Семь поэм

Мне нравится,

как он сказал:

«Поехали!..»

(Лихой ямщик.

Солома в бороде.)

Пошло по свету отзвуками,

эхами,

рассказами,

кругами по воде...

...И Главного конструктора знобило.

И космодром был

напряжённо пуст.

«Поехали!» –

такое слово

было.

Но перед этим прозвучало:

«Пуск!!»

...И сердце билось не внутри,

а возле.

И было незнакомо и смешно.

А он ремень поправил,

будто вожжи,

и про себя губами чмокнул:

«Но-о-о!..»

И широко,

размашисто,

стотонно,

надежд не оставляя на потом,

с оттяжкой

по умытому бетону

вдруг стегануло

огненным кнутом!

И грохнул рёв!

И забурлила ярость!

Закрыла небо

дымная стена...

Земля вогнулась чуть

и,

распрямляясь,

ракету подтолкнула.

А она

во власти

неожиданного бунта,

божественному куполу под стать,

так отрывалась от земли,

как будто

раздумывала:

стоит ли

взлетать?..

И всё-таки она решила:

«Надо!..»

Запарена,

по-бабьи – тяжела,

сейчас

она

рожала

космонавта!

Единственного.

Первого...

Пошла!

Пошла, родная!..

...Дальше было просто.

Работа.

И не более того.

Он медлил,

отвечая на вопросы,

не думая,

что все слова его

войдут в века,

подхватятся поэтами,

забронзовев,

надоедят глазам...

Мне нравится,

как он сказал:

«Поехали!..»

А главное:

он сделал,

как сказал!

Скрипит под ветром печальный ставень.

В углу за печкой таится шорох...

Мы вырастаем,

мы вырастаем

из колыбелей

и распашонок...

Огромно детство.

Просторно детство.

А мы

романы Дюма листаем.

И понимаем,

что в доме -

тесно.

Мы вырастаем.

Мы вырастаем...

Укоры взрослых

несутся следом.

Мы убегаем,

как от пожара.

Нам двор -

держава!..

Но как-то летом

мы замечаем:

мала держава...

Нас что-то кличет

и что-то гонит

к серьёзным спорам,

к недетским тайнам.

Нас принимает

гигантский город!

Мы

вырастаем!

Мы

вырастаем!..

А город пухнет.

Растёт, как тесто.

А нам в нём тесно!

И мы,

пьянея,

садимся в поезд,

где тоже -

тесно.

А в чистом поле -

ещё теснее...

Мы негодуем,

недосыпаем,

глядим вослед

журавлиным стаям.

На мотоциклах,

пригнувшись, шпарим.

Мы

вырастаем!

Мы вырастаем!..

Мы трудно дышим

от слёз и песен.

Порт океанский

зовём

калиткой.

Нам Атлантический

слишком тесен!

Нам тесен

Тихий, или Великий!..

Текут на север густые реки.

Вонзились в тучу верхушки елей.

Мы вырастаем!..

Нам тесно

в клетке

меридианов и параллелей!

Над суматошными кухнями,

над

лекцией

«Выход к другим мирам».

Вашей начитанностью,

лейтенант.

Вашей решительностью,

генерал.

Над телеграммами, тюрьмами,

над

бардом,

вымучивающим строку.

Над вековыми костяшками нард

В парке

обветренного Баку.

Над похоронной процессией,

над

сборочным цехом

искусственных солнц,

барсом,

шагнувшим на розовый наст,

криком:

«Уйди!..»,

сигналами:

«sos!..».

Над запоздалыми клятвами,

над

диктором,

превозносящим «Кент»,

скрипом песка,

всхлипом сонат,

боеголовками дальних ракет,

над преферансом,

над арфами,

над...

Ушла

ракета!..

Мы вздохнули

и огляделись воспалённо...

Но

траектория полёта

всё ж началась

не в Байконуре!..

Откуда же тогда,

откуда?

От петропавловского гуда?

От баррикад на Красной Пресне?..

Нет,

не тогда,

а прежде.

Прежде!..

Тогда откуда же,

откуда?

От вятича?

