Часть шестая Суровая жизнь

Глава первая

1

Белая земля. Инеем покрыты деревья. Река, протекающая мимо усадьбы Зитаров, уже спрятала свои буроватые воды под ледяной покров, и не слышно больше журчания струй. На прибрежной ольхе одиноко сидит нахохлившаяся от холода ворона — старая, угрюмая птица. Изредка она косится на пригорок, в сторону двора усадьбы, и сердито произносит: «Карр…» Как не сердиться, если такой холод, а в зобу у птицы пусто! Хоть бы когда-нибудь на этом дворе вылили помои, попался бы какой-нибудь запоздалый цыпленок или зарезали бы свинью… Изменились времена. А прежде в старом доме кишмя кишел народ и в каждом закутке было полно всякой живности. Хлев пустует, и петух там не поет, не хрюкнет поросенок; окна дома закрыты ставнями, некоторые просто забиты досками. Только одно окно на северном конце дома не закрыто, и изредка там из трубы поднимается струйка дыма. Как крот в норе, живет здесь старый человек — седой, лохматый, насупленный. Летом он косит траву на прибрежных заводях, ставит в реку верши или закидывает в море сеть, а на зиму прячется в свою берлогу и топит печь. Он вылезает только, когда кончаются дрова или на большаке показывается чья-нибудь подвода. Да, тогда он выходит во двор, останавливается у флагштока и долго смотрит на дорогу. Никто чужой не смеет войти во двор, что-нибудь взять — пролазам и воришкам в Зитарах нечего делать. Старый Криш — так зовут его люди — спит чутким сном и не терпит в своем дворе чужих. Все равно, будь то упавшая с крыши черепица, трухлявая конская дуга или лемех плуга, — он ничего не позволяет трогать.

Только однажды он вынужден был молчать и, поджав губы, смотреть, как чужие люди хозяйничают в доме Зитаров. Это случилось, когда сюда явилась толпа солдат в серо-зеленых мундирах. У них были винтовки в руках, и говорили они на чужом языке. Дом в то время пустовал, хозяева уехали, и чужие вели себя так, словно здесь все принадлежит им. Криш тоже было поехал с хозяевами, но скоро возвратился с маленьким узелком через плечо и можжевеловой палкой в руке. Первое время он еще ругался, когда немецкие солдаты рубили ставни на дрова, а для растопки кололи на лучину дверные наличники (хотя тут же рядом, рукой подать, находился лес), но солдаты только смеялись над ним и нарочно дразнили Криша. Скоро он стал молчаливым и угрюмым. Уходя, чужие порубили все комнатные двери и стулья, а какой-то весельчак выбил стекла на веранде — им, видимо, нравилось разрушать то, что другие создавали.

Откуда-то потянуло падалью. Старая ворона взмахнула крыльями и полетела на добычу. Она поднялась высоко над вершинами деревьев и зоркими птичьими глазами окинула окрестность. На дороге с южной стороны показалась подвода. Пронзительно визжит под полозьями снег, за подводой идут люди. Может быть, это и есть те, кого так долго ждал старый Криш? Но куда же он делся, почему не выходит к флагштоку? Ах да, он в лесу собирает хворост и накладывает его на санки. Сегодня он ушел далеко от дома, потому что вблизи весь хворост уже собран.

«Карр, карр!» — издевается ворона над Кришем и летит дальше, ее глаз успел заметить добычу. Это выброшенная в поле дохлая кошка. Две вороны уже клюют ее. Надо поспешить, чтобы урвать какой-нибудь кусочек получше.

Ворона улетает, а Криш остается. Он уже наломал хворосту и наполнил санки почти наполовину, но не хочет уходить, пока не наложит полный воз. Стараясь удержать в равновесии поднятый кверху шест с крюком на конце, старик переходит от одного дерева к другому, зацепляет им сухой сук и дергает его до тех пор, пока сломанный сук не упадет на землю. Стоптанные пасталы[17] задубели, намотанные на концы штанин онучи заледенели, но Кришу тепло, лицо горит, и при дыхании из ноздрей вырываются две белые струйки пара. Наконец все готово. Криш увязывает воз веревкой, раскуривает трубку и впрягается в санки вместо лошади.

Когда тропинка идет в гору, Криш поворачивается лицом к саням и, пятясь, шаг за шагом, втаскивает воз в гору, а когда дорога ровная или спускается под гору, у него еще остается время на размышления. О чем может думать этот старый человек? У него же ничего своего во всем мире нет. Он привык к одному месту и дому, не принадлежащему ему, к людям, которые не приходятся ему родней. Но у этой привычки такая сила, что он не может избавиться от нее. Однажды, когда Зитары уехали в Россию, Криш попытался отделаться от нее. Он не поехал с ними, а остался в Видземе у чужих людей. Там была работа и хлеб, никто его не прогонял. Но через несколько дней Криш связал свои пожитки в узелок и побрел, еще хорошо не зная куда. Словно во сне перешел он через линию фронта и поплелся обратно в старое моряцкое гнездо. В Зитарах он сначала хотел только переночевать. Хозяйничавшие там немецкие солдаты прогнали Криша, но он не подчинился им и в конце концов отвоевал себе место в людской за печкой. На следующий день он уже не думал об уходе — усадьбе нужен хозяин, мужчина, который за всем смотрит и охраняет. Тогда это было тяжелой и неблагодарной обязанностью: домашний скарб растаскан, хозяйственный инвентарь, рыболовные снасти и мебель присвоили соседи, а всем оставшимся распоряжались немцы. У Криша сердце обливалось кровью при виде этого разрушения. Не смея и слова сказать, он в глубине души ненавидел и проклинал каждого немца. Поступки этих людей напоминали ему забавы умалишенных. Когда солдату хотелось горячего кофе, он не утруждал себя, не шел за дровами на двор, а рубил дверь или подоконник. Растопкой служили книги капитана Зитара. Тонкие салачные сети словно были созданы для вытирания ног, а белыми занавесками оказалось очень удобно мыть солдатские котелки.

Тащит воз Криш и думает: долго ли будет он жить один в этом доме? Каждый день беженцы возвращаются из России. Почему не едут Зитары? Все рушится. Земля не пахана, зарастает травой, проваливаются крыши, и все с большей жадностью посматривает родня капитана на покинутую усадьбу. Корчмарь Мартын еле сдерживается — ему все мало. Больше всего Криш хочет, чтобы с его плеч сняли бремя ответственности. Достаточно он здесь все охранял, ругался с немцами, соседями и выслушивал упреки корчмаря Мартына: этот молодчик хитер, как лиса, и ненавидит Криша за то, что тот не пускает его в дом. Но долго ли Кришу удастся его сдерживать? Если капитан пробудет еще год-другой на чужбине, Мартын найдет путь, как пробраться в Зитары. Закон будет на его стороне — он ведь второй сын старого Зитара и наследник брата.

Наконец сани втянуты на гору. Отсюда уже хорошо видна усадьба. Но что это? Криш останавливается и подносит к глазам руку: посреди двора стоит подвода, на ней разные тюки, а вокруг суетятся люди, много людей, четверо или пятеро; они развязывают воз, снимают тюки, взваливают их на плечи и переносят на крыльцо. Некоторых Криш как будто узнает, других еще нет. Теперь он догадывается, кто приехал. От волнения он забывает про трубку, и она гаснет. Криш бросает сани и, насколько позволяют старые ноги, бежит к дому.

2

— Ведь это, кажется, старый Криш, — воскликнула Эльга, первая заметившая старика. Все оставили на минуту тюки.

— Слава богу, вернулись-таки! — крикнул Криш еще издали. Голос его дрожал, лицо искривилось то ли от смеха, то ли от слез. Эльзу и Эрнеста он сразу узнал, они меньше изменились, а Янку и Эльгу нужно было сначала хорошенько разглядеть и потом еще как следует подумать, прежде чем назвать каждого из них по имени. — Боже милостивый, как выросли! А ведь когда-то я их на руках носил.

Как теперь быть: пожать приезжим руку и, отвернувшись, смахнуть большим пальцем предательскую слезу или поцеловаться со всеми, как полагается после столь продолжительной разлуки? Он ведь почти всех их вынянчил. Криш ограничился, однако, только рукопожатием, потому что, в конце концов, он был всего лишь старым батраком, и только. Да к тому же он оброс такой колючей седой бородой, что Эльза, догадавшись о его намерении, сразу же дала понять, что излишние нежности тут ни к чему.

— А где же хозяин с хозяйкой? — спросил Криш, поздоровавшись со всеми. Напрасно искал он глазами плечистую фигуру капитана. Дверь дома была еще на замке, и он не мог быть внутри.

Все замолчали. У приехавших плотнее сжались губы.

— Кто где, — промолвил наконец Эрнест. — Один в сибирской тайге, другая в степи, — невесело усмехнувшись, он добавил: — Мертвых домой не возят.

Теперь Криш больше ни о чем не спрашивал. Растерянный, он помог разгрузить воз, открыл дверь и задумчиво посматривал то на одного, то на другого.

— А я-то думал, вот приехал домой хозяин, начнет распоряжаться. А теперь как же…

— Без хозяина Зитары не останутся, — засмеялся Эрнест. — Может, я им и буду.

Эльза и Янка пристально взглянули на брата: так вот что у него на уме. Пусть, пусть — время еще есть. Они ничего не сказали. И, как полагается будущему хозяину, Эрнест первым шагнул через порог дома, оценивающим взглядом окинул комнаты.

— Почему держишь ставни закрытыми? — спросил он Криша; в голосе его уже чувствовались твердые нотки повелителя. — Здесь так темно, ничего не видно.

— Я поищу свечку, — предложил старый батрак.

— Зачем свечу? Лучше открой ставни.

— Открывать нельзя, в рамах нет стекол. Повыбили немцы. Хорошо, что хоть некоторые остались, а то здесь было бы как в сарае.

— Так, — протянул Эрнест. — Значит, ты был плохим караульщиком. Вот и оставь на него дом.

Он рассмеялся, но никто не поддержал его. Криш принес свечу. Глазам приехавших открылась картина опустошения. Когда-то такое уютное, теплое жилье стало неузнаваемым. Битое стекло, обрывки обоев, изрубленные дверные косяки, паутина во всех углах, писк мышей и запах плесени, кругом пусто, голо, холодно. Ни стула, ни стола, ни шкафа, ни одной картины на стенах; только в большой комнате посреди потолка пыльная розетка от лампы — единственное напоминание о том, что здесь когда-то было. Эльза туже стянула на плечах материнский платок:

— Но здесь же… здесь же совсем нельзя жить…

Эрнест в замешательстве кусал губы.

— Значит, так… Вот как, значит. Все вещи пропали. Криш, ты знаешь, куда они делись? Может быть, можно хоть что-нибудь получить обратно?

— Если захотят отдать. Мебель вся у корчмаря Мартына. Он ее сразу увез, как только хозяин уехал.

— Но инвентарь-то не забрали? — спросил Эрнест.

— Все, сынок, почти все. Часть у родни, часть у чужих. Под навесом ничего не осталось, кроме… сохи и деревянной бороны. Да, еще осталась старая навозная телега.

— А сети, невод, речные верши?

— Ими давно ловят рыбу соседи. Я уж их и так и этак совестил, а они только зубоскалят — хозяин, дескать, подарил им, когда уезжал.

— Я им подарю, — прошипел Эрнест. — Ты мне все расскажешь, где что находится. Я им покажу, как брать чужое имущество.

— Как же нам теперь быть?.. — заговорила Эльза. — Здесь негде расположиться. Придется просить ночлега у соседей.

— Я никуда не пойду, — ответил Эрнест. — Кому не нравится здесь, может поискать себе места получше.

— Я сама-то ничего, но ребенок может простудиться, — заволновалась Эльза. — Смотри, как ты рьяно берешься, Эрнест. Так держишься, будто ты уже и вправду хозяин.

Приехавшие продрогли, а людскую надо было еще топить. Да и есть хотелось. Пришлось действовать. Янка притащил санки Криша, груженные сучьями. Эрнест затопил печку, а Криш принес картофель и соленую салаку. Скудное угощение, плохой прием. Пустая клеть, а на дворе зима — как хочешь, так и живи. Новому хозяину было над чем поломать голову. Он не собирался заботиться о других — сами взрослые, пусть каждый думает о себе, — но и он не мог питаться манной небесной. Поэтому Эрнест не остановил Эльзу, когда та после скромного ужина заговорила о том, что надо бы еще сегодня сходить в корчму. Маленький Саша кашлял — у Анны, вероятно, найдется какое-нибудь варенье или мед. Слышно, они теперь стали богатыми людьми…

— Конечно, сходить можно, — согласился Эрнест. — Я думаю, что Янка с Эльгой тоже могли бы пойти. Всем здесь все равно негде устроиться, пока я не приведу все в порядок. Может быть, потом я тоже зайду. Только не говорите сейчас Мартыну ничего о мебели, а то он начнет ее прятать. Надо появиться неожиданно. И потом я бы хотел разыскать Ремесиса — того, кто нам в Видземе наболтал, что наш дом сгорел. Откуда он, дьявол, взял это?

Они на самом деле все время верили болтовне Ремесиса и думали, что застанут в Зитарах пепелище и развалины. Если бы Ремесис тогда не ввел их в заблуждение, возможно, они совсем не поехали бы в Россию. Эрнест хотел заставить его отвечать перед богом и людьми.

— Я с ним поговорю один на один, пусть только он мне попадется.

Дождавшись сумерек (при дневном свете не хотелось появляться на дороге в лохмотьях), Эльза, Янка и Эльга отправились в корчму. Эрнест остался в Зитарах.

3

Когда у человека голова на плечах, ему всегда хорошо, в каких бы обстоятельствах ни приходилось жить. Корчмарь Мартын со спокойной совестью мог поучать молодых искателей счастья, которые только и мечтали об обетованной земле Америки.

— Здесь тоже хорошая Америка. Надо только уметь…

Что именно нужно уметь, об этом он умалчивал. Но его жизнь служила наглядным ответом на этот вопрос. Он не кончал никаких особых учебных заведений, знал только простую арифметику, но какие горы можно было свернуть этой простой наукой, если браться за дело как следует! Мартын знал цену вещам и умел учитывать конъюнктуру. Когда другие разорялись, он наживался. Во время голода Мартыну пришлось ослабить ремень на одну дырочку; бодрость его духа всегда поддерживала здоровая ненасытность. Соседи болтали, что Мартын умеет наживаться за счет несчастья других и что его честное слово ломаного гроша не стоит, он заботился только о том, чтобы сбалансировать свой хозяйственный бюджет. Разве он виноват, что ему так безумно везет? Делайте то же и вы. Разве вам кто запрещает?.. Не так уж много лет назад он был всего лишь состоятельным корчмарем, торговал в арендованном помещении и брал пиво в рассрочку. К началу войны он скопил небольшой капитал и выжидал удобный момент, чтобы пустить его в оборот. Все его позднейшие достижения зависели только от того, что он умел выбирать подходящий момент. Потоки беженцев, хлынувшие из Курземе, были для него большой удачей. Затем спекулятивные операции с интендантами русской армии, парусник зятя Зиемелиса, еще два дровяника и большая дача, которую в голодное время продала за баснословно низкую цену какая-то разорившаяся семья. Наконец, Мартыну, как долголетнему арендатору, предоставили в наследственное владение и корчму со всеми пристройками и землей. Он оборудовал там трактир первого разряда с бильярдом и комнатами для приезжих. На одном конце открыл лавку. Теперь Мартын уже мечтал о покупке грузового автомобиля.

Почтенный и благообразный с виду, круглый и румяный, как яблоко, всегда хорошо одетый, в скрипящих ботинках без шнуровки, с толстой золотой цепочкой, растянувшейся по животу, он царил на своем хозяйственном корабле, распоряжался работниками и процветал на радость и гордость всей округе. К старости он даже сделался набожным и не отказывался от церковных должностей в своем приходе, участвовал в работе волостного правления и местного общества взаимного кредита.

Анна, жена его, была отличной хозяйкой, правда, не такой общественницей, как ее муж, но, во всяком случае, уважаемой дамой. У них была красавица дочь, восемнадцатилетняя Миците. Она училась в Риге, играла на фортепьяно и умела танцевать все модные танцы. Таким образом, корчмарь Мартын медленно, но верно вводил семейство в избранное общество. Пусть теперь возвращается Андрей Зитар с сыновьями и дочерьми и встанет рядом. Кто из них займет первое место? Корчмарь Мартын думал, что приезд брата будет большим триумфом для него, Мартына. Андрей вернется стариком, его сыновья — простые крестьянские парни. «Если я пожелаю, они встанут за прилавок в моем трактире и будут обслуживать моих посетителей».

Так он иногда мечтал. Но, по правде говоря, не слишком жаждал возвращения брата, лучше, если бы Андрей совсем не возвратился. Старый дом Зитаров представлял собой довольно лакомый кусок, к тому же квартира корчмаря уже несколько лет гордилась ценной мебелью, некогда украшавшей комнаты капитана. Мартын, Анна, а также и Миците привыкли смотреть на нее как на собственность и кое-какой свой хлам снесли на чердак. Неожиданная перемена отнюдь не была бы желанной для их хорошо налаженной жизни. Поэтому, читая иногда по вечерам в газетах сообщения о прибытии из Советской России эшелонов с беженцами, Мартын чувствовал, как в сердце его закрадывается тревога. Обдумав этот вопрос во всех мелочах, он успокоился. Вернее всего, брат приедет домой гол как сокол. Первое время ему не за что будет ухватиться, и он еще будет благодарен, если Мартын по своему мягкосердечию заплатит ему сколько-нибудь за старую мебель. Буфет не хлеб, а шкаф не нужен тому, у кого нечего туда вешать. Все уладится по-хорошему…

Одним словом, Мартын не терял надежды и хорошего расположения духа. Но когда однажды, просматривая счета о поступлении и продаже товаров за неделю, Мартын услышал лай собаки во дворе, и в ту же минуту в дверь просунулось круглое лицо судомойки, на душе корчмаря стало неспокойно.

— В чем дело? — спросил он, сдвинув на лоб очки (зрение у Мартына было великолепное, но ведь со стороны выглядело куда солиднее, когда он при ведении письменных дел надевал очки).

— Вас там спрашивают какие-то. Наверно, гости.

— Разве жена их не знает?

— Госпожа вышла в лавку, а я не знаю, что им сказать.

— Хорошо, хорошо. Придется пойти мне самому…

Мартын встал, положил очки на стол и минутку задержался, пока судомойка сообщит гостям о том, что хозяин сейчас выйдет. А хозяин совсем не собирался сломя голову бежать навстречу каждому гостю, он был слишком почтенным и солидным. Застегнувшись и откашлявшись, он, наконец, вышел.

Да, там стояли они, эти голодранцы, все в ряд, робкие и улыбающиеся, словно попрошайки. Все же чаша сия не миновала Мартына.

4

— Ах ты, боже милостивый! Наконец-то вернулись домой! — воскликнул Мартын и поспешил обнять «дорогих» родственников. Сердце его переполнилось радостью, для каждого у него нашлось ласковое слово, в уголках глаз заблестели слезы. — Это что у тебя там за игрушка? — спросил он у Эльзы, державшей на руках маленького Сашу. Когда чужой захотел на него взглянуть, мальчик закричал, пряча лицо на груди матери.

— Ах, вот что? Значит, ты теперь дамой стала? А где же благоверный? — продолжал Мартын.

— Нет в живых. Застрелили, — ответила Эльза и застенчиво улыбнулась, словно прося извинить за то, что не может показать Мартыну своего мужа.

— Гм, так, так… — Мартын, который всегда знал правила приличия, потер большим пальцем глаза. Белки их сразу же покраснели. — У нас тут тоже стреляли. Но ты только посмотри, как Янка-то вырос! Скоро невесту будем подыскивать. А давно ли крестный отец Мартын качал его на коленях. Попробуй покачай теперь такого! А это, наверно, маленькая Эльга? Милосердный бог, да вы, дети, в тени росли, что ли! Вытянулись, как флаг-мачты.

Ему был присущ такой юмор, который больше смешил его самого, чем слушателей. Янка даже не пытался рассмеяться. А Эльга смущенно потупилась и робко принюхивалась к приятным запахам, доносившимся из кухни, расположенной здесь же, рядом.

Когда Мартын выполнил свой долг гостеприимства, появилась Анна. И все началось сначала. Но она сразу же заметила, что здесь не все Зитары. «Где же Андрей? Где Альвина? Где Карл?»

Это была тяжелая минута. На сердце Мартына одновременно с горем о дорогом умершем брате легла темная туча заботы. Хотелось спросить, что они думают теперь делать. Но поспешность не была свойственна натуре Мартына. Он отложил этот вопрос на более позднее время.

Племянников пригласили в комнаты и предложили раздеться. Пока те приводили себя в порядок и отогревались, Анна поспешила на кухню приготовить гостям ужин, а Мартын, побыв немного с приезжими, последовал за женой.

— Как теперь быть? — начал он сразу. — Голы, как крысы. А ведь у нас тоже не богадельня. Раз-другой принять мы еще можем, но когда на твою шею сваливается целая семья, это уже не дело. Как ты думаешь?

Анна была мягкосердечней, но она привыкла не возражать мужу.

— Уж я, право, не знаю. Как-нибудь надо устраиваться. Если взрослые начнут работать, они сами позаботятся о младших.

— Похоже на то, что они собираются остаться здесь. А куда мы их поместим? Если дать помещение, надо давать и дрова, и еду. Мы ведь не банкиры какие-нибудь.

— Все это верно, Мартын, но совсем отказаться от них тоже неудобно. Пойдут разговоры…

— Ну, о соседях я меньше всего беспокоюсь. Если они настолько богаты, то пусть и заботятся об этих голодранцах. Мало у нас своих забот? Грузовой автомобиль мне никто не подарит. К лету Миците понадобится пианино.

В конце концов, супруги, очевидно, о чем-то договорились, потому что, когда Мартын вернулся, он опять был шутлив и любезен.

— Узнаете эту фрейлейн? — спросил он, положив перед ними на стол альбом с фотографиями, на первой странице которого красовались фотографии Миците. Она выглядела довольно миловидной. Слегка вздернутый надменный носик, завитые волосы, круглое полное личико и полуоткрытые в улыбке губы. По сравнению с изнуренными девушками Зитаров, тела которых покрывали старая одежда довоенного времени и приобретенные во время эвакуации лохмотья, Миците действительно казалась изящной барышней. Просто не верилось, что эта девушка приходится двоюродной сестрой. Она училась в женской гимназии и играла даже на фортепьяно. Следующие страницы альбома заполняли фотографии ее подруг и друзей. Среди них были офицеры и студенты; о других, менее значительных людях Мартын не говорил ничего. Он имел основания гордиться.

— Жаль, что Андрей не вернулся, — сказал он, — мог бы беседовать со своей крестницей по-английски.

— Разве Миците учится английскому? — удивилась Эльза.

— Ну, она его, вероятно, уже изучила, — улыбнулся Мартын. — Сыплет как горох: олрайт и вери вел, сенк ю, хау ду ю ду. Ну, точно старый капитан. Плохо только, что летом дома ей не с кем практиковаться. Здесь никто не знает английского.

— Она может разговаривать с Янкой, — вмешалась маленькая Эльга.

— Как? Разве Янка тоже ходил в гимназию? — удивился Мартын.

— В гимназии изучают не английский, а латынь… — усмехнулся Янка. Хвастовство дяди начинало его раздражать. — Я научился самоучкой.

— Ну, это, конечно, не то, что в школе… — усомнился Мартын. — Научиться болтать кое-как может каждый. Но если хочешь изучать по-настоящему, нужен учитель.

— У меня был неплохой учитель, — обрезал его Янка. — Как ты думаешь, дядя, разве отец не знал английского?

Казалось, в этом вопросе Мартын был побит, но борьба не кончилась.

— Языка одного недостаточно, — вздохнул он. — Теперь учат разным наукам. Если бы ты видел, и каких только книг нет у Миците! Да, плохо, когда юноше приходится оставаться без образования. Но кто же тут виноват. Я тоже считал, что Андрей сделает своих сыновей господами. Теперь уж ничем не поможешь. Не всем быть господами. И если человек рыщет по свету в поисках счастья, ему приходится всю жизнь оставаться простым мужиком.

В соседней комнате послышался звон посуды. Альбом с фотографиями был просмотрен. Эльза разговаривала с Мартыном о Сибири. А помрачневший Янка разглядывал обстановку трактирщика. Тяжелый дубовый шкаф с зеркальной дверью, стол, стулья — все это когда-то стояло в доме его отца, так же как диван, буфет и многие красивые безделушки. Янка про себя порадовался сегодняшним угрозам Эрнеста: «это надо сделать неожиданно…» Как тебе это не понравится, дядя Мартын!

Наконец, стол был накрыт, и Анна пригласила гостей к ужину.

— Не обессудьте. Чем богаты, тем и рады.

Мартын усмехнулся скромности жены. «Чего у нас не хватает? — спросил бы он. — Вот жаркое из свинины с тушеной капустой; вот салат из тыквы, варенье, мед и настоянная водка. Нажимайте сколько влезет! Только смотрите, чтобы не стало дурно, — после голодания нужно начинать с молочка». Сам он никогда не голодал, но ел за троих — такая натура. Возможно, он хотел показать пример. Ужиная, Мартын искоса посматривал, как едят племянники. Ничего, обижаться нельзя. Такой пищи они давно не видали. Только не воображайте, что вас всегда будут здесь так угощать, — сегодня вы гости.

Эльга не умела скрывать аппетита, и у Мартына на сердце потеплело при виде того, как она ест, — будет о чем рассказать соседям. Эльза была не лучше, но она делала это более ловко: ела медленно, в перерывах разговаривала, занималась сыном и маскировала грубую потребность природы изящными манерами. Только Янка, словно упрямый козел, перепробовал все, но ничего не накладывал на тарелку по два раза. Лениво жевал он мягкую свиную грудинку, откусывая маленькими кусочками хлеб. И напрасно ждал Мартын, что он начнет есть капусту с ножа. Неужели они там, в лесах Сибири, не успели забыть, как держать себя за столом в приличном доме? Мартыну казалось, что это только пустое зазнайство, — изысканные разговоры и изящные манеры не к лицу голытьбе.

К концу ужина, когда у корчмаря Мартына появилась уже отрыжка, Эльза заговорила о Карле.

— Без солидного поручителя его не выпустят. У вас, дядя, есть и имя, и положение. Если бы вы написали в охранное управление и поручились за него…

— Гм… — проворчал Мартын, ковыряя вилкой в зубах. — Это не так просто. И зачем Карл спутался с этими коммунистами? Если я поручусь за него, а он опять начнет дурить, мне придется расхлебывать эту кашу. Осенью я вступил в айзсарги[18]. Там строгие порядки. Неизвестно еще, как посмотрит на это мое начальство.

Отказать сразу у него не хватило мужества, но в душе решение было готово еще в самом начале разговора: никакого поручительства! Пусть Карл сам выбирается из беды.

В знак того, что дальнейшие разговоры по этому вопросу он не собирается вести, Мартын обратился к Янке.

— Как у тебя с военной службой?

— В феврале надо идти, — ответил тот.

— Так, так. Еще два месяца впереди. А что ты думаешь делать до того?

— Посмотрю. Если бы где-нибудь найти работу…

— В зимнее время трудновато найти. Разве только за питание.

— Можно и так, — согласился Янка.

— Жаль, что раньше не приехали, — продолжал Мартын. — Я осенью принял продавца в лавку. Эльза могла бы обслуживать в трактире гостей.

— Конечно, это можно, — поспешно согласилась Эльза.

— Но теперь уже поздно, — сказал Мартын. — Мне, правда, еще нужен один работник для рыбной ловли, да не знаю, не покажется ли Янке такая работа слишком грубой.

— Работа остается работой, — пробормотал Янка. — Мы в Сибири тоже не в конторах сидели.

— Одежду и высокие сапоги я тебе дам, но только ты сразу же должен приступить к работе. Грести ведь ты умеешь? Остальному научат другие.

Так Янка стал батраком у своего дяди. Жалованье ему еще не назначили — время зимнее, ловля неважная. Да, видимо, придется помогать и тем, остальным. Как тут говорить о жалованье? Насчет Эльзы у Мартына возник другой план. Если бы он удался, Эльза была бы пристроена. Янка потом слышал, как тетка шепталась с сестрой:

— Долго ли ты будешь так мотаться одна? У него мельница. Не старый еще. Но я ведь ничего. Поступай, как знаешь…

Потом они вышли на кухню, и в окошечко, через которое подают кушанье, Анна указала в трактирный зал:

— Вот он — в большой шубе и зеленом шарфе. Совсем не такой уж старый.

После этого Эльза задумалась. В самом деле, долго ли ей мыкаться одной? Нет, он не так еще стар. Правда, волосы редковаты, но они еще не седые.

— Но ведь неизвестно, как он сам, — проговорила она.

Анна загадочно улыбнулась.

— С ним-то мы договоримся, если только ты захочешь.

В тот вечер об этом больше не говорили. Гости остались ночевать, потому что Янке уже с утра надо было приступать к работе, а Эльзе предстоял серьезный разговор с Анной. Хозяин, когда гости улеглись, вышел в трактир и сообщил посетителям новость:

— Брат скончался, семья разорена. Я теперь должен обо всех заботиться…

Пьяницы выслушали его и захотели узнать все подробности, чтобы рассказать дома и этой новостью отвести от себя упреки жены за поздний приход. Но так как об этом не скоро расскажешь, они заказали полдюжины пива, потом еще полдюжины.

Трактирщику Мартыну сибиряки принесли чистый доход.

Мельнику Кланьгису, который тоже находился тут же, Мартын как бы в шутку сказал:

— Но одна из них, это, я тебе скажу, девица. Видная женщина! Как раз такая, какую тебе нужно. Вот только пойдет ли она за тебя?

Все рассмеялись. А Кланьгису было над чем подумать.

5

Следующие два дня доставили одним жителям побережья большое волнение, другим — большое веселье. Еще не успела распространиться весть о возвращении молодых Зитаров, как началась суматоха, поднятая Эрнестом. С самого начала показалось подозрительным то обстоятельство, что он не навестил родственников — трактирщика Мартына и Зиемелисов. Подробнейшим образом выспросив все у старого Криша, он составил список вещей, и однажды утром они оба направились в Лиелноры, где хозяйничал его дядя по матери. Хозяин Лиелноров — человек пожилого возраста — был членом волостного суда.

— Ты, дядя, сам видишь, как у нас получилось, — сказал Эрнест. — Отец с матерью покоятся на чужбине, старший брат Ингус погиб, а дом без хозяина совсем пропадает.

— Да, без хозяина дело плохо, — согласился Лиелнор.

— Кому теперь впрягаться в хозяйскую лямку? — продолжал Эрнест. — По годам получается — старшая Эльза. Но что она понимает в сельском хозяйстве? Да и какая женщина хозяйка в разоренном доме…

— Женщина тут не годится, — опять согласился Лиелнор.

— О Янке и Эльге говорить не приходится, они еще несовершеннолетние. Из всех один я смыслю кое-что в хозяйстве. Отец всегда говорил, что мне придется остаться хозяином. Как ты, дядя, думаешь, не наступило ли сейчас это время? Суд захочет назначить опекунов. Но ты наш дядя, и с тобой мы лучше всего ужились бы. Только не дай бог, если опекуном над нами назначат дядю Мартына. Тогда я махну на все рукой — пусть хозяйничает, кто хочет.

Лиелнор тоже недолюбливал Мартына. Он не раз надувал его, когда Лиелнор под хмельком продавал ему скот.

— Ну, это мы посмотрим! Неужто мы с таким молодчиком не справимся! — самоуверенно заявил он. — Как-никак, я тоже голос имею при решении дел в волости.

— Если б ты помог, было бы верное дело, — сказал Эрнест.

Лиелнор помог ему. В тот же день они поехали в волостное правление и подали заявление в суд. Когда это было сделано, Эрнест показал опись вещей, растасканных соседями. Криш подписался в качестве свидетеля, и суд заверил этот факт. Лиелнору поручили пройти с Эрнестом по домам и быть посредником при отчуждении имущества.

На следующий день Эрнест, Лиелнор и Криш объездили усадьбы некоторых соседей. Они не вдавались ни в какие рассуждения. Если кто-нибудь протестовал, Лиелнор показывал опись с печатью волостного суда и говорил:

— Отдавайте по-хорошему, иначе дело пойдет в суд и у вас будут неприятности.

Опасаясь неприятностей, соседи почти не артачились, и широкие сани Лиелнора быстро наполнились имуществом Зитаров; здесь были плуги, бороны, веялка, точильный станок, куски сети, колоды для поения скота и сбруя. На одном возу все не уместилось, и им пришлось ехать еще раз. Эрнест посмеивался над вытянутыми физиономиями соседей. Эти славные малые, оказывается, совсем не собирались ничего присваивать и скорее заслуживали благодарности за то, что сохранили имущество Зитаров от окончательной гибели. Некоторые даже назначили цену за хранение, но Эрнест заткнул им рот, напомнив, что и за пользование вещами полагается платить.

Вечером зашла жена корчмаря Анна проведать, как поживают родственники. Мальчугану Эльзы она принесла меду, взрослым — изрядный кусок мяса и мешок крупы, но о мебели не упомянула ни слова. Эрнест очень приветливо поболтал с Анной, просил ее передать привет Мартыну и обещал зайти к ним, как только выберет время. Казалось, ничто не угрожало благополучию дяди. Но это было лишь затишье перед бурей.

На следующий день, светлым солнечным утром, когда в трактире уже гудела компания ранних гостей, к дому подъехали сани Лиелнора. Член суда опять сопровождал племянника. Сердце Мартына как-то странно екнуло, когда он увидел в своем дворе новых гостей.

— Иди наверх, протри окна в комнатах для приезжих, — сказал он судомойке. Кухарке велел спешно жарить отбивную.

Устранив лишних людей, он пошел навстречу дорогому племяннику. Мартын встретил Эрнеста на крыльце, обнял, как любящий отец долгожданного сына, поцеловал и растроганно утер глаза. Радость свидания взволновала его до глубины души.

— Ах ты, боже милостивый! Наконец-то я опять тебя вижу! Как сердце изболелось, пока вас не было. И ты тоже, Лиелнор? Ну, заходите, заходите в комнату. Анна, куда ты пропала? По такому случаю полагается как следует выпить.

Он уже поспешил к буфету за стопками. Но это был буфет капитана Зитара, и то, что он так хорошо подошел к квартире трактирщика, сейчас раздражало Эрнеста.

— Не беспокойся, дядя, — произнес он. — Выпить мы успеем и потом, сначала поговорим о деле.

— Да, конечно, дела всегда на первом месте, — поспешно согласился Мартын. — Так присядьте же! Ну, на что это похоже?

Но Эрнест не сел, потому что стул, который ему предлагали, был из дома его отца.

— Я, дядя Мартын, приехал за своими вещами, — сказал он. — Теперь они нужны мне самому. Отдай то, что принадлежит мне, и разойдемся.

Нехорошо, что он говорил так вызывающе громко, — могли услышать в трактире. Мартын обозлился.

— Неужели и у тебя были какие-то вещи? А я не знал этого. Мне казалось, что только у твоего отца было имущество, а с ним бы я столковался.

— Не будем попусту терять время, — перебил его Эрнест. — У меня в кармане судебная опись, и здесь присутствует Лиелнор, член суда. Отвечай коротко и ясно: отдашь вещи по-хорошему или придется позвать на помощь полицию?

Мартын вопросительно посмотрел на Лиелнора.

— Все так и есть, как Эрнест говорит… — подтвердил тот.

— Против закона я никогда не шел, — пробормотал трактирщик. — Но почему нам ссориться? Разве я отказываюсь? Пожалуйста, берите! У меня своих вещей достаточно. По крайней мере, дом освободится от чужого хлама. Это ведь известно — делай человеку добро, а он тебе платит злом.

— С чего нам можно начать? — спросил Эрнест.

— Сначала ведь надо освободить мебель! — возразил Мартын.

— Ну, так освобождай скорее. Я хочу засветло все свезти домой.

Мартын предпочел бы сумерки.

— Нельзя ли это оставить до вечера? — сказал он почти просительным тоном. — Мы за день вынем из шкафов посуду, одежду. И работники освободятся, помогут.

Но Эрнест не поддавался на уговоры: Лиелнору некогда.

Какое это было зрелище, когда Мартын и Анна, кряхтя, принялись за работу! Куда теперь все девать? Одежду еще можно было положить на кровать, а посуду и стаканы пришлось ставить прямо на пол, так как стол и стулья тоже забрал Эрнест. Он позвал Криша, и они втроем с Лиелнором снесли все в сани. И это среди бела дня! Люди едут мимо, смотрят, работники подталкивают друг друга и украдкой посмеиваются: — Юрьев день[19]

А наверху в маленькой комнатке сидит мельник Кланьгис и любезничает с Эльзой, пощипывая ее за бока. Он любит ущипнуть женщину, ведь этот пожилой холостяк никогда еще не был женат.

Квартира трактирщика приняла довольно жалкий вид, точно тут пронеслась тропическая буря. Анна всхлипывала. А Мартын грозился не оставить так этого бесчестья. Слишком сильно он не мог сердиться: ведь у него больное сердце. Поэтому он негодовал тихо.

— Пусть Эльза не шляется сюда так часто! — заявил Мартын жене. — Я не собираюсь в своем доме устраивать приют. А Янка для рыбной ловли пусть надевает старые сапоги. И не подсовывай ты ему так много мяса — морда у него без того начинает лосниться, а сам он становится все ленивее.

Он кусал того, кто доступнее, жалил маленьким, но болезненным жалом. И получал некоторое удовлетворение.

А затем пришлось принести с чердака кое-что из старого хлама, ибо квартира, как и природа, не терпит пустоты. Пыль, мышиный помет, кое-что отбито, отломано, поцарапано, запах плесени и паутина повсюду. О, что теперь скажет Миците! Приедет она домой на рождественские каникулы и не узнает своего милого гнездышка.

Так Эрнест стал хозяином в Зитарах.


Глава вторая

1

Мартын считал, что в большом хозяйстве лишняя статья дохода никогда не помешает. Если человеку принадлежат лавка, трактир, несколько парусников и земля, то с таким же успехом он может иметь сети и стать пайщиком невода. Разумеется, сам он не поедет в море и не станет мочить руки в соленой морской воде, особенно зимой, когда она такая студеная. А кому на своей шкуре не приходится испытывать трудности морского лова, тот мало заботится о тех, кто цедит сетями морскую пучину. Какое ему дело, что его батрак — сын брата. Он все равно не позволит ему носить дорогостоящие высокие сапоги и гноить полушубок, сшитый в позапрошлом году. Нет, милый мой, у нас есть другая пара сапог. Правда, они протекают, как сито, но ты можешь заткнуть дыры паклей и обернуть ноги соломой. А из одежды у нас еще найдется какой-нибудь измазанный варом свитер, штаны в смоляных пятнах и изъеденная мышами ватная тужурка. Носи на здоровье и не говори, что дядя тебя голым посылает на работу. Барином ты никогда не был и не будешь.

Но Янка и не думал жаловаться. Правда, он выглядел немного странно, когда надел старые, покоробившиеся сапоги «гармошкой», изношенную дядину тужурку, пропахшую насквозь тухлой рыбой и пеструю от многочисленных комочков ваты, вылезавших из всех дыр. Но зато ему дали настоящую рыбацкую зимнюю шапку из черной юфти, обшитую плюшем. Эта шапка однажды упала в квашню, и плюшевая отделка была запачкана тестом. Теперь тесто крепко присохло к ворсу, и никакими силами его невозможно было отскоблить.

В первое утро Янка пришел на взморье громоздким и неуклюжим, Мартын объяснил компаньонам по рыбной ловле, кто это такой, и оставил его в распоряжении штурмана. Их теперь было трое — Янка, Рудис Сеглинь, возвратившийся осенью с военной службы, и старый Витынь. Рыбачили сетями для салаки и кильки, иногда закидывали на окуня и сырть. Кильку в свежем виде отправляли в Ригу, а салаку коптили у Витыня. Расчетами и торговлей ведал Мартын.

В тяжелой морской лодке выезжали они утром в море, закидывали сухие сети и вытаскивали заброшенные накануне. Намокшие, покрытые испариной от тяжелой работы, Янка и Рудис садились на весла и гребли домой. Весла покрывались льдом, мокрая одежда стояла колом, а распухшие от холода руки делались красными, толстыми, онемевшие пальцы не гнулись. Старый Витынь — сухой, замученный ревматизмом человек — сидел за рулем.

На берегу их ожидали приемщицы рыбы. Янка и Рудис сначала выполаскивали и развешивали сети, потом сносили салаку в коптильню, а вечером, когда Янка возвращался домой, он еще колол дрова, носил воду на кухню и кое в чем помогал хозяйке. Работы всегда было достаточно. И тем не менее Мартын не стеснялся рассказывать соседям, что только из жалости держит у себя племянника.

Янка ел с батраками и спал в маленькой каморке за кухней. Когда все дела были закончены, он запирался там, развешивал мокрую одежду у печки и несколько часов писал. Никто им особенно не интересовался, и это было хорошо. Он приводил в порядок свои прежние стихи, собирался написать несколько коротеньких рассказов и попытать счастья в каком-нибудь журнале или газете. Сравнивая то, что он писал, с теми произведениями, которые появлялись в печати, он чувствовал, как в нем рождается смелость и уверенность. Если могут они, смогу и я!

Это была трудная, но здоровая жизнь. За несколько недель на лицо Янки вернулся румянец, мускулы приобрели упругость, накапливалась сила. Что за беда, если дядя Мартын все время посматривает на тебя свысока и всячески старается унизить, подчеркнуть существующую границу? Иногда он высмеивает тебя в присутствии всех работников, а если ты чего-нибудь не знаешь, не удержится от ехидного замечания:

— Ну что с него можно требовать — в лесу рос.

И изо дня в день ты должен выслушивать восхваления Миците, которая приедет домой на рождество. Тогда-то ты увидишь, какая ты пылинка по сравнению с ней.

Только жена трактирщика обходится с тобой ласковее. Изредка, тайком от мужа, она приносит в твою каморку лакомый кусочек со своего стола, проверяет состояние твоих носков и расспрашивает о жизни на чужбине. Иногда она даже прослезится. Но тебе хорошо и так, как оно есть. Ты работаешь и мечтаешь днем на море, а ночью в своей каморке. И то, что сейчас происходит, не кажется тебе настоящей жизнью. Нет, это только прелюдия к будущим событиям. Тогда и ты будешь жить. Теперь ты только думаешь об этом и иногда вспоминаешь одну девушку, которую обещал навестить на троицу. Что тебе еще нужно? За дюнами шумит море, за стеной гудит скопище пьяниц, и продрогшие лошади грызут в конюшне столб. А ты мечтаешь и смотришь поверх всего этого вдаль.

Подошло рождество.

В сочельник утром Янка вышел в море раньше обычного. Рыбаки хотели поскорее вытащить сети и обработать улов, чтобы с честью встретить канун праздника. Пожилых интересовала баня, молодым хотелось успеть сходить к парикмахеру, а потом в церковь на елку. Рудис всю неделю толковал о вечеринке во второй день праздника и допытывался у Янки, пойдет ли он. Там соберутся все друзья детства, и сибиряк сможет сразу всех повидать. Янке, конечно, хотелось посмотреть на друзей детства и показать здешним девушкам и парням, каким взрослым и возмужалым он стал на чужбине, но… у всех здешних парней были черные суконные пиджаки, белые рубашки и галстуки, а Янка все еще носил старую солдатскую гимнастерку и запачканный смолой вязаный свитер. Он не хотел смешить своим видом людей. Кроме того, в праздники можно будет хорошенько поработать и закончить один рассказ.

— Увидим, как будет, — ответил он Рудису. — Вероятно, не смогу пойти.

Но Рудис сразу понял, в чем дело.

— Мы почти одного роста, — сказал он. — У меня два костюма. Один из них я могу тебе уступить.

— Все равно все узнают, что это твой, — ответил Янка.

— Никто не узнает. Если хочешь, я сегодня принесу в трактир.

Янка ничего не ответил, только сердито налег на весло, а взгляд его помрачнел.

Сети были закинуты далеко в море — на глубину двадцати сажен. На море стоял густой туман. Они плутали до полудня, пока не нашли первый порядок. Парни надели кожаные фартуки и начали тянуть сети, старый Витынь отвязывал грузила. Ледяная вода обжигала руки, и время от времени приходилось хлопать ими по бокам, пока пальцы не начинали ныть и не становились опять гибкими. Дно лодки обледенело, снаружи она тоже вся покрылась толстой коркой льда, а узлы сетей так затянулись, что хоть режь их ножом.

Они провозились несколько часов. Наконец, все сети были вытащены, и солидный улов кильки погрузил лодку глубоко в воду. Под парусом нельзя было идти — лодка могла зачерпнуть. Поэтому, подкрепившись хлебом и холодным кофе, парни опять взялись за весла.

Пока выгружали рыбу и развешивали на кольях сети, наступил вечер. Усталый Янка шагал через дюны к дому. В сапогах хлюпала вода, обветренное лицо горело как в огне. Сочельник…

В трактире уже были зажжены лампы и присяжные пьяницы сидели за столиками. Приказчик в лавке еле успевал отпускать товар — сегодня было много покупателей. В освещенных окнах соседних домов виднелись девушки, греющие на лампах щипцы для завивки волос. Люди готовились к празднику.

Янка тяжело шагнул в кухню, бросил на скамью мокрую кошелку:

— Вот рыба.

Под ногами образовались лужицы воды. Толстая кухарка, взглянув на ноги Янки, проворчала что-то насчет половика. В этот момент из соседней комнаты показалась чья-то голова: белое, круглое, довольно миловидное личико, два блестящих вопрошающих глаза и удивленно открытый маленький рот. Янка некоторое время смотрел на нее. В дверь просунулось круглое плечо девушки, и губы ее задрожали от сдерживаемого смеха. Ни слова не говоря, Янка повернулся и вышел из кухни.

«Это, вероятно, Миците, — подумал он и обрадовался тому, что не поздоровался с ней. — Ты мне не хозяин и не начальник. Учи алгебру, барышня».

А в столовой барышня жаловалась матери:

— И это мой двоюродный брат! Он ведь совершенно не умеет вести себя. Если придется встретиться с ним в обществе…

Анна с нежностью смотрела на свою любимицу.

— Что поделаешь, милая дочка. Он не получил хорошего воспитания. Все равно что из лесу пришел. Тебе не мешало бы немного подучить его.

— Но сегодня-то, надеюсь, мне не придется идти с ним в церковь?

— Он останется дома.

2

В тот вечер Янка действительно остался дома. Если бы он даже захотел, все равно никуда не попал бы — об этом позаботилась семья трактирщика.

Не успел Янка переодеться в сухое, как его уже разыскивал дядя Мартын.

— Поди помоги внести в погреб ящики с пивом.

Грузовик доставил с пивоваренного завода пиво на праздник. Когда ящики были снесены в погреб, Анне потребовался помощник. И кто же, кроме Янки, мог ей помочь. Он рубил корм свиньям, посыпал песком дорожки во дворе, носил в кухню воду и дрова, бегал в лавку за пряностями. Но когда Мартын решил, что Янка должен сегодня помочь и в трактире (гостей было много, в конюшне полно лошадей приехавших в церковь прихожан), парень взбунтовался и заявил: — Я не пойду в трактир таким пугалом. — И не пошел. Мартын хотя и проворчал, что это глупая гордость, но настаивать не решился. Янка поужинал на кухне и ушел в свою каморку. Теперь он догадывался, почему его сегодня так загоняли: Мартын боится, как бы он не вздумал пойти в церковь на елку, а там будет барышня Миците со своими подругами, и родственник в потрепанной одежде мог бы шокировать ее. Работай, парень, дома! Работа услаждает жизнь. Ты не барин.

Он закрыл дверь на ключ и достал бумагу. Вспомнил Лауру и не мог написать ни единой строчки. Может быть, и ей приходится переносить всякие унижения и служить у чужих людей? Вспоминает ли она когда-нибудь Янку? Ждет ли его, или новые события, новые мысли уже смели вое образы прошлого? Хоть бы скорее уйти на военную службу.

Фыркали лошади, звенели бубенцы. Скрипел снег под полозьями саней, спешащих домой. Причетник тушил в церкви свечи. Холодные звезды сияли над белой землей. Смех во дворе, голос Миците, и ласковый вопрос Анны:

— Ты не замерзла, детка?

Потом они сидят за столом, трое Зитаров — отец, мать и дочь. Миците рассказывает о том, что видела в. церкви, родители слушают и улыбаются. Завтра к Миците придет подруга, и обе отправятся на вечеринку. Они здесь пользуются таким успехом, что от парней отбою нет. Ухаживает за ней и Ян Ремесис. Он изучает медицину и пишет стихи. Их иногда даже печатают в календарях и школьных журналах. Вот что значит образованность и хорошее воспитание.

А четвертый Зитар сидит в своей каморке в мрачном раздумье. Он тоже пишет стихи, но их нигде не печатают, и поэтому он ничтожество, незаметная пылинка. У тех троих стол ломится от праздничных угощений, они даже не в состоянии съесть все, несмотря на очень хороший аппетит. Возможно, именно поэтому Анна вспоминает наконец о Янке.

— Пожалуй, следовало бы позвать? Что он там один сидит в своей каморке. Как ты думаешь, Миците?

— Позови, я ничего не имею против. Все равно когда-нибудь надо знакомиться.

Анна встает и уходит, Миците смотрится в зеркало. Дверь в каморку Янки закрыта, и Анне приходится постучать.

— Кто там? — слышится раздраженный возглас Янки.

— Это я, — отвечает Анна. — Не придешь ли ты, сынок, поужинать с нами?

— Спасибо. Я поел с работниками.

— Ах вот как. Ну, может, ты просто зайдешь поболтать немного? Мы одни.

— Я еще не брился. К парикмахеру некогда было пойти, а своей бритвы нет.

— Ах вот что. Тогда ничего не поделаешь. Но ненадолго все же ты мог бы выйти. Своих нечего стесняться.

— Спасибо, тетя, я лучше лягу спать.

И в подтверждение своих слов Янка гасит в каморке огонь — в замочной скважине не видно света. Анна, вздохнув, уходит.

— Не хочет идти. Он ведь очень стеснительный.

— Ну, упрашивать его мы не пойдем, — говорит Мартын. — Миците, не покажешь ли ты свои отметки?

Миците краснеет как маков цвет.

— Нельзя ли отложить это на завтра? Я совсем не помню, куда я засунула свой табель.

Какая глупая фантазия у родителей и учителей — дважды в год проверять табель, особенно если по некоторым предметам плохие отметки. За предметы, в которых Миците делает успехи, отметок не ставят: ты можешь танцевать как сильфида и выписывать коньками самые сложные фигуры — они не считают это образованием. Хорошего мужа можно найти и без алгебры и логарифмов.

— Все же, Миците, покажи лучше сейчас, — настаивает отец. — У меня сегодня есть время.

Нечего делать, Миците достает табель. Но, пока родители изучают его, у нее начинает болеть голова.

— Мама, у тебя нет какого-нибудь порошка?

Порошок находится, но от этого отметки в табеле не улучшаются. Насколько возможно бережно любящий отец спрашивает:

— Как ты, Миците, думаешь — не придется ли тебе остаться еще на год в этом классе?

— Если б у нас был другой учитель математики, я бы уже давно перешла, — отвечает Миците. — А этот настоящий черт.

Виноват учитель. Миците всегда оказывается права. И дружная семья приходит к выводу, что это просто преступно разрешать подобным инквизиторам мучить молодежь. Такой одаренный ребенок, а ей не дают хода. Ну, где же тут справедливость? Где благородство? Ну, отдохни, деточка… Возьми еще пирожок с вареньем.

3

В воскресные дни и в праздники трактир у большака не выделялся ничем: то же самое пиво, что и в обычные дни, те же посетители и одна и та же цена. Только одеты здесь все немного лучше. И Мартын Зитар нацепляет часовую цепочку на красивый жилет. Черный бархатный жилет с белыми перламутровыми пуговицами — это выглядит очень благообразно. По воскресеньям Мартын закручивает кончики усов кверху и сморкается в носовой платок; он расходует несколько носовых платков в день, нос у него солидных размеров, но в будни Мартын не занимается такими пустяками.

Ежегодно в первый день рождества в трактире зажигали елку для приглашенных гостей — завсегдатаев трактира, которые больше оставляли там денег. Всякую голытьбу нечего удостаивать приглашения за хозяйский стол. Обычно резали индейку, жарили рыбу и на козлы ставили бочонок домашнего пива — так выходило дешевле. Но, как правило, этого не хватало. Когда бочонок хозяина опустошали, у гостей начинало шуметь в голове и они наперебой заказывали по полдюжины, по дюжине пива за свой счет. В итоге елка вполне себя окупала, как и все, к чему Мартын прикладывал свою ловкую руку. Хозяин получал большое моральное удовлетворение, а еще большее — его гости: Мартын Зитар поступал как порядочный человек, он угощал!

Утром в первый день рождества Рудис Сеглинь принес Янке домотканый костюм. Ворот на френче застегивался, поэтому галстук не был нужен.

— Заходи за мной, — сказал Рудис. — Я буду тебя ждать до семи часов.

— Там видно будет, — ответил неопределенно Янка.

Он попросил у приказчика бритву и побрился. Волосы тоже просили ножниц, но парикмахер был далеко, и вряд ли у Янки хватило бы времени сходить к нему.

— Молодой, сходи принеси дров, — первой обратилась к нему кухарка.

— Хорошо, старая, — ответил он и отправился. После этого она его больше не звала молодым.

— Ты сена дал лошадям? — спросил дядя.

