Сен-Симон

ГЛАВА 1 УЧЕНИКИ

Их было трое.

Вообще-то их было гораздо больше, но трое с самого начала стали вожаками, общепризнанными толкователями и продолжателями дела учителя.

Первым был Оленд Родриг.

Свою программу он изложил вскоре после смерти Сен-Симона.

— Я родился иудеем, но мой отец желал сделать из меня человека не прошлого, а будущего; я никогда не выполнял обрядов иудейства… Однако я не принял и христианства. Мой ум, развившийся на изучении опытных наук, не мог усвоить его устаревших догматов, уже три века назад павших под секирой протестантизма и философии. Кто же я? Атеист? Нет! Я — сен-симонист!

Исполненный искреннего энтузиазма к личности учителя и религии будущего, всегда готовый на героизм самоотречения, до конца остававшийся рыцарем своей идеи, Родриг оказался как бы хранителем учения, первоапостолом новой веры.

Вторым пришел Бартелеми-Проспер Анфантен.

В 1825 году ему минуло двадцать девять лет. При взгляде на этого молодого человека, женственно-красивого, всегда изящно одетого и изысканно-грациозного, никто бы не подумал, что его влечет в неведомые дали философии. А между тем это было именно так.

Сын разорившегося банкира, ученик Политехнической школы, исключенный в годы Реставрации за приверженность к Наполеону, Анфантен перепробовал ряд профессий и побывал в ряде стран, в том числе и в далекой России, где два года служил в одном из петербургских банкирских домов. Вернувшись в Париж, он устроился в ипотечную кассу, директором которой был Родриг, и одновременно вступил в одно из тайных обществ, которыми кишела столица. Родриг и познакомил его с Сен-Симоном, когда философ находился уже на смертном одре.

Личность учителя и его последние труды произвели на Анфантена неизгладимое впечатление. Он покинул тайное общество и поклялся Родригу в верности неожиданно обретенной системе.

Учитель умер — и его труд остался в руках двух друзей как завещание, как евангелие новой веры, как неиссякаемый источник их вдохновения.

Вскоре к двум присоединился третий. Это был Сент-Аман Базар.

Почти столь же красивый, как Анфантен, но красотой мужественной, новый сообщник в чем-то сразу оказался самым значительным из троицы. Во всяком случае, несмотря на неполные тридцать четыре года, он имел за плечами больше, чем его оба новых друга, вместе взятые.

Незаконнорожденный, он познал тяжелое детство с беспросветной бедностью и горечью обид. Но уже с ранней юности Базару казалось, будто ему принадлежит особая миссия. И эту миссию он постоянно стремился угадать. В двадцать два года он храбро сражался в рядах Национальной гвардии Сент-Антуанского предместья против вторгшихся во Францию войск коалиции, за что был произведен в чин капитана и награжден орденом Почетного легиона. В годы Реставрации, служа мелким чиновником, Базар всецело отдался борьбе против Бурбонов. Сблизившись с группой молодых республиканцев, он организовал общество французских карбонариев, написал для него устав и ряд других документов, имевших хождение во всей стране. В 1821 году Базар поднял республиканское восстание в Бельфоре, но оно было быстро подавлено, и его главный организатор был вынужден спасаться от вынесенного заочно смертного приговора. Начались годы скитаний. От смерти Базар ушел, но в карбонарском движении полностью разочаровался, поняв его ограниченность и бесперспективность. Именно тогда в его руки попали сочинения Сен-Симона, всецело пленившие воображение молодого человека. Он познакомился с Родригом, который ввел его в общество сен-симонистов.

Анри Сен-Симон. Портрет неизвестного мастера.

Руже де Лиль.

Генерал Бонапарт.

Огюстен Тьерри.

Огюст Конт.

Жак Лаффит.

Деказ.

Герцог Беррийский.

Князь Полиньяк.

Родриг.

Базар.

Анфантен.

Фурье.

Современная карикатура на Карла X.

Луи-Филипп. Карикатура Домье.

Революция 1830 г. (Уличный бой 28 июля).

Разгром газеты «Насьональ».

Фурнель.

Дверь дома в Менильмонтане.

Анфантен в форменном костюме сен-симонистов.

Автограф письма Сен-Симона.

Титульный лист первого издания «Нового христианства».

Лионское восстание 1831 г.

Анри Сен-Симон.

Сент-Аман Базар обладал удивительно логичным умом и убеждающей речью. Он ловко оперировал абстрактными понятиями и умел доказать каждый свой тезис. Проникнув в сен-симонизм, этот политик и диалектик сразу взял верх над своими товарищами. Правда, его преобладание было чисто внутренним и не имело ничего общего с показными эффектами.

В отношении же эффектов пальмой первенства владел Анфантен.

Базар был несколько сух и академичен, Анфантен увлекал своих слушателей; Базар шел от разума, Анфантен — от чувства. Человек более красивый, чем красноречивый, скорее эмоциональный, чем даровитый, Анфантен обладал особым, стихийным очарованием в глазах толпы, и его пафос имел чисто гипнотическое воздействие.

Базар стал мозгом новой школы, Анфантен — ее сердцем.

Перед такими дарованиями Родриг вскоре спасовал и с искренней готовностью признал превосходство своих блестящих друзей. Он сохранял, однако, авторитет единственного ученика Сен-Симона, работавшего с учителем и принявшего из рук умирающего пророка его учение.

Впрочем, было ли это учение?

Анри Сен-Симон, необыкновенный человек и великий мыслитель, большую часть своей творческой жизни пребывал в условиях, мешавших планомерному труду. Он многое начал, но ничего не завершил. Он подарил потомству глубочайшие мысли, но не создал законченной философской системы. В его книгах была уйма противоречий, которые он и не думал примирять. Сложить мысли и воззрения социолога в единое учение значило создать нечто новое: несвязное надо было связать, недодуманное додумать, неразработанное разработать.

Этому и отдали все свои силы ученики Сен-Симона.

Сама жизнь заставляла их ускорить осуществление своих замыслов: им приходилось действовать в новой социальной обстановке.

После 1815 года, в условиях мирного времени, промышленность Франции вступила на путь бурного развития. Промышленный переворот, который до сих пор проходил здесь медленнее, чем в Англии, стал набирать темпы. Машины внедрялись в самых различных отраслях промышленности, сила пара заменяла человеческие руки, и даже нарождалось собственное машиностроение. Все большую роль приобретала биржа, где снова начали котироваться иностранные ценности.

Буржуазная Франция переживала эру процветания.

Именно в эти годы покойный Сен-Симон стал прославлять своего индустриала.

Но эра процветания оказалась недолгой.

Как раз в год смерти Сен-Симона благополучие и преуспеяние получили страшный удар, который разом обнажил все язвы буржуазного общества.

В 1825 году разразился первый в истории кризис перепроизводства.

Люди не сразу поняли, что произошло.

Рынки забиты товарами, которых никто не покупает: нуждающиеся в них не имеют средств, а имеющие средства в них не нуждаются. Так как товары не находят сбыта, фабрики закрываются, банки прекращают платежи, сотни тысяч людей — рабочие, мелкие вкладчики, ремесленники — разоряются и становятся нищими.

Если людям труда было плохо до этого, то теперь стало невыносимо плохо.

Небывалая нужда, слезы, вопли, для многих — голодная смерть…

Счастлив был великий мыслитель, что не увидел этих дней! Иначе многое пришлось бы ему переделывать в своих построениях!

Но ученики все это увидели и пережили.

И поэтому новая задача встала перед ними во весь свой гигантский рост. Кризисный год заставил их многое передумать и уточнить. С самого начала своей деятельности они должны были пойти дальше учителя.

Уже в июне 1825 года, осуществляя предсмертную волю Сен-Симона, Родриг, Анфантен, Базар в сотрудничестве с другими соратниками покойного — среди них оказался и бывший ученик философа Огюст Конт — организовали на акционерных началах первый сен-симонистский журнал — «Производитель». Основная задача журнала сводилась к тому, чтобы познакомить со взглядами Сен-Симона широкие слои читательской публики, прежде всего тех, на содействие и поддержку которых можно было рассчитывать.

Но этим ученики не ограничились. Они стали помещать на страницах «Производителя» материалы, которые были их собственным достоянием, результатом дружеских встреч, споров и бесед. Некоторое время в «Производителе» печатался и Конт.

В первом номере журнала сен-симонисты наметили основы новой философии. Они провозгласили, что философия будет отныне только позитивной как в своем методе, так и в своей цели. Она отбросит рассуждения о непознаваемости мира, о неизменности политических и социальных категорий. Она отбросит мысль о приспособлении к новым условиям старых, отживших свой век учреждений и понятий. Ей будут одинаково чужды католицизм с его феодальной основой и либерализм с его индивидуалистическими устремлениями.

Сен-симонисты наносят новые удары либеральной партии.

Либерализм строил свои концепции и системы на метафизических данных вне времени и пространства, без конца изобретал и отменял конституции, приводил к полной анархии в политике и угрожал нравственности. Достаточно напомнить, что в течение последних лет господа либералы добрый десяток раз меняли свои взгляды и убеждения. Они кричали о свободе в 1789 году, о равенстве в 1793-м, о национальном суверенитете в 1795-м, о собственности в 1796-м, о славе в 1800-м, о мировом господстве в 1810-м, о религии и законности в 1815-м…

Нет, политические формы либерализма ложны в своей основе. Политика должна исходить не из отвлеченных идей, а из конкретного изучения общества и его развития. «Индивидуализм» и «свобода» сыграли свою роль в борьбе с отжившими порядками. Они очистили мир, но не могут его оплодотворить. Теперь творческая роль должна принадлежать науке. В научно организованном обществе нет почвы для угнетения, а следовательно, и для борьбы за свободу.

Но какая же именно наука даст базу новой философии?

Сен-Симон указал ее. Эта наука — история.

Ныне история приближается к точным наукам. Это, по существу, социальная физика. И поэтому, как правильно утверждал учитель, задача историка — не только подобрать и классифицировать факты, но и открыть законы их связи.

В свое время Сен-Симон показал, что история — это математический ряд событий, все члены которого взаимосвязаны и взаимообусловлены.

Теперь сен-симонисты заявляют о двух параллельно идущих социальных рядах, которые в совокупности и составляют историю человечества.

Один из этих рядов следует по восходящей линии, другой — по нисходящей; один постепенно приобретает мощь и значение, другой — теряет их.

Эти ряды — ассоциация и эксплуатация.

Ассоциация — это сплочение людей, эксплуатация — результат их разобщенности; ассоциация говорит о силе и могуществе человеческого общества, эксплуатация свидетельствует о его слабости.

На заре истории люди были полностью разобщены. Ассоциация почти равнялась нулю. А эксплуатация была безграничной и проявлялась в форме рабства.

Постепенно люди начали сближаться. Для европейцев такой объединяющей силой сделалось христианство. Ассоциация поднялась на одну ступень, и на столько же опустилась эксплуатация: рабство уступило свое место крепостному праву.

На смену христианству пришла философская мысль XVII–XVIII веков. Она содействовала еще большему сплочению людей на основе роста образованности и критики существующих порядков. Великая революция, вызванная просветительной философией, разрушила феодальные преграды, и это был еще один шаг вперед в смысле ассоциации. А эксплуатация настолько же отступила назад: крепостное право сменилось наемным трудом.

В грядущую, индустриальную, эпоху общество придет к полной ассоциации, которая сплотит всех производителей мира. Естественно, эксплуатация в этом случае сойдет на нет, праздных господ больше не останется и «…пользование благами будет распределяться в прямой зависимости от работы каждого члена ассоциации».

Так ученики вплотную подошли к тому, что логически вытекало из системы учителя, но никогда не было им высказано и сформулировано.

Это был принцип социализма.

Остался лишь шаг до того, чтобы провозгласить и развить этот принцип.

Если в целом сотрудники «Производителя» трудились довольно дружно и действовали согласно единому плану, то с течением времени все же начали намечаться две тенденции, которые хотя и не вступили в противоборство, но определенно противостояли одна другой.

Часть редакторов, возглавляемая Базаром, полагала, что нужно прежде всего развивать социальные взгляды учителя.

Другая часть, возглавляемая Анфантеном, гораздо больше внимания уделяла религии и проблемам чувства.

Наука и индустрия, говорили они, — это не цели, а только средства: они должны поставить человека в условия, наиболее благоприятные для развития сердечного чувства к слабым, любви к социальному порядку и обожанию мировой гармонии.

Выступая против либерального индивидуализма, Анфантен требовал, чтобы ему был противопоставлен религиозный догматизм, который только один и способен увлечь широкие массы. И уж если говорить о победе ассоциации над эксплуатацией в индустриальную эпоху, то не следует забывать и об идеологии этого времени: подобно тому как зачаткам ассоциации в средние века соответствовало христианство, так полной ассоциации будущего должно соответствовать новое христианство, завещанное учителем.

Точка зрения Анфантена победила. Ему удалось фактически возглавить журнал, взяв на себя большинство редакционных статей и всю переписку с читателями. Оленд Родриг во всем поддерживал Анфантена.

Впрочем, до разрыва дело не дошло. Учредители, прекрасно понимая, что польза дела требует единства, пока еще шли на взаимные уступки и старались не обнаружить зародившихся разногласий. А в октябре 1826 года «Производитель» прекратил существование, и часть его бывших сотрудников покинула ряды сен-симонистов.

ГЛАВА 2 ИЗЛОЖЕНИЕ УЧЕНИЯ

Три вождя не ослабляли коллективной деятельности.

Анфантен вел корреспонденцию с бывшими подписчиками «Производителя», внушая им свое толкование сенсимонизма. Базар тщательно собирал и изучал наследие учителя, а Родриг старался поддерживать добрые отношения между двумя своими единомышленниками.

Именно в это время Базар проявил бурную энергию, взял на себя основное бремя и показал всю свою работоспособность и блеск своего ума. Придя к мысли о необходимости дать связное и общее изложение системы Сен-Симона, он построил объемистый курс лекций, которые затем с благословения других членов школы прочитал несколько раз парижскому обществу.

Лекции эти, начавшиеся 17 декабря 1828 года, происходили раз в две недели, по средам, в специально снимаемом помещении на улице Таранн.

Базар не был краснобаем.

Но он говорил веско, вдумчиво, серьезно; все его поучения отличались ясностью и обоснованностью; и когда он выходил на трибуну с табакеркой между большим и указательным пальцами, публика замирала…

Лекции Базара имели большой успех. Количество слушателей увеличивалось с каждым разом, и вскоре зал на улице Таранн уже не вмещал всех желающих.