Хазара?

Гунна?

От воинов

Игоревой рати?..

Нет,

даже раньше!

Даже раньше!..

Она в лесных пожарах

грелась,

она волхвов пугала,

снизясь...

Такая даль,

такая древность

и археологам

не снилась...

Она пронизывала степи,

звенела

на шеломах курских,

набычась,

подпирала стены,

сияла

в новгородских кузнях!

Та траектория полёта,

презрев хулу,

разбив кадила,

через

поэмы и полотна,

светящаяся,

проходила!

Она -

телесная,

живая.

И вечная.

И вечевая.

И это из неё

сочится

кровь пахаря

и разночинца...

Кичатся

знатностью бароны,

а мы

довольствуемся малым.

Мы -

по бумагам -

беспородны.

Но это

только -

по бумагам!..

Не спрашивай теперь,

откуда

в нас

это ощущенье

гула,

земное пониманье

цели...

Бренчат разорванные

цепи!

Из фильмов

мы предпочитаем

развлека-

тельные.

Из книжек

мы предпочитаем

сберега-

тельные.

Сидим в тиши,

лелеем блаты

подзавядшие.

Работу любим,

где зарплата -

под завязочку...

Мы презираем

в хронике

торжественные омуты...

Все космонавты -

кролики!

На них

проводят

опыты!

В быту,

слегка подкрашенном

научными

названьями,

везёт

отдельным гражданам...

Чего ж

про них

названивать?!

Они ж

бормочут тестики

под видом испытания.

Они ж

в науке-технике -

ни уха,

ни... так далее...

Их интеллект сомнителен.

В их мужество не верится...

Живые заменители

машин

над миром вертятся!!

Не пыльное занятие:

лежишь,

как в мягком поезде.

Слетал разок и –

на тебе!

И ордена!

И почести!

Среди банкета вечного,

раздвинув

глазки-прорези,

интересуйся вежливо:

«А где тут

сумма -

прописью?..»

Живи себе,

помалкивай,

хрусти

котлетой киевской

иль ручкою

помахивай:

«Привет, мол,

наше с кисточкой!..»

Над запоздалыми клятвами,

над

диктором,

превозносящим «Кент»,

скрипом песка,

всхлипом сонат,

боеголовками

дальних ракет.

Над затянувшейся свадьбою,

над

вежливым:

«Да...»,

вспыльчивым:

«Нет!..»

Над стариком,

продающим шпинат,

над аферистом,

скупающим нефть.

Над заводными игрушками,

над

жаждой

кокосовых пальм

и лип.

Над седоком твоим,

Росинант.

Над сединой твоею,

Олимп.

Над нищетой,

над масонами,

над...

Мы

те же испытанья

проходим...

Тяжёлыми дверями грохочем.

Вступая в духоту барокамер,

с врачихой молодой

балаганим...

Мы

в тех же испытаньях

стареем.

Мы верим людям,

птицам,

деревьям...

Бросаемся,

дрожа от капели,

то - в штопоры,

то - в мёртвые петли.

Высокое давленье

коварно...

Живая кожа -

вместо скафандра.

И нету под рукой,

как нарочно,

надёжного глотка

кислорода...

Нас кружат

центрифуги веселья,

мы глохнем

в полосах невезенья.

И ломимся в угар перегрузок.

И делимся на храбрых и трусов,

пройдя сквозь похвалы и дреколья...

Другое непонятно.

Другое...

Как это?

Слово,

яснее полдня,

слово,

свежей, чем запах озона,

и тяжелее ночного боя, -

вдруг

невесомо?

Как это?

Слово,

застывшее важно,

слово,

расцвеченное особо,

слово,

обрушивающееся, как кувалда, -

вдруг

невесомо?

Как это?

Слово,

скребущее горло

и повторяющееся бессонно,

слово,

которое твёрже закона, -

вдруг

невесомо?

...Вновь тебя будет

по каждому слогу

четвертовать

разъярённая совесть...

Пусть не придёт

к настоящему

слову

даже мгновенная

невесомость!..