— Сынок, нужно сколоть лед со скамейки у колодца, — ласково сказала Анна.

И за это — целая пригоршня пряников и несколько больших орехов. Наслаждайся и думай о Вифлееме[20], пока у судомойки не накопилось полное ведро помоев:

— Сходи-ка вынеси на помойку.

Но хоть один благородный поступок все же был совершен в тот день: Янку пригласили к обеду за хозяйский стол. Здесь же, наконец, состоялось его знакомство с двоюродной сестрой.

— Как ты вырос, — произнесла Миците.

— Ты тоже не стала меньше, — ответил Янка.

— Поговорите по-английски, — торопил Мартын, жаждавший триумфа. Но Миците первая не начинала говорить, а Янка считал, что даме надо отдать предпочтение.

— Ты много в Сибири волков убил? — шутила Миците.

— Ни одного. Только зайцев и куропаток.

Разве с таким пошутишь? Он совсем не понимает юмора. И обед проходит тихо, без разговора на английском языке. Немного погодя Миците удается втянуть Янку в беседу, и она выясняет, что двоюродный брат не знает ни одного модного танца. Она показывает ему свои книги, пригласительный билет на вечер гимназистов и набросок ее портрета, сделанный каким-то странствующим художником. Она очень удивлена, что Янка в Петрограде был даже в опере.

— Будущей осенью я поступлю в консерваторию. Хотя мне некоторые советуют учиться скульптуре.

У нее так много талантов, что неизвестно, который лучше развивать. Результаты, вероятно, во всех случаях будут одинаковы.

Болтая с Янкой, она принимает лукавый вид, даже начинает кокетничать, будто он не родня, а посторонний юноша. У нее пухлые губки, смелый и вызывающий взгляд; когда отец и мать уходят в соседнюю комнату, Миците просит у Янки руку — она погадает. И она гадает, совсем близко подсев к Янке.

— Ты когда-нибудь уже целовался? — спрашивает Миците.

— А если и целовался? — смеется он.

Завитые волосы Миците щекочут Янке кончик носа, и он чихает. Миците усмехается и изучает его ладонь. Руки ее горячи, и от одежды струится сладкий аромат.

— Ты был когда-нибудь влюблен? — спрашивает опять Миците.

— Пожалуй, да.

— Кто она — блондинка или брюнетка?

— Хорошо не знаю.

— Она была ласкова с тобой?

— Что значит быть ласковой?

— Ты, наверно, ничего не понимаешь в любви.

— А ты?

— Не думай, что я тебе расскажу. Вам нельзя доверять. Все сразу своим друзьям передадите. Мне твой брат Ингус нравился.

— Чем?

— Он нравился всем девушкам.

— И чтобы нравиться девушкам, мне тоже нужно быть похожим на Ингуса?

— Ну конечно. Он был красивый парень, романтик. Ты никогда таким не будешь.

— Почему же?

— Я это вижу.

Она встает, идет к зеркалу и некоторое время изучает свое лицо. Потом оборачивается и лукаво улыбается: вот какая я, пойми меня. Ты рос в лесу и ничего не знаешь о жизни, а у меня есть опыт. Если б ты был чуточку подогадливее, милый братец… Ну, это мы еще увидим. Зитары не умеют сдерживать себя, а ты умеешь. Какой же ты Зитар? Твой отец был настоящим мужчиной. Или ты думаешь, что я не видела, как он приходил сюда, в корчму?

Потому ли, что Миците понравилось болтать с двоюродным братом, или по случаю первого дня праздника, но Янку не беспокоили всю вторую половину дня. Его ничего не заставляли делать — пусть сидит в комнате и занимает кузину. Под вечер пришла подруга Миците — Марта Ремесис, и Янка должен был познакомиться с ней. Она ровесница Миците, учится с ней в одной гимназии и к тому же соседка. Обе девушки крепко дружат. Но Марта — полная противоположность Миците: она более хрупкого сложения, мечтательна, беспричинно восхищается многим; разговаривая, опускает глаза и, когда к ней обращаются, краснеет и улыбается. В ней нет чувственности Миците. Изредка она украдкой посматривает на Янку, о чем-то думает и при этом краснеет.

— Вы были так далеко и видели полсвета, — говорит Марта. — Это, вероятно, очень интересно.

— Я по крайней мере об этом не жалею, — отвечает Янка.

— Уважаемый господин брат, не будешь ли ты так любезен и не оставишь ли теперь нас одних, — прерывает Миците их разговор. — Мне пора собираться на вечер. Вы успеете поговорить в другой раз.

Янка уходит в свою каморку и чувствует себя как-то странно, не как обычно. Он словно ноющий зуб: собирается болеть, но острой боли еще нет.

Одевшись на бал, Миците влетает в каморку Янки.

— Ты, наверно, сегодня никуда не пойдешь? Вечер окончится около трех часов ночи, а в это время темно, как в яме. Ты не можешь прийти к имению встретить меня? Прихвати маленький фонарик.

— А если кто-нибудь будет тебя провожать?

— Я совсем не хочу сказать, что ты обязательно должен прийти. Но если бы ты захотел… Ян Ремесис остался в Риге, иначе он тоже был бы на вечере. Ты знаешь — у имения, где дорога поворачивает к взморью!

— Придется пойти.

— Хорошо. Я скажу маме, что ты встретишь меня.

Девушки уходят. Янка расхаживает по каморке, изредка поглядывая то на бумагу, что стопочкой лежит на столе, то на одежду Рудиса Сеглиня. Она лежит на кровати. «К черту, что я — пес какой-нибудь? Вечер устраивается для всех, независимо от того, приглашает ли меня Миците с собой или только велит подождать у дороги».

Янка, обозлившись, начинает поспешно одеваться.

4

Зал, где устраивался бал, помещался в верхнем этаже волостного общественного здания. Там же находился буфет, ибо в афишах было сказано: «Большой буфет и хороший духовой оркестр!» Триста гостей толклись в тесных помещениях, поднимая пыль и вдыхая ее. Самые видные семейства сидели в первых рядах. Временами раздвигался ситцевый занавес, и зрители могли видеть сцену и людей, которые что-то там делали. Какой-то фокусник показывал всякие чудеса: глотал шпагу, разрезал на куски своего ассистента и потом невредимым вытаскивал из ящика. Услаждали глаза зрителей и разными фокусами с водой и огнем. А когда публика достаточно натерпелась всяких страхов, появились два клоуна, которые весело дурачились и пели двусмысленные песенки.

Вы думаете, этим все кончилось? Нет, спорту тоже было отведено место в программе. Жители побережья увидели двух сильнейших в мире людей. Один орудовал неслыханными тяжестями: лежа на спине, он держал на груди восемь подростков (взрослые стеснялись выходить на сцену), поднимал двухпудовые гири с такой легкостью, точно это были тыквы, и делал упражнения с полыми шарами. Второй силач был искусным борцом.

— Кто хочет, выходи на французскую борьбу! — обратился он к публике. — За жизнь я ручаюсь, но здоровье не гарантирую.

Понятно, ни у кого не хватило смелости выйти против этой груды мускулов. В конце концов, быть его противником вызвался силач, поднимавший тяжести. Они боролись ровно двадцать минут, пока не проломили пол на сцене. Публика засмеялась. Тогда борец рассердился и одним махом положил на обе лопатки силача, поднимавшего тяжести. Оркестр заиграл туш, и под гром аплодисментов занавес медленно задернулся. Распорядители вынесли из зала скамейки, уборщицы подмели пол. Какой-то мужчина ходил по залу с бумажным пакетом в руках и посыпал пол тальком.

Пожилые люди отодвинулись в сторону, молодежь заволновалась, и девушки поспешили в дамскую комнату попудриться. Сейчас должен был начаться бал.

В помещении буфета за отдаленным столиком сидели Эльза Зитар и мельник Кланьгис. Кавалер угощал свою даму пирожными.

— Может быть, еще полдюжины? — спросил Кланьгис, когда первые шесть пирожных были уничтожены.

— Нет, благодарю вас, господин Кланьгис, — улыбнулась Эльза. — Тогда я не смогу танцевать.

— Но бутылку вина мы еще можем выпить, — не унимался Кланьгис. — Вино согревает кровь.

— Ну, у вас еще хватает своего тепла, — пошутила Эльза.

— Вы думаете? — мельник был польщен и постучал ложечкой о тарелку. — Бутылку вина и бисквиты!

Так вел себя человек, у которого не было жены, а кошелек полон денег. Будем наслаждаться жизнью, будем пить и есть! О! Он был весьма остроумен и весь вечер говорил двусмысленности, но Эльза тоже за словом в карман не лезла. Оба они знали, чего хотят, и хорошо понимали друг друга. Только ничего определенного еще не было сказано.

— Господину Кланьгису не скучно на мельнице?

— Как когда. А разве молодой женщине не скучно все время торчать рядом с хмурым братом и старым батраком?

— У меня есть сын.

— Гм, да. У меня сына нет.

— Но у вас еще может быть.

— Вы думаете? Если вы дадите мне взаймы своего. Прошу вас, выпьем этот бокал за сыновей!

Так они оба дурачились, танцевали, опять ели и опять пили, болтая о всяких пустяках. Издалека, намеками старались узнать мнение друг друга, не говорили ни да, ни нет, но дело двигалось вперед с такой быстротой, что уже около полуночи у Кланьгиса вырвалось:

— Вы пошли бы за меня?

— Ну, об этом еще нужно подумать.

— Конечно. Как же иначе.

Это была сама жизнь, немного примитивная и грубая. Но в большой жизненной гармонии нужны и грубые аккорды. Эльза была замечательная женщина — краснела, когда это было необходимо, и становилась игривой, когда серьезность уже неуместна. Кланьгис совсем не был стар. Что значат какие-то пятьдесят лет? Эльзе уже исполнилось двадцать семь. В Зитарах все равно не жизнь, а идти в услужение к чужим людям — фи…

Но вот в буфет вошел Янка, он, видимо, кого-то искал. У Эльзы мигом исчезло хорошее настроение, и она отвернулась к стене.

— С вами что-нибудь случилось? — озабоченно спросил Кланьгис.

— Ничего. У меня, наверно, что-то попало в зуб. Немного заболел.

Янка постоял у дверей, зло усмехнулся и вышел в коридор. У Эльзы прошла зубная боль.

— Не перейти ли нам в заднюю комнату? — предложила она. — Здесь слишком много ходят. И как будто сквозит…

— Можно, — согласился Кланьгис. Они перебрались со своими приборами в более тихое место. Там их никто не беспокоил, и Янка больше не появлялся.

И чего он искал в буфете и в коридорах, в то время как оркестр в зале играл один танец за другим? И зачем он вообще пришел на этот вечер? Рудис Сеглинь сразу же занялся выпивкой и сейчас пел соло, остальные молодые рыбаки ему слегка подтягивали. Янке не хотелось пить. Как странно: он не видел друзей детства больше четырех лет, но всех их вспомнил и узнал. А они не узнавали его. И когда им сказали, кто он такой, долго его разглядывали, шептались между собой и по одному подходили поговорить. Люди попроще — те, кто пахал землю и работал веслами, — скорее узнавали его. Самыми забывчивыми были те, кто учился в рижских гимназиях или были студентами. Сами они не подходили, а когда Янка приближался к ним и называл свою фамилию, они долго припоминали.

— Янка Зитар? Ах, да, кажется, мы когда-то были знакомы. Не учились ли мы в одном классе в прогимназии? Ах, вы уезжали в Россию? Да, теперь я вспоминаю…

Несколько вежливых фраз, у всех один и тот же вопрос — и стереотипный конец: «Прошу извинить меня. Очень жаль, что нет времени поговорить подольше… но надеюсь, что мы еще встретимся в другой раз».

Они уходили не оглядываясь. И можно было уверенно сказать, что этот другой раз никогда не наступит. Вначале они будут избегать его, позднее, когда станут искать сближения, Янка не захочет с ними встречаться. Если друг детства говорит «вы» — значит, вы стали чужими. Запомни это хорошенько, Янка, иначе тебя сочтут навязчивым, а ведь ты не желаешь быть таким.

Эта метаморфоза его изумила, впервые приходилось переживать подобное. Как могут стать чужими люди, которые вместе росли, играли, строили планы на будущее? И неужели все это только потому, что после совместного обучения в школе один ходит белоручкой с портфелем, а другой рубит деревья и носит грубую одежду? Янка в то время еще не понимал некоторых элементарных законов жизни, поэтому случившееся огорчило его. И как немного нужно для того, чтобы все стало иначе, — только лучшее платье, белый воротничок и немного денег в кармане.

Грустно размышляя, он одиноко бродил на празднике, мешая всем и опротивев самому себе. В перерыве между танцами он встретил в коридоре Миците и Марту Ремесис. Они спешили в дамскую комнату, раскрасневшиеся и возбужденные от танцев.

— А, ты тоже пришел! — удивилась Миците.

— Друзья затащили, — похвастался Янка. У него ведь был не один друг, а много.

Марта остановилась и хотела было заговорить с Янкой, но Миците не позволила:

— Пойдем же, нам нужно спешить, иначе набежит народ и до зеркала не доберешься.

— Ох, верно! — опомнилась Марта. — Ну, сегодня вам нечего жаловаться на скуку — так много старых знакомых, — улыбнулась она.

Издали она еще раз оглянулась на Янку и опять улыбнулась.

В два часа Янка оделся и ушел с вечера. «В первый и последний раз», — решил он. На душе стало веселее, и он, посвистывая, пошел домой. У имения, где дорога поворачивает к взморью, остановился: идти домой или дождаться Миците, как договорились?

«Лучше все-таки дождусь, а то подумает, что я обиделся и убежал домой».

Он не хотел показать, что обращает внимание на такие пустяки. Поднял воротник и, чтобы не замерзнуть, стал ходить взад и вперед. Вдали шумело море. Зимней ночью звезды яркие, некоторые из них белые, другие красноватые и зеленые. «Которая из них моя?» — думал Янка.

— Ах, ты еще здесь? — удивилась Миците, когда Янка, кашлянув, подошел к ним на перекрестке. — Мы думали, что ты уже давно дома.

— Я только что вышел, — соврал он, хотя уже целый час дрог на улице.

С Миците была Марта.

— Иди в середину, — сказала Миците. — Проводим Марту до аллеи Ремесисов и потом пойдем домой.

— Но вам же это не по пути, — возразила Марта.

— От Ремесисов мы можем пройти прямо лугами, через реку, — сказала Миците. — Там, вероятно, возчики сена уже проложили дорогу.

Девушки подхватили Янку под руки, и веселая троица, громко болтая, отправилась в путь.

— Ты сегодня хоть раз танцевал? — спросила Миците у Янки.

— Еще как — глазами! — отозвался он.

— Куда же ты исчез, когда объявили дамский вальс?

— Как исчез? Я все время там вертелся.

— Почему же Марта не нашла тебя? Искала по всем уголкам, а ты словно в воду канул.

— Миците! — укоризненно воскликнула Марта.

— О, пардон! Я выдала секрет. Он еще, пожалуй, возомнит о себе.

Держась друг за друга, они шли, толкаясь, чтобы согреться. Один раз Миците нарочно поскользнулась и упала в занесенную снегом канаву, увлекая за собой всех.

— Какой ты неловкий кавалер, — упрекнула она Янку. — Как можно такого приглашать на дамский вальс? Он свальсирует еще обоих на пол. Хоть бы помог дамам подняться.

Так они резвились до самой аллеи Ремесисов. Марта, правда, несколько раз пыталась начать серьезный разговор, но Миците тут же придумывала какую-нибудь очередную проказу. У Ремесисов залаяли собаки. Марта освободила локоть Янки и простилась:

— Всего хорошего, до свидания.

— Ты слышал: до свидания! — подтолкнула Миците Янку. — Она хочет еще видеть тебя. Ну, поблагодари же, скажи, что тебе это доставит большое удовольствие.

— А если мне это действительно доставит удовольствие? — отпарировал Янка.

— Гм, да. Тогда дело принимает серьезный оборот, — зубоскалила Миците. — Где двое счастливы, там третий лишний.

— Миците, ты сегодня невыносима! — воскликнула Марта и, тихо засмеявшись, убежала. «Как эти две столь разные по характеру девушки могут дружить?» — подумал Янка, глядя вслед Марте.

— Куда нам теперь идти? — спросил он.

— Разве ты забыл, где мы живем? — удивилась Миците.

Оставшись наедине с Янкой, она вела себя не так шумно. Она тихо взяла Янку под руку и, успокоившись, шагала рядом по луговой дороге. У нее, очевидно, были какие-то свои думы, и потому до самой речной заводи она не промолвила ни слова. Янка тоже не знал, о чем говорить.

Когда они миновали заросли ольшаника, Миците остановилась и стала всматриваться в темноту.

— Это не наш сарай вон там, направо? — заговорила она.

— Где? Ничего не вижу.

— Пойдем посмотрим.

Дороги тут уже не было. Они пошли по рыхлому снегу. Шагах в тридцати от дороги стоял старый сарай с сеном.

— Наш, — сказала Миците. — Ты еще не ездил за сеном?

— Нет, не ездил. Может быть, сено раньше завезено.

— Вероятно. Но мы сейчас посмотрим.

Конечно, они могли это сделать. Дверь сарая оказалась не запертой, а лишь заложенной снаружи тяжелым деревянным засовом. Янка легко отодвинул его. Миците вошла первой. Там лежало еще много сена.

— Янка, куда ты делся? Я не вижу тебя!.. — тихо вскрикнула Миците.

— Я здесь.

— Да где же? Дай руку.

Она опустилась на сено. Янка сел рядом.

— У меня руки теплее, чем у тебя, — сказала она.

— У тебя перчатки плотнее, — ответил Янка.

— Ты думаешь, это зависит от перчаток?

— От чего же еще?

— Тогда ты ничего не понимаешь.

Минуту царило молчание. «Почему она не собирается идти домой?» — думал Янка. В сарае было теплей, чем снаружи, пахло душистым сеном.

— Ты мне вчера не ответил, целовался ты когда-нибудь? — спросила Миците.

— Почему это тебя так интересует?

— Так просто. Разве это плохо?

— Конечно нет.

— Тем более. Значит, ты можешь сказать.

— Ну, хорошо, чего там скрывать. Да, целовался.

— А это приятно?

— Разве ты сама не знаешь?

— Но я хотела узнать, как это происходит с другими.

Опять наступила пауза. «Надо бы идти», — думал Янка.

— Янка!

— Да, Миците.

— Ты можешь поцеловать меня. Я никому не скажу.

Ей было восемнадцать лет, она пятый год училась в средней школе. Но иногда взрослые люди ведут себя как дети.

— Если ты этого хочешь…

— А ты сам нисколько?

Он поцеловал ее. Она захотела еще раз поцеловаться. И не как-нибудь, а по-настоящему, по-особенному, как целуются в фильмах кинозвезды.

— Ты когда-нибудь это видел, Янка?.. Я ничего не скажу… Куда ты пошел?

— Я думаю, нам пора идти.

— Стряхни с меня сено.

Она больше не взяла Янку под руку и до самого дома молчала. Шла быстрыми шагами впереди Янки и, когда он что-нибудь говорил, отвечала коротко и сухо, словно нехотя:

— Да… Нет… Вот как…

В корчме еще продолжалось праздничное веселье. Елка, зажженная для званых гостей, потухла, теперь слышалось пение, угощение шло за счет гостей. Наружная дверь не была заперта, потому что время от времени кто-либо из гостей выходил во двор полюбоваться звездами. Никем не замеченные, Янка и Миците прошли в дом. Янка сразу же отправился в свою каморку, а Миците — на хозяйскую половину. Общество этих забулдыг совсем ей не нравилось, несмотря на то, что они были друзьями отца и лучшими его клиентами.

— Сегодня не придется поспать, — сказала Миците матери.

— Скоро разойдутся, — успокоила ее Анна.

— Но я не могу слушать их болтовню, — не унималась Миците. — Хвастовство пьяниц — самая отвратительная вещь на свете.

— Так-то оно так. Мне и самой другой раз надоедает. Да ведь что поделаешь, — вздохнула мать.

— Знаешь что? Я лучше пойду поболтаю с Янкой. Только не говори папе, что я дома, он еще вздумает показывать меня гостям.

— Нет, нет, не скажу. Но разве ты есть не хочешь?

— Дай что-нибудь, я захвачу с собой.

Минутой позже она, не постучав, вошла к Янке, неся в одной руке блюдо со сладкими пирогами, в другой — полбутылки вина.

— Там настоящий ад, — сказала Миците. — Я посижу здесь, пока они не уйдут. Возьми ватрушку. Это вишневая наливка, такая густая, что губы липнут.

Она опять была весела и любезна. После поздней прогулки по морозному воздуху ужин пришелся весьма кстати. Наливка оказалась не только сладкой, но и крепкой, возможно, в нее добавили немного спирта.

— О чем ты вечно думаешь? — спросила Миците, когда разговор оборвался по вине Янки.

— Неужели действительно похоже на то, что я думаю?

— Я часто это замечаю. Ты, наверно, мечтаешь о той, которую когда-то поцеловал.

Нет, об этом он сегодня совсем не думал: Айя — это не Лаура, и Миците ничего не знала о них.

— Может быть, я думаю о тебе, — ответил он шутливо.

— Тогда ты, вероятно, представил на моем месте ее? Я тебе не запрещаю, думай что хочешь, но ведь со мной ты можешь хоть немного поговорить.

Разговаривать с Миците он, конечно, мог, но вообразить на ее месте Лауру… Лучше бы она не напоминала — сразу стало грустно.

— Знаешь что? Мы лучше закроем дверь на ключ, — предложила Миците. — Забредет еще какой-нибудь забулдыга, его не выставишь потом.

Она сама встала и закрыла дверь. Потом, сев на козлы, где была устроена постель Янки, начала поигрывать носками туфель, любуясь своими маленькими красивыми ногами.

— Кто спит за этой стеной? — спросила она.

— Никто. Там кладовая.

— А с другой стороны?

— Там лестница на второй этаж. Разве ты не знаешь расположения дома своего отца?

— Я хотела проверить, знаешь ли его ты, — тихо засмеялась она. — Сейчас при огне у тебя, вероятно, не хватило бы духу поцеловать меня. Ты и в темноте был не очень смел.

Только одно у нее было на уме.

— А у тебя хватило бы?

— Зачем спрашиваешь? Попытайся. Но нет, лучше все-таки потушим огонь.

Заметив, что Янка колеблется, она опять встала и сама погасила огонь. В темноте послышался сдержанный смех девушки. Но это была не Лаура, все ее намеки проходили мимо сознания Янки. Он даже не пытался понять их. Ясно, что так мог поступить только последний глупец. Миците это и заявила ему:

— Ты дурак. Скучнейший и наивнейший парень из всех, кого мне приходилось видеть.

Когда он и после этого ничего не понял, она стала нервничать.

— Ты еще помнишь библейский рассказ об Иосифе и жене Потифара?[21]

— Да, и что же?

— Хочешь быть таким, как Иосиф? А мне больше нравится царь Давид.

Они беседовали на библейские темы до тех пор, пока в сенях не послышался пьяненький разговор уходящих гостей и хриплый голос Мартына Зитара не поставил над всеми сегодняшними событиями точку:

— До свидания, друзья!

Другому, не совершившемуся событию поставило точку гневное сопрано Миците:

— Чучело! Я этого не забуду.

Не объяснив значения этих слов, она шумно, намеренно грохоча, открыла ключом дверь и вышла, оставив растерянного Янку в темноте.

Наутро трактирщик Мартын имел с племянником не совсем обычный разговор, смутивший последнего больше, нежели странное поведение Миците накануне вечером.

— Ты у меня, парень, берегись, чтобы я тебя с волчьим паспортом из дому не отправил, — пригрозил Мартын, лично явившись в каморку Янки.

— За что же? — удивился Янка.

— Ну, не притворяйся, не притворяйся, — прошипел Мартын. — Миците все рассказала.

— Да что все-то?

— Ах ты, щенок этакий! Он еще делает вид, что ни «а», ни «бе» не знает. Скажи мне, зачем ты девочку повел в сарай? Чего ты к ней приставал? Закрыть на ключ дверь, погасить лампу, а потом вести такие разговоры! Смотри, как бы я тебе не оторвал уши!

— Я ничего не понимаю…

— Выходит, Миците врет? — Мартын вспылил еще больше. — Посмей только еще приставать к ней! Из жалости я поселил тебя под моей крышей, а у тебя на уме всякие пакости. Я с тебя теперь глаз не спущу. Как только замечу что-нибудь, выгоню вон!

Сказав это, он удалился.

Немного погодя и Анна, встретив Янку, огорченно покачала головой:

— Как тебе не стыдно. Ты ему доверяешь как родному, а он…

Никто больше не хотел разговаривать с Янкой, и весь праздник в корчме царила угрюмая тишина.

Янку душила злоба. Если бы Миците была парнем, он бы поколотил ее, но она была девушкой и могла безнаказанно ходить куда хочет и делать что ей вздумается, защищенная преимуществами своего пола от всяких неприятностей.

Встречаясь с Янкой в присутствии других, она принимала гордый и оскорбленный вид и даже не смотрела в его сторону. Но если вблизи никого не было, она весело и вызывающе усмехалась ему. «Это за то, что ты такой, — казалось, говорила ее озорная улыбка. — Я озорная, и я так поступаю, и ничего ты со мной не сделаешь».

С ней действительно ничего нельзя было поделать. Она женщина, существо, которое берегут и лелеют. Сердиться не имело смысла, поэтому Янка, позлившись некоторое время, перестал расстраиваться и отнесся к происшедшему юмористически. Это просто веселое происшествие, где нет ничего серьезного.

5

Сразу же после праздников Янка отослал в несколько редакций свой «новый урожай»: по рассказику — в две газеты и несколько стихов в журнал. Если б это напечатали, на небосводе латышской литературы должна была показаться новая звезда, ничуть не бледнее ранее взошедших светил. Следует лишь немного подождать, пока почта и редакторы выполнят свои обязанности. О, как они обрадуются, вскрыв пакеты Янки:

— Смотрите, у нас появился новый талант! Побольше бы таких…

Жирным шрифтом будет напечатано имя автора (псевдоним, конечно), и широкий круг читателей сразу почувствует, что у этого молодого писателя совсем другая хватка, чем у остальных.

А пока Янка опять занимался обычной работой — студил руки в холодной морской воде, обдирал в кровь пальцы, развязывая замерзшие узлы на сетях, и его одежда пропитывалась кисло-соленым запахом рыбы. Но дух его, словно голубь, витал над поверхностью вод, над буднями и всеми житейскими трудностями. Янка жил надеждами и считал дни.

«Теперь мои рукописи уже на столах редакторов. Сейчас их вскроют и прочтут. Сегодня их, наверно, уже набирают. Завтра-послезавтра я найду в газетах что-нибудь приятное».

Ничего он не дождался. Его рассказы не были напечатаны ни через неделю, ни через месяц. И напрасно искал он ответа в отделе редакционных писем. Видимо, его произведения сочли настолько глупыми, что редакторы даже не ответили. Только толстый журнал отозвался на посланные Янкой стихи. Но какой это был ответ! Имели ли они право так ответить молодому таланту: «Оставьте Пегаса в покое. Неужели вы не замечаете, что в ваших стихах есть все, кроме поэзии?»

Его, правда, немножко обескуражил насмешливый тон ответа и молчание остальных редакторов. Но разве это может напугать сильного молодого человека? Ничуть. Если б ему не предстояло в скором времени идти на военную службу, он бы им показал, как пишет Ян Зитар. Только терпение, терпение и настойчивость. Он как-нибудь соберется с духом и сам придет в редакцию — головы ведь не снимут.

Да, военная служба. Было время, когда Янка, как полоумный, мечтал о военном мундире, бежал вместе со стрелками на позиции и всячески добивался чести быть военным. Тогда ему отказали. Теперь, когда он получил право надеть мундир и учиться военным премудростям, он уже не стремился к этому. Война окончилась, а вместе с ней рассеялась и ее мрачная романтика — в мирное время военная служба не представляла собой ничего соблазнительного. Но служить придется.

Накануне отъезда Янка обошел своих родственников, Все давали ему всяческие наставления; один совал туесок масла, другой — носки или пару латов. Эрнест сказал, что и он дал бы что-нибудь, но ничего нет.

— Ты ведь понимаешь. Пиши письма, я стану отвечать.

У Эльзы началась пора сватовства, она была занята — где уж тут интересоваться другими?

— Поезжай и будь счастлив, у меня своя жизнь.

С корчмарем Мартыном он не условился о жалованье, и в последнее время их отношения были довольно натянутыми. Но когда Янка зашел проститься, сердце дяди обмякло, и рука его стала щедрее:

— Вот тебе деньги на дорогу.

Мартын дал ему десять латов — не больше: все равно прокутит по пути в полк. Анна положила в мешочек Янке каравай белого хлеба и целый круг чайной колбасы (Мартын этого не знал). Она даже немного всплакнула.

Вместе с остальными парнями волости, с озорными забавами и песнями, Янка уехал в Ригу. Многих провожали родные; у некоторых к шапке был приколот выращенный в комнате цветок; кое-кого оплакивали загрустившие девушки. Янку не провожал никто, и некому было ждать его возвращения. Свободный и одинокий, он мог уйти и не вернуться, исчезнуть совсем. Разве это плохая жизнь?

В Риге он зашел проведать Миците, но она куда-то ушла, и Янку встретила одна Марта Ремесис. Это было кстати — наконец-то они могли поговорить. Они проболтали несколько часов, и кончилось тем, что Янка узнал адрес Марты и обещал писать ей. При прощании она подарила Янке фотографию.

Потом он вместе с другими парнями шатался по столовым на улице Дзирнаву, съел четыре порции клюквенного киселя с молоком и впервые в жизни напился, несмотря на то, что в тот день все винные лавки были закрыты. Простые деревенские ребята, обычно тихие и стеснительные, шумели на улицах, ссорились с прохожими, некоторые даже осмелились дерзить полицейским. Когда на следующий день они собрались в уездном военном управлении, старый полковник ругал их до хрипоты, затем сказал:

— Вот вы какие, значит? Хорошо, я вам покажу, как напиваться, и безобразничать! Всех отправить в Резекне — там вас научат.

Так он и сделал.


Глава третья

1

У Эрнеста Зитара вся зима прошла в сплошных хлопотах и трудах. Нелегко было получить в свое владение усадьбу, строения, землю и все права на них, и неизвестно, как бы еще дело обернулось, если бы у Эльзы не появился Кланьгис. Самая опасная соперница на получение отцовского наследства теперь меньше всего претендовала на него. Нужна ли ей запущенная, пришедшая в упадок усадьба Зитаров, когда у Кланьгиса паровая мельница и четыреста пурвиет земли? Она теперь могла разыгрывать из себя великодушную и сказать брату:

— Зачем я стану тебя разорять? Забирай хозяйство и выплати мне мою долю.

Несколько раз ездил Эрнест в волостной суд и в Ригу. Наконец, все было в порядке — усадьба принадлежала ему, и он мог взять в банке первую ссуду. Эрнест не замедлил это сделать. Но две тысячи латов оказались слишком незначительной суммой: Эльза хотела получить за причитающуюся ей часть усадьбы наличными теперь же (нужно готовить приданое), опекунов тоже следовало угостить, необходимо было купить лошадь, достать семян на весну, да и сам он не мог питаться одним воздухом. Эрнест искал новые кредиты. В таких трудах совсем не оставалось времени, чтобы заняться хозяйством, и здесь Криша как будто сам бог послал: пока хозяин поил опекунов и искал кредиторов, старый батрак трудился один — ремонтировал сельскохозяйственные орудия, чинил крыши, возил со взморья песок и заготовлял новые столбы для изгороди. Всякий видел, что в Зитарах что-то делается — молодой хозяин серьезно взялся за дело. Что из того, что сам он ни к чему не приложил руки и все делал старый Криш? За это ведь он разрешал ему жить в своем доме, давал приют, дрова и иногда кормил.

— Мы усердно работаем, — говорил Эрнест, — у меня теперь работник и лошадь. — В некоторые окна он вставил стекла. В большой комнате стоял буфет без посуды и пустой платяной шкаф; дубовый стол выглядел неплохо и без скатерти. А спал молодой хозяин в родительской кровати — Эльзе он ее не отдал. Кто-то из соседей подарил Эрнесту молодого кота; и мыши больше не пищали в комнатах, а крысы перестали грызть сапоги. Все налаживалось. Эрнест пополнел, и впервые в доме Зитаров появились долги.

Иногда в Зитары заворачивал Кланьгис. Он никогда не приходил с пустыми руками: бутылка вина, конфеты, плитка шоколада или пачка печенья. И всегда — хорошее настроение. Однажды вечером, когда он опять сидел в комнате Эльзы на втором этаже, у них произошел решающий разговор.

— Скоро пасха, — заговорил Кланьгис.

— Да, приближается весна, — ответила Эльза.

— Пожалуй, пора бы и насчет хозяйки подумать.

— Да, пора. Если протянуть до Юрьева дня, можно и без всего остаться.

— Вот поэтому я и хочу вовремя договориться.

— Хорошая мысль.

— Пойти-то пойдет любая, но не всякую я возьму.

— Конечно. Такой шаг надо как следует обдумать.

— Я уже обдумал. И давно — еще с самого рождества. Вот только не знаю, есть ли у нее какое-либо мнение на этот счет.

— Может быть, и есть.

— Ах так? — Кланьгис сразу же подсел поближе к Эльзе. — Интересно, что же она скажет?

— Она думает так: если делать что-нибудь на пасху — а это самое подходящее время, — то надо бы уже теперь ехать к пастору насчет оглашения. Пока три раза огласят и приготовятся к свадьбе…

— Совершенно верно. Эти церемонии отнимают много времени.

Немного погодя пригласили наверх Эрнеста. Бутылка вина была уже откупорена и шоколадные конфеты насыпаны на тарелку. Эльза обратилась к брату:

— Видишь ли, Эрнест, ты теперь у нас в семье старший, считаешься как бы главой семьи.

— Так оно выходит, — этот балбес принял все всерьез и сразу же важно надулся.

— А так как мы с господином Кланьгисом решили пожениться, то хотели сначала поговорить с тобой. Как ты на это смотришь?

Глава семейства и хозяин Зитаров теперь только осознал, какой важной персоной он сделался. Патриарх, отец и мать семейства Зитаров — к нему обращаются за советом! Но молодые оказали ему должное почтение, и он возражений не имел.

— Если вы все как следует взвесили, о чем же тут говорить. Женитесь, я вам не помеха. Но посаженым отцом я не смогу быть, потому что сам еще не женат.

После этого они выпили и поцеловались. Эрнест, правда, рассчитывал, что молодые поцелуют ему руку — все-таки он им теперь вместо отца и старший по положению, — но ему пришлось разочароваться, этой чести его не удостоили. Да и как бы оно выглядело, если б Кланьгис, пожилой человек, сделал это. Эрнест поставил только одно условие: чтобы из семьи корчмаря Мартына никого на свадьбе не было.

— Я так хочу, так тому и быть…

Они расстались в добром согласии и мире. И казалось, что ничто больше не нарушит семейной гармонии, не внесет тревог и забот в дом, где царит порядок и разум. Но не тут-то было.

В конце зимы, наполовину забытый и никем не ожидаемый, вернулся в отцовский дом Карл Зитар.

2

Что искал он здесь? Какое счастье надеялся найти в старом семейном гнезде? Может быть, его влекли сюда воспоминания детства? Словно нелепый кошмар, прошли последние месяцы жизни Карла. Несколько недель его терзали и допрашивали в карантине в Резекне. Синяки и ссадины на теле Карла служили доказательством усердных трудов чиновников охранки. В январе его перевели в Ригу и посадили в тюрьму. Опять допросы, угрозы, коварные обещания, и опять синяки и ссадины на теле.

Мартын Зитар, как и полагается верному айзсаргу, не написал поручительства. Неизвестно, чем все это кончилось бы, — возможно, Карла отослали бы обратно в Советскую Россию, — если бы им не заинтересовались два товарища военных лет, с которыми он вместе сражался на Острове смерти и у Пулеметной горки. Они теперь служили в латвийской армии и командовали один батальоном, другой ротой. Их совместное поручительство освободило к концу зимы Карла Зитара из заключения. Скомпрометированный, политически неблагонадежный для существующей власти, без всяких перспектив найти работу в государственных учреждениях и органах самоуправления — таким он возвратился домой и уже после первых минут свидания убедился, что и здесь его появление не вызвало особого восторга.

У Эрнеста на душе стало совсем неспокойно: кто его знает, что у этого Карла на уме? Не претендует ли он на свою долю и не начнет ли оспаривать права брата на усадьбу?

— Да, такие, значит, дела, — сказал Эрнест Карлу. — Контракт теперь находится у меня. Как старший сын, я не имел права отказаться — ведь кому-нибудь надо брать на себя эту обузу.

— А ты этого не хотел? — спросил Карл.

— Разве там спрашивали, чего ты хочешь. Становись и действуй, а то найдем другого.

— Значит, ты оказался как бы жертвой, — усмехнулся Карл.

— Но ведь кому-то нужно быть хозяином, — нахмурился Эрнест.

— Какой из тебя хозяин. Козел в огороде.

— Ты же видел, сколько я успел за короткий срок здесь сделать. Через год ты не узнаешь Зитары.

— Если только Кришу не надоест батрачить на тебя.

— Ну, что вы спорите, — вмешалась в разговор Эльза. — Мне тоже полагалась бы часть дома, но я сознаю, что всем здесь нет места.

— Понятно, — произнес Карл и отвернулся. Лицо его искривила горькая усмешка.

— Ну, какой-нибудь угол я б тебе мог выделить, — продолжал Эрнест. — Но я считал, что ты захочешь устроиться самостоятельно. Ты ведь воевал и можешь потребовать надела земли.

— Карлу дадут землю, — заметила Эльза. — А если он останется в отцовском доме, то все потеряет. Нам-то, остальным, не на что надеяться. А если Карл еще получит какой-нибудь центр имения[22], Эрнест со своими Зитарами и близко к нему не подходи.

— Ты будешь глупцом, если упустишь такую добычу, — с жаром ухватился Эрнест. — Что у нас здесь — каких-нибудь сто пурвиет. А центр имения… Большие постройки, громадный фруктовый сад, может быть, еще и озеро или река.

— О, могут наделить еще и баронским дворцом! — восхищалась Эльза. Как офицер стрелков, ты можешь на это рассчитывать. У тебя нет знакомых в землеустроительной комиссии? Там как будто работают несколько бывших офицеров.

— Может, попросишь прирезать немного земли и к Зитарам? — высказал предположение Эрнест. — При случае закинь словечко за меня. Я слышал от Лиелнора, что скоро начнут делить помещичьи поля. Мне бы не помешало еще пурвиет тридцать.

«С хорьками нечего толковать», — подумал Карл.

— Не думаешь ли ты, Эрнест, что мне следует тебе приплатить за то, что ты разрешаешь мне отказаться от своей доли? — посмеялся он. — Сколько бы ты хотел за это?

— Ну, чего ты смеешься, — недовольно произнес Эрнест. — Земледельца из тебя все равно не получится. Кто раз попробовал легкой жизни, тот уж больше не возьмется за тяжелый труд.

— Ты точно охарактеризовал себя, — улыбнулся Карл и поднялся. — Посмотрим, кто из нас будет земледельцем, а кто легкой жизнью станет жить. Раньше здесь, на побережье, не было ни одного шута, теперь один появился.

— Как ты смеешь разговаривать так со старшим братом! — вспыхнул Эрнест. — Вы мне все обязаны подчиняться.

— Ах ты, шут гороховый, — засмеялся Карл. — Ты лучше смотри, как бы над тобой не назначили опекунов. Помнишь народную сказку: у отца было три сына, двое умных, третий… Выходит, что третьим являешься ты.

Карл переночевал у Криша в людской. Долго беседовал он со старым батраком, расспросил обо всем и дал ему несколько полезных советов по хозяйству. Карлу не было места в старом семейном гнезде. Но, уходя отсюда, он все же испытывал желание, чтобы оно сохранилось и не развалилось совсем.

— Попробуй втолковать Эрнесту что следует, — просил он Криша. — А. если он начнет артачиться, иди к Лиелнору и попроси, чтобы он его обуздал. Ума у него не больше, чем у ребенка, а испорчен он, как четверо взрослых.

На следующий день, навестив по пути корчмаря Зитара и выслушав печальное повествование Мартына о жестокости Эрнеста в вопросе с мебелью, Карл уехал. Пришло время вить самому свое гнездо. Школьные годы потеряны, от инженерства нужно отказаться навсегда. Младшим Зитарам приходилось начинать с того же, с чего начинали старшие: с мотыги и раскорчевки пней. Судьба поколений повторялась.

3

Вечером на второй день пасхи окна церкви осветились тихим, торжественным светом. Снаружи у дороги стояло множество лошадей, разукрашенных флажками и брусничником. Наряднее всех был вороной жеребец мельника Кланьгиса: новенькая уздечка, хомут, седелка, вожжи были украшены никелированным набором. Покрытая черным лаком дуга увита гирляндой из брусничника и бумажными флажками. Всякий раз, как статное животное встряхивало головой, раздавался звон бубенчиков.

В церкви венчали при огнях и с маршалами[23], как того пожелала невеста. От дверей до самого алтаря был постлан ковер, отпечатаны листочки с псалмами. Все выглядело очень красиво и торжественно, и людям было на что посмотреть и можно будет языки чесать еще, по крайней мере, месяц после свадьбы. Только в одном вопросе свадебной церемонии непрошеные свидетели не были согласны: нужно ли невесте венчаться именно в белом платье? Как-никак вдовье дело, у самой мальчишка дома, а она морочит голову такими штуками. И как это священник не видит, да и Кланьгис позволяет такой обман?

— Вот увидите, она еще переживет этого Кланьгиса и выйдет за третьего. Это такая порода.

— И пошла-то она за него из-за состояния.

— Какая в нынешние времена любовь?..

— С ее стороны что-то родни не видно. Поссорились, верно.

— Эрнест здесь.

— Ну, этот — отпетый…

— Посмотри, какие у Кланьгиса черные волосы и усы!

— В прошлом году об эту пору он был седым. Вот жена удивится, когда он линять начнет.

— Он каждый месяц ездит подкрашиваться.

— Пока был холостым, франтил. Теперь жена есть. О чем горевать? Жена никуда не денется.

— Куда она денется? Что у нее есть?

— А тоже нос задирает.

— Это у Зитаров врожденное.

— А ты заметила, как невеста наступила на ногу жениху?

— Хочет верховодить.

— И будет. Так ему, старому лопуху, и надо. Не взял себе равную по возрасту.

И все это шипение происходило только потому, что молодожены гнались за внешним эффектом. Вот вам за это! Почему вы, такие-сякие, не могли все сделать без шума в имении пастора или на мельнице? При огнях и с маршалами слепить людям глаза, белое платье. Пожилой человек надел новый фрак, словно какой-нибудь директор! Вот вам!

А потом этот великолепный свадебный поезд! Двадцать лошадей, запряженных в дрожки, рессорные коляски и фуры. Весна! Теплый вечер, запах смолы… Скворцы уже хлопочут около своих скворечен; более сильные самцы отвоевывают лучшее летнее жилье, тем, кто послабее, приходится лететь в лес и довольствоваться дуплом дерева. Почетные ворота и флаг на конце шеста… Просторный дом, светлые окна. В комнате духовой оркестр. Играйте марш! Сколько стоит номер? Весна! По краям крыш, словно белые, прозрачные морковки, висят сосульки. У молодожена болят кости, он не может танцевать. Но у него много денег.

— Горько! Горько!

«Молодой» муж целует жену, и горькое становится сладким. Он сидит на почетном месте, этот пожилой человек с крашеными волосами. Сегодня его усы не топорщатся, как у моржа, концы их закручены и гордо поднимаются кверху — ведь всю прошлую ночь они находились в зажимах. Через месяц он будет седым.

Шафранная булка с изюмом, холодная телятина, домашнее пиво, водка и сладкие наливки, потом цикорный кофе. Очень шумно, громкий смех, и все-таки что-то не так, как должно быть на свадьбе. Неискренне, фальшиво, точно музыка шарманки, прогремело это событие. Ни настоящей радости, ни досады — только что-то для видимости. Наступает момент, когда усталые гости уезжают домой спать. А Эльза принимает ключи от дома и начинает свысока разговаривать с работниками.

— Сегодня ты не пойдешь в трактир, — заявляет она мужу.

Через неделю мельник пишет завещание — таково желание жены. С каждым днем он становится все незначительнее в своем доме, кое в чем он уже не имеет решающего слова. Но они довольно хорошо ладят между собой, ведь корыстолюбие присуще их натурам. На этом фундаменте построено их согласие.

После свадьбы Эльза взяла к себе маленькую Эльгу, потому что в доме нужен был человек, который обслуживал бы хозяйку и присмотрел за ребенком. Лучше уж свой человек, чем служанка: он так же все выполняет, а платить ему не надо. Чета Кланьгисов могла даже похвастать своей благотворительностью.

— Взяли к себе сиротку.

Мудрый человек умеет все повернуть себе на пользу: чего он коснется, то сразу отразится лучами благодарности и почтения; он как солнце, вносящее свет в горестную ночь.


Глава четвертая

1

За одну неделю Карл Зитар имел три важных разговора. Они сыграли решающую роль во всей его дальнейшей жизни.

Первый состоялся в Риге, в Центральной землеустроительной комиссии. Долго просидев в приемной и напрасно ожидая, что швейцар доложит о нем члену комиссии Гобе — тому самому, который когда-то был прапорщиком и командиром взвода в стрелковой роте Карла, — он, наконец, не выдержал и совершил неслыханную дерзость: без доклада вошел в кабинет своего бывшего боевого товарища. Излишне усердствующего швейцара пришлось немного потеснить в сторону, и из-за него поднялся небольшой шум.

Член комиссии Гоба хмуро и недовольно посмотрел на вошедшего:

— Я вас не приглашал.

— Я знаю, но мне некогда ждать до второго пришествия, пока ты вздумаешь пригласить меня, — ответил высокого роста мужчина в старой, обтрепанной военной форме. — Меня зовут Зитар. Может быть, помнишь?

Да, конечно, хорошо вглядевшись, Гоба узнал бывшего командира. Он пошел Карлу навстречу и протянул руку.

— Почему ты не передал записку? Я бы тебя сразу принял. Ну, извини. Ты сам видишь, как мы тут бьемся, — головы не поднять. Чем могу служить?

— Я пришел выяснить свои права на землю, — ответил Карл.

Они уселись по обе стороны письменного стола. Гоба предложил папиросы, и дальше беседа потекла уже совершенно интимно.

Рассказав о своих делах после ухода из полка, Карл спросил:

— Могу я рассчитывать, что получу землю?

Подумав немного, Гоба ответил вопросом на вопрос:

— Ты уже вступил в какую-нибудь партию?

— Нет. Но какое это имеет значение?

— Довольно большое. С одной стороны, это хорошо, что ты еще никуда не вступил. Теперь ты можешь вступить в такую, которая имеет больше влияния. С мелкими группировками лучше не связывайся, там ничего толкового не получится.

— На фронте мы были все равны…

— Фронтовое время прошло, а в политике нынче не сабли решает дела. Если б ты не скомпрометировал себя там, в Сибири, то по своему положению и заслугам мог бы получить первую категорию. Теперь тебе о ней и мечтать не приходится. Объекты наделов различны. Не всем воинам удастся получить центры имений, фруктовые сады и мельницы, кое-кому придется пойти и на раскорчевку. Вступи в Крестьянский союз[24] и в айзсарги. Если не сделаешь этого, может случиться, что и со своей первой категорией попадешь в кусты.

Карл покачал головой.

— Из меня айзсарг не получится. Если пролитая мною на фронте кровь ничего не значит…

Гоба усмехнулся.

— Многие центры имений получили люди, которые пороху и не нюхали. У них хорошо привешен язык, у них связи и громадные аппетиты, хотя они никогда не мокли в траншеях, не испытывали нужды и не рисковали жизнью. Некоторые из них даже приносили вред своему народу, наживались за счет его разорения, и единственная их заслуга в том, что они не в одиночестве стоят на политической арене. Невыгодно находиться в одиночестве, каким бы ты честным и хорошим ни был.

— Но если ты знаешь это…

— Мы все это знаем.

— А если вы это знаете, то почему допускаете подобные вещи? Ведь когда-нибудь история скажет свое слово, и народ заклеймит презрением этих коммерсантов.

— Как тебе объяснить?.. Мы вынуждены допускать это. Фактическая власть, народное представительство, находится в руках партий. Ни одна отдельно взятая партия не сильна настолько, чтобы управлять страной так, как ей хотелось бы. Силы разделены, правителей много, и они не могут обойтись друг без друга, приходится ладить со всеми.

— Соглашение?

— Да. Приблизительно так. Все происходит на почве компромисса. Если кто-нибудь из наших хочет что-либо получить, за это мы должны дать другим что-то равноценное.

— Даже если им это не полагается?

— Такой вопрос просто неуместен.

— И чтобы решить какое-то небольшое дело, нужно идти на несправедливость?

— Этого требует компромисс.

— Гоба, тебе не кажется, что это… отвратительно?

Гоба пожал плечами:

— Надо привыкать, милый. На фронте мы привыкли ко вшам и запаху трупов.

— Но ведь теперь все это прошло. Люди не могут вечно ходить в грязном белье и переносить дурной запах. Как ты считаешь, неужели не проснется в народе чувство чистоплотности? Что если ему в один прекрасный день опротивеет вся эта ложь, все наши компромиссы и он возьмет в руки дубинку?

— Тогда многие получат по шее.

— В том числе и ты?

— Весьма возможно.

— И все те, кто брал не полагающееся им?

Гоба молчал.

— Нет, друг, такими делами я не желаю себя марать, — продолжал Карл.

— Тогда мне трудно тебе помочь. Ты получишь кустарник и пни.

— Ну что ж! Если другие это могут, почему я не могу?

— Но у тебя уйдет полжизни, прежде чем ты вздохнешь полной грудью.

— Зато другая половина будет моей, и никто не посмеет указать пальцем на меня или моих детей: «Вон один из тех!» У меня к тебе только одна просьба, и ты, вероятно, сумеешь ее выполнить.

— В зависимости от обстоятельств, дорогой Зитар.

— Я хотел просить вот о чем: если мне вообще что-нибудь дадут, то дайте землю в той местности, где я родился и вырос. Я слышал, что в нашей волости есть наделы. На своей стороне тяжелый труд будет легче.

— Может быть, устрою… — пообещал Гоба.

На этом их беседа кончилась.

Выполнив все формальности, Карл уехал в Курземе, чтобы разыскать Сармите.

2

Он нашел ее в одной из усадеб в окрестностях города Талсы. Немецкие войска, оставляя Курземе, не сожгли дом Валтеров и хлев — они были из камня. Зато клеть сгорела до основания. Но пока она им не была нужна: у хозяина усадьбы, старшего брата Сармите Жана, еще нечего было там хранить.

До войны Валтеры арендовали усадьбу у барона. Когда Жан вернулся из немецкого плена, ему отдали усадьбу как надел за погибшего брата Ансиса и как долголетнему арендатору. Хозяйство было небольшое — в общей сложности около сорока пурвиет, но Жану Валтеру стоило немалых трудов привести эти сорок пурвиет в порядок. Нужно было заново покрыть кровлей все постройки, подготовить сельскохозяйственный инвентарь и семена, вырастить скотину, а затянутые травой залежи превратить в воля и нивы. Жан Валтер вместе с женой кое-что уже сделали, но многое еще оставалось незавершенным.

Появление Карла здесь никого не удивило. Сармите ждала его всю зиму, а остальные знали, кем он был для нее. Догадываясь, что им нужно о многом поговорить без свидетелей, брат Сармите и ее невестка всю вторую половину дня работали во дворе.

Карл все время думал, что разговор будет очень коротким и простым, ведь для них все было ясно. Но оказалось, что это совсем не так легко. Вместо того чтобы рассказать Сармите, как он тосковал по ней, как спешил сюда и как рад, что они опять вместе, Карл долго, пространно, с ненужными подробностями рассказывал о недавних переживаниях в тюрьме. А разве Сармите была лучше? Разве не прятала она сияющих глаз? Разве осмелилась хоть раз прижаться к своему другу? В будничный день она надела лучшее платье и, неизвестно почему смущаясь, самым подробным образом расспрашивала Карла о событиях минувшей зимы и рассказывала о том, что сама делала в это время. Благоразумный, обстоятельный разговор: всю зиму стоит очень хороший санный путь, у нас есть четыре поросенка… Позавчера брат вычистил дымоход…

Это могло продолжаться до вечера, но, к счастью, в конце концов они опомнились. Не для того ведь Карл приехал в Курземе и Сармите оторвалась от домашних дел, чтобы занимать друг друга подобными разговорами.

— Я был в Зитарах, — решительно начал Карл.

— Да? — голос Сармите сразу приобрел другой оттенок. — Как там теперь? Дом, вероятно, сгорел.

— Нет, дом цел. Хозяином заделался Эрнест. Встретил меня, как цербер: «Никому здесь, нет места». Без суда там ничего не получится, но, я думаю, не стоит начинать. Если даже получишь через суд свою часть усадьбы, что это будет за жизнь! Два кота в одном мешке.

— Это верно.

— Я теперь думаю о том, где бы обосноваться. Как будто есть возможность получить надел. Но если дадут где-нибудь участок с пнями…

— Разве в Сибири не было пней? А потом там жилось не так уж плохо.

— Конечно, со временем, когда разработаешь землю… Но это нелегкий труд. О себе я не беспокоюсь, вся жизнь еще впереди. Потерпел бы первое время, потрудился бы над землей. Но… — у него не хватило смелости сказать самое главное.

