Семь бойцов

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Длинное, узкое плоскогорье простиралось перед нами с северо-востока на юго-запад. Горные хребты пунктирными линиями тянулись с севера к югу. Между ними залегли глубокие впадины, словно морщины на шее гигантского носорога.

Необъяснимое волнение охватывает человека, когда он поднимается на какую-нибудь вершину. Над всеми высокогорными пастбищами, над лугами, уходящими вдаль, открывается необъятный простор. Медленно плывут облака. Наклонив свои белые головы, они будто хотят заглянуть в глубь взволнованной земной коры. Когда стоишь на вершине, на пядь ближе к небу, мысль невольно взмывает ввысь, и, кажется, весь мир лежит у твоих ног.

За это время Минер наверняка ушел далеко — не услышишь и выстрела. Он, конечно, по-прежнему, шагает так, будто идет первым. Таких людей, как Минер, в будничной обстановке можно встретить лишь во сне или в романах!

Мы одолели холм. Потом полезли вверх по склону горы, у самой вершины которой журчал родник. Если б я мог описать все случившееся за эти двадцать дней! Когда погибли четверо из нашей семерки, Минер страшно переживал. Лицо его осунулось, скулы заострились, глаза запали и уже не светились добродушием, как раньше. Но ничто не смогло сломить его воли. И день, и ночь он был начеку, оставаясь верным нашему делу. Даже в минуты крайней опасности он умел приказывать с таким спокойствием и уверенностью во взгляде, что каждый из нас беспрекословно подчинялся ему. Лишь дьявольское упрямство Йована вносило разлад. Но ведь недаром Йован был похож на цыгана, а те, как известно, плохо поддаются дисциплине…

Наконец мы поднялись на вершину. Голая каменистая почва цвета ржавого железа. Выжженная солнцем бедная растительность. Прямо перед нами возвышалась громада Црного Врха, единственной вершины, которую я здесь знал. Наклонившись подобно пизанской башне, чуть поблескивая издали лысым теменем, она приветствовала нас.

Вдруг справа от нас, с востока, ветер принес отчетливый звук выстрела. Раздайся сигнал тревоги, мы бы меньше испугались, чем этого неожиданного выстрела. Следом, как эхо, долетел чей-то крик:

— Вниз! Вниз к У-у-улошу!

И хотя кругом снова воцарилась тишина, я зашагал быстрее: мне хотелось поскорее подняться на соседнюю скалу справа и узнать, что там происходит. Адела вопросительно посмотрела на меня, а я, будто ничего и не случилось, молча пошел вперед.

А что, если стреляли в Минера? Я стал лихорадочно подсчитывать. Он уже отшагал километров шесть. А выстрел раздался ближе, да и кричал кто-то не так далеко. Значит, с Минером все в порядке…

II

Скоро и Црний Врх. Отсюда открывается вид километров на пятьдесят. И мы затерялись в этом пространстве. Тронулись к скатам Црного Врха. Солнце скрылось за облаками. Зашумел ветер в кронах деревьев с шероховатой тяжелой корой, что выстроились, как солдаты, длинными шеренгами, вдоль лесной тропы, по которой мы идем. На белых камнях темными пятнами выделялись лишаи.

Я украдкой наблюдаю за Аделой. Ее. безмятежное лицо с выражением невинности не напоминает ни одну из виденных мною прежде девушек. Она словно бы ничего не замечает, взгляд ее по-прежнему сосредоточенно мягок и спокоен, но временами мне чудится в нем насмешка.

Тропа неожиданно повернула в сторону. Взбираемся к Црному Врху. Мне это место хорошо знакомо. В село мы спустимся ночью. Скалистая феска Црного Врха испещрена косматой красноватой травой. Ни единого деревца. Вершина напоминает квадрат. Мы остановились здесь, как на площадке. Я подошел к Аделе и вытянулся перед ней по струнке, словно перед высшим начальством. Девушка молча сделала несколько шагов ко мне. Будто-бы отправились по воду и случайно встретились.

— Здравствуй, товарищ Грабовац! — сказала она, видимо, для того, чтобы нарушить молчание.

— Здравствуй.

Я взял ее руку. Мозолистая — от винтовки. Но еще более милая из-за этих мозолей.

Я был уверен, что близится объяснение.

— Вчера, пока ты переправлялся через реку по проволоке, я решила пойти с тобой, — промолвила Адела.

— А Минер?

Она так спокойно и естественно взглянула на меня, что я понял: многое она передумала, прежде чем говорить таким тоном.

«Все пропало, — подумал я, кусая губы. — Она никого из нас не любит, а со мной пошла лишь потому, что так надеется скорее выйти к нашим…»

И она действительно сказала это, сказала с потрясающим спокойствием. А потом нагнулась, сорвала травинку и закусила ее. Я сел рядом. Адела, как ни в чем не бывало, стала расспрашивать, почему я такой задумчивый. Да, она отправилась со мной потому, что Минер пошел в срез, а я — искать армию. Значит, это — единственная причина?

Я встретил ее спокойный взгляд, и словно солнце озарило меня. «Ты слишком самодоволен, — упрекнул я себя. — Вспомни о Сутьеске…» И твердо решил ничем не показывать своей радости оттого, что Адела со мной. Как ни странно, но от этого своего решения на душе у меня стало сразу легче: главное — она здесь, независимо от того, что она думает и что говорит, хотя, конечно, невозможно видеть ее и не испытывать волнения…

— Я собирался идти завтра, — сказал я.

— Куда?

— Искать наших.

— Можно мне внести предложение?

— Говори!

— Давай завтра отдохнем, а потом пойдем.

— Можно, — ответил я. — Здесь найдется еда.

Она мельком взглянула на меня и сощурилась, как от солнца. И в это мгновение она стала такой же, как в тот вечер, накануне боя, и улыбалась так же. Я заглянул ей в глаза и протянул руку. Адела мягко взяла ее, встала и пошла рядом со мной. Ее ноги в маленьких ободранных итальянских ботинках утопали в цветах. Любуясь ее беззаботной походкой, я думал только об одном: пусть все остается как есть, пусть ничего не меняется до конца наших дней.

— Хорошо здесь, — сказала она.

— Хорошо, — ответил я, — если тебе так хочется.

За нас двоих я несу сейчас полную ответственность. Нельзя забывать, что мы частица армии. Необходимо найти ее главные силы. Все, что помимо того, — вне воинских законов. И все, что я испытываю к Аделе, похоже на дурман!

На вершине мы провели несколько часов. Вдали за Тарой тянулись горы, то голые, то поросшие лесом. На одной из тех вершин два дня назад мы были в окружении. Тогда нас было семеро.

III

Мы идем по горам. Что, если внизу, в селах, по-прежнему господствуют банды? Я знал здесь места. Многие жители этих сел поддерживают нас. Туда можно приходить ночью, но все равно нужно быть очень осторожным.

В полдень нам встретился какой-то пастух со своим приятелем. Их сопровождал огромный сторожевой пес. Они пробыли с нами часа два. Пастух рассказал о дороге, которой нам лучше идти, а на прощание оставил котомку с провизией.

Когда они ушли, Адела произнесла:

— Славный парень!

— Откуда ты знаешь? Может быть, и не очень? — возразил я.

Мною вдруг овладело чувство ревности к этому пастуху. Росло желание сказать Аделе что-то обидное.

— Вот нашел ножик в кармане, — начал я. — Наверное, Йована.

«Забыла она о нем или только делает вид?» Мне вдруг стало стыдно этого разговора. «Ты нарушаешь солдатскую заповедь, — укорял я себя. — В соратнике нельзя видеть женщину. Это искушение. Надо вести себя с нею, как с товарищем!»

Я решил направить разговор в другое русло.

— Нашел его там, в камнях. И когда вынимаю, не могу освободиться от той картины.

Адела молча взглянула на меня, встала и пошла вперед.

— Ты многих здесь знаешь? — спросил я, догоняя ее.

— У меня есть несколько надежных явок.

— Они остались надежными?

— Не знаю.

Потом присели под большой сосной. Сквозь ее раскидистую крону пробивался солнечный луч. Надо было решать, как поступить завтра.

— Что будем делать?

— Ты по армии тоскуешь? — спросила Адела. — Не можешь без нее жить, как рыба без воды.

— Могу, — сердито возразил я. — Но я обязан вернуться.

— Не беспокойся. Через несколько дней придешь.

Мне иногда кажется, будто я схожу с ума. Мысли мои путаются, словно под влиянием этой девушки я превратился совсем в иного человека. Но она ни разу еще и не пыталась выяснить наши отношения. Да и вообще избегала со мной заговаривать. Так только, за неимением кого-то другого, перекинется парой слов, и все. Но разве она не сама решила оставить Минера и пойти со мной? Когда я прощался с ними, она не услышала от меня ни слова мольбы…

Может быть, она догадывается, что я безумно ее люблю? И делает вид, будто ей это все равно? О себе она вообще ничего не рассказывает: то ли не доверяет, то ли не отличается откровенностью.

Когда вдали раздаются выстрелы, я останавливаюсь и поворачиваюсь в ту сторону. В эти минуты, мягко шурша травой, Адела близко подходит ко мне. И хотя я только что считал ее источником всех своих злоключений, мне не удается удержаться, чтобы не взглянуть на нее. Обращенное ко мне лицо Аделы становится мягким, подобно теплому летнему дню. И сразу вся моя злость исчезает, и я готов на самые необыкновенные поступки ради этой девушки…

IV

Адела собрала посуду, оставленную нам пастухом, и направилась к роднику. Мы только что поели. Отойдя шагов на двадцать, она повернулась ко мне с грацией молодой лани. Я не сводил с нее глаз.

— Иди помой руки! — крикнула она.

Мы были на поляне. Под старым деревом, напомнившим мне лесистые места моего детства.

— Странный этот мир, — сказал я, поравнявшись с Аделой.

— Что это ты?

— Может быть, без причины, а может быть, есть заветная мысль.

— Не понимаю.

— Значит, и не нужно.

Возвращаясь от родника, она вдруг спросила:

— У тебя во взводе был автомат?

— Да, две штуки. С одним управлялся шестнадцатилетний паренек.

— Он погиб?

— Да. А какой системы были автоматы в вашей роте?

— Не знаю, — откровенно призналась она. — Их было много. Я не разбираюсь в оружии, да и не люблю стрелять.

— Будто?

— Один какой-то автомат стрелял очень быстро. Правда, напоминал скрипучую дверь.

— У немцев много таких, — сказал я. — Минер утверждал, будто их автоматы — лучшие из всех, что применяются в этой войне. Один такой был и у нас во второй роте.

— Минер не знал английских и русских… — возразила Адела.

— Этого я не могу сказать.

— Русские наверняка лучше. Согласен?

— Говорят, будто все ихнее — самое лучшее.

— Да. Я знаю. Так считают все.

— Ладно, — сказал я. — Это неважно.

— Почему ты так сердито смотришь?

— Такой уж у меня взгляд.

— А по-другому ты не можешь смотреть?

— Нет. С тех пор как воюю.

— А до этого?

— До этого, может быть. Почему это тебя интересует?

— Мне хотелось бы знать, неужели так смотрят все, кому приходится заботиться о других?

— Ошибаешься, — ответил я. — Каждый должен сам за себя отвечать. В наше время за ошибки расплачиваются головой. Мне вспомнился один случай.

— Расскажи.

— Год назад ночью мне довелось спускаться в Жупу. Это неподалеку отсюда, кажется. Подниматься обратно было трудно, потому что уже почти совсем рассвело. Я забрался в папоротник у дороги, недалеко от села. И подумал, что в тот день ничего не случится. Но в село нагрянули итальянцы. Берсальеры все время крутились вокруг меня, а потом появились и погонщики с ослами. На меня наткнулся пастушонок. Я испугался, но напрасно. Он не сказал обо мне даже родителям.

— Наверное, он был членом молодежной организации.

— Ты думаешь, среди них не бывает предателей?

— Бывают, — ответила Адела, — но в основном это очень хорошие ребята.

— Не хвастайся.

Я впервые увидел, как она смутилась:

— Я не о себе говорю.

Солнце прощалось с нами так, словно мы долго с ним не увидимся, и медленно спустилось за гору. Темно-зеленый склон стал черным. Наши фигуры, одна пониже, другая среднего роста, постепенно теряли свои очертания. По петляющей тропинке мы спускались вниз.

— Какое-то время мы будем одни, без организации, — сказал я, изо всех сил стараясь придать своему голосу естественную окраску.

— Народ вокруг.

— Да. Полно мужчин и женщин, только мы с ними не должны встречаться.

— А девушки в вашей организации были?

— Да.

— А в этом краю нет кого из ваших?

— Была одна девушка отсюда. Но она, должно быть, сейчас не здесь. Иначе не быть ей в живых.

— Как ее зовут?

— Мария.

— Сколько ей лет?

— Не старше тебя.

— Ты часто думаешь о ней?

— Только когда нужно выполнить задание.

— И не можешь подольше удержать ее в мыслях?

— Нет.

— Я думала, тогда тебе не было бы скучно.

— Мне не скучно.

— Что ты делал в этих краях?

— Проводил по ночам разные собрания. Бывало, доходил до центра среза. Возвращаясь на рассвете, прятался в горах, спал без задних ног до полудня, а то и дольше.

— И все один?

— Нет. Иногда в лес к условленному месту приходил связной и сообщал мне новости.

— Мы в городе по-другому работали.

— Там люди от земли свободны, — сказал я. — А здесь немало колеблющихся. Да и бандитов хватает.

— Мы пойдем завтра или останемся здесь еще на один день?

— Договоримся.

— А как по-твоему?

— Пойдем.

— И все же мне б хотелось быть в армии, среди пролетеров, — продолжала Адела. — Здесь, конечно, неплохо, но я думаю, лучше всего быть в армии. Ведь не каждую часть разобьют.

— С тех пор как я воюю, это первая дивизия, которую уничтожили целиком.

— А Италия скоро капитулирует?

— Не могу сказать.

— Месяца через два, должно быть.

— Может, и пораньше.

Мы опять шли вверх. Небо на западе стало багровым. Было еще довольно светло. Когда мы очутились на горе, Адела, слегка покраснев, вытащила из сумки книгу:

— Вот нашла в одном доме в том, сожженном, селе… Хозяин, наверное, в лес ушел, если его не убили…

— Почему ты так думаешь?

— Знаю.

— Я тоже знал одного. До войны он ходил в передовых, а потом переменил веру и подался к усташам.

Я взял у нее книгу и посмотрел на обложку. Это было одно из довоенных политовских[15] изданий. На темном переплете стояло название издательства.

— Я читал ее когда-то, — солгал я. — Года три назад.

— Поправилась?

Я снова взглянул на переплет, прочитал имя автора.

— Это одна из лучших его книг.

— Странное название, — заметила Адела. — «Бродяги и проходимцы». Должно быть, это тебе по душе?

— Меня больше волнует то, что ты все это время носишь ее с собой.

— Я ее еще не прочитала…

Почему я сказал, что читал эту книгу, которой до сих пор и в глаза не видел?

— Тебе нравится два раза читать одну и ту же книгу?

— Здесь нет книг, — уклончиво ответил я. — Кроме того, и времени нет.

— А мы все же читали в перерыве между боями.

— И что же вы читали?

— Я люблю исторические книги.

— Да, в нашей истории было много героического. И сейчас наши солдаты сражаются не хуже предков.

— Ты уверен в победе?

— Безусловно.

Лежа на спине, Адела погрузилась в чтение. Как естественна она в своих поступках! Указательным пальцем правой руки медленно переворачивает страницы, придерживая при этом книгу подбородком. Сумеречный свет вечерней зари падает на ее ресницы. Кругом ласковая тишина. И не слышно выстрелов. «Отдыхай и ты, взводный, — сказал я себе. — Придет время — будешь стрелять. Война тебя не минует». Вокруг шумели хмурые деревья. Я чувствовал себя так, словно мы переносились из одного мира в другой. Адела положила книгу и подняла взгляд к небу.

— Непонятно, — произнесла она, думая о прочитанном.

Миновал еще один тревожный день. Наступала ночь, накрывая мир своим плащом. Мы шли в полумраке. Очутившись рядом с Аделой, я взял ее за руку. Нежная кожа ласково коснулась пальцев.

— Здорово, — шутливо сказал я.

— Здорово, — рассмеялась она.

Смуглое лицо и полные губы! Она подняла голову и посмотрела на меня мягким, бархатным взглядом. Проходя по опушке леса, мы всматриваемся в изрезанное нагорье, заросшее густой травой. Раскалившиеся под солнцем известковые глыбы. В лунном свете темнеют неглубокие пещеры в них. Год назад я работал здесь. Тогда был здесь весь мой взвод с отделенными Муратом и Войо. Мурат считался моим заместителем, и, каким бы скромным ни было мое положение в табели о рангах, я всегда знал, что мой отделенный придет на смену, если я погибну или что-либо случится. «А, может, кто-нибудь из них остался жив? — спрашивал я себя. — И бредет в одиночестве, подобно нам, или уже встретил наших?» Словно сквозь пелену тумана, вспомнилось, как они отступили и сразу после этого на гребне появились немцы.

Да, я знал здешние пещеры. В трех километрах отсюда среди голых скал, в зарослях кустарника, есть одна. Хорошая, просторная и надежная. С тех пор как попал сюда, я иногда вспоминал о ней.

Кривые сосны поднимались среди хвойной поросли известковых скал.

— Как у тебя расстреляли отца? — спросила Адела.

— Убили, как и многих других, — ответил я. — Потом расстреляли мужа моей сестры. А отец не был социалистом.

— Звери! — вздохнула девушка.

Мы опять остановились. Адела первая села прямо передо мной, на тропинку, так чтобы я не мог пройти. Смотри-ка! Но в ее глазах ничего нельзя прочитать. Уже десять часов мы вместе, а я не в состоянии начать с нею какой-нибудь другой разговор, кроме как о войне.