...Как мне дожить

до такого дня,

ценою

каких седин,

чтобы у жизни

и у меня

голос был

один?

Земля -

в ознобе

телетайпных лент.

Не ведаю,

куда глядит начальство...

Мне кажется:

я взял

чужой билет.

Совсем другому

он

предназначался...

Со мною

колобродить до утра

готовы,

про чужой билет не зная,

актёры,

космонавты,

доктора

с высокими, как горы,

именами...

Растерзана гудками тишина,

сиреневый дымок летит по следу...

И только мама верит

да жена,

что еду я

по своему билету.

А я

святым неверьем взят в кольцо.

С большой афиши,

белой, будто полюс,

испуганно глядит

моё

лицо,

топорщится

подделанная подпись.

И мне то тяжело,

то трын-трава,

чужие голоса

в меня проникли.

В знакомых песнях

не мои

слова!

Надписываю я

чужие

книги!..

Чужой билет.

Несвойственная роль.

Я тороплюсь.

Я по земле шатаюсь...

И жду:

вот-вот появится

контроль.

Тот поезд

отойдёт.

А я останусь.

Над заводными игрушками,

над

жаждой

кокосовых пальм

и лип.

Над седоком твоим,

Росинант.

Над сединой твоею,

Олимп.

Над телескопами Пулкова,

над

скромным шитьём

полевых погон.

Чанами с надписью:

«Лимонад».

Чашкою с запахом:

самогон.

Над озорными базарами,

над

сейфом,

который распотрошён.

Над городами

Торжок и Нант,

над именами

Иван и Джон.

Над ресторанной певичкою,

над...

Я славлю

одиночество моста,

шальное одиночество

печурки.

Я славлю

одиночество

гнезда

вернувшейся из-за морей

пичуги...

(А сам -

в игре с огнём,

тревожным,

переменчивым, -

живу

случайным днём,

живу мелькнувшим месяцем...

Работает

в боку

привычная

механика...

А я

бегу,

бегу.

Бледнею.

Кровью харкаю.

Смолкаю,

застонав.

Жду

вещего прозрения

то в четырёх

стенах,

то в пятом

измерении...

Разъехались друзья.

Звонят,

когда захочется...

У каждого

своя

проверка

одиночеством...)

Я славлю

одиночество письма,

когда оно уже

почти нежданно...

Я славлю

одиночество

ума

учёного

по имени

Джордано!..

(А сам,

припав к столу,

пью горькое и сладкое.

Как будто

по стеклу

скребу

ногтями слабыми.

Не верю

никому,

считаю дни

до поезда...

И страшно

одному,

а с кем-то рядом -

боязно...

В постылый дом

стучу,

кажусь

чуть-чуть заносчивым.

«Будь проклята, -

кричу, -

проверка

одиночеством!..»)

Я славлю

одиночество луча

в колодце,

под камнями погребённом.

Я славлю

одиночество врача,

склонившегося

над больным ребёнком.

(Неясная

цена

любым

делам и почестям,

когда идёт она -

проверка

одиночеством!..

Пугать не пробуй.

Денег не сули.

Согнись

над неожиданною ношей...)

Я славлю

одиночество Земли

и верю,

что не быть ей

одинокой!

Над озорными базарами,

над

сейфом,

который распотрошён.

Над городами

Торжок и Нант,

над именами

Иван и Джон.

Над баскетбольными матчами,

над

танкером,

облюбовавшим порт.

Над шелестеньем оленьих нарт,

мягкими криками:

«Поть!..

Поть!..»

Над арабеском Бессмертновой,

над

фразой,

дымящейся на устах.

Монументальностью колоннад

и недоверьем

погранзастав.

Над устаревшими твистами,

над

верностью

за гробовой доской.

Нервами,

будто манильский канат.

Тёмным вином.

Светлой тоской.

Над муравьями,

над лазером,

над...

У развилок

холодных,

с каждой смертью

старея, -

мёртвых

так и хоронят,

чтобы в небо

смотрели.

Посредине планеты

в громе

туч грозовых

смотрят мёртвые

в небо,

веря в мудрость

живых...

