Семья

5

— Правда, интересно кадр выстроен? — спросила Джимми.

— Да, — согласился Мерлин.

— Чтобы так снять мостки, пришлось на дерево залезть. Но ведь получилось?

— Получилось.

Они были в офисе одни — и не одни. Джимми сервировала кофе на двоих как раз на маленьком столике, под фотографиями. В соседней комнате Ян, Нюшель и новенькая, Маруся, которую привел Волчище, мастерили бумажные мантии для поздравления — юбиляру исполнялось семьдесят пять, и Джимми придумала, что к нему явятся с комплиментами прожитые им годы, нарисованные и раскрашенные гуашью. Живописцы хохотали, и Мерлину очень хотелось заглянуть к ним, посмотреть, что их так смешит. Но Джимми не пускала — то есть, не держала за пуговицу, но ее речь словно по рукам и ногам вязала, пеленала, как малое дитя, — и не вырваться…

— Это было рано утром — видишь, какой свет? Мы нарочно встали ради этого света. Дерево заранее присмотрели. Было прохладно, и я завернулась в одеяло — такое серое колючее одеяло, Сашка Режинский его привез и называл солдатским…

Джимми замолчала, словно спрашивая: помнишь? как это — не помнишь? должен помнить…

Мерлин ничего не понимал в солдатских одеялах, но приказ разбудить воспоминания сработал: он увидел, снизу вверх, как стройная девочка лезет на антресоли за резиновыми сапогами, он услышал мужской голос: «Маришка, ты куда это — на ночь глядя?» Ответа он не услышал, но как-то понял — девочка с компанией ровесников едет на два дня купаться и загорать, а сапоги — им кто-то пообещал покатать их верхом, где-то поблизости от базы отдыха есть конеферма. Маришка была счастлива, ее личико сияло — и вдруг рассыпалось, разлетелось воспоминание, словно состояло из ярких точек, и они стали гаснуть, и разум, ловя последние, впал в отчаяние: какая река, что такое — «неферма»?..

— А про кладбище рассказал Шурка. Тогда вокруг были сплошные Сашки, надо было их как-то различать. Режинский — Сашка, Гликман — Санька, Марчук — Шурка, Невзоров — Санчо… — она опять замолчала, давая Мерлину возможность вспомнить. — Он на пари там переночевал — в спальнике и с большим запасом пива. Стена была потрясающая, но пейзаж — какой-то неживой. Нужно было создать впечатление, будто там кто-то был и только что ушел. Ну вот, придумали стул — и везли его в трамвае, Шурка ехал на этом стуле, и вдруг вошел контролер. Мы стали объяснять контролеру, что раз Шурка не занимает сидения, то может ехать без билета… представляешь, контролера до слез насмешили!..

И опять был вопросительный взгляд.

Историю с контролером Мерлин вспомнил, но это была история, рассказанная девичьим голосом, взахлеб, с хохотом. И прицепилось к ней что-то вроде обрывка, недоуменный вопрос: зачем, разве ничего получше не нашли? Видимо, было спрошено: почему молодых обормотов понесло именно на кладбище, разве нет больше в голоде стен, затянутых диким виноградом?

— А это — двор, где Санька жил. Там был такой странный уголок, вроде средневекового окошка… — Джимми показала на третий снимок. — Потом окошко замуровали, так что оно только у меня и сохранилось.

И вдруг она запела:

Пропела — и посмотрела на Мерлина, словно ожидая: сейчас подхватит.

— Что это? — спросил Мерлин.

— Это Блок. Вы что, в школе Блока не проходили? — удивилась она, поняв по его лицу, что фамилия не вызывает никаких ассоциаций.

Фамилия — да, но отрешенный вид Мерлина объяснялся иначе: в памяти сдвинулись пласты, меж ними возникла щель, из этой щели прилетел девичий голосок, тоньше и звонче Джимминого.