— В чем же ты сомневаешься? — спросила Сармите. Оба смотрели в разные стороны, и оба покраснели.

— Я один там ничего не сделаю… — с трудом выдавил Карл. — Одному нечего и начинать. Лучше уж наняться к какому-нибудь хозяину в батраки или работать в городе.

— Почему же тебе идти туда… одному?

— Я не знаю. Может быть, оно и не так. Но имею ли я право приглашать с собой в такую жизнь другого человека? Что я могу ему обещать? У меня нет ничего. Впереди лишь тяжелый труд, а вначале, кроме того, и нужда. Помощи тоже не от кого ждать.

— Разве ты с кем-нибудь уже говорил?

— О помощи?

— Нет, о том… о чем ты сказал сейчас.

— Затем-то я и приехал сюда. Ты думаешь, я могу об этом еще с кем-нибудь, кроме тебя, говорить?

— Нет, не знаю. Но если ты думаешь, что я…

— Только тебя я и имею в виду.

— …что я боюсь трудностей…

— Я этого не говорю.

— …и что я думаю только о том, как бы легче и богаче…

— Разве я это сказал?

— …тогда ты меня не знаешь.

Вот и все — чистый пустяк, одна мысль и несколько слов, но как трудно произнести их — с каким напряжением и натугой. После этого сразу легче стало. Опять можно было говорить друг другу милые, смешные слова, шутить над своей застенчивостью и сомнениями, ворковать о будущем.

— И ты будешь моей женой. Всю жизнь будем вместе.

— До самой смерти.

— И всегда будем верными, хорошими, хорошими друзьями?

— Попробуем, может быть, и получится.

— А если мы когда-нибудь поссоримся?

— Тогда мы больше не будем друзьями.

— Конечно, так и будет. Этого нельзя допускать. И почему ты мне так нравишься?

— Сама не знаю, что я в тебе нашла хорошего. Почему я должна любить именно тебя?

— Но подумать только: она последует за мной хоть в болото и никогда не уйдет. Жидкая путра[25] и соленая салака, хлеб с мякиной и картофель в мундире… Какими же станут эти пальчики через год, через несколько лет? Сармите…

Они шутили до тех пор, пока у обоих на глазах не показались слезы. Но они улыбались. Странные люди. Так кончился второй разговор.

3

Сармите рассказала невестке о большой перемене в своей жизни, та, в свою очередь, передала эту новость мужу, и вечером они уже могли все вместе обсудить кое какие важные вопросы.

— Когда вы собираетесь начать свою новую жизнь? — спросил Жан Валтер.

— Лучше всего нынешней весной, — ответил Карл. — Если только землеустроительная комиссия к тому времени отведет землю. Гоба, правда, обещал разрешить этот вопрос на первом же заседании.

— А вы оба подумали о своей дальнейшей жизни? — продолжал Жан. — Как вы будете жить первое лето? Где поселитесь, пока построите дом?

— Первое время придется идти на заработки и приютиться где-нибудь у соседей, — рассуждал Карл. — Все мелочи невозможно предусмотреть, потому что мы не знаем, где именно нас поселят. Если это будет в нашей местности, тогда это гораздо проще. Хотя на помощь родственников я не надеюсь.

— У вас обоих есть право на часть наследства…

— Пока я дождусь чего-нибудь от Эрнеста, я успею десять раз умереть голодной смертью.

Молодой Валтер некоторое время о чем-то размышлял, затем вопросительно взглянул на жену. Как бы догадываясь, о чем думал муж, она утвердительно кивнула головой, и Жан сказал:

— Если Сармите действительно собирается начать самостоятельную жизнь и покинуть нас, она имеет право кое-что взять с собой. В Валтерах двум семействам было бы тесно, тем более что оба семейства молодые и, надо думать, в будущем станут увеличиваться. Нам следует подумать и о дальнейшем. Так как остаюсь хозяином здесь я, то обязан выплатить Сармите часть ее наследства. Но пока я смогу выполнить свое обязательство, пройдет несколько лет. Нельзя ли нам сделать так: этой весной, если вас наделят землей, я дам вам одну рабочую лошадь, корову, семенной картофель и кое-что из инвентаря. Всего этого у меня, правда, нет, но я могу получить ссуду и выплату ее возьму на себя. Вам не придется об этом заботиться.

Вот какие у людей бывают братья!

— Конечно, это не будет значить, что Сармите уже получила все, что ей полагается. Но остальное мы уладим потом, по мере возможности. Что вы на это скажете?

Что тут оставалось говорить?

Так окончился третий разговор.

Теперь началось хождение по учреждениям. Прошло несколько недель, прежде чем Карл раздобыл нужные документы и справки. Наконец все оказалось в порядке. Очевидно, это дело было не настолько важным, чтобы вершителям его пришлось пойти на взаимные компромиссы: к весне Гоба сообщил старому боевому товарищу, что ему выделен участок в родной волости — тридцать шесть пурвиет земли. Он находится в шести километрах от усадьбы Зитаров, на Болотном острове. Там же выделен участок еще одному семейству, значит, они не будут одинокими на своей нови.

Карл сейчас же уехал на побережье осмотреть отведенную землю и сделать кое-какие первые шаги. Он оставался там до пасхи. В праздники, когда Эльза справляла на мельнице Кланьгиса шумную свадьбу, он возвратился к Сармите. Сразу же стали готовиться к отъезду. И за неделю до Юрьева дня они отправились в путь — в свое свадебное путешествие на Болотный остров. Все их имущество уложилось на один воз, и еще осталось место для поросенка и нескольких мешков картофеля.

4

— Сармите, садись теперь на воз, дальше дорога будет сырая… — сказал Карл, когда они доехали до ольшаника. Позади оставались холмистая равнина, поля, крестьянские усадьбы, темно-серые пашни, луга и пастбища. Сыростью и сумраком повеяло на них от кочковатого болота, покрытого лужами затхлой воды, затянутой красноватой ржавчиной; от густого кустарника и деревьев, березок со сгнившими макушками, почерневших гнилушек в воздухе стоял запах тления. Каркали вороны, носились сороки, из-за сухого ствола ели выглядывала черная птица с красной головкой — черный дятел. На болотном мху еще виднелась прошлогодняя клюква.

Местами телега погружалась в грязь по самую ступицу, тогда лошадь останавливалась; привязанная к телеге корова с мычаньем брела за подводой. Дорога действительно стала значительно сырее, и Сармите поступила благоразумно, взобравшись на воз.

— Нам еще далеко ехать? — спросила она, когда заросли закрыли край поляны.

— Совсем немного осталось, — откликнулся Карл, увязнув по колено в грязи. — Это зимняя дорога, поэтому здесь так плохо. По летней дороге надо делать большой крюк.

Он избрал плохую дорогу не из-за того, что она была ближе, ему просто не хотелось ехать мимо знакомых на побережье. Никто не должен видеть, с каким «богатством» они приехали на Болотный остров.

— Ну, Гнедко, нажми еще, скоро выберемся!

Высокие ели толпились вдоль края болота, кругом лежал мягкий мох, все окутывал сырой полумрак. А подо мхом покоились стволы упавших деревьев, давно уже покрытые зеленым саваном. Лесное кладбище, призрачное и тихое. Теплый весенний ветер, сушивший открытые поля, здесь совсем не чувствовался.

— Видишь просвет впереди, Сармите?

— Да, там светит солнце.

— Сейчас мы будем дома.

Еще немного, и они добрались до Болотного острова. Дорога пошла в гору, стало суше, чаща поредела, и глазам приезжих открылась довольно большая поляна, окаймленная лесом и кустарником.

— Что там, за кустами, налево?

— Река, Сармите. А по берегу наши луга.

— А дальше, напротив?

— Полоса леса. За нею дом наших соседей.

— Но от нас его не видно.

— Теперь нет, но когда-нибудь увидим.

— Когда вырубим лес?

— Да, тогда будет видна вся поляна до большака.

— А что с другой стороны, где большие ели?

— Там лес.

— В нем никто не живет?

— Никто.

— И мы здесь будем одни среди леса?

— Разве ты не видишь дымок?

— За тем вон пригорком?

— Да. Там наш сосед по острову. Он поселился раньше нас.

Болотный остров представлял собой заброшенную лесную вырубку. Пни сгнили, старые корни истлели. На всей возвышенности, окаймленной болотом и рекой, почва была супесчаной.

На берегу острова с южной стороны — маленький дощатый сарайчик с окном и дверью, обращенными к дороге. Это было временное жилье, построенное этой весной Карлом, В одном конце сарайчика лежала груда досок и куча опилок.

Воз остановился у двери. Тихо, негостеприимно встречал Болотный остров своих завоевателей.

— Здесь будет наше первое картофельное поле, — указал Карл на менее заросший участок земли. — А там можно нынче посеять озимую рожь, — и он указал на другую полоску земли, где еще предстояло выкорчевать несколько пней. — Дом мы построим поближе к реке, на южном склоне; там будут хорошо расти фруктовые деревья и для пасеки неплохо. Но прежде всего нужно прокопать на лугу канавы, тогда уже в этом году у нас хватит сена для лошади и коровы.

— Если ты займешься рытьем канав, когда же вспашешь землю под картофель?

— Немного позднее. Ведь еще ранняя весна.

— А когда ты расчистишь поле под рожь?

— Осень еще далеко.

— А когда построишь жилье на зиму?

— В свободное время, Сармите.

— Ведь придется еще и на заработки ходить. Как же ты выкроишь время на заготовку бревен и постройку дома?

Куда ни посмотри — всюду полно работы. И вся она спешная, безотлагательная. Дни и ночи, месяцы и годы труда, речные воды, нетронутая целина и топкое болото — и всему этому противостоят только две пары человеческих рук. О человек, когда ты будешь спать, когда отдохнешь? Разве не пугает тебя это добровольное рабство?

Нет, эти люди ничего не боялись, с улыбкой смотрели они вперед. Шли навстречу суровой борьбе, стараясь не думать, как все это будет, — так было лучше. Если б человек знал, какие страдания ожидают его завтра, послезавтра, у него не хватило бы мужества бороться.

Сарайчик был обит досками только снаружи — для лета хорошо. Если немного и будет продувать ветер, не беда — все-таки под крышей, в сухом месте. Но до осени необходимо обшить его досками изнутри, насыпав между ними опилки. Тогда тепла будет достаточно. Если еще оклеить старыми газетами, здесь станет даже уютно.

— Для лошади и коровы мы выроем землянку. Куры и поросенок могут находиться в сенях, надо только сделать перегородку.

В первый же вечер им хватило работы до глубокой темноты. Пока разместили пожитки, убрали скотину и сколотили нары для спанья, подошла ночь. Потом Сармите начистила картофеля и варила кашу, а Карл заготовлял дрова и носил воду. Родник находился далеко. Мокрые сучья не горели, и чугунная печурка немилосердно дымила. На ужин была каша без сала. Курземский хлеб, взятый в дорогу, заплесневел, зачерствел и крошился.

Таким был первый вечер на острове, и таких вечеров предстояло много-много. Темная лачуга и черствый хлеб, дым от очага и уйма несделанной работы. В щели свистел ветер. Озаренные лунным светом, стояли серые ряды пней, словно войско, окружающее завоевателей Болотного острова, а внизу, в трясине, мерцали блуждающие огоньки. Все ночи казались одинаковыми, а их будет сотни, тысячи. Днем иногда сияло солнце, но людям некогда было любоваться им. Они видели лишь землю и ходили по ней, опустив головы, словно сила земли притягивала их. Только когда темнело, они иногда выпрямляли спины. Позже они не в состоянии были сделать даже и этого.


Глава пятая

1

— Ложись! Встать! Бегом — марш! — раздавались на учебном поле голоса капралов и сержантов. От беспрерывного крика они почти охрипли.

В полной боевой форме, с кирпичами в вещевых мешках, молодые солдаты маршировали сомкнутым строем, по команде ложились в пыль и грязь — кому где придется. Если капралу казалось, что отделение недостаточно четко выполнило его команду, он несколько минут подряд гонял его бегом вокруг учебного поля, заставлял маршировать на месте до тех пор, пока уставшие парни могли хотя бы еле-еле передвигать ноги.

Янка Зитар шагал рядом со своим старым сибирским другом Фрицем Силинем. Они начали военную службу в разных батальонах, но, когда через несколько недель отбирали курсантов для инструкторской[26]роты, оба попали туда и были назначены в один взвод и в одно отделение. Ни у того, ни у другого в полку не оказалось больше знакомых, и они держались друг друга. Фрицу довольно часто присылали из дому деньги и съестное. Янка редко получал письма; кроме Марты Ремесис, никто не писал. Изредка Миците приписывала в конце письма Марты несколько строк с шаблонным приветом.

Большинство капралов и сержантов были сверхсрочники, кулацкие сынки. Для них не существовало большего удовольствия, чем издеваться над подчиненными, гонять молодых солдат, всячески унижать их, придумывать какие-нибудь особые способы наказания. Так старались они привить подчиненным дисциплину и покорность. Молодые солдаты ругали их последними словами и мечтали о мести.

— Эх, встретить бы такого молодчика вечером в уголке потемней да надавать по зубам, чтобы всю жизнь помнил!.. — воскликнул Янка.

— И предупредить: если вздумаешь отыграться, в следующий раз сделаем из тебя покойника, — поддакнул. Фриц Силинь. — Пусть не воображают, что они такие недосягаемые.

В тот же вечер они, оба товарища, стояли под ружьем: какой-то услужливый доносчик передал подслушанный разговор старшему сержанту. Это был хороший урок. Янка и Фриц никогда уже не выражали возмущения в присутствии других солдат. Янку не так угнетали физические трудности военной службы — он был достаточно сильным, чтобы справиться с самыми трудными испытаниями, — как бесконечные моральные унижения. Начальство на каждом шагу старалось подчеркнуть, что солдат — бесправное существо, червь, которого можно раздавить, вещь, с которой можно сделать все, что захочешь. Командир взвода, старший лейтенант Силис, всегда носил с собой гибкий стек. Поучая солдата, как правильно делать тот или иной прием, он пускал в ход стек; бил провинившегося и по рукам, и по ногам, а нередко стек оставлял темно-красный рубец на лице или на шее. Один из сержантов обычно ставил весь взвод в положение так называемого «французского шага» и до тех пор держал так солдат, пока некоторые парни, не выдержав, не падали на землю; после этого он собирал слабых в отдельную группу и минут пять заставлял их ложиться и вставать.

Здесь это называлось военным воспитанием.

— Изучайте и запоминайте все, что мы с вами делаем, — говорили инструкторы курсантам. — В этом году мы дерем с вас шкуру, для того чтобы в будущем году вы умели драть ее с тех, кого будете обучать. Без пота не усвоишь ни одного дела. А те, кто хочет остаться на сверхсрочной, должны это дело знать как свои пять пальцев.

Унижая и истязая солдат, начальство старалось привить им жестокость. Так иногда дрессировщик поступает с молодой собакой, которую выращивают для особого назначения.

Янка, стиснув зубы, думал: «Нет, из меня сверхсрочника не выйдет — на эту собачью должность можете поискать кого-нибудь другого».

Одно было неоспоримо: здесь он хорошо закалился, но в то же время загорелся неугасимой ненавистью ко всем командирам — высшим и низшим. А ведь военные сановники Латвии воображали, что они воспитывают защитников своего государства.

2

На пасху некоторых новобранцев отпустили домой. Янка тоже мог получить увольнение, тем более что за неделю до праздника Эльза прислала ему свадебную карточку, отпечатанную золотыми буквами. Но он не взял увольнения, оставив его до троицы: в эти дни его будут ждать в Ниедрах — именно так было условлено расставании. Что значила свадьба Эльзы с каким-то Кланьгисом по сравнению с возможностью увидеть Лауру и несколько дней пробыть с ней вместе. Янка охотно подождет два месяца. Он нисколько не завидовал тем счастливцам, которые накануне пасхи уехали домой.

В пасхальные дни Янка зубрил устав и учился собирать винтовку. Все время, оставшееся до троицы, он был старателен, ни разу не получил наряда. И тем не менее мечты парня об отпуске не осуществились.

Все получилось очень плохо. Янка долго потом сердился на себя, а еще больше на сына прасола из Малиены — толстого тупицу Адату. Один вид Адаты внушал отвращение. У двадцатилетнего парня была порядочная плешь на голове и две пряди седых волос — одна на левом виске, другая на затылке. Он напоминал озябшую курицу в период линьки. Нос Адаты всегда был красным и мокрым, рот — вечно открыт. Он ни с кем не дружил, из-за малейшего пустяка бежал жаловаться офицерам, а непосредственное начальство задабривал папиросами и деньгами, которыми состоятельный отец снабжал отпрыска в достаточном количестве. Адата делал вид, что не замечает презрения товарищей, пролезал в их кружок, подслушивал, а потом бежал доносить офицерам и инструкторам. С первого дня Янке был противен этот человек — он никогда не умывался рядом с ним. Эта антипатия, превозмочь которую Янка был не в силах, привела, в конце концов, к столкновению.

Произошло это за два дня до троицы. Янка уже обратился к непосредственному начальнику с просьбой об увольнении и получил согласие. Оставалось подождать, пока выпишут документы. Парни начищали пуговицы мундиров, утюжили брюки и наводили блеск на сапоги, чтобы при осмотре перед увольнением выглядеть браво. Один из товарищей обещал Янке сапоги, Фриц Силинь — кожаный ремень. Все шло хорошо и гладко. Наступил обеденный перерыв. Товарищи Янки играли во дворе в футбол, а он один сидел в комнате и пришивал к френчу новые знаки различия и трафареты. Вдруг откуда ни возьмись вбежал Адата.

— Где старший сержант?

— Не знаю. Спроси у дежурного, — неохотно ответил Янка.

— Ах, ты не хочешь сказать? — сын прасола подскочил к Янке и, озорничая, провел ладонью по его лицу, схватил за нос и подергал: — Где старший сержант, я спрашиваю. Не скажешь? Не скажешь? Не скажешь? Не…

От прикосновения этой липкой, неопрятной руки Янке стало нехорошо. Он вскочил и дал Адате такую оплеуху, что тот растянулся на полу:

— Вот тебе старший сержант!

Или удар оказался слишком сильным, или Адата, падая, ударился носом об пол, но у него из обеих ноздрей пошла кровь. Поднявшись на ноги, он поносил Янку и грозил ему старшим сержантом.

— Вот я пожалуюсь, и ты будешь подпирать винтовку.

— Вон из комнаты, грязная скотина! — крикнул Янка.

— Кому ты приказываешь, чучело! — кричал Адата. — Пошел ты в конце концов к… Свинячья шляпа! Сопляк!

Вторая оплеуха была еще основательнее, и Адата отлетел к печке. Над правым глазом у него быстро вспух большом синяк. Третьей атаки Янки он не стал дожидаться. Пестрый, как синица, он выбежал в коридор и закричал:

— Помогите! Помогите! Где старший сержант! Зитар меня избил!

Немного погодя Янку вызвали к старшему сержанту.

— Почему поколотил Адату?

— Потому что он меня задевал, господин сержант.

— Чем он тебя задевал?

— Словами и рукой, господин сержант.

— Что он сделал?

— Ладонью провел по моему лицу и дергал за нос.

— Ну и что в этом особенного? Тебе ведь не было больно.

— Не больно, а противно, господин старший сержант. У него неопрятные руки. Когда он ими прикасается, от них дурно пахнет.

— На час под ружье!

— Мне или Адате, господин старший сержант?

— Еще на час за рассуждения!

— Благодарю, господин старший сержант.

— Третий час за вызывающее поведение!

— Понятно, господин старший сержант. Разрешите обратиться к командиру роты?

Старший сержант злобно взглянул на Янку.

— Я сам буду говорить с командиром роты. Если он разрешит, тогда обратишься к нему. Можешь идти. Доложи дежурному. Первый час отстоишь сегодня, после строевых занятий.

Вечером Янка «сушил штык» у дверей казармы. Он был не единственным, поэтому стоял под винтовкой без особого труда. Куда тяжелее было переносить усмешки и замечания Адаты. Облепленный пластырями, он намеренно проходил мимо строя наказанных и дразнил Янку:

— Ну что, получил? Подпирай теперь, пока подошвы не загорятся. Смотрите, как браво стоит наш Зитар. Важным каким стал, ни с кем не разговаривает.

Похоже было, будто злой прохожий дразнит цепную собаку. Янка крепче стиснул зубы и старался думать о том, как безобразно оттягивает плечи тяжелый вещевой мешок. Но отпрыск прасола продолжал издеваться, пока этого не заметил старший сержант.

— Ты что здесь слоняешься? — крикнул он из окна.

— Просто так, господин старший сержант, — испуганно ответил Адата. — Все сделано, а. в казарме скучно.

— Ах вот как, ты мучаешься от скуки? — усмехнулся командир. — Надень боевую форму, возьми винтовку и становись рядом с Зитаром. Будет веселее.

О, какой рев раздался в роте! И как вытянулось у Адаты лицо, когда его поставили под ружье рядом с другими! Они стояли уже давно, и их отпустили раньше, а он один, точно деревянный идол, еще стоял там. В его адрес летели далеко не лестные замечания товарищей.

На следующий вечер роту выстроили перед казармой. Ротный командир принес увольнительные и приступил к осмотру увольняемых.

— Те, кто собирается в увольнение, — три шага вперед! — раздалась команда.

Шестнадцать парией — из каждого взвода по четыре — вышли из строя и встали в отдельный ряд. И Янка тоже. Сапоги у всех блестели как вороново крыло, пуговицы сияли, а ремни были затянуты так туго, что дыхание захватывало. Взволнованно бились сердца молодых солдат: если все пройдет благополучно, сегодня вечером они уедут. Ротный командир, сопровождаемый старшим сержантом, обходил строй, осматривал каждого и проверял, знает ли тот, как держаться вне казармы. Но недаром они всю неделю готовились к этой минуте. Все прошло гладко. Наконец, капитан вынул из кармана увольнительные и стал по одному вызывать солдат к себе. Вызванный должен был по всем правилам устава подойти к командиру роты, отсалютовать, взять свидетельство, поблагодарить и вернуться в строй. Про вчерашнюю стычку с Адатой никто не вспоминал, и Янка уже думал, что командир роты еще ничего не знает. Его вызвали последним. Уже это одно доказывало, что предстоит особый разговор.

— Рядовой Зитар из первого взвода! — вызвал капитан. Но он не добавил: «Получите увольнительное свидетельство». Нет, он прежде всего внимательно осмотрел Янку, затем, подумав немного, взглянул на свидетельство и опять на Янку. — Вы вчера дрались с Адатой?

— Так точно, дрался, господин капитан! — покраснев, ответил Янка.

— Вам тоже выписано увольнительное свидетельство, но его придется разорвать. Старший сержант, отметьте: рядовой Зитар на пять суток без увольнения, начиная с завтрашнего дня, за то, что он в помещении роты затеял драку. Вы, Зитар, будете сидеть все праздники в роте и хорошенько уясните себе, что разрешено и что запрещено солдату.

Все пропало. Огорченный и взволнованный Янка вернулся в строй. Он не знал, на кого сердиться за эту неудачу: на Адату, на старшего сержанта или на командира роты. Больше всего он досадовал на самого себя: не умел сдержаться, все испортил. Пробудилось отчаянное упрямство: нет справедливости на свете, не буду дальше учиться — пусть выгоняют из инструкторской роты. Уеду без разрешения.

Но у ротного командира было еще что-то на уме. С хмурой усмешкой прохаживался он перед строем, продолжая держать в руке увольнительное свидетельство Янки.

— По нашей роте было намечено к увольнению шестнадцать человек, — наконец сказал он. — В связи с тем, что Зитар не едет, одно место остается свободным.

У всех загорелись глаза: еще один человек мог уехать домой. Адата тоже заволновался: может быть, я? Он сегодня был так популярен, из-за него наказали драчуна. Кажется, капитан имеет в виду его, вон как приветливо и поощряюще смотрит он в его сторону.

— Адата! — действительно позвал капитан. Он вышел из строя:

— Да, господин капитан!

«Неужели командир роты в самом деле отдаст мое свидетельство этому скоту?» — думал Янка. Все можно было стерпеть, только не такой явный вызов. В груди Янки закипал бурный протест, ему хотелось кричать.

— Ну, рядовой Адата, — произнес капитан, — может быть, вы хотите отправиться?

— Так точно, хочу, господин капитан! — обрадованный солдат вытянулся в струнку.

По строю тихо пробежал ропот удивления.

— Хорошо, Адата, вы можете поехать сегодня вечером.

— Спасибо, господин капитан! — крикнул Адата так громко, словно его резали.

И это унижение Янке пришлось перенести молча.

…Все праздники Явка провел в казарме. Он ни с кем не разговаривал, не изучал устав и ничем не интересовался. Кроме того, он твердо решил больше никогда не ходить в увольнение, даже если ему это будут предлагать. Со временем самая большая горечь этого дня прошла, но совершенно забыть об этом он никогда не мог. Никто не знал, как много потерял он, когда командир роты разорвал его увольнительное свидетельство. Сам он узнал об этом довольно скоро — сразу же после Иванова дня.

3

Марта Ремесис прислала Янке странное письмо.

«Милый друг Ян Зитар! — писала она. — Сегодня я пишу тебе в последний раз. Ты меня очень огорчил. Чем — ты сам должен знать. Но чтобы все было ясно, я тебе скажу. У нас сейчас конфирмовали юношей и девушек, в том числе и меня. Я тебе об этом еще раньше писала и просила, чтобы ты приехал на конфирмацию. Было много гостей, и я получила целую гору цветов. Не было только тебя. Я знаю — ты мог бы приехать и не приехал. Почему? Только потому, что тебе безразлично, что здесь происходит и что делаю я. А если это так, нам нет смысла затруднять друг друга письмами. У меня сейчас каникулы, и я нахожусь дома. Здесь много дачников, и о скуке говорить не приходится. Думаю, что и у тебя нет недостатка в развлечениях, иначе ты приехал бы когда-нибудь навестить меня. Твоя сестра, теперешняя госпожа Кланьгис, интересовалась тобой и взяла адрес. Вероятно, ей можно было его дать? На этом кончаю. Ответа не жду.

Марта».

— Интересные дела! — подосадовал Янка. — Оправдывайся теперь в несовершенных проступках. Она лучше меня знает, что я могу и чего не могу.

Он решил не отвечать Марте. Заносчивая, капризная девчонка!.. Но я тоже не шут какой-нибудь. Я никогда не стану навязываться.

Вскоре после этого он получил первое письмо Эльзы.

«Здравствуй, брат! В первых строках моего письма хочу сообщить тебе, что я жива и здорова, чего и тебе от всего сердца желаю. Я живу хорошо, нахожусь в Кланьгях и стала их хозяйкой. Что ты поделываешь и как проходит твоя военная служба? Не нужны ли тебе деньги? У нас, правда, большие расходы, перестраиваем квартиру и собираемся покупать новую мебель, но, если тебе не хватает казенного пайка, напиши. Ты, наверное, знаешь, что Карл женился (на той самой Сармите) и теперь на Болотном острове заводит хозяйство. Им живется довольно туго. Но что поделаешь, я тоже не могу всем помогать. И Карл всегда был таким гордым. Он не умеет просить, а ведь мой муж мог бы одолжить ему немного денег. Будь здоров и пиши.

Твоя сестра Эльза».

Она даже забыла вложить марку для ответа.

С жестоким наслаждением написал Янка ответ.

«Здравствуй, сестра! Твое письмо получил. Благодарю за то, что поинтересовалась мною, и за предложенную помощь. Я полагаю, что если у вас в Кланьгях такие большие расходы, то не следует затруднять себя лишними тратами. Мне тоже живется довольно хорошо. Нахожусь на хорошей должности, на всем готовом и получаю сравнительно неплохое жалованье — шесть латов в месяц. К осени предвидится повышение по службе, тогда жалованье будет еще больше. К казенным щам и черному хлебу привык. В первые месяцы было тяжелей и лишняя копейка пригодилась бы на почтовую бумагу, марки и ваксу; кроме того, мне очень хотелось купить новый ремень (стоит шесть латов), но потом посчастливилось купить подержанный, так что теперь у меня есть чем подпоясаться. В долги залезать не желаю. Если есть пища, что еще человеку надо? По праздникам нам дают белый хлеб, а по воскресеньям клецки и рисовую кашу. Если б ты знала, какая она вкусная! Я прибавил в весе и живу в казарме, как кот. Здесь много молодых ребят. Мы, правда, пока не поручики и не капитаны, но нам еще не так много лет, как некоторым владельцам мельниц. Вечером, когда кончается ученье, мы пьем кофе и макаем черный хлеб в сахарный песок, это так же вкусно, как пирожное. Иногда мы напеваем песенку:

О Изабелла, звезда моих очей!

Из всего этого, дорогая сестра, тебе должно быть ясно, что нужды мы не испытываем и лишние деньги только развратили бы нас. Ты поступила правильно, что не послала сюда невесть чего, а сначала осведомилась. И самая большая тебе благодарность за то, что ты этого не сделала раньше, пока я еще не привык к здешним условиям и не закалился от всяких соблазнов.

С сердечным приветом ко всем вам — твой брат Ян».

Все более одиноким и свободным становился Янка. Вольно и невольно разрушал он один за другим все мосты, соединявшие его с прошлым; все лицемерные отношения, навязанные семьей и обществом, исчезли, как тающий снег. Теперь он принадлежал только себе — себе и сегодняшнему дню.

На Иванов день поехал в отпуск Фриц Силинь. Янка в тот день добровольно изъявил согласие быть дежурным по кухне. Он досыта наелся гущи от супа и вечером, после дежурства, получил еще с собой в казарму полный котелок каши. Это было настоящее блаженство. В таком состоянии можно даже сочинять стихи, и Янка чуть не поддался прежней слабости. К счастью, остальные парни раздобыли где-то гири и устроили состязания. Это дело было знакомо и Янке. Выжать одной рукой сто двадцать или сто пятьдесят фунтов — ничего не составляет, но если другие этого не могут, то это называется рекордом. Когда надоело возиться с гирями, они вынесли во двор гимнастическую кобылу и стали прыгать через нее. Стемнело. Возле казарм прохаживались гарнизонные красотки — пожилые, беззубые, густо нарумяненные дамы.

— Хи-хи-хи! Молодой человек, пойдемте погуляем по берегу озера. У вас есть деньги?

Кое-кто откликнулся на приглашение. Другие с отвращением отвернулись. Устав от гимнастических занятий, Янка лег на кровать и сразу уснул как убитый. И так было лучше — не приходилось думать.

Фриц Силинь приехал из отпуска с мешком еды и массой новостей. Вечером он пригласил Янку полакомиться. Уничтожая пирожки с мясом и подслащивая жизнь вишневым вареньем, они обсуждали все, что случилось нового. Отец Фрица получил место лесника и жил хорошо. Остальные сибиряки устроились кто на селе, кто в городе. Бренгулис купил большой дом где-то около Цесиса и занялся скотоводством, а Рейниса Сакнитиса Фриц встретил в Риге на улице. Он признан негодным к военной службе и работает у Блукиса мясником. Блукис усиленно скупает скот, и у него колбасная мастерская, лавка на улице Бривибас и два ларька на рынке.

— Мне хотелось повидать самого Блукиса, — рассказывал Фриц, — но он на Иванов день уехал на свадьбу. И знаешь, к кому?

— Наверно, к кому-нибудь из сибиряков?

— Совершенно верно. К Ниедрам. Ты же был с ними хорошо знаком.

Кусок пирожка застрял в горле у Янки. Он не смог проглотить его.

— Значит, к Ниедрам, — тихо пробормотал он, стараясь, насколько возможно, сохранить хладнокровие, но сердце колотилось в груди как безумное. — Чья же там свадьба? Наверно, Эдгара.

— Нет, одной из дочерей. Кажется, младшей, ее звали Лаурой. Ты ведь с одной из них встречался. Не та ли самая?

— Нет, это другая… — принужденно улыбнулся Янка,

— Я так и думал, — засмеялся Фриц. — Иначе ты так спокойно не сидел бы. Ну, чего смотришь? Ешь пироги, пока не зачерствели.

— Спасибо, я уже наелся как следует. Нехорошо много есть на ночь.

Как умеренно ни ел Янка, в ту ночь он все равно, не мог уснуть. Сообщение Фрица ошарашило его, как удар дубиной: мозг горел, каждый нерв трепетал; десятки раз Янка сбрасывал одеяло и каждые полчаса бегал пить. Он испытывал невыносимую жажду, губы сохли и покрывались белым налетом. И в тупой растерянности он только и мог вновь и вновь без конца повторять один и тот же вопрос: «Почему? Возможно ли это?»

Последний мост, связывавший его с прошлым, рухнул, все погибло и уничтожено. Скитайся по жизни, блуждай, словно в тумане, ибо у тебя не осталось мечты, не о чем больше грезить, нет ни одной иллюзии, за которой можно следовать. Наконец-то он достиг высшей ступени свободы, стал совершенно одиноким. Но он уже не радовался этому. Нет, Янке казалось, что он высмеян, обманут и одурачен; оплевана его мечта, прекрасная и возвышенная. Почему?

«Мог бы я что-нибудь изменить, если бы приехал к Ниедрам на троицу? Может быть, и тогда уже было поздно?»

Несколько дней Янка жил, как во сне; не мог уяснить самых простых вещей ни в классе, ни в строю, пока не утихла острая боль. На смену ей пришла глубокая апатия. Это не значило, что он смирился, — он только не думал больше об этом… Но окончательно точка не была поставлена.

Неделей позже Янка получил письмо от Эльзы и немного денег. Он прочитал только подпись, сразу же вложил письмо и деньги и другой конверт и отправил обратно.

После этого ему никто больше не писал. Так он прослужил весь срок военной службы, ни разу не взяв увольнения. Когда товарищи спрашивали его, почему он так поступает, Янка только пожимал плечами:

— Мне не к кому ехать.


Глава шестая

1

Летом на Болотный остров не забредет ни один человек. Здесь постороннему делать нечего. И никого не занимает, что происходит тут, за трясиной. Иногда соседи, живущие на краю низменности, замечают струйки дыма, изредка до них доносится шум падающего дерева и монотонный стук топора. Он похож на постукивание усердного дятла и слышится то рано утром, то вечером и в лунные ночи, когда во всех домах люди уже давно улеглись спать. В остальном эти там, за трясиной, спокойные люди. Петь они не умеют, никогда не слышно, чтобы они перекликались между собой; даже в самую тихую погоду нельзя расслышать ни одного доносящегося оттуда слова. Когда на этой стороне замычит корова, случается, что с острова ей ответит жалобное мычанье одинокой скотины. Видимо, там есть также два петуха и несколько кур; иногда оттуда доносится лай щенка.

Каждое утро из-за болота приходит молодой мужчина. Днем он работает в большой усадьбе, пашет чужую землю, возит удобрение на поля, копает канавы и чинит дороги. За это его кормят, дают немного денег — здесь он батрак. А вечером он возвращается на свой остров, корчует пни, очищает землю от корней и тяжелой мотыгой рыхлит дерн. Работу, которую он здесь выполняет, он крадет у дня, и за нее ему никто ничего не платит, потому что здесь он хозяин. Когда он спит, когда отдыхает и как ему не надоедает батрачить? Спросите об этом у луны, у полуночной тьмы и у маленькой женщины: она единственная видит его безумный труд. Не думает ли он, что под пнями и трухлявыми корнями схоронен клад? Может быть, поверив какому-нибудь старинному сказанию, он принял болотные огоньки за алмазные зерна? Вскопав маленький клочок земли, он сажает туда картофель и говорит жене:

— Наше поле…

Потом у них появляется несколько таких кусочков земли, гряды, борозды, посевы. Через некоторое время, после теплого дождя, там пробивается зеленая ботва, сморщенная, как лицо старика.

— Смотри, как растет… — говорит человек. — Хорошая земля…

Он немного фантазер, как и его жена. Разве иначе они поселились бы здесь. Они на все смотрят сквозь увеличительное стекло: где одна борозда, там они видят сотни, и вскопанная маленькая грядка кажется им целым полем. Когда-нибудь ведь так и будет… Может быть… а может быть, и нет. Жители Болотного острова питаются черным хлебом и надеждами. К осени у них вырастет боровок, будет мясо и картофель. Одна корова у них уже есть, а если Буренка принесет телочку, тогда они станут ее растить. И через несколько лет у них будет две коровы. Они даже станут масло сбивать…

— Все было бы хорошо, если бы тебе не нужно было ходить на заработки, — сказала Сармите.

— А на что бы мы жили тогда? — спросил Карл.

— Подумай только, если бы ты весь день работал на себя. Сколько мы сделали бы тогда до осени! Два, три года — и мы самостоятельные люди.

— Будущим летом уже не придется ходить на заработки.

— А дом, хлев? Где ты возьмешь на них деньги?

— Ну, так на третий год заживем свободнее.

— Нам понадобятся семена и инвентарь. Всю жизнь в этой одежде тоже не проходишь. У тебя и сейчас не и чем на люди показаться…

— Прибавим тогда еще один год.

Но чем больше они об этом говорили, тем запутаннее становились сроки и свободная жизнь отодвигалась на неопределенное будущее. Лучше не думать об этом.

В северной стороне Болотного острова, за холмом, жила семья другого новосела — Дандены. Муж был инвалидом войны и получал пенсию — у него не сгибалась левая рука.

— Счастливый человек, — сказала Сармите. — Он, по крайней мере, волен распоряжаться собой.

— Я бы сказал: несчастный человек, — возразил Карл. — На что он способен с одной рукой? Скажи, что они сделали за эту весну? У кого больше сделано — у Данденов или у нас?

— Разве тебе это легко далось?

— Все же легче, чем Дандену. Где я стукну раз топором, он должен долбить пять, шесть раз. Он целый день бьется над одним пнем, а я его выкорчевываю за полчаса. У нас уже выкопаны две основные канавы, и земля на лугу не зыблется, когда ходишь по ней. А что Данден выкопал?

— Зато ты и работал четыре воскресенья.

— Буду работать еще сорок и, если нужно будет, сорок четыре, зато и результаты будут видны. Одна рука заменяет целого человека.

В особенности, если это могучая, мускулистая рука Карла Зитара. Вот где, наконец, пригодилась его сила. Никогда прежде не ощущал он так свое преимущество, как теперь. Что для другого было огромнейшим трудом, он проделывал шутя. Проработать полный рабочий день у Пурвмалов и после этого до самой темноты на своей земле для него не составляло особого труда. Он удивлялся, что другие видели в этом что-то особенное. Когда же и работать человеку, если не сейчас, имея силу и желание чего-то достигнуть? Земля на острове не такая уж трудная, она только немного хуже залежных полей. Подождите лет пять-шесть (даже все десять), и пусть тогда попробует сравниться с ним Эрнест со своими Зитарами. Если б только не постройка да выдержала бы Сармите…

Мотыга и лопата всегда блестели у него. Утром в воскресенье Карл точил топор. Только к осени он стал опять читать газеты.

В Пурвмалах — в большом доме на низменности, где работал Карл, — не было хозяина. Там вела хозяйство молодая Пурвмалиене. Ей было немного за тридцать, и она уже четвертый год вдовела. В этой местности молодые девушки выходили за людей значительно старше себя. Мужья скорее годились им в отцы или деды. Парни тоже были настолько умны, что не женились на равных им по возрасту (что у таких за душой!), а брали в жены перезрелых и зажиточных старых дев. И человек сразу становился на ноги. А через несколько лет он хоронил жену — старость недолго уживается рядом с молодостью.

Пурвмалиене пришла сюда из батрацкого дома. Муж был на сорок лет старше ее, с очень больным сердцем. Лет через пять он умер — не слишком рано и не поздно, именно так поступали все разумные люди. У них не было детей, как и у других подобных им супружеских пар. Молодую хозяйку сватали какие-то пожилые ремесленники и даже учитель, вышедший на пенсию, но она сказала:

— Мне и так неплохо, — ее уже не заботила нужда, а делить состояние с каким-нибудь пылким голодранцем было еще рано.

Во время войны в Пурвмалах останавливались военные. Затем расположились немецкие кавалеристы. Это было яркое, незабываемое время.

Хуже стало, когда войны затихли и военные рассеялись по свету. В Пурвмалах не хватало мужских рабочих рук. Старый Микелис, проживший здесь весь батрацкий век, был уже слаб, а парни, возвращавшиеся из армии, предпочитали селиться на побережье или хозяйничать, а не батрачить на краю болота. Но вот на Болотном острове появились новоселы — голытьба. Сухорукий Данден гордился пенсией, да он ни на что и не годен. А второму нечем гордиться; он счастлив, если сможет что-нибудь заработать. Так хозяйка Пурвмалов получила хорошего работника, а значительная часть залежных полей в ту весну опять увидела плуг. Луга тоже перестали сдавать исполу лачужникам. Теперь в Пурвмалах можно было держать больше скота. За несколько месяцев старая усадьба приобрела совсем иной вид. Были вычищены заросшие канавы, починены изгороди загона, появились новые мостики, а в дождливую погоду скот не вяз в топкой грязи у входа в хлев; этот угол засыпали свежим гравием.

Пурвмалиене умела быть благодарной. Может, старый Микелис думал, что эта благодарность полагается ему? Значит, он ошибался. Хозяйка знала, кого нужно благодарить за чистоту и порядок. Но она делала это так, чтобы не знали другие и не зародилась ненужная зависть. В субботние вечера и в дни, когда сбивали масло, она всегда откладывала в сторону лепешку или бурачок с маслом, и, когда Карл уходил домой, хозяйка провожала его, чтобы поговорить о работе на завтра. Зайдя за угол, где их нельзя было увидеть из дома, она вынимала из-под фартука спрятанный бурачок или лепешку и отдавала Карлу.

Такие гостинцы она посылала часто, это как бы входило в жалованье Карла. Если он пробовал возражать, Пурвмалиене только рукой отмахивалась:

— Вы мне отработаете. Разве здесь мало дела?

И сама спешила удалиться, словно стыдясь сделанного.

Как не взять, когда человек дает от всего сердца, а дома каждый кусочек приварка на вес золота. Так началось и так продолжалось — затянувшиеся дела трудно исправлять. А хозяйке только немного за тридцать, и она совсем недурна. Старый Пурвмал, этот нюхатель табака и ворчун, понятно, не оставил о себе никаких приятных воспоминаний, но позднее, когда в доме жили офицеры, Пурвмалиене усвоила некоторые полезные привычки. Она никогда не появлялась непричесанной и каждый вечер мыла лицо, иногда даже и шею. Ее нельзя было увидеть с забрызганными грязью ногами или в испачканной навозной жижей юбке. Она всегда выглядела чистой, свежей и подтянутой. Даже небольшая полнота не портила ее. Русые волосы живо обрамляли простой овал ее лица. Приятная женщина, трезвая, наделенная достаточной для ее положения житейской мудростью.

Кроме старого Микелиса, в Пурвмалах был еще пастух, мальчик лет шестнадцати — его звали Гарис — и работница Леонтина. Вот и вся прислуга. Во время сенокоса и других спешных работ нанимали поденных рабочих. Одно было отлично в Пурвмалах — здесь хорошо кормили; хозяйка сама ведала кухней. И казалось лишь немного странным, что полдник работникам носила не Леонтина, а сама хозяйка, и слишком часто случалось так, что новосел с Болотного острова оказывался в поле один, тогда как остальные были заняты работой вблизи дома. Поставив еду, хозяйка усаживалась где-нибудь поблизости и ждала, пока Карл поест. Каждый раз ей казалось, что он слишком мало ест.

— Ну что это для такого крепкого мужчины. Не дотянете до ужина. Доедайте все, чтобы мне не нести назад.

Иногда она сидела так довольно долго, беседуя о хозяйственных делах и рассказывая о том, как здесь было прежде. Потом, словно вдруг опомнившись, вскакивала, и, покраснев, говорила:

— Как я сегодня заболталась. Люди бог знает что подумают… — и удалялась со смущенной улыбкой.

Карлу никогда не приходило в голову спросить у нее, что же именно люди могут подумать. Сам он ни о чем не думал — здесь была работа, деловой разговор и хорошее питание. Но хозяйке, вероятно, хотелось, чтобы он начал думать и наконец понял, как это подозрительно, что они так долго болтают вдвоем в уединенном месте. Он не отличался особой сообразительностью, поэтому ей пришлось высказаться более определенно.

— Вы еще ничего не слыхали? — спросила как-то хозяйка.

В тот день Карл чинил крышу стога на лугу у реки, и они сидели в тени за кустами.

— О чем именно? — спросил Карл.

— Кое-кто о нас сплетни распускает.

— Вот как?

— Рта, конечно, никому не заткнешь, но все же неприятно.

— Что же они говорят?

— Неудобно даже повторять, — покраснев, хозяйка смотрела в сторону. — Они говорят, что вы живете со мной.

— Богатая фантазия у людей. Кто же этот умник, что выдумал такое? Хотелось бы с ним поговорить с глазу на глаз.

— Только не делайте этого. С женщинами лучше не связываться. Я не хочу называть ее имени — здесь же, недалеко живет.

— Да, это весьма неприятно. Видно, придется мне не работать в Пурвмалах.

— Почему же? — испугалась хозяйка. Этот человек опять не понял ничего и своей несообразительностью мое все испортить.

— Но ведь вам неприятно слушать сплетни.

Сплетни… Как ему объяснить, что никаких сплетен нет, что все придумано ею, чтобы направить его мысли в нужную сторону.

— Вы думаете, что этим вы поможете? — вздохнула она. — Все равно будут говорить. Но уж если говорят, то… Самое обидное, что приходится все это выслушивать напрасно.

— Да, — сказал Карл.

— Как ты ни живи, все равно говорить будут.

— Это верно.

— Тогда уж лучше, чтобы ты знал, за что тебе приходится выслушивать. Хуже не будет.

Он ничего не ответил. Немного спустя она спросила:

— Разве не так?

— Что? — он взглянул на нее.

— Лучше терпеть виновному, чем без вины.

Карл, не ответив, взял топор, начал затесывать конец шеста. Крышу стога надо было закончить к вечеру. Обернувшись через некоторое время, он увидел, что хозяйка еще не ушла. Видимо, она не могла успокоиться насчет сплетен. Тогда он заговорил:

— Мы на Болотном острове к осени кое-кого ожидаем. Как вы думаете, кто это будет: мальчик или девочка?

— Пригласите меня в крестные, если я отгадаю? — улыбнулась хозяйка. Она сложила в корзинку посуду и собралась уходить.

— Хорошо, пригласим.

— Ну, тогда пусть лучше будет сын. Новому хозяину нужен помощник.

Домой она не пошла, а по краю поля отправилась посмотреть, что делают другие работники. Леонтина в огороде полола свеклу. Старый Микелис приводил в порядок зароды на клеверном поле. У болота покрикивал на скотину пастух. Солнце еще сильно припекало, волновалось почти уже спелое поле ржи. Из сухого болота доносился опьяняющий запах багульника. Хозяйка свернула в сторону кочкарника, чтобы посмотреть на стадо.

— Коровы еще не начали бегать? — спросила она Гариса.

— Нет, пока ничего, — ответил пастух. — Только овцы так и ломятся к полю с викой.

Хозяйка постояла, осматривая стадо.

— Где же Магоне?

— Наверное, в кустах. Я посмотрю.

Гарис нехотя отправился на край болота. Хозяйка пошла за ним. На кочке, свернувшись, лежала гадюка.

— Иди убей змею! — испуганно закричала Пурвмалиене.

Она не пошла дальше, а дождалась, пока Гарис нашел палку. Но парнишка, видимо, побаивался гадюки и выбрал слишком длинную палку. Он ударил и не попал — гадюка исчезла в зарослях.

— Ни на что ты не годен, — презрительно проговорила хозяйка и удалилась. Нагретый воздух струился и переливался, точно муаровая лента. Всюду летали паутинки. «Если не будет дождя, трава выгорит…» — думала хозяйка. Вернувшись домой, она долго смотрелась в зеркало на комоде, затем достала ножницы и отрезала у своей блузки рукава до самых плеч. У нее красивые, полные руки и круглые плечи. Теперь их можно было видеть.

2

Сразу же после сенокоса кончилась работа Карла в Пурвмалах. После Иванова дня хозяйка привезла из Риги второго постоянного батрака, и новосел с Болотного острова уже не был ей так необходим. В сущности, так даже получилось лучше. Ни один человек не смог бы выдержать такое напряжение, какое выдерживал Карл всю весну и первую половину лета. Правда, за это время было и заработано кое-что. Теперь можно передохнуть и заняться собственными делами. Пока не начались осенние дожди, надо выкопать рядом с дорогой большую отводную канаву, иначе потом не выберешься с острова. Канава была необходима и Дандену, и другим хозяевам, которые по этой дороге возили зимой дрова и бревна, но попробуй дождись от них помощи.

— Если подумать как следует, то хочется спросить: чего ради я тут бьюсь? — сказал Карлу инвалид. — На пропитание мне хватает. Могу еще немного подработать каким-нибудь ремеслом или открыть маленькую лавочку. Всё равно за свою жизнь всего не переделаешь.

Рассудительный человек — и умные речи: если не можешь всего сделать, лучше не делать ничего. Оба они были пожилыми людьми и долгое время жили в Риге. Трудности, встреченные на Болотном острове, открыли им глаза — чего нельзя поднять, то нельзя снести. Они тоже приехали сюда с большими чаяниями и желанием трудиться: поработаем немного, и у нас будет уголок на старости лет и прочный фундамент в жизни. Так они мечтали несколько месяцев. Потом Данден начал задумываться. А его жена спрашивала его:

— Кто знает, стоит ли?

Ни одна работа не стала у них спориться. Пни оказались очень цепкими, земля переплетена корневищами, родниковая вода отзывала болотом. По вечерам от комаров нет спасения, а что здесь будет зимой, когда, кроме снега и темных елей, ничего не увидишь?

Сено они с горем пополам наскребли, изредка поливали огород, но о посеве ржи Данден не заикался. Они с сожалением смотрели на Зитаров, как те надрывались, как спешили. Ничего не поделаешь — у них другого выхода нет, приходится. Но мы больше не можем…

Большую канаву Карл выкопал один. И удивительно — дорога больше не утопала в грязи. Все говорили, что это давно следовало сделать. Единственное, что получил он за эту двухнедельную работу, — волость освободила Карла на этот год от гужевой и дорожной повинности.

Потом они стали собирать грибы и цветы и продавали их скупщикам с побережья, которые пересылали товар в Ригу. Таким путем они заработали немного денег и восполнили брешь, образовавшуюся после ухода Карла из Пурвмалов. На зиму они насолили большой чан грибов. А когда начался массовый лов салаки, Карл поехал на побережье и купил несколько пур рыбы. Корчмарь Мартын подарил им порожнюю бочку из-под сельди, и они в ней засолили салаку. А затем пришлось спешно строить хлев для коровы и лошади. Карл вырыл в склоне холма землянку: три стены были готовы, четвертую сложили из торфа и дерна, а крышу застлали и засыпали землей. Жилой сарайчик обили изнутри досками и пространство между ними засыпали опилками.

Никто из Зитаров их не навестил. Они знали, что Янка на военной службе, а Эльза вышла замуж. Жителям Болотного острова нечем было угощать гостей — пусть лучше они не приходят.

Сармите понемногу шила маленькие забавные платьица, и лицо ее покрылось коричневыми пятнами.

— Ты меня еще узнаешь? — спрашивала она Карла.

— Нынче зимой здесь не будет скучно, — отвечал он. — У нас появится музыка.

— Этот музыкант не даст тебе ночью спать, — ответила Сармите.

— Поэтому ему надо приготовить колыбельку. Придется как-нибудь съездить к Эрнесту.

— Зачем? Эрнест ведь не столяр.

— Может быть, обойдемся без столяра. Видишь ли, Сармит, у нас дома в свое время была старая колыбелька. Ее еще, вероятно, мой дед смастерил. В ней качались два поколения Зитаров. Когда-то в ней лежал мой отец, его братья и сестры. Потом колыбель снесли на чердак. А когда стали рождаться молодые Зитары, старую колыбель опять принесли вниз, заново покрасили, и она долгое время служила моей матери. Иногда мы, играя, укладывали туда кота и до тех пор укачивали его, пока у него не начинала кружиться голова. Когда все выросли, ее опять унесли на чердак и завалили всяким хламом. Мне кажется, эта колыбель должна еще быть там. Когда ее покачивали, она немножко скрипела, но так приятно, что детям сразу хотелось спать. Теперь таких уже не делают.

На следующий день Карл запряг лошадь и поехал в Зитары. Эрнест и все остальные теперь кое-что узнали о Болотном острове. Колыбель действительно еще не была изрублена на дрова. Крепкая и выносливая, она не поддалась действию времени. Долгие годы пролежала она в пыли, всеми забытая и как бы ожидая, что ее опять пригласят на прежнюю, привычную работу. Она еще способна была вынянчить и третье, и четвертое поколения Зитаров. Когда ее выносили, она заскрипела. Если бы у нее спросили, что она хочет этим сказать, она, вероятно, ответила бы: «Удивляюсь, почему вы отдаете меня из этого дома. Тут я так долго служила. Разве я здесь никогда больше не понадоблюсь?» И старый дом грустно ответил бы: «Да. Так оно и есть. Так оно и есть…»

Но больше, чем старая колыбель, скрипел глава семьи — Эрнест, старший в роде:

— Трудные времена… Налоги… Неурожайный год…

— Разве я у тебя чего-нибудь прошу? — спросил второй Зитар, который увозил семейный символ жизни на Болотный остров.