Бродят реки в потёмках.

И оттуда,

со дна,

смотрят парни

в будёновках

крутого сукна.

Те,

которые приняли

пулемётный горох.

Над зелёною Припятью

оборвали

галоп.

Задохнулись от гнева,

покачнулись в седле...

Смотрят мёртвые

в небо.

Как их много

в земле!..

Тех,

кто пал бездыханно

на июньской заре.

Тех,

кто умер в Дахау.

Тех,

кто канул в Днепре...

Бредя ролью трубастой,

будто лука

изгиб,

смотрит

Женька Урбанский,

удивясь,

что погиб...

Ливень

пристани моет,

жирно хлюпает грязь...

В небо

мёртвые

смотрят.

Не мигая.

Не злясь...

Ах, как травы душисты!

Как бессовестна

смерть!..

Знаю:

жить

после жизни

надо тоже

уметь.

Равнодушно и немо

прорастает быльё...

Смотрят мёртвые

в небо,

как в бессмертье

своё.

Колдуя

и клянясь,

среди обычных сутолок

земля

вцепилась в нас,

крича от страшных

судорог.

Века

висят над ней,

кипят самосожжения...

И всё-таки

сильней

земного

притяжения

то, что в дыму костра,

треща,

темнеет окорок,

то, что плывёт

жара,

похожая на обморок.

То, что струится

дождь,

то, что лопочут

голуби,

то, что смеётся

дочь,

увидя лошадь

в городе.

Что шмель

к цветку приник,

что паутина -

сказочна.

И что течёт

родник

стеклянно

и загадочно.

То, что художник -

слеп,

а карусели

вертятся.

И то, что свежий хлеб

на полотенце

светится.

Что на гончарный круг

ложатся пальцы чуткие.

И что приходит

друг,

необходимость

чувствуя.

Что веренице

дней

не будет завершения...

Во много раз

сильней

земного притяжения

то, что

с тоской в глазах

задумчиво и жертвенно,

ни слова не сказав,

тебя целует

женщина.

То, что молчит струна,

звучит

бумага нотная.

И то, что есть

она -

Земля -

всё время

новая!

С проклятьями и страхами.

С едою и питьём...

И то, что мы

уйдём

в неё -

такую странную.

Значит,

всё-таки есть она -

глупая смерть.

Та,

которая вдруг.

Без глубинных корней.

За которой оркестрам

стонать и греметь.

Глупо.

Глупая смерть...

А какая умней?

А в постели умней?

А от пыток умней?

А в больнице?

В убожестве

краденых дней?

А в объятьях мороза

под скрипы саней?

Где

умней?

Да и как это можно:

умней?!

В полыханье пожара?

В разгуле воды?

В пьяной драке,

где пастбище делит межа?

От угара?

От молнии?

От клеветы?

От раскрашенной лжи?

От слепого ножа?..

Смерть

ничем не задобришь,

привыкла

к дарам...

Вот Гастелло

летит с перекошенным ртом.

Он

при жизни

пошёл на последний

таран!

Всё при жизни!!!

А смерть наступила

потом...

Горизонт покосившийся.

Кровь на песке.

И Матросов

на дзот навалился плечом.

Он

при жизни

подумал об этом

броске!

Всё при жизни!!!

И смерть

тут совсем ни при чём...

Голос радио.

Падает блюдце из рук.

Прибавляется жителей

в царстве теней...

Значит,

глупая смерть -

та,

которая

вдруг?

Ну, а если не вдруг?

Постепенно?

Умней?!

Всё равно ты её подневольник

и смерд!

Всё равно не поможет твоё:

«Отвяжись!..»

Впрочем,

если и есть она -

глупая смерть, -

это всё-таки лучше,

чем глупая

жизнь.

Свет

Вечного огня,

жар

вещего костра,

тебе рассвет -

родня.

Тебе заря -

сестра.

Гудящий

над строкой,

не сказанной

никем,

мятущийся огонь,

ты для меня -

рентген!

Рентген -

пока дано

держать в руках

перо,

когда

черным-черно,

когда

белым-бело...