Юбка ее задралась и открыла лунному свету ноги. Адела подвинулась. Серебристые блики переливались на ее одежде, подобно змеиной чешуе.

«Какая она непонятная! — подумал я, любуясь ею. — Сколько ни гадай, не догадаешься, что у нее на уме… Если она так небрежна, значит, замечает меня ровно столько, как и первого встречного». Это и унижает меня, и в то же время помимо моей воли сковывает мои поступки. Я боюсь, что сразу все разлетится вдребезги и что меня высмеют, прежде чем я что-нибудь предприму. Ночные птицы кричали над ущельями в скалах, на противоположной от нас стороне. Мертвенно бледный свет луны пробивался сквозь деревья над входом в пещеру. Вот так же будет эта луна озарять эти голые скалы, когда нас не будет на земле, как и пять тысяч лет назад.

«Если я прямо спрошу ее, как она ко мне относится, не будет ли ей это слишком обидно? А может, она меня так унизит, что лучше молчать?» Я тоже притворился равнодушным, надеясь, что в один прекрасный день она сама придет ко мне. Но будет ли это? И когда мы встретим наших?

Я давно уж не знал, что происходит в мире. Отшагал огромное расстояние от Сутьески и уже забыл, как колосится нива, забыл, как выглядит край, по которому иду. С тех пор как я потерял свой взвод, казалось, я потерял всякий интерес к жизни, и в глазах Аделы я, должно быть, выгляжу нулем. «Будь откровенен, Грабовац! — сказал я себе. — Ты ведь повсюду видишь только ее, а остальное тебе безразлично. Ты воевал походя. Для тебя это было так же естественно, как дышать…»

Почему и как это случилось — не знаю. Горечь поражения у Сутьески, потеря товарищей испепелили мне душу, и я не верил, что под слоем холодного пепла может вспыхнуть новое пламя. Она, должно быть, нисколько не красива. Но взгляд ее в это мгновение как будто говорил: «Ты думаешь купить меня жалостью?»

Сейчас ночь, и мы впервые будем одни целую ночь.

Разве ты не мужчина? Добейся, чтоб она сама стала твоей, словно она жена тебе, словно она твоя возлюбленная, чтоб она сама подошла к тебе и положила руки на плечи.

V

Подобно капитану, удачно проскочившему узкий пролив и вышедшему в открытое море на ненадежном корабле, меня охватило страшное беспокойство и неуверенность. Передо мной тоже был безбрежный простор и никакой надежды на пристань. Бескрайняя ночь накрыла нас своим плащом. Я не мог предугадать, как встретит меня рассвет. Так же, как днем, я робел перед Аделой.

Хорошо, когда она не глядит на меня. Ее обветренное, загорелое лицо темным пятном выделяется в лунном свете. Завитушки волос, кое-где посекшиеся, кажутся светло-серыми. О чем она думает? Играет сосновой веточкой, обрывает с нее иголки и про себя считает их. А поднимет глаза, они сверкнут, как у змеи. Но иногда они кажутся испуганными, как у зайца. В такие минуты я вынужден зажмуриваться.

— Как хорошо в этом краю! — говорит она.

«Я бы не сказал, что совсем хорошо, — возразил я про себя. — От того, что я чувствую к тебе, и от этой неопределенности мне совсем не хорошо. И кто знает, может, это не станет ясным до конца войны или даже вообще никогда не выяснится? Может быть, я никогда и не скажу тебе ничего…» Эта девушка, кажется, собрала в себе весь огонь этого мира. И это самое большее, что я могу сказать ей. Достаточно сильно и страшно. Сколько раз на нашем пути я пытался приблизиться к ней и сколько раз меня обжигало это пламя?..

Если б сейчас появился мой взвод, как видение ада, я и то был бы увереннее в себе, чем в ее присутствии…

— Почему ты молчишь? — спросила Адела.

— Думаю.

— Странно бывает, когда мужчины молчат. От забот?

— У меня от злости.

— Ты часто злишься?

— Бывает.

— Ты мог бы простить, на кого злишься?

— Это зависит от вины.

— Если тот человек не совершил ничего, что невозможно исправить?

Что такое? Что, она шутит со мной?

Я пристально посмотрел на Аделу. Она выдержала мой взгляд, но, как всегда, в ее глазах я не прочитал ничего.

— Пойдем? — спросила она.

— Да.

Она встала. Стряхнула травинки с юбки. Подобно серне, пошла по каменной россыпи, да так грациозно, что невозможно оставаться спокойным, глядя на нее. «Ты грубый солдат, — упрекнул я себя. — Что ты возомнил о себе? Ты — самый обыкновенный негодяй, который старается воспользоваться ситуацией. Не глупи, Грабовац! Что сказали бы о тебе товарищи? Неужели для этого Минер оставил ее с тобой?..»

Мы шли к западу. Невдалеке виднелся сожженный дом Бойо. Год назад в этом самом доме я разговаривал со стариком. Он был настроен в нашу пользу и поддерживал социалистическую республику.

Это был крупный старик с белыми как лунь волосами. Морщинистый и загорелый. Встав со своего треножника, он приветливо встретил меня и Мурата. Во дворе заливалась собака.

— Ты должен сказать об этом, — обратилась к Бойо жена.

— Да, — ответил он. — Я скажу.

Я так никогда и не узнал, что он хотел сказать.

— Ну как вы? — начал он и, повернувшись ко мне, заметил: — Я давно тебя не видел. Приходил бы чаще. Не слишком ты частый гость. Я знаю, о чем ты думаешь: на войне командира не спрашивают, где он будет завтра.

— Я ухожу, — произнесла жена Бойо и у двери добавила: — Не забудь сказать им.

Закрывая за собой дверь, она улыбнулась мне и Мурату. Бойо было за семьдесят. Его жене — не больше сорока. Это была высокая и хорошо сложенная женщина. Детей у нее не было, и ей удалось сохранить фигуру. Кроме того, горянкам больше всего приходится возиться со скотом. Это ведь легче, чем пахать и копать. Они лучше питаются и не мучатся так, как женщины равнины.

Сколько ухода, например, требует кукуруза! Сперва надо вспахать поле, потом окучивать и окапывать побеги. И пропалывать нужно часто. При такой работе спина всегда согнута. Тяжкая жизнь! А эти держатся прямо, даже когда косят траву. Зимой, правда, потяжелее, потому что больше скотины, но в целом-то живется им легче, да и еда получше.

— Может, я суеверен, — произнес Бойо, — но мне кажется, что вы уйдете из этих мест.

— Почему? — спросил я.

— Придут васоевичи[16].

— Это не значит, что ты суеверен. Ты просто боишься, — улыбнулся я.

— Не поправляй меня, — заметил старик. — Смеяться будешь потом. — Он обратился к Мурату: — Я думаю, что тут не до смеха.

— Ладно, — примирительно сказал я, — дело, конечно, серьезное.

— Я был в субботу в городе.

— Неужто ты ходил туда?

— Ездил на коне. Пешком я больше не могу ходить.

— О чем там толкуют?

— На границе Боснии с нашей местностью ведут бои итальянцы.

— А васоевичи?

— Подходят, а с итальянцами что-то не в порядке. Это для меня неприятная новость. Васоевичи — самые страшные бандиты. У них много бывших унтер-офицеров, жандармов и чиновников. И с винтовкой они ловки.

Кто же подоспеет первым, если у итальянцев что-либо произойдет? Я гадал, пересчитывая головешки в печке: бандиты, пролетеры, бандиты! Выходило, что бандиты придут первыми.

— Что молчишь? — спросил Бойо.

— А что думают в городе, если итальянцы прекратят воевать?

— Там, — ответил он, — на Дрине, уже разбили один полк. Теперь их река прикрывает. Говорят, англичанин их прижал в Африке. Если он высадится, с итальянцем готово.

Мурат, казалось, не обращал внимания на наш разговор. Он, видимо, придерживался мнения, что в этих краях любят слишком много фантазировать. Я тоже думал, что эти вести неосновательны. Об этом я получил сообщение из комитета. С тех пор прошел год. Бойо уже нет в живых, а мы только теперь ожидаем, что итальянцы выйдут из войны.

— Немногословный он человек, — проговорил Мурат, когда Бойо вышел.

— Никого нет, — сообщила, входя, хозяйка. — Вас никто не видел, когда вы подходили?

— Нет, — ответил я. — Мы шли по опушке.

— Я знаю, тебя трудно увидеть. Ты — настоящий гайдук.

Женщина улыбнулась и присела рядом с Муратом на скамейку.

— Вы, наверное, голодные?

— Вот нацедил. Студеная, — произнес Бойо, появляясь в дверях с флягой в руке.

— Я не буду пить, — отказался я.

— А я тебе есть не дам.

— Ты же знаешь, что мы не пьем!

— Негоже это, по-моему. Что ж это за армия?

— Не по приказу.

— Да уж попробуйте.

— Ладно, — уступил я.

— Так я и знал.

Мурат засмеялся и протянул руку за рюмкой. Старик налил и себе. В отличие от нас перекрестился:

— Бога вы не любите…

— Будь здоров, — сказал Мурат старику.

— Будь и ты.

— Крепкая, — оценил Мурат.

Когда мы выпили по одной, старик лукаво сощурился и налил снова. И засмеялся, обнажая корявые желтые зубы:

— Без этого огонька немца не выгонишь.

— Смеешься? — заметил я.

— Противнику надо ножку подставлять.

— А разве мы с тобой противники? — удивился я.

— Вы-то друзья. Но из-за этой дружбы итальянцы спалят мне дом.

— А придем мы, другой поставим.

— Да только другую голову мне не сможете приделать.

— Ты свое пожил, — проговорила его жена.

— А тебе б хотелось, чтоб меня убили?

— Не позорь меня перед ребятами…

— Хотелось бы, чтоб меня убили? — повторил старик.

— Заладил…

— Это — не ребята. Это — солдаты.

— Мы такие же, как ты, — возразил я.

— Ты это всерьез?

— Всерьез.

— Когда победите, смотри, не говори по-другому.

— Не стану.

Грузный, с широким лицом и приплюснутым носом, он походил на индейца. Тонкие губы сжаты. В веселых глазах прыгают лукавые искорки. Мурат не сводил с него глаз.

— Сколько тебе лет?

— Семьдесят два.

— Не дашь.

— Неужели? — искренне удивился старик.

— Ты самый молодой старик из всех, кого мне довелось видеть.

— Но все-таки старик. Принеси меду, — велел он жене. — Горный медок у меня. Душистый.

Мурат плутовски покосился на меня и улыбнулся.

«Может, этот мужик, — подумал я о Мурате, когда меня немного разобрало, — не бог весть какой вояка. Но никем иным он сейчас не может быть… И опять ты думаешь не о том, о чем стоило бы!»-разозлился я на себя.

— Куда ты теперь? — спросил меня старик.

Я указал в направлении Црного Врха.

— Ну тогда — во здравие. И людям, которыми командуешь. И тем, что повыше, — командирам.

— Ладно!

Он проворно встал. Мы тронулись по склону. Мохнатые лапы сосен хлестали нас по головам…

Потом мне рассказали, что Бойо убили на пепелище собственного дома. Жену его отправили в лагерь. Мурат погиб на Сутьеске. Я видел, как он упал: пуля попала в голову. Этот ушедший мир был настолько силен, что постоянно присутствовал в моих мыслях…

Мне хотелось, чтобы Адела сама спросила, почему я так суров с нею с тех пор, как мы остались одни. Я бы ей на это ответил: «Не надо сейчас об этом». Однако она спросила о другом:

— Все твои люди, что в прошлом году были здесь, участвовали в битве у реки?

— Нет, — ответил я. — Взвод был тот же, но за год десять человек погибло. То по одному, то по двое. На реке со мной было двадцать четыре человека, из них одиннадцать — новых.

— А дезертиры были?

— Один.

Я хотел подняться, но что-то неведомое удерживало меня. Заметив это, Адела быстро встала.

— Пошли.

— Чего торопиться?

— Нужно найти место для ночевки.

VI

Я чувствую себя таким же несчастным, как и все люди, когда они ошибутся. А ошибся я, видно, давно. Чего же ты теперь злишься? Почему прямо не скажешь ей о том, что думаешь? Ах, она в твоем воображении — гимназистка. И женщина. А что, разве марксизм не изменил этих понятий? Шахтер, конечно, всегда работает под землей. Но разве теперь не сможет в него влюбиться нежная студентка с шелковистыми волосами? Естественно, что многие из шахтерских детей и при социализме захотят быть шахтерами. Ну и что из этого? Ведь они смогут изучать и языки и получать высшее образование. Слушать концерты. Ездить за границу. Они смогут стать и врачами, и преподавателями, и инженерами. Новый строй открывает перед ними любые возможности. Да, это все так, но груз старых представлений еще был так силен, что я никак не мог от него освободиться. Опять и опять меня сверлила мысль о том, что мы принадлежим к разным мирам, хоть мы сейчас и вместе.

— Что ты такой сердитый? — спросила Адела.

— Если расскажу, ты обидишься.

— Не обижусь. Ты мне как брат. — Она взяла меня под руку. Другой рукой она держала винтовку. Если б не винтовка, мы были бы воплощением любовной парочки.

— Как это ты шестнадцати лет оказалась в седьмом классе?

— Меня шести лет послали в школу. Прежде чем пойти в лес, я училась в гимназии.

Слово «в лес» она понимала типично по-городскому. В городе все из камня и нет леса. И весь остальной мир, кроме моря, такого же ровного и чистого, как городской асфальт, для нее — лес. Должно быть, это неприятное чувство.

— Ты любишь море? — спросил я.

— Ты видел его?

— Четыре года назад.

— Мне тогда было тринадцать. Теперь я большая.

Лесное насекомое прожужжало над ухом. Небо стало темно-голубым, а затем черно-белым, как море. Могучие сосны медленно раскачивались в своих хмурых шубах.

Я рано проснулся. Было за полночь. Ясное небо усыпано звездами. Ветер утих. Раскинув в стороны ветки, как руки, неподвижно дремлют сосны. От них долетает запах смолы. Я осторожно пошевельнулся. Не хотелось будить лежавшую рядом девушку. «Она назвала меня своим братом!» Но разве кто-нибудь может чувствовать себя братом Аделы?.. Снова нахлынули воспоминания о великой битве, сполохи которой постоянно освещают горизонт передо мной, но мысли об Аделе брали верх. Вчера вечером мы устроились на ковре из листьев. Как брат и сестра, улеглись на одной палатке. Накрылись своими куртками. Адела лежала спокойно, свернувшись калачиком и касаясь меня коленями.

Я слышал ее ровное дыхание, слышал, как бьется ее сердце, и не был уверен, что она спала. Сквозь рубашку я ощущал тепло ее ног. «Попытайся думать о положении на фронте, о своих товарищах. Думай о чем угодно, только не о ней!..»

Девушка пошевельнулась, отодвинулась от меня и перевернулась на спину.

— Ты не спишь? — спросил я.

— Нет.

— Почему?

— Не могу уснуть.

Голос ее звучал спокойно. «Знаю я, почему ты не спишь, — мучился я. — Больше мы не будем спать рядом, или…» И как будто это так и надо, я обнял девушку.

Это не то, что ты думаешь, — сказала она.

— Неужели?

— Нет. Стыдно мне за тебя, — продолжала она. — Я так тебе верю.

Но я, казалось, не слышал ее. Подобно человеку, впервые оказавшемуся на театральных подмостках и ослепленному огнем рампы. Подобно солдату, принимающему награду из рук генерала перед лицом всей дивизии. Я чувствовал, что мир стал шире и прекраснее, чем раньше. И в то же время я был похож на щенка, впервые переползающего через порог пещеры и ошеломленно замершего перед волной весеннего света, не имея храбрости ни отползти обратно, ни броситься вперед.

— Как тебе не стыдно? — произнесла она тоном, полным желания меня унизить.

— Мне не стыдно, — холодно возразил я.

— Тогда скажи… чего ты хочешь?

— Ты не рассердишься?

Девушка села, повернувшись ко мне спиной. Луна освещала ее худые лопатки. Призрачный свет прорвался сквозь сосновые ветки, и лес словно бы озарялся серебристым пламенем. «Это хорошо, что она сердится! — подумал я. — Пусть лучше сердится, чем будет надменно холодной…»

— Оставь меня!

— Нам давно надо объясниться.

Голос мой зазвенел от волнения. Разговор, начатый подобным образом, не может легко кончиться!

— Ты хочешь сказать, что любишь меня? — спросила она сквозь слезы.

— Этого я еще не сказал.

— От переправы?

— Нет, это не от переправы. Весь путь, пока мы все вместе шли, я думал о тебе!.. «Разве ты не замечала этого?» — мелькнула у меня мысль.

— Запомни, для меня это серьезная пора, — сказала девушка.

— Слушай, — возразил я. — Если есть еще хоть один человек, который столько держался, так это я.

Она нагнулась. Волосы закрыли ее лицо.

— Ты не ошибаешься?

— Нет, — ответил я, чувствуя иронию в ее голосе.

Я был слишком взволнован, чтоб понять, на что она решалась. Но при виде ее слез меня охватила такая неуверенность, что я вновь называл себя грубым солдатом, который не знает, что надо сказать женщине в нужный момент. «Я не понимаю, что значат ее слова, и не могу разгадать ее мысли. Все растерялось из жизненного опыта и проницательности, если что и было…»

VII

Там, на горизонте, из тучи лил дождь. Пелена его напоминала занавес над лежащей впереди местностью. Дул ветер. Вдали виднелись снеговые вершины. Я был уверен, что мы на подходе к Дрине. К югу тянулась дорога, белая и пыльная. Наверняка по ней ходили итальянские автомобили. В стороне от дороги — густые деревья, на холме — какая-то обгорелая церковь.

Я смотрел на дорогу, лежавшую прямо перед нами. Два месяца мне не приходилось видеть проезжей дороги. Это первая. Последнюю я раскапывал со своим взводом, когда нужно было взорвать небольшой бетонный мост.

