Семь женщин

I

Луиза Карло стояла у окошка на захламленном чердаке дома ее родителей и смотрела вниз, на отца. Дерк Карло поджаривал гамбургеры на решетке для барбекю. Он стоял неподвижно и смотрел прямо перед собой. Мать Луизы, Пенни, вышла из дома с тарелкой, на которой лежали нарезанные лук, помидоры и булочки. Поставив тарелку на скамью, она замерла рядом с мужем. Некоторое время она смотрела на барбекю, потом легонько толкнула Дерка в бок и, прищурившись, перевела взгляд на чердачное окно. Луиза чуточку попятилась, чтобы мать ее не увидела.

— Ты с ней поговорил? — спросила Пенни.

— Она не слишком разговорчива, — ответил Дерк.

— Со мной она говорить не станет.

— Она вообще не разговаривает.

— С тобой могла бы поговорить.

— Ничего она мне не сказала.

— Как думаешь, почему она вернулась домой?

— Из-за Самуила этого, наверное.

— О… — Пенни плюхнулась на скамью. — Надеюсь, с ней все в порядке.

— Все с ней будет нормально. Луиза у нас молодец.

— Есть вещи, которые человеку трудно принять, — сказала Пенни.

— Знаю, — сказал Дерк и осторожно приподнял гамбургер, чтобы посмотреть, хорошо ли он поджарился снизу. В эту минуту он думал о том, что все женщины в его семействе слегка больные на голову.

По утрам Дерк Карло всегда съедал яичницу из трех яиц. Одним из самых ярких детских воспоминаний Луизы было такое: Пенни жарит отцу яичницу с пятью ломтиками бекона. Дерк сидит за столом, читает газету, и его большая рука лежит на красной клетчатой скатерти, как спящий зверь. В восемь пятнадцать он уходил в свой мясной магазин. Когда Луиза была маленькая, она упрашивала отца, чтобы он взял ее с собой. В магазине она завороженно наблюдала за тем, как отец режет телятину или говяжью вырезку, готовит фарш и протягивает покупательницам мясо, завернутое в мягкую вощеную бумагу. Еще в то время Луиза чувствовала, что все эти дамочки неровно дышат к ее отцу. Женщины из округа Датчесс слетались в мясной магазин Карло, будто осы. Разодетые в пух и прах — и все только для того, чтобы перемолвиться словечком с этим здоровенным, как бык, мясником. Дерк был ростом шесть футов, пять дюймов, и белый фартук с трудом охватывал его могучую грудь. Как бы то ни было, он словно бы не замечал отчаянных любовных сигналов, которые подавали ему все эти женщины. За все свои старания они могли получить от него только лишнюю отбивную в вощеной бумаге. «Не начинай того, чего не сумеешь закончить» — так звучало одно из излюбленных высказываний Дерка. Просто он любил жену, вот и все.

Пенни была натуральной блондинкой. У нее были широкие бедра, тонкая талия и оспинки на лице. Она слегка шепелявила. Ее щеки покрывал легкий пушок, как у персика, и от этого ее лицо казалось слегка затуманенным. Ей было непросто жить на свете. Она всегда переживала, не сделала ли что-нибудь не так, и могла несколько недель ругать себя, если у испеченного для гостей пирога получалась слишком жесткая корочка. Ее отец был вышибалой, большим человеком в городе, и он постоянно эксплуатировал дочь, пользуясь ее добротой. Она уже несколько лет была замужем, а он все еще требовал, чтобы Пенни готовила обед для него и ее брата, чтобы подвозила его домой после игры в гольф и делала для него покупки. Пенни была ковриком, о который вытирают ноги. Она была прекрасной, хлопотливой матерью и всегда посещала детские спортивные мероприятия, хотя у Луизы совершенно не было способностей ни к одному из видов спорта. Как-то раз, во время игры в софтбол, Пенни нигде не могла увидеть дочку. Ее не было даже на обычном месте — на скамейке запасных, и Пенни пошла ее искать. Наконец она обнаружила свою светловолосую хрупкую дочурку за оградой поля. Луиза лепила пирожки из глины и напевала себе под нос.

Когда Луизе исполнилось двенадцать, Пенни начала меняться. Она то и дело погружалась в раздумья и часто вздыхала. Дождливыми вечерами Луиза, бывало, неловко топталась на пороге полутемной гостиной, где ее мать сидела и слушала песню Пегги Ли «И это все?»[6]. Луиза догадывалась, что печаль матери как-то связана с умершим ребенком. У Луизы был брат-двойняшка, Сет. Он прожил всего два дня. Даже глазки не открыл. Когда Луиза смотрела на мать, ее щеки начинали пылать от стыда. Порой по ночам ей снилось, что она убила своего братика в тесной утробе Пенни. На двоих им не хватало крови и костей, вот она и сунула ручонку в грудь Сета, чтобы вытащить его сердце. А он просто смотрел на нее, немой и беспомощный, не способный сопротивляться. Луиза понимала, что они разные — хороший ребенок и плохой ребенок. Ее вина была написана кровью на ее крепком блестящем тельце, когда медсестры поспешно уносили новорожденную от матери. Луиза знала, каким бы стал Сет. Он был бы смешным и ласковым. Он давал бы ей прекрасные советы. Он бы никому не позволил обижать Пенни — а особенно Луизе. Когда Луиза была маленькая, она то и дело играла с Сетом. Она ему все-все рассказывала, она даже командовала им. В тот день, когда Пенни нашла ее за забором спортивной площадки, Луиза играла с Сетом. Он посыпал ее глиняные пирожки песком, как коричневым сахаром.

Луиза понимала, что Сет до сих пор жив в памяти матери, хотя никто в доме никогда о нем не упоминал. Неделя шла за неделей, а Пенни все тосковала. Когда Дерк возвращался домой с работы, на ужин разогревалась замороженная пицца, лазанья или гамбургеры.

В один прекрасный день Пенни начала заниматься керамикой на курсах миссис Тэлбот при Делтонской ассоциации искусств. Первые ее изделия были бесформенными, грубыми. Просто жалкими. По утрам, когда Луиза ела кашу, она смотрела на мамины шедевры, выстроившиеся на подоконнике, и они ее пугали. Она стала сторониться Пенни. Но однажды у Пенни случился прорыв. Свидетельство этого прорыва она принесла домой в коробке для торта. Коробка зловеще простояла на кухонном столе несколько часов. Пенни не открывала ее, дожидаясь возвращения Дерка с работы. Наконец Дерк и Луиза подошли к столу и замерли, ожидая, что увидят очередное уродство.

Это была пепельница. Нечто невообразимое. По краям сидели русалки — маленькие блондинки средних лет с длинными, похожими на огурцы грудями, радужно-розовыми хвостами и двойными подбородками. Изнутри пепельница была покрыта небесно-голубой глазурью, контрастирующей с розовыми рыбьими хвостами. По углам разместились экзотические цветы с зазывно раскрытыми лепестками. Луизу больше всего зачаровали четыре маленьких розовых языка, предназначенные для тушения сигарет. На них даже были видны вкусовые сосочки. Луиза и Дерк очень долго стояли и молча смотрели на пепельницу. Пенни тоже не отрывала от нее глаз. На ее маленьком пушистом личике застыло мечтательное выражение.

Пенни продолжала производить керамические изделия, и все они были восхитительно ужасны. Луиза ожидала новых творений матери со страхом и волнением. Порой ей казалось, что мать исчезла, а ее место заняла актриса, исполняющая ее роль. Доказательством этого служила керамика. Ее мать просто не могла делать такие жуткие вещицы.

