Сендер Бланк и его семейка

ГЛАВА ТРЕТЬЯ Более объемистая, поскольку в ней описывается много лиц и обсуждаются различные вещи

Все может случиться на белом свете, и каждый случай возникает так неожиданно, что человеческий разум иной раз попадает в тупик, сталкиваясь с такими удивительными вещами. Автор этой книги сам был свидетелем многих неожиданных случаев. Вот и сейчас стоит у меня перед глазами наш реб Иосл Довид Кацап, с большой бородой, приплюснутым носом, с толстым животом и широкой лысиной. Вот он пришел домой из синагоги, вот он произнес благословение над стопочкой водки и закусил горячей картошкой, вот он прилег на минутку, и вот его не стало! А Эля? Эля-талесник* как умер? В бане, в пятницу, на полке! Если бы только мы расположены были пуститься в долгие рассуждения, мы могли бы насчитать еще двадцать случаев, когда смерть приходила вдруг, неожиданно. Но здесь не место заниматься всякими россказнями. Если бы романист хотел в одной книге написать все, что он знает, он не закончил бы романа до самой своей смерти…

С нашим почтеннейшим Сендером Бланком тоже произошло неожиданное происшествие. Это случилось в одно прекрасное утро ясного, безоблачного дня. Сендер встал, как должен вставать каждый; попивая чай, он, как всегда, позвонил в колокольчик; вошел наш знакомый Фройка и вытянулся перед хозяином в струнку.

— Принесли рыбу? — спросил Сендер и отхлебнул полстакана чаю.

— Принесли! — бойко ответил Фройка.

— Щука?

— Щука!

— Крупная щука?

— Крупная щука.

— Свежая?

— Свежая.

— Скажи Зельде, чтобы рыба была сварена с морковью, — приказал Сендер и отхлебнул еще полстакана чаю.

— Сварена с морковью, — повторил вслед за ним Фройка, как молитву.

— Несколько картошек к рыбе тоже будет неплохо, — распорядился дальше Сендер.

— Тоже неплохо, — повторил Фройка.

— И чтоб была вкусная, клейкая, румяная, с густым соусом, с перцем и горячая. И чтоб выкипела до дна. Слышишь или нет?

— Я слышу, слышу.

— Зразы сегодня не нужны, — отдал Сендер еще одно распоряжение.

— Сегодня не нужны, — повторил Фройка.

— Вместо них — мясо с кисло-сладким соусом.

— Кисло-сладким, — повторил Фройка.

— В суп гусятину.

— В суп гусятину, — повторил Фройка.

— Гусиные потроха тоже в суп.

— Тоже в суп.

— Засыпать крупой.

— Крупой.

— Цимес.

— Цимес.

— Осталось у нас еще белое вино? — спросил вдруг Сендер и уставился на Фройку такими глазами, точно хотел сказать: «Говори же, говори! Ну, режь меня, режь!»

Фройка совсем растерялся; он схватился обеими руками за голову, затем за пуговицы пиджака, за локти, за карманы, вскинул глаза на потолок так, точно там было написано, сколько бутылок вина стоит еще у Сендер а в погребе, и наконец с большим трудом ответил:

— А? Что? Белое вино? Нет! Да! Еще есть.

— Не забудь послать за пивом.

— За пивом, — повторил Фройка.

— Можно открыть и новый бочонок огурцов.

— Огурцов.

— Помни же, что я сказал тебе о рыбе.

— О рыбе, — повторил Фройка.

— Теперь ступай.

Фройка вышел, а Сендер быстро покончил с завтраком, стряхнул крошки, вытер скатертью губы и руки, встал, погладил живот, закурил толстую сигару и опустился в известное нам кресло. Сигара распространяла по всему кабинету нежный аромат, и мысли Сендера унеслись далеко-далеко, на кухню. Ему показалось, что он слышит запах вареной рыбы; Сендер раздул ноздри и изо всех сил начал втягивать в себя нежный, аппетитный аромат отличнейшей фаршированной рыбы.

Так, сидя в кресле, он полчаса вздремнул. Проснувшись, немного позанимался делами, поговорил с двумя-тремя маклерами, просмотрел почту, ответил, кому нужно было, и позвонил Фройке, чтоб накрывали на стол.