Нам приказали раскопать полотно на одном из поворотов. Окончив свою работу, мы все время держали этот участок под огнем, чтобы не дать противнику поправить дорогу. Немцы попытались один раз это сделать, но вернулись, потеряв двоих убитыми: мы устроили ловкую засаду. А вообще-то за всю неделю не произошло ничего значительного. Весь этот район, километров шестьдесят в ширину и километров на восемьдесят в глубину, удерживала наша третья дивизия. И теперь из этой дивизии не осталось никого, кроме меня и девушки, чтобы прикрывать этот район. «Пусть не здесь, — успокаивал я себя, — но где-то в другом месте остались наши силы… Пусть наша дивизия разбита, но у нас есть и другие дивизии…»

Оглянувшись, я увидел вершину той, последней, горы, которую перешел в составе бригады.

Вдалеке на дороге показался военный грузовик. Пофыркивая, он взбирался на гору, и пыльная дорога исчезала под его колесами, превращаясь в клубы белого дыма. Вот грузовик уже совсем близко. Шофер сидел, свесив одну руку в окно. Пилотка на нем была надета набекрень. Рядом с ним в кабине сидел один солдат. «То-то шофер и пижонит, — подумал я. — Будь рядом с ним сержант, он бы и пилотку надел как следует, да и руку подобрал…»

Трехтонный грузовик был покрыт брезентом. За первым грузовиком на приличном расстоянии появился еще один, следом — третий, и все три исчезли за очередным поворотом. Согнувшись, мы замерли за кустом можжевельника. Когда опасность миновала, мы повернулись друг к другу и улыбнулись уголками губ. Я заметил, что Аделу тоже взволновала близость дороги. И чужих солдат. Вскоре фырканье моторов замерло, и вокруг снова стало тихо и спокойно, как раньше.

Я решил во что бы то ни стало пересечь дорогу одним прыжком. Нужно только выбрать удобный момент, поскольку не шутка перейти открытую дорогу посреди бела дня. И хотя мы находились вдали от населенных мест, каждую минуту по дороге могла проехать машина. Напрягая слух, я вдруг различил что-то, похожее на жужжание пчелы. И действительно, только мы с Аделой приготовились перескочить дорогу, как снова зарычали моторы. Адела замерла и вопросительно посмотрела на меня.

Я дал ей сигнал укрыться опять.

Приближался военный грузовик — из тех, у которых мотор расположен под сиденьем. Издалека широкорылая машина походила на величественную морду слона, тянущего в гору орудие. И на самом деле, к автомобилю цепями была привязана пушка, поспешавшая за ним на двух резиновых колесах, словно жеребенок за маткой. Мотор пыхтел, как усталое животное. В кузове машины в несколько рядов, как на параде, неподвижно сидели солдаты в касках, держа карабины между ног.

Так прошло еще несколько машин с пушками и пехотой. Невольно мы стали свидетелями определенного этапа подготовки противника. Это, безусловно, было связано с непрерывной перестрелкой вдали, которую мы слышали уже со вчерашнего дня.

Неожиданно дорога опустела. Спокойная, как будто только сейчас ничто и не громыхало на ней. Покрытая мягкой пылью, она напомнила мне детство и такую же белую дорогу, по которой я шлепал босиком.

Мы осмотрелись, пересекли дорогу и стали подниматься по некрутому склону. Вышли на заросшую травой полянку. Отсюда утоптанная тропинка привела нас к часовенке, что до недавнего времени поднималась посредине плоскогорья. За часовней лежало кладбище.

Подходя ближе, я внимательно изучал окрестности. Меня особенно волновало, просматривается ли с дороги тот участок, по которому мы подходили к часовне. С той стороны — наверняка! На всякий случай взял винтовку наперевес.

Часовня походила на древний разрушенный замок с источенными временем стенами, хотя ее сожгли всего лишь несколько месяцев назад. Я обратил внимание на старые могильные плиты, неумело вытесанные из белого камня, и завороженно направился к ним. Впервые за время войны меня заинтересовало кладбище. Ничто, пожалуй, в период битвы не волнует солдата в меньшей степени, чем это. Ни разу не остановится он на кладбище, даже если оно попадется ему на пути… Но кончится война, и оставшийся в живых солдат с немым вопросом будет обходить могилы и замирать перед памятниками… Неужто и для тебя тоже закончилась война, раз ты рассматриваешь могилы?

Оставив позади часовенку с ее обугленными стенами, справа я увидел мирный хуторок, утопавший в садах. Мы обошли его и очутились на другой поляне. В трехстах метрах отсюда лежало село. Рядом тянулся лес, в случае опасности можно укрыться.

Непривычное спокойствие царило в селе. Вот прокричал петух, лениво залаяла собака, на бузинной дудке заиграл ребенок. Словно это село находилось за той, невидимой чертой, где не было войны. Девчонка лет пятнадцати гнала корову пастись.

Навязчивая, как слепень, мысль о том, что война кончилась и мы спокойно можем поклониться погибшим, не давала мне покоя. «Закопай в землю винтовку и спустись в село. Спаси для себя эту девушку! Это сербское село. Проще простого сказать, что ты из Боснии и что усташи вырезали твою семью. Это — твоя сестра. Из этого села тебе откроется дорога в мир, в другие села побольше, в города. Как для беженца, для тебя война закончится. Для нее — тоже. Неужели и ее ты хочешь отдать богу войны, чтоб и ее он перемолол, как и многих? Кому от этого польза?..»

«В самом деле, хватит с меня такой жизни», — говорил я себе, но изменить ей не мог.

Словно бы угадав мои мысли, Адела повернулась ко мне и, указав на село, сказала:

— Кажется таким спокойным, словно войны не бывало.

Нежный, как бархат, голос вернул меня к действительности. Дома в селе располагались на большом расстоянии друг от друга. Между сливовых деревьев крестьянин косил траву. Остановился, поправил косу. До нас донесся знакомый звук стали по бруску: швис, швис, швис!

Мы пошли по узкой пастушьей стежке через рощу. Вдруг я зацепился ногой за какую-то круглую кость. Это был человеческий череп, почти вросший в землю. Нижней челюсти не было, и это придавало голове слишком округленный вид.

«Такая же круглая, как Земля, — подумал я. — Если смотреть с луны, Земля, вероятно, кажется не больше футбольного мяча. А между тем на этом небольшом футбольном мяче лежат могучие океаны со своими штормами, непроходимые джунгли, большие города. Здесь разыгрываются бури, рождается, растет и исчезает мир.

И населяет нашу планету бесчисленное множество людей, головы которых своей округлостью подобны земному шару. У людей свои океаны и штормы, свои бури света и тьмы! И у каждого из нас своя орбита. Описал же вот я большой круг от Сутьески до этого места. Через два дня мне необходимо свернуть к югу, и круг замкнется. Одна орбита среди бесконечных орбит этого мира! Через пару дней исполнится месяц, как я блуждаю. И подобно луне, описывающей полный круг вокруг Земли за определенное число недель, я проделаю свой путь за тридцать дней. И конец. Конец ли? Не обманывайся! Конец лежит где-то дальше.

Будь я анатомом, определил бы возраст хозяина этого костяного шара…

Почему голова человека круглая? Почему все звезды, да и само сердце округлы? Почему глаза, самый совершенный орган, округлы? Ты уже мелешь вздор, Грабовац!.. Но почему небо и океан имеют форму сферы? Почему Земля — шар? Почему Луна — другой шар, только в пятьдесят раз меньше? Почему земная орбита круглая, и почему мы говорим о знаниях, что они округленные?

Посмотри на камень, который обточила вода: он почти круглый. Посмотри на расходящиеся по воде круги. Яйцо, из которого рождаются миллионы жизней, — округлое! Взгляни на женские формы! Посмотри на панораму вокруг себя…

Но в то же время многие предметы не имеют этой формы. Наверное, это очень несовершенные предметы. Подобно тому как не завершена линия жизни человека, слишком рано погибшего. Подобно начатому, но незаконченному делу. Получается, что каждая совершенная форма походит на мать-Землю. Недаром женщина-мать кормит дитя грудью, напоминающей чашу…»

Меня поглотили мысли об извечных формах жизни, от атомов и их орбит до орбиты человеческого существования, и я не переставал задавать себе вопрос: что же за силы мешают этому постоянному развитию и обрывают его раньше, чем замкнется круг?

VIII

И все же, несмотря ни на что, я оставался прежде всего солдатом. И не мог принести в жертву своей страсти интересы товарищей и восстания. Я даже слишком был солдатом и не мог пренебречь поисками своей части. Я знал, что, добыв немного еды, за несколько дней дойду до своих, прямо на запад.

В тот день мы направились к Дрине. Здесь в одном из срезов я тоже работал в начале борьбы. Словно на крыльях, прилетело воспоминание. За последнее время меня часто посещали картины минувшего.

Будто воочию, я увидел, как прячусь за стволом дерева. Ветер срывает осенние листья, и они кружатся со всех сторон. Я прильнул к дереву, руки вцепились в его грубую кору. Винтовка режет плечо. Еще немного — и меня обнаружат. На шоссе однообразно ревут военные грузовики. Улучив момент, дорогу перешли крестьяне. Их было человек десять. Они громко разговаривали между собой. Ветер мешал мне расслышать их слова. Вот они исчезли за поворотом дороги.

Снова послышался шум приближавшегося автомобиля. Это был пестро выкрашенный, в целях маскировки, лимузин марки «Паккард», приспособленный для военных нужд. Должно быть, у него дьявольски сильный мотор, потому что он легко преодолевал подъем. Пыль клубилась ему вслед, ветер уносил ее к селу. Немецкий офицер высунул голову из кабины и посмотрел в мою сторону. Окутанная пылью машина пронеслась мимо. Я успел разглядеть багровое лицо шофера. Он был в каске. Эти каски делают их похожими на пожилых женщин.

Я сунул руку под куртку и извлек листок бумаги. Еще раз пробежал письмо, в котором секретарь комитета велел мне ждать его на этом месте. Почерк его я знал, да и человек, доставивший письмо, был надежным. Но такое место — не для свиданий. И это смущало меня. Секретарь просил дождаться. Может, он уже в пути? И если я уйду, он будет искать меня. В горах заиграла пастушья свирель. Ветер повернул и посвежел. Густые облака закрыли солнце.

Из трубы одинокого домика через дорогу поднимался дым. Ветер донес его запах. Сгущались сумерки. В селе в одном из домов засветилось окошко. Я дрожал от холода.

«Черт с ним, с этим секретарем! Слишком уж долго я его жду! Если он в тех рощах, что наверху, то мог бы уже прийти. Если нет, тогда до ночи не сдвинется с места…» Ветер усиливался. В такую погоду можно делать все, что хочешь.

Я стоял, прислонившись к дереву, и постукивал ногами, стараясь не думать больше о секретаре. Одиночество поглощало меня. «Но ведь все солдаты одиноки! У меня нет детей и никогда, наверное, не будет. Наверняка. Я ведь не собираюсь жениться…» «Но это еще вопрос!» — будто ответила мне одна из туч, самая хмурая на небосклоне, и вытянулась вопросительным знаком. Гром ударил куда-то в рощу. Темнело. Падали редкие капли дождя. Ветер пронизывал насквозь. Я поднял воротник итальянской куртки…

И вот так, шагая рядом с Аделой, я вновь переживал все случившееся тогда.

…Вскоре я услыхал шаги. Из тьмы вынырнул секретарь.

— Здорово, старик. — Он похлопал меня по плечу. — Как дела?

— Холодно. Ноги застыли.

— Долго ждал меня?

— Да.

— Пошли. Нас тут трое.

— Задумали что-то?

— Идем туда.

— На пост?

— Да. Надо его ликвидировать.

— Когда?

— Около одиннадцати. Если все пойдет как надо, за полчаса управимся.

— Сколько их там?

— Четверо. Нас столько же. Что скажешь?

— Будет нетрудно.

— У них всегда горит свет.

— А где часовой?

— На верхнем склоне. И редко когда переходит сюда.

— А тебе обязательно участвовать? — спросил я секретаря.

— Что?

— Можно бы и без тебя все сделать.

— Сделаете все и со мною так же, как и без меня. Я думаю, нет ничего плохого, если я приму участие.

— Конечно, нет, — ответил я.

Жухлые листья шуршали под ногами. Лес был дубовый, с густыми, хорошо подстриженными деревьями. Дождь усилился. Мокрая рубаха прилипала к спине.

Мы вышли к назначенному месту. Под ветвистым деревом нас ждали еще двое. Дождь сюда не проникал.

— Дождь кончается, — произнес один из них.

Я внимательно изучал их лица, припоминая, видел ли их раньше.

— Это — омладинцы[17] с той стороны реки, — пояснил секретарь.

— А ты — Грабовац? — спросил тот, что пониже.

— Да.

— Мы очень хотели тебя увидеть.

— Ничего особенного не увидите.

— Мы много о тебе слышали.

— Что же вы слышали? — поинтересовался я.

— Что ты — главный наверху.

— Это неправда, — ответил я. — Я работаю там, куда поставила меня партия. Любой другой работал бы так же, будь он назначен на мое место.

— Нет, — возразил юноша. — Не любой. Все уважают тебя.

— Есть немало и таких, кто ненавидит.

— Врагов еще много.

Вражески настроенных, — поправил его другой.

— Слушай, останемся здесь или перейдем на ту сторону дороги? — перебил секретарь.

— Лучше пойдем туда, — сказал второй юноша, знавший местность.

Перед нами лежала автомобильная дорога. Я наступил на чуть прибитую дождем пыль, перепрыгнул кювет и полез по откосу.

Тот юноша, что был повыше, вел нас, не оборачиваясь. На холме, поросшем кустами можжевельника, мы остановились. Наш проводник ушел вперед, на разведку.

— Идет кто-то, — сообщил он, вернувшись.

— Где? — шепотом спросил секретарь.

— Какой-то старик.

— Пусть пройдет.

Мы пересекли дорогу, что вела в село. Свернули на поросший лесом склон. Метрах в четырехстах была мельница. До нас доносился шум воды. Переправились на другой берег и укрылись в кустарнике. Достали хлеб и сыр. Один из парней извлек из сумки три старые луковицы. Другой вытащил яблоки. Ветер стал стихать. Кругом стояла непроглядная тьма. Густые черные тучи закрыли небо.

— Надо подойти к часовому поближе, — предложил секретарь.

— Надо подойти, чтоб не услышал. А это нелегко.

— Да, — подтвердил другой юноша. — Там, где он стоит, голое место.

— А вдоль стены?

— У них собака.

— Спокойно, — сказал секретарь. — Нужно найти какой-нибудь способ. А как ты думаешь? — обратился он ко мне.

— Двое пойдут к часовому. Если он их заметит, пусть кончают его.

— А остальные?

— Я пойду с кем-нибудь одним и брошу гранаты. Сколько их у вас?

— Пять.

— Хорошо. Этого достаточно… Они все в одной комнате?

— Да. В той, что освещена.

— А может, сейчас свет выключили?

— Мы наблюдали позапрошлой ночью. Свет горит всю ночь.

— Это нам облегчит работу, — заметил я.

И снова почувствовал себя солдатом, хорошо знающим свое ремесло. Я буду действовать легко и точно, как и много раз до этого. Здесь я не стушуюсь.

— Пошли, — приказал я. — Пора. Я думаю, сейчас уже больше десяти часов вечера.

— А не рано? — спросил секретарь.

— Нет. В такую ночь, пока их четверо, быстро разделаемся.

Мы медленно и осторожно пробирались вперед. Я вспомнил о собаке. Это, конечно, серьезная помеха. Но их ничто не спасет!

Мы распределили обязанности. Секретарь с одним из парней уложат часового. Я дал им винтовку. Они вручили мне автомат.

— Если всех гранатой не возьмешь, то это — падежное средство, — сказал мне секретарь. — Здесь три диска по тридцать два патрона. Без нужды не расходуй.

— Не беспокойся. Я думаю, нам вообще не придется их расходовать.

Мы разошлись. На кого-то за домом залаяла собака. Жандарм стал успокаивать пса.

Автомат висел у меня на шее, на высоте груди, как обыкновенно носят немцы. Стрелять можно было даже не снимая его.

Рванувшись, я побежал к освещенному окну. Зубами выдернул чеку. Парень следовал за мной. Пес заливался громким лаем. Вот мы уже возле дома. Поднявшись на цыпочки, я заглянул в окно. Два жандарма вставали с кровати, третий с винтовкой в руках шел к двери. Все они были одеты. «Так, должно быть, и спят», — мелькнуло в голове…

Все внимание мое было сосредоточено на комнате и ее обитателях. Выстрела часового я не слышал, а он непременно должен был прозвучать. Я разбил стекло и швырнул гранату. Она разорвалась в тот момент, когда я бросился на землю. Куски известки и стекла полетели во все стороны. В окне вспыхнуло жаркое пламя. Я бросил другую гранату. Вторая вспышка. За домом слышались редкие выстрелы. «Часовой уходит», — подумал я.

— Он ранен, — сказал секретарь. — Мы его найдем. Один успел выйти, но мы его убили… Вот тебе и свет!

Секретарь направился на поиски раненого часового. Я подошел к двери. У порога лежал мертвый жандарм. Двое других валялись посреди комнаты. За домом выла перепуганная собака. Может быть, ее ранило?..

— Эй, — тронула меня за плечо Адела. — Очнись. Ты куда-то далеко забрел.

— В самом деле, — ответил я.

IX

Мы шли молча. Каждый думал о своем. Девушка мягко ступала по тропе. Зеленый ковер травы и кустарников, сливаясь на горизонте с голубизной неба, словно бы погружался в прозрачную полусферу.

Вдоль тропы, на всех соседних полянах, подобно тигриной шкуре, пестрели цветы. Редкие кустарники и кругом — густая щетка травы.

Я снял куртку, подставив ветру голую грудь. Девушка то отставала, то шла рядом, а когда уходила вперед, ее фигура отчетливо вырисовывалась на фоне яркой зелени. Я невольно подчинялся и ее обаянию, и ее воле. Ее ясная мысль твердо управляла нами обоими.

