Sensitiva amorosa

I.

Был уже ноябрь, деревья обнажились, и листья, мокрые и грязные, гнили на земле. Парк был безлюден в это время года; мой друг и я, одинокие, молча бродили мы по извилистым дорожкам. Влажный туман поздней осени тяжело повис в ветвях, точно сам серый воздух оседал и грузно ложился на тонкую сеть из веток, и сырость сгущалась в капли, что росли и росли отрывались и падали. Было к вечеру; в тот поздний час, когда близятся сумерки. Иногда мы останавливались; вокруг нас было сыро и тихо; где-то вдали резкий свисток локомотива пронзил тишину; и вскоре после него крик ребенка, пронзительный одинокий как огненная струя ракеты, которая взвивается в воздух замедляет свой полет, останавливается и гаснет; и безмолвие, и серое пространство снова сомкнулись над раной, и само это безмолвие как бы сгущалось в эти капли, что падали и падали одна за другою, то здесь, то там, крупные и тяжелые.

Мы вышли на тянувшийся вдоль опушки парка вал, с далеким и пустынным видом на равнину и море. На одном из поворотов он расширился в круглую открытую площадку, и мы вдруг увидели женскую фигуру, в мягких очертаниях, четко выступавшую на сером фоне, высокую и стройную, неподвижную и одинокую, в этой онемелой и сумрачной ноябрьской обстановке. Когда мы проходили мимо, она обернулась, и на этом лице, в складках вокруг рта и во взгляде темно-синих глаз лежал отпечаток той же сумрачной, мучительной скорби, что сквозила и в поздней осени вокруг нас. На повороте аллеи я оглянулся назад: женщина продолжала стоять все в том же положении, неподвижная, одинокая, выделяясь в сером воздухе, -- как тоскливый призрак поздней осени, как само воплощение сумерек.

Мой спутник начал рассказывать эпизод из своей жизни; он смотрел прямо перед собой, с рассеянной улыбкой, и говорил тихим голосом, точно обращался не ко мне, но точно зрелище поздней осени и летние воспоминания наполнили его таким избытком волнения, что оно не вмещалось в его душе и переливалось в слова, безрадостно-тяжелые, как одинокое в безмолвии падение капель вокруг нас.

"В это мгновение я вижу один женский лик так отчетливо, как никогда не видел его после того часа, когда он был предо мною в действительности. Я не знаю, кто она была, я не знаю, как ее звали, и мы никогда не обменялись ни единым словом; и все же это существо целое лето занимало все мои мысли и все мои чувства, -- то единственное, что было жизнью для меня. Когда в мои одинокие часы -- а я только их и переживаю теперь -- когда я перебираю мою ушедшую жизнь и мои промелькнувшие переживания, складываю и расчленяю -- ты понимаешь, что я хочу сказать, ведь это почти то же, что приводить в порядок старые письма и вещи на память, -- когда я делаю это, то далекие два месяца образуют одно целое, и, открывая конверт с этим числом, я ничего не нахожу в нем, кроме единственного портрета неизвестной и безымянной женщины, которая все же была так бесконечно близка моей душе, как ни одна из всех тех, в чьей близости я жил изо дня в день в течение долгих лет. И если бы я не встретился с нею, может быть, эти два месяца были бы как бы вычеркнуты из моей жизни, точно их никогда и не было; а теперь вот я возвращаюсь к этому воспоминанию, как к заветнейшему благу в этой жизни, что мелькнуло и ушло.