Через год Пенни предложили принять участие в выставке в Делтонской ассоциации искусств. Она ужасно нервничала, но ее ожидал настоящий триумф: все изделия были проданы. Делтон был старинным фермерским городком, среди жителей которого встречались люди, жившие на Манхэттене, а сюда приезжавшие на лето. Женщины просто с ума сходили от произведений Пенни. Ее вещицы были такими смешными. И хотя покупательницы относились к ним с иронией, эта ирония была искренней — дамочки чувствовали, что нашли талантливую идиотку. Пении и Дерка вдруг начали приглашать в дома, где они раньше никогда не бывали. Богатая богема смотрела на них, как на циркачей.

Когда Луизу впервые пригласили на одно из таких сборищ, это был дом Фелисии Френч. Миссис Френч была сочинительницей исторических романов. Ей было за сорок. Острые черты лица, светлые локоны. Когда Карло подъехали к старинному фермерскому дому, по подъездной дорожке прошествовал павлин и принялся что-то клевать около шин хозяйского «мерседеса».

Стены в доме были увешаны абстрактными картинами, на полу лежали восточные ковры. Мебель была старинная, коричневая, низкая. Фелисия Френч отличалась очень высоким ростом, у нее были острые локти и коленки. Она уселась на подлокотник кресла, в котором устроился Дерк, — тощая, будто кондор-дистрофик, и начала короткими, незавершенными фразами рассказывать о том, что в данный момент она трудится над романом об одном жестокосердном герцоге из восемнадцатого века, который прикалывал девственниц к стене шляпными булавками. По крайней мере, Луиза так поняла из объяснений Фелисии. Слушая скороговорку миссис Френч, Дерк тупо смотрел в окно и прихлебывал виски. Когда Фелисия наконец умолкла, чтобы перевести дух, Дерк пару минут молчал. Наконец он сказал:

— Похоже, та еще у вас работенка.

Миссис Френч рассмеялась — звонко, как девочка, а потом принялась расспрашивать Дерка о тонкостях качества мяса.

Муж миссис Френч, Билл, был тихий мужчина невысокого роста с блестящими каштановыми усами. Он писал новеллы. Пока его жена рассказывала Дерку о своем романе, он слушал Герберта Брима, знаменитого художника, и его приятное, доброе лицо отражало усиленный интерес. Мистер Брим, крепкий мужчина лет пятидесяти с небольшим, полный, с очень маленькими ногами, говорил очень громко.

— О да, — произнес он. — У меня сейчас выставка в Лондоне. А в Нью-Йорке на прошлой неделе закончилась. Отзывы потрясающие. Вы видели рецензию в «Тайме»?

— Нет, — извиняющимся тоном ответил мистер Френч. — Мы летом газеты просто глазами пробегаем. Исключительно для того, чтобы убедиться, что мы не начали где-нибудь очередную войну.

— Ну так я вам вот что скажу: на выставку приходил Эпштейн. О, это просто фантастика! Сам Эпштейн! — покачал головой мистер Френч.

— Он написал восхитительный отзыв, — сказала мрачноватая супруга Брима, Марта, сунув в рот кусочек копченой семги. Голос у нее был скрежещущий, с легким среднезападным акцентом. — Эпштейн сказал, что Герб становится иконой абстракционизма.

— О! — воскликнул мистер Френч. — Наверное, утомительно ждать такой рецензии? Это ведь как в очереди к стиральной машине, да?

Саркастичное высказывание мистера Френча пролетело мимо ушей Брима и шлепнулось, если можно так выразиться, к ногам Мелоди Симмс, молодой феминистки, чей провокационный роман под названием «Ты» в одно мгновение стал классикой и пятую неделю возглавлял список бестселлеров в «Таймс». Миссис Симмс сидела на обшарпанном кожаном диване. На ней был аккуратный черный бархатный брючный костюм. Потягивая мартини, она улыбнулась шутке мистера Френча. Ее не слишком густые каштановые волосы обрамляли маленькую головку, будто пух одуванчика. Она алчно посматривала по сторонам чуть выпученными серыми глазами. Луиза узнала миссис Симмс, она видела ее фотографию на обложке книги. Роман «Ты» ходил по рукам среди девочек в школе, где училась Луиза. Совсем как номер «Хастлера»[7]. Луиза сумела прочесть только несколько абзацев, заглядывая в книжку через плечо Бетси Лейп (а Бетси стащила книгу у своей старшей сестры Амелии). Насколько поняла Луиза, роман был о женщине, которая путешествует по свету в поисках анонимной любви. Ей нужны только незнакомцы. Она видит мужчину в поезде и расстегивает молнию у него на джинсах, даже не спрашивая, как его зовут. Луиза не могла поверить, что перед ней сидит сама Мелоди Симмс. От смущения она покраснела.

Мистер Брим продолжал:

— А в ноябре у меня выставка в Мюнхене, а в январе…

Он вопросительно взглянул на супругу.

— В Граце, — подсказала Марта с набитым ртом.

— Точно.

Одна из картин Брима висела прямо у него над головой. Он выгнул шею и на миг задержал на ней взгляд. Он смотрел так, словно впервые увидел ее. Это был большой холст, почти целиком бордовый, не считая нескольких мелких мазков цвета фуксии. Мазки были похожи на гуппи, плавающих в пустом бассейне для акул.

Почетным гостем в этот вечер был знаменитый русский писатель, который, как говорили, несколько лет просидел в тюрьме, но при этом выглядел так, словно его там совсем неплохо кормили. У него была очень длинная борода, к которой прилипли крошки паштета из куриной печенки. Его жена была поэтессой. Загадочные, черные, как угольки, глаза, сверкавшие из-под густой челки… Зубы, желтые от табака… Вид у нее был такой, словно она собиралась весь вечер проплакать, но это ей никак не удается.

Луиза время от времени поглядывала на мать — волновалась, хорошо ли ей в таком обществе. На матери был ярко-розовый костюм. К нему она собиралась надеть шляпку в тон, и Луиза была рада тому, что Пенни забыла шляпку в машине. Она понимала, что Пенни отчаянно волнуется, но при этом еще более отчаянно ждет похвалы. Пенни пискляво, с трудом выговаривала отрывочные слова и постоянно улыбалась. К ней направилась миссис Френч в бедуинском свадебном балахоне — длинная и костлявая. Похоже, оделась так, чтобы соответствовать своим восточным коврам. Луиза безотчетно приблизилась к матери, чувствуя ее волнение.

— Ваша керамика, — сказала миссис Френч, — такая забавная, такая невероятно эротичная! Знаете, мне хочется иметь как можно больше ваших произведений!

Пенни ахнула и издала сдавленный визгливый смешок. Луиза заметила, как миссис Френч бросила насмешливый взгляд в сторону Марты Брим. К Пенни и миссис Френч с бокалом белого вина на подносе подошла Брайна Дойл, соседка Пенни (ее муж учился в старших классах с Дерком). Пенни торопливо схватила бокал, смущенная тем, что за ней ухаживает подруга. Она просто не знала, куда деваться.

— Здравствуйте, миссис Дойл, — сказала Луиза.

— Привет, Луиза, — ответила ей миссис Дойл.

Пенни хлебнула вина и немного пролила на пиджак.

— Спасибо, спасибо, — выдохнула она.

Луиза удивленно уставилась на мать — обычно за ужином та пила только молоко. После нескольких глотков вина щеки Пенни слегка порозовели, плечи расслабились. Брайна Дойл, высокая рыхлотелая женщина, зашаркала прочь в лодочках без каблуков. Она бросила взгляд на конфетницу (один из шедевров Пенни), стоявшую на рояле. Конфетница была сделана в форме рта с маленькими жемчужными зубами. Луиза заметила, что Брайна округлила глаза.

Было восемь часов вечера. Выглянув в окно, Луиза увидела, что на лужайке собрались несколько обнаженных мужчин. Первым ее порывом было закрыть ладонью глаза матери.

— О, вот и они! — воскликнул Билл Френч.