Появилась и картинка — мелькнула тонкая голая рука, пролетела справа налево и слева направо, Маришка мыла окно и пела. В ее голосе звенела неистребимая радость. И опять взгляд был — снизу вверх, словно человек, лежащий на низкой постели, смотрит на девушку, моющую окно в его комнате. Смотрит и молчит, потому что сказать нечего, сознание туманится, наплывают странные ощущения: будто комната чужая, и запахи чужие, и надо бы попросить, чтобы вызвали больничную каталку и отвезли домой.

— Ребята хотели сделать альбом на стихи Блока, — сказала Джимми. — И этот снимок как раз был бы для обложки. Но… но не сбылось…

— Да, — отвечая своим мыслям, пробормотал Мерлин.

И тут Джимми схватила его за руку.

— Ты вспомнил?

Мерлин посмотрел на нее с великим недоумением.

— Что я вспомнил?

— Песню? И все?

— Песню вспомнил.

— Ясно… Пойдем, поможем ребятам.

В помощи никто не нуждался — уже были готовы четыре бумажных балахона, размалеванные, с налепленными фотографиями, а Нюшель, Маруся и Ян просто устали смеяться.

Пришел Лев Кириллович, принес наброски сценария новой игры, Джимми усадила его за стол, туда же позвала и Мерлина.

— Эта база отдыха нас еще не раз выручит, — сказала она. — Слушай, Мерлин, а чего ты тогда забрался на базу? Я место для игры высматривала, а ты?

Она впервые заговорила о той встрече в лесу, у мостков.

Мерлин не хотел при Льве Кирилловиче объяснять ей, что значат для него лес и свобода. Но и назвать эту вылазку прогулкой он тоже не мог — ничего себе прогулочка…

— Ну, забрел… — туманно ответил он.

— Ноги сами привели? — подсказала Джимми, но это не было шуткой.

— Вроде того.

И тогда она резко сменила тему.

— Лев Кириллович, надо что-то придумать. Я, похоже, осенью уеду в Иркутск.

Старик, видимо, знал, что означает эта поездка.

— Это правильно. Я бы сказал — давно пора.

— Сама знаю. Нужно кому-то передать обе фирмы. Все-таки, клиентура, наработки… нехорошо, чтобы все это пропало…

— Раз ты со мной об этом заговорила — значит, меня наметила? — спросил Лев Кириллович.

— Почему бы нет?

— Джиммочка, душенька, я — исполнитель. Тут уж скорее Клашка подойдет, он прирожденный организатор.

— Клашка в первый же месяц так запутает документацию, что всю жизнь будет прятаться от налоговой…

— А я думаю, что справится. Начни его учить всерьез…

— Лев Кириллович, я устала всех учить, — призналась Джимми. — Я просто устала. Я заигралась. И я хочу уехать. Хочу, чтобы у меня все было, как в нормальной семье! Понимаете? Если еще не поздно! Хочу никогда больше не решать идиотских проблем!

— Опять же — давно пора.

Мерлин вскочил и вышел. Он не желал слушать, как Джимми будет жить в Иркутске с Марком.

Он не хотел думать, что она станет чьей-то женой и каждый вечер будет раздеваться для этого человека. Ему было хорошо с Джимми именно потому, что близкие отношения оба считали невозможными, и он не желал отдавать эту женщину тому, кто будет осуществлять с ней свое мужское право и предназначение! Он не хотел, чтобы она была чьей-то, не хотел, чтобы она стала собственностью Марка, или не Марка — да кого угодно! Не хотел, чтобы ее увели из «Беги-города» и из его жизни таким пошлым образом!

— Ты чего? — спросил Волчище.

— Ничего!

Мерлин выскочил на улицу, хотел было удрать домой — но злость пропала, и он нашел оправдание своему побегу — принес в офис большой фуфырь пива.

Видимо, кто-то подслушал беседу Джимми с Львом Кирилловичем — Катя, флористка, и Нюшель обсуждали будущую Джиммину свадьбу.

— А что? Он ее давно любит, давно в Сибирь зовет, — говорила Катя, которая была знакома с Джимми уже лет десять. — Она туда к нему ездила, но ты же ее знаешь, ей никто не может угодить, она всех сравнивает с Владом… А Влада уже давно на свете нет…

— Может, однолюбка? Это бывает.