Вот и сейчас Адела первая предложила отдохнуть. Минувшей ночью мы не столько спали, сколько выясняли отношения, и сейчас усталость валила нас с ног.

— Странно, — произнесла она, — что вдали все время слышна перестрелка.

— Надо так держаться, будто все в порядке. И будто мы идем в направлении этой стрельбы.

— Может быть, там много наших и итальянцы все свои силы бросили туда?

— Есть ли, нет ли — увидим, когда придем.

Если разговор заходил о войне, Адела слушала, как ребенок, внимательно и доверчиво. Но когда в моих глазах она замечала страсть, то сразу менялась и превращалась в насмешливую и дерзкую девушку. Словно бы это доставляло ей огромное удовольствие!

Я молча смотрел на запад. Когда с востока подходишь к Дрине, тебя охватывает необъяснимое волнение — словно бы из одной страны смотришь в другую. На этой стороне холмы постепенно уменьшаются, на той — становятся выше и величественнее. Река испокон веков служит границей двух областей. И в то же время в годину испытаний она не раз задерживала на своих отвесных берегах наступающего противника.

В полдень обычно душно. И мы уже отдыхали часа Два.

— Ничего не понимаю, — сказала Адела. — Разве нам не к юго-западу идти?

— Нет!

— В самом деле?

— Мы ушли бы от наших.

Девушка задумалась. Потом спросила:

— Может быть, надо было идти ближе к дороге, по которой мы пришли?

— И это не годится. Та дорога тяжелее. Там на пути — Тара. Ты знаешь ее каньоны?

— Ты хочешь сказать, что кто-то из нас там мог бы погибнуть?

— Нет, я имел в виду другое. Та дорога и дальше, и труднее.

Мы направились к поросшей травой вершине. Она торчала вверх подобно Црному Врху. Я нашел ровную площадку, похожую на ту, где я впервые взял Аделу за руку. И повернулся к западу.

— Сядь сюда!

— Зачем?

— Вот там местность, по которой мы шли. — Я указал на юго-запад.

— Виден только туман.

— И каким крохотным кажется этот район.

— Мы перешли эти горы на юге? — спросила она. — Дай мне бинокль… Чудесный вид. Но недобрая память осталась об этих местах.

— Да, нам пришлось очень трудно, — сказал я. — Кругом были немцы. В другое время ты убедилась бы, какие это прекрасные места.

— Может быть, ты прав.

Ее волосы спадали на плечи. На самом ли деле она так уверена в себе, как старается это показать? По моим подсчетам, нам осталось идти не больше трех дней. Может быть, она опасается, что наш путь затянется надолго? От Сутьески до этих мест наш маршрут напоминал подкову. В этом тоже была своя логика. Двигаясь через горы, мы избежали столкновения с немецкими войсками и их многочисленными резервами, которые медленно тянулись по долинам и дорогам за главными силами, ушедшими далеко вперед. Так же медленно рассасываются швы после хирургической операции.

Забирая вправо в своем движении на запад, мы имели возможность оказаться позади наших войск, которые, судя по стрельбе, где-то там вели бои…

— Что с тобой? — спросила Адела.

— Я думаю о тебе.

— Скажи, что!

— Собственно, я не знаю, как ты, но мне бы хотелось поскорее прийти.

— Боишься, что я не выдержу?

— Может быть.

— Неужели?

Жаркий румянец залил ее щеки, словно ей вдруг стало чего-то стыдно.

— Ты сильный?

— Да.

— Я видела, как ты легко идешь.

— Я цепкий.

— Почему?

— Много приходилось ходить пешком. До войны я все время куда-то ходил. Из города в город.

— На войне мы тоже постоянно ходим, — ответила она.

Адела лежала на поросшем лишаями камне, положив голову на травяную кочку. Руки раскинула в стороны, волосы рассыпались. Мне вдруг почудилось, будто лежит она вот так на спине, и в груди ее зияет страшная рана. Я содрогнулся от этого видения и встал.

— Мы не рано ушли оттуда? Ты ведь предлагал остаться там еще на один день?

— Не рано. Ты сама согласилась выйти на рассвете.

До этой канонады, наверное, километров шестьдесят.

— Не так уж много. Дорога короткая.

Я отошел от Аделы и сел в трех шагах от нее в углублении, похожем на черепаху.

— Теперь мы можем проходить в день по двадцать пять километров? У нас есть провизия.

— Можем, — ответил я.

Она приподнялась и села, обхватив колени руками:

— Люблю так сидеть.

Опершись на скалу, я смотрел в небо и чувствовал на себе вопросительный взгляд Аделы. Казалось, она решалась на что-то. Вот уже второй день мы идем вместе, движемся прямо в направлении канонады. Так хищников привлекает запах мяса. Сегодняшний день, который должен стать праздником, похож на весенний день, хотя стоит вторая половина лета.

— Слушай, расскажи что-нибудь. Ведь тебе много пришлось скитаться.

— Тебя это интересует?

— Да.

— Скучное это занятие, — начал я. — Работал в одном месте. Выло очень трудно, и я ушел. В поисках хотя бы временной работы переходил из города в город. И вот однажды я опять уходил из одного города. Стоял сентябрь, был прекрасный день. Товарищи мои ходили в школу, изучали ремесло. Только я был вне этого круга. И ей-богу, в этом не было моей вины.

Проходя мимо последних домов, я увидел у забора девушку в гимназическом переднике. Забор был из березовых жердей. Белый и хмурый. А девушка, может быть, на год моложе тебя. Я мельком взглянул на нее и заметил, что и она смотрит на меня. Чтоб начать разговор, я спросил, куда ведет эта дорога. Девушка сделала несколько шагов со мной и рукой показала мне перекресток. Помню, дорога шла на север. «Пешком? — удивилась девушка. — В Сараево?» «Да». — «И не трудно?» — «Нет». — «Я хотела бы тоже уйти далеко». Ее ноги, тонкие у щиколоток, с небольшими сильными ступнями, мягко расширялись кверху. Это были отличные ноги бегуньи.

— Не слишком ли ты разбираешься в женских ногах? — заметила Адела.

— Она печально посмотрела на меня, — продолжал я, — и спросила, не убежал ли я из школы. Когда мы прощались, из дому вышла седая женщина со строгим лицом. «Мария! — крикнула она. — Нет у тебя другого дела, как болтать с бродягами?» Мария покраснела и, кивнув мне головой, убежала. Только пятки сверкали. Эта встреча, пожалуй, была единственным светлым пятном. А потом я вкалывал, как каторжник, в одной корчме от зари до зари.

— И ты ее больше не встречал?

— Встретил.

— Где? Ведь тогда вы случайно познакомились?

— Тогда я был бедняком. А теперь стал богаче всех.

— Где же ты снова ее увидел?

— Я вижу ее от Сутьески. Такая же. Только на год постарше.

Адела опустила голову. От волос ее пахло сосной. Солнечный луч, пробившись сквозь завесу облаков, тонкую и прерывистую, осветил окрестность. Мягкий южный ветер принес аромат цветов.

— Ты — женщина?

— Почему ты так думаешь?

— В глазах у тебя прошлое женщины.

Она повернулась ко мне спиной, но не встала. У меня не хватало больше сил сказать ей еще что-то. Из нашей группы больше никого нет. И она тоже стала в некотором роде сиротой. Она захотела идти со мной. «Но, может быть, ты не первый», — подумал я, и печаль наполнила мое сердце.

— Слушай, нам надо объясниться.

— Берегись, — ответила она, искоса взглянув на меня. В ее взгляде появились насмешливые искорки.

— Я не понимаю тебя, — проговорил я. — Скажи, есть у тебя кто-нибудь? Почему бы не сказать, если у тебя где-то есть суженый?

— Ты меня учишь?

— Не глупи.

Я задыхался от злости на нее, обидные слова готовы были сорваться с языка, но я сдержался. Не знаю, была-ли она красива в эту минуту, но я не мог не смотреть на нее. Мне нравилось даже, как она сердится. Может быть, она только делает вид, что сердится?

— Лучше бы ты пошла с Минером. Он уравновешен и спокоен. А мне иногда хочется ударить и изуродовать тебя, — признался я.

Она не произнесла ни слова в ответ. Меня снова охватил гнев. Заметив это, она стала вести себя с подчеркнутой скромностью, словно бы не видя моего раздражения.

Зато я теперь со всей отчетливостью увидел ее хитрость. И это заставило меня задуматься над двумя обстоятельствами. Не кажется ли ей мой душевный пожар легкомысленным, школярским флиртом? И во-вторых (этот вопрос, что выстрел в воздух), каково, собственно, мое влияние на нее?

Когда мы шли все вместе, я ни разу не заговорил об Аделе с Минером. Он очень легко смущался, если речь заходила о женщинах. И сейчас меня грызло любопытство, что Минер говорил обо мне Аделе. Ведь она сама сказала, что многое узнала обо мне от Минера. А я в первый же день заметил, что Адела произвела на него сильное впечатление, хотя он никогда в моем присутствии не называл ее имени.

— Скажи, что ты и Минер говорили обо мне?

— Он хорошего о тебе мнения, — ответила Адела, глядя на меня, как всегда, спокойным, непроницаемым взглядом.

— А ты согласна с его мнением?

— Неважно, — отрезала она.

Вот такие, на первый взгляд незначительные, детали дали мне почувствовать, что Минер незримо и постоянно находится с нами. Его образ как бы витал в воздухе. И я теперь искренне раскаивался, что не рассказал ему тогда обо всем.

Адела смотрела в землю. И, вероятно, тоже думала о нем. Она сидела долго, молча и неподвижно, словно бы подтверждая мои сомнения. И когда я спросил что-то о Минере, она посмотрела мне прямо в глаза и резко оборвала:

— Есть ли у тебя право вспоминать о таком человеке?

«Нет», — ответил я себе. Я поступил плохо. И не потому, что заговорил о нем, сколько потому, что плохо подумал. Эти слова Аделы разрывали мне душу. Я замер на тропе, как от удара. Руки повисли как плети. Ноги будто вросли в землю…

X

Адела никогда не была откровенна со мной, а после этого разговора она словно еще больше стала бояться упасть в моих глазах. Иногда будто нечаянно она вдруг открывала свое сердце, но, спохватившись, сразу же старалась обратить все в шутку и намеренно придавала разговору легкомысленный характер.

Я понимал, что близится финал: еще один такой удар — и все встанет на свои места. «Или же, — думал я со страхом, — все разлетится вдребезги, или…»

О своей участи с тех пор, как судьба свела нас вместе с Аделой, я почти не беспокоился. Странно, но это так. Располагал я всего сорока патронами, находился в центре чужого мне края, товарищи мои остались лежать у реки, для меня не было места под солнцем, не было никакой надежды, не было шансов на спасение, но я ничуть не тревожился. «Ты сражаешься, сражаешься за республику, где все будут счастливы!» — убеждал я себя. И это была та соломинка, ухватившись за которую, я надеялся попасть в тихую гавань после плавания по бурному морю.

Все большее место в моей жизни занимала Адела. Мне казалось, что она, и только она украсит мой путь золотым ореолом. Бури и скитания мне надоели еще смолоду. И теперь, когда зыбкая пелена забвения подобно тонкому слою мха затягивала в памяти события у реки, я стал думать, что война эта — пустая авантюра, которой не суждено счастливо завершиться. Кто знает, сможем ли мы выдержать до конца?..

Помню, я с увлечением изучал военную науку и теперь хорошо разбирался в ней. Но подобного, как сейчас, душевного состояния мне еще никогда не доводилось переживать. Условия, в которые нас поставила жизнь, делали наши отношения еще более напряженными и тревожными. Я старался проникнуть в тайны сердца Аделы. Я мечтал, чтоб она сама пришла и открылась. Положила б руку мне на плечо и сказала, что любит меня. Пустые мечтания! Но если отказаться и от этих грез, что тогда останется? Одно равнодушное небо? Чего скрывать? Мне хочется постоянно быть рядом с Аделой, ловить сияние ее глаз, согревать душу теплом ее рук. Кроме этого, я ничего не хочу знать.

Кто же ее поверенный, друг и товарищ? И когда это было? Кто первый у нее? И был ли он вообще? Разум подсказывал мне, что все это чепуха. Но чего стоят доводы разума!

Мои мысли постоянно возвращались к нашему маршруту. Пробиваться дальше! Это — единственно разумное, что нужно предпринять. И хотя информация у меня ничтожна, я знаю, что девяносто процентов войск, что участвовали в наступлении, ушли ближе к Италии. Я знаю, что впереди орудуют банды и что по пути будет немало сел, которые защищают сами вооружившиеся крестьяне. Они не обязательно враждебно настроены к нам, но коль скоро мусульманские села, получив оружие от итальянцев, обязались не пропускать нас, то ведь то же самое сделают и многие жители сербских сел, в общем-то не симпатизирующих бандитам. Просто-напросто они будут оберегать свои очаги от гнева итальянцев и немцев. Но самого необходимого я не в силах узнать. Мне неизвестно, возможны ли в этой местности какие-нибудь крупные передвижения наших или вражеских войск. Я не знаю, когда и откуда нагрянет банда. Я не знаю точно, где наши. Могу только догадываться об этом. Но ведь и наши в любой момент могут уйти, и тогда мы окажемся от них дальше, чем теперь.

Переход в Боснию казался мне самым безопасным, конечно, при соблюдении элементарной осторожности, и я решил продолжать путь в том же направлении.

Мы поднимались в гору, касаясь друг друга плечом. Потом я пошел первым. По лицу хлестали ветки.

Посреди небольшой рощицы журчал родник. Это был укромный, тихий уголок природы. Говорливый ручей, казалось, приглашал забыть все тревоги. Разгоряченные ходьбой, мы уселись на прохладную землю. Я смотрел на этот старый источник, как на святыню. Потом подобно мусульманину перед молитвой, омыл в холодной воде руки и ноги. Адела, собираясь сделать то же, попросила меня отвернуться.

Между двумя просеками, одна из которых уходила на север, виднелась глубокая расщелина. Она раскалывала округу на две части и отделяла холмы по ту сторону.

Мы ели хлеб, которым разжились в каком-то доме. Желтовато-белая корочка пахла зрелой рожью и почему-то турецким кофе. Адела смутилась, когда спросила, голоден ли я.

— Говорят, есть страна, вождь которой, насытившись, съедает свою жену, — сказал я.

— Интересно. А почему?

— Не заставляй меня поверить в это. А какой, по-твоему, вкус у женщины?

— Было бы неплохо, если б она была такая же вкусная, как спелая черника, — ответила девушка. — Или кофе по-турецки.

— И все же у нее, наверное, вкус обыкновенного мяса.

— Ты грубый.

Наша еда не отличалась разнообразием. Редко когда нам удавалось отведать горячей пищи. Но все продукты, что я добывал мимоходом, подкрадываясь ночью к домам, были свежие и сытные. После длительной голодовки мне казалось, будто мы попали во владения какого-то государя: я увожу у него дочь и постепенно отнимаю все его богатства. Изредка я испытывал угрызения совести, и какой-то внутренний голос предупреждал, что нужно остерегаться этого, на первый взгляд, безмятежного покоя.

На мою долю ничто никогда не выпадало даром, без того, чтоб я дорого не заплатил за это. Уж, кажется, ты на коне, но вдруг оказываешься под его копытами. Много ударов пришлось мне получать в обмен за скромную радость, и потому я был твердо убежден, что и теперь вот-вот наступит час расплаты. Я чувствовал себя человеком, который слишком много взял в долг, и мысль о кредиторах лишила его покоя. Видно, на Сутьеске я оставил лучшую часть своей жизни и своего боевого опыта, потому-то судьба и предоставила мне небольшой кредит. Мне и в голову не приходило поверить, что этот кредит может быть надолго. Я был слишком искушен, чтобы видеть только ласковое утро и жаркое солнце, сопровождавшее нас в пути.

Поев, мы тронулись по верхнему склону. Отсюда открывался большой простор — залитый солнцем край с разбросанными там и сям селами. Мы осторожно пробирались мимо лесных хижин. Иногда нас сопровождали лаем собаки. Двери хижин плотно закрыты. Из зарослей кустарника мы наблюдали за чабанами и стадами овец. Отдыхали в густой траве, толстым ковром устилавшей землю.

Вокруг лежали мусульманские села. Они водили дружбу с итальянцами. У них была вооруженная стража.

Миновал еще день. Нужно было располагаться на ночлег. Раздобыв в селе провизию, я возвращался в условленное место. Постучал камнем о камень. Адела ответила, и почти одновременно я услыхал шорох ее шагов.

— Ничего нового? — схватила она меня за руку.

— Ничего.

В светлую ночь мы тоже шли. И по временам мне чудилось, будто далеко позади я слышу собственные шаги. А улегшись, смотрел на звезды, ни о чем не думая, пока не приходил сон. Вставал на заре и медленно ходил под соснами. Странно, но просыпался я вовремя и давал знать об этом Аделе постукиванием по прикладу винтовки. И опять мы трогались в путь. Девушка шла, опустив голову. И оба мы молча шагали дальше. Над головой тяжело качались ветки. Мы чувствовали себя страшно одинокими. В предрассветных сумерках лицо Аделы казалось мягким и нежным. Темнели только широко раскрытые большие глаза.

Небо было безоблачно. Я старался уверить себя, будто мы брат и сестра. Подобно прирученному тигру, я смотрел на свою повелительницу взглядом, полным тоски.

Иногда мне казалось, что она уже не девушка и хочет это скрыть. Потому и упирается. Ну и что из того, если она не девушка? Это пустяки. Не могла же она отдаться первому встречному. Я копался в своих чувствах и ревновал ее даже к погибшим. Червь сомнения точил мне душу.

Адела, конечно, видела мое душевное состояние. Однажды, когда мы отдыхали, она как-то пристально взглянула на меня. Солнце заливало небо. С юга потянул слабый теплый ветерок.