Все гости собрались у большого окна, чтобы посмотреть, что происходит на лужайке. Голые мужчины взяли друг друга за руки и закружились в золотистом свете фонарей. Их лиловые тени плясали на траве. Один, оттолкнувшись от согнутой спины другого, взлетел в воздух и кувыркнулся. Казалось, он умеет летать. Мимо танцоров царственно прошагал павлин. Все рассмеялись.

— Боже, Фелисия, ты и с птицей все отрепетировала? — спросил кто-то.

— Конечно. Божественное проявляется в мелочах! — со смехом ответила миссис Френч и искоса глянула на Дерка.

Неожиданно среди мужчин возникла обнаженная женщина с черными волосами до пояса и маленькой грудью. Мужчины принялись бросать ее, словно куклу, набитую опилками.

— Она великолепна, — сказал мистер Брим.

Пенни и Луиза во время представления неподвижно сидели на диване, но все происходящее за окном им было отлично видно в просвет между льняным пиджаком мистера Брима и свадебным бедуинским нарядом миссис Френч. Мимо Луизы и Пенни снова прошла миссис Дойл с подносом, и Пенни взяла себе еще бокал. Послышались разрозненные аплодисменты, и вдруг ни с того ни с сего Пенни истерически расхохоталась, прикрыв рот ладонью. Все обернулись и посмотрели на нее. Ее глаза остекленели, она побледнела. Смущенно улыбнувшись, она чуть шепеляво выговорила:

— Я раньше никогда не видела голых мужчин. Кроме Дерка.

Воцарившееся безмолвие наполнило сердце Луизы страхом. Мелоди Симмс заинтригованно наклонилась вперед.

— Черт, — покачал головой Дерк. — Теперь она знает, как это выглядит.

Все автоматически рассмеялись. Что бы ни сказал Дерк, его шутки сразу до всех доходили. Дерк был настоящий, и его незамутненная образованностью естественность оправдывала любые поступки, любые слова Пенни. Фелисия Френч от удовольствия даже захлопала в ладоши. Она была счастлива тем, что откопала семейку Карло.

Богемное общество зачаровало Луизу. Эти люди, похоже, никогда не смущались, не чувствовали себя неловко. Для себя она окрестила их «людьми в дождевиках», потому что всё словно бы стекало с их плеч, не задерживаясь.

Когда подошло время ужина, к гостям присоединились танцоры. Один из мужчин сидел за столом напротив Луизы и все время смотрел на нее. Около двадцати лет, русоволосый, с пухлыми губами. Его звали Питер. Он немного стеснялся, но все же спросил, как ее зовут. Луиза представила, что он — ее брат, что они уходят в потайную комнату, чтобы там посекретничать. Потом она представила, что он — не ее брат и что они уходят в потайную комнату и целуются.

Пенни продолжала пить вино. Ее внешность начала меняться. Черты лица стали грубыми, бледные щеки покрылись красными пятнами. Отбросив скромность, словно капюшон, она кокетливо хихикала в ответ на шутки мистера Брима, который то и дело ее подкалывал. Она превратилась в другого человека. Луиза бросала взгляды на Дерка в поисках помощи, но он словно бы ничего не замечал.

В какой-то момент Мелоди Симмс перегнулась через Билла Френча и спросила у Луизы:

— Сколько тебе лет?

— Четырнадцать с половиной, — ответила Луиза.

Мелоди устремила взгляд на Фелисию Френч и громко расхохоталась. Луиза вздрогнула.

— Обожаю, когда добавляют полгода, чтобы казаться старше! — воскликнула Мелоди и повернула голову к Луизе. — Детка. Если бы ты только знала все то, что знаем мы, ты бы пожалела, что тебе не двенадцать.

Все рассмеялись, включая Пенни. Ее губы стали красными от вина.

Перед десертом писатель-диссидент достал увесистую рукопись и начал мелодично читать по-русски. Все слушали, широко раскрыв глаза. Луиза извинилась и ушла в пустую гостиную. Теперь картина мистера Брима показалась ей другой. Это было пульсирующее красное поле, одинокое, как морское дно. Луиза долго смотрела на картину, пока ей не стало страшно. Казалось, из глубины может выскочить чудовище и сожрать ее.

Когда вечеринка закончилась, Луиза была так сердита на мать, что не могла смотреть ей в глаза. Стоило матери прикоснуться к ней, и у Луизы кожа словно вспыхивала. Пенни неровной походкой пошла с Дерком к машине. Луизе казалось, что мать исчезла, а под ее кожу забрался жуткий призрак. Луиза ненавидела это подобие своей матери так же сильно, как любила мать. Ей оставалось одно: ждать утра, когда в ее комнату с улыбкой войдет настоящая Пенни, и, если будет выходной, они пойдут прогуляться по лесу, а если день выдастся дождливый, они усядутся рядышком на диване напротив окна и будут читать. Луизе нравилось, как пахнет от матери.

Успех Пенни достиг апогея, когда ее пригласили участвовать в выставке «Искусство аутсайдеров» на Манхэттене. Ее четырехфутовое керамическое пресс-папье разместили между картиной с изображением пуделей-близняшек (работа мужчины-шизофреника) и скульптурой, изображавшей отоларингологический шпатель (ее изготовила домохозяйка из Дубука). Пресс-папье было продано коллекционеру из Женевы, который владел коллекций фарфоровых статуэток, изготовленных в восемнадцатом веке лилипутами. Коллекционер заявил, что украшенное фигурами ангелочков и маленьких коричневых мышей пресс-папье — лучшее из того, что представлено на выставке. Луиза была зачарована искусством притворства. Мало было понимать, что вещь ужасна, но при этом притворяться, будто она тебе нравится. Нет, эта вещь действительно должна была нравиться. Главное было не забывать тайно посмеиваться над ней. Иначе можно превратиться в идиота, который обожает всякое дерьмо. Пенни так нервничала во время открытия выставки, что едва держалась на ногах. Луиза почти весь вечер держала ее под руку.

В тот вечер Пенни не напилась, потому что Луиза все время приносила ей кока-колу. Напилась Пенни, когда они вернулись домой. Теперь она пила дома. Пила, чтобы расслабиться. Пила, чтобы отпраздновать. Пила, чтобы успокоиться. Мало-помалу Луиза отстранялась от матери. Когда Пенни обращалась к ней, она отвечала односложно и грубо. Дерк говорил, что это типичное поведение подростка.

Но Луиза не была похожа на подростка. В шестнадцать она выглядела на тринадцать. У нее еще не начались месячные, и врач говорил, что ей желательно принимать гормоны. Она подолгу стояла перед зеркалом и рассматривала свое тело в поисках каких-нибудь изменений.

В марте следующего года у Пенни состоялась очередная персональная выставка в Делтонской ассоциации искусств. На открытии люди разговаривали шепотом — так, будто в соседней комнате лежал покойник. Пенни ударилась в религиозные сюжеты. Над мутными озерами стояли тоскливые коричневые Девы и смотрели на свои унылые отражения. Терьеры, вставшие на задние лапы, держали в зубах Книгу Откровения. Луиза стояла у двери и слушала, что говорят выходящие из зала люди. Фелисия Френч сказала Марте Брим:

— Тоскливые пепельницы мне совсем не хочется покупать.

К концу дня Пенни осталась одна в углу. Она еще улыбалась, но в ее глазах стояли слезы. Ни одной вещи не продалось. Дерк подошел к ней и погладил по голове, вместо того чтобы обнять.

Богачи перестали приглашать Карло в гости. Пенни названивала хозяйкам богемных домов и приглашала их поужинать. Она была уверена, что произошла какая-то ошибка. Но никакой ошибки не произошло. По городу ходили шутки о Пенни и ее керамических творениях. По вечерам Пенни пьяно, заторможенно моргала, глядя в окно на темнеющее небо.

Дерк, сопя носом, жевал отбивную. Луиза сидела за столом неподвижно, уставившись в тарелку.

