Семь дней в июне

Глава 4. Мантра

– Позвольте мне поговорить с Таем, директор Скотт.

Озадаченная женщина подалась вперед над столом, заваленным бумагами.

– Мистер Холл, когда вы в последний раз «поговорили» с Таем, я обнаружила его сидящим на подоконнике пятого этажа, свесившим ноги наружу.

– Он пишет плоско. Ему нужно было изменить перспективу.

– Ему тринадцать лет. Вы подтолкнули ребенка к потенциально смертельно опасному поведению.

– Тай провел прошлый год в центре содержания несовершеннолетних строгого режима. Думаете, это окно было самым ярким моментом в его жизни?

Он вежливо улыбнулся, стараясь скрыть панику, которая охватила его на самом деле.

Шейн Холл был не там, где должен бы находиться. Согласно маршруту, составленному рекламным отделом его издательства, пять минут назад он должен был прибыть в аэропорт. Но Тай был его любимым учеником. А здоровые, работоспособные люди не уезжают надолго, не попрощавшись.

В тридцать два года Шейн не привык быть здоровым и работоспособным. Когда двадцать шесть месяцев и четырнадцать дней назад он проснулся трезвым впервые с тех пор, как был ростом ниже пяти футов, то понял, что наконец-то научился жить без алкоголя. Однако как стать ответственным взрослым, пока не понял. Можно было бы обратиться к психотерапевту, но, черт возьми, нет! Он был писателем – зачем ему отдавать свое дерьмо бесплатно? Вместо этого он бегал по пять миль в день. Пил столько, сколько весил. Добавлял семена чиа во все блюда. Не ел красного мяса. И сахара. Не ходил к проституткам.

Он терпеливо ждал того дня, когда наконец в результате почувствует себя нормальным.

Единственное, что Шейн умел делать хорошо, – это писать, но он делал это только пьяным. Пьяным он стал любимцем критиков. Он разбогател, будучи постоянно пьяным. Он выпустил четыре «гипнотические, экстатические элегии разбитой молодости» – как написали в «Нью-Йорк таймс» – в пьяном виде. Он выиграл Национальную книжную премию, будучи пьяным. Он не написал ни одного предложения трезвым, и, честно говоря, ему было страшно даже пытаться. Поэтому писательство он пока отложил. И начал делать то, что делает каждый не пишущий писатель, – преподавать. Поскольку его имя открывало двери (и привлекало спонсоров) в высокооплачиваемые частные школы, он стал востребован в кругу «приглашенных авторов-стипендиатов».

Шейн преподавал литературное творчество маленьким засранцам в элитных школах в Далласе, Портленде, Хартфорде, Ричмонде, Сан-Франциско – и теперь в Провиденсе, Род-Айленд. Обычно его нанимали только на семестр. Достаточно времени, чтобы встряхнуть детишек, пробить бреши в их привилегированном мировоззрении, прежде чем они снова потонут в самодовольстве. Это все замечательно, но то были не настоящие причины, по которым он устраивал преподавательские туры.

Каждый раз, когда Шейн приземлялся в новом городе, он спрашивал у водителя Uber, где находится самый плохой район. Потом отправлялся туда и находил самую неблагополучную школу в этом районе – такую, где семиклассников заставляли стоять в очереди на холоде с семи утра, чтобы пройти контроль безопасности, на который уходил почти час, из-за чего ученики опаздывали на занятия, а потом их исключали за опоздание. Школу, в которой закрывали глаза на охранников, лупивших детей дубинками за «непристойные выражения». Школу, которая позволяла отправлять несчастных, обиженных, голодных, неухоженных, часто бездомных детей в детские тюрьмы за выдуманные проступки.

В колонии они получали настоящее образование. А к восемнадцати годам понимали, что больше всего им нравится роль заключенных.

Шейн находил такую школу в каждом городе и буквально бросался к директору, предлагая услуги репетитора и наставничество после уроков, что угодно. Шейна неудержимо тянуло помочь этим детям. Он даже не был уверен, кто кому больше помогает.

Шейн стоял по другую сторону стола директора Скотта, осматривая затхлый кабинет размером с чулан. И вдруг его взгляд задержался на пожелтевшем плакате, приклеенном к блевотно-зеленой стене:

«Цвета бандитских группировок» было написано красными чернилами, вероятно, для того, чтобы достучаться до группировки «Кровавых», вынашивавших грандиозные планы. Шейна поразила такая некомпетентность. Неужели это придумала лично директор Скотт? Возможно, двадцать лет назад она согласилась на эту работу, полагая, что спасет молодежь, как Морган Фриман в фильме «Держись за меня». Но сегодня она рассталась с прошлыми надеждами – к тому же на ее скуле красовался фиолетовый синяк от удара канцелярской точилкой, которую швырнул в нее ученик. Шейн видел, как это произошло.

– Мистер Холл, – устало произнесла она, – вы бы проделали этот трюк с окном с учениками частной школы?

– Нет, потому что мне на них наплевать. – Осознав, что у него вырвалось, Шейн замер. Господи, надо держать себя в руках, чтобы не проболтаться, о чем бы он ни думал. – То есть я имею в виду… Мне не все равно. Я просто не так сильно заинтересован. Дети в школах Лиги плюща принимают эстафету от старшего поколения; они и так хороши. Меня же там используют для рекомендательных писем и селфи.

– Вы делаете селфи с учениками?

Может быть, это неэтично? Шейн не разбирался в социальных сетях, он на самом деле ничего о них не знал. В вопросах современного цивилизованного поведения у него оставалось много белых пятен. Шейн недалеко ушел от того, кем был, когда отключился на плече Гейл Кинг[29], пока Джесси Уильямс объявлял, что он выиграл премию Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения 2009 года за выдающееся произведение художественной литературы.

Поклонники считали его загадочным – он всех сторонился, не подписывал книги, не читал отрывки из своих произведений, не появлялся в литературных кругах, потому что был хулиганом, которому все до хрена. Но на самом деле Шейн просто запутался в противоречиях. И не хотел выносить свою «противоречивость» на публику. Поэтому, как только он смог позволить себе кочевать, где вздумается, влача существование втайне ото всех, в далеких уголках земного шара, он так и поступил.

На Тобаго[30] он делил хижину на пляже с соседом, которого не шокировали его неумелые манеры поведения за столом или режим сна, как у младенца, потому что его соседом была черепаха. Шейн с удовольствием делился безумными признаниями с барменшей в Картахене, потому что она говорила на четырех языках, и ни один из них не был английским.

Хотя Шейн Холл добился огромного успеха благодаря своей писательской деятельности, написал все это человек, который никогда не должен был стать знаменитым.

И в традиционном, полном условностей литературном мире присущие ему качества только окрепли.

Взглянув на часы, он понял, что вот-вот опоздает на самолет. Шейн задумчиво нахмурился. Потом почесал бицепс под футболкой с короткими рукавами. И рассеянно потянул себя за нижнюю губу. Нервный тик, бывает. Но Шейн почувствовал, что настроение в кабинете изменилось. Взгляд директора из усталого превратился в… настороженный.

Шейн часто делал что-то бессознательно (это он тоже понял недавно, когда стал все чувствовать). Однако привлекать внимание к его рту, руке, чему угодно было нечестно. Он знал, женщины в его присутствии не остаются безразличными. Впервые он это понял, когда был не намного старше Тая. Тогда Шейн не знал, почему он вызывает такую реакцию, да его это и не волновало. Он просто был благодарен за то, что у него есть карта, которую можно вытащить и использовать, когда ты в отчаянии, голоден и одинок.

«Тебе кажется, я похож на ангела? Хорошо, тогда позволь мне постоять здесь, у кассы, пока сходишь за моей любимой газировкой в подсобку. Думаешь, я бандит? Хорошо, тогда найми меня ограбить твоего бывшего. Думаешь, меня можно трахать? Хорошо, тогда предоставь мне жилье на месяц».

Шейн одернул себя. Здоровые ответственные люди так не поступают.

– Я оплачу вам обеды на месяц вперед, – выпалил он.

– Что, простите?

Вот вам и «так не поступают».

– Вы принимаете банковские карточки? Я не ношу наличные – плохо контролирую импульсные покупки.

Вяло усмехнувшись, она сказала:

– Идите к нему. Он в комнате для наруши…

Прежде чем она закончила фразу, Шейн выскочил в коридор.

Шейн нашел Тая за партой в пустом классе. Мальчик отрешенно рисовал на обложке тетради. Он так исписал страницу, что рисунков было не разглядеть. Но если провести по ней пальцами, то можно ощутить бороздки от шариковой ручки. Шейн неделями наблюдал за этим его занятием. Должно быть, мальчика это успокаивает.

Тай был огромным для своего возраста – весил больше ста килограммов при росте метр восемьдесят четыре, то есть на полголовы выше Шейна. Угрюмо-застенчивый, он мгновенно разъярялся при малейшей угрозе или от смущения. Но Шейну он доверял. Шейн не ругал его за одни и те же треники и толстовку каждый день. Шейн знал, что Тай живет с тетей в наркопритоне, которым заправляет португальская банда (и что его маму и сестру в последний раз видели в Хартфорд-парке), но никогда об этом не упоминал. Шейн разговаривал с Таем так, будто они были равны.

Шейн встал напротив мальчика, прислонившись к учительскому столу, и сообщил, что уезжает из Провиденса.

Тай не поднимал глаз.

– Куда поедешь.

– В Бруклин. Там в воскресенье будут вручать премию Littie Awards, – объяснил он. – Я ведущий. И это странно, потому что обычно я не хожу на церемонии награждения.

– Почему.

– Ты слышал о Гейл Кинг?

– О ком?

– Неважно, – пробормотал Шейн. – Я туда не хожу, потому что это бессмысленно. В две тысячи тринадцатом году году Национальная ассоциация критиков присудила премию за лучшее художественное произведение Чимаманде Нгози Адичи[31], а не мне. Считаю ли я, что она пишет лучше меня? Нет. Но это все субъективно.

Тай приподнял уголок губ.

– Ты злишься.