— Пахнет дождем, — произнес я.

— Скажи, что так тебя мучит?

— Ничего, о чем бы ты не знала.

— Это потому, что я сопротивляюсь?

— Не знаю.

— Может быть, ты думаешь, что я должна быть другой?

— Может быть.

Она надулась, и я снова стал дрессированным медведем. Иногда ее поведение мне казалось насквозь фальшивым. В такие минуты хотелось бросить ее здесь одну и уйти куда глаза глядят. Почему она не хочет быть со мной откровенна? Может быть, не доверяет?

Теперь, на войне, где все стали равны, я не чувствовал себя равным. Эта гимназистка, казалось, с самого рождения предназначена для меня. Только она способна была вытравить из моего сознания все, что там накопилось. Она должна была заменить собою всех тех гимназисток, что не желали даже смотреть на меня. Я понимал, что это отвратительно, но это было так. Я ненавидел себя за такие мысли и пытался отогнать их. Но даже если я и не думал об этом, ничего не менялось, ибо моя страсть была сильнее карточной игры и алкоголя. И войны! Адела для меня была идеалом женщины. Она была в моих глазах Евой…

Мы решили не оставаться в этом краю, как предлагал Минер. Мы пойдем к Жупе! Вдоль реки Лим. Пройти нужно много. На мгновение я позабыл о девушке, позабыл обо всем. Думал лишь, что предстоит сделать. Мне хотелось как можно скорее исчезнуть отсюда.

Мысль о товарищах снова обожгла меня. Они снова встали, как живые, перед моим взором. Здесь нас только двое. Прошло уже двадцать семь дней со дня битвы. Еще три, и будет месяц. А может быть, мы все приговорены еще у реки? Мы сопротивляемся, делая все возможное, чтобы избежать своей судьбы. Но она, подобно гиене, крадется за нами следом и хохочет над нашими трупами, забирая одного за другим. Ты сошел с ума! Здесь нет никаких гиен, а смерть — неодушевленное существо. Война есть война. Там всегда люди убивают друг друга.

«Не тревожь мертвых! — приказал я себе. — Думай о Минере».

Минер не из тех, кто может попасть в засаду. А если и суждено ему погибнуть, то дешево не отдаст он своей жизни. Такой человек способен избежать опасности, даже если она слишком большая. Он никогда не теряет головы. И тем не менее Минер мог погибнуть только от засады. Кто знает, не был ли он окружен? Разумеется, он защищался до последнего патрона и покончил с собой, будучи раненным, когда увидел, что все шансы потеряны. Но может быть, ему изменило хладнокровие? Может быть, он был иным, чем я его себе представлял? Не бери грех на душу, Грабовац! Минер как никто умеет быть хладнокровным. Подобно игроку, проигравшему все и, как способны только немногие, с достоинством теряющему последнюю ставку! Нет, Минер жив! Он переживет войну…

Мы медленно уходили в звездную ночь, минуя сельские караулы. Снова родник. Я напился, намочил воспаленный лоб, сел неподалеку и долго вслушивался в отдаленные звуки шагов ночных караулов. Солдатский инстинкт, сильно развитый во мне, предупреждал об опасности. Я умел читать лесные шумы, различал топот животных и шаги людей, но сейчас сознание мое целиком было поглощен воображаемой судьбой Минера. Впервые с тех пор, как мы пришли с Сутьески, я не мог подавить в себе мрачного предчувствия. Никому не уцелеть! Вот так. Пули часто обходили меня. Я много видел, как гибли люди, видел их предсмертные муки. Но пули пока пролетали над моей головой, словно заколдованные, и ни одна из них не задела меня. На сей раз предчувствие говорило другое. Таинственный голос будто шептал мне, что наступил или мой, или ее черед.

Я привык доверять инстинкту. Шаги мои были осторожны, как у кошки. Сотни раз я видел, как люди, спотыкаясь, падали ночью на неровной местности, чаще всего те, кто обладал прекрасным зрением. Я же был близорук и привык осторожно ступать на землю, полную неожиданностей. Шел мягко, крадучись, и пи разу у меня не подвернулась нога. Таким образом, недостаток зрения я восполнял опытом. И все недоумевали, как я иду ночью. Но сейчас я чувствовал неуверенность: Минер погиб! И нет той силы, которая могла бы это исправить!

Ни слова не сказал я Аделе о своих предчувствиях. Многие гибли подобным образом. И многие погибнут.

— Что-то сейчас делает Минер? — напомнила она сама. — Он был хорошим бойцом.

— Я знаю… «Он был таким, каким ни мне, ни тебе никогда не бывать», — подумалось про себя.

— Он говорил, что останется работать в подполье.

— Да.

Людей оценивают по той пустоте, которая возникает после их ухода. Если они отступают перед трудностями, значит, они немногого стоят. Бывает, что лучше погибнуть нескольким, чем одному, если для дела этот один значит столько же, сколько все остальные. Но разве жизнь самого слабого не такой же источник света, как и жизнь самого лучшего? Человек не может отдать больше своей жизни…

Я постарался прогнать страшные видения. Прочь все предчувствия и тревоги! Нужно улыбаться, пока ты жив! И снова дорога повела нас вперед, и снова мы уверенно шагали по ней.

XI

Все случилось само собой. Средь бела дня, когда солнце стояло в зените. Мы находились высоко в горах на краю обрыва. Под нами шумел густой лес. Отсюда, с вершины, далеко просматривалась местность.

В густой траве под раскидистой сосной спала Адела, положив под голову камень. Я по привычке не выпускал из рук винтовку. Итальянский карабин Аделы лежал неподалеку. На сосне щебетали птицы. Где-то в отдалении трещала сорока. Кругом зной и тишина.

Юбка из грубой крестьянской шерсти открыла ноги Аделы. Они были чисты, как небо. И будто хмельной ветер ударил мне в лицо. Запах сосны еще больше опьянял меня. Горячая волна обожгла сердце.

На щеках спящей девушки играл румянец. Я положил руку на ее грудь. Девушка лениво зашевелилась. Туманно посмотрела на меня из-под полуопущенных ресниц, но, почувствовав силу моей руки, густо покраснела. Дыхание словно замерло у нее в горле.

— Не смотри на меня так.

— Почему?

— Я не хочу, чтоб ты на меня смотрел.

— Не любишь?

Она так взглянула на меня, словно молнией поразила. Я не верил своим глазам. Неужели она меня?.. Но ведь она пришла ко мне, а не к Минеру! Значит, она сделала выбор еще в тот день, когда мы переходили Тару? Безумная мысль мелькнула в моей голове: «Адела будет мне!.. Кем будет тебе Адела? — строго спросил я себя. — Неужели только безумное желание носит тебя от скалы к скале в погоне за ее тенью и ее фигурой?..»

Бывает, что па первый взгляд неосуществимая мечта угнездится в голове, и в конце концов начинаешь относиться к ней как к чему-то вполне реальному… Если же это — безудержная страсть, то воспринимаешь ее как нечто необходимое, предопределенное судьбой, что не может не произойти и не может не случиться. «Мы достаточно навоевались, — говорил я себе. — Но как ты уйдешь с ней из этого мира и куда ты уйдешь? В Африку? Ты думаешь, там не воюют?..»

Отпущенные нам судьбой после боя у реки дни, вероятно, уже отсчитанные, показались мне бесконечной жизнью. Меня обуяла уверенность, что, если Адела и на самом деле навсегда захочет пойти со мной вместе, я найду способ спасти ее от войны. Сейчас ли или чуть позже, но сохранить живой! Как это осуществить, я не отдавал себе отчета.

Откуда у меня такое убеждение, что со мной ничего не случится? Оно так глубоко проникло в меня с тех пор, как я впервые увидел Аделу. Эта девушка для меня как счастливое предзнаменование. Мои товарищи погибали друг за другом, я оставался невредим. Я клал голову на камни бруствера, но глаза мои, кроме как во сне, не смыкались. О такой женщине и такой любви я мечтал много лет. Мечтал, как о чуде, которое коснется меня. Я видел ее в канун боя и остался в живых. Я видел ее в нашей группе и остался в живых. Она присоединилась ко мне, а не к Минеру. Пошла не на восток. Эта женщина была для меня редкостной наградой, подарком судьбы. Стоило пережить столько горя, чтобы встретить вот такую Аделу, о существовании которой прежде я и не знал.

— Не хочу, — повторила она.

— У тебя чудесные ноги.

— Да? Запомни, если ты меня тронешь, я уйду.

— Да? — ответил я. — Я не вижу в этом ничего плохого.

— Еще что?

— Ты чудесная женщина.

— Я ничья женщина.

— Верно. До сих пор.

Она испытующе посмотрела на меня из-под ресниц. Щеки ее пылали.

Я склонился над ней, и она побледнела, опустив веки. Лицо ее изменилось до неузнаваемости. Она не напоминала уже ни встретившуюся мне на пыльной дороге девушку, ни героиню фильма, ни ту Аделу, что все время шла рядом со мной. Но она была реальной, как реальны окружавшие нас сосны, и сильна, как эти деревья, и ласкова, как трава альпийских лугов. Я поражался собственной смелости. Она уступала и проваливалась куда-то в пропасть вместе со мной. Прежде, видя в ней только гимназистку, я всегда думал, что они слишком хрупкие. А теперь она казалась мне самой хрупкой, хотя обладала силой молодой крестьянки.

Она что-то шептала бессвязное, что не выразишь словами, готовая рыдать и смеяться. В мире ничто не существовало, кроме нее!.. А я-то думал, что она не девушка…

И вместо того чтоб устыдиться, я словно бы подвергся очищению от всей скверны, что накопилась у меня в душе. В объятиях Аделы я почувствовал себя сильнее и значительнее. Казалось, я в состоянии теперь не моргая смотреть на солнце и по плечу мне многое, ранее недосягаемое.

XII

И словно родилась другая Адела. Это была она — и не она. Куда девалась ее насмешливость и надменность! Казалось, она стала еще моложе и прекраснее. Адела менялась на глазах. От ее прежней осторожности не осталось и следа. Я удивлялся, как прежде не замечал в ней тех достоинств, что открылись мне теперь.

Не такой уж я, наверное, плохой человек, раз она предпочла меня. Перестав быть недостижимой и далекой, как небо, Адела была теперь в моих глазах женщиной из всех женщин, какими я представлял себе их за всю свою недолгую жизнь.

Словно впервые уразумев, что я старше и обладаю большим опытом, она покорилась. Но Адела из тех женщин, которых оскорбляет недостаток уважения. Я все больше люблю ее, как бедняк, получивший золотой слиток. Может быть, я не умею как следует выразить свои чувства. Я боюсь слов, боюсь, как бы не исчез этот настрой. Я постоянно думаю о ней, стараясь уберечь и обезопасить ее, подобно тому, как заботятся родители о своем ребенке.

Рука об руку двигались мы дальше, но война шагала быстрее, подступая к нам с востока, запада и юга. Я часами наблюдал за Аделой, открывая в выражении ее лица что-то детское. Теперь она не пугалась моего взгляда и была более земной. В этом неожиданном раскрытии ее личности постепенно исчезало все, что раньше разделяло нас.

Я приобрел какую-то невидимую власть над ней и чувствовал, что живу иной жизнью, о которой до сих пор не знал. Я получил такую девушку! Мне хотелось, чтоб об этом знали все! Но рядом не было никого, кто б увидел это, и я не мог никому показать ее, и мне не перед кем было похвастаться…

Непостижимо, но в мечтах для меня уже закончилась война, и я не блуждал по горам! Я жил в причудливом мире грез, где все было возможно. Возможно пережить войну, возможно куда-то уйти, хоть на край света. Джунгли или Сахара, север или юг — мне было все равно, лишь бы увезти туда мою Аделу…

Но это все несбыточные грезы, причудливые, как мираж. Я не перестаю смотреть на Аделу, как на солнце. Ведь оно светило мне от самой Сутьески. Но теперь рядом со мной шагала не богиня, перед которой я мысленно ползал на коленях, а слабая, хрупкая женщина, которую я еще больше люблю. У меня было такое чувство, словно меня впустили в храм и сама богиня в образе этой девушки снизошла ко мне.

Адела действительно спустилась с пьедестала. Ее, видимо, поразила моя безумная страсть, и она уступила. Но она не упала в моих глазах, тем более что она не переставала от меня защищаться. Ей нравилось, чтобы я каждый раз завоевывал ее. Вот она идет рядом по траве, опускает веки и протягивает мне руку.

— Иногда ты идешь, будто во сне, — заметил я.

— Нет.

Она долго молчала после этого, а потом вдруг покраснела, словно ей чего-то стало очень стыдно.

«Видно, нехорошо с моей стороны было делать ей такое замечание…» — подумал я.

Близился конец лета. Кое-где уже пожелтели листья. Мы отдыхали на плотной, как ковер, траве. Это был один из тех горных лугов, по которым год назад пробивались из окружения пролетеры. Вон в двух-трех местах сохранились еще следы от колышков.

XIII

Нужно все тщательно обдумать, перед тем как перейти Дрину. Если счастье улыбнется, встретимся с нашими! А я? Что я делаю? Я весь во власти своих эмоций. Живу под впечатлением недавнего водоворота, подхватившего и закружившего меня. Адела встревоженно, краем глаза, следит за мной, словно опасаясь чего-то.

Я не очень-то нежен, скорее, пожалуй, даже груб. Мне не хочется слишком явно выставлять напоказ свои чувства, которых я бессознательно стыжусь. Я боюсь, что этот водоворот совсем закружит меня. И я снова окажусь на дне морском. Довольно ли крепка ее рука, чтобы вынести меня?

Я взял у нее роман Джека Лондона и стал читать, жадно листая страницы. Адела пристально наблюдала за мной. И странно: мне бесконечно близкой показалась эта книга. Под ее впечатлением я не решался прикоснуться к прошлому, ко всему пережитому, боясь, как бы все но превратилось в пыль. Может быть, лет через сорок, если доживу, я вот так же вспомню свой путь и своих товарищей, незримо присутствующих здесь и молча наблюдающих за мной. А пока идет сорок третий год, лето, и пролетарская дивизия, одна из тех четырех, что прорвались, может быть, с развернутыми знаменами готовится куда-то выступить. Если это случится, вполне возможно, что мы никогда ее не догоним…

…Последнее время Адела то задумчива, то весела.

— Бледная ты, — сказал я, глядя на нее.

— Ты не любишь, когда я такая?

Длинные ресницы прикрывают глаза.

— Если б мы могли уйти отсюда!

— Уже уходим.

— Далеко.

— Адела!

— Я не хочу воевать. Хватит с меня.

— Не думай о войне.

— Я не на войне.

— Нет.

— О чем мы говорим?

Ее лицо стало печальным.

— Сколько это будет продолжаться?

— Пока не окончится, мы должны воевать.

— Я знаю. Как здесь чудесно!.. Ты любишь меня?

— Да.

— Так же, как раньше?

— Да.

— Это серьезно?

И снова я вижу тревогу на ее лице. Я погружаюсь в свои мысли, а она мое молчание истолковывает как равнодушие…

Я думаю о войне. Вздымаясь над лесом и травою, война, словно джин в детских сказках, опять показывает свое лицо. Грохот канонады в долине, казалось, вырывается из груди этого жуткого чудовища. Будто рев больного льва разносится по окрестностям.

Но, скажу откровенно, без преувеличения, я не променял бы эту жизнь на прежнюю, когда я не принадлежал ни партии, ни армии, ни ей, Аделе. Если я даже погибну, то умру с сознанием, что добровольно избрал свой путь. Я воюю так, как воевали мои предки. И поступаю так, как поступили бы они на моем месте. Война сделала меня равным всем людям мира.

— Было бы лучше, если б наши знали, что мы муж и жена, — сказала однажды Адела.

Теперешнее наше положение ей, конечно, неприятно. Женщины всегда стремятся сделать свою связь открытой. В этом многие усматривают признак их постоянства, по контрасту с мужчинами, которым это безразлично.

Но мы оторваны от всех наших.

— Это верно. Но мне бы хотелось, чтобы они знали.

— Тебе было бы лучше, если б они знали?

— Да.

— Тебя сразу отправят в другое место. Так они и сделают, если ты все скажешь, когда мы их догоним.

— А ты бы иногда приходил?

— У нас нет отпусков. И я не хочу, чтобы нас разделяли. По крайней мере, постараюсь этому помешать. Я надеюсь, что ты попадешь в мою роту…

— Ты — член комитета, и поэтому не говори так. Раз ты знаешь о нас, значит, должен знать и комитет. Неужели ты думаешь, что я соглашусь, чтоб нас разделили?

— А если это сделают?

— Не сделают, — убежденно сказала Адела, — и не горячись так.

Впервые задумался я над тем, что будет, когда мы придем к нашим. Ради нее нужно было бы согласиться, чтоб нас разделили: ее бы назначили куда-нибудь в штаб, в культпросвет или в политотдел, туда, где можно сохранить голову. Достаточно я был в частях и знаю, что значит оставаться в роте. Это такой участок, где война ощущается в сто раз сильнее, чем в штабах. Здесь человеческая жизнь немногого стоит.

— Ты все объяснишь.

Я уже думал об этом. А вдруг наши отношения расценят как блуд?

— Что же делать?

— Давай не будем об этом говорить, — предложил я.

— Ты — чудесный муж. Ты ревнивый?..

— Раньше я ревновал тебя ко всему живому.

— Это я заметила.

— А ты могла бы уйти от меня?

— Я никогда не уйду от тебя, что бы ни случилось. И я всегда буду счастлива, если твои чувства ко мне не переменятся. Можешь быть спокоен.

— А ты знаешь, кому ты очень нравилась?

— Нет.

— Своему командиру, что вел тебя в бой на Сутьеске.

— Не смей так говорить, он командир роты.

— Сейчас у меня только один командир. Это ты.