II

В семнадцать лет Луиза поступила в художественный колледж — исключительно со злости. Ей хотелось отомстить за мать. Через неделю после отъезда из дому по ее ногам ручейками потекла кровь. Капельки крови упали на пол — алые, как рубины.

Она познакомилась с Сэмом на первом курсе, на занятиях по рисованию обнаженной натуры. Моделью был жутко толстый мужчина. Луиза обожала эти занятия — ей нравилось рисовать человеческое тело. Сэм сидел позади нее. Он был зачарован тем, как она рисовала — почти не глядя на бумагу. Казалось, она знает, где в данный момент находится ее уголь.

Когда занятия закончились, она оставила рисунок на мольберте и пошла по коридору к лифту.

— Послушайте, извините, пожалуйста…

Луиза обернулась. Стройный молодой человек в мешковатых холщовых брюках и круглых очках махал ей рукой, стоя у входа в аудиторию.

— Вы забыли свой рисунок, — сказал он.

— О, — выдохнула Луиза и поспешила обратно. — Господи, — проговорила она, покраснев. — Спасибо.

Ей неприятна была мысль о том, что ее рисунок кто-то рассматривал. Проходя мимо Сэма, она посмотрела на него. У него было круглое, доброе и серьезное лицо. Карие глаза, темные брови, курчавые русые волосы… Он стоял у двери и смотрел на Луизу. Она сорвала рисунок с мольберта и торопливо вышла из аудитории.

После этого Сэм наблюдал за ней. На его глазах прошли три ее первых романа. Все трое были студентами, осмелившимися подойти к ней, а она их скорее принимала, чем выбирала сама. На то, чтобы с кем-то порвать, требовались усилия, а Луиза жила, чтобы рисовать. Очень часто, когда Сэм приходил на первый урок, Луиза уже сидела в аудитории. Не потому, что пришла раньше, а потому, что просидела там всю ночь. Иногда он приносил ей пончики.

Сэм влюбился в Луизу, наблюдая за ее жизнью. Желание пришло потом.

Она была очень небольшого роста — всего пять футов. Легкие светлые волосы ниспадали спутанной вуалью ниже пояса. Руки и ступни у нее были маленькие, как у ребенка. Черты лица мелкие, между бровями — крошечная родинка, глаза цвета мутного пруда. Груди маленькие и крепкие, с большими пигментными кругами и вдавленными сосками. Живот мягкий, спина немного сутулая. Ноги коротковатые, но прямые. Сэм не мог решить, красивая она или уродливая.

Наконец решив, что красивая, он приколол к ее мольберту записку:

Луиза прочитала записку и обвела аудиторию взглядом. На нее смотрел Сэм. Она покраснела.

Им было по двадцать лет, они жили в Нью-Йорке и стали отличной парой. Они часто танцевали, подшучивали друг над другом и вели себя, как похотливые подростки. Их любовные игры продолжались бесконечно. В какой-то момент Луиза с восторгом поняла, что Сэм угадывает ее мысли и продолжает их, а потом сама подхватывала его мысли и развивала их.

Картины Сэма были абстрактными, тонкими, просто роскошными. Он прекрасно чувствовал цвет. Сэм знал, как нарисовать красный квадрат так, чтобы в нем виделись дождевые тучи, радость, секс… Луиза любила наблюдать за тем, как он проводит кистью, обмакнутой в серую краску, вдоль красно-оранжевого пятна. Место, где краски сходились, начинало напряженно вибрировать. Если же он окружал пятно такого же цвета фиолетовой краской, цвета начинали излучать безмятежность. Через Сэма Луиза вошла в новый мир. Она стала постигать свое ремесло более глубоко и… скромно. Она ожидала от себя большего. А еще Сэм всегда мог ее развеселить.

Прошло три года, и они закончили художественный колледж. Сэм сразу поступил в магистратуру. Они перебрались в итальянский район Квинса, поближе к институту. Около домов в шезлонгах сидели старушки и смотрели на прохожих. Бывало, Луиза и Сэм выносили свои шезлонги и садились рядом со старушками. Их квартира была просторной и дешевой, со старым розовым кухонным гарнитуром и потолком из штампованной жести. У обоих были комнаты, которые они использовали как мастерские. Луиза обычно рисовала по утрам, а Сэм приходил домой пообедать. Она готовила еду, создавая необычные комбинации: резаные зеленые бананы в листьях шпината, к примеру. Пища получалась не слишком калорийная, но забавная. Потом они оба рисовали. По вечерам, в те дни, когда Луиза не подрабатывала официанткой в баре по соседству, к ним заходили поужинать друзья-художники. Освещения в квартире почти не было, и когда Сэм с Луизой готовили еду, им приходилось зажигать свечи. К тому времени, когда паста была готова, гости уже успевали напиться дешевым венгерским вином.

С некоторых пор Луизе снился один и тот же сон: она нянчит ребенка своего брата Сета. Она купала младенца. Младенец протягивал к ней ручки, которые почему-то были пластмассовыми. Луиза впадала в отчаяние, она пыталась сделать ребенка нормальным, но у нее ничего не получалось. Он растворялся в воде. В итоге она начала рисовать картины по мотивам своего сна.

В один прекрасный день Луиза вдруг осознала, что они с Сэмом уже целый месяц не занимаются любовью. Прошел еще месяц, а все осталось по-прежнему. Потом — еще один месяц. Они словно бы забывали об этом. Больше всего на свете Луизе нравилось быть ребенком рядом с Сэмом, играть по-детски, по-детски разговаривать. Она перестала ощущать желание. Как-то раз ей приснилось, что в Сэма, когда он спал, змеей прокрался Сет. Выполз из ее уха и вполз Сэму в рот.

Кое-какие мелочи в Луизе, которые раньше так забавляли Сэма, начали его раздражать. Он обнаруживал в холодильнике ее блокноты, на батареях центрального отопления — сэндвичи, на лестнице — комья слежавшейся пыли размером с крысу. Ее рассеянность все чаще вызывала у него злость. А Луиза никак не могла понять, в чем проблема. Она терпеть не могла, когда ее отчитывали. Прошел год, и за этот год они всего раз занимались любовью. Луиза решила, что ей пора жить отдельно и забеспокоилась: уж не лесбиянка ли она.

У Оливии Блэксмит был орлиный нос и волосы на лобке размером с ежа. Она работала официанткой в кафе, где пекли оладьи, рядом с новой студией Луизы в Чайна-тауне. Луизе нравилось класть голову между внушительными грудями Оливии, но она всеми силами старалась избегать орального секса. Луиза то и дело предлагала Оливии новые развлечения — кино, театр, шарады. В конце концов ей стало ясно, что она не лесбиянка, и она начала есть оладьи в другом кафе.

Бруно был художником. Прямые черные волосы ниже плеч и потрясающая фигура. Он обожал ходить с голым животом. Ее новый друг снимал квартиру вместе с другими художниками в Нижнем Ист-Сайде, в доме, битком набитом крэком. Компания жила, насмехаясь абсолютно над всем. Они иронично слушали «Ганз эн Роузез»[9], иронично играли сложнейшие гитарные композиции. Даже еда у них была ироничная: например, эклеры с сосисками. Они подолгу обсуждали поп-культуру своего детства: «США проигрывают войну во Вьетнаме; Грег Брэйди делает завивку»[10]. Они издевались над всем: над другими художниками, богачами, сумасшедшими, ведущими выпусков новостей, рекламой тампонов, поп-звездами, аквариумистами. Над всеми, кроме Уорхола[11]. Картины Бруно представляли собой искусную помесь техники Отто Дикса[12] и граффити.