– Да, черт возьми, злюсь, – ответил Шейн. – Потому что мне не все равно. Потребовалось нажить и потерять состояние, выслушать гадателя на картах Таро и посетить кучу заседаний Анонимных алкоголиков, чтобы наконец набраться ума и сил, чтобы произнести эти слова. Мне не все равно.

Тай понял, что его подводят к какой-то мысли.

– Ты все это говоришь, ты зачем это говоришь.

– Тай, почему все твои вопросы звучат как утверждения?

– Ни фига это не значит.

– Слушай, я признаю, что меня волнуют награды. А что волнует тебя?

– Ничего. Я не размазня, ниггер.

– Здесь нет ниггеров.

Тай удивился.

– Ты доминиканец?

– Что? Нет. К тому же доминиканцы – ниггеры. Погугли «африканская диаспора», хоть что-нибудь узнаешь. Господи. – Шейн покачал головой. Время шло. – Слушай, если тебя что-то волнует, ты не размазня. А просто живой человек.

Тай пожал плечами.

Шейн серьезно посмотрел на Тая. Тай ответил на взгляд, будто бросая ему вызов.

– Тайри.

– Да.

– Выслушай меня.

– Да.

– В этой школе не учат. Она готовит вас к тюрьме. Каждый ваш шаг ведет к преступлению, так устроено. В большинстве школ детей не исключают за слово «мудак», не бьют электрошокером за опоздания и не сажают в карцер за пропуск одного урока. В большинстве школ восьмиклассников так не терроризируют. Им позволяют быть детьми, у которых на уме только девчонки и Roblox[32].

Тай снова сосредоточился на блокноте. Он с болью осознавал, что Шейн говорит о нем. Его отправили в колонию для несовершеннолетних за то, что он не высидел положенные часы в школьной комнате для наказанных.

– Ты злишься? Хочешь кому-нибудь врезать? Ничего удивительного. Тебе скажут, что ты животное, но это не так. Ты здравомыслящий человек, реагирующий на безумие происходящего вокруг. Я знаю, потому что был на твоем месте. Мне потребовалось трижды попасть за решетку к выпускному классу, чтобы усвоить урок, который ты выучишь сегодня.

Шейн вздохнул, понимая, что говорит так быстро, что его слова звучат неразборчиво.

– Я тоже боролся. Так же, как и ты.

Ну, не совсем. Как и у Тая, в личном деле Шейна с начальной школы стояло клеймо «жестокий и непредсказуемый». В отличие от Тая, насилие у Шейна не было связано с яростью. Он даже не боролся, чтобы победить. Его целью было причинить себе боль, успокоить свою тягу к саморазрушению – пораниться, раздробить кости, захлебнуться кровью. И именно это заставляло его метаться от приемных семей к детским домам и наконец привело в пустоту, потому что никто не хотел брать в семью чернокожего мальчика с пустыми глазами, тревожными навязчивыми идеями и тревожной… красотой… которая казалась такой странной для неблагополучного ребенка.

– Никто не придет тебя спасать. Ты должен сделать это сам. – Шейн понизил голос, желая, чтобы Тай прислушался, приложил усилия. – Не реагируй на школьных охранников. Не дерись. Не высовывайся, учись, окончи школу и убирайся из этого города на хрен. И не возвращайся, пока не будешь в состоянии помочь такому же ребенку, как ты. Ты меня понял?

Тишина.

– Тай. – Шейн шагнул вперед и ударил кулаком по столу. Мальчик подпрыгнул. – Ты меня понял?

Тай потрясенно кивнул. Шейн всегда казался ему веселым дядюшкой. Он никогда не видел учителя таким серьезным. Поколебавшись, мальчик сказал:

– Я так распаляюсь. Не могу успокоиться.

– Можешь. – Шейн чуть расслабился. – Верь.

– Ну да. Церковь.

– Если тебе это подходит. Но я имел в виду веру в себя. Что тебе нравится?

Тай пожал плечами.

– Наверное… планеты.

– Почему?

– Нравится… что там есть что-то еще. Я не знаю. Мне нравится думать о других мирах. – Он растерянно пытался описать то, о чем никогда даже не думал. – Я… Я рисовал планеты, когда был маленьким ниггером. Глупо.

– Неплохо. – Шейн достал из кармана упаковку жевательной резинки и сунул два кусочка в рот. Потом бросил один Таю, который поймал подарок одной рукой. – Есть восемь планет, так? Я не помню всех названий. А ты?

– Меркурий, Венера, Земля, Марс, Юпитер, Сатурн, Уран, Нептун.

Шейн сложил руки на груди.

– Когда захочешь подраться, произнеси их в голове. Это называется мантра. Мантра – это как магическое заклинание для твоего мозга, приказывающее ему остыть.

– Глупо.

– Разве? Тебе ведь нравится «Игра престолов»?

– Нет.

– Ты сам выучил дотракийский[33]. Я видел, что ты пишешь в этой тетради.

Тай снова пожал плечами, его подбородок утонул в складках шеи.

– Что делает Арья[34]? Когда она в опасности? Она произносит имена людей, которым хочет отомстить. Это ее мантра, и это помогает ей выжить. Планеты будут твоей мантрой.

Тай едва мог скрыть свой восторг и унижение от того, что его сравнивают с Арьей Старк, и его голова еще больше спряталась в шее, а складки кожи проступили под щеками.

– У тебя есть мантра?

Тай действительно задал этот вопрос с правильной интонацией.

– Да.

– Какая?

– Моя, – коротко ответил Шейн.

У него действительно была мантра. Подарок от девочки, когда он был еще мальчиком. И когда поддержка понадобилась, мантра сработала.

Он посмотрел на часы. Пора было ехать в Нью-Йорк.

– Тебе надо заниматься, – сказал Шейн. – Учитель естественных наук сказал, что ты любишь астрономию. Поэтому я записал тебя на стажировку в планетарий Провиденса. Кроме того, каждую пятницу в три тридцать ты будешь помогать с уроками по естественным наукам отстающим. И не забывай: Меркурий, Венера, Земля, Марс, Юпитер, Сатурн, Уран, Нептун.

– Подожди. Ты знал, что мне нравятся планеты?

Шейн ухмыльнулся и от души ткнул Тая в плечо.

– И ты сказал, что не можешь их назвать, но только что это сделал!

– Конечно, я знаю названия планет, – сказал Шейн, похлопав по карманам джинсов, убеждаясь, что бумажник на месте. – Я тебя обманул.

Рот Тая открылся.

– Это твоя мантра, не моя. Ты должен был произнести ее вслух, чтобы придать ей силу.

– Я тупица, – в восторге прошептал Тай.

Шейн усмехнулся. Ему будет так не хватать Тая. Он хотел обнять мальчика, но в личном деле ученика говорилось, что он не любит, когда к нему прикасаются. Шейн все понимал; он тоже не любил, когда его трогали.

Он уже направился к двери, когда его остановил голос Тая.

– Ты…. Может, тебе нужна помощь? В Нью-Йорке?

Шейн обернулся.

– Помощь?

– Можно мне поехать с тобой? – робко пробормотал Тай. – Я могу быть твоим помощником.

Шейн чуть ссутулился.

– Если я тебе понадоблюсь, сразу вернусь. В любое время. По любой причине. Обещаю.

Тай несколько раз моргнул и опустился на стул.

– Ты не успеешь по мне соскучиться, парень. Я буду писать тебе целыми днями.

Мальчик кивнул.

– Мне пора. Будь умнее. Просто… веди себя хорошо, – сказал Шейн и выскочил за дверь. У него закончились слова. И он опаздывал. В горле стоял комок, а глаза слезились. Но плакать он не собирался. Он не плакал с тех пор, как ему исполнилось семнадцать.

Шейн скользнул на водительское сиденье взятой напрокат «ауди», включил кондиционер и помчался по шоссе № 1 в сторону аэропорта Грин. Он слишком сильно полюбил этого ребенка. Он не знал, как учить, не любя. Возможно, это было вредно для здоровья.

Он знал, что Тай, скорее всего, не попадет на стажировку в планетарий.

Просто не попадет, и точка. Шейн не мог контролировать каждый его шаг, но будет оставаться на связи. Он всегда так делал. В каждом городе у него был свой Тай, или Деймонд, или Марисоль, или Рашад. Он сохранит им всем жизнь силой воли.

Новый Шейн не затем любил, чтобы исчезать.

Так он поступил с ней. Потому и летел теперь в Нью-Йорк.

Шейн ничего не хотел и не заслуживал от нее. И ему была ненавистна мысль о том, чтобы вторгаться в ее жизнь или копаться в прошлом. Но он должен был объяснить то, что не смог объяснить раньше. А потом уйти.

Справедливости ради, он знал, что это ужасный план. И все равно собирался так поступить, даже себе во вред.

Так было нужно. Шейн не мог притворяться, что принимает новую жизнь, убегая от старой.

Она была огнем, который он разжег много лет назад, и слишком долго он позволял ему тлеть. Пришло время потушить пламя.

Глава 5. Веселое черное дерьмо

Мероприятие «Состояние черного автора» было ошеломляющим. Обсуждение проходило в просторном зале «Кантор аудиториум» Бруклинского музея и оформлено было идеально. Чтобы найти этот зал, нужно было преодолеть множество комнат, в которых демонстрировалась самая модная выставка в городе: «Никто не обещал, что завтра наступит. Искусство через 50 лет после Стоунволла». Каждый хипстер притворялся, что посетил эту выставку. Осмотрев все великолепно подобранные экспонаты протестного искусства, толпа гостей вошла в зал, предвкушая бурную беседу.

Помещение было строгим, по-индустриальному современным, с двумя сотнями мест для публики и массивным окном, выходящим на Восточный бульвар, полный карибских ароматов. Гости оделись в разноцветное. Наступила жара, и сарафаны, яркая помада и естественные прически вошли в моду. В толпе смешались представители высокой и низкой литературы: писатели старой гвардии (чей расцвет пришелся на 70-е и 80-е годы); эссеисты, романисты и журналисты-миллениалы, писавшие о культуре; горстка перепуганных книжных блогеров в очках; студентки из Колумбийского и Нью-Йоркского университетов в футболках со слоганами и модных биркенштоках[35], по которым безошибочно определяют изучающих «феминизм и его направления». Повсюду сновали репортеры цифровых изданий и фотографы, рассматривая бирки «Здравствуйте, меня зовут…», чтобы отыскать тех, кто достоин интервью.