И Эрнест перестал плакаться. Картофель был весь выкопан и клеть закрыта на замок. Когда Карл уезжал, собака с лаем проводила его до дороги. Она больше не узнавала его, потому что от этого человека не пахло рыбой и морем, от него шел запах болота…

Около Мартынова дня у Сармите родился сын. Родители назвали его Андреем в честь деда. Пока Сармите лежала, Пурвмалиене несколько раз приходила ее навестить и поухаживать за ребенком. Теперь в Пурвмалах был новый работник, там обходились и без нее. Начиная с того жаркого дня хозяйка носила кофточки без рукавов. Так она пришла и на остров. Если б ты не был таким рассеянным, Карл Зитар…

3

В один прекрасный день Дандены исчезли. Не сказав ни слова ближайшим соседям, инвалид продал корову мяснику, картофель и сено — лачужникам побережья и ночью уехал с Болотного острова. За исключением тонкостенного сарая, в котором ютились Дандены, здесь не оставалось ничего. Через некоторое время Карл получил письмо. Дандены просили, его присмотреть за оставленной «постройкой», а за это, пока хозяйство никто не купил, пусть соседи спокойно косят их луга и пользуются разработанной землей. Это, конечно, было не таким уж значительным подспорьем, но не слишком обременительным оказались и новые обязанности Карла — кому нужна хлипкая дощатая лачуга инвалида? Может быть, Данден боялся, как бы Карл сам не употребил ее на свои нужды? Вскоре в газетах появилось объявление: «Продается хозяйство в прекрасном месте. Лес, река, заливные луга. Земля частично возделана. Имеются новые постройки. Цена по соглашению».

Карлу предоставили строительный лес тут же на острове, в полукилометре от дома. Как только Сармите окрепла и могла управляться по дому, Карл взял пилу, топор и отправился в лес. Безумец — он хотел со всем один справиться! Некоторые ели оказались настолько толстыми, что их нельзя было обхватить двумя руками. Промучившись дня два, Карл пришел к выводу, что одному эта работа не под силу. Но где взять помощника? О Сармите не могло быть и речи, Эрнест не пойдет на помощь, а нанимать людей — чем им платить? Карл уже собирался идти в Пурвмалы просить работника помочь ему, но ему вдруг повезло. В воскресенье явился старый Криш проведать, как живут молодые. Узнав об их заботах, он удивился, как это они не вспомнили о нем.

— Дома теперь обойдутся без меня, — сказал он. — Скоту сено завезено, а покормить может и сам хозяин.

Он даже не пошел в Зитары, чтобы сообщить Эрнесту о причине своего отсутствия, и на следующее утро вместе с Карлом отправился в лес. Чтобы не задерживать Криша, Карл не обрубал сучья на деревьях — только валил их. Лес в этом месте был редким, поэтому деревья не мешали друг другу. Карл с Кришем проработали всю неделю. В субботу вечером все деревья были повалены. Тут явился Эрнест. Если бы поблизости не оказалась Сармите, неизвестно, чем кончилось бы все это.

— Смотри-ка, что у него за мода — переманивать у хозяина работников! — вместо приветствия проговорил Эрнест. — Неужели нельзя было как-нибудь известить меня? Я уж решил, что с Кришем что-нибудь случилось.

Он очень сильно испугался за своего батрака. Да и как не испугаться: ему не найти другого такого работягу. Но сейчас получилось хорошо: ту неделю, что Криш работал на Болотном острове, можно будет засчитать в уплату за наследство, если Карл когда-нибудь заикнется о своей доле.

— Когда поедете в церковь, заверните к нам, — сказал Эрнест при расставании. Он мог смело сказать так, Карл никогда не ходил в церковь.

До рождества Карл обрубил сучья и сжег те, что помельче. А как установился санный путь, стал возить бревна домой. Лошадь, простоявшая все лето без дела, округлилась, несмотря на то, что овес ей приходилось видеть только во сне. Зато теперь ей досталось. Карл спешил вывезти бревна и потом на месяц-другой уйти на заработки — в ту зиму повсюду рубили лес. Деньги были необходимы до зарезу, к весне нужно на остров привезти пилораму, приготовить деньги на плотника, а там предстояло еще много всяких расходом. Следующим летом надо обязательно подвести дом под крышу и вывести трубу. А работать в долг никто не захочет.

Это была жаркая зима и для человека, и для лошади. Человек не жаловался, а животное не умело этого делать. Лишь иногда, вытаскивая в гору особенно тяжелое бревно, лошадь останавливалась и оглядывалась на хозяина: разве ты не видишь, как мне тяжело? Болотная осока невкусна, а гора высока и воз тяжел. Ну как ты ее ударишь? Лучше берись сам за дело, подопри плечом и тащи. И пусть на шее чуть жилы не лопаются от натуги, но воз вытянуть надо. Нужны деньги, независимость и хлеб.

Из ноздрей лошади валят клубы пара. Останавливаясь на отдых, она тяжело и часто водит запавшими боками. Животное уже немолодо, зубы стерлись, жесткую траву оно жевать не может. Всю жизнь ее погоняли и погоняли.

— Ну, потяни же еще!

Однажды лошадь падает и долго не поднимается. Она тяжело дышит, с тихим ржанием силится встать на ноги и не может, потому что оглобли слишком тяжелы и крепко стянутый хомут держит ее как в тисках. Тогда Карл выпрягает ее, дает немного отдохнуть и опять запрягает. Пока дорога идет по лесу, еще ничего — там снега достаточно. Но вот на открытом месте солнце растопило тонкую корочку льда, и воз местами приходится тащить по голой земле. Человек кричит, размахивает кнутом, подталкивает сани, и, видимо, ему стыдно бить лошадь. Он шумит, пугает и понукает животное, но у земли цепкие, липкие пальцы. Не свирепствуй, человек! Какое мне дело, что у тебя пустая клеть и обширные планы. Живи потихоньку, работай в меру — всего сразу не захватишь. Ты хочешь в этом году построить дом? Построишь в будущем году. Хочешь начать новую расчистку? Это сделают твои дети. Не иди против природы, не опережай время!..

Понимает ли человек эти мудрые советы? Прислушивается ли он к ним? Он не научился беречь себя и других и потому остается, в конце концов, один.

Стоит посреди дороги Карл Зитар, большой человек с тяжелыми руками, и нет у него больше лошади. Он смотрит на коченеющее животное и не может понять, почему это так. Еще столько невывезенных бревен, не заработана и половина нужных ему денег, а он должен все оставить. Что это значит?

Ты проживешь лишний год в старой лачуге… — вот и вся мудрость. Но он не может понять этого. Если бы его сила равнялась его воле, он сам впрягся бы в сани и потащил воз.

К вечеру, волоча за собой сани с упряжью и шкурой павшей лошади, Карл вернулся на остров. Бревно осталось у дороги.

— Что мы теперь будем делать? — спросил он у Сармите.

— Время — лучший советчик, — ответила она. — А теперь садись ужинать.

Он пытался есть, но не мог.

Карл потерял лошадь в середине зимы, в самое горячее для работы время, и теперь ему совершенно срочно нужна была новая лошадь, иначе вся намеченная рабочая программа пойдет насмарку.

У других потеря не вызвала бы никаких затруднений: они попросили бы ссуду в банке, подыскав поручителей. И Карл нашел бы их: корчмарь Мартын сам состоял в правлении общества взаимного кредита, а подпись Кланьгиса значила больше, нежели все хозяйство Болотного острова. Но что станут тогда говорить Мартын и Эльза?

«Мы помогли! Он встал на ноги только благодаря нам!»

Нет, так дело не пойдет!

Любому другому пришла бы в голову мысль о правах на наследство. Он пошел бы к Эрнесту и потребовал выплаты своей доли. Но Карл сказал:

— Разве я у тебя что-нибудь прошу?

Если он теперь попросит, Эрнесту придется искать новую ссуду, опять с поручителями, и, в конце концов, получится то же самое, что с Мартыном и Кланьгисом.

Неужели нет никакого другого выхода?

Два дня Карл ходил по острову и думал. Ел грибы с картофелем, колол дрова, прислушивался, как маленький Андрис распеленатым сучит ножками в колыбели, и все думал. Сармите не беспокоила его, не расспрашивала. На следующий вечер он оделся и отправился в Пурвмалы.

Вскоре Карл Зитар приобрел новую лошадь — он еще на одно лето продал свои руки Пурвмалиене. Будет ли это испытание последним? Кто знает?


Глава седьмая

1

Осенью в полку выпускали молодых инструкторов. Янке дали чин капрала и вместе с шестью другими парнями, кончившими курс с отличием, оставили в кадрах инструкторской роты. Потом им предоставили двухнедельный отпуск. Янка от него отказался. Свободное время он посвятил спорту и чтению книг. Кое-что можно было достать в полковой библиотеке, но Янка брал книги и из городской библиотеки и какого-то частного книжного магазина. К военной службе Янка привык, и она больше не казалась ему трудной. Несмотря на то, что он все время довольствовался лишь «казенным хлебом да щами», здоровье его было лучше, чем когда-либо; за все время службы Янка ни разу не обращался в полковую амбулаторию.

В конце февраля прибыли новобранцы и у инструкторов настали горячие дни. На учебном поле с утра до вечера раздавались слова команды; капралы осипли, а полковой сапожник не успевал прибивать подметки к «танкам». Все повторялось сызнова — сомкнутый и развернутый строй, полевое учение, устав и курс гимнастики. Разница заключалась лишь в том, что в прошлом году муштровали Янку и его товарищей, а в нынешнем — он и его товарищи муштровали новобранцев, те же, в свою очередь, через год будут муштровать новичков.

Командир роты как-то сказал, что капрал Зитар мог бы по окончании срока обязательной военной службы остаться на сверхсрочную, но Янка ему ничего определенного не ответил.

Он знал, что дома, где ему ничего не принадлежало, его не ждет счастье. Янка больше не строил никаких воздушных замков, не имел планов на будущее и научился смеяться над тем, что раньше могло его волновать до глубины души. Восторженность ранней юности развеялась. Янка знал: мечты — это одно, а действительность — совсем другое. Что-то было надломлено в нем. Янка чувствовал, что он уже не тот, каким был год или полтора назад, — и ему казалось, что начинается старость, хотя это были всего лишь признаки зрелости. Когда перед троицей тащили жребий, кому досрочно уволиться, Янка равнодушно направился к урне. Вытащит счастливый жребий — ладно, не вытащит — останется в полку до осени. Он не понимал волнения товарищей. Некоторые из них краснели, бледнели, покрывались холодным потом и разворачивали дрожащими пальцами роковую бумажку с таким видом, точно от этого зависела вся жизнь. Вытащив счастливый жребий, они не в силах были скрыть свой восторг, кидались друг другу на шею, плясали. А среди неудачников находились и такие, которые не стыдились плакать; некоторые глупцы думали даже о самоубийстве. И все это из-за каких-то трех дополнительных месяцев службы.

Янка вытащил счастливый жребий. Он мог отправляться на все четыре стороны. Фриц Силинь, которому тоже повезло, пригласил его с собой в город.

— Пойдем выпьем, старик прислал мне деньги.

Янка отказался. Когда он возвратился в свое отделение, на него уставились десять парней, стараясь по выражению лица догадаться, освобожден он или остается. Но лицо его было таким же, как всегда: равнодушным, вдумчивым, сдержанно-холодным.

— Господину капралу не повезло, — произнес кто-то.

— Нет, я вытащил счастливый жребий, — спокойно ответил Янка.

— Почему же вы не радуетесь? — удивились они.

— Я и не горюю, — ответил он.

После троицы Янка уехал. При прощании товарищи сказали:

— Напиши, как твои дела.

— Ладно, напишу, — пообещал он.

Но он не писал. Да ему никто бы и не ответил. Человеку не следует оглядываться назад — от этого только страдают. А мы все избегаем страданий. Когда-то одна женщина сказала Янке:

— На троицу мы ждем вас к себе и гости.

А в Иванов день там была свадьба.

В Риге Янка задержался на два дня. Он побывал в порту. Но в торговом флоте Латвии тогда было еще мало судов, работы не хватало даже старым морякам. Идти на дровяник у Янки не было ни малейшей охоты, а чтобы поступить в мореходное училище, нужно иметь двадцать месяцев морской практики и немного денег. У Янки не было ни того, ни другого.

На стоянке он нашел моторную лодку, которая привезла рыбу из его родного поселка. Когда рыбаки отправились в обратный путь, Янка поехал с ними.

2

День тихий, знойный. Море спокойно, как пруд. К северу от устья реки рыбаки тащат невод. Босиком, подвязав брюки ниже колен, Янка бредет по теплой воде. Зацепив пояс за веревку невода, он ложится всей тяжестью на широкую плетенку и пятится к берегу. В едином ритме кланяются фигуры восьми человек, и невод медленно выходит на берег. Тяжелый, монотонный труд, где не о чем думать, не о чем говорить. Только терпеливо пяться назад и считай куски невода, которые нужно вытащить на берег.

Какой-то парень небрежно зацепил пояс, и, когда он навалился на плетенку, она соскочила. Незадачливый рыбак навзничь упал в воду. Маленькое событие, много смеху, потому что больше не над чем смеяться.

— Один лосось в этом улове обеспечен, — сказали рыбаки.

— Да еще какой крупный.

— Поэтому давайте поживее, — торопил кормчий невода старый Витынь. — Скорей попадете на бал.

Было воскресенье. Вечером предполагалась вечеринка в старом помещичьем парке. Молодые парни только об этом и думали и тихонько ворчали на неугомонных пожилых рыбаков.

— Если вытащат лосося, захотят закинуть еще раз. Разве они когда-нибудь угомонятся.

Опять кто-то свалился в воду, и старый Витынь радостно сказал:

— Ну, будут два лосося… — говорилось это, конечно, по привычке, но он все-таки немного верил в приметы.

Зная суеверие Витыня, парни перемигнулись, и теперь чуть ли не ежеминутно кто-нибудь валился в воду, но всегда старался упасть так, чтобы забрызгать Витыня. Он радостно считал упавших и в предвкушении богатого улова даже раскраснелся весь. Семь, восемь, одиннадцать…

— Ничего не скажешь — такое славное течение. В прошлом году об эту пору мы вытащили полкалы. Один самец вытянул шестьдесят четыре фунта…

— Значит, на вечеринку не попадем… — вздохнул Рудис Сеглинь.

— Что у тебя там загорелось? — усмехнулся Витынь. — Возьмем выпивки и повеселимся здесь. Девушек хватает.

Он был прав: теплая погода привлекла на дюны множество дачников. Они принимали солнечные ванны так усердно, точно выполняли какую-то работу. Когда у них один бок подрумянивался, они подставляли солнцу другой, совсем как это делает кухарка, пекущая блины. Но как блины нельзя испечь без жира или масла, так и они тоже смазывали свое тело жирными мазями и по темному цвету загара судили о своем здоровье. Осенью они страдали от насморка и ангины. Заметив, что сейчас будут вытаскивать улов, купающиеся столпились на пляже и наблюдали за петлей невода, обозначенной бахромой, — она становилась все уже.

Городские жители не знали, что рыбаки не любят, когда чужие суют нос в мотню невода. Они думали, что их любопытство льстит этим грубым людям, которые в сопревшей одежде с утра до вечера полощутся в воде.

— Это не тяжело? — интересовались они. — Сколько вы можете заработать в день?

В неводе оказалось два лосося, и старый Витынь настаивал на том, чтобы закинуть невод еще раз. Но молодые возражали. Они долго спорили, пока невод не выбрали в карбас.

— Ну, так как же? — настаивал Витынь. — Неужели я как кормчий не имею решающего слова?

— Какой ты кормчий, у тебя же нет форменной фуражки, — смеялся Рудис Сеглинь. Он стоял на берегу и не собирался садиться в карбас.

— Если вы уж настолько богаты, что не нуждаетесь в деньгах, тогда мне нечего говорить, — настаивал Витынь.

— Завтра тоже будет день, — проворчал Янка. — Чего мы здесь надрываемся? Мало того, что всю неделю шлепаем по морю, надо еще и в воскресенье бурлачить.

— Рудис, ты сядешь в карбас, или нам придется закидывать без тебя, — уже резко сказал Витынь.

— Я пойду домой переодеться.

— Иди, свою долю не получишь. Ну, ребята, берите весла и становитесь по местам.

— Погоди, Витынь, мне надо сходить на дюны, — крикнул один и ловко выскочил из карбаса.

— Мне тоже!

За ним последовали еще несколько человек.

Витынь сплюнул в море и подчинился большинству.

— Не убегайте! — крикнул он. — Поставим на место карбас.

Вот это был настоящий разговор. Какими прилежными вдруг сделались молодые парни! С какой готовностью бросились к веслам и уперлись в парусную скамейку. Один миг — и тяжелый карбас оказался на якорной стоянке. От радости, что они сегодня пойдут на вечер, парни затянули озорную песню. Слова песни оказались столь забористыми, что загоравшие дамы не вынесли этого и, взяв простыни и зонтики, поспешили уйти с пляжа. Некоторые девушки, добежав до опушки, остановились и дослушали все же песню до конца. Она им понравилась. Может быть, им нравилось и еще кое-что, но этого нельзя было выказывать.

Так жил теперь Янка Зитар. У него были веселые, беззаботные друзья, тяжелая работа и умеренный заработок. Он никогда и ни в чем не отставал от других: ни в работе, ни в развлечениях, которые иногда становились довольно дикими. Когда рыбакам приносили водку, он не уступал старым пьяницам. Если у парней завязывалась драка, Янка тоже участвовал в ней. Он не хотел чем-либо отличаться от товарищей, обгонять других — ему было хорошо в этой жизни. В своем сознании он провел границу между реальным и нереальным. Недостижимое его больше не привлекало. Возвратившись с военной службы и взвесив все возможности, он решил, что здесь и есть настоящий якорный рейд, где можно поставить на якорь свой мятежный корабль. Этим летом он еще тянул невод как напарник Ремесиса, на следующую весну вместе с другими молодыми рыбаками он приобретет свой невод. Через несколько лет он станет кормчим, у него будет рыболовная снасть на лето и на зиму и в дюнах своя лачуга, дом с трубой и дверьми. Так же как Карл, он ни у кого не попросит помощи, и чего достигнет, того достигнет самостоятельно. Вам кажется, это слишком немного? А что такое много? И для чего нужно это многое?

Рядом с Зитарами стоял недостроенный дом Микелиса Галдыня. Микелис не вернулся с войны, а высланная его жена, Вилма, тоже не возвратилась. Янка поговорил со старыми Галдынями, и они сдали ему внаем домик сына. Янка сам варил себе еду и заботился о доме. Это было, конечно, не очень удобно, но недавняя военная служба достаточно подготовила его к такой жизни. Поселяться в Зитарах у Эрнеста он не хотел: Эрнесту вполне достаточно одного дарового батрака — старого Криша.

Поставив лодку с неводом на якорную стоянку, Янка отправился домой. Мимо него проехали дрожки, запряженные вороным жеребцом. На дрожках сидели четверо: батрак Ремесиса, Марта, ее брат Ян в студенческой фуражке и Миците. По всему было видно, что они едут на бал в парк. Издали доносились тихие звуки духового оркестра.

Янка еще ни разу не встречался с Мартой Ремесис, хотя она уже третью неделю находилась дома. Он еще не забыл последнего ее письма и думал, что лучше с ней не встречаться. Живите, как вам угодно, идите своей дорогой, я иду своей… Но сегодня он решил пойти на вечеринку — обещал товарищам. Там ожидалась драка с парнями из соседнего поселка, и все свои должны находиться в строю. Разве он виноват, что и Марта вздумала пойти туда? Ведь не ради нее он идет, как и она не собирается там встретиться с ним. Если Марта и вообразит что-либо подобное, он сумеет разубедить ее.

3

Он долго не мог простить себе этого. Уже много лет спустя при воспоминании о событиях того вечера Янка краснел от стыда. Что значит характер человека и добрые намерения, если у него не хватает самообладания и в нужный момент он не может управлять собой? Не произошло ничего такого, что в здешних условиях считалось бы особенным, — маленькая осечка, смешная неловкость, и только. Но как это неприятно и как это терзало сердце человека!

Танцы уже начались, когда Янка появился в парке: Танцевальная площадка находилась на небольшой полянке, с трех сторон окаймленной пригорками, заросшими густым кустарником. На каждом пригорке стояло по беседке, откуда доносился сейчас звон стаканов и оживленная болтовня. Янка стал разыскивать товарищей. На танцевальной площадке их не оказалось — вероятно, подкреплялись в каком-нибудь уединенном уголке парка. Они обычно не любили танцевать в трезвом виде и при освещении. Янке не хотелось лезть на глаза публике. Одежда на нем была не блестящая: синие шевиотовые брюки, черный френч, на голове моряцкая фуражка с белым верхом. Только фуражка и ботинки были новыми. Янка намеренно не приобретал одежду, потому что осенью собирался купить все новое. Дна костюма за один год — это слишком дорогое удовольствие для простого рыбака.

Товарищей он нашел в беседке на холме. Как и полагается в подобных случаях, на столе стояла большая батарея бутылок. Некоторые из них уже были пусты, и громкий, развязный разговор парней ясно указывал, куда девалось содержимое бутылок.

— Выпей! — сказали они. — Чего киснешь?

И Янка пил, чтобы догнать товарищей. А так как они подкреплялись уже давно, ему пришлось пить сразу большими порциями, чтобы сравняться с ними. Через час все были в одинаковом состоянии. Рудис Сеглинь запел, все ему подтянули. Когда они умолкли, из соседней беседки послышалась мелодия той же песни: кто-то передразнивал их.

— Кто там сидит? — парни настроились воинственно. — Надо заткнуть глотки этим попугаям.

— Э, чего там! — крикнул Рудис Сеглинь и кинул пустую бутылку и беседку. Послышался звон разбитого стекла. Песня смолкла.

— А ты знаешь, кто там? — спросил Янка у Рудиса.

— Интеллигентики, — презрительно отозвался тот. — Студент Ремесис со своей компанией. С такими и пачкаться не стоит. Еще успеем кулаки в ход пустить.

— Интересно, стали бы они передразнивать нас, если бы мы запели про соловья и розу? — заметил один из парней.

Это была самая непристойная песня в их репертуаре.

— Оставьте, ребята, — сказал Янка. — Это уж слишком. Нас выставят из парка. На море мы можем петь, что в голову взбредет, а здесь публичное место.

— Плевал я на всю эту публику, — пробормотал Рудис.

Янка поспешил наполнить стаканы, и, когда их опустошили, опасная затея была забыта.

Внизу объявили дамский вальс. Большинство парней, убежденных в своей неотразимости, поспешили на танцевальную площадку. В беседке остались только Янка и Рудис. Славный малый этот Рудис Сеглинь, одна лишь беда — слишком быстро пьянеет, а потом спит. У Янки, напротив, только что разгорались щеки и в глазах появились озорные огоньки. Робость и сомнения захлестнуло водкой. Янка снова был полон беспокойного напряжения: хотелось двигаться, озорничать, обращать на себя внимание. В нескольких шагах отсюда, в беседке, за кустами, сидят другие люди. Ты их знаешь, Янка, и они тебя знают. Почему ты должен сидеть здесь и смотреть на дремлющего за столом товарища? Тебе не хочется спать, ты пришел веселиться, погулять и показать себя. Почему бы тебе не пойти к ним? Один из них твой школьный товарищ. Что из того, что он теперь изучает медицину, а ты бродишь с неводом? Его сестра писала тебе письма, иногда даже ревновала тебя; а вторая девушка — твоя двоюродная сестра. Ты просто недооцениваешь себя, думая, что должен оставаться здесь. Ты и там будешь на месте.

— Рудис, ты уже спишь? — спросил Янка.

Ответа не последовало.

— Ну и спи. Я скоро вернусь.

Янка встал, одернул френч и вышел из беседки. Соседняя беседка вся заросла вьющимися растениями, и с тропинки нельзя было разглядеть, кто там сидит. Уже смеркалось. Взобравшись по ступенькам, Янка заглянул в беседку, но ничего не мог разглядеть.

— Разрешите побеспокоить? — сказал он на всякий случай.

— Что вам нужно? — нелюбезно отозвались изнутри. Это был голос Марты. Она сидела одна в углу беседки.

— Это я, — ответил Янка. — Узнаете?

— Ах, вы? Я думала, какой-то пьяный слоняется.

Слегка смутившись, Марта протянула ему руку. Полтора года заметно изменили ее. Она казалась более стройной и женственной. В прошлом году ее конфирмовали, и этой весной она окончила школу.

— Как вы поживаете? — спросила Марта.

— Мы когда-то были на «ты»… — это сказала водка. — И я думаю: если мы решим продолжать знакомство и встречаться, будем по-прежнему говорить друг другу «ты». С тобой, Марта, у меня было и есть о чем говорить. А с вами, барышня Ремесис, мне еще следует познакомиться, а это, вероятно, не так просто.

В полумраке было удобно разговаривать. Но Марта, очевидно, хотела немного подразнить его.

— Присаживайтесь, пожалуйста, — сказала она. Янка не мог видеть ее улыбки. — Мой брат ушел танцевать с вашей двоюродной сестрой. Если бы вы немного здесь обождали, то…

— Прошу извинить за беспокойство, барышня Ремесис… — опять сказала водка.

Янка повернулся и хотел уйти, но по дорожке к беседке приближались Миците и Ян Ремесис. Янке стало стыдно, что он вломился в чужое общество и что этому его поступку нет никакого оправдания. Зачем он сюда пришел? Что ему нужно? Уйти незаметно он уже не мог. Если бы беседка не заросла так густо, он выскочил бы на противоположную сторону. Марта, улыбаясь, наблюдала за его растерянностью.

— Ты не заждалась нас, Марта? — воскликнула Миците, поднимаясь по ступенькам в беседку. — О, да ты не одна! Смотри, Ян, какая она хитрая, — пока мы танцуем, у нее рандеву.

Ян Ремесис вопросительно посмотрел на Янку. Они были ровесниками. Молодой Ремесис был чуть ниже, но плотнее. Янка смущенно поклонился. Ян Ремесис слегка нагнул голову.

— Это мой двоюродный брат Ян Зитар, — сказала Миците. — Но как ты, Янка, здесь очутился?

Марта ответила за него:

— Он работает напарником на неводе у отца. Им что-то понадобилось для невода.

Ян Ремесис протянул Янке руку.

— Удивительно, как это я вас сразу не узнал. Помню еще, как вы из прогимназии зимой убежали со стрелками на позиции. Чего у вас там не хватает на неводе?

— Нужны веревки для грузил, — сказал Янка, бросив на Марту благодарный взгляд. — Ничего особенного, только несколько камней вывалилось. Может быть, я там же, в лодке, подыщу.

— Хорошо, я скажу отцу, — сказал Ян. Миците что-то шепнула ему на ухо, и в тот момент, когда Янка уже собрался уходить, Ян Ремесис вдруг стал любезным и предложил Зитару сесть. — Ведь мы старые знакомые и встретились через шесть лет. Такое важное событие нужно отметить.

Пока все усаживались за стол, он наполнил два стакана.

— Это латышское шампанское — спирт, разбавленный лимонадом. Дамам мы на этот раз не дадим.

Чокнувшись с Янкой, он, как бы показывая пример, быстро опрокинул свой стакан. Янка удивился, с какой легкостью Ремесис выпил крепкий напиток. Янка тоже кое-как осилил стакан. Горло словно обожгло, на глаза навернулись слезы — он выпил почти чистый спирт, слегка разбавленный лимонадом. Закусить было нечем, одни конфеты, какая это закуска.

— Ян, ты нам еще не читал свои последние стихи, — вдруг вспомнила Миците. — Долго ли мне придется тебя упрашивать?

— Гм. Не знаю. Не будет ли это скучно остальным, — Ремесис покосился и сторону Янки.

В голове у Янки шумело, он чувствовал, как надвигается что-то темное, мозг его горел, все понятия смешались. Он перестал сознавать, где находится и что его окружает, да и желания не было доискиваться. Временами появлялись какие-то проблески сознания, и тогда Янка понимал происходящее. Не спросив разрешения, он налил в стакан сельтерской и с жадностью выпил. На короткое время это помогло, он мог сидеть прямо и скрывать от других свое состояние.

Ян Ремесис читал свои стихи. Когда он кончил, Янку обуял бес гордости: что он тут расхвастался, как будто только он один умеет сочинять стихи.

— Если бы я захотел, я бы тоже так мог… — подумал он вслух.

— Значит, вы тоже пишете стихи? — спросил Ремесис.

— В школе мои сочинения были лучше ваших, — ответил Янка.

— Тогда я еще не интересовался литературой, — примиряюще заметил поэт. — И вообще по тому времени нельзя судить. Талант появляется не у всех в одно время — у одного рано, у другого в зрелом возрасте. И одного таланта еще недостаточно.

— Вот как? — удивился Янка.

— Его нужно развивать, — продолжал Ян. — Изучать классиков, найти свою форму, свой стиль.

— Кто учил Кольцова форме и стилю? — спросил Янка. — Какая учеба была доступна бедному гениальному Чаттертону[27], этому семнадцатилетнему юноше, который написал настолько удачное подражание средневековой балладе, что обманул самых умных английских критиков? Вполне понятно, что ему пришлось умирать с голоду за то, что он одурачил мудрецов.

— Только сам-то ты не разыгрывай из себя мудреца, — одернула его Миците. — Ловить лососей не такое уж большое искусство. А если ты такой умный, почему бродишь за неводом?

— Ты права, — согласился Янка. — Если человек ходит за неводом, где же его ум…

Опять Миците пошепталась с Ремесисом, и тот наполнил стаканы.

— Выпьем, чтобы не хромать.

На этот раз напиток был еще крепче, привкус лимонада почти не чувствовался. Выпив свой стакан до дна, Янка больше не пьянел, вероятно потому, что все время спокойно сидел на скамейке. Марта держалась в стороне и не переставала украдкой наблюдать за Янкой. Он начинал постепенно кое-что выбалтывать. Может быть, это только обычная тяга пьяниц прихвастнуть, а может быть, и бессознательное прямодушие — и он вот-вот раскроет какую-то тайну.

Заиграли музыканты. Отдохнув, они трубили теперь во всю мочь.

— Пойдем танцевать! — сказала Миците. Ремесис предложил ей руку, и они ушли. Просто удивительно, сколько мог выпить этот студент: два пивных стакана почти чистого спирта ему, как медведю земляника! Не покачивается, не болтает глупостей. А я…

— А что если бы и мы пошли танцевать? — сказал Янка и поднялся.

И в тот же момент произошло что-то непостижимое. Странная слабость охватила Янку. Она прошла по всем жилам от мозга к груди, от груди к рукам, в ноги до самых подошв, заполнила каждую клеточку тела. Больше Янка уже не мог управлять своими движениями, тело потеряло опору. Грузно и неуклюже съехал Янка обратно на скамейку. Правая рука, бессильно повиснув, задела за торчащий наружу гвоздь и была оцарапана до крови.

Нечеловеческим усилием ему удалось преодолеть надвигающуюся на него темноту и на минуту сосредоточиться. Он взял стакан, осмотрел его со всех сторон и понюхал. Пахло спиртом. Тогда он потянулся через стол и нащупал стакан Ремесиса. Понюхал — никакого запаха. На дне стакана еще осталось немного жидкости. Янка выпил ее — это был чистый лимонад. Не веря себе, он проверил остальные стаканы. Но ни один стакан не имел острого и специфического запаха спирта.

Теперь он понял, почему Ремесис совершенно не пьянел. Но кому нужна эта провокация? Напоить, сделать смешным и ни к чему не годным?

Вдруг он помрачнел и, застонав, сжал голову кулаками, тяжело дыша, временами всхлипывая, точно разъяренный зверь.

— Что с тобой? — спросила Марта. Она заметила странные манипуляции Янки со стаканами и поняла, что случилось что-то такое, чего не должно быть. Неужели он безумствовал лишь потому, что ни в одном стакане не оказалось больше водки? — Что с тобой? Тебе нехорошо? — она села рядом с Янкой и положила ему на лоб руку. Лоб горел, и прикосновение прохладной руки было приятно. — На что ты сердишься?

Янка поднял голову.

— Он мне давал спирт, а сам пил лимонад. Для чего это ему нужно было? Как это благородно — выставить другого шутом и поиздеваться над ним. «Вот что мы можем себе позволить по отношению к вам, таким-сяким!» Но пусть он много о себе не воображает. Врачом он будет, но поэтом — никогда. Я никогда не буду врачом и, может быть, всю жизнь стану батрачить на море, но если бы я захотел…

Марта внимательно слушала.

— Что я ему сделал, что он… — хотел было продолжать Янка, но Марта прервала его:

— Но я-то ведь ничего тебе не сделала? Ты не сердишься на меня?

— На тебя? Нет, ты хорошая. Ты одна настоящий человек в этой толпе.

— Какое же тебе дело до всех остальных? Пусть они провалятся в тартарары. Будь умницей, Ян, выпей сельтерской, и тебе станет лучше.

— Значит, и тебе это уже известно?

— Я так часто слышу об этом… — улыбнулась она.

Он выпил залпом всю бутылку, затем поднялся.

— Мне здесь оставаться нельзя, не то и в самом деле сделаюсь шутом. А я не хочу доставлять им эту радость, поэтому… пойду домой.

— Я провожу тебя до дороги, — сказала Марта. И это было кстати: Янка вначале совсем не мог идти — шатался, натыкался на кусты. Марте пришлось поддерживать его. Странно: за столом у него кружилась голова, а ноги слушались; теперь в голове прояснилось, а ноги никуда не годятся. Очевидно, пары алкоголя переместились вниз.

— Тебе не совестно со мной идти? — спросил он.

— Не говори глупостей, — сказала Марта.

— Вряд ли ты пожелаешь еще когда-либо встретиться со мной?

— Я думаю, мы еще встретимся. И тогда я тебе кое-что по-дружески скажу.

Понемногу Янка опять научился ходить.

Проводив его до дороги, Марта вернулась обратно.

Дома Янка почти совсем протрезвился и в ту же ночь пережил первый приступ моральной реакции, настолько острый, что он не в состоянии был заснуть. «Никогда больше не буду пить, — думал он, не зная куда девать раздираемую тяжелым похмельем голову. — Никогда больше не буду вторгаться в незнакомое общество».

Вечером на следующий день, возвращаясь домой с лова, он встретил в дюнах Миците.

— У тебя голова не болит? — спросила она, еле сдерживая смех. — Какой номер выкинул Ремесис!

— А у тебя ни в каком другом месте не болит? — обрезал ее Янка.

Миците перестала смеяться.

— Ты становишься грубым, — сказала она и, густо покраснев, ушла.

4

Янка совершенно разошелся со своей семьей. Нельзя сказать, чтобы у них была какая-нибудь вражда — скорее просто равнодушие людей, которые теперь не нужны друг другу. Со смертью родителей исчезла последняя связь, разрублен соединительный семейный корень, и каждый новый побег созревал теперь самостоятельно. Зитары разделились теперь на две группы.

В первую входили Эльза и Эрнест. Несмотря на свои бесчисленные недостатки, они были самыми удачливыми, потому что обладали практической смекалкой. Они умели думать только о себе. Поглощенные этой заботой о собственном благополучии, они пренебрегли своими обязанностями по отношению к остальным членам семьи. Они не были сентиментальны и романтичны, для великой борьбы и жертв они не годились. Но жизнь знает, на что каждый способен, поэтому не перегружала их непосильным бременем. Побуждаемый Кланьгисом, Эрнест недавно вступил в айзсарги — Кланьгис уже давно числился в айзсаргах и командовал волостным отрядом.

Вторую группу составляли Карл, Янка и Эльга. Эти шли своим путем, гордые, увлекающиеся мечтатели. Из упрямства, может быть и из-за непрактичности, они избрали самую трудную дорогу. Возможно, они и держались бы все вместе и помогали друг другу, если бы борьба за жизнь не указала каждому его дорогу. Но, как бы там ни было, где-то все же существовал общий полюс их интересов и стремлений.

После той неудачной вечеринки Янка все лето никуда не ходил. Останавливало и оскорбленное самолюбие, и нужно было накопить денег, чтобы купить новый костюм. А каждая такая вечеринка стоила немало.

Лов в то лето был удачный. В августе они добыли много лосося и сырти. Больше двух месяцев Янка не брал в рот водки, отказываясь даже от обычной бутылки, что покупали за счет артели после каждого улова в субботу вечером. И теперь было ясно, что водку он совсем не любил и пил ее, чтобы не отстать от товарищей. Словом, он находился на том пути, когда сначала выпивают за компанию, чтобы походить на взрослых, потом по привычке и, в конце концов, уже по необходимости. Если не будешь пить, тебя станут дразнить молокососом и баптистом, а мы хотим быть мужчинами. Неважно, что такая мужественность многих лишала воли и калечила им жизнь. Сами делаем и сами страдаем. Не навязывайтесь со своими советами — мы совершеннолетние.

Новый костюм Янка заказал в Риге у хорошего портного, хотя он стоил вдвое дороже, чем готовый костюм в одном из магазинов на Мариинской улице, где одевались его товарищи. Остальные вещи, тоже самого хорошего качества, он приобрел в крупных магазинах. Товарищи сказали Янке, что глупо бросать деньги на ветер. Но что бы они не думали, он хоть однажды доказал, что у него такие же права на приличную одежду, как, например, у какого-нибудь Яна Ремесиса. В этом мелочном мире главную роль играла внешность, по ней оценивали человека. Услуживая посетителям, корчмарь Мартын кланялся хорошо одетым гостям, а остальным равнодушно ставил бутылки и сейчас же отворачивался задом. Разве он кланялся человеку? Конечно, нет — мы гнем свои спины перед капиталом, и толстому кошельку мы говорим: «Господин!» Иногда такой почет обходится всего в несколько сот латов.

Следуя существовавшей в этой местности традиции, Янка в ту осень конфирмовался. Подготовительные занятия к конфирмации, которым богословы придают такое большое значение, были просто фарсом: собирались вместе юноши и девушки переходного возраста и чуть постарше, и у всех было одно желание — хорошенько побеситься, подразнить пастора, посмеяться над ним и пофлиртовать. Большинство уже успело забыть вызубренные в школе заповеди и символ веры, а учиться этому сызнова не было ни малейшего желания. Старый пастор говорил с заметным немецким акцентом. Для крестин, свадеб или похорон он еще годился, но там, где следовало научить мировоззрению, пробудить интерес к проблемам нравственности и дать принципиальную установку беспокойным, полным энергии и стремлений молодым людям, он был бессилен и даже никогда не пытался, да, вероятно, и не смог бы удовлетворить жажду молодежи к познанию. Когда они становились любопытными и спрашивали о тайнах жизни и вечности, пастор отвечал им ничего не говорящей цитатой из библии. В равнодушии этих слов сквозила рутина. Он ничем не мог привлечь внимания слушателей. Пока он говорил, молодежь шалила и хихикала.

Две недели ходил Янка в усадьбу пастора — каким приходил, таким и возвращался. Под конец ему даже стыдно стало, что он участвовал в этой комедии.

Янка не прогадал, сделав дорогой костюм. И впрямь внешняя оболочка была важнее всего и воздействовала на окружающих сильнее, чем все остальное. Он убедился в этом сразу же после конфирмации, тут же у церкви. Янка даже сам не сознавал, насколько он в тот день выделялся среди товарищей. Черный костюм сидел как нельзя лучше, выгодно подчеркивая стройность его мускулистой фигуры; голову он держал так, словно ему принадлежал весь мир. Белый воротничок и сорочка оттеняли лицо, покрытое темным загаром. Люди смотрели на Янку и перешептывались, вспоминая покойного капитана.

Первой его подхватила Миците, сунула в руку поздравительную карточку и, пользуясь правами двоюродной сестры, поцеловала в щеку. Такое излияние чувств Янке было вовсе не по душе; он покраснел, но воздержался от иронического замечания. Немного подальше его ожидала Марта Ремесис с братом. Янка не видел их со времени злополучной вечеринки. Немного смущенная, Марта подошла к нему и поздравила «вновь испеченного мужчину».

— Мне нужно что-то тебе передать, но сейчас нельзя, — торопливо прошептала она. — Сегодня вечером буду на взморье.

Больше они ни о чем не успели договориться. Рядом вертелась Миците. Ян Ремесис тоже счел нужным пожать руку старому школьному товарищу.

— Надеюсь, вы не сердитесь за ту шутку на вечере? — спросил он.

— От шуток шея не переломится, — улыбнулся Янка. А дальше он попал в руки своей семьи. Миците не отходила ни на шаг, видимо, взяв на себя обязанности добровольного покровителя.

— Надеюсь, ты сфотографируешься в этом костюме? — спросила она, уводя Янку к родственникам, которые столпились на дороге, ожидая их. — Одну карточку обязательно должен подарить мне.

— Хорошо, хоть две, — ответил Янка.

— В двух видах, не правда ли? Анфас и в профиль.

— Непременно.

И тут Янку ждал большой сюрприз. Он выполнил традиционный обряд совершенно самостоятельно, не требуя ни от кого помощи, сам ввел себя в жизнь. Ему и в голову не приходило, что в честь этого события нужно устроить какой-то торжественный обед. На это у него и денег не было. И вдруг Эрнест, ожидавший его у церковной ограды вместе с Эльзой и женой корчмаря Анной, гордо объявил:

— Приходите все в Зитары. Мы там кое-что приготовили.

— Мой муж остался там, — сказала Эльза. — Карл и Сармите тоже приехали. Сегодня соберемся все вместе.

— А Эльга? — спросил Янка.

Эльза смешалась:

— Эльга… Ты же сам понимаешь — всем нельзя уйти из дому. Кому-нибудь надо остаться с ребенком.

Ничтожное обстоятельство, но Янка сразу почувствовал горечь. Если уж все собрались, почему именно Эльгу оставили дома? Наверно, постеснялись взять с собой, поскупились купить ей платье. И напрасно Эльза была ласкова и всячески льстила ему — он огорченно молчал. Как это Эрнесту пришло в голову устроить торжество? Ведь Эрнест не из легкомысленных и ради доброй славы не станет тратить деньги. Он, правда, заменял отца и унаследовал дом, но сам вряд ли додумался бы до этого.

А дело было так. За несколько дней до этого он ездил в волостное правление и, встретив там Карла, имел неосторожность проговориться, что в воскресенье конфирмуют Янку.

Карл и был тем человеком, который напомнил ему о его долге.

— Ты один все забрал. Янка ничего от тебя не требовал и ничего от тебя не получил. Ты обязан устроить ему праздник… Если ты этого не сделаешь, это будет позор.

И Эрнесту пришлось потратить восемьдесят латов. Но это было неизбежно, и Эрнест подчинился, хотя и не с легким сердцем. Позднее он увидел, что все совсем не так уж плохо. Тут можно было набить себе цену — разыграть роль доброго, заботливого брата.

— Я его пропустил через конфирмацию, — хвастался он потом. — Что? Разве все было не так, как надо? Все что мог, сделал. Пусть дальше сам о себе заботится.

Придя в Зитары, Янка понял, почему Карл и Сармите не могли встретить его у церкви: они были очень плохо одеты. На Сармите — то самое красное ситцевое платье, которое Карл купил ей весной, и, видимо, оно было единственным. А Карл так и не сумел сменить свою обтрепанную военную форму на что-нибудь лучшее. Янке стало очень неудобно за свое щегольство. В сердце возникло восхищение и уважение к двум этим молодым людям с уединенного болота, которые упорным трудом завоевывали место в жизни. Да ведь они герои, настоящие герои будней! И ничтожным показалось Янке все, о чем он когда-то мечтал и чем восхищался. «Вот о ком надо песни петь!»

— Как у тебя дела с постройкой нового дома? — спросил Янка Карла.

— Уже подвели под крышу. Труба тоже сложена. Может быть, к осени удастся отделать одну комнату.

— Слишком спешить не следует, — предупредил Кланьгис. — Пусть доски хорошенько просохнут. Иначе может завестись грибок.

— Пейте же, — угощал Эрнест.

Посуду дала взаймы Эльза. Всего за стол сели восемь человек. Кришу вынесли обед в людскую. Эрнест больше заботился о выпивке — разве у кого-нибудь дома еды не хватает? Женщины сразу же после обеда собрались вместе, поговорили о семейных делах, осмотрели старый яблоневый сад. Только Миците осталась с мужчинами. Словно желая загладить нанесенную Янке обиду, она теперь усердно поддерживала компанию, не отказываясь даже от водки, а пока не было в комнате матери, курила украдкой.

— Я купила тебе подарок, — сказала она Янке. — Но теперь передумала и куплю другой.

— Зачем же? — рассмеялся Янка. — Нельзя ли узнать, что это было?

— Нет, не скажу. Но у мамы ты не смей спрашивать. В следующее воскресенье получишь то, что я сегодня придумала. Это тебе очень пригодится.

— Пейте же, — повторял Эрнест.

Кто мог подумать, что так приятно играть роль хозяина: ты сидишь на почетном месте, одетый в мундир айзсарга, и угощаешь гостей. Все благодарны тебе, даже большой Кланьгис. У него можно будет при случае занять денег, только надо это сделать так, чтобы Эльза не знала.

— Плохо, что у вас нет патефона, — сказала Миците. — Можно бы потанцевать.

Но было весело и без патефона. Ах, если бы кто-нибудь из соседей посмотрел на это сборище родственников — как они весело шутили и старались угодить друг другу! Вполне можно было подумать, что в семье Зитаров царит самое искреннее согласие. Возможно, эта искренность жила всегда и лишь обстоятельства мешали постоянному ее проявлению — сегодня было воскресенье, праздник, теплое солнце и приподнятое настроение.

Первыми собрались домой Карл и Сармите. Маленький Андрис был оставлен в Пурвмалах, а покормить скотину обещала Леонтина.

— Вы бы остались, — сказал Эрнест. — Кто же будет водку допивать?

Затем последовали взаимные приглашения приехать в гости, и в ответ были получены заверения и даже намечены приблизительные сроки приезда. И казалось, что только сейчас они наконец поняли, насколько они друг другу дороги и необходимы.

Янка проводил Карла и Сармите до дороги.

— Когда кончим лов, я приду к вам, — сказал он. — Постарайся к этому времени припасти какую-нибудь работу по постройке дома.

— Тогда прихвати с собой топор, — посмеялся Карл. — У меня только один, и тот щербатый.

— У тебя поперечная пила есть?

— У Попова[28] в Риге…

— Хорошо, тогда я захвачу и пилу.

Они уехали. Маленькая лошаденка бежала рысью. Старая таратайка, безбожно грохоча, скоро исчезла в облаках пыли.

«Он мог командовать полком, если бы остался в России… — думал Янка, глядя вслед уехавшим. — А что он нашел здесь? Что ожидает его в будущем? Недостойный сидит в родном гнезде, словно ястреб, и никого не подпускает к нему. А тот, кому полагалось бы быть на этом месте, принужден ютиться на болоте».

При этом Янка забыл о том, что сам он вышвырнут из родного гнезда и что сегодняшняя сердечность случайна — это просто реклама. Стало грустно, алкоголь опять сделал его чувствительным. Янка вернулся в комнату и осмотрел подарки — большой альбом для фотографий со свадебным снимком Эльзы и Кланьгиса, вязаный джемпер, псалтырь и небольшой букетик цветов — мелкие белые и синие полевые цветы — и простой серый конверт: «Поздравляю в день конфирмации, желаю счастья. Эльга».

Отдавая подарок Эльги, Эльза даже просила извинить ее, что привезла такой пустяк. Но именно от этого пустяка у Янки защемило сердце, и все остальные подарки показались ему незначительными.

Вскоре после отъезда Карла и Сармите разошлись и остальные родственники. Хозяйка корчмы Анна не доверяла кухаркам и должна была сама присмотреть за приготовлением ужина: летом у нее жило на пансионе несколько человек. Миците не пошла с матерью, а осталась помогать Эльзе укладывать посуду. Когда Кланьгисы уехали, она присоединилась к Янке и Эрнесту, и они втроем допили все. Теперь уже никак нельзя было обижаться, что мало выпито. Эрнеста стало клонить ко сну. Лицо Янки разгорелось, словно у девушки. А Миците курила одну папиросу за другой и пыталась научить этому искусству Янку. Она слишком громко разговаривала и беспричинно часто смеялась.

Уложив Эрнеста, Янка унес подарки в свой «дом» и проводил Миците почти до самого трактира. Девушка изрядно захмелела и тяжело опиралась на руку Янки.

— Теперь девушки будут тебя любить, — сказала она.

— За что же именно? — усмехнулся он.

— Ты становишься красивым.

— При чем тут красота, если других добродетелей нет, — отшутился Янка.

— Вспомнишь мои слова, — заверяла Миците. — Девушки будут любить тебя. Жаль, что ты мой двоюродный брат, не то и я влюбилась бы.

Оболочка, только оболочка!.. Она стоит двести латов. Где же настоящие люди, не замечающие этой оболочки? Чистые, глубокие сердца и ясный рассудок?

Солнце уже опускалось за макушки сосен. Приближался вечер. Возвращаясь по лесной тропинке домой, Янка вспомнил Марту Ремесис. Сегодня вечером она обещала прийти на взморье. И должна что-то передать ему… Однажды Марта обещала ему что-то сказать как другу. Янка свернул с тропинки и через дюны направился на взморье.


Глава восьмая

1

Дул легкий норд. Он всегда дует здесь в августе. Вода в море уже похолодела, и теперь при ловле рыбы нужно было надевать высокие сапоги. Клокочущие на отмелях валы, свистящий песок и голоса встревоженных чаек загнали горожан в их удобные дачи. Появившийся на пляже человек был одинок, казался беспокойной птицей.

Янка окинул взглядом пляж, но Марты не было видно. Может быть, она не придет — ведь они не успели окончательно условиться. Янка решил подождать до заката и стал медленно прохаживаться по взморью, до лодочной стоянки и обратно к пустынным пескам. Последняя буря залила пляж, и он сделался ровным и твердым, на леске не оставалось даже следов, и Янка не мог узнать, был ли здесь кто-нибудь. Но когда он проходил мимо холма, сидевшая там девушка — это была Марта Ремесис — незаметно покинула укрытие, сделала круг и вышла ему навстречу.

— Ты давно ждешь? Извини, меня задержали… Ты располагаешь временем?

— Хоть до утра.

— Но здесь становится холодно.

— Пойдем куда-нибудь, где нет ветра.

Они отправились на то место, откуда Марта только что пришла. Там действительно ветра не было; позади стеной стоял холм, перед глазами море, всякого прохожего видно за километр, а сам остаешься незамеченным.

На Марте было легкое летнее пальто; в волосах виднелось несколько запутавшихся сосновых игл. Они сели на брусничник и некоторое время молча любовались игрой солнечного заката.

— Как ты себя сегодня чувствуешь? — заговорила наконец Марта.

— У меня какое-то непривычное смущение, — ответил Янка. — Весь день находиться в центре внимания и притом без всяких заслуг. Право, не знаю, нравится ли мне это? А ты не замечаешь: я опять сегодня пьян.

— На этот раз не очень заметно.

— Привычка. Со временем я так привыкну, что ты не заметишь, пил я или нет.

— И ты этим очень гордишься?

— Не знаю, может быть, этого и не будет. А как бы тебе хотелось?

— Мне бы хотелось, чтобы ты… в конце концов начал думать о себе, заботиться о своем будущем, — задумчиво проговорила Марта, срывая бруснику. Набрав горсть спелых ягод, она рассыпала их по песку.

— А разве я не думаю? — спросил Янка. — Каждый день хожу на работу, добываю средства к существованию. Нынче я еще напарник, а будущей весной у меня будет своя доля в неводе. Со временем заведу разные снасти, научусь всем рыболовным тонкостям и построю моторную лодку.

— Ты это серьезно?

— Конечно. Разве все это незначительные вещи и об этом нельзя думать серьезно? Посмотри на окружающих — жизнь их такова, это их будни и их идеалы.

— И все-таки ты себя растратишь, если останешься в этих буднях и последуешь их идеалам.

— В каком смысле? Ты, может быть, думаешь, что я ничего не достигну?

— Нет, у тебя это получится не хуже, чем у других. Но я сомневаюсь, стоит ли это делать.

— А ведь у меня нет выбора.

— Может быть, у тебя нет желания? Неужели ты настолько непритязателен, что спокойно примиряешься с тем положением, в какое тебя поставили обстоятельства?

— Я не хотел стать алчным.

— Есть разные виды алчности. Есть такая, что ее следует стыдиться, и есть иная, что делает человеку честь. Мне казалось, что в тебе есть духовная жажда, чего нет у других. Возможно, я ошибалась.

Наступила пауза. Каждый старался угадать, что у другого на уме и как успешнее победить в этой странной борьбе. Янка нарушил молчание.

— Ты мне обещала что-то сказать. Или об этом и хотела говорить?

— Приблизительно. Но ведь мы пока только спорим.

— А ты знаешь, мне впервые приходится так серьезно и интересно спорить.

— Это хорошо, что ты наш спор находишь интересным. Видимо, я права. Тебе все-таки придется со мной согласиться.

— А не кажется ли тебе странным, что ты, младшая, даешь мне советы?

— Тебя это оскорбляет?

— Нисколько. Ну, а если я стану тебя поучать, тебе это понравится?

— Мне кажется, что я не слишком заносчива.

— Это верно. Иначе ты бы не сидела здесь и не разговаривала со мной. В сущности, кто я такой? Ни в голове, ни в кармане ничего нет. Дорогая барышня Ремесис, вы мне оказываете большую честь, расходуя свое драгоценное время.

— Я сейчас же уйду, если ты будешь дурачиться.

Они расхохотались, и серьезное настроение вернулось к ним не сразу.

— Скоро я опять уеду, — заговорила Марта.

— И до рождества я тебя не увижу, — в тон продолжил Янка. — С кем же я тогда буду говорить и… Здесь, в самом деле, смертельная скука будет.