Завтра пойдет тридцатый день со дня битвы. Мы продолжаем путь. Занятый своими мыслями, я молча шагаю рядом с Аделой.

О чем бы я ни думал сейчас, ее светлый образ закрывал передо мной весь мир. Меня переполняло ощущение счастья, окрылял успех. Я испытывал чувство удовлетворенности, радость победы, необычный прилив сил. Меня целиком поглотила страсть. Я вспоминал прежнюю Аделу и сравнивал ее с теперешней. Мысленно разговаривал с той и с другой, словно с подружками. Теперь я шел свободно, не опасаясь, что она на что-то рассердится. Все, что произошло несколько часов назад, унесло с собою в прошлое и наши конфликты, и какие-то глупые стычки, и муки. Мир для нас стал вращаться заново.

Мы отдыхали.

Адела сидела не шелохнувшись и внимательно следила за каждым моим движением, будто искала ответ на какой-то вопрос. На ее лице отражалось душевное смятение. Мне даже показалось, что в ее глазах мелькнул огонек ненависти.

Вдруг она положила обе руки мне на плечи. Словно читала мои мысли. И слушала, не слыша. Глубокая задумчивость сквозила в уголках ее глаз. Мне стало не по себе. Казалось, будто она в чем-то несправедливо обвиняет меня. Она то манила к себе улыбкой, полной доверия, то отталкивала хмурым взглядом.

Потом вдруг кинулась обнимать меня.

— Ты меня любишь? Правда, любишь? Неужели ты?..

— Я хотел бы ради тебя уйти на край света.

— А сейчас?

— Сейчас тоже.

— Не обманываешь?

Я легонько шлепнул ее по щеке и погладил. Адела залилась смехом, нервным и слишком громким. С ветки невысокой сосны вспорхнула черная птица. Ветка вздрогнула, словно умоляюще протянутая рука. Девушка посмотрела на нее и смолкла, а потом снова засмеялась сквозь слезы.

И опять, в который раз, она положила мне руки на плечи и уставилась на меня своими большими глазами. До сих пор мне не доводилось видеть ее такой: сидит напротив, подогнув ноги, руки у меня на плечах, и пристально смотрит мне в глаза. Кругом пахнет хвоей и свежей травой. «Что с тобой?» — спрашивал мой взгляд.

— Ты любишь ту Аделу, а не такую, как я.

— Ты сошла с ума!

Было около десяти утра. Нужно идти дальше. Солнце протягивало к нам свои золотые пальцы, как всегда на открытом пространстве. Так оно поступало в течение тысячелетий.

Адела продолжала сидеть. Потом подняла руку, словно защищаясь, и умоляюще посмотрела на меня.

«Может быть, — подумал я, — она боится, что таким путем рожденная дружба недолговечна?»

Вскоре она пришла в себя, и этот мимолетный приступ больше не повторялся.

Успокоившись, Адела была послушной и кроткой. Ее гордость, а может быть, и тщеславие стали как будто уступать место рассудительности. И покорности. Я все больше привязывался к ней, хотя, признаюсь, в моем взгляде уже не было той прежней подчеркнутой предупредительности. Однако если я и был полностью уверен в ее чувствах ко мне, в то же время испытывал робость, словно бы меня пригласили туда, где прежде не приходилось бывать. Конечно, я убедился, что я нисколько не хуже, а даже лучше и храбрее других…

Адела заметила, что я стал недостаточно скромен. Недаром она так ласково посмотрела на меня, женским инстинктом почувствовав, что я, возможно, подавлен тем всеобъемлющим значением, которое она приобрела в моих глазах. Вероятно, это невольно способствовало тому, что моя персона выросла в ее глазах. Она как-то просто и естественно уступила мне пальму первенства.

И пусть мне небо будет свидетелем, что все происходило само по себе. Любуясь ею, освещенной солнцем, я каждый раз обнаруживал, что она превосходит всех женщин. И боялся, как бы не потерять власть над нею!

И все же я вел себя не так, как надо. Какая-то ложная гордость не позволяла мне открыто показать, что Адела по-прежнему дорога мне. Как тогда, во время переправы через Тару, я ничем не выдал своих чувств.

Вот и сейчас эта глупая гордость по-прежнему сковывала нас.

Осознав, что я, простой смертный, овладел божеством, я в то же время понял, что не это для нас главное, и смотрел теперь свободнее и на нее, и на солнце.

Когда я думал, что вот мы спустимся в село, найдем продовольствие… то вдруг замирал и оборачивался, чтоб увидеть, здесь ли она. Между нами существовала какая-то внутренняя связь: мы понимали друг друга с полуслова.

Все вокруг золотилось при утреннем свете. Маленькая темно-фиолетовая черника и лазурь неба. Иссиня-зеленые деревья. Занималась заря. Найдется ли в мире что-нибудь более привольное, чем небо в момент восхода солнца! С юга потянул ветерок. В воздухе уже чувствовался сентябрь, хотя до него еще было далеко.

Оборачиваясь назад, я мог видеть пронзающий небо пик. Я старался ни о чем не думать. Только картины прошлого по-прежнему оживали в памяти.

Мы подходили к бездонному каньону Дрины. Меня охватило необъяснимое волнение. К вечеру мы будем там…

— Что мы будем делать, когда выйдем к реке? — спросила Адела.

Переночуем, а днем как-нибудь переправимся. Найдем лодку или сами свяжем плот из досок и бревен.

— А чья там власть?

— Ничья.

— Как ничья?

— Так, ничья. Сюда армия приходит и уходит. А вообще-то ее здесь нет. Мне б хотелось встретить какого-нибудь пастуха.

— А что мы будем делать на той стороне?

— Пойдем в направлении канонады.

— Ты думаешь, наши там?

— А другой армии, которая б здесь сражалась, нет.

— Есть те, что воюют с нами.

— Там, где стреляют, должны быть и наши.

— Значит, мы можем попасть к пролетерам или в лапы к противнику.

— Да. Или в лапы к противнику.

— Ты очень умный.

— Ты тоже, — ответил я.

— Я не умная.

— Когда ты это говоришь, я могу всякое подумать.

— Не бойся. Я ни о чем не жалею.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты не должен ни о чем беспокоиться. Я по-прежнему люблю тебя.

— Знаю.

— Знаешь? Не будь таким самоуверенным!

— Не буду!

Больше за весь день мы не произнесли ни слова,

XV

Мы шли по намеченному пути, ориентируясь по солнцу. И это был единственно правильный путь, который вел нас к своим. По многим приметам я чувствовал, что приходит конец нашему уединенному бродяжничеству.

Канонада усиливалась. Теперь мы уже могли различить выстрелы из легкого оружия. Но пока это еще как потрескивание веток на костре, и даже слабее. Однако если слышны такие выстрелы, значит место боя уже недалеко. Перейдя реку, мы окажемся там через полдня. Если только им не придет в голову отступить!

Мысль о возможной разлуке с Аделой не давала мне покоя и целиком поглощала меня. Казалось, я совсем забыл о том, чем занимался целых два года. Разве я не командир взвода и разве уже непригоден к тому, чтобы снова занять свое место в части, если удастся ее догнать? Я достаточно научился управлять людьми и оружием. А что еще нужно уметь человеку на войне?

Подобно муравьям, мы тащились по каменистому гребню. На краю его виднелось углубление — небольшой кратер или старинная мастерская по переливке свинца. Может быть, из античной эпохи. Здесь была только голая земля и не росла трава.

Мы начали спускаться с гребня. В этот момент справа в кустарнике я услышал ворчание медведя.

— Медведь? — спросила Адела.

— Да. Ты боишься?

— Он не нападает на людей?

— На войне только люди нападают друг на друга.

И это действительно так. Во время военных действий испуганные стрельбой звери становятся более робкими и избегают человека. Звери как бы становятся благороднее и лучше людей. Словно сама природа еще раз этим подчеркивает, что человек может быть страшнее любого зверя. И потом, в конце концов, звери убивают, чтоб или насытиться, или защититься. У них нет такого стремления — искоренить другой биологический вид…

Ворчание стало удаляться, превратилось в недовольное брюзжание, потом ветер унес и его.

Мне казалось, что перед решающим шагом, когда предстояло перейти в другую область, необходимо, чтобы в наших отношениях не осталось и тени сомнения. Я должен поговорить с ней о брачных узах, чтобы думать теми же мыслями, что и она. Нужно сказать ей многое. Она ждет, чтоб я говорил о своих чувствах, а я никогда не умел распространяться на эту тему. Мое поведение сейчас явно не удовлетворяет ее.

Звезды усыпали небо, словно тлеющие искры костра или угольки чьего-то взгляда.

Ветер ласкает лицо. Шелестят деревья. Рядом во тьме шагает Адела. Перед нами поблескивает река. Звезды качаются на ее волнах. Вода бурлит меж огромных камней. «Ты не поблагодаришь меня, если станешь тонуть», — подумал я. На воде я всегда чувствовал себя неловко.

— Что ты сказал? — спросила Адела.

— Я сказал: за удачное начало.

Мы шли по берегу. Как я и предполагал, в кустах, показавшихся мне подозрительными, стояла лодка. Адела помогла мне ее вытащить. Я осмотрел дно, но ничего не увидел. Может быть, немного рассохлась, но выдержит, не потонет. Здесь же мы обнаружили и два длинных весла. Вода бурлила немного повыше этого места: там, наверное, обрушивался водопад.

Наклонившись, я столкнул лодку, придерживая рукой, пока садилась Адела. Благополучно миновали водоворот и стали всматриваться во тьму ночи. Река была здесь слишком широкой. И слишком бурной. Зацепились за какой-то каменный выступ, выросший перед самым носом. Я старался грести изо всех сил. Волны то подхватывали нас, то быстро возвращали обратно. Я крутанул правым веслом, и мы скользнули вбок.

— Вот и переправились, сказал я.

Шум воды заглушил мой голос. Адела нагнулась ко мне, но в это время лодка ударилась в берег, и девушка схватилась за мои плечи, чтоб не упасть.

Бросив в лодку весла, я сильно оттолкнул ее от берега. Сквозь шум воды слышно было, как она ударилась о какую-то скалу. Теперь никому в голову не придет искать нас здесь.

Мы шли по берегу. Вдруг мне показалось, будто кто-то зовет меня по имени.

— О…во…йо…во…йо!

«Старая история», — подумалось.

Почва под ногами стала наклонной. Мы поднимались в гору. Было не более двух часов пополуночи.

— Удачно! — вздохнула Адела.

— Тебе было страшно?

— Нет, — ответила она. — Ты ориентировался по течению?

Гора круто поднималась вверх. Мы свернули на северный склон. Во тьме мне удалось разглядеть тропинку, и мы пошли по ней.

Моя дивизия намеревалась перейти в Боснию через Сутьеску. Чтобы попасть сюда, мне понадобилось двадцать девять дней. Река за спиной звучала все глуше, почти утихая совсем. Оставшись позади, она словно чертой отделяла пережитое от предстоящего. Кто знает, что нас ждет? Я не знал и знать не хотел. И, может быть, это было к лучшему!

Мы часто останавливались и садились на островки травы под соснами, словно в домике из хвои. Чуть брезжил рассвет, и мы стали различать тропы, по которым двигалось зверье. Заросли дикой ежевики цеплялись за ноги. Плодов на ней не было. Я вспомнил, что вчера мы видели вдали село. Нивы были огорожены изгородью.

Последние несколько дней пути остались в памяти как сплошная прогулка, поскольку ни разу нам не угрожала опасность. «Повезло», — думал я. Все дни были солнечными, ночи — ясными. В селах нам удавалось выпросить что-нибудь из еды. Мы спокойно поднимались в горы и устраивались где-нибудь под деревом.

По ночам, до этой последней, мы рано укладывались спать, и я, прислушиваясь к лесным шорохам, радовался, как пригодилось нам полотнище старой палатки, которое я раздобыл мимоходом. Теперь мы расстилали его на траве, сбрасывали куртки и накрывались ими.

Я любил подолгу смотреть в ночное небо, как в распахнутое окошко. Спалось хорошо, воздух по ночам был свежий и чистый. И война в эти мгновения казалась далекой-далекой.

Порой мы уклонялись в сторону от своего маршрута. Если тропинка в гору оказывалась слишком крутой, мы сворачивали на пологие склоны и шли между деревьями. Сейчас я вспоминаю об этом времени, как о самом прекрасном в своей жизни.

Мы шли по горам, словно по главной улице большого города, рассматривая мимоходом витрины магазинов. В этом городе было много отелей, и мы устраивали передышку через каждый час пути. Образ большого города неотступно вырисовывался на фоне кустов и деревьев, и я в этой пестрой мозаике различал парки и городские площади. Это была иллюзия, но что из того. Меня манил к себе город, огромный, как лес, где всякий занят своими заботами и никого не касаются чужие дела. Мечтая о таком городе, я мечтал о свободе. Было бы неплохо жить вместе с Аделой в таком городе…

— Жалко, — сказал я, — что наше путешествие так затянулось.

— Было очень увлекательно.

Мы уходили от каньона Дрины. Солнце еще не взошло, и было зябко.

— А что, если нам отдохнуть? — спросила Адела.

— Давай, — согласился я, — если ты устала.

— Вот мы и в Боснии, — произнесла Адела, когда мы сели.

У нее было хорошее настроение. Клочья тумана подкрадывались к нам откуда-то с юга.

— Все в прошлом, — сказал я.

— Ты не радуешься?

— Радуюсь.

— Это большой каньон.

— Это всего лишь большая долина. В темноте она кажется каньоном. Никак не могу вспомнить, где точно мы пересекли границу двух областей?

— Я тоже. Знаю лишь, что это верхнее течение реки.

Пока Адела отдыхала, я поднялся на гору и осмотрел местность.

Когда я вернулся, Адела сидела в глубокой задумчивости.

— Что с тобой происходит? — спросил я.

— Что ты имеешь в виду?

— Вчерашнее.

— Слишком ты стал самостоятельный, сказала она. — Занят только собой.

— Неужели?

— Да.

— О чем ты думаешь? Вчера ты так на меня смотрела, будто ненавидишь меня.

— И ненавижу.

— Это невозможно!

— Я многое в тебе ненавижу. Но к тебе у меня, конечно, ненависти нет.

— Что ты ненавидишь во мне?

— Ты слишком поглощен собой, слишком независим, и теперь это больше бросается в глаза, чем раньше.

— Ты должна понять, что я солдат.

— Я знаю. Ты — солдат, но ты не должен быть эгоистом.

— А что это такое? — старался отшутиться я.

Она не поняла моей шутки и объяснила:

— Себялюбие…

Быстро наступал рассвет, Адела, помолчав, вдруг сказала:

— Прости меня. Я, наверное, глупая.

— Нет, — возразил я. — Ты права.

Стало совсем светло. Осматривая местность, я искал, где бы мы могли укрыться на день.

XVI

Еще засветло я почувствовал подозрительное движение в лесу. Я не принял близко к сердцу опасность, хотя по многим признакам понимал, что вокруг рыщет банда. На одном из отвесных склонов мы увидели пещеру. К ней можно было подобраться лишь с одной стороны. Скала господствовала над местностью. Волей случая или нет, но мне пришло в голову там укрыться.

Мы полезли в гору. Тяжело дыша, жадно втягивая воздух, мы наконец добрались до пещеры. Очутившись на ее каменном полу, окинули взглядом лежавшую внизу холмистую местность. Не теряя времени, я стал устраивать бруствер — на всякий случай. Природа словно специально позаботилась о нас, и камней перед входом в пещеру было предостаточно.

Я работал, Адела мне помогала. Я воздвигал бруствер у самого входа.

Пещера была удобной во всех отношениях. Из нее мы могли любоваться восходом и заходом солнца, а чуть перегнувшись, — наблюдать за окружающим нас миром. Определив направление, откуда могла появиться опасность, я сделал расчет. Четкость его успокоила меня. Позиция была как нельзя лучше.

Возможно, во мне был развит тот неведомый инстинкт, который помогает животным заранее уловить опасность — пожар или землетрясение. Вероятно, поэтому я остановил свой выбор на таком месте. Оно как будто издавна было предназначено на самый крайний случай. Я готов был спорить, что эта позиция нужна нам только на один день.

С битвы у реки наступили тридцатые сутки. «Ну и что из этого, — спрашивал я себя. — Пусть и тридцатые! День, как любой другой из всех двадцати девяти. Но… завтра начинается новый месяц…»

Движимый каким-то предчувствием, я насыпал земли и песку на то место, с которого брал камни для бруствера, и забросал его травой и ветками.

— А для чего это? — спросила Адела.

— Они могут подойти снизу. А так ничего незаметно.

Помолчав, девушка еще усерднее принялась за работу. Вскоре мы, уставшие, могли позволить себе отдохнуть.

Я лежал, прислушиваясь. Где-то далеко потрескивали выстрелы. Они доносились со стороны Дрины. Там, может быть, наступали пролетеры.

Деревья, как часовые, стояли у подножия скалы. Солнце еще пряталось где-то за линией горизонта, и его безмятежный свет, отражаясь от облаков, серебристо-белым пламенем озарял окрестности. Как в пенящемся молоке застыли гребни гор. С появлением солнца они словно вынырнули на поверхность, медленно приобретая свой первозданный вид. На востоке по небу тянулись какие-то переплетающиеся меж собой длинные полосы. Небесный свод походил на мирный океан, украшенный иссиня-белыми барашками волн.

Солнце осветило пробуждающийся мир. Огромный гребень вдали, серый, как сталь! Пастушьи хижины и контуры утесов. В безмятежной тишине рассвет наступал с горных вершин. Туманная дымка таяла на глазах. Словно на турецком ковре, заиграли всюду краски. Наш лес еще был окутан туманом, и деревья казались сотканными из паутины.

Рядом с нашей пещерой деревьев не было. Вниз уходил изрезанный каменистый склон, кое-где испещренный желтовато-зеленой растительностью да редкими кустами можжевельника.