Ева держала в руке бокал минералки с веточкой базилика. Она старательно пыталась скрыть, что борется с приступом паники. Хоть ей и удалось убить время, болтая с несколькими знакомыми ветеранами издательского дела, она быстро поняла, что большинству собравшихся Ева Мерси была неизвестна или, в лучшем случае, известна лишь как «имя» в жанре, который привлекает очень глупых фанатов. А через несколько минут ей придется со знанием дела говорить перед собравшимися о серьезных вещах.

«Остынь, женщина», – сказала она себе, крутя на пальце винтажное кольцо с камеей. Это был ее счастливый талисман, и Ева рассчитывала с его помощью пережить сегодняшний вечер. Кольцо всегда ее успокаивало. На нем были пятна и зазубрины, возможно, кольцу было лет сто. Ева понятия не имела, какой женщине Викторианской эпохи оно принадлежало, но несколько десятков лет назад она обнаружила его у матери в шкатулке. Скорее всего, кольцо подарил ей кто-то из парней. Однако Лизетт ненавидела старинные украшения – она требовала в подарок совершенно новые бриллианты, милочка, – поэтому никогда не носила это кольцо. Ева же дорожила старыми вещами. Однажды, когда она была одинокой, прыщавой и тринадцатилетней, Ева украла кольцо из шкатулки. Лизетт ничего не заметила. Мама никогда ничего не замечала.

– Сестренка!

Услышав знакомый голос, Ева обернулась и с облегчением расплылась в улыбке. Это была Белинда Лав, поэтесса, удостоенная Пулитцеровской премии, которой предстояло выступать вместе с Евой. В своих поэтических сборниках Белинда буквально впрыгивала в мозг чернокожих исторических личностей и писала лирические стихотворения о современной жизни с их точки зрения. Ее произведение, с точки зрения Лэнгстона Хьюза[36], «Не все хэштег» стало культовым.

Много лет назад Ева с первого взгляда влюбилась в Белинду, когда они оказались вместе на одной из эксклюзивных вечеринок Сиси. Воспитанная в скромности родителями-парикмахерами в Сильвер-Спринг, штат Мэриленд, Белинда выиграла стипендию и окончила престижную школу Сидвелл вместе с Челси Клинтон[37], а потом десять лет работала консультантом по диалектам на киностудии, редактируя фильмы о рабстве и чернокожих времен Джима Кроу[38] (кстати сказать, без работы она сидела редко). Престижное резюме, ничего не скажешь, однако Белинда излучала очарование этакой свойской мамочки с девизом «Ближе к земле!» и одновременно подружки-соседки. Ей нравились исцеление рэйки[39] и шаманские чтения, но она не сторонилась и откровенных мемов и соблазняла молодых людей из сферы обслуживания. Она только что рассталась с чилийским красавцем, с которым познакомилась, когда он раздавал флаеры перед магазином MetroPCS.

– Привет, Белинда.

Ева осторожно обняла ее, чтобы не потревожить гроздь ожерелий с уличной ярмарки. Фирменные косы Белинды выбились из-под ее головного платка с этническим принтом и свисали до круглой попы. Просто сексуальная доула.

– Вот это платье! Вот это тело!

– Честно говоря, очень трудно двигаться, – прошептала Ева. На ней было черное платье-футляр от Gucci без рукавов, с большим вырезом и алые ботильоны на шпильке. Грудь была поднята до подбородка, а волосы распущены до плеч.

– Ты. Не пришла. На игру. В понедельник. Вечером. – После каждого слова Белинда резко покачивалась вперед.

Ева затеребила подол платья.

– Я чувствую себя офисной мегерой, как в сериале о сексуальных адвокатах.

– Меган Маркл образ удался. Пойдем пообщаемся.

Белинда взяла Еву за руку, и они, болтая, стали пробираться сквозь толпу.

– Подруга, – начала Ева, – хочу тебя кое с кем свести. Он милый-премилый. Проверьте его страничку @oralpro[40].

Белинда открыла рот.

– За что мне такое счастье?..

– Расслабься, он ортодонт. Прекрасно поработал с Одри.

– Я пас. Уже нацелилась на жгучего красавца из продуктового отдела в Trader Joe’s по соседству. Я там покупала продукты для курса веганской выпечки. Его ведет женщина, которая впервые приготовила бриошь из вагинальных дрожжей.

– Вагинально-дрожжевая бриошь, – повторила Ева.

– Это ее коронное блюдо.

– Неужели кому-то пришло в голову прославиться, приготовив вагинально-дрожжевые бриоши?

– В любом случае не пытайся меня подставить. Моя сексуальная жизнь интересует тебя только как источник вдохновения. Почему бы тебе самой не встречаться с @oralpro? Выходи на люди! Хватит прятать красивые ноги и свежий цвет лица.

– Знаешь, почему у меня такой свежий цвет лица? – Ева подмигнула. – Потому что ни один мужчина меня не напрягает.

Тут же непонятно откуда появилась Сиси, просунув голову между ними.

– Спроси ее про Одиночество, – потребовала она, выхватила у Евы выдохшуюся минералку, сунула в руку другой бокал и исчезла обратно в толпу.

Белинда ахнула.

– Как ей удается вот так материализоваться? И о чем она говорит?

Прежде чем Ева успела ответить, в объятия Белинды бросилась девушка с крашеными светлыми локонами и в обтягивающем топике.

– Ваша поэзия – единственное, что помогает мне справиться с экзаменами в Нью-Йоркском университете! Подпишете книгу? – Она протянула Белинде потрепанный экземпляр.

– Конечно! – Белинда подписала титульный лист и ткнула локтем в Еву. – Это Ева Мерси. Вы, должно быть, слышали о «Проклятых»?

– Моя мачеха читает эту серию, – сказала она, прежде чем быстро сфотографироваться с Белиндой. – Но я избегаю текстов с описаниями откровенного цисгетеропатриархального секса. Извините.

Девушка вскинула вверх кулак – знак движения Черной Силы и подпрыгнула. Снова материализовавшаяся Сиси уставилась на нее.

– Кто впустил сюда эту обесцвеченную крестьянку? – Сиси была королевой полицейского надзора за женщинами с прической, как у нее. То есть половины жительниц Бруклина. – На ней джинсы из Walmart?

– Ты когда-нибудь была в Walmart? – спросила Ева.

– Телом – да. Душой – нет. – Она крутанулась на пятке. – На сцену! Представление начинается!

Белинда схватила Еву за руку, и они, как утята, протащились за Сиси сквозь толпу.

На сцене была создана интимная обстановка: ряд из четырех элегантных кресел для Сиси, Евы, Белинды и Халила. Халил появился только после вводной речи Сиси из-за недоразумения с водителем Uber. Недоразумение заключалось в том, что Халил угнал чужой Uber, и водитель его вышвырнул.

Это был тридцатисемилетний доктор культурологии, предпочитавший пастельные брюки Ralph Lauren и галстуки-бабочки. Халил был известен тем, что писал тома о системном расизме и жил с шестидесятилетней шведкой, наследницей большого состояния, которая финансировала брюки и галстуки Ralph Lauren.

Летом после развода Евы, когда Халил был обозревателем Vibe, он безуспешно добивался ее в течение нескольких вечеринок на крыше Клинтон-Хилл. Термин «любитель поучать» еще не вошел в обиход, но вполне бы пригодился.

Заполненный зал увлекся оживленной дискуссией – гости кивали, хихикали и записывали видео на смартфоны. Ева сидела прямо, женственно скрестив ноги в ботильонах на шпильках.

Получалось потрясающе.

Да, когда она заговорила в первый раз и во второй, некоторые смотрели на нее с выражением «кто это такая?», но постепенно она завоевала аудиторию. И настолько, что ей самой стало интересно, чего же она опасалась.

Отвечая вместе с Белиндой и Халилом на наводящие вопросы Сиси, они раскрывали свои роли: Белинда была «Честной сестренкой», Халил – «Самодовольным наглецом», а Ева – «Безнадежно пьяной от неожиданного успеха».

– И вот что действительно хорошо, – говорила Белинда, – издательская индустрия с трудом принимает чернокожих персонажей, если они не страдают.

Кивки и ропот аудитории.

– Ожидается, что мы будем писать о травмах, угнетении или рабстве, потому что это легко продаваемые символы чернокожих. Издатели не в состоянии увидеть в нас те же банальные, смешные, причудливые переживания, которые есть у каждого человека…

– Потому что это означало бы, что мы люди, – перебил Халил. – АМЕРИКАНСКОЕ ОБЩЕСТВО ЗАВИСИТ ОТ НЕОБХОДИМОСТИ ДЕГУМАНИЗИРОВАТЬ, УНИЗИТЬ И ОТРИЦАТЬ ЧЕРНОКОЖИХ.

Белинда проигнорировала его.

– Мой первый роман был об архитекторе и шеф-поваре, которые становятся свидетелями убийства в переулке во время отключения электричества две тысячи третьего года и занимаются бурным сексом, по пути разгадывая тайну. Его везде отвергали. Я постоянно слышала: «Милая история, но нельзя ли рассказать поподробнее о борьбе чернокожих героев в преимущественно белой профессиональной среде? – Белинда вздохнула. – Можно подумать, черт возьми, в литературе нет места для веселого черного дерьма? Почему я не могу заработать миллионы на «Девушке в поезде»[41] или «Пятидесяти оттенках»[42]?

– «Пятьдесят оттенков» – это нормально, – фыркнула Сиси. – Хотя я бы очень хотела, чтобы Ана побрила ноги. Но все верно. Белые авторы вольны рассказывать хорошую историю ради хорошей истории.

– Представьте, что было бы, попытайся кто-то из нас опубликовать «Девушку в поезде», – сказала Ева. – «Для цветных девушек в поезде, когда самоубийства недостаточно».

Толпа разразилась хохотом, а Ева засияла так, словно попала к райским вратам. Из ее ушей вырвался солнечный свет, а зрачки превратились в сердечки эмодзи.