— Но ты ведь сам этого хочешь.

Он долго смотрел на Марту, и, когда вновь заговорил, голос его был совершенно спокойным, но губы нервно дрожали:

— Что же мне еще остается?

— Поезжай и ты, в Риге места хватит.

— А что я там буду делать? Только армию безработных увеличу на одного человека. У тебя дело другое, ты кем-то будешь, а я…

— Ты тоже можешь, но не хочешь. И знаешь что, я, пожалуй, хотела бы, чтоб ты был пьян. Тогда ты более откровенен.

Янка покраснел, вспомнив свое поведение в парке. Наверное, все-таки он тогда наболтал лишнее. И он поспешил переменить тему разговора.

— Я слышал, ты окончила среднюю школу. Теперь ты едешь работать или учиться?

— Я буду учиться в университете.

— Хорошо! Ты когда-нибудь действительно станешь человеком.

— Нет, ты не переводи разговор на другое. Лучше ответь мне: ты на самом деле думаешь на всю жизнь остаться простым рабочим?

— Да, Марта, я так решил.

— Но почему? Только чуточку усилий — и ты выберешься. Ведь ты окончил прогимназию. Года за два ты кончил бы вечернюю среднюю школу и мог бы учиться в высшем учебном заведении; поступил бы на подходящую работу и занял в обществе то положение, какое тебе по праву принадлежит. Для теперешней твоей работы ты слишком интеллигентен. Ты можешь подражать теперешним твоим товарищам, но таким, как они, никогда не станешь, а впоследствии почувствуешь большую горечь за неудавшуюся жизнь. Не смейся над природой. Она тебе дала много такого, чего нет у других, и ты не имеешь права отталкивать ее дары.

— Странно ты рассуждаешь, Марта. Не всем же иметь высшее образование, кому-то надо взять на свои плечи и грубую, тяжелую работу. И того, кто это делает, нельзя презирать. Если избранные нас презирают, это значит — они неправильно понимают законы жизни, переоценивают себя.

— И ты думаешь, многие поймут и оценят твой героизм? — грустно улыбнулась Марта.

— Достаточно, если я сам понимаю. Это для меня большое удовлетворение.

— Если все так, как ты говоришь, почему у тебя сегодня на руках эти замшевые перчатки? У других я таких не видела.

— Мальчишеская затея, чужое влияние, — сказал Янка. — Хорошо, что ты мне напомнила об этих перчатках. Я никогда больше не совершу такой глупости.

Он снял перчатки, скомкал их, хотел закинуть, но потом раздумал и сунул в карман:

— Скоро начнется копка картофеля. Они пригодятся какой-нибудь копальщице. Осенью земля холодная и грязная.

Марта смущенно поднялась:

— Уже поздно. Пока я доберусь домой…

Янка проводил ее до аллеи Ремесисов. Солнце давно село, густые сумерки окутали землю.

— А вот то, что я тебе хотела передать, — сказала Марта. — По правде говоря, после того, что я услышала сегодня, я сомневаюсь, понравится ли тебе…

— Что бы это ни было, мне оно очень, очень понравится, — сказал Янка, принимая тоненький пакетик (Марта весь вечер прятала его на груди). — Потому что ты хорошая и иногда думаешь обо мне.

Они расстались, не сговорившись о новой встрече.

Дома Янка зажег свечу и развязал подарок Марты. Это был маленький альбом для стихов. На первом листке было написано рукой Марты: «Когда ты заполнишь эти листки своими (только своими!) стихами, позволь мне их прочесть. Недолго придется ждать, не правда ли?..»

«Поздно, мой светлый друг, — думал Янка. — Я больше не умею петь, мой голос стал грубым и резким от морских соленых ветров… Тебе придется долго ждать…»

2

Наутро Янка натянул на ноги тяжелые рыбацкие сапоги и отправился на карбас. Дни потекли, как прежде, неудачи чередовались с богатыми уловами, за штормом следовал штиль. Если ветер дул с запада, лил дождь и вода поднималась до подножия дюн. Промокшие до костей, в сапогах, доверху полных воды, работали рыбаки. Непогода пригоняла к берегу большие стада лососей. После каждого улова рыбаки согревались водкой и спешили обратно в море. Если дул восточный ветер, море успокаивалось, но вода была холодна как лед. Тогда рыбаки негнущимися пальцами зацепляли пояса за веревки невода и до тех пор хлопали себя руками по бокам, пока в кончиках пальцев не начинало болезненно покалывать. Потом руки уже не мерзли, а горели. Перчатки на этой работе мешали. Летний загар сменила краснота медного оттенка, густая, темная, как закатное солнце.

Вечерами Янка настолько уставал, что не в силах был сходить в лавку, позаботиться об ужине. Затопив печь и развесив мокрую одежду, он закусывал тем, что оказывалось под рукой, и ложился спать. Пока топилась печь, можно было прочесть газету — книг он не брал в руки с весны. Это была дикая, первобытная жизнь. Тело она укрепляла, но дух дремал. Мускулы стали большими и твердыми как камни, бицепсы распирали швы на рукавах старого пиджака. Какая от всего этого польза? Какой смысл в том, что ты одним взмахом можешь сломать лопасть большого весла, что у тебя волчий аппетит и спишь ты без сновидений? Может быть, хорошо только одно, что такая жизнь очищает человека, делает естественнее его чувства и желания. В субботу вечером пришла Миците и отдала Янке обещанный подарок. Это была красивая трость с серебряной монограммой. Монограмма стоила больше, чем сама трость.

— Спасибо, — сказал Ямка. — Она мне очень пригодится.

— Марта завтра уезжает в Ригу, — сказала Миците. — Я поеду позже. Если хочешь с ней встретиться, пойдем со мной — она вечером будет у меня.

— А если она не хочет меня видеть? — спросил Янка.

— Ну, в этом-то я кое-как разбираюсь. Зачем же она третьего дня гуляла здесь по дороге? Наша работница видела ее… Если думаешь идти, собирайся. Я спешу, может быть, Марта уже ждет меня.

— Я… не пойду.

— Почему? Она же тебя интересует.

— Меня многое интересует, но из-за этого не стоит быть смешным.

— Если ты не пойдешь, у меня будут неприятности.

— Какие же?

— Я не могу тебе этого сказать. Но если ты обещаешь не проболтаться…

— Хорошо, не проболтаюсь.

— Марта хочет с тобой встретиться. Она просила устроить так, будто встреча произошла нечаянно. Ты ведь понимаешь, девушке это неудобно. На этот раз прояви активность, и вам обоим будет хорошо. А я выполню ее поручение.

— В трактир я все-таки не могу идти. Это уже не будет случайностью.

— Тогда встречай нас попозже на дороге. Я провожу Марту до столба на перекрестке, и там мы «нечаянно» встретимся. Сделай вид, что идешь ко мне что-то передать, ну, например, книгу, что ли. Я сразу распрощаюсь и велю тебе проводить Марту домой. Разве это не будет выглядеть «нечаянно»?

— Ты хороший организатор, — засмеялся Янка.

— Если тебе когда-нибудь в подобных случаях понадобится помощь, вспомни обо мне, — улыбнулась и Миците.

— Жаль, что ты не была вместе со мной в Сибири. Там мне очень недоставало такого помощника, а сам я был слишком глуп.

И зачем ворошить прошлое? Это вышло нечаянно, но внезапное прикосновение к минувшему обожгло Янку, словно горячий уголь. Хорошо, что Миците этого не заметила.

Она ушла. Янка достал бритву и взбил пену. Обветренное лицо, покрытое щетиной недельной давности, выглядело диковато.

3

Все произошло так, как Миците. обещала: она проводила Марту и, остановившись у столба, болтала до тех пор, пока не появился Янка.

— Ах, это ты! — воскликнула Миците. — Значит, у Марты будет попутчик. О, какой резкий ветер! Мне холодно.

Из приличия еще несколько слов в адрес Марты, несколько — Янке, и она побежала домой. Пока она была здесь, разговаривали оживленно. А теперь вдруг появилась неловкость. Они оба знали, что при расставании один вопрос остался без ответа и сейчас, если только хватит смелости, надо разрешить его. Может быть, Янка, обдумав за это время сказанное тогда Мартой, признает, что она права, и изменит решение? Не пропал ли у Марты всякий интерес к будущности Янки после его высокомерного разглагольствования в тот вечер, и не из любопытства ли она желает послушать, как он ответит на ее советы?

— Говорят, ты завтра уезжаешь, — прервал Янка затянувшееся молчание. Они уже изрядно отошли от столба, скоро нужно было сворачивать вправо от большака.

— В понедельник начинаются экзамены, — тихо ответила Марта. — Через неделю все окончательно выяснится.

— Ты думаешь, что можешь не пройти по конкурсу?

— Ничего неизвестно. Иногда на какой-нибудь мелочи может провалиться самый подготовленный.

— И тогда?

— Тогда опять придется ждать весь год, готовиться к новому экзамену.

— А до этого? — голос Янки дрогнул робкой надеждой. Он стыдился своего эгоизма.

— Все равно, какой бы ни был результат, домой я не вернусь, — вызывающе откинула Марта голову. — Останусь в Риге, попытаюсь получить работу и буду брать уроки.

Опять наступило молчание. Янка отошел от Марты. Они шли каждый по своей стороне дороги.

— Долго ли вы еще будете ловить неводом? — спросила Марта.

— Две, самое большее — три недели

— А затем?

— Достанем сети и будем ждать появления кильки.

— А зимой? Ведь несколько месяцев здесь совсем нечего делать.

— В это время рыбаки чинят снасти, а у кого их еще нет, вяжет новые.

— А если не хватит денег? Есть ведь тоже надо.

— Конечно, зубы любят работу. Поэтому мы осенью запасаемся несколькими пурами картофеля и солим бочку салаки. Если не хватит этого, в лавке можно получить кое-что в кредит.

— А если человек настолько горд, что не хочет делать долгов?

— В Ригу он все же не поедет за помощью, потому что зимой много дела в лесу. Молодежь, которой это не по душе, как, например, мне, ищет работу на судах и уходит в море до весны. Некоторые остаются там и на лето, на другой и на третий год и так скитаются всю жизнь.

— В прошлый раз ты этого не говорил. Или ты уже изменил прежние намерения и начинаешь думать о кораблях?

— Я говорю только о возможностях.

— Значит, все-таки ты допускаешь, что, может быть, придется искать другое занятие?

— Каждый человек живет как умеет.

— Но почему у тебя всегда такие… упрямые планы?

— Мне они нравятся.

Опять замолчали. Вот уже аллея Ремесисов, но они словно не заметили ее и шли все дальше, мимо дома…

— Ты посмотрел мой подарок? — спросила Марта.

— В тот же вечер.

— И что ты на это скажешь?

— Что сказать? Ты хорошо придумала.

— Ты уже много стихов вписал в альбом? Может, на рождество я их смогу прочесть?

— Там еще нет ни одной строчки, только те, что ты вписала.

— Тебе некогда. Но потом ты будешь свободнее.

— Боюсь, что для этого я долго не найду временя.

— Может быть… тебе просто нечего писать?

О, как она умна! Как сумела найти больную струнку Янки и добиться того, что ей нужно. Свой вопрос Марта задала серьезно и искренне, и у Янки даже не возникло ни малейшего подозрения в том, что здесь кроется какой-то тайный умысел. Но он уловил легкую иронию, это кольнуло его самолюбие, и оно сразу надулось, как шея рассерженного индюка. Да он и на самом деле индюк. Разве иначе он ответил бы так необдуманно:

— Ну, а если б я написал и даже печатался? Если б у меня было целое море тем, идей — так много, что они захлестнули б меня? Нет, Марта, у меня есть о чем писать. Но я не понимаю, зачем мне заниматься этим. Если я буду молчать, разве кто-нибудь от этого пострадает? Если я стану писать — чего достигну? Известности, более легкой жизни, положения в обществе? Пока мне все это безразлично. Теперь до меня никому нет дела, и, если бы кому-нибудь пришла охота нападать на меня, я бы определенно знал, в чем они правы и чего хотят. Я мог бы защищаться, бороться. А тогда… Люди, которые не в состоянии написать связно ни одной фразы, посмеивались бы над моими произведениями. Меня могли бы совершенно безнаказанно публично поносить, превратить в ничтожество. И мне оставалось бы только молчать. Возможно, они и правы, а я ошибаюсь. Чем значительней были бы мои достижения, тем меньше мне прощали бы это. В конце концов, я заболел бы еще манией преследования и жаждой лести. Все, что я сейчас делаю, очевидно, целесообразно; это простые, полезные дела, и ни один человек не может упрекнуть в том, что я занимаюсь пустяками. Как только я начну писать, ощущение этой простоты исчезнет, искусство сделает меня самого искусственным, и моя деятельность будет основываться на воображении, на фикции. Я начну публично размышлять, люди станут следить за моими мыслями, и мне покажется, что я выполняю серьезную и нужную работу. Ведь мне за это будут платить. Так толпа платит фокусникам и факирам, показывающим на базарной площади фокусы. Мне только не придется обходить публику с шапкой в руках.

— Милый Янка, ты высмеиваешь самого себя, — прервала его Марта. — Я знаю, почему ты это делаешь: ты боишься, что у тебя не хватит силы противиться своему призванию. Некоторое время тебе, быть может, удастся себя обманывать, но как-нибудь ты все равно не утерпишь и возьмешься за перо.

— Случается — люди поддаются преступной слабости.

— Когда ты начнешь?

— Не знаю. Лет пять, по крайней мере, хочу пожить так — изучить жизнь и людей.

— Потом пройдет еще пять лет, может быть больше, пока ты пробьешь дорогу. Зачем тебе так долго ждать?

— Если у нас во рту есть испорченный зуб, и он не болит, мы не торопимся его вырвать — он расшатается и выпадет сам.

— И для этого нужно ждать пять лет?

— Возможно, и дольше. Если корень здоровый, зуб не так скоро раскачается, даже если в нем больной нерв.

Марта больше ни о чем не спрашивала. Янка понял: этот спор имеет скрытый смысл, и они говорят так в последний раз. Он не отозвался на зов друга. И голосом друга говорила женщина. Янка был слишком недогадлив, чтобы расслышать ее призыв, он не ответил на него, и теперь ему опять оставаться в одиночестве.

— Ну, мне нужно идти, — сказала Марта, когда они вновь дошли до аллеи Ремесисов. — Мы пойдем каждый своей дорогой. Но я знаю — со временем ты изберешь другой путь. Я буду следить за тобой, и мне будет приятно, если ты далеко пойдешь. А теперь будь здоров… Будь здоров, Ян Зитар…

Неожиданно она охватила руками голову Яна и легко прикоснулась губами к его лбу. Это был трепетный поцелуй, похожий на самое легкое дуновение ветерка, — прощальное приветствие друга. Она ушла. Сердце Янки вдруг затосковало, точно он был обречен на вечное одиночество. Прислонившись к изгороди, он долго стоял на дороге. Только когда во дворе Ремесисов залаяли собаки, он вспомнил, что нужно уходить.

4

«Я лицемер, — думал Янка, возвращаясь домой. — Все, в чем я и сегодня, и в прошлый раз уверял Марту, только слова. Ведь я согласен с ней, сам тоскую о том, к чему она меня зовет, стремлюсь с того дня, как начал мыслить. О, если бы я верил в осуществление своей мечты! Мне бы и в голову не приходило отрицать свои стремлении и надежды на будущее. Но я, боясь провала, лицемерно говорю, что меня это не интересует. Разве не похож я на лису из басни Крылова, которая, поняв, что ей не достать виноград, пренебрежительно сказала: «На взгляд-то он хорош, да зелен…» — и ушла. Ты сам, Янка, разрушил последний мост, соединявший берег твоей теперешней жизни с другим берегом, далеким и манящим. Необдуманно погрузил ты свою жизнь в черную, беспросветную тьму, полную мук, и назвал это героизмом и самопожертвованием». Янке стало вдруг мучительно жаль себя, он испугался своего упрямства. Конечно, прекрасно приносить себя в жертву, но это возможно до известного предела. Желание жить запрещает человеку полное самоуничтожение, ибо это уже не жертва, а самоубийство. Ян Зитар, ты уже начинаешь сожалеть о своем безрассудстве, и лишь самолюбие не позволяет тебе отказаться от неверных решений. Без всякой радости и удовлетворения пойдешь ты все дальше вперед, пока смерть или увечье не сломит твою гордость.

Выйдя на большак, Янка услышал в темноте громкие голоса. Должно быть, какие-то забулдыги плелись из корчмы. Они то запевали, то кричали и ссорились. В этот вечер весь мир принадлежал им. Дайте дорогу — его величество Алкоголь идет! Скоро из темноты появились двое.

Всякий благоразумный человек свернул бы в сторону и пропустил пьяных, они были очень воинственно настроены. И если бы эта встреча произошла вчера, Янка свернул бы в лес, не подумав о том, что это может уронить его достоинство. Но сегодня все получилось иначе.

«Не уступлю дороги! Что это за персоны?»

И он пошел по самой середине дороги, навстречу орущим. Если не заденут, он тоже промолчит, а если привяжутся (а они обязательно это сделают), он им покажет, как мало уважает он герольдов его величества Алкоголя. В лице двух гуляк навстречу ему шло его настоящее и, возможно, будущее, и хотелось ударить его кулаком в лицо. Янка заблаговременно вытащил из карманов руки, и все его нервы напряглись до предела.

«Будь что будет!» — подумал он, узнав хозяйских сынков. Он приближался к ним, не замедляя и не ускоряя шага.

— Кто такой? — крикнул один из них.

— Ян из Шауляя, кость покупает, — прошепелявил второй.

Янка не произнес ни слова. Их разделяло всего три шага. Оба парня загородили ему дорогу. Он свернул немного в сторону и хотел пройти мимо.

— Эй, ты там, истребитель салаки! — крикнул первый парень. — Не форси — можешь наскочить на кулак.

Янка опять ничего не ответил, но кто-то схватил его за рукав и потянул назад.

— Поставим ему на рожу печать, — бахвалился второй парень. — Этим салачьим пузырям так и надо.

Янка вдруг повернулся и ударил кулаком в лицо стоявшего ближе к нему парня. Тот растянулся на куче гальки.

— Вот тебе истребитель салаки! Вот тебе салачий пузырь! — сопровождал Янка краткими пояснениями каждый следующий удар. — А вот тебе и печать на твое рыло! Вот тебе кулак, на который можно наскочить темным вечером!

Второй парень немного тверже держался на ногах, но вскоре и он оказался на земле; сыпля проклятья, он размазывал по лицу кровь, сочившуюся из разбитой губы. Янка не был мастером кулачного боя, но в этой стычке все преимущества были на его стороне: те двое здорово насосались и не могли попасть кулаками туда, куда метили. Парней побуждала к драке пьяная блажь. Янку заставляла драться злоба на что-то большее, чем его противники. Он не знал, как долго продолжалось это нелепое происшествие, но после его третьего удара противники больше не нападали, и Янка мог спокойно продолжать свой путь. В драке он содрал кожу на сгибах пальцев и потерял зуб, а его противники еще целую неделю ходили с лицами, залепленными пластырями, и уверяли всех, что расшиблись при падении.

Что дало Янке это происшествие? Наслаждение борьбой, радость победы? Возможно. Но важнее всего было сознание, которое, казалось, неотвратимо и навсегда погрузило его в избранную им жизнь:

«Вот где мое настоящее место — крепкий кулак и лошадиная работа. Для этого я годен и к этому предназначен — следовательно, конец всем фантазиям и нечего стремиться к невозможному».


Глава девятая

1

Улетели на юг журавли. Барсуки забрались в норы и залегли на зимнюю спячку. Полевые мыши переселились в жилье человека, чтобы до весны вывести еще одно поколение и просуществовать кражей в клетях, в кладовых и погребах. Опустели скворечники, и воробьи могли теперь смело оккупировать брошенные жилища. Но они предпочитали носиться над полями, лесами, над дворами, высматривая, когда хозяйка кормит кур, и подбирать крупинки и крошки творога из-под самого носа у сердитого петуха. Весной будет война и раздор: самцы начнут драться между собой и все воробьиное племя как один сердито запищит на черных бродяг, о которых люди так заботятся, словно те несут им яйца. Это было вопиющей несправедливостью, сердца маленьких птичек чуть не разрывались от негодования: ты честно и преданно живешь на одном месте, не боишься ни стужи, ни лишений. А какая тебе польза от твоей любви к родине? Ты сер, мал и не умеешь красиво петь, и людям кажется, что без тебя можно обойтись. А всяким свистунам, избалованным бродягам они строят скворечники и наблюдают за тем, чтобы кошка не тревожила сидящую на яйцах самку. Умеет ли такой скворец быть благодарным за оказанное ему внимание? Пока здесь земля обетованная и теплое солнце, он живет на месте. Но как только перестанут на каждом шагу валяться червяки и подует прохладный ветер, он просвистит «будьте здоровы!» и исчезнет неизвестно куда. Заморыш и лежебока! Но здесь мы, выносливые и невзыскательные! «Чирр, чирр…» — кричим мы, какая бы ни была погода. Люди не замечают нас, пока мы около них. А помните, как было в одном доме, где мы три года подряд не вили гнезд и не прыгали по двору? Каким задумчивым стал хозяин, и что говорили соседи: «У нас воробьи не живут. Это не к добру…» Тогда-то они поняли, что им не хватает нас, и не могли дождаться, пока какая-нибудь пара поселится у них в куче хвороста. Они сыпали крупу, крошили хлеб, а кошку запирали в комнате. Наконец, мы дали себя задобрить. И какая же это была радость! — У нас опять воробьи! — хвастались хозяева. Они зимой уже не чувствовали себя одинокими. Если бы среди воробьев царило полное единодушие, ни один скворец не смел бы появиться вблизи дома.

Ветер кружил в воздухе пожелтевшие листья. Одна за другой уходили в город подводы, груженные вещами дачников. Окна дач закрыли ставнями. Распрямила сухой стебель трава на дюнах, сосновая хвоя засыпала следы ушедших горожан. Море окуталось дымкой дождя.

Однажды рыбаки последний раз вытащили невод. Он был пустым.

— Нечего тут больше копаться, — сказали рыбаки. Они разобрали невод, и каждый увез домой свою часть. Общественный инвентарь — лебедку, тросы, весла, ворот для вытаскивания невода и якоря — убрали в клеть кормчего; карбас оттащили подальше на берег, где его не доставали вода прилива и весенний лед, и опрокинули вверх днищем. Заработок последней недели пропили вместе — хозяева и батраки. И каждый отправился своей дорогой.

Рудис Сеглинь с месяц тому назад ушел со знакомым капитаном и Англию за новым судном. Теперь он вернулся в Ригу, и Янка получил от друга письмо.

«Два матроса должны идти на военную службу. Если хочешь устроиться на судно, приезжай немедленно. Я уже говорил капитану про тебя».

Янка знал капитана, он когда-то ходил штурманом у старого Зитара. Вновь ожила прежняя мечта о море. «Теперь или никогда», — подумал Янка и сложил вещи в морской мешок. Что бы он стал делать всю долгую зиму на берегу? Если вязать сеть, уйдут все сбережения и не на что будет жить; если поступить батраком к трактирщику Мартыну, не останется времени на вязку сетей и будущей весной опять придется бродить с неводом в напарниках. Уж лучше уйти в море, заработать деньги и купить готовые сети. Заодно и свет посмотришь.

Янка заявил Галдыню о том, что он отказывается от домика Микелиса, лучшую одежду и разную мелочь оставил у Эрнеста и уехал в Ригу.

2

Янка отправился на старом, славном «Нейбаде». Поздно вечером суденышко добралось до Риги и пришвартовалось у набережной Даугавы. Вместе с несколькими другими пассажирами Янка остался ночевать на пароходике. Он подремал немного в маленьком «салоне» и уже ранним утром был на ногах. Оставив вещевой мешок на хранение знакомому матросу «Нейбада», он отправился на поиски судна, где служил Рудис Сеглинь. Рудис писал, что они стоят, в Андреевской гавани[29], недалеко от большого элеватора. Если уголь еще не разгружен, судно должно находиться там.

Миновав «Сельдяную сортировочную», от которой несло селедочным рассолом, Янка очутился в самом мрачном и грязном углу гавани. Весь берег был завален горами угля. Под ногами хрустела угольная крошка, а мостки судов, казалось, покрывал слой сажи. Работа только что начиналась. Грохот лебедок и шипение пара мешались с пронзительными голосами людей. Из открытых судовых люков одна за другой поднимались наверх корзины — словно громадные нечистые пасти извергали ежеминутно в воздух тяжелые плевки угля. Рабочие, стоявшие на мостках, подхватывали корзины и высыпали уголь в тачки, другие бегом отвозили груз на берег. Над палубами судов стояли облака черной пыли, и штурманов невозможно было отличить от грузчиков угля. Медная обшивка дверей кают и рамы иллюминаторов уже не сверкали на солнце. Белый китель кока стал пестрым, как голландская корова.

Пробираясь мимо тачек с углем, Янка испачкался. Брюки блестели от осевших на них мелких кристалликов угля, руки посерели, словно их выпачкали в золе, и в нос набилась угольная пыль.

Судно, которое он искал, стояло рядом с большим элеватором. Янка поднялся на мостки и пошел наверх.

— Чего путаешься под ногами! — закричал на него грузчик. Янка посторонился, чтобы дать ему дорогу, и чуть не свалился с мостков. Внизу его подкарауливала блестящая, как деготь, вода. Кое-как он добрался до палубы и остановился у поручней, чтобы немного прийти в себя от безумного хаоса. Но где там! Из переполненных корзин валились куски угля, рабочие у лебедок кричали, чтобы сторонились, и при повороте стрелы крана одним из стропов с головы Янки сдернуло шапку. Настоящий ад!

— Эй, вы там! — крикнул ему какой-то моряк, по-видимому, боцман. — Что тебе здесь надо?

— Капитана! — крикнул Янка в ответ.

— Капитан в городе, — ответил моряк. — Зачем он тебе? Вероятно, хочешь наняться?

— Может быть. Я знаю капитана. Он обещал мне место.

— Тогда тебе придется подождать. А пока иди-ка ты лучше на берег.

— Не могу ли я увидеть Рудиса Сеглиня? — спросил Янка.

— Сеглинь в кубрике. Прошлую ночь он стоял на вахте и теперь спит.

Янка проскользнул кое-как в носовую часть судна. Он знал, что матросские кубрики на всех кораблях помещаются на правой стороне, поэтому смело искал дверь. Носовое помещение разделял узкий, темный коридор. По сторонам его были две двери. У одной, прислонившись к грязной железной стенке, стояла девушка в простой крестьянской одежде. Заметив Янку, она отвернулась и закрыла глаза грязным носовым платком. Янка услышал тихие всхлипывания. Плечи девушки вздрагивали от сдерживаемых рыданий. Он растерянно остановился, не зная, что делать. Рядом с девушкой на полу стоял небольшой чемодан — вероятно, она приехала издалека.

— Что с вами случилось? — решился наконец Янка. — Вы кого-нибудь разыскиваете?

— Я… я приехала к брату… — захлебываясь от рыданий, произнесла девушка.

— И его здесь нет?

— Там, в каюте… — она кивнула на дверь матросского кубрика и заплакала еще безудержнее. Больше от нее ничего нельзя было добиться.

Янка пожал плечами и постучал в дверь. Никто не отозвался. Он нерешительно открыл дверь. Горела керосиновая лампа с сильно закопченным стеклом. На матросских койках валялись грязные полотенца и одежда. На нижней койке кто-то храпел. В углу слышался плеск воды. С одной из коек на Янку смотрело сердитое бледное лицо женщины: растрепанные волосы, голые плечи, одна лямка на сорочке оборвана…

— Чего пялишь глаза? Если входишь, входи, а нет, так выметайся! — проговорила женщина осипшим, пропитым голосом.

Он вошел в кубрик. На столе стояла сдвинутая в беспорядке немытая посуда, облипший кофейной гущей кофейник, тарелки с остатками еды, а посредине — две пустые бутылки из-под водки.

— У тебя нет курева? — спросила женщина.

— Я не курю, — смущенно сказал Янка.

— Какой же ты мужчина? — послышался голос другой женщины с койки нижнего яруса, и, вглядевшись пристальнее, Янка увидел там другое полуобнаженное, растрепанное существо. Из стоявшего в углу ведра с нечистотами несло зловонием.

— Сеглинь в кубрике? — спросил Янка.

На той койке, откуда доносился голос второй женщины, кто-то заворчал:

— Кто там?.. Что нужно?

— Это ты, Рудис? — Янка подошел ближе.

На него смотрело тупое, пьяное лицо друга.

— Ты приехал? Олрайт. Я уже говорил старику… ммм… все в порядке…

— Скоро монопольку откроют, — пробормотал еще чей-то голос на верхней койке. — Ты можешь сходить за водкой? Магарыч все равно придется пить.

— Принеси мне сельтерской, — добавила женщина, лежавшая рядом с говорившим.

— Там за дверью какая-то девушка, — сказал Янка. — Заплаканная. Говорит, что пришла к брату.

— Что она, ошалела, что ли? В такую рань явилась. Ведь я ей сказал, чтобы после обеда… — пробормотал любитель водки.

Это, вероятно, был брат девушки. Когда Янка спросил его, тот подтвердил — да, это на самом деле он. Но разве его вина, что сестра пришла в такой момент.

— Не лучше ли вам выйти и поговорить с ней? — продолжал Янка.

— Кто ей запрещает войти? — проворчал моряк.

— Может быть, она хочет рассказать о домашних делах, а здесь это неудобно.

— Ну, правильно. Разве я не знаю, что у них за песня? Деньги, подавай деньги! Тоже большое счастье.

«И среди таких людей я собирался жить…» — содрогнулся Янка. Полуобнаженные женщины равнодушно смотрели, как он поморщился. Та, что лежала в койке Рудиса, зевнула и принялась тормошить Рудиса, но он опять уснул.

Янка поднялся.

— Так я пойду на берег, Рудис, — произнес он.

— Да. Возьми два полуштофа, — промямлил в ответ Рудис.

— И папиросы «Рига», большую пачку, — напомнила женщина.

— У тебя деньги есть? — пробудившийся Рудис взглянул на Янку.

— Найдутся.

— Олрайт. А потом мы сходим к капитану.

Янка вышел в коридор. Облако угольной пыли, взвившееся из первого люка, было ничто по сравнению с воздухом, стоявшим в кубрике. Незнакомая девушка все еще стояла на прежнем месте,

— Знаете что? — обратился к ней Янка. — Поезжайте лучше домой, потому что вам вряд ли удастся сегодня поговорить с вашим братом. Вы приехали в неудачный день. Ведь не всегда бывает так, как сегодня.

И для Янки этот день оказался неудачным. Впрочем, не все моряки жили так, как эти. Вероятно, Рудис и брат девушки в другое время были порядочными ребятами, с которыми приятно работать. Но Янке пришлось в самом начале раскрыть наиболее мрачную страницу жизненной книги моряков. Заглянув в нее, он не захотел читать остальные.

— Вы еще останетесь? — спросил он у девушки.

— Надо подождать, может быть, он выйдет, — ответила она.

Но в тот момент, когда Янка уже собирался уходить, из другого кубрика вылез кочегар, такой же пьяный, как все матросы. Шагая через порог, он качнулся в сторону девушки и, расслабленно улыбнувшись, спросил:

— Деточка, о чем плачешь? Заходи к нам.

Удивленная и испуганная, она взяла свой чемодан и последовала за Янкой. Они вместе сошли с корабля. Грузчики обменивались на их счет циничными замечаниями.

— Кто же это, в конце концов — люди или скоты? — заговорила девушка, когда они выбрались из этого ада.

— Как когда, — ответил Янка. — Иногда это порядочные и славные ребята, а иногда такие, как сегодня. Вытрите лицо, мы черны как трубочисты…

«Какие впечатления унесет с собой эта девушка? — думал Янка. — Что она расскажет родителям, братьям, сестрам?»

Он не пошел в монопольку за водкой для магарыча, не вернулся на судно и не представился капитану. Рудису Сеглиню он послал открытку: «Мне подвернулась более выгодная работа. Остаюсь на берегу».

Пока «Нейбад» разгружался и принимал новый груз, Янка ходил по лавкам. Он купил поперечную пилу, шведский стальной топор и так называемые сапоги якорщиков.

Возвратившись домой, Янка не объяснил никому причину своего возвращения и со всеми покупками сразу же отправился к Карлу на Болотный остров.

3

На Болотном острове летом изрядно поработали, и поэтому кое-что здесь уже изменилось. Окруженный трясиной, омываемый водами реки, этот остров все же походил на жаждущий влаги песок пустыни, жадно впитывающий в себя каждую каплю пота, тяжкий труд крестьянина и последний заработанный сантим. Ему все было мало. Как только сделано одно, он звал на другую работу; потребность за потребностью всплывали из его топей. И человек трудился не разгибая спины: копал, корчевал, рубил, пахал, сеял. Зачастую у него не хватало даже времени на то, чтобы утереть пот с лица, и он, как слезы, щипал глаза.

Весною поставили сруб жилого дома из толстых досок с тесовой крышей и вывели трубу. В свободное время Карл настелил черный потолок, засыпал его опилками и выстрогал доски для пола. Дальше дело не двигалось. Чтобы поселиться в новом доме, нужно было сложить плиту и печь, вставить три окна и двери. Для этой работы надо пригласить мастеров; это стоило денег, а их у Карла и Сармите не было.

— Придется жить еще одну зиму в сарайчике, — сказал Карл.

— Ничего, нам не привыкать! — улыбнулась Сармите.

И вот в те дни к ним пришел Янка — настоящий работник, отправившийся на отхожий промысел с мешком за плечами, с пилой под мышкой. Он приготовился к серьезной работе. Узнав планы брата и осмотрев его хозяйство, он сказал:

— Ты думаешь, я, как Робинзон, буду спать в хижине? Тогда мне не было смысла приходить на остров.

Он сел за стол и взял карандаш и бумагу. Измерив оконные и дверные проемы, он определил их стоимость и отослал Карла к столяру: не позже чем через две недели двери и рамы должны быть готовы!

Картофель был выкопан, хлеб обмолочен, а озимую рожь Карл посеял еще раньше. Братья наточили топоры и взялись за работу.

— Надо строить так, чтобы потом не пришлось переделывать, — сказал Янка.

В доме они возвели две капитальные стены, затем отделили кухню и будущее подсобное помещение. Стены делали из дюймовых досок в два ряда, оставив между ними пространство в полфута; его засыпали опилками и залили раствором извести. Жилое помещение временно оклеили всякой бумагой — штукатурить было поздно, не успеет высохнуть и потрескается. Это пришлось отложить до будущей весны, когда стены как следует просохнут. Потолки тоже обили простыми тонкими досками, чтобы потом оштукатурить их. Подошла очередь пола, и тут у братьев дело застопорилось, так что в конце концов им все же пришлось пригласить на помощь плотника. Общими усилиями они за две недели настолько продвинули отделку кухни и одной комнаты, что можно было уже вселяться. Но Янка заупрямился — необходимо покрасить пол и подождать, пока он высохнет. За это время они поставили остальные перегородки в доме и сделали дверные проемы. Окончательно заделать эти стены еще нельзя было — не хватило опилок. Но это Карл мог спокойно закончить в будущем году. Всего предполагались в доме три комнаты, кухня, коридорчик и кладовая,

— В комнатах тебе обязательно нужно делать изразцовые печи, — сказал Янка брату. — В большой комнате не мешало бы даже соорудить камин.

— Может быть, еще и паркетный пол положить, — засмеялся Карл. — И панель из красного дерева по стенам.

— А почему бы и нет? — удивился Янка. — Неужели только те там, в Риге, имеют право на такие вещи? Конечно, тогда ты должен действовать осмотрительно, с расчетом. И вот на Болотном острове появится благоустроенный дом. Покажи этим обитателям дымных лачуг, как живет культурный крестьянин. А в случае необходимости прижми немного Эрнеста. Сколько скота ты думаешь прокормить, когда все луга будут возделаны?

— Да голов шесть.

— Неплохо, — согласился Янка.

Так они между делом мечтали. И живее стучал молоток, легче скользил рубанок и вгрызалось в дерево долото. В глубине души они даже верили в свои мечты, только стеснялись признаться в этом.

Янка прожил на Болотном острове три недели. Наконец, наступил день, когда новосел праздновал маленький Юрьев день. Из сарайчика все пожитки перетащили в новый дом, а в сарайчике устроили курятник. Разве это не был праздник, светлый, чудесный? Сармите хлопотала у новой плиты. Карл похаживал из кухни в комнату и из комнаты в кухню. Под ногами твердый, гладкий пол. Ребенок может ползать и вставать на ноги, держась за скамейку, а кот — греться на лежанке. Вечером никому не хотелось спать. Все было слишком непривычно, хотя и взлелеяно в мечтах и построено собственными руками. Но все это нужно было еще обогреть живым человеческим дыханием.

— А что мы теперь будем делать? — заговорил Янка на следующее утро. — Этой зимой в наших местах не будет заработков.

Сбережения Янки растаяли, потому что он платил столяру, покупал стекла, гвозди и другие строительные материалы. Следовало подумать о зиме.

— В других местах уже рубят лес, — продолжал он. — У меня нет товарища, а то я бы отправился в лес.

— Если бы кто-нибудь помог Сармите по дому, я пошел бы к тебе в товарищи, — сказал Карл.

— Ты пошел бы? — переспросил Янка.

— Почему же нет? Разве помешает лишний лат?

— Я посмотрю, разузнаю, — сказал Янка. — Ты ведь ничего не будешь иметь против, если я оставлю свои вещи здесь? Мне не по душе, что они лежат у Эрнеста. Кто знает, что этому шельмецу может прийти в голову.

— Вези сюда, — сказал Карл.

В понедельник утром Янка запряг лошадь Карла и уехал на побережье. Он возвратился поздно вечером со своими узлами, а вместе с ним приехала и Эльга. У нее не было никаких пожитков, она лишь держала маленький сверток в руках. Эльза и Кланьгис старались уговорить девочку, чтобы она осталась на мельнице, но у Эльги словно выросли крылья. Наконец, условились, что она останется на Болотном острове до тех пор, пока не придет с заработков Карл. Теперь у Сармите появился помощник и товарищ, и Карл мог отправиться вместе с Янкой в лес. Заготовив дрова для дома и завалив землянку для скота свежим дерном, братья ушли. Им предстояло пройти изрядное расстояние, пока они доберутся до ближайшей просеки.

4

Как летело время! Янка и Карл не имели представления ни о буднях, ни о праздниках; некогда было заглядывать в календарь и газеты. Единственное, что они считали, — это срубленные деревья и количество напиленных кубометров. Лес был густой, чистый, деревья — стройные. До самой макушки ни одного сучка, только наверху небольшая метелочка. Несколько ударов топором — и бревно очищено. Повалив и очистив от сучьев целую гору деревьев, братья разводили костер, согревали котелок чаю и на вертеле поджаривали по кусочку копченой свинины, пока она не подрумянивалась и из нее не начинал капать жир. Никогда в жизни до и после этого Янка не ел ничего более вкусного, чем это поджаренное мясо с ломтем ржаного хлеба. Это была замечательная еда, лучше всех лакомств мира. Что делало ее такой вкусной? Зверский аппетит и тяжелая работа на свежем воздухе.

Закусив, они бросались на работу с такой ненасытностью, словно боролись с каким-то бедствием. Каждый лат приходилось зарабатывать горьким потом, руками, покрытыми саднящими мозолями. Они рубили и пилили до тех пор, пока в чаще можно было хоть что-нибудь видеть, а когда становилось темно, разводили костер и жгли накопившиеся за день сучья и хвою. Искры сыпались на волосы и вязаные свитера, тлела одежда, и лица лесорубов становились серыми от золы. Дым ел глаза и вызывал слезы.

Когда они кончали работу, на соседних вырубках уже давно царила тишина. Над лесом во всем великолепии сияла луна. Лесорубы уже успевали поужинать и лечь спать, когда братья возвращались домой.

Лесорубам отвели жилье в старом каменном доме. У них была большая, неуютная комната с разбитыми окнами, заткнутыми тряпьем; вдоль одной из стен тянулись широкие нары, застланные полугнилой соломой. В углу стояла громадная кирпичная печь. Дым валил в комнату из многочисленных щелей.

Здесь ютилось шестнадцать латгальцев, рижан и видземских крестьян. Иногда по вечерам они играли в карты, в воскресенье пьянствовали и дрались. Ничего удивительного не было в том, что Карл и Янка старались как можно меньше находиться в комнате.

Вначале Янка не очень спешил на работу и охотно поспал бы лишний часок. Но Карл не давал ему покоя:

— Вставай, брат, пора в лес!

Первое время он один подсекал все деревья и очищал их от сучьев, пока Янка, наконец, не привык к неумолимому ритму труда и смог работать с братом наравне.

Так продолжалось полтора месяца, почти до самого рождества. Потом работа здесь окончилась, лесорубам выплатили деньги, и многим пришлось искать новые лесосеки. Сортировщик леса шепнул Карлу, что в лесах под Аллажи еще нужны рабочие, — работы хватит до весны, и лес там не хуже. Братья сразу же закинули за плечи вещевые мешки. Янка обернул пилу вокруг туловища наподобие металлического пояса, и они поспешили туда, пока не набежали другие. И опять пела пила, которую они прозвали виолончелью, шумели падающие деревья и под вечерними звездами пылал ароматный костер. На этот раз им удалось получить отдельную комнатку в крестьянском доме. Как ни скромно расходовали они деньги на питание, как безжалостно ни выжимали из себя соки на этом рабском труде — запас заработанных латов увеличивался очень медленно. Поэтому братья решили на рождество не ехать домой, а продолжать работу все праздники.

Карл написал Сармите письмо, сообщил, как у них идут дела, и заодно послал немного денег.

Так они проработали до середины марта. Карл не мог дольше оставаться в лесу — скоро надо было начинать весенние работы, а Сармите после пасхи опять ожидала ребенка. Янка долго соображал, что ему предпринять: ехать с Карлом или остаться здесь? Наконец решили, что до того, как начнут шить невод, у моря делать нечего и месяца два он может поработать на Гауе на сплаве леса. У него ведь были сапоги якорщика! Оставив себе на питание несколько десятков латов, Янка остальные деньги отдал Карлу.

— Спрячь у себя, а если нужно, употреби в хозяйство. Сейчас они мне не нужны.

— Но когда же я тебе отдам? — усомнился Карл.

— Когда разбогатеешь. Я процентов не требую. Купи вторую корову и постарайся к осени построить коровник. Да вот еще что: пусть Сармите посмотрит, что там нужно Эльге. Мне неприятно, что она ходит как огородное пугало. Купите ей что-нибудь за мой счет. Лучше всего, если бы Эльга осталась у вас, конечно, если вы с Сармите не имеете ничего против.

— Да, но сколько я тебе теперь буду должен? — подсчитывал Карл. — Пятьдесят и восемьдесят пять — всего сто тридцать пять латов.

— И за трехнедельную работу на постройке дома, — засмеялся Янка. — Стоимость дверей, оконных рам и всего остального. Не смеши! Может, хочешь выписать вексель? Или ты боишься, что я потребую себе долю в Болотном острове? Ведь я не Эрнест.

— Нет, ты на самом деле не такой, — признался Карл. — Ты еще не знаешь цены деньгам.

Карл уехал с большими планами. Он уже думал не только о второй корове, но и о нескольких поросятах. Это все теперь можно было сразу приобрести. Пусть Янка придет осенью, он увидит новый хлев. И ржи Карл посеет три пурвиеты, картофельное поле тоже будет не меньше, а за домом зазеленеют молодые яблоньки. Такова будет награда за его тяжелый труд.

Тем временем Янка, посвистывая, шагал по направлению к Гауе. Его несли добротные сапоги, которые не пропускали воду. Весна уже приближалась. Он чувствовал это, и сердце наполнилось непонятным беспокойством и тоской.


Глава десятая

1

Примкнув к какой-то группе сплавщиков, Янка две недели проработал на берегу реки, куда был свезен лес для сплава и где заготовляли материал для плотов, шесты и снимали кору с крепежного леса. После пасхи, когда река очистилась ото льда, лес спустили в реку, и у сплавщиков началась скитальческая жизнь. Следуя за лесом, уносимым течением, они продвигались все ближе к устью реки — это был один из притоков Гауи. Сплавщики, рассеявшись по всему берегу, заботились о том, чтобы в излучинах реки не образовалось заторов. Эта работа была не слишком тяжелой, но требовала умения и ловкости. Прежде чем Янка научился перебегать с одного берега на другой по отдельным бревнам, удерживаться на скользком бревне и не падать, когда нужно было изо всей силы тащить застрявшие бревна, он успел несколько раз искупаться в холодной воде и первые дни ходил совершенно мокрый. Каждое купание встречалось веселым смехом и шутками товарищей, и тут ничего нельзя было поделать. Разве они сами, эти товарищи, не мокли в воде, пока приобрели нужные навыки, и разве еще и теперь иной безупречный мастер, сорвавшись, не мерил глубину реки? Находились даже такие хитрецы, которые, умышленно поскользнувшись, основательно намокали и отправлялись домой сушить одежду, — человека в мокрой одежде не заставишь работать. У других очень часто ломались рукоятки багров. Голыми руками не растащишь затор; нечего делать — приходилось идти в лес за новой рукояткой. Пока ее искали и очищали от коры, опять проходил день. Руководитель работ смотрел на происходящее сквозь пальцы, не желая ссориться с рабочими. Если у них не хватит рабочих рук, сплавщики сами установят порядок.

Большинство сплавщиков были рижане. Вечером они выпивали свою норму, иногда даже не одну; если поблизости оказывалась корчма, не обходилось без шума. Другие играли в карты на деньги.

Самая трудная работа начиналась позже, когда спадала полая вода. На реке появлялись мели, и бревна застревали там. Приходилось брать багры и перетаскивать бревна по одному.

В конце апреля Янка попал на такое место. Несплавленного леса здесь было много, и Янка должен был оставаться тут до тех пор, пока все бревна не будут сняты с мели, после чего можно отправляться на Гаую вязать плоты. До тех пор Янка редко задерживался на месте больше двух-трех дней. Здесь он пробыл две недели.

Руководитель работ подыскал сплавщикам жилье в крестьянском доме, в полукилометре от реки. Янка прибыл на новое место работы с утра и весь первый день проработал на реке. Ныли плечи и саднило руки, когда он вечером вместе с товарищами отправился на ночлег. Кожа на ладонях покрылась глубокими трещинами, в промежутке между большим и указательным пальцами зияла настоящая расселина, как в земной коре после землетрясения. Не помогало ни частое мытье, ни глицерин, ни мази — все сплавщики страдали от таких язв. Янка уже начал подумывать о том, чтобы закончить работу и отправиться на побережье. Достаточно скитался он всю зиму; теплая весна влекла к более свободной жизни. «До праздников еще продержусь, — решил он. — Получу заработанные деньги и сломаю свой багор».

Но он выдержал гораздо дольше и багор использовал позже на Гауе, при вязке плотов. Может, его одолела жадность? Может, раны зажили и руки уже не болели? О нет, дело совсем не в этом. Придя вечером на новую квартиру, Янка захотел пить и первым делом зашел в хозяйскую кухню поискать воды. Молодая девушка, хлопоча около очага, готовила пойло скотине. Янка сказал:

— Добрый вечер. Нельзя ли у вас попросить воды? Очень пить охота…

— Добрый вечер, — ответила девушка и пошла в угол к чану — там был березовый сок.

В кухне царил полумрак, и Янка только тогда увидел лицо девушки, когда она протянула ему кружку с соком. Они взглянули друг на друга и густо покраснели.

Перед Янкой стояла Айя, девушка из сибирских землянок. Они не виделись два с половиной года.

2

Это была та самая Айя, которая под заснеженными елями тайги подарила Янке первый поцелуй. Но теперь это была совсем другая девушка. В карантине в Резекне Янка простился с бледным, усталым, потерявшим надежду существом, рядом с которым он чувствовал себя большим и могучим. Теперь он протянул руку вполне расцветшей молодой женщине, с изумлением отметив ее красивую фигуру, блестящие карие глаза, которыми она уже смотрела не смущенно и покорно, как раньше, а как равная на равного. Около рта Айи не виднелось глубоких морщин скорби. И когда прошло первое замешательство, она так мило улыбнулась. Айя казалась такой приятной, свежей, что Янка мигом забыл всю дневную усталость.

— Разве не удивительно, что мы так встретились?.. — сказал он, не выпуская теплой руки Айи.

— Ты хотел пить, — напомнила она.

— Да, правда, мне очень хочется пить, — Янка выпил сок и отдал кружку. — Тебе сейчас, наверно, некогда болтать, а мне хотелось бы о многом услышать — как тебе жилось? Что с тобой произошло?

— После ужина можешь зайти ко мне. Я буду свободна.

— Хорошо. Мне тоже надо привести себя в порядок. Ну, если уж мне довелось быть гостем в твоем доме, то я воспользуюсь гостеприимством: не можешь ли мне дать немного теплой воды?

— Сколько — ведро или бочку? — рассмеялась Айя.

Какие у нее красивые зубы! Как темно алеет кровь под тонкой кожей и какая легкая, упругая походка!..

Янка вошел в общежитие и первым делом достал бритву. Приведя себя в порядок и сменив одежду, он наскоро поужинал. Затем устроил себе постель и углу комнаты и некоторое время наблюдал, как товарищи играют в карты.

— Ты не сыграешь с нами? — спросил кто-то.

— Я встретил старых знакомых, — ответил Янка. — Надо зайти побеседовать.

Когда в комнате поднялся обычный шум, он тихо выскользнул на кухню. Айя уже ждала его.

— На улице холодно и грязно, — сказала она. — Пойдем лучше ко мне в комнату.

У нее была крохотная каморка рядом с кухней, оконце выходило в сад. Тут стояла маленькая деревянная кровать, покрытая полосатым домотканым одеялом, столик у окна, простая скамейка, а на подоконнике — глиняная кружка с полураспустившейся сиренью. Здесь было тесно, но уютно, и Янке, всю зиму скитавшемуся из одного чужого дома в другой, ютившемуся в больших, наполненных народом комнатах, этот тихий, уединенный уголок внушил давно забытые отрадные чувства.

Ему пришлось первому рассказывать о себе. То, что он ничего особенного в жизни не достиг, немного возвысило Айю в собственных глазах; она смелее смотрела на Янку, смелее разговаривала с ним. Кем она теперь была? Ни батрачка, ни член семьи в Упличах. Хозяйка — сестра матери Айи. Вернувшись из России, Айя сразу же приехала сюда и нашла здесь не только приют и кусок хлеба, но и человеческое радушие. Правда, ей приходилось делать всю домашнюю работу, и нельзя сказать, чтобы ей тут принадлежало больше, чем другим батракам, но, когда пришло время, тетка отправила ее на ученье[30], одела и дала всем понять, что Айя — член ее семьи. Маленького брата Айи усыновила какая-то дальняя родственница; у нее была булочная в Сигулде, муж работал плотником, и у них не было детей. От имущества родителей ничего не осталось, за исключением шести пурвиет земли вблизи станции и маленького, запущенного домика. Хозяин Упличей подыскал на него покупателя и половину вырученной суммы — триста латов — положил в банк на имя Айи. Вторая половина причиталась брату.

Об остальных сибиряках Айя ничего не знала. Янка кое-что рассказал о них. Например, о Бренгулисе, Силинях, мяснике Блукисе и своих родных. Но о Ниедрах он не сказал ни слова, хотя Айю это интересовало больше всего.

— Ты когда-нибудь встречался с Ниедрами? — с кажущимся равнодушием спросила она.

— Я не знаю, где они живут, и ничего о них не слыхал, — так же равнодушно ответил Янка.

Глаза Айи сразу сделались ярче, и голос зазвучал громче. Ее близость, вечерний сумрак и струившийся в открытое окно весенний воздух будили в Янке неясную тревогу. Ему хотелось коснуться руки Айи, ощутить тепло ее плеча и потрогать темную волну ее волос. Но он тут же устыдился своих желаний.

— Долго ты собираешься работать в нашей местности? — спросила Айя.

— Недели две или немного дольше.

— А потом?

— Пойду на Гаую плоты вязать.

— Дома у тебя никакого дела нет?

— Нет. Я могу задерживаться, где мне угодно и сколько захочу. Меня никто не ждет.

— Ты еще не думаешь об оседлой жизни?

— Стоит ли об этом думать? Буду пока жить, как живется. Если когда-нибудь подвернется случай, будут подходящие обстоятельства, можно будет подумать. Самое приятное, что я сам себе хозяин, — как хочу, так и живу. Да ты и сама это знаешь, у тебя такое же положение.

— Да, еще недавно у нас были родители. Теперь своя голова на плечах, свой ум. И разве мы не умеем жить?..

— Жизнь нас учит твердо стоять на ногах. Это так же, как с плаванием: будешь бояться глубины, за кого-то держаться, никогда не научишься. А однажды откажешься от поддержки, бросишься в воду — сразу постигнешь это искусство.

«Интересно, что она сделает, если я ее поцелую?»

Не успел он об этом подумать, как ему захотелось осуществить это. И внезапно появилось сомнение: а потом?

«Боится он или не хочет?» — спрашивал взгляд Айи. У нее не было никаких сомнений.

«Она ничего бы не сказала».

«Он, наверно, забыл прошлое…»

Если бы кто-нибудь из них произнес только одно слово или хоть улыбнулся в робком призыве! Но они молчали и боялись пошевельнуться.

— Надо ложиться. Завтра рано вставать, — сказал Янка и крепко сжал пальцы Айи.