Восстав

из-под земли

в пороховом

дыму,

погибшие

пришли

к подножью твоему.

Сквозь дальние огни,

сквозь ржавые бинты

в упор

глядят

они,

как полыхаешь

ты...

Снега идут сквозь них.

Года идут сквозь них.

Ты правильно возник!

Ты вовремя возник!

Их прошлый

непокой,

несбывшийся

простор

сейчас в тебе,

огонь.

Сейчас в тебе,

костёр...

Не станет пусть

в веках

ни уголка,

ни дня,

куда б

не проникал

свет

Вечного огня!..

Я знаю, что хочу.

Я,

голову склоня,

гляжу

в глаза

огня

и медленно шепчу:

всем

сбившимся

с пути,

всем

рухнувшим

с коня

дорогу освети,

свет

Вечного огня.

Замёрзших отогрей.

Оружье закали.

К наивным

будь

добрей.

Зарвавшихся

спали...

Не верю я

пока

в переселенье душ...

Но ты -

наверняка! -

в огне

ракетных

дюз!

На кончике пера.

На утреннем

лугу...

Свет

Вечного костра,

мы у тебя

в долгу.

В долгу за каждый вздох

и прежде,

и теперь...

И если я тебе

не выплачу свой долг,

тогда убей меня

и прокляни меня,

жар

вещего костра.

Свет

Вечного огня.

Над устаревшими твистами,

над

верностью

за гробовой доской.

Нервами,

будто манильский канат.

Тёмным вином.

Светлой тоской.

Над зацветающей яблоней,

над

самоубийцей

с вечным

пером,

над повтореньем робинзонад,

взором коров,

блефом корон.

Над восковыми фигурами,

над

парусом,

вечно просящим бурь,

взрывами

чавкающих гранат,

плеском стрижей,

посвистом пуль.

Над маяками,

над школами,

над...

Кто-то заплакал.

Кто-то заохал.

Бодрые песни

лезут из окон.

И поговорка

вновь торжествует:

«Незаменимых

не существует...»

Трусы,

герои,

прачки,

министры -

всё заменимо.

Все заменимы...

Всё

заменимо!

Действуя чётко,

сменим давайте

бога

на чёрта.

Шило

на мыло.

Пешку

на пешку.

(Это привычно.

и неизбежно.)

Сменим давайте

горы

на поле.

Зава

на зама.

Зама

на пома.

А панихиду -

на именины.

Всё заменимо.

Все

заменимы...

Значит, напрасно

крестили нас в загсах.

Зря мы считали

годы без засух.

Зря утопали

в пахоте вязкой.

Бредили вязью

старославянской.

Зря мы пудовым кланялись щукам.

Зря композитор

тему нащупал.

Зря архитектор

кальку изводит.

Зря над могилами

матери

воют.

Зря нас дорога однажды сманила.

Все

заменимы.

Всё

заменимо!!

Я наполняю лёгкие

гневом!

Я вам клянусь

пошатнувшимся небом:

лжёт

поговорка!

Врёт

поговорка!

Незаменимо

катится Волга.

Незаменимы

ветры над взморьем.

Незаменимы

Суздаль

и Смольный.

Незаменимы отсветы флага...

Незаменима

добрая фляга.

Зёрна морошки.

Тень от платана...

Незаменим

академик Ландау.

Незаменима

и окрылённа

резкость

конструктора

Королёва!..

Даже артисты цирков бродячих,

даже стекольщик,

даже жестянщик,

кок,

над которым не светятся нимбы, -

незаменимы.

Незаменимы...

Каюсь,

но я признаю неохотно:

жизнь

не окончится

с нашим уходом.

Внуков,

чей путь ещё даже не начат,

незаменимые бабушки

нянчат.

Знаю:

родятся под Омском

и Тулой,

в горной глуши,

за сиреневой тундрой, -

знаю:

взойдут на асфальтовых

нивах

новые тысячи

незаменимых!

Незаменимых

в деле и в силе.

Незаменимых,

будто Россия.

Пусть -

знаменитых,

незнаменитых -

незаменимых.

Незаменимых!