– В детстве и отрочестве я была одержима ужасами и фэнтези, – продолжила она. – Но чернокожих персонажей в этих историях не встречала. Почему я не могла попасть в Нарнию или Хогвартс? Когда я написала о чернокожей ведьме и вампире, издатели были шокированы. Типа, могут ли паранормальные существа вообще быть небелыми? И это несмотря на богатую традицию чернокожих вампиров – вспомним Блэйда, Блакулу, фольклор Луизианы. И не надо мне рассказывать о черных ведьмах, таких как Бонни в «Дневниках вампира» или Наоми Харрис в «Пиратах Карибского моря» … – Она замолчала, понимая, что зазналась и теряет аудиторию. – Как бы то ни было, лишь немногие из нас преуспели в этом жанре, потому что представить себе мир, даже фэнтезийный, где все власть имущие – темнокожие, очень трудно. И с комиксами то же самое. Кто-нибудь бывал на Комик-Коне[43]?

Только один человек, сидевший в последних рядах, поднял руку. Она прищурилась сквозь очки, чтобы разглядеть его лицо, и увидела мужчину лет сорока, накрашенного мерцающими тенями для век и в фиолетовой шляпе ведьмы Джии. Фанат «Проклятых». Помимо пьющих дам, мужчины-педики поколения X были ее самыми активными читателями и преданно писали на фан-страничках в социальных сетях.

Что смертельно льстило Еве.

Но шляпа ведьмы? Здесь? Когда она пыталась выйти в образе серьезного автора?

– Я осуждаю культуру комиксов, – фыркнул Халил. – Даже Черную Пантеру. Настоящий герой – Эрик Киллмонгер. Но, конечно, Голливуд СТРАТЕГИЧЕСКИ ЭМАСКУЛИРУЕТ БОЖЕСТВЕННОГО АЗИАТА-ЧЕРНОКОЖЕГО, чтобы угодить евроцентристской аудитории.

– Вы получаете материал из генератора слов Hotep? – спросила его Белинда, оторвавшись от микрофона.

– Отвали к чертям, Белинда, – прошипел он и продолжил: – Послушайте, я чувствую, что неправильно использую свой дар, если не затрону тему маргинализации чернокожих мужчин. Не скажу О ДУАЛЬНОСТИ одновременного ПОТРЕБЛЕНИЯ и УНИЧТОЖЕНИЯ чернокожих мужчин.

Белинда с досадой фыркнула.

– Я просто думаю, что это очень старо и серо, – то, как вы подчеркиваете участь только чернокожих мужчин. А чернокожие женщины в вашем мире существуют?

– Халил, это проявляется твое женоненавистничество, – сказала Ева, вызвав еще больше смешков в зале. Она была в ударе.

– Я лишь хочу сказать, что, если чернокожие не пишут с намерением УНИЧТОЖИТЬ БЕЛОЕ СУПРЕМАТИСТСКОЕ ХУЛИГАНЬЕ, тогда мы зря рвем здесь глотку. – Он поправил галстук-бабочку. – Тем не менее такие книги, как у Евы, тоже важны. Девчоночьи глупости позволяют отвлечься.

– Глупости? – Ева обиделась.

– Возможно, мне следовало сказать «легкое чтиво», – поправил себя Халил.

– Возможно, нам стоит двигаться дальше, – перебила Сиси, которая внезапно замолчала. Оглядев аудиторию, она хрипло охнула, схватившись за подтянутый пилатесом живот. Поскольку шокировать эту женщину было невозможно, Ева поняла, что произошло нечто катастрофическое. Неужели в зал пробрался стрелок в маске? Неужели Зэди Смит все-таки явилась?

Писатели на сцене проследили за взглядом Сиси. В тени в дальнем углу зала в дверном проеме стояла высокая мужская фигура.

С узнаваемым лицом.

– Шейн… – начала Сиси.

– …Холл, – закончила Белинда.

Зрители начали оглядываться, их взгляды метались по залу. Шквал восклицаний полетел с мест.

– Что? ГДЕ? Стойте!

Ева ничего не сказала.

Когда героиня фильма ужасов видит призрака, она издает пронзительный крик. Хватается за щеки. И спасается бегством. Ева была на сцене на виду у литературного сообщества Нью-Йорка, поэтому она не сделала ничего из перечисленного. Вместо этого ее руки совершенно ослабли, а микрофон с тяжелым стуком упал на пол.

Никто этого не заметил, потому что все взгляды были устремлены на него.

– Шейн, – крикнула Сиси, – это ты?

Он оглянулся, смущенно скривившись.

– Нет, – ответил он.

– Да! – крикнул кто-то.

– Поднимайся сюда, – приказала Сиси.

Он покачал головой, в его глазах читалось отчаяние. Он будто бы говорил: «Пожалуйста, не заставляй меня это делать».

– Как это понимать? Я обнаружила тебя, когда ты убирал номера в отеле «Беверли Уилшир», парень, – так что топай к нам. Ты должен это сделать перед всеми в этом зале, всеми, кто способствовал твоей популярности, несмотря на то, как небрежно ты с нами обошелся.

Шейн оглянулся, как бы оценивая, сможет ли убежать. И нехотя направился к сцене.

Ева редко видела происходящее в четком фокусе. Даже в очках. Мигрень всегда размывала окружающее. Но когда Шейн шел по проходу к участникам дискуссии – к ней, – каждая деталь в комнате становилась нестерпимо четкой. Она мучительно осознавала все вокруг и каждую частичку себя.

Этого не могло быть. Но она знала, что все так, потому что тело отозвалось само собой. Дыхание стало поверхностным. Пульс грохотал. Она задрожала всем телом, попав под перекрестный огонь миллиарда сильных, противоречивых эмоций. Ева не была особенно религиозной, но всегда чувствовала, что есть… что-то… извне, что наблюдает за ней. По многим причинам, но в основном потому, что она никогда не сталкивалась с Шейном Холлом. Никогда. После стольких лет это было удивительно, учитывая, что они оба были ровесниками, чернокожими авторами, которые добились успеха одновременно. Если это не божественное вмешательство, то она не знала, как это назвать.

И теперь он был здесь, из плоти и крови. Настал момент, которого она всегда боялась. Но в глубине, в тайниках ее подсознания, разве не предвидела она эти мгновения? Она их планировала? Даже мечтала об этом?

Может быть. Но не так. Не на людях. И совершенно неготовой.

Оглушительные аплодисменты вызвали легкую пульсацию в висках и напомнили Еве, где она находится. Зал захлебывался в восторге. Шейн был литературной звездой. Он написал всего четыре романа: «Восемь», «Пила», «Ешь на кухне» и «Запри дверь на входе». Но они стали каноническими. Местом действия всегда был один и тот же безымянный район, где жили страдающие от убийственной бедности люди.

Его персонажи были причудливыми, яркими, практически мифологизированными типажами. И благодаря самозабвенному вниманию к деталям, эмоциям и нюансам он искусно манипулировал читателями, заставляя их настолько вживаться в каждую мысль своих персонажей, что, прочитав пятьдесят страниц, они вдруг понимали, что сюжета нет. Никакого. Просто девочка по имени Восьмерка потеряла ключи. Но они плакали от красоты написанного. Восьмерка могла увидеть, как на улице застрелили чувака, пока она сидела взаперти, но читателей волновала только девочка.

Шейн обманывал читателей, заставляя их видеть человечность, а не обстоятельства. Его книги закрывали, будучи ошеломленными, удивляясь, как писателю удалось завоевать сердце читателя прежде, чем тот понял, что происходит.

Приблизительно раз в пять лет он выпускал книгу, давал несколько рваных, невразумительных интервью, дулся в программах новостей MSNBC, срывал сезон наград (если только не противостоял Хуноту Диасу[44]); получал огромный грант, чтобы уехать куда-нибудь и написать еще больше классического дерьма; а затем снова исчезал.

Конечно, полностью он не исчезал никогда. Его видели. Три весны назад он посетил прием по случаю открытия выставки Кары Уокер[45] в Амстердаме, но, когда пришло время читать предисловие, которое он написал для выставки, исчез (как и пышнотелая рекламная агентша Кары Клаудия). В 2008 году он пошел на ужин корреспондентов Белого дома, но провел время, вытирая посуду с грузчиками на кухне. Он точно присутствовал на свадьбе Джея Коула[46] в Северной Каролине, где сказал одному из гостей, что единственное, что ему нравится на Юге, – это Bojangles[47], что мгновенно попало в Twitter.

Много лет назад один из редакторов LA Times пустил слух, что Шейн – мистификатор. И его книги пишет кто-то другой. Потому что Шейн никогда не вел себя как автор из списка «А» и, честно говоря, не был похож на писателя. У него была массивная челюсть, пухлые губы и ошеломляющие ресницы – лицо, которое выделило его из толпы прежде, чем он доказал свою уникальность.

Шейн Холл был устрашающе красив. И все же в редких случаях, когда он улыбался, улыбка была такой лучезарной, такой теплой. Как будто смотришь на чертов солнечный луч. Улыбка сбивала с толку. Хотелось либо ущипнуть его за щеки, либо умолять его о жестком сексе на мягком матрасе. Хотелось забрать все, что у него было.

Ева знала это лучше, чем кто-либо другой.

По крайней мере, раньше она его знала. Она не видела его с двенадцатого класса[48].

Глава 6. Ведьма кроет монстра

– Он вернулся.

Ева не осознавала, что произнесла это вслух, пока Халил и Белинда не повернули головы в ее сторону.

– Что? – спросил Халил.

– Куда вернулся? Ты его знаешь? – прошептала Белинда, прикрывая рукой микрофон. Аудитория была в полном восторге. А Шейну потребовалась целая вечность, чтобы пробраться на сцену, потому что по пути были руки, которые нужно было пожать, и сувениры, которые нужно было подписать (программы мероприятий, книги, предплечье одной кокетливой девушки…).

– Я просто имела в виду, что не могу поверить – он появился на публике, – пробурчала Ева.

– Ты ведь встречалась с ним, верно?