Ирония давала Луизе силу. Это было удовольствие, которое возвращало ее в детство, к «людям в дождевиках», к искусству притворства. Теперь она точно знала, как притворяться, будто ей что-то нравится. Она стала в этом деле настоящим экспертом и запросто смогла бы положить на лопатки коллекционера из Женевы, собиравшего фарфоровые статуэтки, изготовленные лилипутами в восемнадцатом веке. И все же Луиза чувствовала себя чужой в компании Бруно; лицемерие было ей не свойственно, и порой она готова была расплакаться от отчаяния рядом с новыми друзьями. Однако ей нравилась громкая музыка, сигареты без фильтра и пиво. И секс. Луиза и Бруно занимались любовью постоянно — в его мастерской, в ее мастерской, в мастерских других художников, в ванных комнатах. В метро, в аптеках. Если у них не было секса три дня подряд, Луиза начинала нервничать и плакать. Бруно влюбился в нее и стал удивительно сентиментален. Луиза чувствовала, что в один прекрасный день она тоже может влюбиться в него.

Пару раз в месяц за это время она встречалась с Сэмом — либо в их старой квартире, либо в ресторане. Они разговаривали и смеялись, но их встречи всякий раз заканчивались тем, что Сэм усаживал плачущую Луизу в такси. Наполненная чувством потери, она смотрела на него через окно, и машина увозила ее. А он стоял и смотрел вслед, пока такси не скрывалось из виду.

Однажды Луиза отправилась с Бруно в магазин подержанных книг на Восемнадцатой улице. Они часто бродили по городу в поисках мест, где можно было подурачиться, и к тому же Луизе нечего было читать.

Они медленно ходили вдоль полок с книгами, делая вид, будто не замечают друг друга, и чувствуя, как их мало-помалу охватывает эротическая аура. Через некоторое время, странствуя по лабиринту стеллажей, они зашли в тупик — в маленькую комнатку, где двухметровой горой лежали книжки с такими названиями, как «Еврейские кулинарные рецепты и их связь с Талмудом» или «Дайна Шор[13]: женщина с голосом». Это было книжное кладбище. Луиза посмотрела на Бруно. Он листал книгу в твердой обложке. Наконец он оторвал взгляд от страниц и подошел к ней. На ней был длинный старый плащ. Бруно обвил руками ее талию и поцеловал в губы. Ее рука скользнула за пояс его джинсов. Положив голову на плечо Бруно, Луиза огляделась по сторонам. Ей стало жаль сваленные в кучу книжки. Глупые названия смотрели на нее, будто грустные глаза собак в приюте. Она зажмурилась и вообразила, что пришла в приют, чтобы забрать бездомную собаку, а Бруно — молодой работник этого заведения и его жутко к ней тянет. Потом она выбрала две книжки — «Как сохранить брак посредством очищения дыхания» издания тысяча девятьсот семьдесят четвертого года и руководство по разведению биглей.

Очередь к кассе была длинной. Луиза стояла одна, а Бруно обшаривал раздел книг по искусству. Когда очередь подошла, она подняла голову и увидела за кассой знакомого. Это был Майлз Коберн! С ним она потеряла девственность в семнадцать лет, когда они учились в художественном училище. Через три недели Майлз бросил ее ради пышногрудой Филлис, занимавшейся реалистической фотографией.

— Луиза? — проговорил Майлз.

Они обменялись парой неловких фраз, и Луиза ушла с Бруно. Но ей стало любопытно, как поживает Майлз, и когда Бруно отправился домой, она вернулась в магазин.

Было около шести вечера, Майлз как раз заканчивал работу. Они пошли в бар. Снова видеть Майлза было странно и волнующе. Луизе казалось, что она говорит с призраком. Их роман случился так давно — еще до Сэма. Выяснилось, что с Филлис, той самой реалисткой, они прожили пять долгих лет, после чего Майлз ушел к одной ипохондричной японке по имени Йоши. Йоши пыталась убедить его, что у нее что-то не в порядке с кишечником, а на самом деле она просто кололась крэком. Обо всем этом Майлз рассказывал Луизе торопливо, не слишком четко произнося слова, — в манере Джеймса Дина[14]. У Майлза был крючковатый нос и светло-русые волосы, а походка такая, будто он слегка выпил. Он сидел в баре под покрытым лаком чучелом рыбы-меч, и перед ним стояла наполовину опустошенная кружка имбирного эля. Он замолчал и, повернув голову к окну, стал смотреть на прохожих.

— Ты рисуешь? — спросила Луиза.

— Когда получается.

Луиза вспомнила его унылые, слабые рисунки обнаженной натуры, но прогнала от себя эту мысль. У нее было странное чувство. Она казалась себе собакой, выкопавшей забытую кость из-под земли. Она ничего не могла с собой поделать; она должна была его соблазнить. Они проговорили весь вечер и всю ночь.

— Просто представить не могу, что я тебя бросил, — сказал Майлз.

Неделю спустя Луиза ушла от Бруно, обуреваемая неофитским пылом. Следующие три недели они с Майлзом всюду ходили вместе или часами болтали по телефону. Они спали в объятиях друг друга. От его кожи пахло ее невинностью. Их близость казалась ей судьбой.

Майлз жил довольно далеко от центра, поэтому они всегда встречались в мастерской Луизы. Ей очень хотелось увидеть его работы, но прошел месяц, а она так и не побывала у него. Наконец они договорились, что она приедет к нему.

Луиза сидела в битком набитом вагоне метро, и ей было тяжело дышать от волнения. Она сама не понимала, почему так нервничает. Только через несколько минут она заметила мужчину, который стоял перед ней, держась за кожаную петлю, и не отрывал от нее глаз. Почувствовав его взгляд, Луиза подняла голову, и на долю секунды мужчина показался ей грубовато-привлекательным. Он был крепко скроен. Тяжелый подбородок, густые каштановые волосы. Черные очки, рваная серая рубашка. На потной шее болтались наушники.

Внезапно он отвел взгляд от Луизы и стал водить рукой между ног. Луиза испугалась. Рядом с ней сидел ортодоксальный еврей лет тридцати с небольшим — бледный, с тонко вырезанными ноздрями. Его пейсы были убраны за уши. Он встретился взглядом с Луизой и прошептал:

— Этот человек очень болен.

— Ага, — кивнула Луиза, пытаясь сохранять спокойствие.

А что ей было делать? Взять этого еврея под руку? Попросить, чтобы проводил до дома ее любовника?

— Я так думаю, — сказал еврей, — вам лучше выйти.

Луиза скованно улыбнулась ему. Он был такой заботливый. Казалось, что он никого не может обидеть, что он добр к своей жене. Наверное, у него было семеро детей. Он жил по правилам. У него были правила! Луизе вдруг страстно захотелось правильной жизни. Поезд остановился. Она встала и бросилась к дверям. Пятнадцать кварталов до дома Майлза она пробежала. Когда Майлз открыл дверь, она бросилась ему на шею. Он гладил ее по голове. Ей хотелось, чтобы они были женаты уже много лет, чтобы во дворе фермерского дома играли их дети. Ей хотелось сидеть перед телевизором с миской спагетти.

Оторвавшись от Майлза, Луиза обвела взглядом его квартиру.

Квартира была маленькая, солнечная. На окне стоял горшок с хлорофитумом. Комнаты были обставлены мягкой, удобной мебелью. На стенах висело несколько картин. Классические композиции: обнаженная женщина на диване, обнаженная женщина на стуле, обнаженная женщина, читающая газету. Луиза узнала манеру Майлза, которая проявилась еще в колледже, — умелое, но скупое использование красок. Искусное пятно охры — кошка. Смешение сине-голубой, ультрамариновой и ализариновой красной в равных пропорциях, ловкий мазок кистью пятого номера — и под диваном появляется густая тень, небольшое оранжево-розовое пятно становится лицом. Картины были профессиональные и скучные. Луиза была готова расплакаться. Майлз предложил ей травяного чая. Она села под хлорофитумом. Майлз встревоженно взял ее за руку.

— С тобой все в порядке? — спросил он.

Луиза бодро улыбнулась. Но она перестала узнавать Майлза. Он вдруг стал таким же предсказуемым и честным, как его картины.