Я впервые увидел ее два года тому назад, когда я скрылся в Г., чтобы купаться, отдохнуть и помолодеть на летнем солнце и морском воздухе. Был сырой день с влажным темно-синим небом в черных тяжелых облаках, низко носившихся с ветром над проливом и городом, -- и солнечный свет чередовался с ливнем. К вечеру стало совершенно тихо, был лучезарный закат, и, когда я вышел на мол, стояла холодная тишина, полная душистых испарений, которые вызвал дождь из зелени и цветов; и в воздухе и в воде сверкали яркие краски, ставшие еще резче от сырости, -- дремотное ликование запаха и красок, какое, как тебе известно, бывает в подобные июньские вечера. Как ты еще помнишь, не далеко на набережной имеется расширение, и от него, вдоль каменной стены, спускается лестница на открытую мощеную площадь с грудами камней, которой городские жители дали сентиментальное название "Мыса Вздохов", и где склонная к тихому мечтанию и дремоте молодежь обыкновенно сидит в летние вечера, убаюкивая свои чувства плеском волн и охлаждая их соленым ветерком. Там оказалось много народа. Я присел на одном из камней; все молчали; и только, то здесь, то там, слышались отдельные тихие слова, которые как бы возникали из общего настроены, не ожидая и не получая никакого ответа; и, казалось каждый сидел, чтобы думать свое, и никто не решался развлекать другого каким-нибудь пошлым, будничным разговором. Я сидел там уже давно, как, повернув голову, увидел вдруг пару глаз, устремленных на меня. В начале я ничего не видел, кроме этих двух глаз, и не только мой взгляд, но и все мое существо было захвачено и сковано вдруг, и меня как бы тянуло и влекло, что-то как бы склоняло меня вперед, и я со всеми моими чувствами и мыслями жил в глубине этих глаз. Когда же это прошло, и я снова пришел в себя, и вернулась мысль и рассуждающий взгляд, то я думал только о глазах на этом женском лице передо мною. Они были темно-серые, с почти неестественно расширенными зрачками, точно от беспомощно вопрошающего страха, а в выражении взгляда было нечто неопределенное, чему я не знал имени и чего я никогда не мог выразить еловом, но что я теперь снова узнаю, когда вижу эти обнаженные деревья, и этот туманный воздух и эту одинокую женщину, и слышу, как, одна за другою, падают эти крупные, тяжёлые, одинокие капли... И по мере того, как мой собственный взгляд освобождался, я стал различать, что у нее маленькая голова и хрупкое тело, черное платье и бледное лицо, которому линии вокруг короткой верхней губы придавали оттенок уныния. Она была как тонкий белый цветок, раскрывающий свою болезненную красоту на осеннем солнце, среди умирающей природы. Я еще не знаю, как долго мы сидели там, друг перед другом, устремив глаза в глаза, потому что в подобный мгновения мы теряем связь со всем окружающим, и время, как слабый гул, проносится где-то далеко, в стороне от нас. Упали сумерки, все краски погасли, была уже ночь, и она ушла; встал и я, и был, как человек, проснувшийся от долгого сна и все еще сохраняющий успокоительную легкость в душе. Я направился домой, и снова, мало-помалу, возникал вместе с действительностью, и она снова сомкнулась вокруг меня; но во всем, что я встречал, слышал и видел, эта внешняя действительность как бы распадалась, растворялась и исчезала, как утренний туман, и бессознательным чувством я знал, что вне ее у меня есть на что положиться, чему радоваться, и чего никто не мог видеть, и никто не понимал, кроме меня, одного меня, и что, стало быть было мое и только мое.

Это стало любовной связью, продолжавшейся целых три месяца, любовной связью без действия, без плотского соприкосновения, без единого слова. Поверишь ли ты мне и можешь ли ты вполне искренно понять, если я тебе скажу, что ни с одною женщиной я никогда не жил в таком тесном слиянии, как с этой, -- даже ни с одной изо всех тех, чьим телом я обладал и с кем я шептался в такие мгновения, когда души взаимно проникаются? -- Видишь ли, я целую зиму влачился кругом, и мои дни приходили и уходили своею чередой, и недели сливались с неделями и месяцы с месяцами, и все проходило мимо меня, и я ухватывался только за то, что казалось более достойным внимания и предоставлял остальному идти своей дорогой. У меня было много чувственных связей, в большинстве случаев дешевого свойства, в двух -- из чистой любви, но у всех их была одна и та же цель, одно и то же заключение, -- когда я получал, что хотел, история кончалась, -- похоть, грубый акт, исчерпанность, обычное отвращение, в лучшем случае слабая тоска при воспоминании, voilà tout. Когда я приехал на воды, мои чувства были пресыщены, и я не мог видеть ни одной женщины без того, чтобы мысленно не раздеть ее и не думать с отвращением о пошлом половом акте, об этой жалкой зверской мере всякого любовного блаженства; и я видел этот образ перед собой, он возникал с четкостью галлюцинации; и я не мог освободиться от него и испытывал отвращение к женщине и отвращение к самому себе; и в то же время алчнее и нетерпеливее, чем когда-либо, томился по этому светлому, безмолвному трепету, который только одна женщина и может вызвать в душе мужчины.