– Да, мы оба получили Фулбрайта[49] в 2006 году. Провели лето за письменными столами в Лондонском университете, – прошептала Белинда. – Но я его почти не видела. Скажем так: в Восточном Лондоне на каждом углу есть паб.

– Перехваленный, – сказал Халил. – Однажды я должен был взять у него интервью для Vibe. Он заставил меня ждать в Starbucks в Западном Голливуде четыре часа, потом появился, минут десять поболтал о черепахе и исчез. Ничего не вышло. Клоун. Вот почему неграм не достается ничего хорошего.

– Ненависть в нем сильна, – язвительно сказала Белинда. Он посмотрел на нее.

– Ты меня достала.

Ева больше не слушала. Потому что там стоял Шейн. На сцене вместе с ними, утонувший в собственнических объятиях Сиси под звуки тысячи снимков, сделанных на айфоны. Наконец Сиси отпустила его, и участники дискуссии встали (Ева, разволновавшись, неустойчиво покачивалась на своих каблуках). Шейн стукнулся с Халилом кулаками и обнял Белинду, а потом остались только он и Ева.

Она неудержимо дрожала. Она никак не могла его обнять. Или хоть чуть-чуть приблизиться к нему. Вместо этого она протянула ему руку – такой странный придаток, – и он пожал ее.

– Я Шейн, – сказал он, не выпуская ее ладони. – Мне нравится ваша работа.

– Спасибо. Я… Ева. – Ева неуверенно произнесла свое имя. Он слегка сжал ее руку, доверительным жестом предлагая расслабиться. Она тут же выдернула пальцы из его хватки.

Стажер «Нью-Йорк таймс» выскочил из кулис с дополнительным стулом, придвинул его между Сиси и Белиндой и вручил Шейну микрофон. Все сели. Халил был в ярости.

– Ну, – начала Сиси, – этот гость, я уверена, в представлении не нуждается. Давайте тепло поприветствуем Шейна Холла, хорошо? Шейн, ты ведь согласишься присоединиться к нам на пару минут?

Сиси одарила его ослепительной улыбкой гордой мамочки. Так Диана смотрела на Майкла: «Я чертовски гениальна; я открыла этого единорога».

– А что, иначе никак? – спросил Шейн с забавной усмешкой в голосе.

Он вырос в юго-восточном Вашингтоне, округ Колумбия, и переливы акцента до сих пор слышались в медленном южном говоре. Ему понадобилось десять лет, чтобы избавиться от привычного «А-а-а-а что-о-о-о».

– У тебя нет выбора. Расплата за то, что позволил редактору «Рэндом Хаус» украсть тебя у меня.

Сиси жестом указала в сторону Евы и компании.

– Но я… э-э-э… Оратор из меня неважный. Я действительно пришел просто посмотреть и послушать. Неловко получается. – Он смущенно посмотрел в толпу. – Но если Сиси Синклер велит что-то сделать, значит, надо слушаться. Я не сумасшедший.

– Это не точно, – пробормотал Халил.

Прежде чем Шейн успел ответить, молодая женщина в зале подняла руку. На ней была кепка с надписью «Сделаем Америку Нью-Йорком». Лицо под кепкой было свекольно-красным.

– Мистер Х-Холл, – заикаясь, пролепетала она. – Не сочтите за грубость, но я люблю вас.

Он улыбнулся.

– Грубо было бы сказать: «Я вас ненавижу».

Она слишком громко расхохоталась.

– Не верю своим глазам. Я непременно должна вам сказать, что Восьмерка и есть та причина, по которой я пишу. Восьмерка, персонаж, – это я. В поп-культуре вы никогда не увидите злых, мрачных чернокожих девушек. Нет ни «Нации черного Прозака»[50], ни «Прерванной жизни»[51]. Мне нравится, что в каждой книге она ведет повествование.

– Спасибо. – Он чуть поерзал на стуле. – Мне она тоже нравится.

– Основан ли образ Восьмерки на реальном человеке? Вы описываете ее так интимно. Я будто подглядываю за тем, чего не должна видеть.

– Как вы думаете, Восьмерка реальна?

– Несомненно, – кивнула она.

– Значит, она есть.

– Это не ответ.

– Я знаю. – Он усмехнулся.

И тогда Еве пришлось это сделать. Наконец она набралась смелости и посмотрела на него – и тут же пожалела об этом.

С возрастом кожа вокруг его глаз стала более морщинистой. Ева забыла о шраме, пересекающем его нос. У него везде были шрамы. Однажды, когда он спал, она пересчитала их. Прошлась по ним губами. А потом назвала их как созвездия.

Идеальные джинсы; грубые ботинки; дорогие часы; худощавое телосложение; двухдневная щетина; простая белая футболка. Возможно, фирмы Hanes или Helmut Lang. К черту его – эти вещи она и сама хотела бы надеть.

Как я это переживу?

Белокурая журналистка, которую Ева знала по изданию Publishers Weekly, подняла руку. Сиси кивнула, разрешая задать вопрос.

– Если говорить о Восьмерке, – начала блондинка, – вы получали нарекания за то, что пишете исключительно с женской точки зрения. Это справедливо? Как мужчина, считаете ли вы себя вправе говорить с женской точки зрения?

В этот момент Ева, Белинда и Халил были фактически забыты. Шейн пожевал нижнюю губу и уставился на свой микрофон, как будто в нем были ответы на все загадки.

– Я думаю… Я не слишком много думаю о том, достаточно ли я компетентен, чтобы что-то делать. Я просто делаю.

– Но это смелый шаг для вас, мужчины, исследовать переживания юной женщины таким интимным способом.

– Я не исследую женские переживания. Я просто… создаю персонаж! У которого есть проблемы. – Он смущенно потер руки о джинсы. – Писатели должны выходить за рамки своего опыта, верно? Если я не могу адекватно говорить женским голосом, то, вероятно, я занимаюсь не той профессией и должен пересмотреть свой профиль на LinkedIn[52].

– О! У вас есть профиль на LinkedIn?

– Нет, – ответил он, и в его глазах заблестели игривые искорки. Обернувшись к Сиси, Шейн прошептал: – Я же говорил, что у меня это плохо получается.

И в этот момент все силы, сдерживавшие Еву, испарились. Внезапно она почувствовала себя оскорбленной самим его существованием. Она доводила себя до исступления, готовясь к этому событию, репетируя ответы с Одри и втискиваясь в это платье, а Шейну позволялось просто быть самим собой. Всю жизнь он делал все, что хотел, – прятался от интервьюеров, исчезал с лица земли, ходил сонный по мероприятиям, на которые Ева так хотела попасть, что убила бы за приглашение, – и был вознагражден за свое ужасное поведение так, как за всю историю творчества не доставалось ни одной женщине-творцу. Женщины не могут быть плохими мальчиками.

– Я не думаю, я просто делаю.

У Шейна все выглядело так легко. Все, что делала Ева, требовало усилий. И что хуже всего? Это должен был быть ее день, она пришла чтобы доказать: она серьезный автор, сила, с которой нужно считаться. И все пошло прахом, как только появился Самый Важный Гость. Неужели это ее жизнь или постановка Моны Скотт-Янг[53]?

По всем этим причинам – а также по более давним, более мрачным – она должна была что-то сказать.

– Я понимаю, что хочет сказать журналист, – проговорила Ева, медленно, чтобы подавить дрожь в голосе. – Вы используете опыт, о котором ничего не знаете. У Восьмерки проблемы. Она занимается членовредительством. Она склонна к суициду. А вы идеализируете ее, делая из нее очаровательную, грустную девчонку. Депрессия – это не «катастрофа для девушки», которая плачет единственной красивой слезой, выглядывая из залитых дождем окон и бросая односложные фразы. Депрессия – это трагедия. Восьмерка – это трагедия. И писатель-мужчина, романтизирующий женскую психическую болезнь, неуместен.

– Ты права, – сказал Шейн. Он медленно почесал подбородок, размышляя, а потом перевел взгляд на Еву. Впервые она посмотрела ему в глаза. Что было ошибкой.

Воздух сгустился. Они оба моргнули. Раз, два, а потом так и застыли, глядя друг на друга. Не просто глядя. Пожирая друг друга взглядом. С такой сосредоточенностью, что толпа была забыта. Обсуждение было забыто.

Белинда и Халил сидели между ними, переводя взгляд с одного на другого, как будто находились на трибунах Уимблдона. Глаза Сиси увеличились до мультяшных размеров. Что творится у них на глазах?

– Это правда. Я не женщина, – начал Шейн.

– Именно.

– И ты не вампир. И не мужчина.

– Хороший удар, – пробормотала Белинда.

– И все же – что Себастьян? Его образ одно из самых ярких, правдивых изображений мужественности, которые я когда-либо встречал на страницах книг. Особенно в третьей и пятой книгах. Себастьян в прямом и переносном смысле высасывает жизнь из всего, что его окружает. И однажды он высасывает и Джию – он знает, что высасывает, но не может остановить себя и отказаться от любви к ней. Может быть, это потому, что он знает, что в конце концов она переживет его. Он знает, что Джия выносливее. В силу того, что она женщина, она сильнее. Девочкам дана вся тяжесть мира, но некуда ее опустить. Сила и магия, рождающиеся в этой борьбе? Это так пугает мужчин, что мы придумали причины сжигать вас на костре, лишь бы наши члены оставались твердыми. – Он сделал паузу. – Ты сделала волшебную метлу Джии в десять раз сильнее, чем клыки Себастьяна. Ведьма превосходит монстра. Вот и все, что нужно знать о том, почему мужчины боятся женщин.

Ева была слишком ошеломлена, чтобы дышать. Вопреки здравому смыслу, ее глаза снова встретились с глазами Шейна. Что бы он там ни увидел, это заставило его на мгновение замешкаться. Но потом он продолжил.

– Ты не мужчина, – продолжал он, – но ты пишешь, мать твою, об амбивалентной мужественности. Ты не мужчина, но это не имеет значения, потому что ты пишешь пронзительно и замечаешь незамеченное, а твоя творческая интуиция настолько сильна, что способна убаюкать любое повествование. Ты видишь. И пишешь. С Восьмеркой я делаю то же самое. – Он посмотрел на нее знакомым взглядом. – Просто я пишу не так хорошо, как ты.