— Я просто… где у тебя ванная?

Майлз показал. Луиза вошла в ванную, закрылась на защелку, села на край ванны и разрыдалась.

У нее не хватало храбрости порвать с Майлзом. Она просто носила свое погибшее чувство, как мертвое тело, пока наконец эта ноша не отяготила ее окончательно. Она слегла и объявила Майлзу, что некоторое время они не смогут видеться, потому что ей надо поправить здоровье. Через пару недель у Луизы завязался оживленный разговор с соседом по лестничной клетке, женатым молодым человеком по имени Эд. Эд писал роман и работал в строительной фирме. Он был среднего возраста и средней комплекции. Густые волосы, короткая стрижка, пенис в форме болотной кочки — правда, в то время Луиза этого еще не знала. Он понравился ей, большей частью, потому, что на его рабочих ботинках всегда белела пыль. Ей не хотелось читать его роман. Три дня спустя Эд позвонил в дверь Луизы в час ночи.

— Кто там? — спросила она хриплым и недовольным спросонья голосом.

— Эд. Эд Шрайвер. Если я не вовре…

Луиза открыла дверь и, не говоря ни слова, отправилась к постели. Не зная, как быть, Эд последовал за ней. Луиза улеглась на лежащий на полу матрас и, забравшись под одеяло, повернулась спиной к Эду. Миновало несколько неловких секунд. Эд пожал плечами, снял брюки и лег рядом с ней. Штор на окнах не было. Ночные огни города освещали почти пустую комнату. Посередине комнаты стояло деревянное кресло, повернутое к большой картине, закрытой куском ткани. Под окнами громко разговаривал пьяный. Так громко, что казалось, будто он находится у Луизы в ванной. Ужасный зануда. Луиза таких знала. Она терпеть не могла спать одна и была рада тому, что зашел Эд. Она позволила ему повернуть ее к себе и поцеловать.

Примерно в восемь утра, когда в окна пустой комнаты хлынул слепяще-белый свет, а вместе с ним и шум, доносящийся с Кэнэл-стрит, Луиза встала, не глядя на мужчину, лежащего в ее постели, и пошла варить кофе. Эд подпер голову локтем и огляделся по сторонам. На стенах висели картины, другие картины стояли по углам. На некоторых были изображены пожилые русалки. На других — близнецы. На полу в окружении мятых банок от колы стоял телефон.

Луиза надела рваное желтое шелковое кимоно, явно детское. С ее узких плеч оно свисало, как балахон. Отбросив за спину спутанные светлые волосы, она открыла холодильник. В нем не было ничего, кроме засохшего кочана брокколи и маленького пакетика концентрированных сливок. Она взяла пакетик и поставила на стул. Потом обернулась и уставилась на постель.

— Ты проснулся, — сказала она.

— Ммгммм, — пробормотал Эд.

Кофе закипел и начал выливаться из кофеварки.

— А ты вообще почему здесь? — спросила Луиза.

— Никак не мог заснуть. Подумал, что мы могли бы поговорить.

— О! — смеясь, воскликнула Луиза. — Что ж, теперь, пожалуй, можно и поговорить. А что с твоей женой, кстати?

— Не знаю. Что-то. Она от меня ушла.

— Наверное, вернется.

— Я так не думаю.

Вид у Эда был жалкий.

— Слушай, мне очень жаль твою следующую подружку, — сказала Луиза, — которая у тебя появится после жены.

Она принесла Эду кофе и села на матрас рядом с ним.

— Тебе не тоскливо так жить? — спросил Эд.

— Ты о чем? О мебели? Я как раз собираюсь купить стулья.

— Нет. Я вообще — обо всем.

— Честно говоря, мне все равно.

— Что ты сегодня делаешь?

Луиза пожала плечами.

— Работаю.

После этого они иногда спали вместе, если случайно встречались на лестничной клетке или если Эд звонил в дверь; но в один прекрасный день Луиза ему не открыла. К этому времени она уже встречалась с биржевым аналитиком по имени Бернард.

Тимоти был драматургом. Адам был художником. Саймон тоже был художником. Джесс — бизнесменом. Она знакомилась с ними у кого-то дома, в галереях, кафе. Иногда она просто уходила из дому, чтобы с кем-то познакомиться. Но как только эти мужчины выходили из разряда незнакомцев, чары сразу развеивались. С каждым разом процесс разочарования ускорялся.

Луизу всегда озадачивало собственное отчуждение. Она словно бы шла по жизни с потрепанной сумкой подержанных влюбленностей. Она начала думать, что с ней что-то не так, и обратилась к психотерапевту, коротышке-юнгианцу по фамилии Цвик. Он носил такие тесные льняные брюки, что Луизе было жалко его бедные гениталии. Во время сеансов психотерапии она то и дело подсознательно думала о том, как бы дать его гениталиям свободу, и в конце концов перестала к нему ходить.

Прошло пять лет с тех пор, как Луиза переехала из квартиры в Квинсе. Ей исполнилось двадцать восемь. Как-то утром они с Сэмом завтракали в кафе неподалеку от ее студии. Оба были усталые. Сэм встречался с девушкой, работавшей в редакции журнала «Немедленно под венец». Луиза прижалась затылком к стене и посмотрела на Сэма. Он посмотрел на нее и печально улыбнулся. Луиза впервые заметила во взгляде Сэма тень разочарования. Она потянулась к нему, и он взял ее за руку.

— Ты меня любишь? — спросила Луиза.

— Да.

— Больше всех?

— Да.

— Давай снова жить вместе. Поживем, пока не поймем, действительно ли любим друг друга.

Сэм колебался, но ему тоже нужно было это понять. Они подыскали для своего эксперимента квартиру, сдававшуюся на три месяца. В ней было полно чужих вещей. Пару недель они весело играли в семейную жизнь, как в прежние времена, а потом как-то раз легли рядом — обнаженные, при свечах — и долго смотрели друг другу в глаза, пока не расхохотались при мысли о сексе. Ни о каком сексе не могло быть и речи. Луиза ощутила странное облегчение. Трансформация завершилась. Они стали родственниками.

III

Однажды вечером Луиза пошла в гости к подруге. Лица одних гостей были залиты безжалостным белым светом, другие прятались в темноте. Звучала джазовая музыка. Проходя по гостиной, чтобы положить пальто на кровать, Луиза заметила незнакомого мужчину. Он стоял в кухне, облокотившись о стойку, и с кем-то говорил. Незнакомец был высоким, сутулым, немного полноватым и неловким. Густые немытые волосы упали ему на лицо, и он отбросил их бледной рукой. Брюки мужчины были заляпаны краской.

— Кто это такой? — спросила Луиза у своей подруги Сьюзен, которая подошла к ней со стаканом пива.

Сьюзен обернулась и посмотрела в сторону кухни.

— Самуил Шапиро. Художник. Очень хороший.

На следующей неделе они вместе пили кофе. Самуил Шапиро держался странно — официально. Он не мог найти галерею, хотя все, кто знал его работы, считали его гением. В разговоре он несколько раз упомянул о том, что его отец работает мусорщиком. Луизе не терпелось поскорее уйти. Она решила, что они вряд ли еще увидятся. Но он позвонил ей, и они пошли в его мастерскую. Ей было любопытно посмотреть на его работы.

Самуил жил на углу Четырнадцатой и Десятой улиц. Луиза спустилась по сырой лестнице в подвал. Он отпер дверь и приветствовал ее легким поклоном. Луизу это в первый момент рассмешило, но она сразу поняла, что смеяться не стоит.