— Она тогда еще совсем девчонкой была. Вот такая заноза… И ведь любит Марка, а сама себе не хочет признаться, что любит.

— Не любит. Я их видела вместе, — уверенно сказала Нюшель. — Точно — не любит.

— Что ты понимаешь… Влад был из той компании…

Мерлин понял — «Беги-город» доживает последние месяцы. И даже если Джимми найдет другого хозяина — все равно прежнего «Беги-города» уже не получится. Она несколько лет была душой суматошной фирмы, она, носясь по городу на байке и лазая по крышам, продлила молодость, насколько это вообще было возможно, а теперь хочет жить так, как ровесницы, которые растят детей и кормят мужей борщами…

Мысль, не положенная Мерлину по возрасту, родилась и даже обросла словами: избавиться от молодости, похоронить ее вместе с давней любовью, стать наконец женщиной, оставить в прошлом несчастливую девчонку, другого способа нет — только Марк…

Но мысль взрослого человека недолго продержалась в семнадцатилетней голове — Мерлин уловил только, что было озарение, было понимание — и ускользнуло.

На душе вдруг стало пасмурно — хотя за окном светило солнце и вопили птицы. Марк отнимал — не у Мерлина одного, нет, у всех отнимал! — хозяйку веселого и шального дела. Нельзя было ее уступать, а как удержать — Мерлин не знал.

Вечером предстояла игра, и Джимми разогнала всех, чтобы отдохнули и хоть немного поспали.

— Если хочешь, я довезу тебя до дома, — предложила она. — Ты ведь на Красногвардейской живешь?

— Да.

— У меня и второй шлем есть.

Мерлин был недогадлив — и не заметил, что Джимми остановила байк возле его дома, даже не спросив об адресе.

— Это еще довоенный дом? — поинтересовалась она.

— Ага. По-моему, дореволюционный.

— А отопление какое?

— Печку топим.

Мерлину стало неловко за то, что живет он в каких-то допотопных условиях. Он стоял возле байка и мысленно просит: перестань уже задавать вопросы, уезжай!

— Удачи! — сказала она и умчалась. А он еще долго смотрел ей вслед.

Она уже стала невестой иркутского Марка, она уже одной ногой стояла на трапе самолета.

А он не хотел ее отпускать…

Не мог отпустить, просто не мог.

Он хотел, чтобы все продолжалось — и ночные посиделки в офисе, и игры, и поздравительные приключения, и жил занятный мирок, в котором не было места ничему телесному, а были только дружба, привязанность, ощущение надежности, безмятежное веселье. Он хотел, чтобы дружба с Джимми длилась вечно — и чтобы ни один мужчина со своим мужским интересом не смел становиться между ним и Джимми.

Игра прошла отлично — никто никого не покалечил, никто нигде не потерялся — а был случай, когда до утра искали пропавший экипаж, не отвечавший на звонки, история была идиотская: игроки решили спрямить дорогу и с разгона штурмовали мелководье Берладки, вот только про мелководье в этом месте сказал тот, кто видел Берладку жарким летом, а не весной, когда она собрала талую воду со всего леса; машина ухнула в яму чуть ли не по крышу, игроки вылезли на берег, но техника утонула.

Мерлин сидел на пятом пункте, под старой водокачкой, и к нему экипажи прибывали с трех часов ночи до половины четвертого утра. За последним экипажем примчалась на байке, чтобы забрать его, Джимми.

— Классное место ты придумал, — сказала она. — И примета обалденная!

Она имела в виду безумное граффити, которое изобразили на кирпичной стене водокачки какие-то совсем уж бешеные фанаты: как они забрались на высоту под шесть метров, чтобы изобразить две страшные рожи, вроде рыцарских шлемов, но с зубастыми улыбками в квадратный метр каждая, даже Мерлин, знающий способности этой публики, не мог догадаться.