Белинда наклонилась к Халилу и прошептала:

– Хочешь вернуться к разговору о «девичьих глупостях» или передумал?

У Евы слегка отвисла челюсть. Она кивнула медленно и бездумно. Она не хотела, чтобы он понял, как она поражена. И не позволила ему оставить за собой последнее слово.

– Что ж, – нашлась она. – Неплохая интерпретация.

– Неплохое чтиво, – низким голосом произнес он.

– Твое… тоже.

– Благодарю.

Ева наконец оторвала взгляд от Шейна. И только тогда он, казалось, вспомнил, что находится на сцене, и тихо вздохнул.

Аудитория гремела абсолютной тишиной. Никто не произнес ни слова; все застыли. За более чем десятилетие Шейн Холл едва ли произнес пять (понятных) фраз для публики. И вдруг оказался здесь и произнес чисто феминистский монолог. О Еве Мерси? Это была потрясающая случайность. И, как ни странно, ошеломляюще восхитительная. Вряд ли кто-то в аудитории читал до сегодняшнего вечера серию «Проклятые», а теперь все спешили открыть приложения Amazon.

Ева забыла об аудитории. Осталась только она, в ловушке между словами Шейна и тем, чего он не сказал.

Ева нервно крутила на пальце кольцо с камеей.

«Он прочитал всю мою серию, – подумала она, судорожно теребя кольцо. – Каждое слово».

В этот момент единственный фанат «Проклятых» в зале разразился аплодисментами, его фиолетовая ведьминская шляпа закачалась. Он воскликнул:

– Эй, подруга-фанатка! У тебя есть эмблема Себастьяна?

– Нет, она распродана, когда бы я ни зашла на сайт EvaMercy – MercyMe.com.

Лицо Евы пылало. Он пытался купить эмблему? Он знает мой сайт?

– Еще один вопрос, и мы отпустим мистера Холла, – сказала Сиси, разбивая заклинание тишины изящным покашливанием.

Ей пришлось произнести эти слова, потому что Халил так обиделся на забывшую о нем аудиторию, что у него чуть ли пар не шел из ушей.

Встал рыжеволосый парень лет двадцати с небольшим. Он был похож на принца Гарри, если бы принц Гарри жил в Ред-Хуке.

– Привет, я Рич из Слейта. Бренда, Халил и Шейн, ваши работы очень мощные. Ева, я не был знаком с вами до этого вечера, но Шейн прекрасно о вас сказал.

Ева слабо улыбнулась, как женщина на смертном одре, пытающаяся быть храброй ради близких.

– Не могли бы вы рассказать о проявлениях явного расизма, с которыми вы сталкиваетесь как чернокожие авторы? Шейн?

– Я? Э-э… Нет.

– Нет?

Шейн повторил:

– Нет.

– Разве не для этого мы здесь? – спросил Халил.

– Вы здесь для этого, – сказал Шейн.

«Хорошо, но почему ТЫ здесь?» – мысленно закричала Ева. В висках запульсировало, и она бессознательно щелкнула надежной резинкой на правом запястье.

Словно услышав ее мысли, Шейн бросил на Еву быстрый взгляд. Когда он увидел резинку, по его лицу скользнула тень беспокойства. Он замолчал, словно забыв, что хотел сказать дальше. Этот взгляд она помнила отчетливо. Ева опустила руку.

– Хочешь услышать правду, Рич? – спросил Шейн.

– Да, пожалуйста. – Его глаза загорелись так, как загораются у многих белых либералов после выборов. Как будто они жаждут, чтобы им сказали, как все плохо, как они плохи, и чувство вины превратило их в мазохистов. Большой палец Рича навис над приложением диктофона в его телефоне. – В этой обстановке важно делиться свидетельствами. Давайте привлечем Америку к ответственности. Давайте отнесемся к ее преступлениям серьезно.

Шейн задумчиво выпятил нижнюю губу.

– Я не воспринимаю Америку всерьез, – сказал он с легкостью человека, которому никогда не нужно было заботиться о политической корректности. Или о корректности вообще. (Отдел рекламы «Рэндом Хаус» подготовит пресс-релиз с извинениями к 8:00 утра следующего дня.)

На первый взгляд он выглядел непринужденно. Никто, кроме Евы, не заметил, что с их бурного обмена репликами рука Шейна так крепко сжимала микрофон, что кончики пальцев побелели. Только это его и выдавало.

Это – и дрожащий микрофон.

– Слушай, хочешь поговорить о так называемом социально-политическом климате? Я давно в нем живу. Я противостоял Трампам, Пенсам[54] и Грэмам[55] с незапамятных времен. Первым из этой когорты был охранник, с которым я остался один на один в тюремной камере. Мне было восемь лет. Никаких законов, никаких видеокамер, никакой пощады. То, что произошло за тот час, навсегда убедило меня в том, что я не обязан обсуждать расизм с белыми. – Он пожал плечами. – Не я должен объяснять это, Рич. Это бремя лежит на вас – вы должны все исправить. Удачи.

Шейн говорил с таким безразличием, что было непонятно, волнует ли его это в высшей степени или не волнует вовсе. Как бы то ни было, он произнес чертовски интересную речь. Отказавшись пролить свет на «Борьбу», он сделал именно это, и одна короткая история из жизни вызвала больший резонанс, чем целый час разглагольствований Халила.

– Понятно, – ответил Рич.

Слегка прищурившись, Шейн посмотрел на бейджик с именем на рубашке Рича. На его лице появилось лукавое выражение, и он плавно сменил тему:

– Однако мне вдруг захотелось обсудить морковные тальятелле.

Рич охнул.

– Вы… вы читали мои…

– Ты Рич Морган, верно? Иногда пишешь о еде в Slate? Та статья стала для меня откровением. Я и не знал, что из овощей можно приготовить лапшу.

– Я предлагаю воспользоваться спирализатором с пятью лезвиями с Amazon Prime, – восторженно сообщила Белинда.

– Я купила себе именно такой в прекрасном магазине для кухни и дома на озере Комо, – добавила Сиси.

Ева закрыла глаза, размышляя, не подсыпал ли кто кислоты в ее минералку. Разговор стал просто смешным. Шейн в одно мгновение изменил настроение в зале. Когда он успел стать таким раскованным? Таким болтливым? Она никогда не слышала, чтобы он говорил несколько слов кряду, не ворча при этом, общаясь с кем-то, кроме нее.

– Ясно, закажу это дерьмо, – сообщил Шейн. – Я новичок в здоровом питании. Например, я застрял на тостах с авокадо. Рич, спасибо за помощь.

Засиявший Рич опустился на свое место.

Халилу было противно.

– Помогите мне понять, что происходит. Вы не хотите говорить о расизме, но открываете дискуссию о хипстерских макаронах?

Шейн пожал плечами.

– Здоровье – это богатство.

Сиси широко повела рукой, указывая на гостя.

– Шейн Холл, дамы и господа!

Шейн передал Сиси микрофон, вытер влажные ладони о джинсы, даже не взглянув на Еву, и вернулся к бурно аплодирующей аудитории.

До конца обсуждения оставалось еще двадцать минут, но дискуссия была фактически закончена. Шейн увел ее у них из-под носа.

И Ева была разбита.

Глава 7. Ты первая

Спустя полчаса гости еще толпились вокруг участников дискуссии, болтали с ними, просили Белинду и Халила подписать потрепанные книги в мягких обложках, которые несли в сумках. Никто не принес Еве на подпись ни одной книги из серии «Проклятые», но на нее внезапно обрушился поток жаждущих узнать как можно больше о ее книгах в жанре «феминистского фэнтези». Тем временем восхитительный фанат «Проклятых» в шляпе превратился в команду поддержки Евы, перескакивая от группы к группе, распространяя священный сюжет о Себастьяне и Джии.

Ева на такое и не надеялась. Она внезапно попала в поле зрения совершенно новой категории людей, покупающих книги. Увлеченные литературой. Они станут писать о ней в Twitter, Snapchat и Instgram[56], шумиха разрастется, и (скрестим пальцы) она превратится из популярного в своей нише автора в крупную персону в книжном мире. Лидер мнений! Некто, на чей фильм о межвидовом сексе вы бы купили билет!

Но в тот момент она не могла этого почувствовать.

И Белинда, и Сиси с жадным блеском в глазах несколько раз пытались заманить ее в угол. Но Ева каждый раз оказывалась втянутой в новый разговор. Она не могла встретиться с ними лицом к лицу. Пока не могла. С чего ей вообще начать?

Сердце колотилось, она взглянула на Шейна с другого конца зала.

Явно чувствуя себя неуютно в толпе окруживших его фанатов, он каким-то образом скрылся в дальнем углу. (Шейн 2019 года чувствовал себя более комфортно среди людей, чем Шейн 2004 года, но все же не стал любителем тусовок.) Он делал вид, что разговаривает по телефону. Ева знала, что он притворяется, потому что он держал телефон у уха, но ничего не говорил. И она знала это, потому что смотрела на него.

И он тоже украдкой поглядывал на нее. Раз, другой, а потом, словно не мог удержаться… очень часто. От этих взглядов у нее кружилась голова. От всего у нее кружилась голова. От тупой пульсации в висках. Невозможные каблуки! Платье сексуальной красотки. Оно стало еще теснее, обтягивая ее, как пленка. Ева продолжала одергивать подол. На ней было платье размера 2, который на самом деле был 0, а Ева носила размер 4, но во время ПМС – 6. Из-за всего этого и из-за грубого столкновения ее прошлого с настоящим она уже несколько часов толком не могла вздохнуть.

Ее телефон разрывался от шквала сообщений – Одри ругала ее за то, что она забыла купить все, что нужно для финала художественного конкурса «Икона феминизма»:

На этот раз Ева решила проигнорировать дочь. И точно так же отодвинула в сторону стыд, который испытывала, потому что из-за нее Одри верила: ее бабушка была иконой феминизма. В лучшем случае – это пересмотр истории. В худшем – откровенная ложь.