Следом за Самуилом она прошла по короткому, тускло освещенному коридору. Лампы дневного света жужжали, будто насекомые. Чем-то пахло. Луиза не могла понять чем. Запах был отталкивающий и соблазнительный одновременно. Сильный, знакомый…

Луиза вошла в комнату. Картины Самуила были огромными, они заполняли собой каждый дюйм поверхности стен. Пытаясь сориентироваться, она стала медленно поворачиваться. Ей хотелось рассмотреть все полотна, одно за другим. Скорее, это была графика, нежели живопись: скупые красные мазки на белых холстах. Каждая работа представляла собой главу некой истории. На одной картине была изображена молодая женщина со свадебной фатой. На следующей ей перерезали горло. Весь холст был забрызган красной краской, похожей на настоящую кровь. Изображение было простым и пугающим. Самуил действительно был отличным художником.

— Это история жертвоприношения Ифигении. Ты знаешь эту легенду?

— Смутно помню. Отец принес ее в жертву…

— Ее отец Агамемнон принес ее в жертву, чтобы подул попутный ветер и корабли смогли доплыть до Трои. Так началась Троянская война.

— Елена Троянская, — кивнула Луиза. — Какой идиотизм.

Самуил рассмеялся — коротко, неохотно. Луиза стала переходить от одной картины к другой. Они были великолепны. Самуил предложил ей пива. Она согласилась. Вместе они подошли к холодильнику. Он открыл дверцу, и Луиза увидела несколько пластиковых контейнеров, наполненных какой-то жидкостью. Самуил поймал ее взгляд, достал один контейнер и снял с него крышку. Это была кровь.

— Я покупаю ее на бойне на Сорок восьмой улице, — сказал он.

Луиза заглянула в контейнер и скривилась. Потом обернулась и посмотрела на заляпанные кровью холсты. Господи Иисусе…

Грудь Самуила была жирная и волосатая, а руки тонкие и нежные, как у девушки. От его волос пахло дымом и мускусом. Его глаза были полны страдания. Он сжал ее руки за спиной и прошептал на ухо грязные слова, и они проникли в мозг, словно яд; этот яд потек между ее ног и выдал желание.

Луиза наконец узнала правду о себе. Самуил мог попросить у нее стакан воды, а когда она вставала, чтобы исполнить его просьбу, он мог щелкнуть пальцами и сказать: «Рабыня!» Конечно, он шутил, но она была готова снова и снова выполнять все его приказания. Она ужасно злилась, но бросить Самуила не могла. Впервые со времени расставания с Сэмом она чувствовала, что принадлежит кому-то, что она с кем-то связана. Сэм/Самуил: что-то идеальное, совершенное было в том, что они тезки. Луизе хотелось замуж за Самуила. А он жестоко критиковал ее работы.

— Ты владеешь техникой рисунка. Но… все это — невинная дрянь. Я смотрю на твои картины и не верю тебе. Ты к себе слишком нетребовательна. Все тебя хвалят и тем самым обманывают тебя. Это детские рисуночки.

Луиза вяло сопротивлялась в ответ на его обвинения, но в глубине души верила, что бесталанна.

Когда выяснилось, что Ульрих Веммер, восходящая берлинская звезда, рисует кровью уже лет десять, Самуил был безутешен. Его исключительность оказалась под большим вопросом. И тем не менее, когда к нему в мастерскую являлись галеристы, он их отшивал. Он вел себя очень вежливо, но холодно. Галеристы чувствовали его злобу и презрение. Самуила считали психом. Всякий раз после общения с владельцами галерей он впадал в депрессию, и разочарование делало его еще более язвительным.

Однажды в мастерскую Луизы пришла галерист Анита Гудмэн. Луиза очень постаралась, развешивая свои работы. Она даже стены побелила, чтобы закрыть грязные пятна. Ей хотелось, чтобы Анита увидела не мастерскую, а выставку.

Анита была ростом шесть футов и два дюйма, у нее были темные волосы с проседью. В туфлях на платформе она казалась великаншей. Макушка Луизы находилась на уровне ее груди.

Семь картин, висевших на стенах, выглядели очень сильными и идиосинкразичными. Анита долго разглядывала каждую. Наконец она сказала:

— Я хочу устроить вашу выставку. Вам придется написать еще пять картин.

Радость Луизы сменилась тревогой. Речь шла о сентябре, а был май. Значит, у Самуила еще оставалось время.

Когда Анита собралась уходить, Луиза небрежно спросила:

— Вы интересуетесь новыми художниками?

— Всегда интересуюсь, — ответила Анита, подкрашивая пухлые губы помадой бронзового цвета.

— Просто я знаю одного художника — он необычайно талантлив.

— Как его зовут?

— Самуил Шапиро.

Анита усмехнулась.

— Я знаю Шапиро. Он очень хорош. Но его работы… не для меня.

Луиза рассказала Самуилу о предстоящей выставке через два дня, когда они шли по улице. Он молча развернулся и скрылся в толпе. Потом она не видела его целую неделю.

Луизе приснился сон. Двое мужчин вели быка в подземный грот. Бык был огромный, под шкурой дрожали мышцы. Луизе стало жалко быка, и она попыталась оттащить мужчин от него. Бык жалобно мычал, бодался и бил копытами землю. Его пенис был крепко привязан к брюху толстой веревкой. Веревка терла живот, и бык возбудился. Излившаяся сперма забрызгала пол и стенки грота, Луиза почувствовала ее запах: пахло холодными сливками. Один из мужчин запрокинул голову быка назад, схватил его за рог и вытащил из брючного кармана мясницкий нож. Луиза вскрикнула. Мужчина перерезал быку глотку. Из раны хлынула кровь. Бык упал на колени, попытался подняться. Жизнь медленно вытекала из него. Через несколько мгновений он уже лежал на земле мертвый.

Этот сон снился Луизе вновь и вновь, и она начала рисовать то, что ей снилось.

Она нарисовала пять больших картин. Каждая их них представляла отдельную сцену принесения быка в жертву. На одном полотне быка тащили к гроту, на втором было изображено его сопротивление, на третьем — момент семяизвержения, на четвертом быку перерезали глотку, на пятом он умирал. Во время работы Луиза порой ловила себя на том, что задерживает дыхание. Когда к ней в мастерскую зашел Самуил, чтобы впервые взглянуть на ее новые работы, Луиза чуть с ума не сошла от волнения.

Самуил вошел и стал молча рассматривать картины по очереди. Потом он сел на стул. Вид у него был такой, будто он сейчас упадет в обморок.

— Как ты могла? — спросил он.

— Как я могла — что?

— Как ты могла украсть у меня?

— Ты о чем?

— О быке.

— Этого быка я увидела во сне. Он мне снился, этот бык.

— Это жертвоприношение митраистов[15]. Я тебе рассказывал о них? Они заводили быка в пещеру и там перерезали ему глотку. Я их рисовал. Ты украла все это с моих картин.

Бык… Бык на картинах Самуила… Да, там убивали быка среди других животных. На дальнем плане, на нескольких холстах. И Ифигению убивали.

— Я вовсе не думала о твоем быке.

— Как ты можешь так говорить?

Луиза посмотрела на своего быка, на его массивные бока, на маленькую голову и острые рога. Нет, она ничего не крала. Это были ее сны.

— Самуил, ты ошибаешься.

— Тебе пару раз приснился бык, и поэтому ты сочла возможным воровать мои идеи? Жертвоприношение — моя тема, моя идея. У меня ничего нет, Луиза, кроме идей и работы, а ты крадешь у меня иде…

— Я… Мне очень жаль.

— Почему ты не…

— Я не хотела… Я ничего не…

— Ты меня не предупредила. Ничего не сказала.

— Да у меня и в мыслях не было красть твоего быка!

— Как ты мо…

— Прекрати! Если я о чем-то и думала, так только о том, как это удивительно, что в наших работах есть что-то общее, такая глубокая связь… И я почувствовала, что стала ближе к тебе.

Самуил презрительно фыркнул.

— Ты насквозь порочна, — сказал он, развернулся и пошел к двери. Он был бледен.