Когда сильно проголодавшийся Сендер вступил в столовую, длинный дубовый стол был уже уставлен тарелками, ножами, вилками, бутылками и бутылочками, стаканами и стаканчиками, разного рода соленьями, как-то: сельдью резаной, сельдью рубленой, сельдью жирной, сельдью копченой, сельдью маринованной, селедочками, сардинами, икрой, была тут и варшавская колбаса. Прочностью своей массивной мебели столовая походила на кабинет Сендера. Эти две комнаты Сендер любил больше, чем все остальные апартаменты своего большого дома, обставленные на современный манер, — их легкая, воздушная мебель не могла удержать на себе грузное тело почтенного господина Бланка. На столе стояло три прибора: для Сендера, для его жены и Маркуса.

Наши читатели еще не знакомы с остальными двумя персонажами. Пока Сендер будет управляться с соленьями, мы бросим взгляд на жену Сендера и на сына их, Маркуса.

Мириам-Хая, мадам Бланк, — еще совсем молодая женщина, лет тридцати шести, не больше, очень красивая, с белоснежным лицом, с очень выразительными голубыми глазами и черными бровями; приятное, нежно-белое лицо ее вызывает симпатию своей безграничной добротой. Простая, честная, богобоязненная еврейская женщина — Мириам-Хая. Согласно обычаю, она не показывается на людях без парика, накладные темно-русые косы украшают ее голову. Одета она не по последнему журналу, но опрятно, аккуратно, изящно. Небольшого роста, она кажется ребенком, куклой рядом со своим мужем, которого чтит больше всех на свете. Слово Сендера для нее закон. Она у Сендера вторая жена и имеет от него единственного сына Маркуса, в котором природа сочетала красоту Мириам-Хаи и крепкое телосложение Сендера. Вот и получился как раз такой замечательный герой, какой нам нужен для нашего романа.

Выпускать его на улицу в такой час, когда гуляют наши барышни и дамы, было бы, я думаю, рискованно, так как в городе, где произошла правдиво описываемая нами история, второго такого Маркуса не было. Правда, было еще два-три Маркуса, но это были не такие Маркусы, как наш: не было у них таких больших голубых глаз, такого широкого белого лба, таких кудрявых светлых волос, таких красивых белых рук, такой высокой стройной фигуры, такого прекрасного светлого и чистого лица, таких великолепных благородных манер, такой приятной речи… Смейтесь, смейтесь, просвещенные барышни, курсистки! Если ваши нежные сердца не окончательно иссушены разными модными идеями, они еще забьются при виде такого представителя мужского пола, такого красивого кавалера, как наш молодой герой, Маркус Бланк, с которым мы не без гордости выступаем на страницах нашего правдивого повествования. Я знаю, вы скажете: что нам до красивого лица и стройной фигуры? Главное — есть ли у него на плечах голова, есть ли у него что-нибудь за душой… Что правда, то правда: природа не одарила моего героя особыми способностями или талантами, но у кого еще такое доброе, мягкое сердце, как у Маркуса? Кому еще дано такое счастье быть сыном, младшим сыном Сендера Бланка, который может дать ему в приданое… Сколько вы думаете? Двадцать тысяч, тридцать тысяч, а почему не все пятьдесят тысяч рублей? Сендер, наверное, отвалит ему пятьдесят тысяч рублей, если только удастся найти такую партию, какую хочет для него отец. А почему бы и не найти такой партии, какой хочет отец? Чем Сендер Бланк хуже Гершона Мирмлштейна?

— Что ты скажешь, Мириам-Хая, про этого мерзавца? — говорит Сендер жене, заглядываясь на рыбу.

— Про какого мерзавца, Сендер? Какой кусок рыбы ты хочешь? Средний кусок, хвост или голову?

— Пусть будет средний кусок, хвост и голова, — говорит Сендер. — Я говорю про этого нахала, про нахала я говорю.

— Какой нахал, Сендер? Возьми вот этот хороший кусок, Сендер.

— Тысячу раз надо тебе говорить?! Я говорю о свате, о Гедалье. Он снова пишет мне об этом грубияне.