Она встала и, не противясь смущенному пожатию Янки, пошла с ним к дверям старого платяного шкафа, где пространство было узким; им пришлось прижаться друг к другу и пробираться боком до дверей. Волосы Айи коснулись лица Янки, он почувствовал близко, близко от себя ее дыхание и, ни о чем не думая, ничего не спрашивая и не давая себе отчета, вдруг взял руку Айи повыше локтя и притянул ее к себе. Он почувствовал, как напряглось тело Айи и как она словно отшатнулась от него, может быть, от неожиданности или по врожденной женской осторожности. Но это тут же прошло, и, тихая, нежная и покорная, она прильнула к Янке. Он поцеловал ее один раз, потом еще много раз, и ему больше не захотелось уходить. Робко, немного неумело отвечали губы Айи. Наконец он опомнился и торопливо вышел из комнаты; услышал, как щелкнула задвижка, и глубоко, радостно вздохнул. Ему было хорошо.

Благоухала сирень, и от земли поднимались теплые испарения. В темноте перекликались запоздалые птицы.

Когда картежники кончили последнюю партию и в доме все затихло, два человека еще не спали. Они не могли уснуть до утра.

3

На следующее утро, когда сплавщики отправились на работу, Янка намеренно медлил и остался последним. Ему хотелось встретить Айю, узнать, что она сейчас чувствует. У него самого было какое-то странное ощущение. Не то тревога, не то страх, стыд, сомнение — что-то приятное и сладостное и вместе с тем напоминавшее об опасности волновало его грудь.

Пока Янка, делая вид, что приводит в порядок сапоги, задержался в комнате рабочих, Айя наблюдала за сплавщиками. Не заметив среди них Янки, она поняла, что он еще дома. Взяв веник, Айя пошла прибирать комнату рабочих.

— Ты еще не идешь на работу? — спросила она.

— Ничего, я догоню их, — ответил Янка.

Оба чувствовали неловкость и избегали смотреть друг другу в глаза.

— Это твои вещи? — спросила Айя, указывая на постель Янки, где лежал его вещевой мешок. Подобно остальным сплавщикам, он спал на полу на старой соломе.

— Больше у меня ничего нет, — улыбнулся Янка. — В любое время могу взять одр свой и идти[31]. Так. Теперь я в порядке. Надо улепетывать на реку, пока не явился хозяин.

Айя была близко, такая же прекрасная, как вчера, но Янка не ощущал сейчас потребности поцеловать ее. Большие окна и близость двора, где находились люди, оправдывали его сдержанность.

— Так, значит, — произнес он, выходя. — Вечером увидимся?

Айя принялась подметать пол. Пол был загрязнен комками земля и соломой, повсюду валялись окурки.

…В тот день Янка усердно работал, беззаботно болтал с товарищами. Минутами он даже забывал про Айю. Вечером Янку ожидал маленький сюрприз: чайная кружка и эмалированная миска были вымыты, нож и вилка начищены до блеска, и неизвестно откуда появившееся домотканое одеяло застилало соломенное логово. Порывшись в своем мешке, он обнаружил, что исчезло грязное белье и на пятках старых носков больше не зияли громадные дыры.

— Гм… — хмыкнул он и опять подумал об Айе. Ничего особенного не произошло, так, мелочь — немного внимания, но эта мелочь внесла в его быт уют, и именно его-то и недоставало Янке уже продолжительное время. Сейчас он больше чем когда-либо почувствовал, что значит забота женщины, какое очарование кроется в ее незаметных хлопотах и почему те, кто привык к удобствам семейного очага, уже не могут обходиться без них.

Но разве это было все? О нет. Глаза Айи всегда видели, в чем он нуждается. Она знала, что молоко и хлеб приедаются, если только этим питаться несколько недель подряд. Теперь Янка в ее комнате всегда находил что-нибудь горячее. Она не приносила это тайком, потому что тетке на другое же утро было рассказано, что этот сплавщик — почти свой человек и много помогал Айе по дороге на родину. Возможно, заботливая тетка смекнула кое-что и сама и сразу же оценила значение этой дружбы. Вечерами она освобождала Айю от домашних работ, и никому не приходило в голову удивляться тому, что Айя среди недели надевала праздничное платье. Янка тоже этому не удивлялся. Ему только было неловко, что на нем такая поношенная одежда. Но разве она из-за этого задирала нос, стыдилась его? «Нет, мой друг, теперь ты сам видишь, насколько велика моя привязанность. Какой бы я нарядной ни была и каким бы ты ни был серым, мне ты всегда дорог».

Никогда ни один человек так не заботился о нем, как Айя. Конечно, мать тоже любила его, но он был не единственным, и забота матери распространялась одинаково на всех детей. Айя же создавала привилегированное положение для него одного; впервые в жизни он чувствовал, что его балуют. Среди сплавщиков и по соседству жило много молодых парней, которые ни в чем не уступали Янке. Но разве Айя замечала их? Разве у нее оставалась хоть одна ласковая улыбка для другого? Нет, для нее в целом свете существовал только он единственный, Ян Зитар, и никто больше ей не нужен.

Айе двадцать лет, у нее стройная фигура и красивые плечи; черными волосами и карими глазами она немного походила на цыганку. Что же удивительного, если Янка пленился ею.

4

В субботу явился кассир фирмы и выплатил сплавщикам заработанные деньги. Те, у кого была надежда получить в городе хорошую работу, сразу взяли вещи и уехали.

Оставшиеся собрали деньги и послали парня помоложе в корчму за водкой. И несмотря на то, что до корчмы было несколько километров, посланный вернулся очень быстро, и в большой людской комнате послышался звон стаканов. Любители картежной игры устроились за отдельным столом и после каждой партии утоляли жажду глотком сивухи.

Янка знал, что последует за этим: сначала будут играть на сантимы, потом ставки вырастут и на столе появятся бумажные деньги. К тому времени, когда некоторые игроки успеют потерять весь недельный заработок, водка будет выпита, и им захочется еще. Тогда тот самый расторопный парень отправится в корчму вторично, а в ожидании его оставшиеся начнут сводить старые счеты: громкие крики, перебранка, может быть, даже драка, и под конец примирение за полным стаканом. А в понедельник, когда кое-кому нечего будет есть, он хмуро обратится к денежному товарищу:

— Старина, не дашь ли несколько латов взаймы?

И опять целая неделя тяжелой работы, мокрая одежда, саднящие руки, мужественное обещание никогда больше не пить и не играть на деньги и ребяческая уступчивость старым слабостям, как только в кармане вновь появляются деньги.

О том, чтобы спать в такие ночи, нечего было и думать, и приходилось томиться и слушать бессмысленную галиматью, пьяные бредни и дикие выкрики игроков.

— Схожу в лес, посмотрю — не найду ли рукоятку для багра, — сказал Янка, поужинав.

Это была только уловка. Янка и не думал идти в лес — рукоятка у него была в полной исправности. Он ушел к реке и бродил вдоль берега, пока не стемнело. Временами он присаживался и пытался думать о том, что будет делать летом, какие сети свяжет для осеннего лова и как далеко продвинулись хозяйственные дела Карла. Но в то же время он не мог не заметить, что вода в реке уже стала чистой и прозрачной, кусты оделись листвой и повсюду разносились весенние ароматы. Постепенно, однако, ему становилось все тягостнее, на него напала непонятная тоска, причины которой он не знал. Янке казалось, что он жертва, страдалец, птица со связанными крыльями, но какая именно обида терзала его, кто обидчик, этого он не мог сказать.

— Жить страшно трудно, — говорил он себе порою. Но минутой позже признавал, что жизнь все-таки дьявольски прекрасна и каждый миг, в который ты дышишь, видишь, чувствуешь, — целое богатство, больше, чем горы золота и самая огромная слава. Может быть, он был болен, подобно многим людям, которых в это время года мучило странное беспокойство? Возможно, причиной его волнения была большая, беспредельная свобода. Освободившись от всех уз, связывавших его с определенными людьми, нарушив все обещания, данные себе или другим, он оставался одиноким. И вдруг испугался этого одиночества. Он чувствовал себя, как корабль без руля, несущийся по воле течения и ветра.

Ему было двадцать три года. Думая об Айе, он чувствовал неукротимое желание покорить ее. Янка не замечал, что Айя сама соблазняет его, заманивает и что он похож на одурманенную птицу, которая, отзываясь на свист охотника, приближается к опасному месту. Нет, он воображал, что он сам охотник и умно, решительно преследует избегающее его существо; если он настигнет ее, то приобретет многое, но сам ничего не потеряет. Да и что вообще он мог потерять? Не было у него надежд, которые он лелеял бы, и нечего больше ждать. Он никогда не будет ничем другим, как только рабочим, ничего в жизни не достигнет. А для такого Айя была слишком хороша. Марта Ремесис учится в университете и скоро уйдет очень далеко, так что до нее не долетит и простой привет. О Лауре он в тот раз не подумал — она вышла замуж и потеряна для него.

Возвратись к себе, Янка остановился во дворе. В комнате рабочих горела лампа. На столе стояли бутылки, тарелка с нарезанными огурцами, куски колбасы, слышалась косноязычная речь…

— Шесть латов в банке! Дели скорее!

Янка долго вытирал ноги в кухне. На другом конце дома царила тишина — там уже, вероятно, спали. Янка подошел к каморке Айи и тихо, нерешительно нажал ручку. Дверь оказалась закрытой на задвижку. Тогда он постучал.

— Кто там? — отозвалась Айя.

— Я, Янка, — тихо ответил он. — Ты еще не спишь?

— Подожди чуточку, я… сейчас оденусь.

Немного погодя Айя впустила его. Она сразу же опять забралась в кровать и укрылась до подбородка. Свет она не зажгла.

— Куда ты сегодня вечером пропал?

— Ходил гулять. Чудный вечер, Айя…

Он подошел к окну и остановился.

— Твои товарищи гуляют, — сказала Айя. — Ты не пойдешь к ним?

— Ты хочешь, чтобы я ушел?

— Нет, что ты. Сегодня не дают уснуть — шатаются тут всякие. Мне пришлось закрыть дверь на задвижку.

— А я все-таки вломился, — улыбнулся Янка.

— Ты… — он чувствовал, что она улыбается. — Тебя нечего бояться, ты знакомый.

— А если сейчас кто-нибудь войдет?

— Почему ты не закрыл дверь на задвижку?

Янка вернулся и запер дверь.

— А если кто-нибудь услышит, что мы здесь разговариваем? — заметил он снова.

— Можно говорить тише. Мы услышим, если в кухне кто-нибудь будет ходить.

— Но тогда мы сами не услышим друг друга.

— Садись ближе.

Он присел на край кровати, отыскал руку Айи и некоторое время молча играл ее пальцами. Чтобы ему было удобнее сидеть, Айя отодвинулась к стене.

— Айя… — заговорил он немного погодя. Но в горле словно что-то застряло, и ему пришлось откашляться. — Мне не хочется идти к товарищам.

— Ну не ходи. Завтра воскресенье, мы можем поболтать подольше.

Он наклонился и поцеловал Айю. Никакой болтовни не получилось. Не было и борьбы, и Айя не сказала «нет». Ведь он был красивый парень и ее первый возлюбленный…

В воскресенье утром, когда они проснулись, в кухне уже были люди, и Янке пришлось уйти через окно. Впоследствии он часто так делал: входил в двери, а выходил через окно, будто никто так и не знал, что он ночью был здесь. Айя только улыбалась его предосторожности. Ей она казалась излишней: что там скрывать, когда все и так понимали, что происходит? И вообще нужно ли это скрывать?

5

Так продолжалось всю неделю. Наконец, лес был сплавлен, и Янке в Упличах больше нечего было делать. Опять набросил он за плечо вещевой мешок и вместе с товарищами отправился дальше. В последний вечер Айе удалось уговорить его зайти на хозяйскую половину и поближе познакомиться с ее родственниками. Янка не понимал, зачем это нужно. Хозяева были простыми, сердечными людьми, но безразличными Янке. Почему ему следовало сдружиться с ними, рассказывать о своей семье и, в конце концов, обещать, что он навестит их в троицу? Конечно, это было очень приятно, что ему одному из всех сплавщиков оказали такое внимание. Но какое это имеет значение? Исключительное положение, в которое его поставили любезные хозяева, заставило его кое о чем задуматься. Янка обеспокоился, когда почувствовал, что ему что-то угрожает, от чего можно избавиться, только сделав решительный шаг. Но сделать этот шаг мешало ему тихое присутствие Айи и бесконечное ее доверие. Ни слова не говоря, она, светло улыбаясь, давала понять, что полагается на него и на что-то надеется. И ему было жаль обмануть эти надежды, разрушить доверие Айи и показать себя хуже, чем она считала его.

— Ты ведь напишешь, когда приедешь на новое место? — спросила Айя.

— Конечно, — сказал он. — Но ты должна сразу же ответить, потому что я не знаю, как долго я там пробуду.

— Я слышала от вашего сортировщика, что работы хватит до Иванова дня.

— Так долго я не смогу остаться. Мне до Иванова дня нужно вернуться на побережье, там надо шить невод.

И последний вечер Янка провел в каморке Айи. Утром, когда он по старой привычке хотел уйти через окно, Айя сказала:

— Перестань дурачиться. Будь хоть раз смелым и иди через кухню. Чего тебе бояться?

И он сказал, что у него хватает смелости, и пошел через кухню. У очага хлопотала тетка Айи. Он хотел бойко и беззаботно приветствовать ее, а вместо этого получился робкий шепот. Хотя пожилая женщина серьезно ответила на его приветствие и не затрудняла Янку разговорами, ему казалось, что она все понимает, видит его насквозь и смеется над его смущением. Он опустил глаза и скорее проскользнул в комнату рабочих.

Когда сплавщики уходили, хозяйка сказала Айе:

— Ты не проводишь своего друга?

Айя тотчас же оставила работу и проводила Янку до границы Упличей. Они шли, чуть поотстав от остальных рабочих, и почти не разговаривали. Янка не знал, как быть: поцеловать или не поцеловать. Она, вероятно, ждала этого, да и ему хотелось бы. Было бы хоть место не таким открытым, а товарищи не оглядывались. Выбрав, наконец, удобный момент, когда товарищи увлеклись спором, он быстро обнял Айю и, поспешно поцеловав, сказал:

— До свидания. До отъезда домой я тебя навещу.

— Я тебя буду ждать, — улыбаясь, ответила она. Это хорошо, что она не поддалась чувствительности и не прослезилась. Янка улыбнулся, ободряюще кивнул Айе головой и ушел. И, точно поняв его ободрение, девушка беззаботно кивнула в ответ и весело улыбнулась. Пройдя несколько шагов, Янка обернулся назад и с веселой улыбкой, как бы предостерегая, погрозил пальцем. Айя ответила ему тем же, оба рассмеялись и весело разошлись, каждый в свою сторону.

На Гауе Янка проработал до середины мая. Получив в последний раз заработанные деньги, Янка подарил одному из товарищей свой багор. У высоких сапог основательно истрепались подметки, от рабочей одежды тоже почти ничего не осталось. Но в записной книжке Янки хранился весенний заработок — двести латов. Если присчитать сюда те деньги, которые даны взаймы Карлу, то с таким «капиталом» уже можно кое-что начать. Один пай в неводе стоит триста латов. На остальные деньги нужно купить подержанную лодку и запастись несколькими сыртевыми сетями. А там можно будет поговорить со старыми Галдынями о покупке домика Микелиса.

Раздумывая так, Янка возвращался в Упличи. У него не было никакого определенного намерения, он не знал, ряди чего, собственно, проделывает этот крюк. Он, правда, обещал навестить Айю до отъезда на побережье, но ничего особенного не случилось бы, если он прислал бы только письмо: «Очень занят. Мало времени. Мы, возможно, увидимся в другой раз…» Но времени было достаточно, а после многомесячной, тяжелой работы приятно было несколько дней побездельничать. И Янка с легким сердцем разрешил себе этот маленький отпуск.

Под вечер он пришел в Упличи. Айя ушла в лавку за газетами, и Янка больше часу проболтал с хозяйкой, которая держалась по отношению к нему так же доброжелательно и приветливо, как прежде. Заметив, что Янка скучает, она ввела его в комнатку Айи и принесла несколько книг.

— Полистайте, может быть, так скорее дождетесь… Вы ведь сегодня вечером не уходите?

— Если не прогонят… — улыбнулся Янка.

— Ну что за разговор, — ответила хозяйка и оставила его одного.

Пришла Айя, и теперь он больше не чувствовал себя лишним в этом доме. Ужин ему подали в комнату Айи, и никто не спрашивал, где для него стелить постель, — было вполне естественно и понятно всякому, что он останется у Айи. Этот простой взгляд на вещи ему нравился, и он почувствовал себя хорошо.

Позже, когда на усадьбу спустилась тихая летняя ночь, Айя сказала:

— Как же теперь будет…

— О чем ты? — спросил Янка.

— Да так. Нам бы следовало серьезно поговорить. Все равно все уже знают, и тетка советует нам долго не тянуть.

Янка молчал. Тогда Айя продолжала:

— Что особенного нам нужно? Если оба мы думаем одинаково, то все остальное пустяки. Как же другие начинают безо всего?.. Если бы дядя не продал родительский домик… и если бы тебе по душе пришлась крестьянская работа, мы могли бы сейчас поселиться там. В Упличах ведь ты не захочешь оставаться?

Она говорила так спокойно и с таким глубоким убеждением, что, если бы у Янки и имелись возражения, он уже не посмел бы заикнуться. Ведь их отношения настолько очевидны, что об этом и говорить нечего. Все естественно и просто, и так же естественно и просто то, что должно теперь произойти. Самый главный вопрос — думает ли Янка вообще жениться и возьмет ли он ее в жены — Айя обошла. Это имело формальное, чисто внешнее значение. У двух человек, настолько близких между собой, не может быть различных мнений о таких мелочах.

— Не лучше ли, если на осень… — заикнулся было Янка. — Я бы еще кое-что заработал — легче будет начинать.

— До осени ждать будет… трудно.

— Ты думаешь?

— Ты же не захочешь, чтобы крестины были в один день со свадьбой?

Этого Янка совсем не предвидел.

— Ну, тогда уж… — ответил он Айе.

— Завтра мы можем поехать зарегистрироваться, — сказала Айя. — О свидетелях подумаем потом.

Янка прожил в Упличах еще две недели и за это время вполне привык к своему новому положению. Потом они поженились. Свадьба была скромная. Двумя днями позже Янка с молодой, сияющей от счастья женой уехал на побережье.

8

Их появление привлекло большое внимание не только родственников, но и всей ближайшей округи. Янке это совсем не нравилось. Всякий мало-мальски знакомый считал своим долгом расспрашивать его о семейных делах, утруждать полуироническими пожеланиями счастья. Все считали, что, женившись, он совершил большую глупость, о которой будет жалеть. Самые близкие люди смотрели на него как на конченого, потерянного человека, точно он внезапной женитьбой утопил себя и сжег все мосты к будущему. Зитары из трактира глубокомысленно качали головами. А Мартын как-то сказал:

— Разве я не говорил, что из него ничего не выйдет? Теперь вы сами видите.

Миците казалось, что двоюродный брат продал себя за чечевичную похлебку, и в связи с этим высказала много умных суждений о женщинах, забывая, что она тоже женщина. Эрнест во всем видел только пошлую сторону и своими циничными замечаниями опротивел Янке, Эльза заявила, что все это хитрости Айи, но пусть она не воображает, что Кланьгисы будут дружить с чужим человеком.

— Бедный брат! И где у него был ум…

Тогда Ян Зитар сказал жене:

— Раз они так заносчивы, ответим им тем же. Только об одном прошу тебя: не пытайся перед ними заискивать. Не будь надменной, как они, но сохраняй свое достоинство.

Айя предпочла бы лучше столковаться с новой родней даже в том случае, если бы это потребовало известных уступок. Что особенного — изобразить покорность на лице, чуточку уступить капризам родных и, в конце концов, получить милостивое прощение за то, за что даже не требовалось прощения. Янка и слышать об этом не хотел.

— Как до сих пор обходился без них, так и впредь обойдусь.

Он опять снял дом Микелиса Галдыня и в первое же воскресенье пошел с Айей на Болотный остров. Там нисколько не удивились его женитьбе, и им не пришлось выслушивать ни сочувственных вздохов, ни заумных советов. У жителей Болотного острова были совсем другие заботы: маленький Андрей уступил свою колыбельку сестренке.

— Мы хотели назвать дочку Сармите, но Айя тоже хорошее имя, — сказал Карл.

— Нет, Сармите звучит красивей, — утверждала Айя. — Если у меня когда-нибудь будет дочка, я обязательно назову ее Сармите.

— Разве нельзя назвать обоими именами? — предложил Янка. — Айя-Сармите, Сармите-Айя.

Так и решили, и новый отпрыск Болотного острова получил двойное имя.

Весной Карл обнес пастбище изгородью, и в загоне у него теперь паслись две коровы. В другом, меньшем загончике хрюкала свинья с выводком поросят. Он поставил сруб нового хлева и крышу покрыл толем. В доме стены одной комнаты и кухни были оштукатурены и оклеены обоями.

— До осени надо постараться отделать еще одну комнату и обшить дом снаружи, — рассуждал Карл. Они обошли с Янкой картофельное поле, пашню, спустились к реке и полюбовались зеленым травостоем на лугу. Труд человека совершил здесь поистине чудеса: кислые травы понемногу исчезали и уступали место клеверу; травы были густые и мощно разрослись.

— Посмотрим, как будет с отавой, — сказал Карл. — Может, удастся купить еще одну корову. Прошлой весной сено осталось, — и, словно колеблясь, продолжал: — У тебя теперь своя жизнь. Деньги понадобятся. Из того, что ты дал, я половину сохранил наличными. Вторую половину тебе придется подождать… может быть, до осени.

— Ты говоришь, что сена хватило бы еще на одну корову, — перебил его Янка. — Почему же ты не купил третью корову?

— Постройка…

— А деньги лежат в чулке неиспользованными! — удивился Янка. — Ты странный человек. Вот что я тебе скажу: приобретай еще одну корову. Пусть это будет для Эльги. А остальные деньги я не потребую раньше, чем в них появится крайняя необходимость. Сейчас я обойдусь. И не привязывайся ты ко мне с этими сантимами, пока они тебе самому нужны. Эльза не брыкалась, когда Эльга не вернулась обратно в Кланьги?

— Для виду поворчала немного.

Над Болотным островом сияло солнце, в скворечнях возились скворцы, а в доме раздавались голоса детей. Здесь рассеялись подавленность и застенчивость Янки, угнетавшие его с тех пор, как он сделал в жизни первый решительный шаг к самостоятельности. Совершенное уже не казалось таким необычным. Почему? Потому, что он встретил людей, у которых этот шаг не вызвал изумления или сожаления. Они его поняли, сделанное признали правильным и вдохнули в него то здоровое, естественное мужество, без которого немыслима никакая борьба. Он вернулся домой с высоко поднятой головой. Встретив на дороге Марту Ремесис, он лишь слегка покраснел, подметив испытующий взгляд, каким она окинула Айю.

«Потерян ты, погиб, Ян Зитар, — казалось, говорила смущенная улыбка Марты. — Если в тебе и таилась какая-то светлая сила, то теперь она потонула в буднях и семейной жизни. Теперь я знаю, что из тебя ничего не выйдет».

И на долгие годы из ее сознания исчез образ Яна Зитара и память о нем. Он оказался недостойным того, чтобы о нем думали и следили за его жизнью. И она не вспоминала о Янке до тех пор, пока он вдруг не доказал, что ничего не потеряно. Но это произошло позже. Сейчас начинались будни и суровый труд, как и у всех остальных потомков Зитара. Возможно, лишь Ингус стоял вне этих будней. Но все считали его погибшим, поэтому при оценке семейных судеб никто не вспоминал последнего моряка старого моряцкого рода.


Глава одиннадцатая

1

Над маленьким приморским городком шел первый снег. Раньше это был не город, а местечко, широко известное своим мореходным училищем и многими судоводителями, вышедшими отсюда. После войны мореходное училище закрылось, и городок лишился значительной доли прежней романтики. Летом сюда изредка заходили грузовые пароходы за крепежным лесом, в определенные дни прибывал маленький пассажирский пароходик, а зимой связь с внешним миром осуществлялась по узкоколейной железной дороге. Тихое, забытое место, без особых перспектив на будущее. А если у местности нет будущего, ее жители примиряются с настоящим и убаюкивают себя воспоминаниями о днях былой славы. Более неугомонные отправляются скитаться по свету, ищут золотое руно на чужбине. Некоторые из них возвращаются домой, горько разочарованные, другие находят свое счастье и никогда больше не возвращаются. А те, кто оставался на месте, продолжают обыденное дело, начатое отцами, и не утруждают себя мучительными загадками. Каждый в свое время бывает немного беспокойным, немного надеется и немного тоскует, пока жизнь не откроет ему бесплодности этой тоски. После этого он успокаивается и честно закидывает сети в море, обрабатывает землю и растит новое поколение, которое унаследует его работу, скромность и тоску.

А сейчас шел снег. Это означало, что наступила поздняя осень, середина ноября, и пароходик местного сообщения скоро прекратит рейсы до весны. У городка станет одним важным событием меньше, и его дни сделаются еще тише и серее. Снег кружил и над лачугами рыбаков и над домами крестьян — вдоль всего побережья, предвещая покой на пляжах, пустые ряды кольев для просушки сетей и вымершие поля, где пахарю нечего больше делать. Рыбаки усядутся за починку разорванных сетей; в тех домах, где еще не разучились прясть, женщины возьмутся за прялки и из клетей в комнату внесут ткацкие станки. А в других домах не будет и этого, ибо современный человек не захочет соревноваться с машинами. Может быть, на Мартынов день кое к кому нагрянет кучка ряженых, пошумит, подурачится немного.

Помните ли вы еще Лилию Кюрзен, молодую девушку, которая летом 1915 года ехала на одном пароходике с Ингусом Зитаром, когда он отправлялся в Архангельск? В Риге, на набережной Даугавы, они простились и сказали друг другу «до свидания». Теперь наступил 1926 год — они не виделись одиннадцать лет. Последнее письмо от Ингуса Лилия получила осенью 1917 года. После этого он ушел в море и перестал писать. Позже люди рассказывали Лилии, что его корабль погиб вместе со всем экипажем. Другие утверждали, что через год после гибели судна встретили Ингуса в Англии живым и невредимым. Она не знала, кому верить. Но так как человек склонен скорее поверить слабой надежде, чем безнадежной правде, то Лилия поверила в то, что ей было приятней. Ингус обещал вернуться и осуществить мечту юности. Оба они были первыми друг у друга, и Лилия еще не встретила второго. Поэтому она ждала. В годы войны, когда в мире царила неразбериха, продолжительное молчание Ингуса не вызывало никаких подозрений: может быть, он писал, а письма в дороге затерялись, и, не дождавшись ответа, Ингус решил, что ее здесь больше нет. После этого он, очевидно, больше не писал. Позже, когда окончилась война, а от Ингуса по-прежнему не было вестей, Лилия нашла другое объяснение его молчанию: он, вероятно, не хочет возвращаться домой, пока не кончится срок призыва на военную службу. Вот исполнится ему тридцать лет, тогда приедет. Так поступали многие моряки. Пробыв всю войну на море, испытав встречи с подводными лодками и минами, они не имели ни малейшего желания менять свободную жизнь моряка на солдатские казармы, пусть даже у себя на родине.

Но Ингусу исполнилось тридцать лет, а он все не показывался. Годы шли. Проходила весна, начиналось лето, и Лилии все чаще приходилось слышать вопрос своих близких:

— Долго ли ты думаешь так жить? Чего еще ждешь?

Она знала, чего ждет, но никому об этом не рассказывала. И, вероятно, ни один не подозревал истинной причины того, почему эта миловидная женщина еще не вышла замуж. Возможностей было немало. По-прежнему бодрая и живая, Лилия вместе с житейским опытом приобрела скромное женское достоинство, которое исходило от сознания своей независимости. Ей не приходилось выклянчивать у людей уважение. Единственный брат Лилии погиб на войне, отец умер во время немецкой оккупации, и несколькими годами позже болезнь свела в могилу старую Кюрзениете. Теперь Лилии одной принадлежал небольшой родительский дом и кое-что из рыболовных снастей. Еще при жизни отца ей приходилось вести скромное хозяйство Кюрзенов, потому что мать была женщина болезненная и почти не помогала мужу. Таким образом, Лилия, рано привыкла к самостоятельной жизни. Но лишь теперь она по-настоящему поняла, какую ценность представляла эта жизненная школа, и не видела причины, почему ей нужно отказаться от своей независимости ради какого-то чужого человека — мужчины, которого она не ждала и не приглашала.

Но они приходили, нежданные и незваные, сватали ее и удивлялись, когда эта молодая, одинокая женщина отвергала их лестные предложения. У некоторых было громадное самомнение; другие воображали, что проявляют настоящее самопожертвование, спасая созревшую женщину от участи старой девы и обеспечивая усадьбу Кюрзенов хозяином; были еще и такие, которые пытались завоевать ее расположение смиренной кротостью.

Почему она всем отказывала? Разве некоторые из них не были бравыми и красивыми мужчинами, хорошими ремесленниками и честными людьми? Кто же ей был нужен, если из стольких предложений она не могли выбрать ни одного? Может быть, она просто сама не знает, чего хочет?

Наконец, Лилия стала задумываться. Ей исполнилось тридцать лет, а Ингус Зитар все еще не подает о себе никаких вестей. Может быть, он и в самом деле не вернется? Может быть, Ингуса Зитара уже нет, и она напрасно ждет его?

Прошел еще год, и Лилия приметила одного человека. Прежде она его вовсе не замечала, хотя он и жил здесь рядом уже десять лет и ей каждый день приходилось с ним встречаться. Ему в городке принадлежала лавка, куда Лилия ходила за покупками и где получала почту. Это был Аугуст Лицис, семью годами старше Лилии, не слишком богатый, но и не бедный; не очень красивый, но довольно приятный, а главное — серьезный и энергичный человек. Этой весной он зачастил в Кюрзены, и Лилия переносила его присутствие гораздо легче, чем присутствие других, посещавших ее с теми же намерениями. Иногда они вместе ходили на вечера, и Лицис вскользь замечал в разговоре, что рождество — самое подходящее время для свадеб. Лилия не говорила ни да, ни нет. К осени Лицис стал нетерпеливее, потому что с нового года он собирался расширить торговлю, и ему нужна была хозяйка в доме. Она попросила дать ей возможность подумать.

А сейчас шел липкий первый снег. Дорога тонула в грязи, и Лилии не хотелось сегодня вечером идти в городок за газетой. Может быть, причиной тому была ненастная погода, а может, и другое: срок, предоставленный на размышление, подходил к концу; каждую минуту можно было ожидать вопроса Лициса (кольца он уже купил), а Лилия еще ничего не решила.

Внизу за' лугами волновалось море. Если бы оно не было таким большим, можно было подумать, что это озеро, потому что на берегу не было дюн и обширного песчаного пляжа. Тоскливо кричали чайки, смешавшись в пестрой стае вместе с воронами.

«Нет, я не пойду в лавку», — решила Лилия.

Поздно вечером во дворе залаяла собака. Она сразу же умолкла, узнав пришедшего. И скоро раздался уверенный стук в дверь.

Это был Лицис. Мокрый, продрогший, он снял в передней калоши и последовал за Лилией, которая впустила его в большую комнату.

— Что же вы так поздно? — спросила она.

— Я принес вашу газету, — сказал Лицис и подал ей бандероль.

— Ради газеты не стоило идти по такой слякоти, — улыбнулась Лилия. — Я получила бы ее утром.

— Это верно, но у меня были кое-какие причины, по которым я предпринял это путешествие, — Лицис выждал, не спросит ли Лилия, что это за причины, и, не дождавшись, продолжал: — Я сегодня ночью еду в Ригу, поэтому думал, что нам не мешало бы потолковать. Может быть, что-нибудь нужно привезти?

— Писем не было? — спросила Лилия. — Я жду письма от двоюродной сестры.

Она знала, что Лицис ждет ответа и пришел сегодня за ним, — поездка в Ригу тоже была связана с этим ответом. Наверно, он хотел сделать в Риге закупки к свадьбе и надеялся, что Лилия поедет вместе с ним.

— Простите, — сказал он, — я чуть не забыл. Пошарив в карманах, он вытащил и передал Лилии письмо.

Лилия внимательно осмотрела конверт, и вдруг ей больше не захотелось разговаривать с Лицисом; на письме была английская марка, а этот почерк она узнала бы среди тысяч других. Таким почерком обладал один-единственный человек — тот, кто молчал девять лет.

2

Если бы не было Лициса, Лилия сразу прочла бы письмо. Присутствие постороннего человека в этот момент мешало больше чем когда-либо. Оно не давало Лилии проявить свою радость, заставляло сдерживать восторженный трепет и бурное биение взволнованного сердца. Сердце колотилось в груди как безумное, гнало к щекам предательский румянец и не давало мыслям задерживаться ни на чем другом, как на письме. Что там написано? Какую неожиданность готовит ей послание Ингуса: обещает ли оно счастье или несет мрачное разочарование? Все остальное — Аугуст Лицис, ненастный вечер, хозяйственные заботы о завтрашних делах — теперь не имело никакого значения. Долгих девять лет душа Лилии дремала, словно окутанная смолистой оболочкой почка, и ждала, когда весна пробудит ее к новому цветению. Теперь этот момент наступил.

Догадался ли о чем-нибудь Лицис? Он должен был почувствовать возбуждение Лилии, заметить, как она изменилась, взяв письмо, и понять, что произошло что-то из ряда вон выходящее. Но он, вероятно, не был достаточно наблюдательным.

— Ну, так как же — поедете со мной в Ригу, или мне придется ехать одному? — спросил Лицис.

Широко раскрытыми глазами Лилия смотрела на него, словно только сейчас заметила, что в комнате, кроме нее, находится еще человек. Почему он здесь? Чего этот чужой мужчина ищет в ее доме, и почему он держится так самоуверенно, точно его присутствие естественно, необходимо и неизбежно?

— Не знаю, — ответила она Лицису.

— Это значит, что вы хотите меня еще раз оставить в неизвестности. Но сегодня ночью я должен ехать в Ригу, и я надеюсь, что вы понимаете, насколько важно выяснить все до отъезда.

Она понимала, но для нее это было не так важно, как для Лициса. Немного подумав, Лилия ответила:

— Поезжайте завтра ночью.

— Тогда я приеду в Ригу в субботу. По субботам плохо делать закупки — все еврейские лавки закрыты.

— Вы можете ехать в понедельник. Несколькими днями раньше или позже — это ничего не значит.

— Милая Лилия, — улыбнулся Лицис. — Оставим шутки и поговорим серьезно.

— Я все время говорю серьезно, — ответила Лилия.

— Не играет ли в этом деле какую-то роль письмо, которое я вам принес?

— А если это в самом деле так?

— Тогда… тогда лучше б я не приносил его сегодня вам. Отдал бы завтра.

— Это было бы нечестно с вашей стороны.

— А это честно, что вы мне расстроили поездку в Ригу? — пошутил Лицис.

— Она еще не расстроена, — ответила Лилия. — Поезд уходит после полуночи. Если вы сейчас отправитесь домой и станете собираться в дорогу, я еще успею прочесть письмо и обдумать ответ. Если я скажу «нет», я пришлю к вам человека с письмом, и вы еще вполне успеете на поезд.

— А если вы скажете «да»? — спросил Лицис.

— Тогда я явлюсь сама и… поеду с вами в Ригу. Сейчас еще только девять часов — я успею собраться.

На этот раз Лицис не в силах был скрыть самодовольную улыбку. Теперь ему было понятно, что Лилия только дразнит его, заставляет до последней минуты мучиться в неизвестности и наконец с театральным благородством протянет ему руку. Ах ты, плутовка! Хорошо же! Если тебе хочется играть — играй, но я знаю, какой будет результат, и заранее говорю спасибо.

Он сразу же поднялся и собрался уходить, чтобы Лилия действительно успела приготовиться в дорогу.

— Буду дома до полуночи, — сказал Лицис.

— Хорошо, вы получите ответ самое позднее в половине двенадцатого.

— До свидания, Лилия.

— Всего хорошего, господин Лицис.

Лилия проводила Лициса до прихожей и, как заботливая хозяйка, закрыла наружную дверь на ключ, когда гость ушел. Затем она вернулась в комнату, села за стол и долго, долго смотрела на синий конверт, который таил в себе разгадку ее будущего. Ей хотелось смеяться и плакать. Дрожащими пальцами надорвала она конверт, но, прежде чем вынуть письмо, еще раз внимательно прочла адрес. Это, во всяком случае, был почерк Ингуса, но рядом со знакомым росчерком заглавных букв в глаза бросалась несоразмерность строчных букв и слишком неровные строки. Раньше он так не писал. Девять лет, девять лет…

— Ингус, Ингус, милый, — шептала она, вынимая письмо. Глаза неизвестно почему наполнились слезами, и ей пришлось их вытереть.

«Кардифф, 28 октября 1926 года.

Я не знаю, дойдет ли это письмо до тебя и будешь ли ты та самая, какую я знал. Я пишу прежнему другу, с которым расстался одиннадцать лет тому назад, встретив его еще раз. Два раза я находил тебя и дважды терял. Если судьба будет благосклонна, то состоится третья наша встреча.

Прежде всего несколько строк о тех долгих днях, что мы провели в полном неведении друг о друге (я не знаю, может быть, тебе кто-нибудь обо мне и рассказывал?). Твое последнее письмо получил летом 1917 года, незадолго до ухода в дальнее плавание. Но я не ушел на «Канадиэн Импортер», как писал, и потому избег смерти, пароход погиб в Атлантике вместе со всей командой. Когда я узнал об этом, то поспешил написать тебе и домашним, но ответа не получил. Позже я узнал, что немцы заняли Видземе и моя семья уехала в Россию. Так как ты не ответила, я подумал, что и ты уехала или случилось несчастье. За эти годы мне жилось по-разному — были и хорошие дни, но трудных было больше. Однажды со мною случилось большое несчастье, после которого я до сих пор еще не оправился, и мне пришлось отказаться от профессии моряка. Из-за того же несчастья я стал скрываться от всех своих, не писал тебе. Я не хотел доставлять разочарования людям, которые мне дороги. Если бы все осталось без перемен, то и ты, милая Лилия, никогда не получила бы этого письма и никогда не встретилась бы с Ингусом Зитаром. Но позднее произошла маленькая перемена, и я чувствую, что получил право напомнить людям о своем существовании и, может быть, на что-то надеяться в жизни.

Милый друг! Я часто о тебе думал, и теперь мне стало понятно многое, мимо чего я прежде проходил как слепец. Знаю, какое у тебя доброе сердце, какая тебе присуща прелесть и как я должен был тебя лелеять, чтобы никогда не потерять. Теперь я не уверен, имею ли я право напоминать тебе о прошлом. Ничего особенно плохого я не делал, но и не совершил ничего, что давало бы повод надеяться на чудо.

Долгие, долгие годы, неизвестность… Не будет ничего удивительного в том, что ты за эти годы устроила свою семейную жизнь и Ингус Зитар навсегда остался для тебя далеким воспоминанием, которое становится все бледнее и незначительнее перед впечатлениями новой жизни. Если это так, то прости меня. Если нет… Напиши.

У меня к тебе большая просьба. Будь добра, разузнай о моей семье. Ехать к нам в волость тебе затруднительно, но ты можешь написать письмо в волостное правление и запросить эти сведения. Если окажется, что мои родные возвратились из России, напиши им и сообщи, что я еще жив. Здесь, внизу, мой теперешний адрес, он не изменится до самого моего отъезда домой. Ты, может быть, удивишься, почему я сам не пишу домой? Мне сейчас трудно говорить об этом, но главное: я узнал от одного из своих друзей о том, что ты живешь все там же, и поэтому решил выяснить все таким путем. На этом кончаю письмо. Если ответишь, буду очень рад каждой твоей строчке.

Всего наилучшего, Лилия. Может быть, до свидания.

Ингус».

3

Это была необычная ночь в Кюрзенах. В десять часов, когда весь дом спал, Лилия постучала в дверь одной из комнат. Сонно отозвался старый Юрис — дядя Лилии с материнской стороны, который уже двадцать лет жил в Кюрзенах и руководил рыбной ловлей.

— Что случилось, Лилия? — спросил он, выходя через некоторое время на кухню. — Моторку мы вытащили на берег, так что волны ее не достанут.

— Моторной лодке ничего не сделается, — поспешила Лилия успокоить дядю. — У меня к тебе просьба: не сходишь ли ты в город и не передашь ли это письмо лавочнику Лицису?

— Так поздно? — удивился Юрис. — Там уже все спят.

— Не спят. Лицис сегодня ночью едет в Ригу, и мне ему надо кое-что сообщить.

Теперь Юрису все стало ясно: Лилия, верно, хотела поручить лавочнику что-нибудь привезти из Риги. Только странно, как она об этом не подумала, когда здесь был Лицис.

— Придется сходить, — проворчал дядя.

Он надел теплую тужурку, натянул высокие сапоги и отправился в путь. До городка было недалеко — с километр, не больше, но ненастье и грязь затрудняли ходьбу. Несколько раз Юрис пытался закурить трубку, но тяжелые, мокрые хлопья снега гасили ее. Наконец он рассердился и оставил трубку в покое.

— Ну и головы у этих женщин. Ни о чем вовремя не подумают. Теперь беги среди ночи из-за их глупости.

Правда, Юрис только первый раз мог упрекнуть племянницу в непредусмотрительности, но и эта возможность вознаграждала его за неприятное путешествие. Лицису он, конечно, ничего не сказал, хотя язык у него так и чесался сказать что-нибудь по поводу ограниченности женщин, — ходили ведь слухи, что лавочник метит быть хозяином Кюрзенов. Юрис проворчал что-то насчет отвратительного норд-веста, отдал письмо и спросил, ждать ли ответа. Однако какими странными глазами посмотрел на него Лицис! Точно перед ним не Юрис, а какое-то чудовище. Он даже не хотел принять письма — этот человек, который, бывало, не знал, как угодить Лилии. Лицис пробормотал что-то насчет неуместных шуток и, кусая губы, повернулся к Юрису спиной.

«Дорогой господин Лицис!

Я все обдумала и решила остаться в своем прежнем положении. Простите, что разочаровала вас, но иначе я не могу. Больше меня не ожидайте — я никогда не стану другой.

Искренне уважающая вас Лилия Кюрзен.

P.S. Не подумайте, что давеча я шутила, сказав, что, возможно, поеду с вами в Ригу. Тогда я еще действительно не знала, что буду делать. Теперь знаю — и точно. Не ищите со мной встреч. Я не боюсь, что вы можете изменить мое решение, но просто хочу, чтобы меня не беспокоили, — у меня есть веские причины желать этого. Всего хорошего.

Л. К.»

Если бы не было этой приписки, Лицис действительно отправился бы вместе с Юрисом в Кюрзены. Теперь же он не мог этого сделать. Разочарованный, но не убитый окончательно, он заходил по комнате. Вспомнив, что Юрис все еще стоит, пододвинул ему стул:

— Минутку обождите. Я напишу ответ.

Только спокойно, без пафоса и сантиментов!

«Дорогая Лилия! Ваше решение меня удивило, ибо последнее время вы давали мне повод надеяться на другое. Я не знаю причин этой внезапной перемены и пока не буду допытываться. В Ригу этой ночью не поеду. Вообще ничего не стану предпринимать. Если окажется, что ваш сегодняшний шаг — простая оплошность, я всегда буду рад помочь вам исправить ее. Вот поэтому я думаю, что мне не следует обижаться и сжигать все мосты.

С искренним уважением Аугуст Лицис».

— Как, еще и ответ? — удивилась Лилия.

И тут произошло то, что совсем смутило Юриса и что позже, когда об этом узнали жители городка, доставило Лицису много неприятных минут: Лилия разорвала письмо и нечитаным бросила в печку.

И потом случилось так, что всю зиму Лилия не ходила в лавку и Лицис не появлялся в Кюрзенах. Городские ясновидцы сразу сделали вывод, что у них дело расстроилось, но не могли точно определить, кто кому натянул нос. Лицис не вдавался в разговоры на эту тему и предоставлял людям думать, что произошла небольшая ссора, какие часто случаются между влюбленными. Эту вероятность как будто подтверждало и поведение Лилии; она совсем не выглядела убитой горем, а, наоборот, расцвела, как цветок после живительного дождя. Если бы свадьба на самом деле расстроилась, то зачем бы она именно теперь закупала полотно, шила приданое, вышивала? Зачем в Кюрзены были приглашены плотник и маляр, и квартиру Лилии перестроили так, что ее не узнать? Все комнаты освежили, стены оклеили новыми обоями.

Это что-нибудь да значило. Когда слух об этом дошел до ушей Аугуста Лициса, он стал реже улыбаться. Он-то знал, что большие радостные приготовления в Кюрзенах к нему никакого отношения не имеют.


Глава двенадцатая

1

Прошло два с половиной года с тех пор, как Янка Зитар привез домой жену. Это было серое, ничем не приметное время. Янка и Айя поселились в домике Микелиса Галдыня, и их жизнь ничем не отличалась от жизни многих других рабочих семей. Их отношения с остальными Зитарами оставались прежними. Они встречались только с Карлом и Сармите, у которых все еще жила Эльга. Эльза напрасно ожидала, что Айя станет дружить с ней и что младший брат явится на мельницу засвидетельствовать почтение старшей сестре, как это обычно делают бедные родственники. Этот упрямец не замечал великолепия Кланьгисов и был счастлив, что богатые родственники оставили его в покое. Возможно, у него совсем не было времени думать о таких вещах. Разве у молодого главы семейства мало забот? Увеличивающаяся семья требовала все большего упорства в борьбе за существование. Здесь было необходимо все, начиная от рыболовецкого инвентаря, одежды и хлеба насущного и кончая элементарным уютом жилья. И если такой человек за несколько лет не видел ничего, кроме работы, вечных забот и совсем мало отдыхал, может случиться, что у него возникнет жажда к иной жизни, и он вспомнит горы книг, которые когда-то прочел и которые еще предстоит прочесть — если бы только книги эти были и можно было выкроить время на их чтение. Кое-как устроив жизнь, он начинает делать глупости: тратит зря деньги на книги и, вместо того чтобы отдохнуть после тяжелого трудового дня, утомляет себя, зачитываясь до утра. Это приводит к тому, что порой не хватает денег на покупку одежды, и ему приходится носить старый, выцветший костюм, а жена не знает, как свести концы с концами. Иногда у них из-за этого бывают размолвки, и Янка обещает исправиться. Но разве способен исправиться этот испорченный человек — смесь практического ума и детских мечтаний! Ну хорошо, мы все в свое время мечтали — это помогает на время забыть однообразие жизни. Но почему он свои фантазии записывает? Почему день и ночь думает о них, не может забыть даже в часы самого напряженного труда? Это болезнь, непростительное ребячество. Думай о деле, Янка, о салаке и судаке, о новых занавесках и картофеле на зиму, потому что в этом смысл твоей жизни! Самый ничтожный улов все же стоит несколько латов. А какая цена твоим фантазиям? Значит, ты не смеешь тратить время на такие пустяки. Никто не будет успокаивать ребенка, когда ты в воскресенье садишься за стол и что-то мараешь карандашом. Лучше б ты дров наколол или воды принес! Здесь у них с Айей не было согласия. Во всем остальном они ладили хорошо.

Когда осенью у них родился сын, названный Карлом, Янку навестили Анна из корчмы и Миците. Эльза не пришла, и еще на несколько лет после этого существование младшего брата и его семьи было предано в Кланьгях забвению.

А тем временем в родительском доме в Зитарах жизнь шла своим чередом. Молодой хозяин Эрнест жил припеваючи. Он не утруждал себя ни заботами, ни тяжелой работой. Первые два года его еще иногда видели или с косой на лугу, или с топором в руках во дворе. Теперь этого больше не наблюдалось, потому что Эрнест нашел способ обходиться вовсе без работы: луга он отдавал косить исполу, землю сдавал в аренду лачужникам с побережья с условием, что они обработают хозяйский огород. Земля пришла в упадок, луга постепенно превращались в болото, и на запущенных постройках проваливались крыши.

— На мой век хватит, — рассуждал Эрнест.

Ради развлечения Эрнест понемногу шарил по соседским усадьбам. Иногда исчезала копна клевера, в другой раз в поленнице появлялись пустоты, и полные вентеря рыбы, оставленные вечером рыбаками в воде, утром значительно убавлялись в объеме. Он делал это не из нужды, о нет, это был только спорт, чтобы не забыть старые привычки.

Соседи сердились и зорко следили за каждым шагом Эрнеста, но поймать его не удавалось, и люди примирились со всем этим, как с неизбежным злом.

Чтобы в Зитарах не было затишья и чтобы получить хоть какой-то доход с пустующих помещений, Эрнест нашел новый источник дохода: он пустил в дом цыган. О, каким это было испытанием для соседей! Как они чертыхались! Как ругали Эрнеста и бегали в полицию жаловаться! Но с ним ничего нельзя было сделать — дом принадлежал ему, и он мог распоряжаться собственностью по своему усмотрению.

Когда цыгане поселились в Зитарах, старый Криш ушел на Болотный остров к Карлу. Но и там душа его не находила покоя, и через две недели он возвратился в Зитары. Теперь Криш был уже не так нужен Эрнесту, потому что мелкие хозяйственные работы выполняли новые постояльцы.

— Иди туда, откуда пришел! — сказал хозяин старому батраку. — У меня людей достаточно.

Один раз он прогнал Криша. Тот вернулся обратно. Прогнал во второй раз, но старый батрак опять нашел дорогу в Зитары, и после третьего безуспешного изгнания Эрнест разрешил ему остаться. Что связывало Криша с Зитарами? Только привычка и воспоминания. Весь свой век прожил он в этом доме и уж никак не мог привыкнуть к другому месту. На Болотном острове с ним обходились, конечно, гораздо лучше, но что-то неудержимо тянуло его обратно.

Отвоевав свой прежний угол в людской комнате, Криш затеял борьбу с цыганами. Бедный старик надеялся, что сумеет выкурить их из Зитаров. Но цыгане только посмеивались над ним. Иногда они злили его, дурачились, показывали Кришу краденые вещи. Молодые цыганки раскладывали карты и предсказывали Кришу самое мрачное:

— Крестовый туз — твоя смерть…

Мальчишки скакали по кухне и горланили, старые цыгане по вечерам устраивали настоящий содом, а Эрнест не переставал улыбаться, потому что его величали теперь господином.

Увидев, как Эрнест ведет хозяйство, знатная родня поняла, что так не может долго продолжаться. Мартын Зитар неспроста отпускал Эрнесту напитки в кредит и изредка выручал деньгами; он считал, что это поможет ему прибрать к рукам Зитары: от аукциона не уйти, и тогда у него будет иск, первая рука.

Но то же самое думали и Эльза с Кланьгисом. Давая в кредит Эрнесту, они старались перещеголять корчмаря. «Когда долг достигнет определенной суммы, мы опротестуем векселя и возьмем усадьбу за бесценок». Все они предугадывали исход этого дела, только Эрнест не хотел ничего понимать. Довольный тем, что на него снизошло такое благополучие, он наслаждался жизнью.

Вечером в сочельник, когда в церкви зажигали елку, Зитары получили большой и приятный сюрприз. Эльза и Кланьгис тоже приехали в церковь и, как обычно, лошадь оставили в Зитарах. По дороге они завернули в лавку купить папирос, и продавец, зная Эльзу, передал ей письмо. Оно было адресовано семейству Зитаров.

Эрнест решил, что письмо адресовано именно ему — ведь как глава семьи он представлял всех Зитаров.

— Дай сюда, я вскрою, — сказал он.

— Нет, не отдам, — ответила Эльза. — Твое имя здесь не упоминается.

— Но и твоего тоже нет, — обрезал Эрнест. — У меня как у старшего больше прав.

— Сначала позовем Янку, — настаивала Эльза. — Если там такое, что нужно всем знать, он сообщит Карлу и Эльге.

Делать нечего. Эрнест послал цыганенка к Янке, и, пока тот не вернулся, Эльза не выпускала письма из рук. Кланьгис посмеивался, что они из мухи делают слона и им самим потом будет неудобно. Не думают ли они, что в конверте лежат деньги?

Появление Янки положило конец спорам. Эльза вскрыла конверт и прочла письмо вслух. Не доверяя сестре, Эрнест встал позади нее и через плечо заглядывал в строки. Послание гласило:

«Это письмо пишет женщина, которую один из вас еще вспомнит, а другие, вероятно, совсем не знают. Много лет назад я приезжала к вам, чтобы встретиться с вашим братом Ингусом, но он ушел после конфирмации вместе с отцом в море и мы не увиделись. Ваш брат жил у нас, когда учился в мореходном училище, потом мы долго переписывались. Во время войны в газетах появилось сообщение, что его пароход погиб со всем экипажем, и я, так же, вероятно, как и вы, думала, что он погиб. Но недавно я получила от него письмо. Он не был на том пароходе во время рокового рейса и жив по сей день. Ваш брат Ингус просил, чтобы я узнала о его родных и, если они окажутся дома, сообщила им. Я хотела писать в ваше волостное правление, но один из местных жителей, который этим летом был в ваших краях, сказал, что вы возвратились из Сибири. Посылаю вам это письмо и в конце его — адрес Ингуса. Он живет в Англии и собирается домой. Больше ничего особенного не могу сообщить, но он вам все сам опишет, когда будет писать ответ. Посылаю свой сердечный привет. Желаю всем радостных рождественских праздников. Думаю, что это известие сделает их действительно радостными.

Лилия Кюрзен».