Луиза стояла в мастерской и смотрела на свои картины. Они принадлежали ей. Их написала она, они родились в ее сознании.

Самуил позвонил ей в два часа ночи. Он звонил каждый час до семи утра. Он хотел, чтобы она уничтожила картины. Луиза плакала, умоляла его не требовать от нее этого, бросала трубку. Ее сопротивление слабело. Она становилась все менее и менее уверенной в себе. Действительно, она много раз думала о том, как бы некоторые художественные задачи решил Самуил, и время от времени перед ее мысленным взором появлялся его бык, но она не чувствовала себя виноватой, не считала, что поступила неправильно. И стиль ее работ, и форма — все было совершенно иным. Но все-таки эти работы представляли собой цикл, а Самуил всегда создавал циклы. И эти циклы были посвящены жертвоприношениям…

Самуил был прав, и это чувство прожигало разум Луизы, когда она слышала его голос из телефонной трубки. Голос был подобен карающему ангелу. Луиза вдруг стала чувствовать себя одной из тех, кто издевался над Самуилом, рвал его на куски. Она была воплощением зла.

У Луизы возникло такое чувство, будто она кого-то убила в своем сне.

В восемь часов утра Луиза взяла перочинный нож и вонзила в горло своего первого быка — в то самое место, откуда хлестала кровь. Она провела лезвием вниз по холсту, а потом резанула собственное запястье.

Из приемного покоя больницы Луиза позвонила Сэму. Крупные сосуды она не повредила, но крови потеряла немало. Сэм сразу приехал. Он сидел рядом с ней в грустной очереди людей, нуждающихся в помощи врачей. Лицо Луизы покраснело и сморщилось от слез, волосы спутались.

— Он говорит, что ему принадлежит образ быка? — с усмешкой переспросил Сэм. — А как же тогда быть с образом Христа? Его нет ни на одной из его картин? Если есть, ему придется много кому звонить. Какая чушь, Луиза!

— Ты не понимаешь, — всхлипнула она. — Я думаю, что сознательно, а может быть, даже подсознательно я позаимствовала его… его чувственность или еще что-то такое…

— Но ты же не убила курицу и не написала «Суд Париса» ее кровью. Это было бы подозрительно. Стиль твоих работ совершенно другой. К тому же у тебя всегда была склонность к мифологическим сюжетам. Знаешь, я тебе кое-что скажу. Мне работы Самуила не нравятся.

Она кивнула, соглашаясь.

— Да, не нравятся. А знаешь почему? Они вульгарны. Они тяжеловесны. Они неискренни. Это сразу бросается в глаза. Они перегружены славянским влиянием. В них нет легкости, нет правды.

Луиза не удержалась от улыбки. Тряпка, обмотанная вокруг ее запястья, насквозь пропиталась кровью. Она была десятой в очереди в приемном отделении больницы Сент-Винсент. Но рядом с ней был Сэм, а потому все было хорошо. Она посмотрела на него. Брат.

— Он сумасшедший, Луиза. Все это видят, кроме тебя.

О выставке Луизы неплохо отозвался Алан Эпштейн в «Нью-Йорк таймс». Он был в полном восторге от работ с изображением пожилых русалок. Луиза продала семь картин. Теперь у нее появился реальный шанс сделать карьеру.

На открытии выставки яблоку негде было упасть, даже Бруно с компанией явился. Большинство из присутствующих были восходящими звездами в мире искусства. Луиза улыбалась, разговаривала со знакомыми, но чувство вины, как кислота, разъедало ее радость. Она знала, почему вонзила нож себе в запястье. Она сделала это для того, чтобы не уничтожить остальные картины. Этот порыв родился во тьме ее амбиций, как Посейдон в морской пучине, и вынес ее из волн. В этом был какой-то расчет. У нее возникли нехорошие подозрения насчет себя.

На следующее утро после открытия выставки ей позвонил Самуил Шапиро. Ночью была метель, и город странно притих. Луиза шла по белым улицам на встречу с ним, и под ее сапожками поскрипывал свежевыпавший снег. Мимо нее промчался мужчина на лыжах.

Самуил ждал ее в уголке тускло освещенного кафе. Когда она подошла к столику, он встал и помог снять пальто. Она заказала горячий шоколад. Глаза Самуила были красными от слез.

— Я ошибался, — сказал он.

— Насчет чего?

— Я не должен был просить тебя уничтожить картины. Прости. Мне так жаль. — По его щеке побежала слеза. — Я просто… Все это не имеет значения, — пробормотал он, опустив глаза.

— Ты хочешь сказать, что по-прежнему считаешь, что я украла у тебя сюжет, но ты меня прощаешь.

— Я хочу сказать, что люблю тебя.

Луиза никогда раньше не видела, чтобы Самуил плакал, и расплакалась сама. На миг его глаза вспыхнули.

— Почему ты плачешь?

— Потому что все это чертовски грустно.

— Давай просто… забудем обо всем, — сказал Самуил. — И посмотрим, что будет. Думаю, я смогу измениться, Луиза.

Она была готова ему поверить. Он накрыл ее руку своей рукой, и ей стало горячо.

— Я должна уйти, — сказала она и выбежала из кафе. Она бежала всю дорогу до Кэнэл-стрит, а потом позвонила по таксофону Сэму.

До конца дня она просидела в мастерской, глядя на меняющийся свет. Пришла ночь. Луиза погрузилась в тревожный сон. Проснулась она в четыре часа утра. Перед ее мысленным взором пронеслись уродливые обрывки снов: человек, прячущийся за дверью, кричащие дети…

Прошел месяц. Она не могла рисовать. Она ни с кем не виделась. Наступил и прошел ее тридцатый день рождения. Как-то раз она пошла на автостанцию и купила билет. Она не стала предупреждать родителей. Решила, что позвонит им с автобусной остановки.

Глядя на Гарлем из окошка автобуса, Луиза думала о том, какой становится ее жизнь. Ей казалось, что она играет какую-то роль, управлять которой не в силах. Она знала, что все переживет. Будут новые работы, новые романы, которые она разрушит. Она будет уходить от мужчин до тех пор, пока никто не захочет заводить с ней отношения. У нее никогда не будет настоящего дома, она никогда и нигде не сможет обосноваться. Она не находила покоя. Она металась во сне в ожидании принца, но принца не было, были только открытки с изображением принцев. Настоящим был только Сэм, остальные были углеродными копиями. Но даже на Сэме лежала тень Сета. А оригинал был призраком — младенец, с которым она делила утробу Пенни.

Луиза выпрямилась во весь рост. Потолок на чердаке родительского дома был такой низкий, что она задевала его макушкой. Приближалось время ужина. Луиза чувствовала себя опустошенной и странно умиротворенной.

Она села за стол с родителями. Дерк поставил перед ней блюдо. Она разрезала булочку, вложила в нее гамбургер и откусила кусочек. Мясной сок растекся по ее языку — солоноватый, потрясающе вкусный. На тарелке лежал пирожок — зажаренный, горячий. Луиза непроизвольно скосила глаза и посмотрела на пустой стул рядом с ней. Это было место Сета. Он был здесь. Он всегда был здесь. Пенни заговорила о том, что собирается купить дельфиниумы. Она пила уже третий бокал кьянти, и ее голос звучал, словно его смазали вазелином. Луиза почувствовала, как знакомая злость сжимает грудь. Она посмотрела на Дерка. Тот жевал гамбургер и смотрел в одну точку — далекий, как зверь посреди бескрайнего поля. Луиза перевела взгляд на Пенни. Ее мать смотрела на них обоих с такой любовью, что ее взгляд был почти нестерпим. Это было все равно что смотреть на солнце. Ей хотелось отвернуться, но она не стала отворачиваться. Солнце ушло за верхушки деревьев, и последний сумеречный свет угас на лице Пенни. Луиза едва различала черты ее лица. Но Пенни никуда не делась.