— О каком грубияне?

— Я тебе, кажется, десять раз говорил, как Гедалье морочит мне голову. Он хочет, чтоб я породнился с Меером Квашей, с этим сыном балагулы, этим нищим, у которого нет и того, что валяется у меня в мусоре. Ты понимаешь? Какое нахальство!

— Как так, Сендер? Ведь говорят, что он капиталист, богач! Возьми, Сендер, фаршированную голову, ты ее любишь.

— Капиталист, богач, ты говоришь? Бедняк он, нищий! Видишь ли, у его компаньона, Мотла Фридмана, есть немного денег. Но что это за деньги? Награбленные, силой отнятые. Этак выходит, что и Рувим Кнутик или Симхе Кукиш тоже нам ровня? А? Как ты, к примеру, думаешь? Хорошенькое было бы дело! Сендер Бланк и Симхе Кукиш — сваты! А?

— А что я знаю? Мне кажется, что реб Симхе… порядочный человек…

— Ты говоришь, порядочный человек?! Ну, а реб Йойлик Побираха? А реб Айзик Баба? А Залмен Кривая Рожа? Тоже порядочные люди? А? Может быть, мне с ними породниться? Как ты думаешь?

— Разве я говорю, Сендер…

— Нет, нет, боже сохрани! Ты хочешь только, чтоб я, в моем преклонном возрасте, взял да и отдал такой капитал черт знает кому, — каким-то проходимцам, каким-то ворам, нищим!

— Нищим?

— Конечно, нищим! Так и знай, что это нищие, бедняки, собаки, шарлатаны, плуты, банкроты, ни одного приличного человека! Все они охотники до чужих денег! Им бы только кареты да лошадки! Все до одного негодяи, кровососы, кулеспат… кулеспатарники… Как это у Тебя там, Маркус, называется в нынешних книжках?

— Эксплуататоры, — поправляет его Маркус.

— Эксплопотачники, мерзавцы, сволочи, и только! И хотят, чтоб я с ними породнился! Они раньше подохнут, но этого не дождутся!

— Ешь, Сендер! Ты совсем не ешь.

— Я ем, ем, а то что же я делаю? Видишь ли, Гершон, Гершон Мирмлштейн, вот это человек — славный, положительный, солидный. Что называется человек. Вот что о нем можно сказать, — это человек. Одним словом — человек!.. Как ты думаешь, Мириам-Хая, если б я, к примеру, захотел заслать к нему сватов, что он сказал бы, а?

— Разве я знаю? Что я могу сказать тебе, Сендер? Что я знаю?

— Все-таки, как ты думаешь, Мириам-Хая? Я хочу выслушать твое мнение.

— Мое мнение? Я думаю, что… Я ничего не думаю.

Много у нас таких жен, которые ничего не думают или думают только то, что угодно мужу, что муж прикажет. Мириам-Хая была из тех жен, которые почитают мужа не столько из любви, сколько из страха. Сендера все в семье побаивались, начиная с жены и кончая самым младшим, баловнем Маркусом! Говоря языком «чрезвычайно интересных романистов»*, можно сказать, что Сендер был деспотом, тираном… Я прибавил бы еще слово «злодей», но злодеем он не был. Он был еврей как еврей, похож на всех евреев, которые господствуют у себя дома.

И раз уж мы о нем заговорили, расскажем кратко его биографию.