Увлеченный своими наблюдениями, я словно забыл обо всем на свете и об Аделе. Вдруг в поле моего зрения попали два человека в темной одежде, с винтовками на плечах. Они шли через открытое пространство по тропе к лесу. Как притаившийся зверь, наблюдал я за ними. Убить их мне ничего не стоило, но разумнее было не выдавать себя. Если они обнаружат нас, будут стрелять. Один из них остановился у скалы и посмотрел вверх, в нашу сторону. Другой медленно и вяло прошел немного вперед и встал у поваленного дерева.

Значит, мы снова встретились с бандитами. Я видел открытого выстрелу врага и не смел стрелять, чтоб не раскрыть нашего убежища. И уйти нам было некуда, поскольку они здесь кишат вокруг. Я уже, казалось, ничего не испытывал — ни ненависти, ни страха. Слишком давно все это началось, и я уже притерпелся.

На тропе появился третий бандит. Он сел на камень и закурил.

Они, казалось, еще не видели нас, как публика не видит актеров, но я чутьем уловил их план по лукавому повороту головы того, что сидел и покуривал. Их близость постепенно приводила меня в ярость. Я попытался сообразить, откуда им может быть известно о нашем убежище. Сидевший снова повернул голову к нам. Я разглядел его красивое продолговатое лицо. На меховой шапке сверкнула эмблема — череп. Бандит еще раз вынул кисет и угостил товарища. В бинокль я наблюдал за их мирной беседой и с трудом подавлял желание выстрелить.

В это время далекое потрескивание выстрелов заглушил сильный взрыв. Словно земной шар раскололся надвое, словно кто-то, приведенный в бешенство царящей вокруг тишиной, изнутри потряс его.

Земля продолжала вздрагивать.

— О, — произнесла Адела, удивленно глядя на меня.

— Наверное, бомба или где-нибудь взорвали склад боеприпасов.

Небо затрепетало от нарастающего гула. Он надвигался на нас все ближе и ближе, заполняя собой окружающее пространство. В безоблачном утреннем небе, в его голубой выси, показались стайки мерцающих самолетов. Серебристые воздушные крепости, сверкая на солнце, напоминали своими крыльями стрекоз. Множество других самолетов, поменьше, летело ниже и выше их.

Самолеты с ревом наплывали на нас, словно невидимые нити тянули их в этом направлении. Никогда прежде не доводилось мне видеть такую тучу самолетов. Да и никто в этих краях, я уверен, не видывал ничего подобного. Словно стаи серых колючих шершней, летели бомбардировщики, а истребители, сопровождавшие эти страшные чудовища, походили на комаров. Земля дрожала от их гула.

Один из бандитов задрал голову, схватил винтовку и отшвырнул окурок. Двое других растерянно уставились в небо. Однако время от времени, как мне казалось, они украдкой бросали взгляды в нашу сторону.

Я поймал в окуляр один самолет. На его крыльях была белая пятиконечная звезда. Громовые раскаты обрушились на землю.

XVII

Адела озабоченно смотрела на меня. В этот момент из-за облака, как золотое яблоко, выглянуло солнце. Почему бандиты не уходят? Ясно, они не знают, есть ли кто в пещере, иначе бы так не выставлялись. Может быть, ими овладело обыкновенное человеческое любопытство: им хочется подняться наверх и проверить. Но осторожность их останавливает: если кто и есть в пещере, ему не уйти незамеченным.

Куда же они полетели?

— На Румынию. На Плоешти.

— Откуда ты знаешь?

— По направлению — на северо-восток. Другой цели здесь нет. Иначе и не стоило бы поднимать столько машин. Ты видела на них белые звезды?

— Такие же, как у нас. Только у нас красные. Я больше люблю красные звезды.

— Приятно слышать, — сказал я.

На сучковатом дереве неподалеку заверещал какой-то маленький зверек: белка перескакивала с ветки на ветку. Мне показалось странным, что она выбрала это одинокое дерево. Ведь белки обычно не любят отдельно стоящих деревьев. Должно быть, перебралась сюда по желтой траве и камням. В бинокль я видел, как она спускалась по стволу, потом замерла и поглядела в нашу сторону. «Любой черт смотрит сегодня на нас!»

Этой троицы там, внизу, не было видно. Наверное, лежали на земле, спрятавшись за поваленное дерево. Я заметил, как кто-то из них размахивал руками, видимо, что-то доказывая. Удобно устроились!

Вскоре один из бандитов встал и начал осматривать тропинку, что вела к пещере. Я прекрасно видел, как он изучал след через лупу. Потом появилась еще одна группа из трех человек. Они о чем-то поговорили с «нашими старыми знакомыми» и скрылись в лесу.

Локтем правой руки я чувствовал винтовку. Мне хотелось верить, что в то утро ничего не случится, хотя бандит и разглядывал наш след. Двое продолжали сидеть. Меня это тоже успокаивало. Но почему они все-таки не уходят?

Вдруг опять раздался страшный грохот. Где-то взорвалась авиационная бомба. Воздушная волна прошла над пещерой. Я почувствовал, как вздрогнула земля, словно разъяренный бык.

— Это па западе, у реки, — сказал я.

Бандиты находились в какой-нибудь сотне метров от нашего убежища. Мы старались сохранять хладнокровие. Призвав на помощь весь свой военный опыт, я пытался угадать, как поступят эти люди в следующий момент. Я видел, что они колеблются в принятии решения, но внутренний голос мне подсказывал, что, как бы там ни было, они к нам нагрянут. Оставалась лишь крохотная надежда: вдруг их позовут или что-то другое помешает осмотреть им пещеру. «Даже спрятавшись, человек не должен считать себя в безопасности, ибо враг может нюхом почувствовать его…»

Я казался себе человеком, у которого почва уходит из-под ног. И чтобы снова твердо встать на ноги, нужно переменить направление, а это не в моих силах. Я был подобен паруснику, который может подойти к берегу лишь в том случае, если изменится ветер на море. Притаившись в засаде, я вовсе не хотел драться с ними, надеясь мысленно направить их действия в другую сторону. Нервы мои были напряжены до предела.

В это время я услышал выстрелы неподалеку. Они вывели меня из состояния оцепенения, но радоваться было нечему. Внешне спокойно я поднял винтовку на уровень глаз и заметил, что и бандиты зашевелились. Тихо и ловко я просунул конец ствола между двумя камнями.

Третий, тот самый, что сидел и покуривал, с изображением черепа на шапке, и которого поэтому я возненавидел больше, чем остальных, встал. По его взгляду, брошенному в нашу сторону, я понял, что именно ему надлежит принять решение. «Ты нас откроешь, — думал я, — но поплатишься за это головой. Я ненавижу тебя. Лучше уходи!..»

Бандит отшвырнул недокуренную цигарку и стал осматриваться вокруг. Потом он пригнулся и пошел вверх. Сделав несколько шагов по склону, остановился. Минуту постоял в раздумье, подставляя солнцу свое бритое лицо. Волосы у него были длинные, как у всех бандитов. Он смотрел в небо, на запад, откуда снова донеслось далекое жужжание моторов.

У меня остановилось дыхание, словно металлические обручи стянули мне грудь: три бандита на небольшом расстоянии друг от друга поднимались по тропе. Ближе всех был ненавистный мне четник. Двое других забирали чуть в сторону, выдерживая дистанцию. Однако шли они так, будто им ничто не угрожает.

Я выровнял винтовку. Мушка лежала точно посередине груди первого. Я напряженно следил за всеми движениями бандита. Он продолжал расти перед моими глазами, словно бросая мне вызов.

— Идут прямо к нам, — прошептала девушка. Она не сводила глаз с моей винтовки.

— Решились.

— Будем стрелять, когда подойдут близко?

— Я дам тебе знак. Не волнуйся.

Она внимательно посмотрела на меня и облизала пересохшие губы.

В небе громыхали самолеты. Бандиты подходили все ближе. Первый был совсем рядом. Ему оставалось лишь посмотреть вверх, увидеть камни и что-то заподозрить. Я беззвучно скомандовал: «Огонь!» И словно сомкнулись стальные стрелки в мозгу — мушка и человек!

XVIII

Приклад ударил меня в правое плечо. Раздался выстрел. Первый бандит упал вперед, на колени. Ударился головой о камень. По тому, как он падал, я понял, что попал, куда нужно. Ведь целился я прямо в сердце. Я выбросил гильзу и достал новый патрон.

Два других бандита поднялись и, спотыкаясь, побежали вниз по склону. «Они уходят, чтоб привести своих!» Эта мысль обожгла меня. Я быстро переставил целик. Бандиты поползли в сторону по диагонали, прячась за неровностями местности. Но не могут же они все время ползти! Вот один из них снова поднялся и побежал. Добрая или злая судьба захотела, но я точно определил место, где он остановится. Менять прицел не пришлось. Согнувшись, бандит сделал еще один шаг и упал от моей пули. Я достал очередной патрон.

Третий четник успел уйти далеко: он вовремя падал, поднимался, перебегал и наконец скрылся в зарослях.

Вселенная гудела от множества самолетов. Они возвращались восточнее.

Голова моя тоже гудела, словно от бесчисленных ударов. Воспаленными от напряжения глазами я всматривался в то место, где упал второй бандит. Он лежал неподвижно, как сорванный с дерева лист. «Я бью хорошо, хотя и плохо вижу…»

Мы понемногу успокоились. Никто больше не маячил перед дулом наших винтовок. Я лихорадочно прикидывал: почему бы нам не попытаться спуститься отсюда?

Но у них наверняка внизу дозор. Они могут спокойно перебить нас на открытом пространстве или взять в плен, когда мы пойдем мимо. Нет, днем опасно передвигаться! Кто виноват, что мы здесь остались? Но как бы там ни было, ошибся я или нет, мы были там, где были.

Адела увидела, как по опушке леса бежит четник. В руках у него была винтовка. Он пробирался по склону, озираясь, как волк, и быстро скрылся из виду…

Стоял безоблачный ясный день. Я окинул взглядом голубовато-фиолетовые вершины слева и зеленые луга. Мягкие холмы казались волнами под легким ветром. И весь этот край, рассеченный ущельями и плавными нагорьями, будто был знаком мне с самого детства. Это наша земля, ни в чем неповинная. И на ней совершаются убийства…

Ветер завывал в стенах нашего укрытия. Он всегда дует, когда в горах наступает полдень. Я вспомнил студеный воздух ущелий. Вспомнил, как сидел в свое время в этих ущельях. «Пусть не грызет тебя совесть. Не будь сентиментален. Это — не мужское дело…»

Зеленый массив леса вдали переходил в луга. На таком лугу однажды зимою волки залезли в загон и перерезали целое стадо.

«Я убиваю бандитов, защищаясь. И это еще больше связывает меня с товарищами, погибшими на Сутьеске. Я остался один, как дерево в поле. И я буду, как скала. Я готов остаться здесь и заменить собою целую дивизию, если некому больше это сделать…

Я принадлежу своей армии. И у меня есть право так поступать. В дивизии были и юристы и крестьяне. Были ремесленники и профессиональные революционеры, учащиеся и студенты. Были и рабочие. Это суровые простые люда. Всех их объединяло желание сражаться во имя свободы. Полные веры, они считали, что только так можно спасти мир.

И как нельзя стереть из памяти войну и наш путь от Сутьески, я не могу позабыть ни одного из своих товарищей…»

Прошел час жаркого полудня. Послеполуденное время под бездонным небом подобно тонкому золотому листу, накрывающему мир. Кругом стояло безмолвие. Затишье, конечно, было временным. Хотелось поговорить о чем-нибудь с Аделой. Так быстрее проходит время.

— А наши близко? — спросила девушка, словно угадав мои мысли.

— Я верю, что близко. Из пяти дивизий четыре где-то пополняли свой состав. Может быть, они возвращаются по тем же тропам, по которым мы отступали. Стрельба убеждает меня в этом.

— Бандиты могут нас ликвидировать?

«Не смотри на меня такими наивными глазами! Я не виноват в том, что ты здесь. Если б я мог, то выпустил бы тебя из этой клетки!»

— Могут. Но мы не дадим им этого сделать. День кончается.

— Дай мне воды.

— Почему ты не спрашиваешь, не уйти ли нам отсюда, пока те не вернулись?

Адела молчит. Она тоже понимает, что нам некуда деваться. Недаром мы заметили на опушке подкрадывающегося четника.

— Тебе страшно? — спросил я.

Она удивленно взглянула на меня и ничего не ответила. Потом отвела взгляд в сторону:

— Как ты думаешь, мы выберемся?

— Бывало и похуже.

— Если продержимся до ночи, то сможем уйти. Ты веришь, продержимся?

— Верю. Точно так же, как верю, что я жив.

— Как эта даль напоминает море!

Я молчал. «Не думай о море, девушка. Не думай ни о чем на свете. Лучше всего не думать, но делать, что нужно. Твое плечо отливает темной медью. Щеки твои посмуглели. Ты не бойся! Поверь мне, я знаю, что делаю. Кто самый лучший на войне? Если боец командует отделением, это лучший солдат. Если он взводный, значит, тоже самый лучший. Так это и идет до командира взвода и выше…

Почему бы ей не верить мне? Она — хорошая девушка. Она — одна из лучших. Я отдал бы голову, чтоб ее не было сейчас со мной. Мужчины не любят погибать, чувствуя себя в долгу перед кем-то. Ты ведь не хотел бы, чтоб твоя мать оказалась здесь? Если б отец воскрес и встал рядом — это другое дело…

Насколько я помню, в опасных ситуациях всегда кому-то приходилось умирать. Но никогда не погибали все. Чей же теперь черед?..»

Туманная дымка затягивала долины в дальних горах. Перед моим внутренним взором вдруг со всей отчетливостью встала картина битвы на Сутьеске. Словно это было вчера…

Солнце садилось. Мы проиграли бой. Нас окружили— и павших, и живых. Раненые прятались, отползая в кусты, и до крови кусали себе руки, чтоб не застонать от боли и не выдать себя. Багровое солнце и разгромленная дивизия. Переливающаяся всеми оттенками зелень и свинцовая поверхность реки. Мне пришлось броситься в волны, чтоб спастись. И то, что я остался тогда жив, тревожило мою совесть. Моя ли это жизнь? В память глубоко врезалась эта потрясающая военная картина…

Кому-нибудь придет в голову, что неуместно называть эту картину битвы прекрасной. Но, с точки зрения военной, это так. Если человек хочет овладеть военным ремеслом, а военное дело — такое же ремесло, как и всякое другое, он не должен испытывать ни отвращения, ни презрения, ни скорби. Он должен научиться восхищаться мастерами войны, если он хочет сам стать таким же. Ни в одном деле не уважают подмастерьев! А на войне на их долю выпадают самые солидные колотушки…

Но что общего у этой девушки с нашим ремеслом? Что общего у гимназистки с армией? Еще в прошлом году она ходила в шестой класс гимназии! А когда итальянцы захотели интернировать всю гимназию, восемьдесят девушек ушли в лес. Тогда это казалось идиллией.

«Встань, — приказал я себе, — собери патроны и посмотри еще раз, нет ли какого-нибудь выхода». Мысленно я медленно спустился вниз, дошел до леса и попытался ускользнуть. Однако по опыту войны я знал, что нельзя этого делать: я буду убит на открытом месте, прежде чем успею спуститься.

Беда заключалась в том, что выйти из пещеры можно было только в одном направлении — там, где находились бандиты. Но в этом же было и достоинство позиции. Ничего бы она не стоила, если б существовал еще один путь к ней. С точки зрения военной, это обстоятельство давало возможность организовать хорошую оборону. Любой командир одобрил бы мой выбор. Здесь я мог защищаться и нанести противнику ощутимые потери. Два человека могли сдержать роту! А что такое два человека?..

Прошел еще час. Я ждал развязки и ничего не предпринимал, кроме того, что обязан сделать в подобной ситуации солдат.

«Проверь все мелочи, на которые следует обратить внимание! Винтовки у нас есть. Сумка с патронами лежит между нами. Она наполовину пустая: часть патронов мы рассыпали, чтоб они были под рукой. Густо смазанные патроны лежали на тряпке. Высохшие, они могут застрять в стволе. Это — наше общее хозяйство. Кроме того, у каждого из нас было по пять патронов в винтовке и по десять — в карманах и в моем патронташе. Его я держу слева — чтоб не мешал. Пол — гладкий и чистый. Только в углах собирается влага и слабый запах сырости доносится оттуда. Но аромат солнечной улыбающейся земли побеждает, заполняя собой пещеру.

Взгляни на Аделу. Она ведет себя, как боец. Правильно стоит за бруствером. Мой глаз не может ни к чему придраться. Единственно, что остается мне неведомо, как командиру, это — ее душа, душа солдата.

А если забыть, что она боец, кто она на самом деле? Очень юная и прекрасная женщина. Солнце сверкает в ее волосах. Из-под завитков волос выглядывает маленькое розовое ухо с сережкой. Во времена Тамерлана серьги носили в качестве амулета…»

XIX

Северный ветер раскачивал сосны: значит, в ближайшие двадцать четыре часа жди перемены погоды. Будет дождь! А пока над нами палящее солнце и ясное небо.

— Хороший день, — проговорила Адела.

— Хороший. Но ночью жди дождя. Ночь будет темная.

Адела лежала спокойно, повернувшись на правый бок. «Гибкая талия, легкий румянец на щеках…» Но я не позволял себе подобных мыслей. Ни одного лишнего движения, ни одного лишнего слова, что ухудшило бы наше положение в этой засаде из камней.

«Пусть думает обо мне, что хочет, но она должна быть прежде всего бойцом. Такой я сейчас хочу ее видеть. Этого требует ситуация». У меня вздрогнуло левое веко. Говорят, не к добру, хоть я и не верю в это. «Не думай ни о чем! Подготовься лучше, как полагается бойцу, и жди! И ее тоже подготовь своим поведением… Мерзко, — говорил я себе, — очень мерзко держать на войне девушек…»

Наша пещера, хоть и надежное место, но это — ловушка и для нас, и для бандитов.