О сен-симонизме заговорили.

Появились средства, и учредители смогли приступить к основанию нового журнала — «Организатор». Одновременно в том же 1829 году они отредактировали лекции Базара и издали их отдельной книгой под заглавием «Учение Сен-Симона. Изложение».

Но это было не просто «изложение». Новая книга углубляла и развивала многое из того, что было лишь намечено учителем. Она стала самостоятельным вкладом в историю социалистических идей.

Сен-Симон не успел в равной мере разработать различные части своего учения. Если он достаточно ясно выявил свою общую философско-историческую концепцию и дал анализ существующего строя, то гораздо менее четкими были его представления о будущем обществе, близость которого он провозгласил.

Именно на этом будущем и сосредоточивал в первую очередь внимание новый труд сен-симонистов.

Развивая мысль, высказанную учителем в «Катехизисе промышленников», его ученики рисуют картину в мировом масштабе. Для них нация — пройденный этап, категория отживающей эпохи. Они отрицают мелкие самодовлеющие хозяйственные единицы или ассоциации. В их представлении ассоциация — это единое хозяйство на территории всего земного шара.

Этой ассоциации свойственны совершенно новые формы социального бытия.

Понимая, что основой нынешнего строя является частная собственность на орудия и средства производства, Базар наносит ей смертельный удар.

В настоящее время собственность зачастую сосредоточена в руках людей праздных и ленивых, которые используют ее не для того, чтобы создать изобилие и счастье всему человечеству, а для того, чтобы самим эгоистически наслаждаться благами. Мало того. Эти бездельники и тунеядцы передают собственность по наследству себе подобным и таким образом прочно закрепляют историческую несправедливость.

При переходе к новому строю прежде всего должно быть отменено право наследования. Единственным наследником орудий и средств производства должно стать государство, которое затем сможет передать их достойным, и не для безделья, а для труда.

Распределение орудий и средств производства будет централизованным. Им будет руководить центральный банк — организация, свободная от пороков современного общества, получающая сведения о потребностях областей и районов от специальных банков, обслуживающих отдельные отрасли промышленности. Через эти специальные банки орудия труда смогут распределяться между отдельными работниками.

Это распределение будет справедливым. Больше получит тот, кто более способен и может больше создать. Точно так же и вознаграждение будет соответствовать способностям и труду. Будь ты рабочий, заведующий мастерской или директор предприятия, заняв место в обществе соответственно своим способностям, ты будешь вознагражден соответственно своим заслугам.

Каждому по способностям, каждой способности — по ее делам — таков основной принцип нового общества.

Таким образом, исчезает принципиальная разница между предпринимателем и рабочим. Исчезают социальные антагонизмы и классовая борьба. Нет более эксплуатации. Освобожденное человечество все свои силы отныне обращает на завоевание природы.

Это было важнейшее место системы Базара и его коллег.

Развивая дальше положения, высказанные на страницах «Производителя», сен-симонисты провозгласили принцип, которого не сформулировал их учитель, — принцип социализма.

В чем причина этого сдвига?

В преждевременной смерти учителя? Или в повышенной зоркости учеников?

И в том и в другом, а точнее, в изменении социальной обстановки и социальной среды, из которой выходили сторонники сен-симонизма в 20-е годы.

В свое время Сен-Симон обращался прежде всего к промышленникам, банкирам и верхушке технической интеллигенции. Капиталисты его окружали и давали ему средства на издание его трудов. Естественно, что эта группировка «руководителей производства» и занимала центральное место в его «индустриальной системе».

Но очень скоро капиталисты разобрались в том, что сен-симонизм, несмотря на кажущуюся тенденцию выдвижения их на первый план, отнюдь не их идейная программа. Слишком уж много внимания философ уделял «самому многочисленному и самому бедному классу» и, что важнее всего, поставил целью своей системы всемерное улучшение условий бытия этого класса. Такая программа, какими бы религиозными специями она ни приправлялась, не могла устроить фабрикантов и финансистов, и они начали быстро отходить от сен-симонизма.

В последние годы учителя состав его школы начал меняться. И когда он умер, то свое учение он оставил не «индустриалам», не «руководителям производства», а низовой технической интеллигенции, весьма радикально настроенной и после кризисных лет весьма близкой по своим симпатиям к рабочему классу. Виднейшие сен-симонисты — Базар, Бюше, Ипполит Карно[40] и многие другие пришли к новому учению из тайных республиканских обществ. Естественно, что этих людей в учении Сен-Симона пленяло как раз то, что отталкивало крупную буржуазию, — чаяния «золотого века» социальной справедливости и организованного труда. Но как раз эта часть учения Сен-Симона была особенно неясной, недодуманной, недоработанной. И поэтому Базар со своими единомышленниками именно на нее и обратили основное внимание, стремясь ее додумать, доработать, довести до состояния предельной ясности, сделать осью сен-симонистского учения.

В этом — ключ к пониманию сильных сторон книги Базара.

И в этом же — ключ к пониманию ее слабости.

Ибо, несмотря на все свои субъективные желания выйти за рамки буржуазного мира, сен-симонисты вследствие социальной ограниченности своей среды объективно не были в состоянии это сделать. Попытавшись подвести под социализм исторический фундамент, они оказались неспособными полностью порвать с сен-симонистской идеей «бесклассовости индустрии», не смогли понять исторического значения революционной борьбы пролетариата, оценить рабочий класс как активную силу, а не только как страдающую, эксплуатируемую массу.

Отсюда — отрицательное отношение к революции, идеализм, стремление уйти в область чувства и заменить классовую борьбу религиозно-мистической мешаниной.

Да, в своем «изложении» Базар не смог полностью противостоять Анфантену и Родригу. Развивая социальную часть учения Сен-Симона, он не оставил без внимания и ее религиозной оболочки.

«Евангелие от Сен-Симона» получило здесь свое дальнейшее толкование и углубление.

Отказавшись от мысли учителя о постепенном отмирании государства, ученики пренебрегли и другой его мыслью — о временном характере новой религии. Напротив, увековечив и первое и вторую, они как бы слили их в понятии теократической, духовной власти в обществе будущего.

Человек должен, трактует «Изложение», жить и расти в любви, разуме и силе, причем любовь имеет первостепенное значение. Следовательно, люди, в которых преобладает любовь, — естественные вожди общества и хранители религии. Они-то и составляют новое духовенство. Их глава — верховный первосвященник, носитель высшей любви — источник и олицетворение власти. Он не выбирается, он сам назначает себя на этот великий пост, от него исходят все социальные блага, он сам выдвигает своих помощников в области духовной и в области индустриальной, словом, он — живой закон.

Основная задача первосвященника и его клира — воспитать человечество для новой жизни, приучить его к ассоциации. Идея социального воспитания и приводит сен-симонистов к восстановлению культа со всеми его внешними атрибутами, вплоть до исповеди.

Непонимание и недооценка роли пролетариата — силы, без которой невозможно создать «всемирную ассоциацию трудящихся», — с одной стороны, и отход от учения крупных предпринимателей и банкиров — с другой, заставляют сен-симонистов возлагать свои упования на иерархию духовных руководителей как на спасение от всех бед в настоящем и будущем…

В то время когда Базар создавал «Изложение» и продвигал его в массы, Анфантен тоже не бездельничал. Письменно и устно, в корреспонденции своим читателям и на митингах, организованных в разных местах столицы, он всячески рекламирует себя как проповедника «нового евангелия». Он сравнивает себя с апостолом Петром и блаженным Августином, он вещает от имени бога, и его речи беспрестанно переходят в проповеди и пророчества. И наконец, словно поддаваясь некоему внушению свыше, он прямо указывает на себя как на «первосвященника будущего»…

Впрочем, к чему ждать будущего? Не проще ли уже сейчас, когда его, Анфантена, боготворят многие из слушателей и слушательниц, провозгласить вожделенную иерархию?..

С этим вопросом он обращается к Родригу, и тот, как обычно, полностью поддерживает его.

Остается уломать Базара.

Когда Анфантен предложил Базару немедленно «покончить с анархией» и установить сен-симонистскую церковь, которую возглавили бы они оба, бывший карбонарий пришел в замешательство.

Такого он, признаться, не ожидал. Его в первую очередь волновали социальные проблемы, он думал о том, как облегчить положение масс и как внедрить в них идею ассоциации, он пошел даже на уступки в вопросе религиозном, но рассчитывал, что в данном случае речь идет о чем-то далеком, что произойдет весьма и весьма не скоро…

— Нет, скоро, и даже немедленно, — парирует Анфантен. — Всякое дело надо начинать сначала, а началом является утверждение новой догмы и иерархии, которая будет воспитывать народ…

Базар требует времени на размышление. Он размышляет две недели. Он не очень уверен в правоте своего соратника. Ему кажется, что тот начинает совсем с другого конца…

Но, как и прежде, Базар не хочет раскола. Сила сен-симонистов — в единстве. Единство же можно сохранить лишь в том случае, если не идешь на взаимные уступки.

Не замечая того, что уступки совсем не взаимны, что пока уступает он один, Базар наконец отвечает согласием. Родриг, который в течение этих двух недель не отставал от него ни на минуту, проливает горячие слезы радости.

31 декабря 1829 года происходит трогательная сцена.

В присутствии массы «верующих» Оленд Родриг произносит большую программную речь.

Назвав себя «живым преданием», единственным учеником Сен-Симона, по настоянию которого читалось, перечитывалось и изучалось божественное творение философа «Новое христианство», Родриг заявил затем, что отныне он передает «управление школой» в руки Анфантена и Базара и чувствует живейшую радость, что обрел более достойных руководителей, нежели он сам…

Речь Родрига заканчивается аплодисментами и братскими поцелуями слушателей.

Затем выступает Базар. Он чувствует себя не очень ловко и слегка запинается. Пытаясь оправдать свою капитуляцию, он говорит об отличии сен-симонистской религии от христианской и о неразрывной связи между духовными и социальными проблемами…

Все это, однако, не спасает от раскола.

Группа сторонников социальной направленности учения, возглавляемая бывшим редактором «Производителя» Бюше, декларирует свою позицию и покидает зал.

Радость «единства» отравлена…

События конца 1829 года и установление сен-симонистской церковной иерархии во главе с Анфантеном и Базаром нанесли серьезный удар по сен-симонизму как социальной философии. Последствия этого шага должны были сказаться в скором будущем.

Но тут произошла июльская революция, которая, несмотря на враждебность учеников Сен-Симона к революционной борьбе, сыграла им на руку и кратковременно вознесла их на небывалую высоту.

ГЛАВА 3 ЭВОЛЮЦИЯ И РЕВОЛЮЦИЯ

Они предлагали свою систему как средство против революции.

Каждый из них утверждал: если человечество нам поверит и проникнется нашими взглядами — больше не будет ни политических, ни социальных потрясений. В результате мирного, эволюционного развития общество в короткий срок придет к изобилию и счастью.

Но жизнь, не веря их внушениям, шла своим чередом. Розовая водица красивых слов не могла утолить жажды угнетенных, воздушный пирог «социальной гармонии» не мог их насытить. И когда мера терпения переполнялась, эволюцию сменяла революция.

Так получилось и в 1830 году.

Карл X любил хвастать, что не менял своих убеждений и взглядов со времен «старого порядка», когда он был еще только младшим братом короля, графом Артуа.

Это была правда. Человек ограниченный и недалекий, новый король жил древними, давно уже сданными в архив истории заповедями.

В царствование Людовика XVIII он возглавлял партию «ультра» — крайних монархистов, мечтавших восстановить абсолютизм. Теперь, оказавшись у власти, он устремился к своей заветной цели с неудержимым рвением. Пребывая в наивной уверенности, будто конституцию поддерживает лишь кучка интеллигентов, король полагал, что восстановление власти дворянства и духовенства не встретит сопротивления со стороны «его доброго народа».

Уже в 1825 году, в первый год своего царствования, Карл X издал законы, глубоко возмутившие широкие слои французов. Он заставил налогоплательщиков возместить бывшим эмигрантам один миллиард франков — стоимость земель, конфискованных революцией, и ввел жестокие кары за проступки против католической церкви. Эти законы были тем более ненавистны, что совпали с кризисным годом, принесшим народу разорение и неслыханную нужду. Но все это, разумеется, ни в коей мере не могло остановить Карла X. Двигаясь шаг за шагом в принятом направлении, он создал в 1829 году кабинет, состоявший из «ультра», причем главой его поставил своего любимца князя Жюля де Полиньяка.

Жюль Полиньяк был весьма зловещей политической фигурой.

Сын фаворитки Марии-Антуанетты, он, равно как и его семья, обворовывал казну и вызывал справедливую ярость народа еще при «старом порядке». В годы революции Полиньяк возглавлял эмигрантов и непрерывно строил козни против родины. Вернувшись после падения Наполеона, он показал себя как враг конституции, заядлый клерикал и мракобес.

Выдвижение такого деятеля на главную роль в государстве не могло пройти без эксцессов. Сильное возбуждение страны отразилось в печати. Общественное недовольство приняло такие размеры, что король долго не решался созвать палаты. Когда же наконец в марте 1830 года они были созваны, палата депутатов немедленно потребовала отставки кабинета. Король распустил палату. Однако новые выборы закончились полным поражением сторонников Полиньяка.

«Ультра» решили идти напролом и одним ударом сломить общее сопротивление.

В воскресенье, 25 июля Карл X принял своих министров в загородном дворце Сен-Клу.

Его величество только что вернулся с прогулки и был в отличном настроении. Сбивая стеком грязь с дорожных сапог, он приветливо кивнул министрам и подошел к столу, где лежали переписанные набело и подготовленные для подписи ордонансы…

Ордонансы… Само это слово веселило короля. Нет, черт возьми, он добьется своего! Он сломит проклятую оппозицию и оставит в дураках господ либералов! Он нарочно выбрал эту форму. Ордонансами в средние века называли указы или законы, издаваемые от лица короля. Теперь, восстановив этот древний обычай, он как бы сбрасывает со счетов конституцию: раз король издает от себя указы, значит конституции остается молчать!

Карл X чуть не рассмеялся вслух от удовольствия. Он еще раз взглянул на министров. Князь Полиньяк, высокий и стройный, пододвигая ордонансы, морщил красивое лицо в угодливой улыбке. Гернон-Ранвиль и Шантелоз, несмотря на свое старание скрыть это, выглядели угрюмыми. Маленький д’Оссэ лихорадочно шарил глазами по стенам.