— Тут вообще интересный район, — ответил Мерлин. — Я его еще давно весь облазил. Вон там какая-то фабрика была, половину снесли, а под ней подвалы…

— Так! Это идея! — обрадовалась Джимми. — Что ж ты раньше молчал? Ведь у нас еще ни одного подвала в игре не было! А это же класс! Там можно и привидение поселить, и звуковые эффекты… слушай, это же золотое дно! А как туда залезть?

— Мы туда прыгали, — стал вспоминать Мерлин, — а потом через какую-то дыру выползли, все волосы были в земле…

Подвал он обследовал вместе с Чичей и Кошем. Двое взрослых парней взяли с собой четырнадцатилетнего, оказав ему высокую честь. Кош вообразил, будто фабрика была ювелирной, с давней историей, чуть ли не при царе Александре Третьем построена, так что в подвалах может найтись немало любопытного. И нашлось — какие-то черные станки, ящики с деталями для непонятных двигателей, пирамиды металлических плиток, которыми, наверно, можно выложить пол. Бриллиантов не было — а в маленькой коробочке, на которую возлагали огромные надежды, оказался какой-то порошок, вроде толченого угля.

Было и приключение — набрели на жилище бомжей. Бомжи оказались ушлые — соорудили буржуйку, вывели трубу в разрушенные цех и зимой грелись, разоряя ближайшие заборы и воруя ящики с овощного склада.

— Ты очень хочешь спать? — вдруг спросила Джимми. — Не очень? Давай тогда подойдем, посмотрим на эту фабрику.

— Может, лучше днем?

— И днем тоже. Ну? Ведь подъезжать-то туда все равно будут ночью — вот и поймем, как это будет выглядеть в игре.

Наверно, в каждом городе есть такие задворки — когда-то там действовали мелкие производства, хозяйничали люди, выпускали какие-нибудь сверкающие галоши с красной байковой подкладкой, огромные алюминиевые баки для заводских столовых, обувные щетки из настоящей щетины и много всякого иного товара, необходимость в котором напрочь отпала. После того, как оттуда ушли деньги и люди, городские власти забыли о них, а вспоминает разве что полиция, когда собаковладельцы, приспособившие фабричные окрестности для совместного выгула псов, находят там очередного покойника.

Мерлин, понятное дело, всей этой географии не знал и дорогу к подвалу мог найти от автобусной остановки, а не от водокачки. Но ему показалось, что он правильно выбрал направление. В результате они с Джимми уткнулись в забор.

— Забора без дырки не бывает. Ты — направо, я — налево, кто найдет дырку, тот свистнет, — приказала она.

У обоих были фонарики — без них в игре не обойтись. Они разошлись, как решила Джимми, и Мерлин прошел с полсотни шагов, удивляясь тому, что бомжи еще не добрались до такого хорошего забора. Вдруг ряд досок кончился, дальше стояли одни столбы. Мерлин осветил фонариком зазаборное пространство, увидел асфальтированную площадку, вышел на нее, огляделся, обнаружил двухэтажный дом с выбитыми окнами. Дом ему не понравился — там могло быть самое неожиданное и неприятное население. Мерлин повернул назад, и вовремя — выйдя за дощатый забор, он увидел в сотне шагов от себя какую-то возню. Вдруг фонарик, свет которого позволял лишь видеть силуэты, взлетел вверх.

Отродясь Мерлин так быстро не бегал.

Он бежал — а Джимми, у которой невесть откуда выскочивший человек пытался отнять рюкзачок, ударом ноги этого человека сбила; другой человек набросился на нее сзади и повалил…

И тут с Мерлином случилось то самое, о чем он только в книжках читал: человеческое соображение пропало, вспыхнуло звериное. Какой-то древний предок твердил: убить, убить, убить!

Мерлин, оказавшись возле упавшего, ударил его ногой в голову, ноге стало больно, однако и голове досталось — судя по реву, Мерлин кому-то сломал челюсть. Но было не до мелочей — Мерлин просунул руку между Джимми и тем, кто лежал на ней, просунул так, чтобы захватить шею сволочи, оторвать от женщины и убить, убить, убить…

Человеческое соображение безнадежно отстает от звериного. Мерлин не сразу осознал, что успел увидеть сбоку лицо этой сволочи. Но когда осознал — ничего не изменилось. Он продолжал душить давнего приятеля, гениального художника и безнадежного нарка Бонга.