Я ласково потрепал Аделу по щеке. Она повернулась:

— Я не боюсь.

Прошло три часа, как мы уложили двух бандитов.

— С каких пор мы в окружении? — спросила она.

— Не было еще восьми.

— Долго придется здесь оставаться.

«Человек должен выполнять свой долг. Умный человек всегда делает то, что нужно…

Слабо у тебя мозги работают сегодня, Грабовац! А может быть, лучше, чем когда-либо? Я нашел вот эту пещеру. Но не будь мы окружены, пещера не понадобилась бы. Пастухи в ней укрывались от непогоды. Когда-то в далекие времена люди прятались в пещерах от диких зверей и защищались от них. В годы турецкого нашествия пещеры были гайдуцкими гнездами…»

Я вспомнил, как при заходе солнца перешел через реку. Может быть, вот так же, на закате, мне суждено встретить свою смерть? На рассвете атаковали их мы, на закате — они. А пока солнце стоит высоко над горами, и прозрачный золотой день протянулся между землей и небом.

Невдалеке от входа в пещеру лежит убитый бандит…

XX

Я перегнулся через бруствер. Два четника метнулись куда-то в сторону, прячась за деревьями. «Живыми вы нас не получите!»

— Что такое счастье? — неожиданно спросила Адела.

Застигнутый врасплох ее вопросом, я не знал, что ответить, и сказал первое, что пришло в голову:

— Счастье в солнце.

— Ты за меня не бойся, — улыбнулась девушка. — Наступит ночь, и мы пробьемся. Я умею быть солдатом.

Клянусь небом, что буду сражаться не на жизнь, а на смерть! Скорее бы заходило солнце. Хотел бы я знать, кто окажется перед этой пещерой?

Мы продолжали лежать за бруствером. А этот проклятый день все тянулся.

Неужели сегодня все кончится? От реки сейчас отчетливо доносились звуки боя. Это пролетеры. А нас окружили бандиты. Лес у подножия скалы был полон таинственности.

Я еще раз осмотрел все вокруг. Древнейшая панорама!

Вдруг раздался выстрел. Затем послышался взрыв гранаты. «Значит, тот сообщил! — подумал я. — Они хотят выкурить нас отсюда. Но я не дам перехитрить себя. И не позволю смеяться над нами. Я счастлив, что выбрал это место. Это лучшая позиция, которую можно найти во всей округе. И у нас есть патроны…»

У бандитов заговорил ручной пулемет. С тонким жужжанием, как осы, над нами пролетели пули. И затем в напряженной тишине до моего уха донеслась брань по нашему адресу.

В моем сознании снова мелькнула мысль о том, что нам следовало бы уйти отсюда. «Мы обнаружены, стоит ли оставаться здесь? Дождемся ли мы заката?..»

XXI

В сосняке грянули выстрелы. Стреляли как-то вкось. Вот просвистела одна пуля, затем — другая. Я долго слушал эти звуки. Они воспринимались как угроза, но это нас не пугало.

«Вот когда увидишь черные суконные мундиры и черепа на шапках, увидишь, как дула винтовок сверкают на солнце, будь готов встретить их! И это может повториться несколько раз, прежде чем наступит ночь. Вот тогда ты уйдешь с нею. Если ты сумеешь это сделать, то сможешь собой гордиться. Легче стать героем и погибнуть. Но очень трудно стать героем и сохранить голову!..»

Это — самый гнусный день из всех. Не потому, что мы здесь, а бандиты внизу. Весь день меня грызет какое-то мрачное предчувствие: ведь эта девушка могла быть при каком-нибудь штабе, под защитой!..

Вдруг от удара пули под моим правым локтем подскочила винтовка. Я проверил ствол и убедился, что все в порядке. Странно: выстрела я не слышал… Но это мне напомнило, что предстоит схватка не на жизнь, а на смерть.

Стрельба не прекращалась. Я посмотрел на солнце, определяя время: примерно около трех часов пополудни. Пули градом стучали по козырьку пещеры, бились о камни. Осколки оцарапали мне лицо, и кровь заливала глаза. Бандитов внизу не было видно. Они неплохо стреляли, надежно укрывшись за камнями. Я прижимался к правой стене пещеры и стрелял только наверняка, когда показывалась чья-нибудь голова. Но моя пуля редко находила дорогу к цели, так как бандиты мгновенно прятались. Единственная польза от моих выстрелов заключалась в том, что я держал противника на расстоянии.

Адела лежала на другом конце бруствера, и пули обкусывали камни над нею. Мелкая пыль сыпалась ей на голову.

В безысходной тоске я осматривал лежащую впереди местность. По обросшему травой склону вилась стежка. Сейчас на ней никого не было. Один из дальних хребтов сверкал на солнце, как сталь. Вдали виднелись пастушьи хижины, окруженные загонами. Там проходила невидимая черта, что отделяла меня от мира. Я разглядывал все это в щель между камнями…

Лихорадочно работало сознание. Что задумали бандиты? Каков их план?

Одинокий самолет показался в небе. Развернулся, блеснул алюминиевым брюхом и направился к стальному гребню гор, словно это и была цель его полета. Крылья серебрились на солнце. Самолет плавно скользил вперед. Я прислушался. В паузу между винтовочными выстрелами ворвался глухой гул взрыва. Самолет скрылся из виду.

XXII

Пули сыпались градом. Но не это меня занимало. Я сосредоточенно следил за тем, как действуют бандиты.

Один из них время от времени пускал пулеметную очередь по входу. Но, видимо, поняв, что прямыми попаданиями нам вреда не нанести, стал намеренно бить по потолку, рассчитывая на рикошет. Упрямство его приводит меня в ярость. В потолке пещеры — бесчисленные следы от пуль.

Пещера наша глубокая, и теперь, когда миновало три часа пополудни, в ней стало темно. Тьма доходит почти до самого входа, а перед нашими глазами буйствует лето. Наконец стрельба немного стихла и пули перестали залетать внутрь.

Я взглянул на Аделу. Она показалась мне какой-то маленькой за своим камнем, совсем девочкой. А она уже десять месяцев воюет и многое повидала. Адела присоединилась к нам, когда наши военные поражения увеличились. Но на ней это словно не отразилось. Более двух лет живем мы под страшным взглядом бога войны. И ей, конечно, тяжелее переносить тяготы походов. «Не думай об этом! Все равно без толку… Нужно сохранять спокойствие…»

Точным выстрелом я приковал к земле бандита, когда он стал подбираться к нам под прикрытием пулемета. Раненный, он отполз и спрятался за камнем…

Я мысленно представил себе тех, кто прятался там, внизу. Для меня это были звери, бесчувственные и тупые, жаждущие нашей крови. Я вспомнил, как однажды, еще до войны, жандармы окружили разбойника. Он держался почти целый день. Что он чувствовал в своей пещере? Какие у него были мысли? Мы все тогда думали о нем так же, как я сейчас думаю об этих, внизу…

Мне приходилось видеть, как охотники загоняли волка в узкое с отвесными берегами русло пересохшей речушки. Бедняга скрывался в кустах, прижатый к скале, а перед кустами полукругом бесновались собаки.

И я попытался поставить себя на место бандитов. Отчетливо, как на киноленте, увидел я нас — мужчину и женщину в пещере. Можно ли нас считать разбойниками? Безусловно, нет. Ведь мы сражаемся против оккупантов, пришедших на нашу землю. А вот эти бандиты только помогают врагу.

Несмотря на нашу крайнюю бережливость, запасы патронов у нас уменьшались. «Нужно обуздывать свое бешенство, иначе скоро останемся без боеприпасов…» Я подгреб к себе тридцать штук патронов, что лежали между мной и Аделой. Она никак не реагировала на это движение и продолжала наблюдать за противником, убежденная, что я знаю, как следует поступить. Адела видела разгром сильной дивизии, и эта наша схватка — ничто по сравнению с тем — мелкая стычка, короткая интермедия войны, передышка перед большой бурей. В глубине души девушка, может быть, и испытывала затаенный страх, но выглядела она собранной и спокойной. Я посмотрел на нее долгим взглядом. Это была минута, когда пулеметчик молчал. Но вот снова затрещали выстрелы, и я опять прильнул к брустверу.

Мягко уходил вниз склон. У подножия — сине-зеленый венчик сосновой рощи. Вдали в голубоватой дымке утопали пастушьи хижины, огромными платками расстилались луга с редкими лиственницами. Еще дальше, словно безжалостный стальной нож, безмолвствовал гребень. Ветер раскачивал стебли белых и желтых полевых цветов рядом с мертвым бандитом. Так же пышно они цвели по правой стороне от пещеры. По этой стежке ночью куницы выходят на свои подвиги или испуганный заяц промчится выше в горы. Стежка петляла, терялась в зарослях черники, словно в крохотном туннеле, и выходила прямо к одному из утесов. Затем, проворно обогнув его, исчезала из поля зрения на добрых сто пятьдесят метров. Снова появлялась она далеко внизу, и я с трудом уже мог различить ее в бинокль.

— Слишком высоко они стреляют, — сказала Адела.

— Перед нами камни, и они это понимают.

Я знал многих людей, которые стреляли под обрез цели. Этот методично бил по потолку пещеры. Уже много пуль валялось внутри.

Адела, видимо, не понимала подлинного смысла такой стрельбы. Однако стоило ли ей объяснять, что одна из таких пуль рикошетом может вонзиться нам в спину, в позвоночник и даже, скорее, в затылок?

— Боя не слышно, — проговорила опять Адела, так как далекая перестрелка, которая доносилась с самого утра, смолкла.

— Сейчас не слышно.

— Кто-то отступил.

— Вероятно.

— Может, наши прорвались?

Злоба и ненависть к этой сволочи, сидевшей внизу, снова охватили меня, как будто только они и были виновниками всех наших бед. Они, наверное, специально заставляют меня истратить все патроны! От этой мысли у меня пересохло в горле. Я отпил воды из фляги и прилег за камнем, сам себе напоминая затаившегося раненого тигра.

У одного из тех, что палили по нас, была привычка чуть приподниматься над своим укрытием. Я подстерегал его, весь дрожа от злости. В бинокль я еще раз внимательно осмотрел их укрытия. Одно находилось прямо напротив нас. Два других — чуть левее первого. В одном из них я заметил какие-то трещинки. По форме они напоминали нос: я так и прозвал этот камень бабьим носом. Потом опустил бинокль и стал целиться.

Бандит словно отскочил от моих глаз, пронзающих его укрытие, и упал. Я облегченно вздохнул и стал наблюдать в бинокль…

Бандит был ранен. Его оттаскивали в сторону, а он, видимо, возражал, размахивая руками. На рубахе его была видна кровь. В душе я ликовал, хотя и понимал, что теперь бандиты озлобятся против меня еще больше.

С неба снова посыпался свинцовый дождь. Что заставляет людей уничтожать друг друга? Моя жизнь тоже каждый день висит на волоске. Смерть от самой Сутьески крутыми тропами тянется за мной по пятам. Мы шли на восток. Там рождается солнце, там родилась революция. Я верю в свою идею, и это поможет мне спокойно погибнуть на этих камнях — без слез, без сожаления.

XXIII

Я был настороже. Пулеметчик снова осыпал пригоршнями пуль потолок нашей пещеры. Он строчил, почти не останавливаясь. Пороховой дым и пыль лезли в ноздри. Хорошо хоть ветер разгонял их. А пули все летят и летят, как семена, брошенные на ветер злым духом. Больше всех усердствовал пулеметчик. Он выпускал очередь за очередью — стрелял уверенно и как-то даже вызывающе, словно говоря: «Бей и ты, но я-то все равно оторву тебе башку».

На мгновение мне вспомнилась схватка Белого Клыка с бульдогом. Белый Клык рвал противника в клочья, а тот впился ему в горло и медленно сжимал челюсти, лишая дыхания.

Адела уже не казалась такой спокойной, как раньше. Я, конечно, не был слишком внимателен. Или нежен. Или предупредителен. Сейчас было не до этого. Я лишь изредка бросал на нее беглый взгляд.

Я пытался не терять самообладания, хотя чувствовал, что у меня не хватит сил выдержать еще одно такое окружение. Только бы дождаться ночи! Тогда мы наверняка вырвемся из этой звериной пасти…

— До ночи не больше трех часов, — проговорила Адела..

— Меньше.

Я спрятался за камень, так как пули запели чаще над нашими головами. Вызывающе и хмуро поглядел в небо. Мы загнаны в клетку, и я ненавидел все, даже небо, что скучающе смотрело на нас.

На опушке леса мелькнули тени. Адела начала нервничать. Она устала от палящего солнца, от нудного, утомительного лежания за камнем. Вдруг она поднялась со своего места. Я бросился к ней и оттолкнул в глубину пещеры. Адела послушно опустилась на голый пол. В глаза бросилась ее бледная тревожная улыбка. Я поправил камни на бруствере.

Вдруг что-то мелькнуло в воздухе и ударило в скалу. Туча мелких осколков, пыли, камешков и травы чуть не засыпала вход в пещеру. Протерев глаза, я увидел в просвет бруствера, что бандиты подтащили миномет. Он только что и бабахнул. Значит, винтовок и автоматического оружия для нас оказалось мало. Теперь у противника появилась и артиллерия.

Несмотря на разрыв мины, Адела казалась как никогда спокойной. Я удивлялся самообладанию этой хрупкой женщины. Вспомнились слова Минера: «Они могут нас убить, как и мы их, но мы не станем им помогать убивать нас».

XXIV

В долине снова появилось облачко дыма. «Вторая мина!»— мелькнуло в голове. В этот момент Адела привстала со своего места, то ли не выдержав ожидания, то ли чтоб лучше разглядеть происходящее… Вся наша пальба показалась мне игрушкой по сравнению с этим ударом молота. Осколки камня заполнили пещеру. Пыль и пороховой дым ударили мне в лицо, и на мгновение я потерял зрение…

Первое, что я увидел, придя в себя, это ее разметавшиеся волосы. Меня обожгла страшная мысль. Адела мучительно переворачивалась на спину. На груди у девушки выросла темно-красная роза.

Я подполз к Аделе. Она печально и как будто иронически смотрела на меня. Кривая усмешка появилась на ее губах. Девушка теряла сознание. Пытаясь перевязать ей рану, я лихорадочно рвал свою рубашку. Я забыл обо всем на свете, целиком посвятив себя обязанностям санитара. И не сразу понял, что у бандитов больше не было мин. Они опять стреляли из винтовок.

Ее ранило в грудь. Рана была рваной и глубокой. Придя в себя, девушка пыталась что-то сказать, но силы оставляли ее. Кровь сочилась сквозь повязку.

Что хотела сказать мне Адела? Хоть бы услышать от нее одно-единственное слово! Может, это самое драгоценное слово для меня…

В перерывах между боями я часто сиживал среди бойцов, слушая шепот деревьев. Ребята шутили или чесали языки. Случалось, что новички, смущенные новой обстановкой и тем, что они пришли на место погибших, нарочито развязно, скрывая робость, рассказывали о каких-нибудь военных действиях и о своих успехах в них. Я всегда чувствовал разницу в тоне старого опытного солдата и новичка.

Стоило мне лишь вспомнить подобные эпизоды, как промелькнула мысль, что этим, внизу, удалось добиться мщения.

— Подойди, — наконец выговорила Адела.

Я придвинулся к ней еще ближе. Ее жаркая ладонь коснулась моей руки. И это было так же прекрасно, как самый чудесный летний день, как знойное дыхание неба. Но рука ее становилась слабее, и это вернуло меня к действительности. Я хотел чувствовать сейчас только ненависть к ее убийцам, а ее рукопожатие и глубокий взгляд разрывали мне сердце. Я боялся раскиснуть. Ведь тогда я перестану быть бойцом и не смогу оказывать сопротивления. Я легонько высвободил свою руку и произнес довольно сухо:

— Потерпи. Скоро зайдет солнце.

— Ты, — прошептала она, — ты грубиян. Будь ты проклят, если позабудешь меня.

Я молчал, чувствуя, как со всех сторон меня обступает одиночество.

— О, нет. Ты не грубый. Ты мой.

Я продолжал молчать, сгорбившись, как нищий.

На какую-то долю секунды ресницы у меня вздрогнули. Казалось, вот-вот я заплачу. Я отвернулся, чтоб она не заметила этого. Слезы я считал самым большим унижением и оскорблением для бойца. Подавив волнение, я старался как можно спокойнее смотреть на умиравшую девушку.

— Я умру.

На губах ее выступила красная пена. Кровоточили легкие. Я смачивал ее лицо водой.

— Молчи, — приговаривал я. — Будет легче.

— Я должна… Безразлично, проживу ли я еще минуту… Не стреляют. Сейчас они не стреляют, — вдруг вздрогнула она, словно приходя в себя. — Иди!

Я подполз к каменному брустверу и схватился за бинокль. Кругом было тихо. И никого не было видно на всем обозреваемом пространстве. Я напялил пилотку на дуло и поднял ее. Тишина.

— Адела, они ушли!

Я вернулся к ней. Глаза ее были закрыты. Я схватил ее за руку. Послушал сердце. Она была мертва. Я приложил руку к ее губам. Они были неподвижны.

— Адела!

Девушка молчала.

Я долго смотрел ей в лицо. Голова у меня пошла кругом. Дрожащей рукой нащупав ноздреватый камень, я опустился на землю.

Вот так все шестеро покинули меня, и я остался здесь один вместо уничтоженной дивизии.

Ушли и бандиты. Лишь справа, с юго-запада от пещеры, доносилась перестрелка.

На Сутьеске я остался без единого бойца. Теперь я опять один. Пока мы двигались всемером, меня преследовала мысль, что нельзя долго пережить свою часть. Теперь я этому не верю.

Словно лист, сорванный бурей с ветки, меня несет по свету. Мысли мои спутались. Вот уже четыре недели прошло после Сутьески, после этой великой битвы, а я продолжаю идти с винтовкой на плече.

И сегодня первый день нового месяца.