Когда-то Сендер был маленьким человеком, совсем маленьким. Это было давно, когда у него еще не было денег, когда его называли Сендер-меняла. (К чему скрывать? В прошлом он был менялой.) И натерпелся же он тогда от почтенных евреев — столпов общества, от золотой молодежи, богатых сынков. Ой, как же он от них натерпелся! Ой, как же он стоял перед ними: как холоп перед паном, и трясся, как в лихорадке! Ой, как же он им завидовал и, ой, как же он их ненавидел!.. А потом, когда он поднялся до ростовщика и от ростовщика — до торговца кожей, а из торговца кожей превратился уже в скорняка, из скорняка — в галантерейщика, из галантерейщика — в комиссионера, из комиссионера — в купца сахароторговца, в крупного купца, в богатого купца, и, наконец, в банкира, он стал расти все выше и выше в глазах своих знакомых. И тут он стал сбрасывать одно за другим свои прежние прозвища, как птица сбрасывает старые перья. И каждый раз он назывался по-новому: Сендер-грабарник, Сендер-галантерейщик, Сендер-оптовик. Один из его бедных родственников подарил ему от себя «л», и он стал называться ласкательным именем Сендерл. И наконец (много лет никто не знал его фамилии) — Сендер Бланк!.. Реб Хаимке, реб Зямке, реб Мейерл понемногу перестали задирать нос перед Сендером и начали вертеться вокруг новоявленного богача. Сначала они давали ему почувствовать, что он выскочка. С ним, например, разговаривали так: «А, шолом алейхем[1], знакомый еврей! Кажется, Сендер? Что же у вас хорошенького? Говорят, у вас дела, не сглазить бы, очень хороши?» А потом стали добавлять: «Реб Сендер-сердце, мы, кажется, остановились с вами в одной гостинице? Заходите к нам вечерком», «А, реб Сендер, вы уже покидаете нас!», «У меня к вам маленькая просьба, реб Сендер: несколько тысяч рублей на два месяца…», «Ах, кого я вижу? Если б я знал, что вы здесь!..»

А затем:

«Мы хотим, весь город хочет, прямо умирает от желания выбрать вас старостой синагоги, гласным, депутатом, директором банка…», «Господин Бланк! Мы имеем честь просить, мы просим не отказать нам. Будьте так добры и войдите в наше положение, ведь вы же у нас, как это говорится, что-то…»

Вы понимаете или нет?..

Наш Сендер был не из тех, кто, захлебнувшись своим счастьем, начинает, как говорится, раздуваться. Нет! Он умел выслушивать все эти комплименты довольно равнодушно, скромно, как будто не заслуживал такой чести; он умел ответить, что не достоин их и что есть люди более заслуженные. Но где-то, в самой глубине души, он ликовал: во-первых, что дожил до такой чести, а во-вторых, что все эти собаки опустили хвосты и знают теперь свое место. Только с женой он любил иногда посмеяться:

— Что ты скажешь, Мириам-Хая, про реб Зямке, этого аристократа? Ха-ха-ха! Ты хоть помнишь его, черт ему в бороду?!

Ни жирный завтрак, ни даже хороший стакан вина не доставляли Сендеру такого удовольствия, как реб Зямке и подобные ему лица, когда они обращались к нему за помощью. Наилучшим образом и с величайшим почтением принимал наш Сендер высокого гостя в своем кабинете, усаживал его, предлагал папиросу, зажигал и подносил гостю спичку: «Что это вы так плохо выглядите?» Или: «Что это вас не видно?» Гость сидит как на иголках; он давно уже выкурил поднесенную ему папиросу; давно уже три раза откашлялся и восемнадцать раз приподнялся на стуле; он вытер пот, сам скрутил себе папиросу, другую, третью; несколько раз пытался приступить к делу, но каждый раз его прерывали на первом же слове. А Сендер все рассказывает о своих делах, о неаккуратных должниках, о своих тяжбах и говорит с большим удовольствием, так, точно гость просит его, просит, умоляет, чтобы он все рассказал, не дай бог, не пропустил ни одной подробности… Но всему на свете приходит конец, и человеческому терпению также! Гость, реб Зямке или реб Хаимке, ловит минуту и начинает прямо, быстро, залпом, не переводя дыхания:

— Я хотел вас просить, реб Сендер, вы же слышали, вероятно, что я закупил у помещика Шишинского всю пшеницу, и так как…

— Знаю, слышал! — прерывает, его Сендер. — Слышал о вашем золотом деле. Я вам не слишком завидую, реб Зямке, не слишком! И вы знаете почему? Я вам объясню! Вот этот самый Шишинский четыре года назад хотел занять у меня пятьдесят тысяч рублей и даже на хороших условиях. Но я тогда возился с кашковским помещиком. История эта вот какая…

И Сендер начинает совершенно новую историю, еще на шесть часов. Реб Зямке уже взмок, с него стекают ручьи пота, он утирается полой и вздыхает, как несчастный узник, заключенный в темницу. Он прерывает Сендера:

— Вы меня простите, реб Сендер, что я вас перебиваю… Вы знаете, для чего я пришел к вам?