В тот вечер никто не пошел в церковь на елку, и Кланьгис, слушавший письмо вместе с другими, уже не зубоскалил. Некоторое время царило молчание, полное волнения и лихорадочных мыслей. Ингус жив! Человек, смерть которого давно оплакана и образ которого сохранился лишь в туманных воспоминаниях, вдруг точно восстал из гроба.

Эльза первая обрела дар речи.

— Мой дорогой брат!.. Со мной он дружил больше всего. И теперь я его увижу снова!

Когда улеглись первые волнения, Эльза еще раз вернулась к письму, и ее лоб сердито нахмурился.

— Лилия Кюрзен… Кто она такая? Тоже нашлась посредница! Как будто Ингус без нее не мог бы найти своих.

Не зная, как придраться к чужой женщине, которая угрожала ее монопольному праву на дружбу брата, Эльза издевалась над почерком Лилии.

— Гусыня какая-нибудь. Посмотрите, как она пишет заглавное К. Ни одна запятая не стоит правильно.

— Тебя, кажется, больше интересует почерк и запятые, чем содержание письма, — заметил Янка.

— Уж и сказать нельзя! — обиделась Эльза. — Не понимаю, как мог Ингус с такой переписываться. Теперь она бог знает что воображает. Но пусть только Ингус приедет, он натянет ей нос.

— У него теперь денежки водятся, — сказал Эрнест.

— Разве он все годы войны был на море? — спросил Кланьгис.

— Да, штурманом, — ответила Эльза. — Он получал большое жалованье. Одинокий человек, на всем готовом.

— Он, должно быть, страшно богат, — Эрнест облизал губы. — Сможет купить судно и стать капитаном.

— Я думаю, он достаточно плавал и захочет отдохнуть, — решила Эльза. — Так они все делают. И имеют на это право. О, как мы дружили…

— Больше всего Ингус дружил с Карлом, — заметил Янка.

— И ты думаешь, поэтому он будет жить на Болотном острове? — засмеялась Эльза. — Что там есть? Комары да змеи. У нас, на мельнице, он сможет жить сколько ему захочется. Мы отдадим ему большую комнату, которая выходит в сад.

— Хм… — проворчал Эрнест. — Мельница далеко от моря. Ингус не захочет жить вдали от воды. Я отдам ему обе комнаты в верхнем этаже.

Эльза беспокойно усмехнулась.

— Так Ингус и полезет в твой цыганский табор! Нашел пристанище.

— Летом цыгане будут жить в кустах, — пояснил Эрнест. — Так что Ингусу не придется идти в чужую семью.

Поднялся спор, где Ингусу лучше жить — в Кланьгях или Зитарах. Обе спорящие стороны считали, что знают вкусы Ингуса, и грызлись с таким жаром, точно объект спора, богатый брат, находился здесь и пассивно ожидал исхода разговора, чтобы отдать себя и свое богатство в руки той стороны, которая победит в этом словесном поединке. Теперь выяснилось, что и Эрнест горячо любил потерянного брата и лил слезы о его судьбе, но Эльза тут же усомнилась — вряд ли Эрнест в состоянии кого-либо любить. И вообще есть ли кто-нибудь для Ингуса дороже доброй, преданной сестры! Янка и не подумал о том, что и ему следовало участвовать в этом состязании в любви к брату. Он с презрением наблюдал, как алчность Эльзы борется с еще большей алчностью Эрнеста. «Делят шкуру неубитого медведя», — подумал он. Когда спорящие, войдя в раж, начали говорить друг другу грубости, Янка встал и заявил:

— Эрнест, не забывай одного.

— Чего именно? — отозвался Эрнест.

— Того, что Ингус — старший сын и ему принадлежит право на отцовский дом. Если он сам захочет хозяйничать в Зитарах, он останется здесь и никакого другого жилища ему не понадобится.

Янка ушел, и сразу прекратился спор. Младший брат словно холодной водой окатил Эрнеста. Он в один миг исцелился от чувства любви к Ингусу. В самом деле, он совсем не подумал об этом.

Эльза с Кланьгисом, распрощавшись холоднее, чем обычно, уехали домой. В ту же ночь Эльза написала Ингусу длинное слащавое письмо, обрисовала страшную разруху, царящую в Зитарах, и советовала не начинать тяжбы с Эрнестом. «Там нечего брать. Когда будешь выезжать, извести, мы приготовим тебе помещение и вышлем за тобой на побережье лошадь». Она не упустила случая уязвить Лилию: «Та девица, через которую ты прислал письмо, могла бы вести себя приличнее. Рыбаки, которые весной уходят на рыбную ловлю, видали ее и говорят… Впрочем, зачем я буду писать тебе глупости? Ты сам скоро все увидишь».

Весть о том, что Ингус нашелся, вскоре разнеслась повсюду. Для Эрнеста она имела роковые последствия: соседи открыто давали понять, что не считают его хозяином Зитаров. Корчмарь Мартын больше ничего не отпускал в кредит. Кланьгис вдруг сделался скупым. И Эрнест, наконец, понял, что ему грозит опасность. В его сердце проснулась ненависть к человеку, от которого исходила эта опасность. Он хотел, чтобы Ингус никогда не возвращался, чтобы с ним в дороге что-нибудь случилось. Он старался использовать остающиеся дни своего величия и расточал добро Зитаров напропалую, чтобы потом не жалеть об упущенных возможностях.

3

На мельнице что-то не ладилось. На самой мельнице, правда, все было в порядке, мукомольные и пеклевальные жернова вертелись исправно, работы хватало, но любезный Кланьгис реже шутил, а голос его жены стал резким, и редкий день обходился у них без ссоры. Какая тому была причина? Может быть, та, что сын Эльзы на масленицу заболел — как оказалось, скарлатиной — и умер. Может быть, виною были волосы Кланьгиса, поседевшие вскоре после свадьбы, старческое увядание и ноющие кости? Один сожалел о потерянной свободе, другая — о молодости, принесенной в жертву недостойному. Обоим было плохо. Медовый месяц кончился сразу после свадьбы, не оставив никаких сладостных воспоминаний. Кланьгису шел уже шестидесятый год, а Эльзе было только тридцать два. Да к тому же она была из рода Зитаров!

У Эльзы не было сколько-нибудь сильного материнского инстинкта, но все же, когда она слышала о племянниках, видела малышей Карла или встречала на побережье Айю, которая шла с девочкой на руках, ведя за собой мальчика, ее одолевала зависть и неясная тоска. Может быть, ее прельщало не столько существование самих детей, как особое положение матери. В такие моменты ей хотелось, чтобы и у нее было маленькое живое существо, которое можно водить за руку, показывать и наряжать, как куклу. В некоторых случаях дети бывают очень уместны в жизни и дополняют обстановку, как картина над диваном в гостиной или ваза с фруктами на столе, — собачки и кошечки не могут их заменить, каких бы редких пород они ни были. Маленький Саша до сих пор довольно хорошо выполнял эту роль, но Эльза поняла его значение, только потеряв его. Теперь Саши больше не было, и Эльза сразу же почувствовала, что в ее жизни недостает важного украшения. Временами она даже грустила, но грусть эта носила эгоистический характер: всех матерей считали святыми, она тоже хотела быть святой. Но судьба лишила ее этого исключительного положения. Не помогал ни толстый кошелек Кланьгиса, ни нетерпение Эльзы — природа не прощала человеку его ошибок.

Другой женщине в подобных обстоятельствах оставалось бы примириться с невозможным и отцвести пустоцветом. Эльза была не из таких. Обладая практическим умом и изворотливостью, она находила компромиссы в любых обстоятельствах. В данном случае компромисс заключался в том, что она присвоила себе недозволенную свободу. Однако она не хотела наживаться односторонне и сознавала, что и потерпевший имеет право получить удовлетворение в виде какого-то полезного эквивалента. Если один занимается запретным, то и другому следует позволить то, что ему было запрещено, — мы квиты, господин Кланьгис, и вы не имеете права упрекнуть меня. Но, чтобы положение ее было еще устойчивее, Эльза устроила так, что Кланьгис первый переступил границу дозволенного. После этого в ее руках оказалось сильное оружие против всех упреков мужа:

— Ты первый обидел меня!

С самого начала супружеской жизни Эльза держала Кланьгиса в ежовых рукавицах и достигла того, что трактир — этот зеленый оазис, где мучимый жаждой верблюд чувствовал себя замечательно, — стал для него запретным местом. Каждый раз, как только мельник тайком ускользал в трактир, Эльза устраивала ему такую головомойку, что у горемыки надолго пропадала охота повторить проделку. Теперь она сделалась удивительно терпимой, и гнедой жеребенок, однажды безнаказанно побывавший в овсяном поле, не замедлил попытать счастья вторично. Когда и в этот раз Эльза ничего не сказала, Кланьгис стал смелее и через вечер отправлялся в трактир. Вскоре он полностью вошел в прежнее русло, и Мартын Зитар не без причины радовался возвращению заблудшей овцы, которая после долгих скитаний вернулась в отечески охраняемое им стадо.

В это время скучающая хозяйка мельницы как умела коротала одинокие вечера. Иногда она бывала не совсем одинокой. Случалось и так, что ночью, когда усталый мельник смиренно стучал у дверей своего дома, на противоположной стороне его открывалось окно и в сад выскакивала гибкая фигура мужчины. Это был один из молодых Марцинкевичей, которые жили у Эрнеста. Подождав, пока он дойдет до дороги, Эльза шла открывать мужу.

— Опять налакался, как боров! — приветствовала она его. Но голос ее звучал ласково, и Кланьгис сразу чувствовал, что Эльза шутит.

— Ну что ты, голубка, сердишься? — шутил и он. Они ладили между собой.


Глава тринадцатая

1

Как-то однажды около середины мая, когда пароход местного сообщения уже возобновил рейсы вдоль видземского побережья, лодочник свез на берег пассажира. Это был мужчина лет тридцати пяти в синем бостоновом костюме и зеленоватом макинтоше; по морской привычке он английскую жокейку носил сдвинутой на затылок, так что из-под козырька выбивались темные, слегка вьющиеся волосы. Цвет лица его был таким же темным, как у рыбацких парней, но руки изнеженные и пальцы гибкие. Одет он был изысканно, и в каждой мелочи его туалета чувствовалось, что это иностранец. Сойдя на берег, приезжий осмотрелся, словно стараясь вспомнить что-то. При ходьбе он опирался на трость. «Красивый парень, только слишком рассеянный и скупой на слова», — подумал лодочник.

У приезжего был и багаж — большой чемодан, морской мешок и еще что-то в черном клеенчатом чехле, вероятно гармонь. Узнав, что у лодочника есть лошадь, он попросил отвезти вещи в Зитары и тут же уплатил за доставку. Лодочник начал внимательно присматриваться к незнакомцу, и у него мелькнула догадка.

— Вы не сын Зитара? — спросил он.

— Да, — ответил незнакомец. — Я долго отсутствовал. А как вас зовут?

— Фриц Витынь, Отец мой работает кормчим на неводе. Но вы меня, вероятно, не помните. Когда вы уезжали, я был еще маленьким.

— Трудно вспомнить, — сказал Ингус. — Сколько лет прошло…

Он подождал, пока возчик сложил его вещи на подводу, затем последовал за ней какой-то странной, нерешительной походкой. В одном месте он споткнулся о корень сосны, немного дальше чуть не налетел на дерево. После этого он пошел еще медленней и осведомился у возчика, не проходит ли теперь дорога через дюны в новом месте.

— Не помню, чтобы она когда-нибудь пролегала иначе, — ответил Фриц Витынь. — Вам теперь, наверно, все кажется чужим?

— Совершенно чужим, — согласился Ингус.

Он выглядел растерянным и неловким, его сильная фигура двигалась неуверенно, как будто он ступал по льду. Полуденное солнце светило ему в лицо, и он все время щурился.

Когда подвода въехала во двор Зитаров, никто ее не встретил. На зов Фрица неизвестно откуда вылезли два цыганенка и сказали, что хозяин уехал в волостное правление, а Криш ушел с каким-то рыбаком вытаскивать сети.

Моряк задумался.

— Вы знаете, где мельница Кланьгиса? — спросил он.

— Еще бы! Сколько раз бывал там.

— Отвезите меня туда. Я заплачу сколько следует.

— А что мы будем делать с вашими вещами?

— Возьмем с собой. Здесь все равно негде оставить. Потом привезем обратно… если понадобится.

Вещи уложили так, что можно было сесть на них, и поехали дальше. Накануне прошел дождь, поэтому дорога не пылила и изящный костюм Ингуса не пострадал. До самой мельницы никого не встретили. В Кланьгях все разошлись по своим делам, грохот мельницы заглушал шум колес въезжавшей во двор подводы. Ингус выбрался из телеги и, слегка прищурившись, осматривал двор.

— Где у них главный вход? — спросил он немного погодя,

— Вон тот, что напротив, — показал Фриц на крыльцо.

Ингус остановился у ступенек крыльца, нащупал тростью первую ступеньку, затем медленно начал подниматься наверх. В передней было полутемно. Вероятно, ослепленный дневным светом, Ингус не мог сразу привыкнуть к полумраку и наткнулся на шкаф. Наконец, он нащупал дверь комнаты и постучал.

— Кто там? — отозвался сонный женский голос откуда-то издалека. Ингус вошел в комнату, закрыл дверь и остановился посреди комнаты.

— Госпожа Кланьгис дома?

В соседней комнате послышались шаги, и в дверях показалась слегка растрепанная Эльза — она только что встала после дневного отдыха.

— Что вам? Разве вы… О! Ингус! Братик! Это ты? А я думаю, кто там стучит.

Улыбаясь, он ждал, когда сестра подойдет к нему, и. в следующий момент оказался целиком в ее власти, словно мышь, пойманная голодной кошкой. Как она его обнимала! Как целовала, бормоча бессвязные, ласковые слова! От радости голос Эльзы дрожал, как виброфон, и из глаз брызнули неизвестно откуда взявшиеся слезы.

— Входи! Садись, отдыхай… — Она уцепилась за локоть брата, провела его в другую комнату. — Ты навсегда? Как хорошо, что сразу приехал к нам. Где твои вещи?

— На подводе.

— Я сейчас скажу, чтобы их внесли.

Усадив Ингуса на диван, Эльза поспешила во двор и сама помогла Фрицу Витыню внести багаж в одну из пустых комнат. Когда все было улажено и возница уехал, она вернулась к Ингусу.

— Как ты хорошо выглядишь — почти так же, как перед отъездом. Только немного постарел. Меня, наверно, совсем не узнать?

— Голос у тебя глуше стал, — ответил Ингус.

— А лицо, Ингус? Разве ты не видишь, какой я старухой стала?

— Я больше не доверяю своим глазам.

— Но глаза ведь никогда не обманывают.

— Если они здоровы.

— Разве у тебя… что-нибудь не в порядке?

Ингус горько улыбнулся:

— Я должен тебе кое-что рассказать. Всегда лучше, если такие вещи узнаешь с самого начала. Тогда… не возникает недоразумений.

— Но, милый Ингус, неужели ты думаешь, что я не знаю?

— Что именно?

— Что ты писал письмо какой-то девушке и, может быть, даже собираешься на ней жениться. Я бы могла рассказать тебе кое-что о ней, но мне ужасно хочется слышать, как ты жил это время. Погоди, кажется, муж идет, — Эльза вышла в прихожую и столкнулась с Кланьгисом — он только что вернулся с мельницы.

— У нас гость! — покраснев от волнения, сообщила она. — Ингус возвратился. Только что приехал. Он, вероятно, останется у нас. Причеши немного волосы.

— Ну и как? — спросил Кланьгис. — Он действительно выглядит богатым, как мы предполагали?

— Фрицу Витыню за подводу заплатил пять латов, — сообщила как нечто невероятное Эльза.

— Тогда конечно… — произнес ее супруг и стал тщательно приводить в порядок свой костюм.

2

Когда закончился обмен первыми, ничего не значащими фразами и состоялось знакомство, Ингус начал рассказывать о прожитых днях.

— Вы уже знаете, что первые годы я служил вместе со своим товарищем по мореходному училищу и лучшим другом Волдисом Гандрисом. Наше первое судно «Пинега» потопила торпеда, выпущенная немецкой подводной лодкой. Нас спасло английское судно и отвезло в Ливерпуль. Затем нас назначили на новое судно. Это был «Таганрог». Он курсировал между Архангельском и Англией, а в зимние месяцы возил боеприпасы на Средиземное море. «Таганрог» постигла судьба «Пинеги». После этого мы оба с Волдисом выдержали выпускной экзамен в английском мореходном училище и разошлись в разные стороны. Я нанялся штурманом на английское судно, а Волдис получил место капитана. Парню повезло, но он заслужил это — недаром окончил мореходное училище с золотой медалью. Я сделал несколько рейсов между Америкой и Средиземным морем. В то время дела мои были на высоте. Штурманское жалованье пустяк по сравнению с тем, что я зарабатывал контрабандой. Через полтора года я вновь возвратился в Манчестер, откуда начал свой продолжительный рейс. У меня появились деньги, много одежды. Я был здоров — словом, ничего лучшего не оставалось желать. Можно было безбедно прожить, ожидая окончания войны. Но именно тогда, когда я считал, что достиг вершины благополучия, случилось то роковое, что все перечеркнуло. Со мной произошло несчастье. Однажды вечером, вернувшись из города на судно, я спустился в машинное отделение взять теплой воды и по ошибке повернул рукоятку парового крана. Струя горячего пара ударила мне в лицо и обожгла… глаза. Три месяца пролежал я в больнице. Оттуда меня, почти слепого, перевели в приют для моряков, и я два года жил там вместе с другими инвалидами моря. Вначале не было ни малейшей надежды на выздоровление. Я хотел покончить жизнь самоубийством. И не сделал я этого только благодаря Волдису. Он разыскал меня, повел к какому-то известному глазному врачу. Тот сказал, что еще есть небольшая надежда, нужно сделать операцию. Волдис, можно сказать, насильно поместил меня в клинику. У него не было времени ждать операции, но, уезжая, он взял с меня честное слово, что я не наделаю никаких глупостей и дождусь его из плавания. Этот рейс продолжался полгода. Операция прошла благополучно — по крайней мере, настолько, насколько это было возможно в моем положении. Полтора месяца я провел в темной комнате, затем мои глаза стали постепенно приучать к свету. Вначале я ничего не видел, кроме белого чешуйчатого тумана. Потом этот туман сделался прозрачнее и сквозь него уже можно было различить контуры более крупных предметов. В конце концов, мое зрение настолько улучшилось, что я теперь на расстоянии десяти шагов могу различить все предметы — в пасмурный день яснее, чем в солнечный. Лучше всего я вижу в вечерние часы, сразу после заката солнца. Тогда я даже могу узнать человека и, пристально всматриваясь, вижу стрелки стенных часов. На улице я вижу встречных, уступаю им дорогу, но лица не различаю. Читать не могу, письма кое-как пишу, не разбираю написанных мною букв, но строчки вижу. Вот и все. Дальнейшего улучшения ожидать нельзя, и никакие очки не помогут. Моряком быть я не могу.

Ингус на минуту прервал повествование и закурил папиросу. Кланьгис откашлялся и вопросительно посмотрел на жену. Лицо Эльзы вытянулось и сделалось серьезным, она больше не улыбалась.

— Но как же ты обходился эти годы… если не мог работать? — спросила она.

— Довольно хорошо, — ответил Ингус. — До этого несчастья у меня были накоплены деньги. В первый раз мне ничего не нужно было платить за больницу — все расходы покрыло пароходство. Приют моряков содержало государство, там все для нас было бесплатно. За операцию заплатил Волдис Гандрис. Это странный человек — он чуть меня не поколотил, когда я хотел вернуть ему деньги. Он взял меня из Манчестера, увез с собой в Барридок и устроил в пансионе моряков, хозяином которого был латыш. Там я играл для моряков на гармони, и мне за это платали; потом стал ходить по судам, играл то в Барридоке, то в Кардиффе, и, должен признаться, — это довольно доходное занятие. Во всяком случае, нужды я никогда не испытывал и всегда мог прилично одеваться. Со своей участью понемногу примирился. И хотя у меня нет и никогда не будет богатства, но нетребовательному человеку много и не надо. Свой уголок в спокойном месте, свой кусок хлеба — чего мне еще желать.

Эльза закашлялась и беспокойно переглянулась с Кланьгисом. На лицах обоих можно было прочитать заботу.

— Ты приехал домой совсем или только навестить родных? — спросила Эльза.

— Посмотрим, как выйдет. Может, останусь, а может быть, опять уеду.

— Конечно, тебе виднее, — согласилась Эльза. — Здесь жить — радость небольшая. У нас тоже всяко бывает.

— Да, — улыбнулся Ингус.

— Тебе нужен покой, а на мельнице всегда возня и шум, — продолжала Эльза. — Здоровому человеку и то трудно выдержать, не то что больному.

— Да, — опять улыбнулся Ингус.

— Но ты можешь поселиться в Зитарах. Пусть Эрнест прогонит цыган и отремонтирует верхний этаж. Там тебе будет спокойно. Если Эрнест заартачится, ты скажи нам. Мы с мужем поможем тебе.

— Разве Эрнест такой плохой?

— Этого нельзя сказать. С тобой он поладит, потому что ты старший брат и можешь потребовать усадьбу себе.

— Какой уж я хозяин?

— Ну, не скажи. Если ты пожелаешь, то в Зитарах у тебя надежный приют на всю жизнь.

— И кусок хлеба тоже, — добавил Кланьгис.

— Из милости я хлеб не буду есть, — ответил Ингус. — Он мне не нужен.

— Конечно нет, — поспешила согласиться Эльза. — Ты потребуй свою долю и не упускай ничего. Тебе полагается часть наследства. Если Эрнест не отдаст по-хорошему, подавай в суд.

— Я подумаю.

Пока Кланьгис ходил на мельницу посмотреть, как идет работа, а Эльза приготовляла ужин, у Ингуса было время поразмыслить. За ужином он вдруг спросил, нет ли у Кланьгиса свободной лошади.

— Хоть две, — гордо ответил мельник.

— Нельзя ли свезти мои вещи в Зитары? — продолжал Ингус.

— Почему же нет, — сказала Эльза, радостно подмигнув мужу. — Но сам оставайся у нас ночевать.

— Не знаю. Эрнест может обидеться, если я не навещу его в первый вечер.

— Ну, если так…

Сразу же после ужина работник Кланьгиса отвез Ингуса в Зитары. Всю дорогу Ингус не проронил ни слова, только улыбался так странно, словно думал о какой-то веселой шутке, которую собирается сыграть. Временами лицо его вздрагивало от сдерживаемого смеха и плотнее сжимались губы, и тогда его улыбка казалась холодной и презрительной.

Эльза, оставшись наедине с Кланьгисом, облегченно вздохнула.

— Слава богу. Чуть было не влипли на всю жизнь.

— Брат все-таки остается братом, — отозвался Кланьгис.

— Ты, надеюсь, не хочешь, чтобы я нянчилась со слепым нищим? Ведь за ним надо ухаживать, как за маленьким. Изредка помогать — это мы можем, но посадить себе на шею и обслуживать… Нет, пусть о нем заботится Эрнест.

3

В жизни человека бывают темные и светлые дни, когда одна за другой постигают его неудачи и неприятности или, наоборот, приходит избыток счастья. Такой темный день наступил сегодня у Эрнеста. Но разве мог он с утра это предвидеть? Совсем нет. Так уж повелось, что беда приходит без предупреждения. Да и зачем ей предупреждать? Радостный и полный надежд, хозяин Зитаров запряг лошадь и поехал в волостное правление, собираясь получить там ссуду. Он не просил слишком много, только двести латов. Но банковские дельцы, проводившие в тот день очередное недельное заседание, покачали головами и сказали, чтобы он зашел в другой раз, — им нужно все это хорошенько взвесить. Упорнее всех противился предоставлению ссуды трактирщик Мартын, тоже состоявший в правлении банка. И Эрнесту пришлось вернуться домой с пустыми руками. Здесь его ожидала новость: приехал Ингус и хотел остановиться в Зитарах, но, так как хозяина не было дома, он отправился на мельницу.

«Хорошо, если ему понравится на мельнице, — подумал Эрнест, — тогда он с моих плеч долой».

Но где тут! Не успел еще хозяин как следует прийти в себя после неудачной поездки, как во дворе послышался шум подъехавшей подводы и Ингус уже стучал в дверь.

— Проклятье… Войдите! Смотри, какой гость!

По-мужски, без слащавых излияний, они обменялись рукопожатием, поговорили о погоде и сразу же стали прощупывать друг друга.

— Верхние комнаты свободны? — спросил Ингус.

— Если б ты немного раньше приехал, пока я не впустил жильцов… — ответил Эрнест.

— Ну, хоть внизу-то найдется какой-нибудь свободный угол?

— Сам я живу в задней комнате. Только веранда еще не занята, но там выбито несколько стекол. Я думал, ты сегодня переночуешь у Эльзы.

— Можно принести немного соломы. Хуже не будет, чем в богадельне для моряков.

— Как? Ты жил в богадельне?

— В свое время, Эрнест. Или ты думаешь, я ради развлечения приехал домой? Без необходимости никто не будет менять привычного образа жизни.

Будь Эрнест цветком, он поник бы, как от мороза. «Бедняк, голодранец, подыхает с голоду, а я теперь заботься о нем!»

— Я что-то не пойму, — пробормотал он. — Ты же плавал штурманом и хорошо зарабатывал.

— Это было раньше. Теперь я уже давно не плаваю и, наверно, никогда больше ничего не заработаю. Человек предполагает, а бог располагает. Все мы игрушки в руках судьбы.

Ингус рассказал о своих глазах, и Эрнесту все стало ясно. Его охватило мрачное предчувствие. До сего времени он надеялся, что богатый брат великодушно махнет рукой на отцовское наследство: «На что мне эти пустяки? У меня без того денег достаточно». Полуслепой нищий, у которого ничего, кроме одежды, нет, посмотрит на это иначе. Полдома и пожизненное обеспечение — вот чего он потребует. А что ему ответить?

— Это печально, Ингус, — сказал Эрнест. — Жаль, что я небогат, не то мы как-нибудь прожили бы. Но ты ведь сам понимаешь, как мне живется. Из долгов никак не могу выпутаться.

— Откуда же взялись долги? У отца их никогда не было.

— Но мне же пришлось начинать все сначала. Как выглядели Зитары, когда я их принял? Все запущено, разрушено, до последней вещички растаскано. Вот и завелись долги.

— Да, Эрнест, ты много потрудился. Сколько у тебя нынче хлеба посеяно?

— Я сдал землю в аренду.

— Значит, ты ловишь рыбу?-

— Этим делом мы уже не промышляем. Не оправдывает себя — сети дорого стоят.

— На какие же средства ты живешь?

— Перебиваюсь кое-как. Получаю немного за аренду, постояльцы платят несколько латов, остальное собираю по крохам.

— Но ведь ты бы мог сам обрабатывать землю.

— Сейчас этот тяжелый труд не оправдывает себя. Я уже пробовал, и пришлось оставить это дело.

Ингус улыбнулся.

— А что, Эрнест, если бы мы стали с тобой хозяйничать?

— Разве ты способен работать?

— В Англии я зарабатывал игрой на гармони. Играл на судах, и мне за это платили чаевые. Может быть, Мартын позволит мне играть в корчме. Свой заработок я буду вкладывать в нашу общую кассу, так что на жизнь хватит. Ты предоставишь мне приют и уход, а я откажусь от дома в твою пользу, и нам обоим будет хорошо.

— Не знаю, что из этого получится. Мне некогда ухаживать за тобой.

— Разве ты жениться не собираешься?

— Холостому лучше.

— Тогда я женюсь, и моя жена будет нам готовить обед.

Эрнест чуть не подпрыгнул от досады. Если бы свидание после многих лет разлуки не обязывало быть вежливым, он показал бы этому слепому нахалу. Вот он куда метит: мало того, что ему дают из жалости кусок хлеба, он еще мечтает о женитьбе.

— Тогда лучше я сам женюсь, — резко ответил Эрнест.

— Это верно, — согласился Ингус. — А так как оба мы, вероятно, не сможем жениться, мне придется остаться холостяком. Как ты думаешь, где мне лучше всего поселиться?

— Лучше всего у Янки. У него две комнаты.

— А он согласится?

— А почему нет. Ты ему очень пригодишься, потому что у Айи нет никого, кто присмотрел бы за детьми.

— О, это я смогу. Я буду им играть на гармони и стану рассказывать о своих приключениях. Эрнест, ты не проводишь меня к Янке? Так оно будет приличнее, если я в первый день навещу родню.

— Здесь недалеко. Только нужно идти сейчас, пока они не легли спать. Погоди, я позову кого-нибудь из цыганят, они тебе покажут дорогу.

Эрнест вдруг стал таким деятельным, что приятно было на него смотреть. Но Ингус улыбался.

Старый Криш пошел вместе с Ингусом и помог ему отнести морской мешок; гармонь Ингус повесил себе на плечо. Большой чемодан, который остался, в Зитарах, был закрыт патентованным замком, и Эрнест не мог поддаться злому искушению. Когда Ингус ушел, он осмотрел чемодан и попробовал поднять его. «Что в нем может быть — тряпки да безделушки. Так всегда бывает, когда человек не умеет жить…»

А Ингус шел за Кришем и думал: «Как странно устроен мир? Эрнест и Эльза — родные мне люди, брат и сестра, а на поверку — они чужие. А вот этот седой старик, который не приходится мне ни братом, ни отцом, во сто раз ближе и роднее их обоих. Он рад моему возвращению, хотя я ему ничего не привез».

— Хороший ты человек, — сказал он Кришу. — По правде говоря, именно ты имеешь право жить в Зитарах, а не Эрнест. Ты настоящий хозяин этого дома.

Криш смущенно промолчал.

— Жизнь не баловала нас, — продолжал Ингус. — Ты теперь стар, а я… — он нервно махнул рукой. — Но все равно, мы еще поживем.

— Обязательно, — отозвался Криш. — Ты только не вешай голову.

Остальную часть пути они прошли молча.

4

Если для Эрнеста этот день был мрачным, то Янка мог о себе сказать совсем иное. Первые утренние шаги принесли ему сюрприз: в старую, изношенную сыртевую сеть попался лосось — сорокафунтовая серебристая самка. Эта рыба в такую раннюю пору стоила четыре лата фунт. А после полудня почтальон принес письмо и какую-то книгу. Письмо было от известного латышского писателя, которому Янка за несколько недель до этого отослал два рассказа. Теперь этот человек сообщал, что рассказы ему понравились и их напечатают в толстом журнале, который он редактирует. Наряду с указаниями на некоторые ошибки в рукописи письмо содержало дружеское поощрение, совет продолжать начатую работу и обещание использовать все годное. Книга оказалась последним номером толстого журнала, и там среди многих известных всему народу имен Ян Зитар впервые нашел и свое имя. Это его так взволновало, что он забыл о пойманном лососе и весь день ходил как пьяный. У него есть талант! Если бы это сказал кто-нибудь из рядовых людей, можно было еще сомневаться, но как можно усомниться в мнении человека, который занимал одно из первых мест в литературе своего народа и был известен другим народам, суждения которого суровы и колючи. Недаром Янка, мучимый сомнениями, избрал для оценки своих писательских способностей самого строгого судью. Успешный исход взволновал его и перевернул всю его жизнь. Одиночество кончилось. С этого момента Ян Зитар приобрел много знакомых и незнакомых друзей и еще больше врагов. Позднее он убедился, что дружба и вражда — неизбежные спутники всякой публичной деятельности и что удовлетворению всегда сопутствует известная доля горечи. Единственное, что писатель приобретал в данном случае, — это сознание полезности своей работы. Если тысяча хвалит и сотня ругает, становится ясно, кому нужен его труд. Задача писателя состоит вовсе не в том, чтобы понравиться всем читателям, так же как публика не обязана принимать всех писателей или все труды одного писателя.

Позже, когда Криш привел Ингуса, Янка от души обрадовался брату, хотя тот был полуслепой и его отказались принять в двух местах. Он не спросил, долго ли думает Ингус оставаться здесь и какие у него планы на будущее. Само собой разумелось, что, если у брата нет крова, он должен найти его здесь, в семье Янки.

— У нас только эти две комнаты, но к осени я дострою третью. Если возня детей тебе не помешает, оставайся у нас.

С этим все было в порядке, и об этом больше не говорили. Ведь было много другого, о чем следовало побеседовать: о путешествиях Ингуса, о жизни семьи в Сибири, о смерти отца и матери. Это были необычные повествования, мрачные, как и все прожитое, но на сердце теплело при этих рассказах, хотя в них не было ничего веселого. Так становится тепло двум одиночкам, встретившимся в зимнюю непогоду. Они защищают друг друга от ветра — им тепло от взаимной близости и от сознания, что они больше не одиноки.

Айя постелила Ингусу на диване, но спать в эту ночь не пришлось. Братья проболтали до утра. Янке нужно было отправляться в море за сетями. Ингус вышел с ним и долго сидел в дюнах. Потом снял чехол с гармони и впервые заиграл. Какая эта была радость для младших Зитаров! Еще вечером маленький Карл держался на почтительном расстоянии от чужого дяди, а малютка Сармите пряталась за спиной матери, теперь же они не отходили от Ингуса ни на шаг, и, когда дядя позволил им потрогать клавиши, дети замерли от восторга. Но самая большая радость и удивление ожидали их после полудня, когда из Зитаров принесли чемодан Ингуса.

Собрав около себя всю семью Янки, Ингус открыл чемодан и стал вынимать подарки. Этот момент вызвал в памяти прежние, счастливые времена, когда старый капитан и Ингус возвращались домой из дальнего плавания. Все было так же, как тогда, — красивые безделушки, шелк, перламутр и серебро, пестрые матросские платки, нарядные шкатулки для рукоделия, флаконы с французскими духами и пенковые трубки; тут был даже раздвижной бинокль с компасом. Каждый получил подарок, и каждый по-своему радовался.

Когда подарки были розданы, Ингус поинтересовался семейством Карла, и они отобрали подарки для жителей Болотного острова. Эти гостинцы отложили отдельно.

На Болотный остров Ингус пошел утром в воскресенье. Старый Криш снова провожал его.

На острове за эти годы не произошло больших перемен. Из-за нехватки денег Карлу так и не удалось достроить жилой дом. Нечеловеческим трудом приходилось отвоевывать у болота каждый кусочек луга и полоску пашни. Карл по-прежнему не мог прокормить больше двух коров, а едоков в семье стало больше. Покорителю Болотного острова все еще приходилось несколько месяцев в году батрачить то в Пурвмалах, то в другой богатой усадьбе. Непосильный труд и нужда давно уже наложили свой отпечаток на лицо и фигуру Карла: щеки его ввалились, вокруг рта залегли глубокие морщины, а когда-то статная, пышущая здоровьем фигура ссутулилась и согнулась, словно на плечи человека легла непосильная тяжесть.

Приветливо и радушно встретили здесь Ингуса. В честь свидания Сармите принесла из чулана последний кусочек свинины и несколько яиц и приготовила гостю такой обед, какой бывал здесь только в большие праздники. Потом Карл повел брата по своим владениям и показал все, что здесь построено и возделано. И, когда все было осмотрено, Ингус, вздохнув, сказал:

— Трудно тебе, брат, живется.

— Раньше было еще труднее… — отозвался Карл. — Бывали минуты, когда хотелось махнуть на все рукой и бежать. Но куда? Где остров счастья на этой несчастной земле? Толпы негодяев и паразитов только и знают, что выжимают соки и душат. Сегодня Латвия принадлежит таким людям, как Кланьгис и трактирщик Мартын. Все делается, лишь для того, чтобы обеспечить им обильную пищу.

— А народ?

— Народ с их точки зрения — это удобрение. Пот и кровь народа, по их мнению, удобряют землю и умножают богатства.

— Почему же народ терпит это? Почему не прогонит этих негодяев?

Лицо Карла помрачнело, глаза потемнели.

— Не вечно так будет. Народ когда-нибудь скажет свое слово. Переполнится чаша народного терпения.

— Ты ждешь, что это произойдет? — спросил Ингус.

— Да, надеюсь и жду, — ответил Карл. — Это чувство дает силы выносить мрак и духоту. Если б этого не было, не стоило бы жить.

— А если тебе придется ждать всю жизнь?

— Не дождусь я, дождутся мои дети. К тому же… — голос Карла сделался тише. — К тому же недостаточно только ждать… полагаться на других, надеяться, что это произойдет само собой. За правду и справедливость надо бороться, Ингус.

— Ты настойчивый и упрямый яхтсмен — пусть против ветра, но всегда вперед, — Ингус улыбнулся. — Так поступают некоторые моряки у мыса Горн. Но разве тебе не одиноко жить и мучиться в этом мрачном углу?

— Я не одинок, — возразил Карл. — Во-первых, у меня семья. Моя жена разучилась петь. Но когда она по вечерам спорит с детьми, а малыши не хотят ложиться, то это такая музыка, прекраснее которой не услышишь во всем мире. И это еще не все. Даже если бы у меня не было жены и детей, я все же не был бы одинок. Все те, кому живется плохо на этой земле и кто установит когда-нибудь здесь новую справедливость, — мои братья и товарищи. Нет, Ингус, я не чувствую одиночества.

Казалось, что каждое слово Карла шло из самых сокровенных глубин его души. Если бы он мог видеть себя в зеркале, он заметил бы, что на почерневшем от копоти и мучительных трудов лице показался румянец. Может быть, он в этот момент забыл, что непосильная схватка уже надломила его, что побаливает рука в плече и он часто покашливает. Надломлено было тело, но не дух.

И Иигус сказал:

— Счастливый ты человек, твоя жизнь полна большого смысла. Ты еще чего-то можешь ждать от будущего, тогда как я…

Не окончив фразы, он вздохнул. И Карлу тоже вдруг сделалось грустно.

5

Ингус пробыл на Болотном острове несколько дней. Здесь было так тихо, и в этой суровой обособленности Ингус чувствовал прелесть одиночества, которое испытываешь на море в дальнем плавании.

Все относились к Ингусу хорошо, ни на минуту не давая почувствовать, что он обременяет их. Карл всегда находил время поговорить с братом. Вечером они усаживались на скамейку у дома и рассказывали друг другу обо всем, что произошло за время долгой разлуки. Иногда к ним присоединялись Сармите или Эльга. В каждом обращенном к нему слове он чувствовал родственную близость, и каждый час, проведенный здесь Ингусом, приносил ему что-то теплое и желанное: ты наш и находишься дома, ты часть этого маленького мирка, который создан нами, он принадлежит и тебе. Если ты останешься здесь и никогда больше не уйдешь, это будет вполне естественно. Казалось, такое положение было предусмотрено еще в самом начале жизни — все знали, что именно так и будет, и присутствие Ингуса только осуществляло давно ожидаемое и само собой разумеющееся.

И все же чего-то не хватало. В первые дни Ингус еще не замечал этого. И следующие дни не давали повода это почувствовать, так как ничто не изменилось ни в нем самом, ни в близких ему людях. Каждое утро они вставали в определенный час и начинали обычные дневные дела. Непоколебимым и вечным казался ритм их жизни, похожий на бег времени, непрестанную смену ночей и дней. Они неуклонно стремились к своей цели. Это было долгом их жизни. У каждого существа есть такой долг, и каждый сознательно или инстинктивно старается его выполнять — кто как умеет.

И у тебя, Ингус, он есть, и ты должен его выполнять. Как ты это сделаешь?

Вот это его смущало и заставляло чувствовать какую-то неудовлетворенность. Он не был в состоянии принять участие в делах на Болотном острове и в жизни Янки. Ну, а если он не мог повлиять на эти дела, значит, он был лишним.

Это сознание наполняло Ингуса жгучей болью. Он понимал, что его существование в данное время неоправданно и, приняв гостеприимство одного из братьев, он станет паразитом. Девяносто человек из ста согласились бы на эту жалкую и бесправную роль в большой жизненной игре, но Ингус был одним из тех десяти, которые не могли принять этого. Жизнь его была надорвана, он понимал, но это еще не давало ему права быть обузой для других. Если человек желает, он еще способен на что-нибудь. Сколь бы ограниченными ни были перспективы Ингуса в борьбе за существование, нужно было найти какую-то возможность самостоятельного бытия.

Как-то он сказал Карлу:

— Мне нужно проехать вдоль побережья в местечко, где я когда-то учился в мореходном училище. Хочется навестить старых друзей. Пароход идет завтра.

Чтобы не опоздать на пароход, Ингус в тот же вечер ушел с Болотного острова и переночевал у Янки. Наутро он уложил свои вещи в морской мешок. Большой чемодан со всеми вещами он оставил у брата. И когда пароход приблизился к устью реки, лодочник отвез Ингуса в море. Он уехал на север, но не сошел на берег, хотя пароходик и пришвартовался в порту. Ингус еще у Янки написал письмо, и на другое утро, когда пароход собирался в обратный рейс в Ригу, он дал лат мальчику и попросил снести письмо к Кюрзенам. Сам он не осмелился туда пойти.

Вечером Ингус уже находился в Риге и играл на гармони на одном из больших торговых пароходов. Матросы накидали ему денег. В следующие вечера он играл на других пароходах. Иногда ему платили, иной раз только кормили, но он всегда был доволен. Знакомые с побережья, встречавшие его изредка в порту, говорили, что ему живется хорошо.


Глава четырнадцатая

1

Пароход дал третий гудок, когда мальчик с письмом пришел к Кюрзенам. Отдав письмо Лилии, он сразу же хотел уйти.

— Кто тебе его дал? — спросила Лилия у мальчика. — Ответа он не велел ждать?

— Ответа? — мальчик растерялся. — А как же я его передам? Тот человек остался на пароходе и уже уехал. Он еще наказал мне, чтобы я не шел сюда до тех пор, пока пароход не выйдет в открытое море. А мне некогда так долго ждать — мы сегодня ставим сети в море, нужно помочь отцу.

Лилия отпустила мальчика и вошла в комнатку. Она узнала почерк Ингуса, и только неясно было, кто передал мальчику письмо. Казалось странным, что кто-то избегает встречи с ней. Тогда зимой, получив письмо Ингуса, Лилия написала ему подробный ответ, из которого он должен был понять, что в Кюрзенах его ждут, что здесь ему принадлежит место на веки вечные и он всегда будет дорогим, желанным гостем. Ингус не ответил, и Лилия не знала, где он находится, потому что ее второе заказное письмо вернулось обратно с пометкой, что адресат не найден.

Лилия поднялась наверх и села на балконе, перестроенном так, что он напоминал капитанский мостик на пароходе, — не хватало лишь компаса да штурвального колеса. И пока маленький пароходик в виду берега описывал полукруг, поворачивая в море, она прочла письмо Ингуса.

«Лилия, милый мой друг!

Как видишь, я вернулся на родину и живу здесь уже несколько недель. По дороге домой у меня была лишь одна мысль: скорее увидеть тебя. Эта мысль не оставляла меня и позже, когда я жил у своих. С таким намерением я вчера сел на пароход и отправился сюда. Но время, проведенное у родных, и поведение некоторых людей заставили меня посмотреть на вещи другими глазами. Я начал сомневаться (не в тебе, Лилия, ты выше всего этого), и, чем ближе подходил пароход к твоему городку, тем меньше у меня оставалось смелости. В конце концов, я понял, что было бы большой бестактностью утруждать тебя своим присутствием. У меня не было бы таких сомнений, если бы мы были только друзья или случайные знакомые. Тебе пришлось бы сказать «да» или «нет», а я чувствую, что в теперешних обстоятельствах тебе было бы трудно сказать «да», потому что я уже не полноценный человек. Тебе также тяжело и неловко было бы отвергнуть меня, и я боюсь, что ты из жалости (в которой я не нуждаюсь) сделаешь то, что тебе не следует делать. Это было бы с твоей стороны жертвой, принять которую я не имею права. Поэтому я решил остаться на пароходе, не показываться тебе, а этим письмом известить тебя о своем состоянии. Теперь ты сможешь спокойно все обдумать и взвесить. Сейчас чувства обострены, и ты можешь прийти к неправильному решению. Все это я делаю не ради себя, Лилия, а ради тебя. Обдумай все по-настоящему. Попробуй привыкнуть к мысли, что Ингуса Зитара больше не существует, — может быть, тогда ты найдешь новые ценности и новые обещания в другом месте.

Теперь обо мне. Прежде всего, ты должна знать, что я приехал из-за границы таким же голым, как уехал. У меня нет никакого имущества и нет никаких перспектив когда-нибудь приобрести его. Больше того, у меня нет даже того, что заменяет другим неимущим людям достаток и дает возможность строить перспективы на дальнейшую жизнь, — нет здоровья. Мои глаза никуда не годятся. К морской службе я не годен, а крестьянской работы не знаю. Единственное, на что я еще способен, — перебирать лады гармони. Но это профессия нищих, и с нею дальше богадельни не уйду. Видимо, мне надо теперь подыскать маленькую обезьянку, которая бы кривлялась под музыку, и какую-нибудь скромную женщину, которая водила бы меня с парохода на пароход и из корчмы в корчму, когда я совсем ослепну. Теперь ты все знаешь. Я понимаю, что я многим доставил разочарование. О, Лилия, если бы ты видела, как беззастенчиво отмахнулись от меня некоторые из моих родных. И это вполне естественно. Разве я могу ожидать иного? Другие были более гуманны и предложили приют. Я мог бы поселиться у них и жить сколько мне захочется. И все же я понял, что и для них оказался бы такой же обузой, как для тебя, Лилия. Поэтому я ухожу с вашей дороги без горечи и досады. Желаю тебе всего наилучшего. Будь счастлива и, так же как и раньше, ясно гляди на жизнь — она полна тумана и невидимых скал. Один неверный шаг — и твой корабль разбит. Но нет такого дока, где можно было б починить человеческую, жизнь. В опасных местах лучше ехать тихо, осмотрительно.

С сердечным приветом Ингус».

Серая блестящая поверхность моря походила на расплавленный свинец. Не было ветра, который бы разогнал полосу дыма, оставленную удалявшимся пароходом. Она тянулась до самого берега, похожая на белую тесьму, которую мальчуганы привязывают к игрушечным корабликам, чтобы они не уплывали слишком далеко в море. Если бы это была тесьма, Лилия не замедлила бы потянуть ее, и маленькому пароходику пришлось бы снова пристать к берегу. Но это был только дым, пустое облако, иллюзия в пустом сердце. Он быстро рассеялся. Но не рассеялась оставленная им горечь. Прошли недели, месяцы, год, но она чувствовалась, о ней думалось, и едкая горечь вселяла в сердце тревогу. Так же, как и прежде, Лилия жила в своем доме, работала с утра до вечера и мелкими хлопотами заполняла дни. Но где-то оставалась пустота. Нехорошо человеку быть одному. Это чувствовала не только Лилия, это можно было прочесть на лицах всех близких; это, казалось, выражали даже старые постройки Кюрзенов и тихий шелест колосьев на окружающих дом нивах: «Где твой настоящий друг?»

А человек, которого она ожидала долгие годы, не смел прийти — он уже не был прежним. И все-таки это был он, и Лилия не могла его забыть.

Так прошел год. Лилии понадобилось поехать в Ригу купить новые сети и навестить родственницу, живущую в городе. Она ехала налегке, поэтому села в автобус, который курсировал здесь с весны.

2

В последние годы Лилия редко ездила в Ригу. Каждая поездка хотя и вносила некоторое разнообразие, но доставляла много хлопот и беспокойства. Из-за пустяков не стоило совершать такой путь. К поездке у Лилии всегда накапливалось столько неотложных дел, что в один день она еле успевала их сделать, и каждый раз вместо приятно проведенного времени она к концу дня валилась с ног.

Родственница Лилии — ее двоюродная сестра со стороны матери — жила в Задвинье. Не очень удобно было возить покупки на окраину, а затем опять на берег Даугавы, где останавливался пароход. Однако жить в гостинице или на постоялом дворе было еще неприятнее. Муж сестры работал на фабрике, и один из трех сыновей их был крестником Лилии. Понятно, что каждый раз крестной приходилось привозить подарок, Лилия никогда об этом не забывала, так же как двоюродная сестра никогда не забывала спросить, когда им можно будет приехать на свадьбу в Кюрзены. Иногда, если муж двоюродной сестры был дома, разговоры на эту тему затягивались и принимали то серьезный, то шутливый характер. Нередко во время ее приезда у родственников вдруг появлялись знакомые сестры и товарищи ее мужа по работе. У Лилии создалось впечатление, что ей их специально показывают. Но двоюродная сестра напрасно старалась — Лилия по-прежнему продолжала оставаться безучастной ко всему этому. Тогда родственники решили, что ей чужды женские интересы, и перестали заботиться о ее будущем.

Весь день Лилия ходила по городу и вечером, оставив купленные сети у родственников, вздумала пойти в кино. Пароход ее уходил завтра после полудня. Ни у кого не было времени сопровождать Лилию, и она отправилась одна. Переехав через понтонный мост, она вышла из трамвая и решила зайти на пароходную пристань узнать о времени отправки парохода. Против Рижского замка стоял большой норвежский пароход. С него только что сошла группа моряков, и среди них был человек с гармонью через плечо. Если бы не было гармони, Лилия не обратила бы на этих людей внимания. Но инструмент напомнил кого-то, чья судьба переплелась с ее собственной судьбой. Взволнованная, она внимательно присмотрелась к незнакомцу. Эта фигура, сильно поношенная и замусоленная одежда, походка, волнистая прядь волос, выбивающаяся из-под козырька жокейки, голос вызвали в памяти что-то бесконечно близкое и знакомое. Лилия не знала, он ли это, но она желала, чтобы это было так. Все остальные мысли вдруг рассеялись, и она забыла, зачем пришла на пароходную пристань. Возбужденная, растерянная, она не в силах была оторвать глаз от этого человека.

Если бы это действительно оказался Ингус!.. Может быть, это он? Долгие, бесконечные годы — и наконец она видит его! Может быть, даже единственный и последний раз! В этот миг она не думала о том, что означает эта встреча и почему она ее так желает.

Никому не было дела до незнакомой женщины, которая так внезапно ушла с набережной. Перейдя через рельсы, Лилия опередила моряков и у столба трамвайной остановки стала ожидать, когда они пройдут мимо. Теперь она ясно видела лица этих людей и наконец узнала того человека. Это был Ингус, правда, постаревший и более усталый, чем в тот раз, когда они надолго расстались на набережной. Но все же это был тот же Ингус, немного грустный и немного беспечный, дорогой и не забытый до сегодняшнего дня. Вот он увидел меня, смотрит сюда, прямо на меня. О, хоть бы сердце не стучало так в груди. И почему так горят щеки? Неужели он в самом деле не узнает меня… пройдет мимо! Он больше не смотрит сюда, он так близко, почти рядом, и даже вынужден посторониться, чтобы не задеть меня углом гармони.

— Ингус!.. — сорвалось с губ Лилии.

Она не решилась загородить ему дорогу, да это и не нужно было: он услышал ее возглас и обернулся.

— Вы что-то сказали? — спросил он, прищурив глаза, потому что заходящее солнце светило прямо в лицо.

— Да, я… Но это ведь ты, Ингус Зитар, не правда ли? — торопливо переспросила Лилия.

— Совершенно верно, — ответил он и остановился.

— Разве ты меня больше не узнаешь? — спросила Лилия и подошла к нему, нерешительно беря его за руку. — Ну, а сейчас ты видишь меня, не правда ли?

Теперь покраснел Ингус. Его рука скользнула по пиджаку кверху, словно намереваясь поднять воротник; полосатая сорочка была нестирана и воротничок совсем смят.

— Come![32] — крикнул один матрос, махнув Ингусу рукой. Они направлялись в кабачок. — Let us go![33]

— Wait a bit, — сказал Ингус. — I shall come later.[34]

Моряки пошептались, засмеялись и пошли дальше.

— Тебе нужно куда-то спешить? — спросила Лилия, и неизвестно почему к горлу ее подступил комок.

— Я им обещал сыграть, вот и все, — ответил Ингус. — Но они еще не платили, так что я могу и не ходить.

Спазмы еще сильнее сжимали горло Лилии; она с трудом удерживала рыдания.

— Где бы мы могли посидеть? — спросила она. — Я думаю, нам о многом надо поговорить. Хорошо бы найти такое место, где меньше народу.

— Здесь на берегу нельзя. И потом мне надо снести гармонь.

— Гармонь можно оставить на пароходике, у меня там есть знакомые… — сказала Лилия. — Потом возьмешь.

— Мне не хочется им показываться.

— Я снесу.

Они перешли через рельсы на набережную, и, пока Лилия относила гармонь пароходному эконому, Ингус ждал ее у конторы.

— Мы можем посидеть в будке ожидания, — заметил Ингус, когда Лилия вернулась. — В теплую погоду публика туда не заходит.

— Ты лучше знаешь, — согласилась Лилия.

Будка действительно была свободна, и все время, пока Ингус и Лилия разговаривали, никто их не беспокоил. Это было хорошо, потому что разговор их был совсем необычный.

3

— Я получила твое письмо, — сказала Лилия. — То, что ты послал с мальчиком.

— Я помню, Лилия. Тогда тебе должно быть все ясно.

— Да, Ингус. Но теперь я знаю, что ты немного лгал.

— В каком смысле?

— Ты писал, что твои глаза больше никуда не годятся. Как же ты мог написать письмо?

— По привычке, Лилия. Попробуй когда-нибудь писать с закрытыми глазами, и ты увидишь, что кое-что получается.

— Давеча я видела, что, когда тот матрос махнул тебе рукой, ты заметил это и ответил ему.

— Сколько-то я еще вижу. Но на море уже не гожусь. Если мне приходится продолжительное время смотреть пристально, я скоро слепну и не вижу ничего, кроме чешуйчатого тумана.