Ее телефон снова пискнул – пришло уведомление о новом сообщении из фан-группы «Проклятые» на Facebook. Модератором в группе была энергичная домохозяйка из Вермонта, чей богатый муж, дистрибьютор рождественских елок, финансировал ее поездки со всеми турне Евы. @GagaForGia была ее самой большой поклонницей. И самой находчивой.

У Евы упало сердце.

Всего за сорок пять минут ее очень личная жизнь превратилась в публичную мыльную оперу.

Ева понятия не имела, почему Шейн ворвался в ее жизнь в понедельник вечером, но она знала одно: он должен уйти. Не просто сейчас, а прямо сейчас.

Срочность была связана вовсе не с Шейном. Ева испугалась того, какой она была с ним: неуправляемой. Безответственной. Превращалась в один большой, яростный всплеск. Ей пришлось напрячь все силы, чтобы похоронить того беспокойного подростка. А теперь он явился, вытаскивая на свет прошлое.

Через два года после истории с Шейном она приехала в Нью-Йорк с новой книгой, новыми деньгами и новым именем. Женевьева Мерсье превратилась в Еву Мерси. И Ева Мерси посвятила себя тому, чтобы построить жизнь, которая была бы безопасной и предсказуемой, как диснеевский фильм. Она вышла замуж за самого незамысловатого мужчину на земле, а потом развелась самым дружелюбным образом. Она жила в самом семейном районе Бруклина. Конечно, серия «Проклятые» была развратной, но почему она отказывалась попробовать что-то новое? Потому что и так была на пике безопасности.

Иногда она все же думала о нем. Лежа в одиночестве на больничной койке в два часа ночи или во время приступов писательского застоя. Он появлялся на задворках ее мыслей – без лица, просто ощущение. Вспоминался его теплый, мятно-ванильный запах. Шероховатая мягкость его кожи, словно бархат, обработанный против ворса.

Они не приближались друг к другу целых пятнадцать лет. Ева должна была выяснить, почему он приехал сейчас. Она была готова предложить свои баллы American Express, чтобы оплатить его обратный рейс. Ей нужно было, чтобы Шейн исчез.

Ева снова почувствовала на себе его взгляд. Неопределенно наклонив голову, он пригласил ее в свой угол комнаты. Она же, нахмурившись, жестом попросила его подойти к ней. Ситуация и так сложилась трудная, не хватало еще ковылять через всю комнату на ходулях.

Шейн кивнул. Поколебался. Потом засунул кулаки в карманы и направился к ней.

Ева убрала телефон в клатч. Когда она подняла голову, он стоял перед ней. Прямо перед ней.

В зале жужжали разговоры. Но для Евы все внезапно стихло до неясного гула. Боже, неужели он стал выше ростом? Так спокойно держится. Такой широкоплечий, такой… большой. Его слишком много.

Ева напомнила себе, что нужно дышать. Она не собиралась делать это сейчас. Смотреть на него вот так, на людях. После их маленького представления на сцене у них сложилась аудитория.

– Привет, незнакомец, – сказала она и всем телом вздрогнула.

– Привет.

Глаза Шейна остановились на ее глазах. Ее желудок сжался.

«Ты в порядке. Просто скажи, что нужно сказать, и быстро уходи. Давай, прямо сейчас…»

– Ты можешь…

– Ты хочешь…

– Извини, ты первая.

– Нет, ты.

Ева сосредоточилась, расправила плечи и попробовала еще раз. Это было мучительно.

– Ты можешь встретиться со мной в кафе «Костюшко», недалеко от Восточного бульвара? Завтра утром, в десять?

Шейн редко делал то, что ему говорили. Но на это предложение энергично кивнул.

– Да, давай так и поступим.

– Хорошо, – сказала Ева и бездумно забормотала: – Я бы… э-э… встретилась сейчас, но мне… Мне нужно купить кое-что для художественного проекта дочери. Перья. Хэштег – мамины хлопоты! А еще мне нужно вылезти из этого платья.

Она сунула ему в руку клочок бумаги. Это был номер ее телефона, нацарапанный на чеке из ресторана Hale and Hearty, который нашелся в сумочке. – На всякий случай, вдруг пригодится…

Шейн положил его в карман джинсов и, задумавшись, сказал:

– Слушай. Я не знал, что ты будешь здесь.

– Давай потом.

– Честно говоря, тебя не было в списке приглашенных. Я бы не пришел вот так…

– Все потом.

Еве нужно было выйти из зала, но она не могла пошевелиться. Так и стояла – в висках стучало, сердце колотилось. Гости выходили из зала, строили планы на остаток вечера, фотографировались, смеялись. Все было нормально. А Шейн и Ева застыли посреди всего этого. Были кем угодно, но только не такими, как остальные.

Повинуясь импульсивности, с которой, как Ева надеялась, рассталась навсегда, она смело подалась к Шейну, сокращая расстояние между ними. Они стояли близко. Слишком близко.

– Только вот что, – прошептала она, чуть ли не касаясь губами его подбородка. Она не хотела, чтобы их услышали. – Пока не забыла.

– Что?

– Перестань писать обо мне.

Только Ева могла заметить перемену в его выражении лица. Она увидела, как он слегка поморщился. Его губы медленно изогнулись в довольной улыбке. Бронзово-янтарные глаза вспыхнули, будто он годами ждал этих слов. Словно девочка, чьи косички он дергал на перемене целый год, наконец-то дала ему отпор. Он был доволен.

Голосом, одновременно хриплым и низким, и таким знакомым, Шейн ответил:

– Ты первая.

Глава 8. Так с поцелуем я умру 2004

В висках Женевьевы безумно пульсировало. После утреннего столкновения с дружком-педофилом Лизетт голова раскалывалась. И от яркого солнечного света, заливавшего школьный двор, становилось только хуже.

Это был первый понедельник июня и ее первый день в этой средней школе Вашингтона, округ Колумбия.

Признаться, являться в класс новенькой в конце года было неловко. Но Женевьева профессионально умела не вписываться в коллектив. В четырех предыдущих школах она либо становилась лакомой добычей для заурядных злюк, либо ее просто не замечали. Но каждый вечер, в заведенный час, она доставала блокнот и все исправляла. Она переписывала день в свою пользу. Превращала себя в супергероя. Уносила одноклассников в художественную литературу.

«Я сама виновата. Кто захочет со мной дружить?»

Ее лицо обычно искажалось гримасой боли. Разговоры она вела двумя способами: язвительно-прямо или глубоко саркастически. Она не хихикала. Женевьева не хотела никого отталкивать, но, как и сегодня, до появления в школе она обычно проживала пять жизней. Она еще не научилась надевать на себя маску, притворяясь, что все в порядке, не показывая личных катастроф.

И пока что двенадцатый класс превращался в катастрофу. Ей всегда удавалось получать высший балл по всем предметам. Но в этом году мигрень жестоко захватила новые территории. Из-за сильных болей Ева начала прогуливать школу, проводя день за днем в постели – то в парализующей агонии, то под кайфом от обезболивающих, то в тошнотворной комбинации того и другого. Пятерки превратились в двойки с минусом, и Принстонский университет отказал ей в приеме. Принстон должен был ее спасти. Что же спасет ее теперь?

В то утро в ванной Женевьева прозрела. Пришло время завести друга. Она хотела узнать чьи-то секреты. И поделиться своими.

Вашингтон, округ Колумбия, мог стать новым стартом. Она просто выберет кого-нибудь и погрузится в работу. Разве это трудно? У самых ужасных людей были друзья. У О. Джей Симпсона[58] были друзья.

В ее последней школе, в Цинциннати, было трудно. Но школа Вест-Трумен оказалась намного сложнее. Школьный двор был запружен детьми, а учителей не было видно. Толпа будто явилась из рекламных видеороликов – ностальгические свитера, тимберленды и кофточки конфетных расцветок. Из колонок доносились неистовые удары, а половина школы была в футболках Madness[59].

Женевьева следовала образу «девчонка-сорванец» и «мне плевать». На ней была старая футболка с концерта Nas Illmatic[60], треники, из которых она сделала шорты, и кроссовки Air Force 1[61]. Кудрявые локоны собраны в конский хвост на затылке. Как обычно, она прятала тощую фигурку под безразмерной мужской рубашкой работяги.

Ева расположилась у спортивных трибун, на кладбище сигарет. Перспективы операции «Друг» выглядели мрачно. Толпа на школьном дворе казалась непроницаемой, единой группой. Правда, на трибунах сидели несколько одиночек. Прищурившись от солнца, Ева оглядела ряды в поисках дружелюбного лица.

Он сидел в верхнем ряду трибун, прислонившись к кирпичной стене, заклеенной объявлениями. Белая футболка и тимбы. На его коленях лежала книга, и он читал ее, сосредоточенно нахмурив брови и прикусывая губу. Он выглядел так, будто жил словами.

«Я тоже так читаю», – подумала она.

Он перевернул страницу, и Ева мельком увидела его блестящие золотистые волосы, каштановые глаза. В солнечных лучах они засияли бронзовым светом. Может быть, это игра света? Этот мальчик излучал такое спокойствие. Ангел среди смертных.

Женевьева доверяла красивым мальчикам. С ними она была в безопасности, потому что им были нужны королевы бала, а не она. Беспокоиться стоило из-за других парней, равных ей, из ее лиги.

Она направилась вверх по шатким трибунам. Именно тогда она заметила истрепанный гипс на его левой руке. Никаких подписей. Подошла чуть ближе и увидела свежий шрам, рассекший его нос. Еще шаг – и она увидела на костяшках его пальцев (на обеих руках) фиолетовые и зеленоватые синяки. А зрачки его глаз были очень, очень расширены.

Ладно, вблизи вид у него был уже не такой ангельский. Но теперь, когда она стояла перед ним, поворачивать было слишком поздно. Он посмотрел на нее с легким любопытством и вернулся к книге. Джеймс Болдуин «Другая страна»[62].

– Привет, – сказала она. – Можно я здесь посижу?

Тишина.

Не выдержав, она опустилась рядом с ним.

– Я Женевьева Мерсье. – Она произнесла это как Джон-Ви-Эв Маре-Си-Эй[63].

Он хмуро взглянул на нее.

– Французское имя, – добавила она.