— Мерлин, Мерлин! — кричала Джимми. — Брось его! Ты же убил его!

Она подобрала оба фонарика — свой и тот, который отшвырнул, кинувшись на Бонга, Мерлин. Она направила лучи на них обоих — и свет как-то вразумил Мерлина, он разжал хватку и, оттолкнувшись от тела, сел на пятки. В голове шумело.

Бонг был неподвижен. Его приятель — или приятельница? — отползал, стеная, во мрак.

— Мерлин, бежим! — приказала Джимми.

Но ему показалось, что где-то рядом прячется третий. Он вскочил, завертелся, готовый убивать, — и вдруг схватил Джимми в охапку.

— Маришка, Маришка, Маришка… — шептал он одним дыханием, даже губы не шевелились.

Он держал и не отпускал маленькую черноволосую девочку, единственный смысл своей нелепой жизни. Он держал и не отпускал малышку, для которой был главным авторитетом, наставником, хранителем тайн; девчонку, однажды вообразившую себя мальчиком, самовольно остригшую длинные волосы и не слезавшую с велосипеда; девушку, не желавшую рассказать о своем таинственном женихе…

— Идем, идем, — твердила Джимми. — Да идем же… Не бойся, идем… ты только придушил его… смотри, видишь? Он шевелится… Бежим отсюда…

Она с трудом довела Мерлина до байка. Пока дошли — он уже настолько опомнился, что мог говорить.

— Как вы? — спросил он.

— А что мне сделается… Это ведь нарки?

— Они самые. Бонг подсел на крэк, это — все, хана… Он за дозу убить может. Теперь ясно, где у них лежка… Надо будет Чиче сказать…

— Ты не волнуйся, ты его только придушил. Я сама видела — он пошевелился.

Но в голосе Джимми была трудноуловимая фальшь.

Он хотел вернуться и издали посмотреть, как там эти двое, она не пустила. Прикрикнув, она усадила его на заднее сиденье байка и доставила домой. Наутро позвонила — у нее одноклассник служил в пресс-центре городской полиции, по ее просьбе присылал ей сводки, и оказалось, что никаких трупов за водокачкой не обнаружено. Но это еще ничего не доказывало, и Мерлин долго не мог справиться с запоздалым страхом.

На следующий день он все же решил довести себя за ухо до школы. Джимми права — надо завершить учебный год, надо что-то с собой делать. Он пришел к длинному трехэтажному зданию, постоял, подумал — и пошел прочь. Ему туда совершенно не хотелось. Даже ради Джимми, хотя ее мнение для него много значило.

Но Мерлин проснулся и заявился примерно в полдень. Когда он уже дошел до кафешки, куда раньше бегал на большой перемене за толстыми и безумно сладкими булками, его нагнала Кузька.

— У нас физика слетела! — сказала она. — Вот и телепайся до английского непонятно где! Ты это ко мне? А чего не позвонил?

— Откуда я знал, что физика слетела?

Мерлин повел подружку в кафе и рассказал, что «Беги-город» к осени закроется. И что Джимми уезжает в Иркутск — тоже рассказал. Но, пока рассказывал, пытался сам для себя определить, хорошо это или плохо. Некоторая польза обнаружилась — если она уедет, а фирмы никому не передаст, останется одна дорожка — в школу. Сам себя не смог туда загнать — обстоятельства загонят.

— А давай я с Людмилой Аркадьевной поговорю? — предложила Кузька. — Она дружит с директрисой, они учились вместе. Давай, а? А то ты ведь не соберешься.

Мерлин позволил — и это позволение означало, что прощание с Джимми уже началось.

Но два дня спустя Джимми опять предложила подвезти его домой. Это было довольно поздно — возились со сценарием свадебного поздравления.

Когда приехали, она слезла с байка и сказала:

— В горле прямо пересохло. Чаем не угостишь?