— Нет! Откуда мне знать?

Сендер Бланк хорошо знает, почему нанес ему визит реб Зямке, но делает наивное лицо и смотрит гостю прямо в глаза.

Реб Зямке оживляется и говорит довольно весело:

— Понимаете, реб Сендер, дело тут вот в чем: я купил пшеницу вдвоем с компаньоном, с Авромом Зальцвассером…

— С Авромом Зальцвассером? Боже вас упаси, реб Зямке! Это же плут, мошенник, злодей, душегуб! Представьте себе, два года тому назад, зимой, незадолго до хануки* или ближе к пуриму* — я точно не помню — приходит ко мне один человек. «Доброе утро!» — «Доброе утро!» Очень мило! И он стал наворачивать…

Реб Зямке кусает ногти, чешет голову под ермолкой. Он кашляет, застегивает кафтан, низко-низко надвигает на глаза ермолку. А Сендер рассказывает еще одну историю, не спеша, весело, приправляя ее довольно изящными остротами, и истории этой конца-краю нет! Реб Зямке подскакивает и обрывает его совсем уже невежливо:

— Понимаете, реб Сендер, я хотел у вас попросить взаймы на небольшой срок.

— Взаймы? — спрашивает Сендер, очень, очень удивленный, как будто ему сказали, что такому-то и такому-то достался большой выигрыш или на улице только что кого-то зарезали, случился пожар, вспыхнула эпидемия…

— Да, взаймы, — отвечает реб Зямке ни громко, ни тихо, а так — средне. Ему невдомек, чему это так удивляется реб Сендер. — Да, взаймы, до весны: немного, тысяч десять.

— Сейчас у меня нет, честное слово. Нет у меня сейчас денег, чтоб мне не знать ничего дурного, чтоб мне горя не видать, как и вам. Почему вы мне вчера не сказали? Вчера у меня как раз были деньги, но пришел человек от Гавриила Фелькенштейна и предложил дело. Так как в Титиковке строится теперь новая фабрика и Гавриил Фелькенштейн заключил контракт с компаньонами еще в прошлом году, когда титиковский лес…

И так далее — без конца; истории большие и малые, и все переплетены между собой, так что голова лопается…

И уходит себе реб Зямке, бедняга, без денег, обессиленный, измученный, весь в поту, и перед уходом должен еще выслушать нотацию от реб Сендера — вести дела надо не так, чтоб приходилось искать помощи, не следует держать себя высокомерно, и надо остерегаться плохих компаньонов, и надо знать, как торговать и с кем торговать; и если бы спросили у него, Сендера, он бы, наверное, все выяснил и навел бы порядок во всех делах. Прощаясь, Сендер просит его заходить, — отчего же нет, — немножко покалякать… Реб Зямке бежит не дыша, боится оглянуться. Но проходит некоторое время, монета-то нужна… Что делать? И он снова идет к реб Сендеру: а вдруг, авось, может быть, мало ли что?! И опять повторяется та же история, и снова все то же! Так обходится Сендер и с реб Зямке, и с реб Хаимом, и с реб Ициком, и со всеми старыми знакомыми. Вот какое это животное.

Наш Сендер не хуже и не лучше всех других новоиспеченных богачей, мелких людишек, которые не знают никаких иных радостей, кроме наживы и тщеславия.

Здесь, собственно говоря, я должен бы немного остановиться на его происхождении. Кто он? Откуда? Кто его родители? С превеликим удовольствием я сделал бы это, если б хоть что-нибудь знал. Но может ли романист знать все на свете? И какой нам интерес? Прямо скажем, что нам до того, кто был дед Сендера или кто была его бабушка? Был его отец меламедом*, сапожником, бондарем или маклером? Мы знаем только Сендера, мы помним, что когда-то, не здесь будь помянуто, он был бедным евреем, менялой, торговцем кожей, торговцем зерном, а теперь… Теперь он Сендер Бланк! Присмотритесь к нему: может быть, он вам также немного знаком?