Каждый вечер, около захода солнца и наступления сумерек, я шел на мол и был почти уверен, что увижу ее сидящей на том же месте, где увидел ее впервые; и чувствовал себя совершенно сбитым с толку, если, что бывало редко, ее там не оказывалось. Я усаживался на некотором расстоянии от нее; отблеск потонувшего солнца, как умиротворяющее сияние, сверкал высоко в воздухе, когда внизу была уже полутьма; поверхность пролива, бывало, уже протянула свою резкую линию на вечернем небе на севере; она же смотрела перед собою, одинокая и неподвижная, выделяясь на воде и в воздухе; она могла медленно поворачиваться ко мне, и я вдруг, чисто инстинктивно, еще не видя, чувствовал на себе ее пристальный взгляд; и в то время, как никто из сидевших там ничего не знал об этом, мы принадлежали друг другу так безостаточно, как только два человека и могут принадлежать друг другу. Неужели же в самом деле физическое единение мужчины и женщины интимнее, чем это слияние двух человеческих существ, когда чувства сплетаются и оплодотворяют друг друга, и мысли взаимно проникаются и дают плод?

Проходила ночь, сидевшие, один за другим, поднимались и исчезали, все становилось безлюднее вокруг нас, и камни пустели. Когда же уходила и она, поднимался и я и шел домой; и уносил с собою чувство того, что в душе у меня тайна, которой никто не знает, кроме меня, и одного меня; и точно нечто ждало меня и должно было унести меня за бесконечные времена и далеко, далеко вперед. Это росло во мне и наполняло меня, точно я приобрел новые чувства и новое зрение, и все кругом получило для меня значение и меняло свой вид, и то, что раньше как бы не существовало для меня, оказывалось теперь костью от моей кости и плотью от моей плоти. Вода, в которой я купался, солнце, что грело и ослепляло, голубое летнее небо, цветы и зелень, улицы и дома, малое и великое, -- все было как совершенно новая тайна, которой, казалось, я не видел раньше, никогда, и которая теперь вдруг обнажалась передо мной. Человеческое слово приобрело новый звук и новое значение, и сами люди были как новые существа, которых я раньше не знавал. И это новое чудо, в которое я входил и которое я носил в себе, --не зная ни вполне, ни приблизительно, что оно было, -- могло возникать и волноваться вдруг; в моей крови был трепет мучительной радости; она кипела и вызывала влагу под веками; мое зрение обострилось, моя встрепенувшаяся мысль проникала, как луч, в жизненную тайну существования, и эта тайна превращалась в видения, и я дрожал и корчился от насильственной потребности пасть ниц на землю и плакать обо всем, или ни о чем, или о том, чего я не знал. И когда я спрашивал себя, почему я это чувствую так и откуда оно пришло, -- это сострадала ко всему и ко всем, где раньше было одно лишь равнодушие -- то в виде единственного ответа передо мною вставала эта скорбная женщина с унылыми складками рта и вопрошающим страданием в глазах. И эта странная любовь болезненно утонченная, как цвет лица у выздоравливающего, -- достигнув наибольшей силы и полноты своей: мучительной сладости, превратилась в сумрачную тоску по тому чтобы нам ей: и мне тесно прижаться друг к другу, как двум запуганным, захваченным гpозою, зверям и предоставить жизни бурлить вдали от нас, этой печальной безжалостной чудовищной жизни".

Стало совсем темно, над городом вскинулось туманное зарево, и капли падали часто и грузно в тишине.

И дни проходили, и лето кончилось, и настала осень. Как-то вечером, в сентябре, в такой же вот вечер, когда сырой тяжелый туман лежал над проливом, и душа была сумрачна, как воздух, мы сидели почти одни на наших обычных камнях, и, наконец, улыбнулись друг другу, -- скорбные и беспомощные, точно в это мгновение мы оба чувствовали, что пережили вместе лучшее в жизни и любви, и что каждому из нас больше нечего дать другому, и что это теперь уже прошло, и что одно единственное сказанное слово было бы святотатством, и что нам только остается лелеять воспоминания каждому про себя.

На следующее утро я уехал.

Но там была также и благодарность, во взгляде".