Король сел к столу. Он еще раз перечитал хорошо знакомый ему текст. Ордонансов было четыре. Они распускали вновь избранную палату, вводили строгие правила против либеральной печати, на три четверти сокращали число избирателей и лишали палату права вносить поправки к законопроектам.

Это перечеркивало конституцию.

По существу, это был государственный переворот.

Как-то он удастся? Не случилось бы чего неожиданного…

На секунду Карл почувствовал страх. Его лошадиная физиономия вытянулась еще больше, чем обычно. Зрачки сузились. Подняв перо, он некоторое время неподвижно держал его над бумагой.

Но быстро успокоился. Вспомнил слова префекта полиции Манжена, который обещал, что Париж не пошевельнется.

— Чем больше я думаю об этом, господа, — обратился он к министрам, — тем более убеждаюсь, что иначе поступить невозможно!

И король быстро подписал ордонансы, не ведая, что подписывает свое отречение от престола…

— Что вы там ищете? — шепотом спросил Полиньяк д’Оссэ, все еще изучавшего стены зала.

— Портрет Страффорда! — так же шепотом ответил морской министр.

Полиньяк решил, что его коллега слегка рехнулся. Но д’Оссэ знал, что говорил. Все прошедшее утро он думал о министре английского короля Карла I графе Страффорде, который одиннадцать лет покрывал беззакония своего монарха и которого тот на двенадцатом году выдал парламенту для суда и казни. Уж не ждет ли и их, добровольно взявших на себя ответственность за авантюры Карла X, та же самая участь?..

26 июля ордонансы были опубликованы в правительственной газете «Монитер».

В этот день Париж еще жил своей обычной жизнью, и Полиньяк, просматривая очередной рапорт префекта полиции, мог узнать, что «самое полное спокойствие продолжает царить во всех районах столицы». Происшествия были обыденно-незначительны: из 470 безработных 200 получили места на предприятиях; четверых человек арестовали за воровство, шестнадцать — за бродяжничество; двое детей заблудились на улицах. Словом, все как вчера, позавчера, как месяц назад, как каждый день.

Но уже к вечеру положение изменилось.

На улицы высыпали встревоженные люди, у многих в руках были газеты. Люди громко выражали свое возмущение.

Биржа объявила, что акции упали на шесть процентов.

Собрание сотрудников оппозиционной печати, состоявшееся в редакции газеты «Насьональ», приняло коллективный протест против ордонансов, объявив их незаконными.

Бурные митинги и демонстрации произошли в Пале-Ройяле. Демонстранты скандировали:

— Да здравствует конституция! Долой министров!

Поздно вечером, возвращаясь из оперы, Полиньяк едва спасся от преследовавшей его толпы.

Впрочем, все это была лишь прелюдия. На следующий день лозунги изменились, Вместо «Долой министров!» стали кричать «Долой Бурбонов!».

Утром 27 июля большинство типографий оказались закрытыми. Отряды жандармов громили редакции прогрессивных газет и разбивали печатные станки. Рабочие-печатники, увлекая за собой трудящихся других специальностей, растекались по улицам. Повсюду воздвигались баррикады. Произошли первые схватки с правительственными войсками.

Командующим войсками в Париже король назначил Мармона. Это был самый ненавистный из генералов, запятнавший себя грязной изменой Наполеону в период «Ста дней». Его назначение лишь подлило масла в огонь.

Полиньяк объявил город на осадном положении. Однако он старался успокоить короля. «Мой долг, — писал он в Сен-Клу, — сообщить, что слухи, распространяемые сеятелями паники, сильно преувеличены. В сущности, все сводится лишь к простому волнению. Если я ошибаюсь, то готов ответить головой вашему величеству».

Господин Полиньяк зря трудился. Голова всей монархии Бурбонов держалась на своем дряблом теле еще менее прочно, чем его собственная.

Карл X отнесся с полным доверием к словам своего любимца. В Сен-Клу царила обстановка беззаботности. Ни один из параграфов дневного придворного ритуала не был отменен; в полдень король отправился на обычную прогулку, затем забавлялся с внуками, а вечером играл в карты. Партия виста проходила за столом, поставленным как раз против балкона, с которого были видны вспышки зарева в Париже и доносился звук набата.

Но король делал вид, будто ничего не замечает.

В ночь с 27 на 28 июля к восстанию примкнули тысячи новых участников: рабочие и ремесленники, отставные солдаты и офицеры, бывшие карбонарии и студенты Политехнической школы. К ним присоединилась и часть бывших национальных гвардейцев, сохранивших свое оружие.

Улицы пересекали сотни баррикад, сооруженных из булыжника мостовых, опрокинутых телег, мебели, бочек, срубленных деревьев. Повстанцы овладели Арсеналом, Ратушей и собором Парижской богоматери. На башнях развевались трехцветные знамена революции.

В этот день Мармон писал королю:

Письмо осталось без ответа.

Главнокомандующий сделал попытку провести контрнаступление. Четыре колонны были двинуты против площади Бастилии и Ратуши. С великим трудом преодолев завесу из всевозможных предметов, бросаемых на их головы из окон и с крыш, солдаты овладели несколькими баррикадами и разобрали их. Но это была детская забава: едва войска прошли, баррикады выросли снова…

К вечеру Мармон потерял две с половиной тысячи солдат — треть своего войска. Несколько полков целиком перешли на сторону повстанцев.

Когда, в полном отчаянии, генерал вновь написал в Сен-Клу, он получил ответ: «Держаться и ждать приказаний завтра».

Но «завтра» уже не было.

29 июля повстанцы взяли Лувр и Тюильри.

Лишь тогда осознали в Сен-Клу серьезность положения.

В три часа дня Карл X подписал отмену ордонансов и дал отставку Полиньяку. Его уполномоченные отправились в Париж, чтобы известить об этом население столицы. Однако вскоре они вернулись. Глава делегации д’Агу, обращаясь к королю, произнес только одно слово, то самое, которым накануне Мармон закончил свое письмо:

— Поздно!..

Да, монархии Бурбонов было поздно, слишком поздно бить отбой. Революция одержала полную победу. И не для того проливали кровь повстанцы, чтобы прощать ошибки и злодейства врагам.

Карлу X оставалось лишь отречься от престола и вместе со своими присными бежать из Франции.

Но логика событий была такова, что воспользовались ими совсем не те, кто их творил. На баррикадах умирали рабочие, а плодами их победы насыщалась буржуазия.

Власть сосредоточилась в руках кучки крупных финансистов, вожаком которых был прежний благодетель Сен-Симона банкир Лаффит. Вооруженные силы революции возглавил престарелый Лафайет, соратник Сен-Симона по Американской войне, а затем неудавшийся генерал первой французской революции. Именно эти двое сделали все возможное, чтобы протащить на освободившийся престол одного из своих.

7 августа королем Франции был провозглашен Луи-Филипп Орлеанский, представитель младшей ветви Бурбонов, близкий к финансовым кругам и крупным обуржуазившимся землевладельцам.

Июльские события во Франции всколыхнули всю Европу.

Они ускорили революцию в Бельгии, вызвали волнения в государствах Германского союза, способствовали восстанию поляков против российского царизма, активизировали национально-освободительное движение в Италии и проведение либеральных реформ в Швейцарии.

Под их непосредственным влиянием произошли народные выступления в Англии, ускорившие долгожданную парламентскую реформу.

Во Франции июльская революция навсегда преградила дорогу призракам «старого порядка».

Низвергнув династию Бурбонов, покончив с господством дворянско-клерикальных элементов, она превратила Францию в типичную буржуазную монархию. Больше не было надобности воевать с попытками реставрации абсолютизма и феодализма и обосновывать историческую неизбежность победы буржуазии. И поэтому именно теперь представители демократических кругов стали особенно пристально вглядываться в будущее.

В числе их оказались и сен-симонисты.

Правда, поначалу они несколько растерялись.

Июльская революция явилась для них полной неожиданностью. В их планах революция вовсе не была предусмотрена, напротив, они полагали, что их мирная деятельность предотвратит всякое подобие революции.

Поэтому 28 июля вожди сен-симонистской школы обратились к своим сторонникам с призывом сохранять спокойствие и не вмешиваться в борьбу. Революцию в этом воззвании они рассматривали лишь как симптом анархии, царившей в современном обществе.

Однако некоторые видные сен-симонисты, в том числе Карно, увлеченные народным движением, приняли участие в уличных боях.

А затем постепенно и руководство школы, осмысливая происходящее, начало переосмысливать свои прежние взгляды.

30 июля сен-симонисты выпускают прокламацию, в которой трактуют революционную борьбу как возможное средство социального переворота. Высоко оценив революцию XVIII века, они признают июльские дни завершением этой великой борьбы. Заклеймив позором праздных, живущих чужим трудом, прокламация восхваляет народ за разрушение старого феодального порядка и призывает закрепить победу, навсегда отменив привилегии рождения и установив принцип оценки людей по способностям и по труду.

Стремясь использовать революцию в целях своей пропаганды, сен-симонисты сочли возможным принять участие в совещаниях представителей политических партий у Лафайета. На какой-то момент они даже поверили в фантастическую возможность употребления диктатуры Лафайета для реализации программы своих социальных преобразований.

Впрочем, вскоре вожди сен-симонизма разобрались в том, что революция не достигла своей цели.

В письме Анфантена, опубликованном 1 августа, уже звучит разочарование. Автор письма не уверен даже, можно ли назвать все происшедшее революцией? Что изменилось в социальной организации Франции? Ничего. Некоторые имена, цвета, национальный герб, титулы — таковы завоевания этих «дней траура и славы». И все это потому, что у народа не нашлось достойных его вождей. Такими вождями, единственно способными обеспечить народу результаты его победы, могли бы быть только сен-симонисты…

Но разочарование разочарованием, а в целом они прекрасно сориентировались в обстановке. В 1830–1831 годах их пропаганда достигла максимальных пределов. Овладев либеральной газетой «Глобус» и приспособив ее к своим целям, они также печатали и распространяли всевозможные брошюры и агитационные материалы, читали лекции и устраивали многолюдные митинги. Сторонники сен-симонизма теперь исчислялись не десятками, а сотнями, и их ячейки, помимо Парижа и Безансона, имелись в Монпелье и Тулузе, Меце, Лионе и Бордо.

О сен-симонизме начинают говорить за границей.

Многие иностранцы, приезжающие во Францию, видные деятели литературы и искусства, искренне увлекаются новым социальным учением и становятся активными членами сен-симонистских общин. Композитор Ференц Лист регулярно посещает сен-симонистские собрания в Париже, а поэт Генрих Гейне даже посвящает Анфантену одну из своих книг.[41]

Сен-симонисты совершают пропагандистские поездки по соседним странам и добиваются там известных успехов. Они организуют свои филиалы в Бельгии, а в Англии и Германии вербуют отдельных сторонников из числа радикально настроенной интеллигенции.

Джон Стюарт Милль в 1831 году писал одному из ведущих сен-симонистов:

Осторожный Милль предвидел все возможности и в чем-то оказался пророком.

Но в целом на данный момент это был триумф.

И он был бы еще более полным, если бы сен-симонистам не пришлось вдруг столкнуться с движением, очень им близким по основной идее, но претендующим на независимость и оригинальность.

Этим движением был фурьеризм.

ГЛАВА 4 КОТОРАЯ ИЗ ДВУХ?

Лет через семь после смерти Сен-Симона на той самой улице Ришелье, которую так любил основатель индустриальной системы и где он прожил свои последние годы, поселился другой мечтатель, имени которого было уготовано не менее славное будущее.

Его имя было Шарль Фурье, но он предпочитал, чтобы его называли «мэтром Фурье».

Человек этот не отличался представительной наружностью. Маленький и худощавый, он вечно сутулился и ходил шаркающей походкой. Но его седая голова была величавой, а лицо раз видевший потом уже не мог забыть никогда.

Он обладал челом античного мыслителя. Хотя орлиный нос его вследствие удара, полученного в детстве, был несколько согнут влево, эта асимметрия почти не замечалась, ибо глаза сразу приковывали внимание собеседника и заставляли забывать обо всем остальном. Большие, голубые, детски-наивные, они по временам вспыхивали страстным огнем и словно метали молнии. Но большей частью они оставались мечтательно-грустными. Эту грусть и даже горечь подчеркивали и тонкие губы Фурье, всегда плотно сжатые, с опущенными углами.

Горечь и скорбь философа вызывал окружающий мир.

Фурье ненавидел общество, в котором жил.

Общество цивилизованных, две трети которых не работают вовсе и существуют за счет других, а эти другие, хотя и выбиваются из сил, едва сводят концы с концами.

Он ненавидел мир, в котором богатство порождало бедность.

Сам он жил бедно.

В его убогой комнатушке почти отсутствовала мебель и только груды рукописей, покрытые пылью, выглядывали из всех углов. Поэт Гейне, во время своих прогулок часто встречавший Фурье, замечал куски черствого хлеба, торчащие из его карманов. Но Гейне не знал, что этим сомнительным лакомством старик будет делиться чуть ли не со всеми кошками своего квартала…

Он никогда не смеялся.

Часто окружающим казалось, что он их не видит и, даже разговаривая с ними, витает где-то далеко.

Так оно и было в действительности.

Иногда в разгар интересной беседы он вдруг хватал карандаш и начинал что-то быстро записывать. Когда его захватывала идея, он размышлял над ней без устали, не засыпая по шесть-семь ночей подряд, пока не находил решения.

Фурье любил одиночество, редко бывал в театре или салонах, куда его, как модного философа, старались зазвать и где он сидел как истукан, уклоняясь от разговоров и не отвечая на вопросы. Только с друзьями, которые насчитывались единицами, он чувствовал себя свободно и мог говорить долгие часы, не замечая усталости.

Но куда бы мэтр ни отправлялся, ровно в двенадцать он всегда был дома. Ибо в этот час он терпеливо ждал «кандидата», которому через печать было известно, что «основатель социетарной школы» готов у себя на дому в это время вступить с ним в переговоры об организации пробной фаланги…

Фаланга… Вот уже тридцать лет, как это слово владеет всеми помыслами Фурье.

Да, без малого тридцать лет прошло с тех пор, как он опубликовал свой первый труд — небольшую статью, в которой лишь чуть приоткрыл завесу над будущим.

А сегодня он автор известных книг, многотомных исследований, основатель и глава социетарной школы, и он уже не раз описал это будущее во всех подробностях и деталях. Он ясно видит его.

И, главное, теперь философ совершенно уверен, что будущее можно приблизить.

Только бы нашелся «кандидат» — финансист или государственный деятель, который даст средства на организацию первой фаланги!

Но что же такое фаланга?

Фаланга — это ассоциация производителей. Это особая организация, построенная на принципе соответствия частных и общих интересов, в основе которой лежит гармоническое притяжение страстей, иначе говоря, в которой отдельные ее члены могут рационально применять свои способности и увлечения на пользу себе и обществу.

Фаланга строится в первую очередь на сельскохозяйственной основе. Однако ее члены не пренебрегают и различными промышленными работами. Для разного рода работ организуется ряд серий. Каждая серия занимается отдельным видом труда; существуют серии плотников, ткачей, огородников, садоводов, скотников и многие другие. Исходя из того, что человеку свойственно стремление к разнообразию, гармонический строй фаланги дает возможность свободно выбирать желаемую серию и даже работать во многих сериях таким образом, чтобы труд в каждой не превышал полутора-двух часов. В результате труд не только не отупляет, но превращается в труд-наслаждение, удовлетворяющий одну из высших страстей человека — страсть к творчеству… Свойственная же людям страсть к интриге приводит к соревнованию трудовых групп и серий, что повышает производительность труда и увеличивает доходы фаланги.

Члены фаланги будут обитать в роскошном и удобном дворце, в совершенном по своей планировке и отделке фаланстере. Фаланстер состоит из жилых комнат, залов для отдыха, библиотеки, гостиницы, церкви, мастерских, магазинов, помещений для животных, кладовых и амбаров. Все здания, составляющие фаланстер, соединены между собой крытыми улицами-галереями, защищенными от непогоды и резких температурных колебаний. Поэтому, подчеркивает Фурье, здесь можно в январе обойти все магазины, танцевальные площадки и залы для собраний, не имея понятия, тепло или холодно на улице, идет ли там снег или дует ветер.

Жилые помещения фаланстера сдаются за особую плату, и каждый снимает то, что отвечает его средствам. На этих же началах организовано и питание: все члены фаланги питаются в общих столовых, но имеют различные меню в зависимости от своей состоятельности.

Фаланга — акционерное предприятие.

Сам фаланстер, а также земельный участок, на котором он расположен, инвентарь, строительный материал — все это создается и покупается на деньги, собранные от продажи акций. Точно так же и доход фаланги распределяется не только соответственно труду, но и соответственно внесенному капиталу. Весь доход делится на двенадцать частей. Пять двенадцатых приходится на долю труда, три — на долю таланта, четыре — на долю капитала. Высокий процент дохода на капитал, полагает Фурье, привлечет в фалангу богачей, прибыль которых здесь будет большей, нежели они получают в современном обществе.

Хотя в фаланге состоят и бедные и богатые, Фурье утверждает, что между ними нет и не может быть серьезных противоречий, поскольку каждый член фаланги заинтересован в ее процветании, зная, что только в этом случае будут возрастать его личные доходы. Отсутствие наемного труда приводит к тому, что бедный смотрит на богатого как на коллегу, с которым тесно связано и его благосостояние. С течением же времени, полагает философ, наступит полное слияние различных общественных классов: богачи, вовлекаясь в общественный труд, станут такими же производителями, как и бывшие бедняки; бедняки же смогут покупать акции и станут вследствие этого получать доход не только от труда, но и от капитала. Так, постепенно, ассоциация устранит все общественные пороки и установит полную гармонию.

Свои социальные труды Фурье создавал, погрузившись в них всецело. Отсюда та убеждающая конкретность, которая как бы материализует мечту. Для великого мечтателя, впрочем, эта мечта была больше чем реальность, и он жил в ней больше, нежели в своей серой действительной жизни. Сказка фаланстера казалась ему былью; привыкший к скудному столу из-за своей постоянной бедности, он смаковал изысканные яства гармонийцев; всегда плохо одетый и осужденный жить в нищенской обстановке наемного жилища, он обитал в великолепных дворцах-фаланстерах, разбивал невиданные цветники, кроил красивые костюмы, устраивал веселые праздники; никогда не испытавший подлинной любви и счастья быть любимым, он рисовал себе счастье мужчин и женщин, наслаждавшихся свободной, полноценной любовью; трагически одинокий в буржуазном мире эгоизма и наживы, он грезил социетарным строем всеобщего братства.

Необыкновенная убежденность философа в своей системе и как бы овеществление этой системы в его трактатах не могли не содействовать тому, что за ним, как за вождем, пошли десятки, а затем и сотни последователей, несмотря на все его чудачества и фантастические теории, которыми он сопровождал свою главную, ясную как день программу.

Социетарная школа Фурье, начавшая складываться в конце 20-х годов, вербовала свои кадры из тех же социальных слоев, что и школа Сен-Симона: это были в основном представители мелкобуржуазной демократической интеллигенции, разочарованные результатами революции и критически настроенные к современному им буржуазному строю. Именно эти люди с восторгом зачитывались критикой «меркантильного духа» в произведениях Фурье и, переносясь на крыльях фантазии в «гармоническое» общество, не жалели своих усилий для того, чтобы ускорить его приход.

Фурье был противником революции. Он считал, что новое общество может быть создано лишь мирным путем. И однако, для него, как и для учеников Сен-Симона, июльская революция 1830 года не прошла бесследно.

Напротив, она окрылила его.

На этот раз старый мэтр поддался общему настроению и в течение нескольких месяцев был очень возбужден. Его сразу осенила идея: поскольку вне ассоциации для людей не может быть счастья, то новые правители, захватившие власть в результате народной победы и обязанные думать о людском счастье, не смогут обойтись без него, Фурье, в своих социальных планах!..

И старик без устали строчит письма, десятки писем, сотни писем всем, всем, всем: Лаффиту и Лафайету, палате депутатов, ее комиссиям и подкомиссиям, новым министрам и новому королю. На Луи-Филиппа он возлагает особые надежды и даже некоторое время считает его основным возможным и весьма вероятным «кандидатом»…

Повысили свою пропагандистскую активность и ученики Фурье. Разбросанные по разным углам страны, они писали, публиковали, организовывали, агитировали.

Но все они, равно как и сам мэтр, вскоре убедились, что на пути их деятельности растет и ширится почти неодолимое препятствие.

Этим препятствием был сен-симонизм.

Две школы, близкие по своему существу, столкнулись лбами. А так как сен-симонисты были лучше организованы и сверх того лучше сумели использовать ход и результаты революции, они оказались в выигрышном положении и удерживали пальму первенства в своих руках.

Это обстоятельство выводило из себя Шарля Фурье.

О сен-симонизме он знал, конечно, давно. Самого Сен-Симона он презирал до глубины души и величал не иначе как «ученым адвокатом торговцев». Но со временем, видя растущие успехи школы, Фурье стал более внимательно следить за ее деятельностью и даже как-то побывал на одной из лекций Базара.

Лекция произвела на него впечатление, но в совершенно определенном смысле: Фурье решил, что следует «уловить» сен-симонистов и обратить их в свою веру.

Он немедленно отправил Анфантену экземпляр своей последней книги и письмо, в котором предложил молодому человеку перейти в лоно фурьеризма. Анфантен ответил вежливо, но холодно. Он отказался от личной встречи, дал понять, что не собирается менять знамени, и, в свою очередь, переслал Фурье сочинения Сен-Симона.

Казалось бы, куда уж яснее!

Но Фурье не желал успокаиваться.

Через несколько дней он снова послал Анфантену длиннейшее письмо, в котором критиковал учение Сен-Симона. Его адресат и на этот раз не вышел за рамки вежливости, но на критику ответил критикой, и притом в явно ироническом тоне.

Фурье был и изумлен и раздосадован. Он считал свое предложение великодушным и выгодным для «этой секты», и вот его не понимали и не принимали!..

С тех пор мэтр говорил о «секте» не иначе как с озлоблением, увеличивающимся еще и оттого, что его собственные ученики всячески расписывали успехи сен-симонистов и рекомендовали даже кое-что позаимствовать из их учения. Пылая негодованием, Фурье опубликовал в 1831 году брошюру «Ловушки и шарлатанства сект Сен-Симона и Оуэна», полную желчи, сарказмов и грубых выпадов, причем, кроме сен-симонистов, здесь досталось и его английскому собрату, уже изруганному им ранее в одном из своих трактатов…

Что же их разделяло?

Почему соперничество между ними, обнаружившееся в начале 30-х годов, сопровождалось таким ожесточением?

Сен-симонисты и Фурье по-разному понимали сущность «ассоциации».

Сен-симонисты, следуя за своим учителем, считали, что в основе общности людей должно быть промышленное развитие.

Фурье отдавал явное предпочтение сельскому хозяйству.

Сен-симонисты мыслили в мировом масштабе и представляли себе ассоциацию как хозяйственное единство всего человечества.

Фурье разбивал мир на отдельные замкнутые комплексы; его фаланга охватывала сравнительно небольшой коллектив — от 1600 до 2 тысяч человек.

По этим пунктам, несомненно, сен-симонисты шли впереди социетарной школы.

Но нельзя не заметить, что старый Фурье проявил повышенную зоркость, критикуя своих соперников: наряду с большим количеством несправедливых упреков в их адрес он тонко подметил главную отрицательную тенденцию, которая в это время все отчетливее стала обнаруживаться в сен-симонизме.

Этой тенденцией была дальнейшая теократизация учения Сен-Симона, все большее сползание его в область поповщины и мистики.

И результаты этого должны были сказаться в самом ближайшем будущем.

Пока мечтатели спорили и сводили счеты друг с другом, жизнь продолжала идти своим чередом.

Все более явственно обозначались последствия июльской революции, и все яснее становилось, что народу и в первую очередь рабочему классу она не принесла ничего, кроме новых бедствий.

Правда, конституция Луи-Филиппа не могла не учесть народной победы. Права палаты депутатов были несколько расширены, избирательный ценз немного понижен. Административный аппарат и офицерский корпус очистились от дворян-реакционеров. Сверх того была восстановлена Национальная гвардия и отменена цензура.

Но этим дело и ограничилось.

Полицейско-бюрократический аппарат государства остался неизменным, хотя и перешел в другие руки. Остались в силе и все жестокие законы, направленные против рабочих.

Продажная пресса на все лады расхваливала нового короля, «короля-гражданина», подлинного «отца народа», монархия которого являлась «лучшей из республик». Это он предпринял специальные работы в Тюильри, чтобы прокормить три сотни рабочих! Это он, в круглой шляпе, с зонтиком и в калошах, без всякой охраны беседует с домохозяйками, стоящими в очередях! Это он заставляет королеву лишать себя самого необходимого, только бы облегчить положение несчастных!

Но несчастные хорошо знали, что Луи-Филипп, богатейший из богатейших, делает все для того, чтобы поддержать промышленников и финансистов, и стремится согнуть в бараний рог людей труда.

А потому рабочим только и оставалось продолжать борьбу. И они продолжали ее с удвоенной яростью.

Первые годы царствования «короля-гражданина» ознаменовались необычайным ростом тайных революционных обществ, стачек и восстаний.

Цитаделью борьбы стал крупнейший промышленный центр Франции город Лион.

В 1831 году вспыхнуло беспримерное по силе и размаху восстание рабочих шелкоткацкой промышленности Лиона.

Оно началось 21 ноября после вероломного нарушения предпринимателями новых сдельных расценок. Но это был лишь повод. В основе восстания лежала классовая ненависть, накопленная за многие годы нищеты, унижений и рабства.

Лозунгом восстания были слова, вышитые на черном знамени: «Жить работая или умереть сражаясь!»

После трехдневной вооруженной борьбы, на которую поднялось все рабочее население города, повстанцы разбили правительственные войска и овладели Лионом.

Десять дней рабочие удерживали власть в своих руках.

Это было впервые в истории.

3 декабря войска, присланные из Парижа во главе с маршалом Сультом и наследником престола герцогом Орлеанским, потопили восстание в потоках крови. Более десяти тысяч «инсургентов» были высланы из города.

Но это не сломило мужества лионского пролетариата.

Два года и четыре месяца спустя вспыхнуло второе рабочее восстание в Лионе.

Для того чтобы его усмирить, использовали артиллерию. Шесть дней сопротивлялись повстанцы регулярной армии. Войска взрывали дома и уничтожали целые кварталы.

На этот раз лионский пролетариат сражался и умирал на баррикадах под красным знаменем.

И с этого момента красное знамя стало символом борьбы мирового пролетариата.

Лионцы не были одиноки. Париж и Гренобль, Сент-Этьенн и Шалон, Люневиль, Клермон-Ферран и многие другие города страны выразили классовую солидарность с городом-героем.

Это был поворотный этап в классовой борьбе не только Франции, но и всей Европы. На историческую арену выступил новый борец — рабочий класс.

До сих пор во всех революциях и больших социальных движениях рабочие шли в фарватере у других классов и социальных групп.

Теперь они показали себя как самостоятельная историческая сила, причем сила, которую можно временно разбить, но нельзя победить.

Будущее оказалось за ними.

И с этих пор ни у сен-симонистов, ни у фурьеристов уже не было будущего.

Ибо путь, на который они звали массы, остался далеко позади.

Нет, не эволюция, не «любовь во Христе» и не классовый мир, а революция, только революция, исключительно революция могла привести пролетариат к победе. Правда, революция не такая, как та, что произошла в 1830 году.

Но какая же?

Этого люди пока не знали. И ответ на этот вопрос человечеству могли дать не мечтатели, не утописты, искавшие нового бога и обновленную мировую любовь, а совсем иные учителя, учение которых основывалось не на мечте, а на подлинном научном фундаменте.

Мир ждал отныне только этих учителей. И в положенный час они пришли.

ГЛАВА 5 РЕАБИЛИТАЦИЯ ПЛОТИ

Нет, напрасно, совсем напрасно огорчался старый мэтр Фурье, видя успехи сен-симонистов.

Успехи эти были непрочными и кратковременными.

Летом 1830 года они достигли своего апогея, а уже осенью следующего пошли на спад.

Сам внезапный переход вождей от принципиальной аполитичности к крайнему политическому авантюризму не мог не вызвать замешательства среди рядовых членов школы.

Что же получилось? Они отрицали революцию, а теперь приветствуют ее первые результаты! Они отрицали роль политической власти, а теперь заигрывают с Лафайетом! Как понимать это все и чему верить впредь?..

Пришлось Базару, главному мыслителю школы, выступить с особой декларацией, где он попытался свести концы с концами. В опубликованном вскоре после июльских дней «Суждении о последних событиях» он подчеркнул, что все происшедшее — результат божьей воли. Революция, согласно взгляду Базара, лишь средство к тому, чтобы свободно вести сен-симонистскую пропаганду. Именно поэтому они и приветствуют данную революцию. А вообще-то, сейчас надо думать не о революции, а о новой «власти любви», осуществляемой «лучшими людьми».

Разъяснение было не очень убедительным. Концы с концами не сходились. Не прояснили положения и ближайшие действия «отцов».

«Лучшие люди» продолжали трудиться над созданием сен-симонистской церкви. Она быстро усваивала все признаки религиозной общины и особый ритуал.

«Верующие» распадались на ряд степеней. Члены одной степени были «братьями и сестрами во Сен-Симоне» и одновременно «дочерьми» и «сыновьями» для старших членов, советы которых они должны были выполнять беспрекословно как приказы. Всем «верующим» был присвоен единый форменный костюм: голубые фраки и белые брюки для мужчин, платья особого покроя для женщин.

«Верующие» регулярно встречались. С начала 1831 года их сборища стали ежедневными. Они происходили в пяти местах Парижа, чаще всего на улице Таранн и на улице Монсиньи.

На высокой эстраде полукругом рассаживались члены высших «степеней», составлявшие «коллегию», остальные заполняли зал. При появлении Анфантена и Базара все вставали и отвешивали поклоны «отцам», после чего начиналось «собеседование».

Темы «собеседований» были разные.

Иногда устраивались публичные исповеди, во время которых каждый без утайки рассказывал собравшимся о своих «падениях» и «грехах»; при этом «верующие» проливали слезы и обменивались «братскими поцелуями» в знак всепрощения и любви.

Но чаще всего на «собеседованиях» выступал Анфантен. Здесь была его главная трибуна, с которой он поражал своих слушателей «откровениями» и «пророчествами».

— Буржуа и ученые ушли от меня, — говорил Анфантен. — Мы пролетарии…

Действительно, в невозвратимо далеком прошлом было время, когда сен-симонизм вербовал своих сторонников из буржуазии. Теперь «отцы» все больше стремились к тому, чтобы привлечь «самый многочисленный и бедный класс». На какое-то время им удалось добиться успехов своей пропаганды в рабочей среде. Вскоре из рабочих была составлена особая «степень», в состав которой входило около 300 человек. Ею ведали жена Базара и инженер Фурнель, большой энтузиаст социального сен-симонизма.

Здесь дело не ограничивалось «собеседованиями» и «братскими поцелуями». Для рабочих была организована даровая медицинская помощь, созданы общественные столовые и даже учреждены «коммуны», где каждый член, сдав свои доходы, получал жилье и бесплатный стол. В «коммуны» шли безработные и люди, имеющие недостаточный заработок. Эти общежития оказались очень убыточными, вследствие чего просуществовали недолго.

И вообще контакты с рабочим классом были кратковременными.

Людей труда отталкивало равнодушие, проявляемое «отцами» к социальной борьбе пролетариата, в частности к лионскому восстанию 1831 года. Рабочие чувствовали себя неравноправными в сен-симонистской «церкви». Они очень подозрительно относились к религиозной стороне учения, к иерархии и теократии вождей. Некоторые из них даже были склонны видеть в сен-симонистской религии «новый маневр иезуитов».

А главное — они не видели пути, на который мог бы их вывести сен-симонизм.

Пути действительно не было. Дороги расходились. Ученики и последователи великого социолога все более приближались к состоянию маразма.

Таков уж закон жизни — сделав шаг по наклонной плоскости, неизбежно делаешь второй, третий и затем начинаешь бежать.

Создав религию, нельзя было ограничиваться одними моральными нормами. Нужно было создать и догму.

Это прекрасно понимал Анфантен. Его все больше мучила мысль о догматике новой церкви. Он судорожно перебирал различные варианты. И наконец нашел.

Новое христианство должно принципиально отличаться от старого.

В человеке две стороны — дух и плоть.

Некогда христианство провозгласило восстановление духа.

Новое христианство должно провозгласить восстановление плоти.

До сих пор плоть считалась чем-то низменным, недостойным.

Ее нужно реабилитировать.

Разве это не просто? Просто, как все гениальное!

Чудак Сен-Симон! Чего он возился со своими «индустриалами», зачем ему было копаться в каких-то законах производства, если основное — это сам человек, материальное, плотское существо со всеми своими физическими потребностями и желаниями!

И вдохновленный «отец» рукой, дрожащей от прилива чувств, выводит тезисы своей новой догматики.

До сих пор о человеке всегда говорили как о чем-то абстрактном, подразумевая под человеком только мужчину. Этим страдал и сам великий Сен-Симон, который во всех своих сочинениях лишь единожды употребил слово «женщина».

Между тем человек — это мужчина и женщина вместе. Следовательно, все общественные и личные функции люди должны выполнять не в одиночку, а парами, и любовь, являющаяся основой общества, — это прежде всего физическая, половая любовь.

Она может быть очень разной, ибо люди не одинаковы. Есть постоянные и есть переменчивые, есть отелло, но есть и донжуаны, а в соответствии с этим и увлечения могут быть глубокими или мимолетными. Закон Христа унизил переменчивый тип, сен-симонизм должен его возвысить. Связь между мужчиной и женщиной основывается только на чувстве, все равно, прочном или мимолетном, и это чувство не может быть заменено никаким принудительным законом. Свобода половых отношений вытекает и из грядущего экономического строя: там, где не будет права наследования, исчезнет и экономическая база единобрачия.

Остается вопрос: можно ли эту свободу сделать полной?

Нет, говорит Анфантен (не замечая, что противоречит сам себе), полной ее сделать нельзя, ибо тогда можно зайти слишком далеко. Свободу полов нужно регулировать, но регулировать осторожно, применяя чисто моральные формы руководства.

Это будет обязанностью жреца и жрицы новой любви.

Ведь первосвященник — тоже парное существо, мужчина и женщина вместе.

Верховная чета должна социализировать разные типы любви, в одних случаях «умеряя чувственную распущенность», в других — «разогревая оцепенелые чувства».

Пары верующих должны учиться любви у жреца и жрицы.

При этом в целях большего влияния на верующих верховный жрец может вступить в физическое общение с женщинами низших «степеней»; этот способ воздействия должен быть вообще разрешен всем членам высших степеней по отношению к членам низших…

Так иерархия принимала новые формы.

От учения Сен-Симона больше не оставалось ничего.

Сен-симонизм заменялся анфантенизмом.

Новый апостол понимал, что нужно действовать осторожно.

Нельзя было сразу открыть верующим догму во всей ее полноте: это могло привести к взрыву. Вследствие этого поначалу Анфантен не отказался целиком от социальных задач и не мешал общественной деятельности своих соратников.

Сен-симонистская газета «Глобус» продолжала публиковать материалы по самым различным экономическим и социальным вопросам. Талантливые публицисты Пьер Леру и Мишель Шевалье посвящали свои статьи не только проблемам будущего, но и в первую очередь ближайшим реформам, которые должны были проложить к нему путь.

Сен-симонисты ратовали за улучшение системы народного образования, требуя всеобщего обучения. Они предлагали ликвидацию косвенных налогов, столь обременительных для бедняка, и замену их единым прямым подоходно-прогрессивным налогом, который заставил бы в большей степени раскошелиться богача. Постоянным нападкам со стороны сен-симонистов подвергался и Французский банк; они считали необходимой отмену привилегий этого банка и создание ряда свободных банков, использующих средства населения для оказания эффективного кредита рядовым производителям.

Вместе с тем, верные старому лозунгу Сен-Симона «все для промышленности, все через промышленность», ученики выдвинули целый ряд проектов промышленного строительства, уделяя особое внимание улучшению средств связи и постройке железных дорог.

В области искусства их «индустриальная» линия, впрочем, выглядела довольно своеобразно: на страницах «Глобуса» сен-симонисты рекомендовали уничтожение памятников старины, не соответствующих духу эпохи, и использование театров исключительно для проповеди новой морали.

Между тем «новая мораль» продолжала свое победное шествие.

Анфантен устремился к заоблачным высям пророчеств. Во время «собеседований» он доводил верующих до экзальтации, до нервных припадков и истерических воплей, особенно влияя на боготворивших его женщин.

Затем постепенно начал приоткрывать главное.

Базар сразу понял и выразил энергичный протест.

Так вот к чему привела политика попустительства! Вот чего он добился, стремясь сохранить единство! Единства все равно нет и в помине, а его уступки лишь погребают все учение!

Нет, теперь надо бороться, чего бы это ни стоило, иначе все погибнет!

Сопротивление оппозиции оказалось настолько серьезным, что Анфантен предпочел отложить решение вопроса, дабы собраться с силами.

Но это было лишь кратковременное перемирие. Вскоре борьба возобновилась с новой яростью.

Чуть ли не ежедневно стали устраиваться закрытые «собеседования». «Коллегия» просиживала ночи напролет, обсуждая отдельные стороны новой догмы. Верующие доходили до обмороков. Так продолжалось три месяца подряд, пока с Базаром не сделался нервный удар.

11 ноября 1831 года он официально заявил о своем выходе из «церкви» и провозгласил себя единственным вождем сен-симонизма.

Но вождем он уже не мог быть. Силы прежнего карбонария оказались надломленными. Он уехал в деревню, где и пробыл последние месяцы своей жизни.

Анфантен торжествовал.

Хотя вслед за Базаром ушли наиболее способные и активные сен-симонисты, в том числе Карно, Леру, Трансон и Жюль Лешевалье, с ним все же осталось большинство, основной костяк школы.

Его цламенно поддерживал Оленд Родриг, «хранитель учения». Он провозгласил Анфантена единственным «верховным отцом» (до подыскания жрицы) и, проливая горячие слезы, беспрестанно восклицал, словно хотел внушить слушателям:

— Мы — сен-симонисты!..

В январе 1832 года Анфантен наконец полностью открыл верующим свою новую догму и стал ее широко пропагандировать. Это привело к прозрению и Родрига. «Хранитель учения» постепенно начал понимать, что «учения»-то, в сущности, уже и нет. Все холоднее и холоднее относясь к «верховному отцу», которого сам же провозгласил, Родриг наконец не выдержал. Месяц спустя он покинул «отца» и выпустил свой манифест, в котором также назвал себя «главой сен-симонизма».

Родриг прожил еще восемнадцать лет. Свою деятельность он сосредоточил главным образом на издании сочинений Сен-Симона.

Итак, Анфантен остался единоличным повелителем.

Его жар не остывал, хотя дела общины шли все хуже и хуже. Вслед за рабочими стали разбредаться интеллигенты, мелкие ремесленники, обыватели. Новая вера пугала простых людей. Они никак не могли взять в толк, почему жены должны покидать мужей, а дети не должны знать родителей и почему все это будет содействовать принципам социального коллективизма?..

Церковь теряла провинциальные ячейки. Распалась община в Меце, заявила о самороспуске община в Тулузе. Начались преследования со стороны властей, закрывавших «собеседования» за проповедь «безнравственных мыслей». Базар и Родриг грозили судебными процессами. Фонды, прежде столь обильные, быстро иссякли. Надо было предпринимать какие-то экстренные меры…

20 апреля в последнем номере «Глобуса» Анфантен опубликовал свой новый манифест. В весьма напыщенных выражениях «верховный отец» напоминал о своей великой задаче — «освободить женщину и пролетария». Он сообщал, что ныне осуществление этой задачи откладывается, ибо он вместе с сорока «избранными» удалился в уединение, дабы как следует подготовиться к будущей миссии.

Это был конец.

Впрочем, концу предшествовала довольно длительная агония.

ГЛАВА 6 АГОНИЯ

У Анфантена был свой дом, большой загородный особняк с пристройками и запущенным садом. Особняк находился в Менильмонтане, пригороде Парижа. Туда-то и направилась братия «избранных», чтобы пройти испытание и очищение трудом и молитвой.

Они прожили там четыре месяца, причем почти половину этого срока сохраняли полное затворничество и не общались даже с собственными женами.

Так повелел «верховный отец».

Сам он пребывал в меланхолической задумчивости и выходил только к общим трапезам, но даже и тогда говорил мало.

Он обдумывал свою «великую миссию».

Рядом, в Париже, проходили горячие дела. Рабочие, разгадав политику «короля-гражданина», не желали ему повиноваться. В мае 1832 года столицу снова опоясали баррикады и в Сент-Антуанском предместье опять загремели ружейные залпы.

Звуки выстрелов долетают и до Менильмонтана, но сорок затворников не вслушиваются в них. До этого ли им сейчас! Они усердно метут дорожки и занимаются нравственным самоусовершенствованием, ожидая времени, когда можно будет зажить в согласии с новой догмой.

У них бывают свои события, поважнее, чем баррикадные бои.

В Париже правительственные войска расстреливают рабочих, а в Менильмонтане «верховный отец» сообщает сногсшибательную новость: он изобрел усовершенствование к костюму верующих. Отныне под голубой фрак будет надеваться алый жилет особого покроя, застегивающийся не спереди, а сзади. Так как владелец такого жилета может его застегнуть лишь с помощью другого лица, то этот предмет туалета будет приучать к сотрудничеству и коллективизму.

«Избранные» потрясены. Они проливают слезы восторга и обмениваются «братскими поцелуями».

По случаю изобретения жилета вдоль дорожек сада проходит торжественная процессия с пением религиозных гимнов, а на балконе вывешивается флаг.

Между тем у «отца» зреют новые планы.

6 июня он объявляет, что период полного затворничества окончен.

Действительно, к чему мучить себя и разжигать любопытство других? О менильмонтанском особняке и так уже ходят кое-какие слухи… Ну что же, пусть посмотрят! Отныне дважды в неделю будут допускаться «визитеры» — все желающие познакомиться с жизнью общины!..

Визитеров оказалась масса. Любопытные, жадные до зрелищ парижане толпами устремились в «обитель», желая проверить, какие чудеса там творятся. В иные дни число посетителей доходило до десяти тысяч. И не мудрено! Посмотреть было на что!

1 июля изумленные визитеры могли наблюдать, как здоровенные бородатые «братья» в белых брюках и алых жилетах маршируют парами, с кирками и лопатами на плече и громко поют под аккомпанемент рояля:

А затем на балконе снова вывешивается флаг, и «братья», продолжая петь, начинают работать: они рыхлят заступами землю и перебрасывают ее с места на место.

Это символически должно означать «постройку храма»…

Наблюдатели почесывают затылки, а кто-то из более расторопных догадывается сбегать в ближайший полицейский участок.

Появляется комиссар в сопровождении солдат и выдворяет посторонних, «братьям» же предписывает немедленно прекратить «непристойный спектакль»…

В таких мирных забавах незаметно проходят день за днем, пока вдруг не раздается гром с ясного неба, гораздо более страшный, чем ружейная пальба парижских баррикад: вся братия вызывается в суд. Анфантен и двое его помощников должны ответить «за безнравственные деяния».

27 августа слушается их дело.

Сорок апостолов, построившись парами, на глазах у изумленной публики шествуют пешим строем из Менильмонтана во Дворец правосудия.

Этот процесс доставил много веселых минут столичным буржуа. Зал суда был переполнен нарядной публикой. Дамы с любопытством лорнировали подсудимых, облаченных в голубые фраки и алые жилеты, застегивающиеся на спине. То и дело раздавались громкий смех и иронические аплодисменты.

Свидетелей приглашают к присяге. Каждый из них, прежде чем ее дать, обращается к Анфантену с вопросом:

— Разрешаете ли вы, отец? — и, получив вместо ответа отрицательный кивок головой, отказывается от присяги.

Хохот не умолкает. Но вот наконец Анфантену дают слово, и сразу наступает тишина. Публика с нетерпением ждет, что скажет этот великий проповедник, как построит он свою защитную речь?..

…Он бледен и заметно волнуется. Его красивое лицо искажено судорогой. Он начинает говорить — и все поражены: где же прославленное красноречие, повергающее людей в безумие восторга?

Речь Анфантена была вялой и бессвязной. Она все время вращалась вокруг двух тем: женщины и плоти. Подсудимый провозгласил себя «предтечей женщины-мессии», он долго и нудно говорил о том, какую власть имеет сила чувства и что может сделать человек с помощью одного, скажем, взора…

Это положение Анфантен пожелал проиллюстрировать. Он устремил на судей пристальный взгляд и смолк. Он молчал и смотрел так долго, что разгневанные члены суда прервали заседание…

Все эти шутки, разумеется, принесли подсудимым мало пользы и лишь позабавили публику.

Прокурор пустил в ход тяжелую артиллерию. Были прочитаны отзывы Базара и Родрига, убийственные для подсудимых. Сен-симонизм свидетельствовал против сен-симонизма!..

Суд приговорил «верховного отца» и его двух ассистентов к году тюрьмы и штрафу в сто франков каждого. Остальные отделались лишь штрафом.

Кроме того, по предписанию суда на улицах была вывешена афиша, извещавшая о роспуске «так называемого общества сен-симонистов»…

Афиша, в сущности, была излишней. Общества и так больше не существовало.

Осталось лишь несколько чудаков, которые тщетно пытались возродить погибшее дело.

Пока Анфантен отсиживал срок заключения, один из братьев, Барро, организовал небольшую группу для поездки на Восток. Барро был преисполнен надежды, что там удастся найти «женщину-мессию», «верховную жрицу», ту самую недостающую супругу «отца», без которой не может установиться иерархия новой религии…

В пути братья случайно оказались на одном корабле со знаменитым итальянским революционером Джузеппе Гарибальди, которого попытались обратить в свою веру. Попытка не увенчалась успехом, как, впрочем, и все путешествие: Барро, правда, добрался до Константинополя, но «женщину-мессию» так и не нашел…

Между тем «верховный отец» вышел из тюрьмы.

Испытывая явное охлаждение к религии, он отказался от поисков августейшей супруги и вместо этого решил заняться практической деятельностью. Видимо, вспомнив о юношеских начинаниях учителя, мечтавшего когда-то о Панамском канале, Анфантен увлекся идеей Суэцкого, о необходимости которого в это время много писалось в европейской прессе.

«Отцу» удалось воодушевить кое-кого из старых соратников.

Были подняты инженеры и рабочие, и в 1833 году вся компания отбыла в Египет.

Переговоры с турецким правительством не дали результатов, на которые рассчитывал Анфантен. Ни турецкого султана, ни вице-короля Египта заинтересовать проектом канала не удалось. Вместо этого энтузиастам предложили заняться ирригационными работами на Ниле.

Почти четыре года в невероятно тяжелых климатических условиях, не отступая перед многочисленными трудностями, маленькая колония Анфантена строила дамбы и плотины. Но затем, когда неожиданно вспыхнувшая эпидемия холеры вырвала из ее рядов наиболее деятельных членов, остальные дрогнули и стали покидать Египет. Не выдержал и сам «отец». В 1837 году он вернулся во Францию, больной и разбитый, без всяких средств к существованию.

Долгое время после этого он жил в нищете, обращаясь даже к благотворительности.

Но потом ему повезло. Он пристроился к железнодорожному предпринимательству, стал директором одной из крупных линий и провел последние годы жизни как обеспеченный человек.

Имя его соперника, Родрига, еще раз мелькнуло на страницах истории в 1848 году.

Февральская революция, низвергнувшая «короля-гражданина», воодушевила «хранителя учения» и вывела его из многолетней спячки. 9 марта он принялся развешивать на стенах домов Парижа плакаты, призывавшие к новой организации труда и банков, к ассоциации капиталистов и рабочих. Родриг попытался внушить эти идеи новому правительству, неоднократно выступал на митингах и в клубах, но все это не принесло практических результатов. Почти всеми забытый, он умер в 1851 году, незадолго до государственного переворота Луи-Наполеона.

Анфантен пережил своего бывшего соратника на тринадцать лет, но не совершил в эти годы больше ничего выдающегося.

Что же касается школы, то ее давно уже не было и в помине. Некоторые из ее последователей перешли в фурьеризм. Но большинство, отказавшись от социальных утопий, погрузилось в добропорядочную буржуазную деятельность. Из бывших сен-симонистов вышли превосходные приказчики, служащие контор и банков, правоверные редакторы и журналисты. Отщепенцы буржуазной интеллигенции, оставив былые мечтания, вновь возвращались в свою привычную и излюбленную обстановку.

Так окончился сен-симонизм. Историки формально считают его концом год смерти Анфантена.[42]

Но 1864 год навечно вошел в историю человечества совсем не по этой причине.

В 1864 году Маркс и Энгельс основали I Интернационал, указавший рабочему классу мира тот единственно правильный путь, до которого так никогда и не сумели добраться ни Сен-Симон, ни его ученики.

ГЛАВА 7 ОТ СЕН СИМОНИЗМА К ПОЗИТИВИЗМУ

Наш рассказ о Сен-Симоне был бы неполным, если бы мы не вернулись к одной фигуре, уже мелькавшей на страницах этой книги и на первый взгляд не имеющей прямого отношения к судьбе великого мечтателя и его школы.

Речь идет о втором ученике Сен-Симона, Огюсте Конте.

Мы предвидим удивление читателя.

Действительно, к чему еще раз вспоминать об этом деятеле? Разве не была встреча с ним лишь эпизодом в творческой биографии Сен-Симона? Разве не покинул он учителя и не пошел своей дорогой, совершенно отличной от сен-симонизма? Ведь не стали же мы — и вполне резонно — углубляться в последующую жизнь и деятельность Огюстена Тьерри, хотя он на каком-то этапе и считал себя «приемным сыном» Сен-Симона!..

Все это так, но в случае с Контом есть одно обстоятельство, усложняющее задачу биографа Сен-Симона, обстоятельство, через которое просто не перешагнешь. Вот уже около полутора веков проблема взаимоотношений Сен-Симона и Конта и еще в большей степени проблема взаимосвязанности их учений остаются идейным полем боя в мировой историографии. Сторонники Конта по сей день всячески третируют Сен-Симона,[43] словно сводят счеты с его тенью во имя своего духовного апостола и вождя.

Основные положения контистов можно сформулировать в следующих трех тезисах.

1) До встречи с Контом Сен-Симон фактически ничего не сделал. Чудаковатый барин, безалаберный, легко меняющий род занятий и убеждения, он фантазировал в самых различных областях, но не создал единого учения.

2) Сотрудничество Конта с Сен-Симоном было совершенно бесполезным для первого, но много дало второму: Сен-Симон благодаря Конту научился систематизировать факты и мысли, он заимствовал ряд важнейших идей Конта, и эти-то идеи стали рациональным зерном сен-симонизма.

3) Поскольку Конт ничего не почерпнул у Сен-Симона, позитивизм Конта является абсолютно самостоятельной, независимой философской системой, имеющей в противовес сен-симонизму непреложную духовную и практическую ценность.

Мы постараемся разобрать приведенные тезисы по существу.

Но для того чтобы подойти к этому разбору, необходимо хотя бы в общих чертах познакомиться с биографией Конта и уяснить основы его философской системы.

Огюст Конт родился 19 января 1798 года. Следовательно, он был на 38 лет моложе Сен-Симона: в год их встречи, когда учителю исполнилось 57 лет, ученику было всего 19.

Сын сборщика податей в Монпелье, Конт окончил местный лицей, где выделялся своими математическими способностями, затем переехал в Париж и поступил в Политехническую школу.

Его юношеские искания, обстоятельства встречи с Сен-Симоном и первоначальный восторг по отношению к «мэтру» нам уже известны.

Тесное сотрудничество Сен-Симона и Конта продолжалось в течение пяти с лишним лет (1817–1822).

Оно было внутренне нарушено после того, как Конт завершил третью тетрадь «Катехизиса промышленников» — первое из своих подписанных произведений.[44] Впрочем, внешне разрыва еще не произошло. В предисловии Сен-Симон расхваливал труд Конта, последний же «с удовольствием» объявлял себя учеником Сен-Симона.

Мы помним, что Конт присутствовал на похоронах Сен-Симона и помещал свои статьи на страницах «Производителя» — первого печатного органа сен-симонистов.

Окончательный разрыв Конта с сен-симонизмом произошел в 1826 году, причем Конт декларировал свою позицию тем, что его философские убеждения находятся в непримиримом противоречии с религиозной тенденцией школы.

Разойдясь с прежними единомышленниками, молодой философ решил упрочить свое положение в ученом мире. Успех его «Системы позитивной политики», заслужившей одобрительные отзывы Гизо и Гегеля, навел Конта на мысль о необходимости пропагандировать свои идеи. В том же 1826 году он начал читать у себя на квартире курс позитивной философии, имея среди своих слушателей таких ученых, как Бленвиль и Александр Гумбольдт.

Однако профессорская деятельность Конта вскоре оказалась прерванной. После третьей лекции он впал в психическое расстройство, в припадке которого бежал из Парижа. По-видимому, кроме чрезмерного умственного напряжения, здесь сказалась и серия неудач, преследовавших философа в личной жизни.

В ранней юности он сошелся с замужней женщиной, много старше его, от которой имел дочь и массу неприятностей. Потом, познакомившись в публичном доме с проституткой Каролиной Массен, пленился ею настолько, что в 1825 году вступил с ней в гражданский (а позднее и в церковный) брак. Союз этот оказался неудачным. Каролина, обладавшая сильным характером, третировала своего супруга и доводила его до исступленных припадков ревности. Во время одного из таких припадков он чуть не утопил жену в озере, другой же раз сам пытался утопиться в Сене.

Помещенный в психиатрическую лечебницу, а затем отданный на попечение жены, Конт выздоровел, в начале 1829 года дочитал свой прерванный курс и повторил его снова при большей аудитории.

Воцарение Луи-Филиппа (1830 год) на первых порах ничем не порадовало Конта. Прежде всего за отказ вступить в Национальную гвардию его бросили на несколько дней в тюрьму. Философ попытался наладить контакт со своим бывшим почитателем Гизо, получившим портфель министра просвещения. Золотой мечтой Конта была кафедра истории математических и естественных наук в университете. Но устные и письменные просьбы по этому поводу, обращенные к Гизо, не дали положительных результатов. Министр давно забыл о своем лестном отзыве на первый труд Конта и ныне не пожелал иметь ничего общего с «полоумным фанатиком». Философу пришлось приналечь на частные уроки. Но затем он получил место репетитора и экзаменатора в Политехнической школе и смог жить безбедно.

К этому времени относится начало работы Конта над главным трудом жизни — «Курсом позитивной философии». Создавая свой «Курс», Конт отказался от чтения газет, журналов и книг, в том числе даже таких, которые непосредственно относились к разбираемым им проблемам. Этот странный прием философ назвал «мозговой гигиеной» и практиковал его в течение двенадцати лет, пока не увидел света шестой и последний том «Курса» (1842 год).

Едва окончив свой труд, Конт рассорился с коллегами по Политехнической школе, вследствие чего потерял место и жалованье. Пришлось обращаться к частной благотворительности. Джон Стюарт Милль, узнав о бедственном положении своего учителя, организовал в Англии подписку и прислал Конту значительную сумму денег. Конт счел эту субсидию «выражением общественной обязанности» к его «нравственной магистратуре» и потребовал ее возобновления в следующем году. Возмущенные англичане отказали. Тогда философ обратился с «циркуляром к приверженцам позитивизма на всем Западе», требуя материальной поддержки для себя как создателя и единственного авторитета нового учения. Подписка, установленная учеником Конта Э. Литтре, оказалась довольно успешной и затем возобновлялась ежегодно.

Разделавшись с «Курсом позитивной философии», Конт стал все больше углубляться в нравственные и духовные проблемы. Он пришел к убеждению, что «позитивная философия» должна завершиться «позитивной религией», а сам он обязан стать первосвященником этой религии.

Формирование новых взглядов было ускорено внешними событиями.

В 1842 году Конт окончательно разошелся с Каролиной. А три года спустя произошла встреча, наложившая неизгладимый отпечаток на всю его дальнейшую жизнь.

Клотильда Во была женой лишенного прав преступника. Женщина вполне эмансипированная, она занималась самообразованием и даже пыталась писать. Ей было тридцать лет, когда Конту исполнилось сорок семь. По-видимому, эта дама обладала как раз теми качествами, которые отсутствовали у бывшей супруги философа: женственностью, сердечным чувством и нравственной чистотой. Как бы то ни было, она полностью покорила Конта, пленила его воображение, овладела его умом. Между Контом и Клотильдой установилась тесная, хотя и чисто платоническая, связь.

Связь продолжалась ровно год. Ее оборвала внезапная смерть Клотильды.

Однако любовь Конта к Клотильде не только не иссякла с ее смертью, но, напротив, еще более возросла, превратившись в мистический культ обожания. Алтарем этого культа сделалось кресло, в котором обычно сидела Клотильда, а обряды состояли из песнопений и молитв, ежедневно совершаемых безутешным влюбленным.

Теперь центр тяжести увлечений Конта был окончательно перенесен из области науки в сферу религии. В результате появился второй фундаментальный труд Конта с тем же заглавием, которое он некогда дал своей ранней работе, — «Система позитивной политики» (4 тома, 1851–1854 гг.), целиком посвященный новой религии.

Отныне и до самой смерти Конт был занят только своей первосвященнической миссией и практическими попытками внедрения «позитивной церкви».

Он умер 5 сентября 1857 года.

К этому времени его покинули многие бывшие ученики, в том числе ближайший из них — Литтре, не пожелавший следовать за своим наставником в мистические дебри его «позитивной политики».

В современной истории науки принято рассматривать позитивизм как философскую систему, созданную Контом преимущественно в период работы над «Курсом позитивной философии». Последующий, мистический период обычно отсекается как «нехарактерный» для Конта. Тон в подобном подходе задал еще Литтре, утверждавший, будто последний двенадцать лет жизни (со времени встречи с Клотильдой Во) Конт находился в состоянии тяжелого умственного расстройства.

Вряд ли с этим можно согласиться. Нам думается, что уход в религию весьма характерен для Конта, логически вытекает из всех его предыдущих поисков, и в последние двенадцать лет жизни философ был не более сумасшедшим, чем во все предшествующие годы. Кстати говоря, это подтверждает и решение, принятое во время официального процесса по делу о завещании Конта. Однако обо всем этом после. А пока станем на общепринятую точку зрения и рассмотрим позитивизм как науку, оставив в стороне его религиозный аспект.

Создавая «Курс позитивной философии», Конт ставил прежде всего следующую цель: объединить умственный мир человечества на твердой почве положительных (позитивных) наук, совершенно исключив второстепенное, спорное, наносное. Рассматривая историю человеческого общества как отражение различных категорий мышления, Конт в отношении этих последних устанавливал закон трех стадий, имевший, по его мнению, безусловный характер. Согласно этому закону человеческий ум проходит последовательно три стадии развития: теологическую, когда все явления объяснялись божественным произволом, метафизическую, когда человек стал мыслить отвлеченными категориями, и, наконец, позитивную, когда вместо теологии и отвлеченных истин появляются точные науки. Теологической стадии соответствовало общество, в котором господствовали жрецы (священники) и военные, в метафизической на смену им пришли законники и адвокаты, в позитивной их место должны занять промышленники и ученые.

В настоящее время, объяснял Конт, образованное человечество находится в критическом состоянии, его раздирают умственная анархия и раскол, поскольку теологические и метафизические попытки объединения потерпели крах. Это бедствие может прекратить только такая система мышления, которая с всеобъемлющим характером прежней теологии и метафизики соединяла бы достоверность точной науки. Такую систему и представляет позитивная философия, общая наука, основанная не на фантазии и отвлеченных понятиях, а на бесспорном фактическом материале наук, как последнее обобщение их данных.

Позитивная философия, однако, не является чем-то самодовлеющим. Ее роль состоит прежде всего в том, чтобы установить связь между отдельными науками, систематизировать их, дать их классификацию. Конт строит эту классификацию в порядке убывания общности и простоты. Во главе наук стоит самая общая и простая по содержанию математика, затем следуют астрономия, физика, химия, биология и социология. Этой-то последней, наиболее частной и сложной из наук, Конт уделяет особенное внимание, посвящая ей три тома из шести, составляющих «Курс».

Социология — наука о человеческом обществе, «социальная физика», как именует ее Конт. И подразделения этой науки названы у него терминами, взятыми из механики: «социальная статика», учение о спокойном состоянии общества и «социальная динамика», учение о его движении. В основе «социальной статики» лежит «закон порядка», олицетворяющийся семьей, коллективом граждан и правительством. В основе «социальной динамики» находится «умственный прогресс», развивающийся согласно пресловутому «закону трех стадий». Отсюда девиз Конта «Порядок и прогресс», девиз, лучше всего формулирующий социальный идеал философа — классовую гармонию «позитивного» общества.

На этом пока остановимся. Ибо сказанного вполне достаточно, чтобы приступить к задаче, намеченной в начале главы: постараемся выявить взаимосвязь между сен-симонизмом и позитивизмом, следуя трем вышеуказанным тезисам.

1) Сторонники позитивизма правы, когда заявляют, что до встречи с Контом Сен-Симон не создал единого учения; мы видели, впрочем, что он не создал его и после указанной встречи: окончательно оформили и систематизировали мысли учителя только его ученики, в первую очередь Базар. Но из этого вовсе не следует, будто до появления своего гениального секретаря и сотрудника Сен-Симон «ничего не сделал» как философ, занимаясь исключительно «фантазированием в различных областях».

Год рождения Конта как раз совпадает с временем, когда Сен-Симон, закончив период «экспериментов», приступил к построению общей науки. Именно применительно к этому году он писал: «…я возымел проект открыть новое поприще человеческому уму — поприще физико-политическое…»

Когда Конту было всего четыре года, Сен-Симон написал свой первый труд — «Письма женевского обывателя», где впервые наметил контуры своей будущей системы и выдвинул лозунг, оставшийся до конца ее главным пунктом: «…Все люди будут работать…»

Когда Конту исполнилось четырнадцать лет, Сен-Симон в одном из писем к Редерну утверждал: «Частные науки суть элементы общей науки, которой дали имя философии. Эта наука с пассивной стороны есть свод или итог приобретенных знаний, а со стороны деятельной она есть указание новых путей науки и обзор средств для проведения новых открытий и довершения уже начатых. Рассматривая относительный и позитивный характер науки в ее целом и частях, мы находим, что и целое, и части должны были сначала иметь характер предположительный, затем они должны были принять характер наполовину предположительный и наполовину позитивный, и, наконец, вся наука и части ее должны получить вполне позитивный характер. Мы теперь достигли того момента, когда первый хороший свод частных наук составит позитивную философию…»

Да не посетует читатель на длинную цитату. Она необыкновенно важна. Из нее следует, что в дни, когда Конт штудировал математику в лицее Монпелье и не подозревал о своем призвании, главные компоненты его будущего учения оказались уже провозглашенными и учение в целом было названо. И все это сделал «безалаберный» Сен-Симон…

Ко времени встречи учителя с учеником учитель если и не сформулировал полностью, то уж, во всяком случае, продумал свою «индустриальную теорию» и уточнил отдельные ее стороны. Им были написаны «Письма женевского обывателя» (1802), «Введение в научные работы XIX века» (1807–1808), проект «Новой энциклопедии» (1810), «Очерк науки о человеке» (1813), проспект сборника «Индустрия» (1817) и многие другие труды.

А ученик? Ученик, как мы видели, не имел ничего, кроме трогательных чувств в сердце и сумбура в голове.

2) Все вышесказанное уже является достаточным ответом на второй тезис контистов. В самом деле, если Сен-Симон обладал какими-то определенными взглядами, а юный Конт еще ничего не имел за душой и обретался в стадии поисков, то, безусловно, пользу от сотрудничества мог получить отнюдь не Сен-Симон, но только Конт.

Конт, надо отдать ему справедливость, поначалу и не пытался этого отрицать.

Вот что говорил он 18 апреля 1818 года в частном письме: «…благодаря сотрудничеству и дружбе с человеком, обладающим весьма глубокими философскими взглядами, я узнал многое, чего бы тщетно искал в книгах, и за шесть месяцев нашего знакомства интеллект мой приобрел больше, чем я один мог бы достичь в течение трех лет…»

Признание знаменательное: двадцатилетний Конт просто поражен глубиной взглядов своего наставника. Ученик, точно губка, впитывает откровения, преподносимые учителем; именно эти откровения указывают ему путь, который он сам не обнаружил бы и за несколько лет.

Кажется, все ясно. Но почему же в таком случае мог возникнуть тезис о бесполезности сотрудничества с Сен-Симоном для Конта и о «важнейших идеях», которые Сен-Симон почерпнул у своего ученика?

Почему? Да только потому, что с некоторых пор это стал утверждать сам Конт, а его последователи в дальнейшем лишь обыграли и приукрасили его доводы и аргументы.

В мае 1824 года также в частном письме Конта звучат уже совершенно иные мотивы.

Конт подчеркивает серьезный разлад между ним и Сен-Симоном. Оказывается, учитель — «нетерпимый эгоист, с которым может ужиться только посредственность», Сен-Симон «считает себя исключением из общих законов физиологии и думает, что для него лет не существует», а между тем ему бы давно пора отказаться от философии — в ней он ничего не может больше создать…

Конечно, здесь чувствуется обида: письмо относится ко времени истории с третьей тетрадью «Катехизиса промышленников», написанной Контом и встретившей некоторые возражения со стороны Сен-Симона. Автор письма не скрывает своих истинных чувств — уязвленного самолюбия, — подвинувших его на эти горькие упреки. Сам он в восторге от своего труда, тем более что многие лица высказались о нем весьма лестно…

И все же в конце письма есть строки, перекликающиеся с первым отзывом: «…Я, несомненно, умственно многим обязан Сен-Симону, поскольку он могущественно помог мне принять философское направление, теперь окончательно мною усвоенное…»

Следовательно, даже обида, даже чувство оскорбленного самолюбия не могут удержать молодого Конта от признания того, что он «многим обязан» человеку, который вывел его на избранный путь…

Но на этом справедливость Конта иссякает.

Отныне в его отзывах не будет ничего даже отдаленно напоминающего чувство благодарности: напротив, чем дальше, тем в большей степени станут звучать ожесточение, глухая, а затем и открытая ненависть к тому, перед кем юноша Конт когда-то благоговел.

Нет необходимости приводить все эти отзывы; вполне достаточно ограничиться одним, последним, сделанным в 1853 году. В предисловии к 3-му тому «Системы позитивной политики» Конт заявляет о «пагубной связи своей первой молодости с неким развратным жонглером…». Раньше он решительно отделял Сен-Симона от сен-симонистской школы и «жонглерами» называл последователей Анфантена; теперь, оказывается, «секта» во всех отношениях достойна кумира, которого сама себе сотворила. Эта «секта» явилась распространительницей басни, будто философия Конта получила толчок от идей Сен-Симона, «мнения более смешного, нежели гнусного». Если «энтузиазм юноши» когда-то заставил Конта «приписывать Сен-Симону все идеи, какие возникали у него самого», то теперь «иллюзия рассеялась», и Конт ставит своего бывшего «мэтра» ниже второстепенных публицистов — «он менее литературен, хотя настолько же лишен образования». Его «мимолетный блеск» создан исключительно «разнузданным шарлатанством, лишенным всякой истинной заслуги…».

Так, действительно, можно говорить только в последний раз, ибо дальше идти уже некуда.

Но в чем причина этого нарастающего ожесточения? Что заставило Конта отказаться от своих прежних признаний и ступить на путь ненависти и клеветы?

Чтобы ответить на эти вопросы, нужно внимательнее присмотреться к основателю позитивизма, попытаться выяснить его нравственную физиономию.

В зрелые годы у Конта мало что осталось от юношеской сентиментальности и пылких чувств. Он как бы высох, наглухо затворившись в своей умственной келье. Его «мозговая гигиена» не была случайным явлением. Эгоцентрик, человек, проникнутый убеждением, что только он способен сказать решающее слово, Конт со злобой относился ко всем, кто перед ним не падал ниц. При этом сознание его постоянно омрачалось манией преследования, он в каждом видел врага, стремящегося украсть его мысли, его новые термины, а потом злорадно профанирующего их перед широкой публикой.

Конт не ценил преданности, хороших отношений, дружеских чувств. Достаточно ничтожной размолвки, малейшего подозрения — и он отвергал и топтал людей близких, многим жертвовавших ради него. «Конт был способен менять мнение о людях сообразно с чувствами, которые к ним испытывал», — с грустью замечал Литтре. Милль выразился еще яснее. По его мнению, Конт был несправедлив к Сен-Симону, «как и вообще ко всем, кто переставал ему нравиться». И Милль и Литтре на себе испытали изменчивость и несправедливость своего патрона.

И вот мыслителю подобного склада, углублявшемуся дальше и дальше в бесконечные пещеры своих систематизаций, приходилось постоянно помнить: «А ведь начал-то все другой!.. Ведь толчок (да и не только толчок) позитивной философии дал Сен-Симон!..» Впрочем, если бы Конт даже попытался это забыть, все равно ничего бы не вышло: сен-симонисты устно и письменно, на страницах своих журналов и в брошюрах, напоминали ему вновь и вновь: «Ты вор!.. Ты отступник!..»

Как же он мог пережить такое?

Как мог не отмстить тому, кто был невольным виновником всех его мучений?..

Пословица гласит: «Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав».

Конт в глубине души должен был чувствовать свою неправоту. И ему не оставалось ничего другого, кроме как сердиться. И он сердился. Ругал и поносил последними словами того, кому был обязан столь многим.

3) Да, многим. После рассмотренного выше нам не придется особенно долго доказывать читателю ату очевидную истину. И, возражая современным адвокатам Конта, пытающимся обосновать тезис о независимости построений своего подзащитного, мы возвратимся лишь к некоторым важнейшим схождениям в сен-симонизме и позитивизме, оперируя только материалами, приведенными в этой книге.

Прежде всего — само название системы Конта.

«Позитивизм»… Это понятие изобретено Сен-Симоном в период его раздумий о «Новой энциклопедии» (1807–1810 гг.). Именно тогда, противопоставив грядущие труды XIX века сделанному в век Просвещения, Сен-Симон подчеркнул положительный, позитивный характер новых наук по отношению к прежним, носившим критический, отрицающий, негативный характер.

Понятие «позитивизм» проходит в той или иной форме почти через все сочинения Сен-Симона. Точно так же как и «позитивная философия» — общая наука, над которой великий мечтатель размышлял еще со времени Люксембургской тюрьмы.

Конт много толкует об обстановке, в которой возник его позитивизм. Эта обстановка — всеобщий разброд и раскол, кризис человеческой мысли и самого человечества. Перед нами излюбленный тезис Сен-Симона, тезис о критическом состоянии европейского общества как основном результате продолжающейся революции.

Главная цель Конта — объединить человечество на почве позитивных наук. Но разве не эту же цель ставил перед собой Сен-Симон в период исканий 1802–1815 годов? Разве не этой идеей проникнуто уже первое его произведение «Письма женевского обывателя»?

Конт особенно гордился открытой им новой наукой — социологией, «социальной физикой», как он любил ее называть. Термин «социология» Сен-Симон не употреблял. Зато «социальная физика» — его выражение. И большую часть своей творческой жизни он отдал именно «социальной физике».

Говоря об обществе будущего, Конт устанавливает, что основными фигурами этого общества окажутся индустриал и ученый. К подобному выводу Сен-Симон пришел задолго до встречи с Контом. Так кто же у кого мог заимствовать этот вывод?..

Сказанного уже достаточно. Но главное впереди. Главным мерилом взаимосвязанности сен-симонизма и позитивизма являются классификация наук — главное философское достижение Конта — и закон трех стадий — его любимое детище.

Выше мы говорили о контовской классификации наук и о принципах, положенных в основу этой классификации. Следует заметить, что классификация наук Конта — это именно та часть его системы, которая особенно высоко оценивается в современной историографии. И в этом нет ничего удивительного. Классификация Конта была не только наиболее совершенной для своего времени, но и открывала путь многим подобным разработкам последующих авторов (Ампера, Сент-Илера, Спенсера и др.).

К сожалению, многие исследователи (причем не только контисты) забывают о том, что подлинным творцом этой классификации был не Конт, а… Сен-Симон.

В период своих раздумий об «общей науке» (1802–1813 гг.) Сен-Симон очень интересовался взаимосвязью различных наук. Именно тогда он выдвинул тезис о соответствии характера каждой науки самой природе явлений. Исходя из анализа различных явлений, Сен-Симон разделил все науки на четыре основных класса: астрономические, физические, химические и физиологические, причем, верный своему «физико-политическому» методу, учение об обществе он включил в понятие «физиологии». Математику Сен-Симон считал самой общей из наук, дающей материалы для построения всех других. Таким образом, у Сен-Симона сложилась вполне определенная последовательность в цепи наук: математика — астрономия — физика — химия — физиология.

Сравним ее с системой классификации Конта: математика — астрономия — физика — химия — биология — социология.

Мы видим различие только в последних звеньях: Конт разделил физиологию на биологию и социологию.

Конечно, это огромный шаг вперед, большое достижение Конта. И все же в целом нельзя отрицать существа основы классификации и подлинного ее автора.

К этому можно добавить следующее.

Давая свою классификацию, Сен-Симон объяснил еще один принцип, лежавший в ее основе. Этот принцип сводится к постепенному усложнению основы наук. Так, говорит Сен-Симон, человек прежде всего познакомился с астрономическими явлениями, поскольку они проще явлений химии или физиологии. Мы видели, что этот же принцип был положен в основу классификации Конта.

Переходим к закону трех стадий.

Сам Конт признается: он высоко оценил свой первый труд (третью тетрадь «Катехизиса промышленников») только потому, что там впервые изложен «великий философский закон» — закон трех стадий. «Этот основной закон, — утверждает Конт, — должен быть в настоящее время отправной точкой для всякого философского исследования о человеке и обществе». «Курс позитивной философии» Конт также в первую очередь посвящает «основному социологическому закону», стремясь теоретически обосновать его всеобъемлющее действие.

Столь же высоко оценили закон ученики и последователи Конта. «Именно это необъятное открытие, — пишет один из них,[45] — вызвало к жизни и окончательно установило социальную науку».

Однако Конт открыл свой закон только в 1822 году.

Между тем уже в «Письмах женевского обывателя» (1802), классифицируя науки в порядке их развития, Сен-Симон берет два понятия: «воображение» и «наблюдение». Одни науки, как астрономия или химия, говорит автор, уже вышли из стадии «воображения» и пришли к «наблюдению»; другие, например физиология, все еще пребывают в стадии «воображения». Сен-Симоном намечена и промежуточная стадия, когда человек смешивает факты наблюдаемые с воображаемыми и получает «элементарную галиматью».

По существу, перед нами ядро трех стадий.

Гораздо отчетливее та же мысль выражена Сен-Симоном в приведенной выше цитате из письма к Редерну. Напомним ее: «…мы находим, что и целое и части (науки) должны были сначала иметь характер предположительный, затем они должны были принять характер наполовину предположительный и наполовину позитивный, и, наконец, вся наука и части ее должны получить вполне позитивный характер».

Наконец, в «Очерке науки о человеке» (1813) Сен-Симон уточняет ранее сказанное и отчетливо выделяет две стадии умственного прогресса, одна из которых связана с «господством религиозной системы», другая — с «господством единого закона»; здесь же автор употребляет и термин «метафизические воззрения», характеризуя переходную эпоху.

Таким образом, за много лет до встречи с Контом Сен-Симон уже обнаружил все три компонента контовского закона и наметил связь между ними. Осталось дать общую формулировку.

Общую формулировку… Запомним эти слова.

А пока что завершим наши сопоставления удивительно точными словами Энгельса: «Конт все свои гениальные идеи заимствовал у Сен-Симона…» [46]

Думается, все приведенное выше является достаточно наглядной иллюстрацией к этим словам.

Мы подходим к самому основному, решающему, что отличает Сен-Симона от Конта. Это различие очень тонко отметил сам Сен-Симон в предисловии к третьей тетради «Катехизиса промышленников». Воздав хвалу своему ученику, предложившему «лучшее из всех когда-либо написанных» на эту тему произведений, учитель вместе с тем упрекает его за то, что «научную способность» он поставил выше «индустриальной и философской». Что значит «научная способность» и почему Сен-Симон противопоставляет ее «философской»? В другом месте этого же текста Сен-Симон называет «научную способность» «аристотелевской» и этим дает нам ключ в руки. Аристотель, великий философ древности, пользовался колоссальным авторитетом у средневековых схоластов и ученых-эрудитов XVII–XVIII веков главным образом как отец формальной логики. Если Сен-Симон, говоря об «аристотелевской способности», имел в виду именно данный аспект (а на это указывает сам факт противопоставления им «аристотелевской» и «философской» способностей), то приведенное выше замечание учителя на первый труд ученика приобретает весьма большую остроту. В целом оно принимает следующий вид: вместо того чтобы заниматься жизненными (индустриальными) и философскими проблемами, Конт основное внимание уделил формально-логическим построениям!..

В этом заключена суть проблемы.

Сен-симонизм и позитивизм произросли из общих (сен-симонистских) корней. Сен-Симон бросал новые мысли — Конт формулировал их. Сен-Симон давал направляющую идею — Конт загонял ее в оболочку логики. Сен-Симон гениально фантазировал — Конт строил систему. И постепенно, создавая бесчисленное количество логических ячеек и камер, Конт уверовал, что это и есть главное, что его систематизация и классификация вырастают в подлинную позитивную науку, грандиозную постройку, за бортом которой остается «безалаберный» Сен-Симон со всеми своими бессвязными мыслишками и потугами на оригинальность.

Пусть правильно поймет нас читатель: мы вовсе не хотим преуменьшать научных заслуг Конта. Без сомнения, позитивизм нельзя свести только к сен-симонизму: в философии Конта есть и оригинальные черты, выходящие за пределы мысли его учителя. Нельзя не признать также, что многие положения Конта сыграли важную роль в развитии естественных наук, в частности биологии. И, разумеется, не случайно Всемирный Совет Мира вынес решение, согласно которому прогрессивная общественность разных стран в 1957 году отмечала столетие со дня смерти Конта.[47] Все это, однако, выходит за рамки задачи, стоящей перед нами. Рассматривая здесь только проблему взаимосвязи позитивизма и сен-симонизма, мы еще раз подчеркнем: Сен-Симон не просто дал толчок научной мысли Конта, но и предложил ему почти в готовом виде все основные элементы его будущей философии. Конта же в отличие от Сен-Симона увлекал прежде всего сам процесс построения новой системы («аристотелевская способность»). В этом заключалось творческое своеобразие Конта. В этом была его сила, но и его слабость.

Чем выше росло здание позитивной философии, тем больше восхищался собою зодчий, тем горделивее презирал он все и вся, не умещавшееся в тесных пределах его логических камер. Но когда наступил момент завершения, когда строитель закончил свой труд и пожелал заглянуть внутрь, дабы узнать, что там, он с ужасом увидел: перегородки стоят на местах, камеры соответствуют заданным размерам, но за всем этим не обнаруживается главное.

Камеры и ячейки позитивизма были пустыми — системе Конта недоставало сердцевины.

И, поняв это, принципиальный враг религии обратился к богу.

Да, такова была горькая ирония судьбы Огюста Конта. Он жил чистой наукой. Он разошелся с Сен-Симоном, усмотрев религиозный крен в его учении. Он порвал с сен-симонистами, не желая признавать их церкви. И кончил тем, что, завершив логический круг своих построений, пришел, так же как и его соперники, к религии и церкви.

Последний шаг подготовлялся исподволь.

Уже в заключительных главах «Курса позитивной философии» Конт, признав индивидуального человека «пустой абстракцией», выдвигает понятие человечества в целом, которое рассматривается им как единый организм с единой умственной и нравственной организацией. Оставалось наделить этот организм единой душой, что Конт и проделал в «Системе позитивной политики».

Бог Конта — «Великое существо». Оно обладает внешним и внутренним единством. Внешнее, или объективное, единство выражается в солидарности всех людей, живущих на земле, обусловленной общими порядками внешнего мира. Внутреннее, субъективное единство, или душа, «Великого существа» образуется единством любви к нему всех индивидуальных душ, прошедших, настоящих и будущих. Каждый индивидуальный элемент «Великого существа», каждый человек проходит два последовательных существования: прижизненное, или объективное, когда он прямым, но преходящим образом служит «Великому существу», и посмертное, или субъективное — вечное, поскольку его служение пребывает в своих результатах, а сам он — в памяти потомства. Чем дальше развивается человечество, тем больше элементов переходит в субъективное, вечное существование и тем более живущее меньшинство должно подчиняться ушедшему большинству. «Мертвые управляют живыми», — резюмирует Конт. Иначе говоря, истинный прогресс состоит в том, что судьба живущих людей все более определяется высшею, совершенною и независимою от них волею…

Со свойственным ему педантизмом Конт занялся формальной стороной дела. Он продумал культ новой религии, разработал ее организацию и иерархию. И по мере углубления в детали он все отчетливее стал сближать свою религию с… католицизмом!

«Великое существо» Конт олицетворил в женщине-матери с ребенком на руках — подлинной христианской мадонне. Он заявил, что для отправления позитивного культа лучше всего подойдут католические храмы. И, наконец, попытался договориться о совместных действиях ни много ни мало как с передовым отрядом католической реакции — орденом иезуитов!..

Генерал ордена отверг проект Конта о «…религиозно-политическом союзе для искоренения протестантизма, дуализма и скептицизма и преобразования всего человечества на католическо-позитивных началах…».

Но это не обескуражило «первосвященника позитивизма», и только смерть пресекла его дальнейшие попытки к сближению с иезуитами.

Заканчивая экскурс в позитивную религию, мы не можем удержаться от сравнения, которое напрашивается само собой.

И Сен-Симон и Конт одинаково кончили тем, что обратились за помощью к богу.

Но если Сен-Симон полагал, будто религия поможет ему раскрепостить пролетария, то Конт, сближая новую церковь с официальной идеологией, заведомо шел в услужение к господствующему классу своей страны.

Это сопоставление тотчас же вызывает ряд других, и ими будет лучше всего завершить очерк о Конте.

Мы установили близость позитивизма и сен-симонизма, тесную генетическую и фактическую зависимость первого от второго. Казалось бы, позитивизм, более поздний по времени, должен был чем-то обогатить теорию Сен-Симона, сделать шаг вперед по сравнению с ней.

В действительности и в общефилософском плане, и в особенности в области социологии он делает шаг назад, и в этом легко убедиться, сравнив основные концепционные положения обеих систем.

Сен-Симон был дуалистом, но в его построениях — мы видели это постоянно — элементы материализма занимали весьма существенное место.

Конт, бывший идеалистом всегда, к концу жизни превратился в воинствующего идеалиста, призывавшего к искоренению не только скептицизма (читай: материализма), но даже и дуализма.

Сен-Симон рассматривал развитие общества как поступательное, эволюционное движение, закономерно прерываемое революциями; всю историю он делил на следующие друг за другом «органические» и «критические» эпохи.

Конт не был чужд идее развития, но понимал движение природы и общества исключительно как эволюционное, считая революции уродливым отклонением от нормы, приносящим только вред человечеству.

Сен-Симон выступал с позиций, враждебных буржуазному строю. Он стремился создать такое «индустриальное» общество, в котором было бы «максимально улучшено положение самого многочисленного и самого бедного класса».

Общественным идеалом Конта была гармония между классами, опирающаяся на буржуазный принцип «порядка и прогресса». «…Я убежден, — говорит Конт в 1848 году, — что позитивизм не замедлит быть призванным на помощь порядку, как единственная доктрина, способная выдержать грозный натиск всемирной анархии, которая все больше и больше сказывается в нашей стране».

Сен-симонисты, развивая мысль своего учителя, считали, что частная собственность на средства производства постепенно отомрет, а орудия производства будут распределяться в зависимости от способностей производящих членов общества.

Конт неоднократно подчеркивал, что частная собственность на орудия и средства производства является вечной, надысторической категорией.

Нельзя не согласиться со следующим утверждением: «Разрыв с сен-симонизмом принес социологии Конта непоправимый вред. В недавнем прошлом ближайший сотрудник и помощник Сен-Симона, остро критиковавшего и осуждавшего эксплуататорские отношения современного ему общества, Конт сделался апологетом этих отношений, активным защитником капиталистического строя».[48]

Сен-симонизм при всех своих слабостях, ошибках, заблуждениях, комических сторонах был теорией, звавшей к социализму.

Позитивизм Конта при всех своих строгих систематизациях, наукообразных разглагольствованиях, «смелых» мыслях и невероятных «откровениях» нес в себе прежде всего «узкое филистерское мировоззрение»[49] реакционной буржуазии, больше всего на свете озабоченной сохранением своего господства.

Факт этот сам по себе является лучшей оценкой позитивизма и наиболее справедливым приговором его создателю как социологу.