— Тебе не стало хуже с тех пор, как ты приехал?

— Нет, Лилия, но и лучше не стало.

— Расскажи мне, как это с тобой произошло.

Ингус рассказал. Они долго молчали. Полные воспоминаний о прежней близости, они не осмеливались прикоснуться друг к другу, ибо каждое прикосновение было бы вопросом, а они еще сами не знали ответа. Человек, потерявший всякую надежду, обретает покой в том, что примиряется с потерянным. Он знает, с каким трудом приобретен этот покой, и поэтому не желает терять его ради новых, робких надежд. Повторяющиеся страдания уже не так остры, но они гораздо мучительнее, ибо человек заранее может предусмотреть все фазы их.

— Где ты сейчас живешь? — спросила наконец Лилия.

— Везде и нигде, — впервые улыбнулся Ингус. — У меня нет жилья, и я без него отлично обхожусь. Ведь в порту всегда стоит какое-нибудь судно. Только зимой, когда закроется навигация, мне придется думать о крове. Прошлой зимой я устроился музыкантом в какой-то корчме. Весною мы расстались друзьями, так что на будущую зиму у меня есть возможность вернуться на прежнее место.

— Ты доволен этой жизнью?

— Милая Лилия, покажи мне хоть одного человека, который был бы доволен тем, что у него есть. А если бы даже такое чудо нашлось, я не позавидовал бы ему, потому что у этого человека что-нибудь не в порядке. Как бы мне ни жилось, я все же знаю, что другие ненамного счастливее меня. Ну вот, например, ты удовлетворена своей жизнью?

— Нет, Ингус, мне многого недостает.

— И, ручаюсь головой, ты переносишь это гораздо тяжелее, чем я. Мое положение приучило меня к скромности. Твои желания неизмеримо больше моих, и их гораздо труднее выполнить. Собачке достаточно кости, чтобы она почувствовала себя счастливой, а какие богатства могут осчастливить сильных мира сего?

— Может быть, у них совсем нет желаний.

— Тогда они беднейшие из беднейших. Желать — значит жить. Кто ничего не желает, тот больше не живет.

— Ты желаешь играть в корчме и жить нищенским подаянием?

— Нет, Лилия, но это вытекает из какого-то другого желания — из желания жить. Играть и попрошайничать — это только средство к тому, чтобы выжить и существовать. Вот почему это дело мне нравится.

— А если б ты мог обеспечить свое существование по-другому и тебе не пришлось бы больше веселить чужих людей — ты и тогда захотел бы заниматься этим?

— И тогда, Лилия. Разве могу я прожить всю жизнь, ничего не делая, не принося хоть какой-то пользы? Человек должен приносить пользу каждую минуту, если не в большом, то хоть в малом деле. Иначе его жизнь бессмысленна.

— В этом я с тобой согласна, — сказала Лилия. Рука ее нечаянно нашла руку Ингуса и сжала ее. — Но если возможны большие дела, то мелкие можно оставить. Ты с этим согласен?

— Ко мне это не относится. Я уже не однажды все продумал.

— Абсолютно все, Ингус?

— Да, Лилия.

— Не только то, что есть, но и то, что было и опять могло бы быть?

— И это.

— Есть вопросы, которые человек не имеет права решать один. Бывает, что нужно выслушать мнение других.

— Я не знаю, что ты имеешь в виду.

— Если бы ты смог быть откровенным, ты бы узнал это.

— Попытаюсь, Лилия.

О, как это было трудно — женщине говорить о вопросах, в которых инициатива обычно принадлежит мужчине! Эта активность признавалась за мужчиной потому, что это преимущество сильнейшего партнера. Если б Ингус из-за болезни не стал слабым и неполноценным, Лилия никогда не взялась бы за эту миссию. Но сейчас она была сильнее. И ее превосходство не только позволяло, но даже обязывало взять на себя роль, которая в иных условиях принадлежала бы ее другу.

— Ты когда-то любил меня? — начала Лилия.

— Да.

— А теперь?

— Что было дозволено тогда, того нельзя теперь.

— Почему?

— Потому что возлюбленные должны быть достойны друг друга.

— Разве я больше не достойна тебя?

— Ты достойна, но я не равноценен тебе.

— А если я думаю иначе?

— Ты не можешь так думать. Простейшая логика противоречит этому.

— И все-таки это так. Ингус, будь откровенным и скажи, стал бы ты меня разыскивать, если б вернулся таким, каким ушел?

Ингус вздохнул.

— Кажется, я это сделал бы.

— А теперь у тебя нет никаких причин, кроме того, что мы неравноценны?

— Нет, Лилия. Но они достаточно вески…

— Для того чтобы посмеяться над ними. Если то, что ты говоришь, правда, если ты и теперь будешь говорить «нет», ты просто упрямое дитя, капризный, избалованный мальчишка. Ты хочешь, чтобы тебя упрашивали.

— Я недостоин этого.

— И тем не менее ты этого добиваешься. Или, может быть, в Кюрзенах тебе кажется слишком скучно?

— Нет, Лилия, я еще не настолько испорчен,

— Ты так испорчен, что и не узнать тебя.

— В каком смысле?

— Почему ты меня не поцелуешь? Мало того, что мне обо всем нужно говорить самой, ты еще ждешь, что я первая брошусь тебе на шею?

— Ах, ты думаешь, что я на это уже не способен?

Они за это время ничуть не стали благоразумнее. Ингус так и сказал, и впервые за долгие, долгие годы раздался лукавый смех Лилии:

— А какой толк в слишком благоразумных?

И они порадовались, что самое большое несчастье миновало их: они не превратились в черствых эгоистов, и жар ранней юности не был ими растрачен в годы разлуки. Они сберегли его на то время, когда меняется климат и людям становится холодно.

4

Вместо предполагаемых двух дней Лилия задержалась в Риге больше двух недель. Чтобы дядя Юрис не тревожился, она послала ему письмо, сообщая, что ее задерживает в городе важное дело и чтобы Юрис до ее приезда как-нибудь справлялся один. Хотел ли Ингус того или не хотел, но на следующий день ему пришлось пойти с Лилией в надлежащее учреждение и выполнить одну формальность. После этого они ходили по лавкам и тратили деньги. Гордая и счастливая тем, что ей представилась эта возможность, Лилия одела Ингуса с головы до ног и настояла на том, чтобы в день свадьбы он надел мундир морского офицера с золотыми нашивками и блестящими пуговицами, — пусть видят, что Ингус — капитан дальнего плавания. Двоюродная сестра и ее муж глаза вытаращили, когда их пригласили свидетелями. В этот день они впервые увидели Ингуса, и огорчение сестры сразу же заметно уменьшилось.

— Довольно красивый мужчина… — шепнула она Лилии. — Я бы на твоем месте поступила так же. Ему очень идет капитанский мундир.

Лилия сама знала это лучше других. Когда они на следующий день отправились на пароход, чтобы ехать домой, Ингус опять был в форме морского офицера с нашивками. Он резко выделялся в толпе пассажиров и не одного любопытного соседа заставлял держаться на почтительном расстоянии. Первый, кого они встретили на пристани, был лавочник Лицис. Бедный малый сразу заметил обручальное кольцо на руке Лилии, и это так его поразило, что он забыл даже поздороваться.

Дома Лилия разыскала дядю Юриса и сказала:

— Это мой муж. Теперь он будет распоряжаться и управлять Кюрзенами.

Да, усадьба Кюрзенов наконец дождалась хозяина. Он пришел без шума, без музыки, не сопровождаемый криками пьяных гостей; появился внезапно, тихо, полный скромного достоинства. Он не спешил взять в руки бразды правления и пока оставался в стороне от домашних дел. Лилия, как и прежде, делала все сама, но всякий раз ссылалась на мужа. Когда ей нужно было решить какой-нибудь важный вопрос, она говорила:

— Я посоветуюсь с мужем.

Потом она приходила к Ингусу и излагала ему свои заботы.

Ответ Ингуса всегда был один:

— Ты сама знаешь это лучше.

То, что Лилия во всех делах считалась с его мнением, понемногу пробудило в нем веру в себя. Он перестал чувствовать себя лишним и бесполезным. Чего не смогли внушить ему люди и не признавал он сам, того добилась мудрость женской любви.

Как-то вечером дядя Юрис, убирая во дворе сети, подслушал странный разговор. Ингус и Лилия сидели на балконе, и Лилия читала ему вслух газету. Вдруг Ингус указал рукой вдаль и спросил:

— Там светится что-то голубое, это не море?

Лилия взглянула и покачала головой:

— Нет, Ингус, это небо.

— Я тоже подумал, что море так высоко не может быть, — проговорил Ингус.

Дяде Юрису пришлось долго размышлять над его словами. Позже он рассказал об этом Лицису, и бравый лавочник сразу понял, что Лилия отказала ему из-за полуслепого человека. Значит, она ему натянула нос не ради блестящего мундира, а ради настоящей любви, против которой бороться бесполезно. Осознав это, Лицис навсегда примирился со своим поражением.

Да, Ингус Зитар был теперь хозяином Кюрзенов, настоящим хозяином, слово которого имело вес и который мог свободно распоряжаться в своем доме. Только в одном вопросе Лилия категорически ограничила его.

— Ты никогда больше не будешь играть на гармони по желанию других, — заявила она сразу после возвращения из Риги. — Теперь ты будешь играть, только когда сам этого захочешь. И, может быть, иногда для меня, если я тебя попрошу.

Странная женщина! Она относилась ревниво к искусству своего мужа и не хотела, чтобы кто-нибудь, кроме нее, наслаждался этим искусством.


Глава пятнадцатая

1

Прошло еще два года. У иного старого тигра выпали зубы, у иного молодого петушка вырос гребень, но течение жизни осталось таким же пестрым и необозримым, как всегда.

Издавна говорят: не возжелай слишком много, и ты будешь счастлив. Это простая, тысячекратно проверенная мудрость, она признана как великими умами, так и мелкими людишками. Но трактирщик Мартын за свою долгую жизнь не усвоил этого и на старости лет дал такого маху, что пострадал не только он, но и вся его семья. Он — спокойный и уравновешенный торговец — увлекся модой. Ему показалось мало того, что он зажиточен и состоятелен, что в трактире установили пятиламповый радиоприемник и по совету Миците летом нанимали двух официанток. Обязанности в приходе, волостном правлении и обществе взаимного кредита для широкой натуры казались слишком незначительными. Он жаждал деятельности в государственном масштабе. И когда осенью происходили выборы в сейм, в одном из многочисленных списков можно было прочесть имя Мартына Зитара. Он агитировал за свою партию среди посетителей трактира, и, видя его старания, можно было надеяться, что эти труды будут вознаграждены почетным мандатом депутата. Мартын достаточно хорошо умел поносить противников, волноваться по поводу незначительных мелочей, закрывать глаза на слона, топчущего посевы, и обещать невыполнимое — настоящий талант политикана. Но народ оказался весьма неблагодарным — он поскупился на голоса и лишний раз подтвердил правоту старинного изречения: нет пророка в своем отечестве[35].

Эта неосуществившаяся мечта стоила Мартыну немало денег. Но его огорчил не столько затраченный капитал, сколько насмешки окрестных жителей. Разве это плохо, что он хотел вершить историю, назначать и свергать министров и издавать законы для народа? Ведь с этим так плохо справлялись предыдущие представители народа. Но его не поняли, и все кругом смеялись над его благородными намерениями, издевались, не давали покоя. Мартын боялся показываться даже в трактире. Если б это зависело от него, он вывесил бы над буфетом надпись: «Строго воспрещается поминать старое!»

Это была одна беда. В другой тоже был повинен Мартын и отчасти Анна, а страдать пришлось Миците. Кое-как с большим трудом окончила она среднюю школу. Потом одну зиму училась петь, на следующую зиму поступила на драматические курсы, на третью весну махнула на все рукой и влюбилась в Яна Ремесиса, который к этому времени окончил медицинский факультет и работал ассистентом в одной из рижских больниц. Правду говоря, она любила своего избранника и раньше, но тогда ей не было ясно, чего именно она хочет от Яна Ремесиса, потому что флиртовать можно со многими, но выйти замуж — только за одного. А выйти замуж нужно было во что бы то ни стало, поэтому она теперь любила больше всех Яна. Здесь была надежная перспектива. И осенью жители побережья увидели бы блестящую свадьбу, если бы в ту весну один из еженедельных журналов не объявил конкурс женской красоты. В сердце корчмаря сразу же проснулся бес честолюбия. Мартын посоветовался с женой, и оба решили, что Миците должна участвовать в конкурсе:

— Не держи, дитя, свою свечу под спудом!

Для этой цели Миците специально сфотографировалась и тщательно ретушированную фотографию послала в жюри конкурса. Ее изображение получилось настолько приятным, что оригинал почти не узнал копию. Месяц спустя начался парад тщеславия: в каждом номере журнала одна страница была заполнена фотографиями красивых или считающих себя таковыми женщин. Блондинки и брюнетки, Гретхен и вампы[36], пикантные головки под мальчика и мечтательные Миньоны, полные зовущей чувственности и сознания своей красоты. «Мы чудесные, божественные, неотразимые!» — казалось, говорили их улыбки, все они улыбались, и у всех на переднем плане сверкали зубы — с тех пор как зубная техника достигла современного высокого уровня, этот объект начал играть особенно видную роль в истории фотографии. И все они ожидали премию, считая себя красивее своих соперниц.

Премию получили пять человек. Миците не было среди них — она собрала совсем мало голосов. Она, конечно, не стала из-за этого хуже, чем была, но Яна Ремесиса после неудачи Миците словно слепень укусил: посторонние, понимающие люди отрицали красоту его невесты, другим она не казалась заслуживающей внимания, следовательно, ничего особенного она собой не представляет. Многие женщины на этом конкурсе оказались лучше Миците — почему же я должен восхищаться тем, к чему другие равнодушны? Молодой человек стал более критично смотреть на свою избранницу, и его чувства охладели. Не мог он жениться на женщине, которая не так красива, как другие, — ему стыдно на такой жениться.

Это была вторая беда.

Третья касалась Эрнеста Зитара. Ему отказали в кредите в банке и в лавке, и почтальон слишком часто приносил извещения о сроках уплаты долгов. Каждое такое извещение было для Эрнеста неразрешимой загадкой: где бы сорвать? Никто больше не давал ему ничего, а все только требовали. Они, вероятно, думают, что в Зитарах золотое дно. Тупость кредиторов раздражала Эрнеста, он рвал извещения и не обращал внимания ни на угрозы, ни на просьбы — другого способа отомстить этим глупцам не было.

На мельнице Кланьгиса царило совсем другое настроение. Там радовались затруднениям Эрнеста и с нетерпением ждали, когда в Зитарах ударит молоток аукционера. Впрочем, там ожидали и еще чего-то, и на этот счет супруги не всегда придерживались одного мнения: Эльза ходила на сносях и гадала, кто у нее будет — сын или дочь. На людях — в трактире и на мельнице — Кланьгис гордился предстоящим званием отца и уже приглашал гостей на крестины. Дома, когда вблизи не было батраков, он говорил другое, потому что совсем не был настолько ограниченным, каким его считали люди. Он терзал жену, попрекал ее Марцинкевичем и другими парнями и грозил разводом, если мальчик не будет похож на него. Это был настоящий северный Отелло, но, так как его темперамент не стремился к кинжалу, Эльзу не особенно тревожили приступы ревности мужа. Пусть поворчит, пусть поломается — долго ли проживет еще этот старый хрыч. Насчет ребенка у нее были свои соображения: он необходим, чтобы после смерти мужа родственники Кланьгиса не стали оспаривать ее права на наследство. Если Кланьгис смог полюбить маленького Сашу, про которого все точно знали, что он сын другого человека, то он также полюбит и этого, и в конце концов все обойдется хорошо.

2

Это на самом деле было чудно: тысячи чужих людей читали произведения писателя Яна Зитара, а окружающие не имели ни малейшего представления о том, что он занимается подобными делами. Подозрения появились лишь тогда, когда он понемногу отошел от старого рыболовного дела и продолжал как-то существовать. Чего только тогда люди не выдумывали! Некоторые считали, что он занимается контрабандой, другие решили, что молодому Зитару посчастливилось в лотерее Красного Креста или он нашел спрятанное в дюнах морскими пиратами сокровище, лежавшее там веками. Недаром он так усердно читал и изучал книги и так замкнуто жил в своем маленьком домике.

В такой неизвестности ему удалось прожить почти три года. Это были годы безумного, непрерывного труда, поиски путей, отказ от всех жизненных интересов ради одной цели. Когда-то он сам эту цель осмеял и опорочил, а теперь она, словно в отместку, подчинила его целиком своей власти. Долгое время он не знал, успешна ли его работа или он, как Дон-Кихот, бесплодно борется с ветряными мельницами. Артист узнает о качестве своей игры сразу же после спектакля, потому что игра его все время протекает в непосредственном, почти физическом общении с публикой; успех атлета ясен и неоспорим уже в тот момент, когда он совершается; успех или неудачу пахаря обнаруживает осенний урожаи. Но кто может установить читательскую признательность или неодобрение, когда читатели — это тысячи далеких, незнакомых людей, которых даже никогда и не встретишь? Можно лишь догадываться, воображать, но никогда нельзя знать точно.

Первая книга Яна Зитара разогнала эти сомнения. Но выхода этой книги ему пришлось ждать несколько лет. И только тогда он убедился, что у него много друзей и что его работа нашла в народе более широкий отклик, чем он ожидал.

Марта Ремесис первая выведала правду о деятельности Янки. Скоро об этом знали все, и отношение окружающих к младшему Зитару резко изменилось. Для старых знакомых Яна это было большой неожиданностью. Те, кто еще недавно уклонялись от дружбы с простым рабочим, теперь пытались возобновить знакомство с писателем Зитаром. Они с изумлением наблюдали за тем, как этот человек выбирается из темноты, в которой он, согласно всем жизненным законам, должен был неизбежно погрязнуть. Он догнал тех, кто завоевал положение в обществе, — правда, с опозданием, но совершенно определенно, и волей-неволей приходилось уступать ему место рядом с собой. Плохо только, что он не отвечал им такой же горячностью, — за долгие годы он привык к одиночеству, и дружба, в которой ему до сих пор отказывали, сейчас оказалась лишней и ненужной.

Айя не могла теперь отделаться от любезностей Эльзы, ибо, к великому удивлению, хозяйка мельницы обнаружила, что писатель Ян Зитар, о котором повсюду говорили, приходится ей братом, к тому же любимым, и что она к нему всегда чувствовала симпатию. Янке это открытие не доставило особой радости, поэтому на мельнице он появлялся так же редко, как и прежде. Когда у Эльзы родилась дочь и она пригласила Яна быть крестным отцом, он отказался от этой чести и посоветовал обратиться к Эрнесту.

— Он старше меня и ни у кого еще не был крестным.

Янка больше всего дружил с жителями Болотного острова и, насколько позволяли обстоятельства, материально поддерживал их. Именно поэтому его так глубоко встревожил внезапный удар, обрушившийся на это семейство в середине зимы: однажды ночью дом Карла Зитара окружила толпа полицейских и айзсаргов. Позже стало известно, что среди них находился и Кланьгис. Они обыскали все уголки, обшарили чердак, погреб и дровяной сарайчик и, не найдя ничего компрометирующего, в конце концов все же арестовали Карла и увезли в Ригу. Несколько месяцев спустя его судили вместе с несколькими другими членами Видземской организации Коммунистической партии Латвии. Карла приговорили к двенадцати годам принудительных работ за антигосударственную деятельность.

Только теперь Янка понял, что за человек его брат. Он восхищался этим тихим, твердым человеком, который — единственный в семье Зитаров — отважился бороться за справедливость на земле не только для себя, но и для всего народа.

«Хороший, сильный Карл. Ты шел дорогой борьбы, в то время как я только умел брюзжать и иронизировать над могущественными мира сего. И хотя ты попал в тюрьму, тебе нечего стыдиться своей жизни, тогда как мне… мне, Яну Зитару, еще нужно искать настоящий путь. Почему я не знал этого раньше? Мы могли бы быть не только хорошими братьями, но и верными товарищами…»

Нисколько не считаясь с тем, что об этом могут подумать соседи и охранка, Янка часто ездил в Ригу, в Центральную тюрьму, на свидания с Карлом, отвозил продукты, посылал книги и вносил в тюремную канцелярию на имя брата деньги. Когда Кланьгис как-то заикнулся о том, что он этим вредит своей репутации в глазах государственных учреждений, Янка попросил его меньше заботиться о нем и больше о мельнице, от которой Кланьгису перепадает кое-какой доход.

После этого Кланьгис больше не докучал советами.

Теперь Янка еще чаще посещал Болотный остров и еще больше, чем до сих пор, помогал Сармите и деньгами, и советами. Сам он сделался задумчивым. На его книжной полке появились такие книги, каких там прежде не было, а вечерами он все чаще настраивал свой радиоприемник на московскую волну.

Не сразу — о нет! — постепенно Ян Зитар нашел свой путь и свое настоящее место в обществе. И пришло время, когда он смог встать в строй борцов и заполнить брешь, образовавшуюся в тот день, когда Карла Зитара насильно вырвали оттуда. Прекратилось одиночество Яна Зитара, наступил конец всем сомнениям и догадкам, и жизнь стала содержательной, как никогда прежде.

3

Ни для кого на побережье уже не было секретом, что судьба старой усадьбы Зитаров должна решиться в ближайшее время. Трактирщик Мартын и Кланьгис давно делили шкуру неубитого медведя, но, когда старое моряцкое гнездо, наконец, посетили таксаторы и вскоре после этого в газетах появилось объявление о продаже дома с аукциона, даже Эрнест понял, что пришел конец его хозяйничанью.

— Ну, наконец дождались! — радостно сказал Кланьгис жене.

То же самое сказал трактирщик Анне. Полные радостных надежд, оба семейства ждали аукциона. На последней неделе перед торгами не проходило дня, чтобы в Зитарах не появился человек, желающий осмотреть дом. Однако все они уезжали, не сказав ни одного обнадеживающего слова. Поняв, что собственности не удержать в руках, Эрнест пытался выжать из нее все, что можно. Дом был оценен в восемь тысяч латов, такова же была и сумма долга. Если на аукционе не дадут этой суммы, Зитары останутся за банком. Если же Эрнест найдет до торгов покупателя, который заплатит больше, разница останется ему, и трактирщик Мартын с Кланьгисом зря поедут в Ригу. Обширные залежи, истощенные поля и чахлые луга, где зелень молодой травы не могла закрыть желтизны прошлогодней нескошенной отавы, мало прельщали покупателей. Тот, кто теперь купит Зитары, первый год будет без урожая. Настоящих любителей земли эта покупка не могла соблазнить. Оставалась единственная надежда на спекулянтов. Но среди тех, кто приезжал осматривать дом, их, по-видимому, не было. Тогда Эрнест скрепя сердце отправился на мельницу к Кланьгису.

— Не дай меня разорить, — сказал он. — Подбрось тысячу-другую и бери дом.

Но Кланьгис предполагал, что на аукционе он приобретет Зитары дешевле, и не обещал ничего. То же сказал и Мартын.

— Не могу. Делай как знаешь, — ответил он. — Если б ты не был мне должен, я вовсе не ездил бы на аукцион. Теперь земля дешевая — за восемь тысяч можно купить самое лучшее хозяйство.

И вот, наконец, все отправились в Ригу: Мартын и Анна — на своем грузовике, Кланьгис, Эльза и Эрнест — на автобусе. На месте торгов они, к великому изумлению и огорчению, увидели Янку.

— Смотри, и ты здесь!.. — удивился Кланьгис.

— Да, — усмехнулся Янка. — Хочу посмотреть, что вы тут сотворите.

Эльза сразу поинтересовалась, не слышно ли что-нибудь о других конкурентах.

— Никого из чужих, вероятно, не будет, — успокоил ее Янка.

— Слава богу, — вздохнула Эльза. — Пусть лучше Зитары достанутся кому-нибудь из своих, чем чужим.

Трактирщик Мартын поспешил согласиться:

— Только поэтому я и приехал. В таких случаях своим нужно держаться вместе.

До начала аукциона в их беседах проявлялось удивительное единомыслие. Так и казалось, что их привела сюда единственно лишь забота о старинной собственности семьи, а не коммерческие соображения. Ты ли, я ли — главное, чтобы усадьба осталась за своими. Они с радостью готовы были уступить друг другу Зитары и успокаивали Эрнеста: пусть не горюет, будущий владелец усадьбы вспомнит о своем предшественнике, особенно если ему удастся дешево купить Зитары.

— После аукциона пойдем все в ресторан, — сказал Мартын. Это очень успокоило Эрнеста.

Начался аукцион. Уже самое начало рассеяло спокойное настроение родственников, и лица Мартына и Кланьгиса вытянулись: их было не двое! Этот хитрец Янка сидел здесь не зря, а с бесстыдным намерением угрожать своим родственникам в честной торговой сделке. Самым ужасным было то, что никто не знал его настоящих возможностей.

Вначале он только наблюдал за упорной борьбой Кланьгиса и Мартына. Торг начался с восьми тысяч латов, и оба благородных человека были того мнения, что всякий прибавленный лат будет чистым убытком. На восьми тысячах пятистах латах они уже начали колебаться, пожимать плечами и переглядываться с женами.

— Восемь тысяч пятьсот латов — раз… Восемь тысяч пятьсот латов — два и…

Кланьгис уже считал себя почти хозяином. Но в тот момент, когда аукционист поднял молоток для третьего удара, Янка впервые вмешался в торги.

— Девять тысяч.

Эльза нервно усмехнулась. А взгляд Мартына выразил горький упрек: можно ли так шутить в серьезных делах? Дважды ударил молоток, и перед третьим ударом послышался хриплый шепот Кланьгиса:

— Девять тысяч сто.

Затем некоторое время состязались трактирщик с мельником, они прибавляли по пятьдесят, по двадцать пять латов. На девяти тысячах пятистах латах они опять растерялись. Затаив дыхание, на этот раз Мартын ждал третьего удара. И опять его предотвратил спокойный голос Янки:

— Еще пятьсот латов!

Мартын тревожно переглянулся с женой. Кланьгис зашептался с Эльзой.

— Если Янка хочет получить дом себе, пусть он заплатит за него как следует, — шепнула Эльза.

— Только так, — согласился Кланьгис и поспешно крикнул:

— Еще двести латов!

Поняв, в чем дело, и Мартын постарался не отставать.

— Прибавляю сто латов.

За десять минут сумма поднялась до двенадцати тысяч. Последним набавил трактирщик. Янка молчал, когда аукционист возвестил: «Двенадцать тысяч латов — раз!» Он не произнес ничего и тогда, когда молоток вторично стукнул по столу. Мартын вспотел от волнения и почти с мольбой смотрел на Янку. Ну, набавляй же. Почему ты молчишь? Но Янка молчал. И молоток ударил в третий раз. За двенадцать тысяч латов усадьба перешла к трактирщику. Это было, по крайней мере, вдвое больше действительной стоимости.

Мартын заявил:

— Я отказываюсь.

— Тогда вы теряете внесенный залог, — пояснил аукционист.

— Пусть пропадает… — проворчал Мартын. — Лучше потерять сотни, чем тысячи.

Милые родственники в тот день поехали домой в самом мрачном настроении. Все сердились на Янку — этот бесстыдник подложил им свинью. Но Янка остался в Риге и не слышал, какими нелестными эпитетами наделяли его отъезжающие родственники.

Двумя неделями позже назначили новые торги, и усадьба за сумму долга осталась за государственным земельным банком — ни один спекулянт не дал больше.

4

Оглядываясь на свой жизненный путь, Янка видел: он достиг многого, почти всего, о чем когда-то мечтал, и больше любого из Зитаров. И это еще не предел, ведь ему только тридцать лет. Теперь он уже кое-что значил в обществе. Он знал, как это достигнуто, и мог почти смело предвидеть, что будет дальше, неясным оставалось одно — судьба самого дорогого человека; тогда он вспомнил о данном когда-то обещании: навестить на троицу девушку. Этой девушкой была Лаура.

Прошло уже десять троиц, а он так и не выполнил своего обещания. И вдруг сегодня прошлое, словно радуга, засияло над ушедшими годами. Опять было больно, щемило сердце, появилась полная тревоги тоска о невозвратном.

А что если поехать туда?

Как только он подумал об этом, желание стало для него необходимостью. Янка удивился, почему он раньше этого не сделал.

Отправляясь в путь, Янка не имел ни малейшего представления, кому нужно это запоздалое посещение. Он даже не подумал, как могли расценить этот шаг окружающие и имеет ли он какое-либо моральное оправдание. Настал один из тех моментов в жизни человека, когда рассудок молчит и дорогу ему указывает особое чувство, — это похоже на поступки лунатика, мечтателя. Разве Янка не был таким мечтателем? Ведь жизнь отказала ему в осуществлении самой прекрасной его мечты.


Глава шестнадцатая

1

По оконным стеклам вагона катились капли дождя, и навстречу Яну Зитару бежал мокрый и серый мир. Маленькие пастушки в старой одежде взрослых дрожали от холода около своих стад. Запоздалый пахарь шагал по мокрой борозде за плугом. Мимо скользили, бесконечно сменяясь, реки, голые поля, кустарники и леса. Но Ян их не замечал. Проехав несколько часов, он сошел на большой сельской станции.

Было послеобеденное время. Еще недлинный путь по грунтовой дороге — и он у цели своего путешествия. На станции было много людей, которые ожидали поезда с газетами и почтой, но напрасно Янка искал в толпе знакомые лица. Он не встретил никого из семьи Ниедр. Но должны же быть здесь соседи, которые знают об их судьбе. И Ян подошел к старушке, которая, получив газету, собиралась уходить.

Ниедры? Ну, конечно, она их хорошо знает. Но к которым Ниедрам он идет — здесь их несколько.

— Я когда-то знал тех, что перед войной уезжали в Сибирь, — пояснил Ян. — Мы там были соседями. Долгие годы не встречались, и, так как у меня случилась дела в этих краях, хочется заодно навестить старых знакомых.

— Вы не тот землемер, что будет перемерять землю имения? — спросила женщина.

— Нет, я занимаюсь другой работой.

Разговаривая, они дошли до большака и свернули в сторону от станции. Женщина рассказала, что старший брат Ниедра живет здесь неподалеку в своем хозяйстве, а младший женился на единственной дочери какого-то хозяина и ушел в примаки в соседнюю волость. Остальные рассеялись кто куда.

Осторожно, стараясь сохранить напускное равнодушие, Ян расспрашивал женщину обо всех членах семейства Ниедр и получил вполне исчерпывающие сведения, потому что ему посчастливилось встретить одну из тех ежедневных ходячих хроник, которые в уединенных местностях заменяют газеты и информационное бюро. Обо всех он расспрашивал совершенно спокойно, но, когда заговорил о Лауре, его голос разом охрип, и он стал запинаться.

— Лаура, это не младшая ли? — спросила женщина.

— Кажется, да, — закашлялся Ян.

— Ну, чем ей плохо? Вышла замуж за хорошего человека, и теперь хозяйка.

— Давно?

— Лет пять, пожалуй, будет. Постойте, как это выходит… — женщина начала высчитывать. — В то лето, когда сгорел сарай в имении… нет, свадьба была на другой год, когда в наш приход назначили пастора. Так и есть, господин, пять лет тому назад.

— А которая же из дочерей Ниедры вышла замуж на следующее лето после возвращения из России? — растерянно спросил Ян.

— Это была вторая, Вилма. Младшая же прожила еще четыре года, а потом вышла за Грантыня.

Ян Зитар крепко стиснул зубы. Четыре года… Какое страшное недоразумение, и этого уже нельзя исправить. Виноват Фриц Силинь, который тогда рассказал о свадьбе Лауры, спутав ее с Вилмой. Он поверил словам друга, и жизнь его пошла по неправильному руслу. А ведь Лаура ждала его почти пять лет. Он не пришел, ничего не сообщил о себе, и Лаура перестала ждать. Если кто-нибудь делает ошибки, мы огорчаемся, но все же прощаем им. Если мы ошибаемся сами, то никогда не прощаем себе и потом страдаем всю жизнь.

Равнодушное повествование незнакомой женщины было для Яна Зитара словно землетрясение: он был оглушен, потрясен и возненавидел себя. Имел ли он право продолжать разыскивать Лауру? Чем мог он оправдать себя? Своим легковерием. Если бы тогда, после военной службы, он приехал сюда — все было бы иначе, и он не ходил бы, как вор, по запрещенной дороге.

Немного успокоившись, он спросил:

— А эти Грантыни далеко живут?

— Километров шесть будет, — ответила женщина. — Он лесник, и дом у них стоит посреди леса. Порядочный кусок, полчаса ходьбы от большака. На том месте увидите столб с указателем.

Ян поблагодарил женщину и дальше отправился один. Он не спешил. Ненастье ему не мешало. Подняв воротник плаща, засунув руки в карманы, шагал он устало, словно прошел громадное расстояние. Когда навстречу ему ехали крестьяне или у дороги виднелся дом, Ян собирал все силы, встряхивался, а потом опять погружался в тяжелое раздумье и забывал об окружающем мире. Он увидел издали хозяйство брата Лауры, но не свернул туда. С наступлением сумерек он стоял у столба с указателем и читал надпись: «К хутору Грантыни».

Затем он достал расписание поездов и убедился, что сегодня он уже не сможет возвратиться в Ригу. Это хорошо. Ян Зитар не свернул в лес, а прошел по большаку еще несколько километров вперед. Там опять стоял столб с указателем на Грантыни — отсюда можно было пройти туда с другой стороны. И вблизи ни одного дома. Почему он не мог оказаться заблудившимся путником, опоздавшим на поезд? Такому не отказывают в ночлеге…

Он курил папиросу и размышлял. Все было так просто. Приближался вечер, дождливая ночь. «Еще сегодня увижу ее…»

Наконец он свернул в лес и по изрытой корневищами дороге направился дальше. Немного погодя послышался лай собак, и за деревьями обрисовались темные очертания построек. В одном окне горел свет. Отгоняя палкой собак, Ян Зитар вошел во двор и постучал в дверь. Все еще шел дождь.

2

На крыльцо вышел серый босой мужчина, длинный, согнутый, встревоженный.

— Кто там? — неприветливо спросил он.

Ян подошел ближе и произнес:

— Добрый вечер.

— Добрый вечер, — проворчал мужчина, недоверчиво глядя на незнакомца. — Что вам нужно?

Лесник, наверно, думал, что его пришел беспокоить запоздалый охотник или сортировщик леса — такие гости в Грантынях не были редкостью.

— Я шел на станцию, заблудился и опоздал на поезд, — сказал Ян. — Не можете ли вы сказать, где здесь поблизости есть гостиница или… приют для туристов? (Он знал, что гостиниц и официальных ночлежек в этой местности нет.)

— Не знаю. Здесь, по-моему, их нет… — пробормотал лесник. — Туристы здесь не бывают. Может быть, вы получили бы комнату в трактире?

— Далеко это отсюда?

— Восемь километров. Можно и у нас, но мы не привыкли к этому. Сами понимаете, — такое позднее, время, и мы вас совершенно не знаем.

— Это верно, — согласился Ян. — Но вряд ли я сумею найти трактир. Мне эта местность совершенно незнакома.

— Так-то оно так, — лесник задумался. — Ума не приложу, как вам помочь. Вы знаете, какие подозрительные люди теперь кругом ходят. Ты его впустишь, а утром смотришь — он уже исчез и прихватил с собой на память какую-нибудь хозяйскую вещь. Да у нас и помещения такого нет.

— Я могу переспать хоть в коровнике, лишь бы под крышей, — сказал Ян. — А чтобы вы были спокойны, отдам вам свой паспорт и… кошелек с деньгами. Тогда уж мне никак не убежать.

Они рассмеялись.

— Обождите немного, я переговорю с женой, — сказал лесник и вошел в дом.

«Теперь он говорит с Лаурой», — думал Ян Зитар, прислонившись к столбу крыльца. На него текло с крыши, но он не замечал этого. Большая лохматая собака пыталась украдкой обнюхать его и неизвестно почему дружелюбно завиляла хвостом.

«Они говорят обо мне, не зная, кто я такой. И Лаура решит, дать мне приют или прогнать прочь».

Он горько улыбнулся. Скоро открылась дверь, и лесник вышел на крыльцо.

— На сеновале над конюшней есть немного соломы, — сказал он. — Вы не курите?

— Я оставлю спички у вас, а то действительно может случиться, что не выдержу, — ответил Ян. Он вынул и отдал паспорт, кошелек с деньгами, коробок спичек.

— Как-то странно получается, но что поделаешь, — немного сконфуженно произнес тот, забирая вещи Яна. — Береженого бог бережет… — Кошелек с деньгами он вернул назад.

— Совершенно верно, — согласился Ян. — У меня тоже есть дом, возможно, и я поступил бы так же, как вы. Гостеприимство вещь хорошая, но и осторожность нужна.

— Пока не познакомишься, — заметил лесник. — В следующий раз, если вам доведется зайти, мы, может, будем разговаривать иначе.

Человек, если б ты знал… если бы ты знал…

Лесник проводил Яна до конюшни, показал лестницу и разъяснил, в каком углу больше соломы. Потом он дождался, пока гость расположится, и пошел обратно в дом. Нельзя сказать, что это посещение ему понравилось.

Ян постелил на солому плащ и снял ботинки. Убаюкивающе барабанил по крыше мелкий дождь, временами налетали порывы ветра. Яну не хотелось спать. Обхватив руками колени, он сидел в своем логове и думал: чем кончится это сумасбродное приключение? Что принесет утро и неизбежная встреча с Лаурой? Теперь ему уже не миновать этого. Его пугало возможное разочарование, а еще больше — подтверждение своих неясных предположений. Если бы Лаура оказалась не той, что сохранилась в его воспоминаниях, тогда после короткой минуты грусти пришло бы примирение с невозвратным, и снова потекла бы тихая, бедная мечтами жизнь. Но если Лаура появится в прежнем очаровании, с преображенной годами, но все же неисчезнувшей притягательной силой, тогда каким окажется он нищим и уже всю жизнь не сможет забыть ее! И это будет тяжело, очень тяжело. Но как бы там ни было, он сам искал этой встречи, и ему нужно выстрадать все до конца.

Вдруг он вспомнил, что в паспорте было несколько его визитных карточек:

ЯН ЗИТАР

писатель

Они обязательно будут разглядывать паспорт и найдут визитные карточки. После этого…

Вдруг в доме хлопнула дверь, и во дворе раздались поспешные шаги. Ян Зитар понял: ему не суждено встретить утро над конюшней. Это должно произойти еще сегодня.

— Господин Зитар, вы еще не спите? — раздался внизу, у лесенки, голос. Этот голос! Он его забыл, но теперь вспомнил: он был таким же, как когда-то.

— Нет, — отозвался он. — Вы хотите мне что-то сказать?

— Пойдемте в дом. Почему вы сразу не назвали себя? Вам во всякое время нашлось бы место. Нам так неудобно…

— Как, разве вы меня… знаете? — Ян сделал вид, что удивлен, и потихоньку нащупывал дорогу к лесенке. — Я здесь очутился совершенно случайно. Если бы я знал, что у меня здесь знакомые, я… — дальше притворяться было неудобно, и, смущенный, он спустился по лесенке. Отряхнув с одежды соломинки, он смотрел на Лауру. В вечернем сумраке виднелись только очертания ее фигуры, выбившаяся прядь волос и руки, придерживающие на груди свободно накинутое пальто.

— Добрый вечер, — произнес он охрипшим голосом и протянул Лауре руку.

— Приветствую вас, Ян Зитар, — прошептала Лаура. Жесткая, огрубевшая от работы рука ее дрожала в руке Яна. Он долго держал эту руку в своей и не знал, что еще сказать.

На противоположной стороне двора скрипнула дверь. На крыльце показалась сутулая фигура лесника; он кашлянул. Лаура нервно пожала руку Яна. Чуть слышно шепнула:

— Пусть остается так, что ты зашел случайно. Он не должен ничего знать, — затем она громко, с веселым оживлением продолжала: — Господин Зитар, мы не можем допустить, чтобы такой знатный гость ночевал на сеновале.

— Если бы вы только знали, как мне там было хорошо, — в тон ей ответил Ян, следуя в дом. — Я и так доставил вам беспокойство, появившись в такой поздний час. Теперь хлопоты увеличились.

— Таким хлопотам можно лишь радоваться, — весело возразила Лаура. — А теперь я на минуточку оставлю вас одних, — добавила она, когда они дошли до крыльца. — Петер, ты займись гостем. Я пойду на кухню, позабочусь об ужине.

И, прежде чем Янка успел предупредить, чтобы о нем не беспокоились, она уже вышла.

— Очень интересно… — сказал лесник. — Мы вас встретили как разбойника, а выходит, что вы даже знакомый человек. Мы ведь все читаем ваши книги.

«Он, наверно, еще не знает, что Лаура знакома со мной не только по книгам», — подумал Ян.

— В жизни бывают разные истории, — ответил он. — Случается иногда так, что сам разговариваешь о себе с другим человеком и он этого совсем не знает. И это хорошо, потому что только таким образом можно узнать, что другие о тебе думают.

Они опять посмеялись, и лесник пригласил гостя в комнату. Это было просторное помещение, предназначенное для семейных праздников и приема гостей. Рога оленей и косуль на стенах указывали на занятие хозяина. В углу комнаты, напротив чучела совы, стояло чучело ястреба, обе птицы словно смотрели друг на друга — одна зло и презрительно, другая со строптивым упрямством. На видном месте среди охотничьих трофеев висели два скрещенных ружья. Простой письменный стол, диван, несколько стульев и этажерка с книгами. На этажерке Ян увидел свою фотографию, и эта мелочь вдруг заставила его покраснеть. На полке стояли все его книги. Значит, он все время пребывал здесь, если не физически, то своими произведениями, мыслями и их отзвуками. И Лаура думала о нем. Это должно было обрадовать его, а он почувствовал печаль. Милая, далекая, самая близкая…

Он говорил с лесником о его работе, рассказывал что-то о себе. Говорил и внимательно изучал этого человека, а тот и не подозревал, какую роль играл в судьбе гостя. Он был несколькими годами старше Яна, заурядной внешности и нрава, без особых недостатков, но и без выдающихся достоинств — обычный тип честного трудового человека. Он спокойно и добросовестно работает, пользуется расположением начальства и уважением соседей, для своей семьи хороший кормилец, не слишком добродушный, но и не тиран. Обыкновенный человек… далекий от всех бурь и треволнений, маленькая, но устойчивая опора общественного здания. О таких много не думают, но без них нельзя обойтись. Зная себе цену, они не кичатся этим, но и не дают себя в обиду, а подчас становятся опасными из-за своего упрямства — они не гонятся за большим и поэтому не желают терять даже самое малое.

В кухне гремит посуда. В дальней комнате заплакал и сразу замолчал ребенок.

Когда Лаура, накрыв на стол, пригласила Яна к ужину, лесник Грантынь попросил извинить его; завтра с утра ему нужно пойти на дальнюю делянку проверить работу — там подготовляли землю для посадки молодых сосен. Он ушел в свою комнату. Ян с Лаурой остались вдвоем.

— Он на самом деле так устал или… ушел из вежливости? — спросил Ян.

— Он нелюдим… — пояснила Лаура. — Разговаривать с незнакомым человеком — для него большое мучение. Я уверена, что сейчас он чувствует себя виноватым в том, что взвалил эту обязанность на меня одну.

Ян в обед почти ничего не ел, но и сейчас он ограничился только куском хлеба с маслом и стаканом молока. Напрасно Лаура уговаривала его поесть. Он смотрел на нее и в глубоком удивлении спрашивал себя, как он мог потерять эту женщину, так долго не думать о ней, найти ей замену. Однажды, уже разыскав ее после трехлетней разлуки, он дрожал, охваченный боязнью: будет ли Лаура такой, какой он лелеял ее в своих мечтах? В тот раз свидание рассеяло все его сомнения и наполнило сердце изумлением и радостным удивлением. Теперь он встретил ее спустя десять лет, и это удивление было еще больше: ни время, ни жизнь не смогли уничтожить обаяния Лауры — мечта Яна Зитара была вечной и неизменной. Но он знал также, что это всего лишь мечта и ему суждено видеть ее на короткий миг, чтобы потом с новой болью в сердце продолжать свой одинокий путь. Она выглядела не совсем такой, как десять лет назад, но ей была присуща способность всякую перемену обращать в свою пользу. Взгляд ее не был уже таким блестящим, о нет, эти глаза хранили в себе тени тихой грусти, в глубине их таились темные отблески неразгаданных страданий, а две резко обозначившиеся около рта морщинки рассказывали Яну Зитару о чем-то мрачном. Голос Лауры приобрел резкий, жесткий оттенок, улыбка ее казалась полной беспокойства и словно таила в себе невысказанные мысли. И все же это была она, неповторимая и единственная. То, чего искал Ян во всех встречавшихся женщинах и что в каждой из них находил лишь в каких-то мелочах, здесь было собрано воедино, цельное и гармоничное: ты моя, я твой… Так звучала эта вечная истина.

«Ты моя, я твой…» — думал Ян Зитар. Так должно быть. Но так не было. И это не соответствовало правде жизни. Поэтому в мире так много несчастных людей, поэтому в жизни так много лжи, порока и зла.

«Ты моя, я твой…» — вновь и вновь думал Ян Зитар, не сводя глаз с женщины, которую чужой называл своей женой.

«Я твоя, ты мой…» — думала Лаура, лаская взглядом человека, который принадлежал другой женщине. И вот теперь вместо двух счастливых живут четверо несчастных.

И они двое вынуждены сейчас равнодушно и холодно рассказывать друг другу о своей жизни, работе и о своих детях. Два благоразумных человека беседовали и сгорали от душившей их изнутри силы, которая толкала их друг к другу, а они не смели ее послушаться. «Милый, милая…» — говорили их взгляды и сердца, а с губ слетали другие слова. Так проходили часы. Ян Зитар вписал посвящения в свои книги, стоявшие на полке Лауры. Одну он перелистал. Из нее выпало несколько засохших цветков сирени. Покраснев, Лаура улыбнулась.

— Это цветы моего счастья. Я знала, что ты когда-нибудь приедешь, Ян Зитар, они мне это предсказывали. Почему ты не пришел раньше?.. Каждую весну я надеялась на чудо: в этом году он придет. Искала цветы счастья и хранила их. А ты исчез, но появились твои книги. И я узнала, что ты еще существуешь, но… уже было поздно. Я все же продолжала надеяться, ждала тебя, и нынешней весной у меня было такое предчувствие, что ты придешь. Не смейся, Ян, я не суеверна, но на этот раз мне хотелось верить в чудо.

Он и не думал смеяться. Сокрушенный судьбой, он еще осознавал, какую страшную силу эта самая судьба вложила в его руки: если бы он хотел, то мог бы разбить две семьи — свою и Лауры, одним единственным движением смог бы отомстить за несправедливость, нанесенную им обоим. Если бы он позвал: «Пойдем!» — Лаура последовала бы за ним, и позади них остались бы две выжженные пустыни. И что же дальше? Были бы они счастливы? И состояло ли их счастье в непосредственной, неразрывной близости? Может быть, они не созданы были для такого обыденного счастья, и все очарование таилось именно в его недоступности?..

А может быть, они опять совершают ошибку?

Потом он лежал в темной комнате, много курил и думал. Он понимал, что теперь уже ничего нельзя изменить, их жизни связаны с другими людьми. Сила его сознания, стойкость, закаленная трудной жизнью, не позволяли губить жизни других.

На следующее утро Ян Зитар встал рано и сразу собрался в дорогу. Завтракал он вместе с мужем Лауры — тот еще не ушел на делянку и, по-видимому, не собирался никуда идти.

— Вам следует поторопиться, если хотите поймать утренний поезд… — сказал лесник. — Следующий пойдет только после полудня.

— Я поеду первым, — ответил Ян.

Так он и сделал. К утру дождь перестал, и на рассвете мокрая трава засверкала в лучах солнца, точно зеленый, усеянный бриллиантами убор. Мычали коровы лесника, лес звенел голосами птиц, и полосатая гадюка ползла в поисках сухой кочки, чтобы отдохнуть.

Поблагодарив за ночлег, Ян простился с лесником и Лаурой. Муж остался в комнате, а Лаура вышла вслед за гостем и проводила его до дороги. Проходя через прихожую, где никого, кроме них, не было, Лаура в первый и единственный раз прильнула к Яну:

— Милый… благодарю тебя за это посещение.

И, так же как тогда в карантине в Резекне, ее рука с легкой лаской коснулась руки Яна. У дороги они остановились и сделали вид, что серьезно о чем-то разговаривают, потому что в окне появилась фигура лесника.

— Ты придешь еще когда-нибудь? — спросила Лаура.

— Может быть, дорогая… когда ты позовешь.

— И опять пройдут годы, зимы и лета…

Вспыхнул ли в ее глазах огонь минувших дней или это лишь блеснувшие на солнце слезы?

— Ты… его любишь? — спросил Ян, кивнув головой на дом.

— Любить можно только одного… ты знаешь, кто он… Моя жизнь — кошмар, и нет надежды даже проснуться. Поэтому я избегаю думать об этом.

Человек, беспокойно ходивший по комнате, постучал в окно. Но Лаура не спешила. Человек подождал немного и открыл окно.

— Ребенок плачет. Иди, Лаура, мне не успокоить его…

Ребенок действительно плакал, пронзительно, капризно, и Яну показалось, что в его голосе звучит эгоистичный зов этого маленького, находящегося под угрозой мирка: «Не покидай нас».

Короткое, внезапно оборвавшееся прощание — и они пошли каждый своей дорогой.

В комнате лесник недовольно сказал Лауре:

— Не понимаю, о чем можно так много говорить с незнакомым человеком.

Лаура побледнела и, ничего не ответив, крепче сжала губы, да вокруг рта резче обрисовались две глубокие морщины. Она подошла к колыбели, взяла ребенка. Он перестал плакать.

3

…Идет снег, и цветут яблони, и опять идет снег, и опять цветут они, и каждый день новый, не похожий на минувший. И люди новые, но стар их род, их радости, печали, тоска и счастье. Седые сосны на дюнах шумят над старым моряцким гнездом, но там уже нет ни одного моряка. Далеко-далеко, одинокий и забытый, лежит старый капитан; летом на его могиле расцветают таежные цветы, завывают над ней зимние вьюги и засыпают ее сугробами снега. Последний моряк из Зитаров сидит на берегу, слушает шум моря, но не видит больше эту великую отчизну своих предков. У ног его дети возводят на пляже дворцы из песка, но это не его дети, и, когда он умрет, ни один Зитар не уйдет больше в море, хотя род их жив и днем и ночью неумолчно звучит зов моря.

В старой усадьбе хозяйничают чужие люди, ломают старое, строят новое. Спит на кладбище старый Криш; дети Яна и Карла Зитаров иногда посещают место его последнего отдыха и приносят цветы на могилу старого труженика. Не видно среди жителей побережья и Эрнеста: сразу же, после того как суд выселил его из усадьбы, он покинул край, чтобы постепенно зачахнуть в каком-нибудь забытом углу, как отломившийся от дерева сук. Тюрьма или дом умалишенных — не все ли равно, где он обитает? Никто о нем больше не вспоминает.

Томится в тюрьме Карл Зитар — человек, задумавший построить новый мир посреди болота, — но он не забыт. И хотя напрасным оказался его нечеловеческий труд на Болотном острове — там, так же как прежде, ползают змеи и дятлы долбят трухлявые пни, а кусты ольхи наступают на маленькие поля, отвоеванные у природы человеком, — но нет дня, когда бы не вспоминала о Карле маленькая, героическая женщина; она теперь одна растит своих детей.

— Когда папа придет домой? — спрашивают ее утром и вечером дети.

— Скоро, милые, теперь уже недолго ждать… — отвечает Сармите. А сама отворачивается и прячет набежавшие на глаза слезы, потому что много лет пройдет, прежде чем кончится срок заключения Карла Зитара. Нет, одинокими они все же не чувствуют себя никогда; об этом заботятся товарищи Карла, об этом хлопочут Ян Зитар и Айя. Они часто навещают Болотный остров, помогают Сармите в тяжелой жизненной борьбе, приходят на толоку весной, когда нужно обработать крохотные поля, и осенью, когда начинается уборка урожая. Каждый раз, когда Ян Зитар получает деньги за свои сочинения, часть он отдает Сармите, часть оставляет на нужды своей семьи, а остальное передает на такие дела, о которых еще нельзя говорить вслух на этой угнетенной и униженной земле. Да, в рядах борцов он занял место своего брата и по мере сил выполняет свой долг. Из-под его пера в последнее время выходят суровые и полные горечи слова, и хотя ему еще приходится говорить вполголоса, иногда — аллегорически, но народ понимает, что он хотел сказать! Часто Янке кажется, что всего этого недостаточно, хочется говорить в полный голос и называть вещи их настоящими именами; тогда он запирается в своей маленькой рабочей комнатке. Спустя некоторое время появляется нелегальное воззвание, прокламация, статья в подпольной газете «Циня»[37] или в зарубежном периодическом издании. Под ним не стоит имя Яна Зитара, но не имя играет роль в данном случае — важно то, что там написано.

Ян Зитар знает, что когда-нибудь придет время, и он сможет здесь же, в Латвии, говорить в полный голос и не нужно будет прибегать к аллегориям — это время, когда восторжествует справедливость и правда и Карл Зитар сможет свободным ходить по родной земле. Он верит, он знает, что так будет, поэтому у него хватает сил, чтобы жить и трудиться даже в том душном подневольном мире, в каком пока принужден жить он и весь его народ.

Должно же когда-нибудь наступить утро — ни одна ночь не может длиться без конца!


Загрузка...