Он бросил на нее взгляд, говоривший: «Да ладно».

– Ничего, что я здесь сижу?

– Нет.

– Ты что, придурок?

– Oui[64].

Социальный эксперимент провалился. Женевьева всегда знала, что нельзя отождествлять красоту с совершенством. Она жила с бывшей «Мисс Луизиана», которая выглядела безупречно, но однажды протерла всю квартиру салфеткой для лица Neutrogena.

До звонка оставалось еще пятнадцать минут, а тем временем солнце уже вовсю трудилось над ее головой. Неуклюже порывшись в рюкзаке, она достала роликовый пузырек лавандово-мятного эфирного масла и втерла каплю в виски. Масло приятно пощипывало.

Женевьева заметила, что мальчик наблюдает за ней, отложив книгу.

– У меня бывают мигрени, – объяснила она. – Такие ужасные, что головы не повернуть. Например, если я хочу посмотреть направо, мне приходится поворачиваться всем телом. Вот так.

Она повернулась к нему. Он смотрел на нее недоверчиво и растерянно.

– Это подстава? Кто-то собирается на меня напасть? – Его голос был сонным и скучающим. – Ты дилер? Каюсь, если я должен тебе денег.

– По-твоему, я похожа на дилера?

– У меня были девушки-дилеры. – Он пожал плечами. – Я феминист.

– Я бы не стала подставлять тебя под удар. Я бы все сделала сама.

Он обежал взглядом ее миниатюрную фигуру.

– Ты ростом и комплекцией – леденец «Веселый ранчер».

– У меня комплекс Наполеона.

– У девочек такого быть не может.

– Ладно, феминистка. – Женевьева закатила глаза, отчего в висках взвилось небольшое торнадо. Мимо прошли две девушки, посмотрели на них и захихикали, прежде чем убежать.

Он нахмурился.

– Что ты здесь делаешь?

– Пытаюсь завести друзей, – сказала Женевьева.

– У меня нет друзей.

– Не представляю почему.

– Я не знаю, что говорить людям. – Он воткнул ластик в свой гипс и провел им туда-сюда будто в режиме замедленной съемки. – О чем говорят нормальные люди? О выпускном? Об убийствах и гангстерах?

– Да хрен его знает, – призналась она. – Но это даже хорошо! Мы можем посидеть в тишине.

– Отвянь.

Он вернулся к книге.

Не очень приветливый. Но теперь она хотя бы познакомилась с кем-то в этой огромной, страшной школе. Не представляя, что теперь делать, она прикрыла рукой глаза от солнца и втерла в виски побольше масла.

Женевьева почувствовала, что парень за ней наблюдает. Она уже собиралась объяснить ему, как лаванда снимает напряжение, когда он вынул из кармана джинсов очки Ray-Ban и протянул ей. Она надела их, ошеломленная щедростью. Потом он выдохнул (с покорностью?), закрыл книгу и прислонился спиной к кирпичной стене, закрыв глаза.

Женевьева не могла отвести от него взгляд. Она никогда не видела такого лица, как у этого парня. Сердце слегка дрогнуло, и она прикусила губу. Нет. Она не могла влюбиться. Она не доверяла себе; всегда заходила слишком далеко.

Но посмотреть на него не помешает. Она изучала его мечтательное, отрешенное выражение лица, гадая, что он принимает.

– Морфин? – спросила она. – Кетамин?

Он приоткрыл один глаз.

– Ты точно не дилер?

– У меня есть рецепты от врачей. По сути, я целая аптека. – Она помолчала. – «Аптекарь! Быстро действует твой яд…»[65]

– Вот так я умираю с поцелуем, – тут же ответил он. – Китс?

– Шекспир! – воскликнула Женевьева. – Помнишь, из какой пьесы?

– «Ромео и Джульетта», – проворчал он.

– Ты писатель? Или просто ходишь на курс английского для ботаников?

Он пожал плечами.

– Я пишу. У тебя получается?

Он опять пожал плечами.

Она ухмыльнулась.

– Я лучше.

А потом он усмехнулся. И это было неправдоподобно, удивительно, как если бы вас затоптали единороги в Нарнии. Господи, как же его много. Ей нужно было отвлечься.

– Я… хочу есть, – неловко пролепетала она. – Хочешь персик? У меня с собой два.

Он покачал головой. Женевьева расстегнула рюкзак, достала персик и тонкий, острый как бритва перочинный нож. Опираясь локтями о колени, она щелкнула лезвием и провела им вдоль персика. Это всегда было так приятно – чувствовать натяжение кожицы под лезвием. Напряжение. Она нажала чуть сильнее, кожица лопнула, и сок вытек наружу. Она поймала его языком. Потом отрезала кусочек, прижав большой палец, и отправила дольку в рот.

Поеживаясь, Женевьева взглянула на своего нового друга. Он смотрел на нее так, будто впервые в жизни увидел настоящую радугу.

– Так вот как ты ешь персики?

– Мне нравятся ножи.

Он моргнул. Один раз. Дважды. Затем быстро потряс головой, как бы встряхивая и перераспределяя мозг.

– Не, детка, – сказал он. – Давай отсюда. Я пытаюсь держаться подальше от неприятностей.

– Неприятностей? Но…

– Ты опасная. А я еще хуже. Я буду опасен для твоего здоровья.

– Я и так опасна для здоровья. – Женевьева сорвала солнцезащитные очки для пущей убедительности. – Мы теперь друзья! Ты говорил, что не умеешь разговаривать с людьми, но ты разговариваешь со мной!

– Я сказал, что не могу разговаривать с нормальными людьми. – Он посмотрел на нее. – Ты не нормальная.

Она не была уверена, но это было похоже на комплимент. Она чувствовала, что ее понимают. Это было что-то новое. В животе затрепетало.

– Откуда ты знаешь, что я ненормальная? Мы только что познакомились.

– Тогда кто ты?

Женевьева положила подбородок на руки, уперев локти в бедра. Она не знала, как ответить. Кто она?

Она устала. Устала болеть, устала от того, что от ее болтовни одни неприятности, устала переезжать, устала отбиваться от мужчин, которые считали, что мать и дочь – это двойная сделка, и устала ненавидеть себя такой, какая есть.

Может быть, не стоит говорить ему правду. Слишком это некрасиво. Но, возможно, честность-то и нужна, чтобы обрести настоящего друга.

Будь хорошей. Будь умницей.

– Я не хорошая, – тихо призналась она. – И не умница.

Он медленно кивнул. Опустив взгляд на тимбы, почесал подбородок.

– Я тоже.

Так все и началось. С маленького признания. Женевьева никогда никому не говорила, что с ней не все в порядке, и, похоже, он тоже не говорил. Она повернулась к нему, собираясь заговорить. И замерла. Потому что он смотрел на нее во все глаза.

Что-то вспыхнуло между ними – понимание, взаимное притяжение, и это было так необычно, так безотчетно, что Женевьева чуть не задохнулась. Ошеломленная, она слегка раздвинула губы. А потом совсем перестала дышать, потому что он медленно перевел свой сонный, одурманенный взгляд с ее глаз на рот и снова на глаза. На его лице заиграла уверенная, довольная улыбка. Она нерешительно улыбнулась в ответ.

И все закончилось. Он вернулся к своей книге, как будто не было этого невероятно интимного взгляда. А мир Женевьевы сбился с оси. Но в одном она была уверена.

«Мне обязательно нужно с ним подружиться», – подумала она.

– Ну и, – вздохнула она, – как тебя зовут?

– Я же сказал, у меня нет друзей. Дай мне спокойно подумать.

– Не бойся. Откуда гипс?

Он вздохнул.

– Я все время ломаю руку.

– Черт. Недостаток кальция?

– Нет. Я делаю это специально.

Женевьева вытаращилась на него. Прозвенел звонок. Низкий голос прокричал что-то в громкоговорители, и ученики шумной толпой вошли в здание из красного кирпича. Они же не шелохнулись.

– Ты не ломаешь себе кости, – прошептала она, – ты просто не хочешь разговаривать и пытаешься меня напугать, чтобы я ушла.

– Получается?

– Нет. – Женевьева была поражена. – Что с тобой?

Он вздохнул.

– Много всякого.

– Не могу себе представить, что совершу такое безумие.

– Нет?

Она проследила за его взглядом, который сосредоточился на ее правой руке. Мужская рубашка сползла с ее плеча. И стали видны ряды неглубоких горизонтальных порезов у плеча. Некоторые были заклеены пластырем, остальные засохли струпьями, а некоторые стали шрамами. Женевьева всегда носила безразмерную рубашку, чтобы скрыть эти отметины, но несколько раз в школе рубашка сползала. Всегда можно было сказать, что это экзема. Никто никогда не спрашивал.

Женевьева поддернула рукав.

– Ты не знаешь, что у меня за жизнь, – прошипела она.

– Попробуй расскажи, – предложил он, его галактические глаза пожирали ее заживо.

Ее будто ударило током, она ощутила нечто первобытное, грязное, отчаянное, сбивающее с толку. Неужели ее увидели такой, какая она есть на самом деле? Заметили? Это было пьяняще и пугающе. Женевьева надеялась, что ей будет с кем поделиться секретами. Но не рассчитывала, что кто-то окажется еще более сумасшедшим, чем она. И не надеялась, что этим человеком окажется мальчик – мальчик, который вот так выглядит и так на нее смотрит.

Каким-то образом он пробрался в ее голову и вонзил клыки в ее мозг, отравляя надеждой. Жестокая шутка.

Женевьева рванулась вперед и схватила его футболку в кулак, притянув его до уровня своих глаз.

– Перестань смотреть на меня так, будто твой член у меня во рту, – сказала она, задыхаясь, все еще сжимая персик в левой руке. – Я тебе нравлюсь? Думаешь, это так оригинально? Парням нравится мучить странную девчонку, уродку. Но знаешь что? Я и так рассыпалась на кусочки, так что…

С невероятной быстротой он вырвался и зажал ее руку за спиной. Женевьева выгнулась дугой, переводя дыхание. Ее пронзила восхитительная дрожь.

Он держал ее так несколько секунд, а потом склонился к ее уху: