Сердца первое волнение

Наступление началось

Прошли праздничные дни. Отзвучали приветственные речи и приказы, по которым многие ученики получили благодарность за отличные успехи, в том числе — Клара Зондеева и Степан Холмогоров. Отшумели, отзвенели веселые балы и вечера, пронеслись вихри танцев, осыпаемые дождем конфетти. Снова уроки, домашние задания, шелест переворачиваемых страниц, гудение станков и перестук молотков в мастерских, отметки, волнения.

Середина дня, школа гудит от напряжения, во всех классах идут уроки, а в десятом классе — тишина… Что такое?

Там нет учителя. Не идет он, то есть она, никак не идет на урок. Ее ждут, а она — в учительской, стоит у окна, смотрит на улицу и комкает мокрый от слез платок. На улице мягкий, бессолнечный день, падает и падает снег, — первый снег, все засыпает белым легким пухом. Ах, если бы мог он засыпать боль, что горит в сердце! В сотый раз говорит она завучу:

— Не могу… Не пойду… Я им не нужна…

Владимир Петрович, тридцатилетний, отлично сложенный человек, с крупными энергичными чертами лица, в сотый раз отвечает ей:

— Надо идти. Поймите, мы — воспитатели, мы должны быть выше их колких и глупых реплик. Делать свое — и не отступать. И это будет лучший, убедительнейший ответ на все их наскоки.

— Нет, и не просите… Я не пойду, Владимир Петрович.

— Что ж, — говорит Владимир Петрович, — в таком случае я пойду к ним.

Он уходит, а учительница раскрывает конспект урока, который ей надо провести в девятом классе.

С лица ее не сошли еще следы тяжких волнений, как в комнату вошли три человека: дама в зимнем пальто с меховым воротником, с лицом, живо напоминающим Надю Грудцеву; мужчина — красавец-бородач, в форменной шинели с синими кантами, прямой, статный; за ним — невысокий, довольно полный человек с лысеющей головой, похожий на Тараса Шевченко. Гости спросили директора, завуча, а когда услышали, что ни того, ни другого нет, импозантный бородач спросил:

— А с кем мы имеем честь?

— Учительница. Маргарита Михайловна… А вы?

— Зондеев, Модест Григорьевич, — представился он. — А это — товарищ Грудцева… товарищ Черемисин…

— Очень приятно, — сказала учительница, подумав, что разговор будет неприятный. — Пожалуйста, садитесь.

Модест Григорьевич начал прямо, как говорится, с места в карьер. До них, родителей, дошло, что дело с успеваемостью по литературе в 10-м классе обстоит неважно; чуть ли не половина учащихся, оказывается, не умеет писать сочинения и имеет четвертные двойки, тогда как у прежнего учителя, Геннадия Лукича, все учились на 4 и 5. Не соблаговолит ли она объяснить, в чем тут дело? Он говорил четко, круглыми фразами и, кажется, сам был доволен их отработанной, обтекаемой формой и приятным звучанием собственного, сочного голоса, как бы стелющегося по земле. Захар Фомич то поддакивал, то смущенно поглаживал усы. Елена Дмитриевна Грудцева беспокойно поглядывала то на учительницу, то на Модеста Григорьевича, за которого она — так казалось — как будто конфузилась; она порывалась что-то сказать и далее начала было говорить, что они, собственно, особых претензий к учительнице не имеют, они просят сказать, не могут ли они чем-нибудь… Но Модест Григорьевич сделал широкий, как бы что-то приминающий жести договорить ей не дал, а продолжал сам:

— Таким образом, уважаемая Маргарита Михайловна, мы весьма встревожены. Надо полагать, здесь имеет место ваша недоработка.

У Маргариты Михайловны сжалось сердце.

— Очевидно, это связано с тем, — чеканил слова Зондеев, — что вы не всегда занимаетесь с учащимися тем, чем бы следовало. То у вас какой-то журнал, то водите своих воспитанников на концерты…

— Но, чем это плохо? Это надо, — робко возразила Маргарита Михайловна. — И… Мы же и стилистикой занимаемся.

— Да; но, видимо, ею вы занимаетесь мало.

— Почему? Не так уж мало. Ведь у них же стилистика запущена. При Геннадии Лукиче они очень мало писали сочинений.

— Невероятно! — развел руками Модест Григорьевич. — Мы знаем Геннадия Лукича как хорошего учителя. Кларисса говорила…

— Вот посмотрите, — Маргарита Михайловна достала из шкафа кипу тетрадей. Вот сочинения девятиклассников. Три сочинения за весь год. В каждой работе пропущено по несколько ошибок; вот сочинение вашей дочери, оценено «4», а надо — «2». Это называется… проверил! — Голос Маргариты Михайловны приобрел наступательные интонации.

Елена Дмитриевна в знак согласия с ней закивала головой:

— Ну, как же это он так?

Модест Григорьевич недовольно поглядел на нее.

— Учащиеся говорили, что Геннадий Лукич исключительно интересно рассказывает о писателях, подробно излагает содержание произведений, так что и читать не нужно. Говорили, что он — мастер — чтец; я сам однажды слышал, как он читает, — заходил в школу, дверь в класс была приоткрыта. Он заканчивал чтение романа Тургенева «Отцы и дети». Уж подлинно — артист!

— Да… Слыхала и я, — сказала Маргарита Михайловна. — Читал он много и… почти ничего не объяснял, а когда объяснял — никто не слушал: шум, смех…

— Позвольте не поверить, — расстегивая шинель, как будто ему становилось жарко, сказал Модест Григорьевич. — Геннадия Лукича весьма уважали. Правда, Клара говорила, что на уроках у него бывало иногда шумно. Но в общем — учились на пятерки.

— «В общем»… — горько улыбнулась Маргарита Михайловна. — А мне завуч говорил, — он присутствовал у него на уроке, — что ученики его — никто! — не сумели дать характеристики Базарова; в другой раз они ничего не могли сказать о художественных особенностях поэмы Некрасова, в том числе и лучшая ученица — Клара Зондеева.

— Что вам далась Клара! — неожиданно резко сказал, точнее, выкрикнул Модест Григорьевич. — Вы просто черните ее, вы — завидуете.

Маргарита Михайловна вздрогнула.

— Как вы можете говорить такое?

— А почему бы и нет? Об этом Клара ничего не говорила.

— «Клара»! А что значит в данном случае Клара? — возмущаясь, но все еще сдерживая себя, спросила учительница. — И как вы, приверженец старых правил хорошего тона, могли говорить с ней, ученицей, о таких вещах? Странно. И вы не подумали, что она могла вам и не сказать всего?

— Как так?

— Да так… Такой добрый, хороший учитель, у него так легко учиться на пятерки…

— Что вы хотите сказать? — вскинулся Модест Григорьевич, и борода его заходила по груди. — Это… безобразие! Подозревать мою дочь… черт знает в чем!

— Я не о вашей дочери, а вообще. Сами ребята признавались, что пользовались этой слабостью учителя.

— Нет, вы извините, — не слушал ее Зондеев. — Моя дочь — честная, прямая натура, воспитанная девушка. Вы не любите ее, придираетесь, ставите тройки. Мы, уважаемая, пришли не просить вас, а потребовать от директора, чтобы он заставил вас улучшить работу.

— Да нет же, Модест Григорьевич, вы как-то не так… — поднял голову Захар Фомич. — Мы не так договорились…

— Да, да, — заговорила и Елена Дмитриевна, — вы правы, Захар Фомич. Ведь мы же хотели только спросить у Маргариты Михайловны, как быть-то, как помочь детям?

— Простите, — приминающим жестом прервал ее Модест Григорьевич, — но я считаю, что речь должна идти… В моем распоряжении есть факты, говорящие о незрелости и неподготовленности учительницы; да! — Это то, что вы со своими воспитанниками недопустимо близки. Вы способствуете их интимным связям.

— Я?

— Вы! Вы откровенничаете с ними о своих любовных делах. Как вы воспитываете детей?

Маргарита Михайловна почувствовала, что бледнеет. Измученная волнениями последних дней, она заплакала. Елена Дмитриевна кинулась к ней.

— Маргарита Михайловна! Ну, что это вы?.. Успокойтесь, успокойтесь… — и к Зондееву: — Ну, зачем вы это? Вечно вы…

— Она ищет дешевого авторитета.

— Нет, нет, это вы зря.

— Вы, Модест Григорьевич, на самом деле, — поддержал ее Захар Фомич, — того… малость перегнули… Оно бы надо помягче как…

— Извиняюсь, — нимало, — быстрыми движениями раздраженного человека застегивая шинель, отвечал Модест Григорьевич. — Вы не понимаете… Я пойду к директору. Я напишу в ГорОНО. Это ж безобразие, чудовищно! Будьте здоровы!

Надев фуражку еще в комнате, он вышел, и чуть было не свалил с ног уборщицу, тетю Феню, которая, услышав, что разговор в учительской принимает такой крутой оборот, перестала мыть пол в коридоре и встала у приоткрытой двери.

Вскоре ушли Захар Фомич и Елена Дмитриевна, они были смущены, глядели себе под ноги.

Тетя Феня вошла в учительскую. Маргарита Михайловна плакала. Долго и безуспешно успокаивала ее сердобольная тетя Феня. Наконец учительница поднялась, взяла портфель и направилась к выходу, говоря:

— He буду… He буду учительницей… He могу, не умею… За что они меня так?..

— Да куда вы, голубушка, Маргарита Михайловна? Куда вы?..

— Куда глаза глядят. Мне все равно. Скажите Владимиру Петровичу… Я не приду… совсем не приду…

У тети Фени упало сердце.

А Владимир Петрович в это время проводил с десятиклассниками беседу.

К моменту прихода завуча настроение в классе было неважное. Все сидели надутые, сердитые. Ну, пришла бы поскорее, отругала бы поосновательнее, да и дело с концом, и все поросло бы травой забвения. Влетит, крепко влетит! — казалось, было написано на челе каждого из них, за исключением разве только Клары Зондеевой да трех-четырех ее подружек.

И эта подавленность ребят злила Клару Зондееву больше всего. Чего они боятся? Сегодня придут в школу родители и скажут свое веское слово. Маргарита Михайловна исправится, никто ей не хочет зла. А что родители придут, Клара знала, в этом уверил ее отец. Она думала, что весть о приходе родителей ребята воспримут с радостью, но этого не случилось. Все были какие-то кислые, злые, — даже Лорианна, которая, между прочим, сказала, глядя на падающий снег:

— Эх, засыпал бы он поскорее всю эту кашу!

Еще была у Клары одна неприятность: после того, что произошло в саду, Надя пересела от нее на другую парту, к окну, в уголок, и с ней, Кларой, не разговаривала, а в глубине души Клара полагала, что Надя, боясь разглашения истории с поцелуем, будет теперь ее побаиваться. Нет, — и похожего ничего нет.

Клара была искренно убеждена, что она все делала верно, — и в отношении всего класса, и в отношении той же Нади. И вот плоды этих забот: кислые физиономии, подавленное настроение. Уход на другую парту, это знак протеста? Ну, что ж, будущее покажет, кто прав, кто виноват.

Надя сидела в своем углу, молчала, хмурилась; то что-то записывала в блокнотик, то читала написанное; на вопросы отвечала резко, даже грубовато; она точно в иголках была вся, — не подступишься.

Сегодня Степан Холмогоров, новый сосед ее, использовавший пустой урок для работы над докладом о языке рассказов Чехова, сказал ей:

— Товарищ редактор, когда еще соберемся работать?

Она выхватила из портфеля тетрадь, листки.

— Вот… возьми все. Я больше не редактор.

— Как так? Почему? — удивился Степан.

— Так. Кому надо, тот пусть и занимается журналом.

— Да что случилось? Ты и на Тольку волчонком смотришь.

— Ничего. Какое вам дело?

С вопросом о работе над журналом обращалась и Клара, только не к Наде, а к Анатолию, подчеркивая тем самым, что она стоит выше личных отношений: вот они поссорились, а она первая заговаривает, поскольку это общественное дело. Черемисин после случая в саду был зол на нее до крайней степени. А к Наде он боялся подойти, считая себя виноватым перед ней.

Словом, образовался клубок сложных, противоречивых отношений.

В душе Клары росло смятение. Но держалась она стойко. Вы многого не понимаете, права я, — говорило ее лицо, — я вижу, вы недовольны мной? Пусть. Я остаюсь при своих взглядах.

Кажется, что-то в этом смысле говорила она Лорианне Грацианской, когда в класс стремительной, твердой походкой вошел Владимир Петрович — вместо ожидаемой Маргариты Михайловны — вошел и, встав за учительский стол, сказал:

— Маргарита Михайловна отказалась идти в ваш класс.

Долгое молчание. Потом Клара сказала невнятно:

— Если она так решила, значит признала, что не права.

— Нет. Она не видит ничего, что ей следовало бы изменить.

— К вам придут родители и скажут — что! — запальчиво сказала Лорианна.

Владимир Петрович сказал, что Маргарите Михайловне очень тяжело, что она хочет уйти из школы совсем; потом заговорил о большом желании ее работать и жить с ними в прочной дружбе; он говорил спокойно, но за этим спокойствием чувствовалась сдерживаемая сила, волнение. Многим было неловко и досадно, потому что все, что он говорил сейчас, так очевидно и так верно. Как они тогда не понимали этого? У них только Степан оказался умнее и смелее всех; Клара назвала его индивидуалистом, а он и бровью не повел.

— Это еще вопрос, кто из нас индивидуалист, — только и ответил он тогда не очень-то учтиво.

Впрочем, за эти дни он глубже ушел в себя, и губы его, губы твердой грубоватой кладки, чаще кривились в иронической мрачноватой улыбке. В эти дни он много работал: готовил доклад о Чехове, вместе с Черемисиным делал модель спутника.

Пока Владимир Петрович говорил, Анчер размышлял, как ему выступить с признанием своей вины и с протестом против тех, кто недоволен Маргаритой Михайловной, выступить так, чтобы Надя сказала о нем, как о Степане: молодец!

— Как же быть? — спросил Владимир Петрович. — Учителя литературы у нас нет.

— А Геннадий Лукич? — спросила Клара.

По классу прокатился смешок, и это было некоторой разрядкой. Все ждали: вот-вот сейчас разразится сокрушительный удар, вот загремят разносные слова. Нет, удар не последовал; может, завуч хитрит? Припасает его напоследок? Ну, что ж, пусть… А сейчас хоть посмеяться… эдакую чепуху сказала Клара!

— Видишь, Кларисса, как относится класс к твоему предложению? — спросил Владимир Петрович.

Был самый подходящий момент для выступления, и Анчер попросил слова.

— Вообще вся эта истерия… непродуманная, — начал он нетвердо и, повернувшись к Кларе, повысил тон. — Это все ты! А зачем? Что тебе плохого сдевава Маргарита Михайловна? «Выступите! Скажите!» — довольно точно скопировал он Клару. — Я вот первый дурак… то есть попался на твою удочку. Вон Грудцева… — он замялся.

— Ну? Что? — спросила его Грудцева. — Вторая дура, да?

— Да, нет, не совсем, то есть… Что вы хохочете? Слушай, Клара. Все у тебя получается как-то… нежизненно. Вот ты и Надю Грудцеву сколько раз до слез доводила…

— Что ты все: «Грудцева да Грудцева!» — синим пламенем запылали глаза Нади. — Я сама о себе скажу…

«Эх! — садясь, сокрушенно подумал Анатолий, — вот и получил молодца!».

— Вот это высказался! Насчет Клары — это в точку! — послышались голоса.

— Неправильно! Неправильно! — выскочила Лорианна. — Что вы все на Клару? Будто она одна виновата.

— Почему — одна? Вон виновники… сами называются.

— Тише, — поднял руку Владимир Петрович. — Так как быть?

Класс долго молчал. Кто-то, наконец, предложил:

— Послать надо… сходить… с извинением…

— Банально. Что-нибудь другое…

— А что другое? Ну, что? Что?

Никто не нашел, что может быть другое. Так и остановились на отправке делегации.

Выбрали пять человек, в том числе Черемисина и Грудцеву.

— Я извинюсь, — сказала Надя, — и еще скажу… кое-что.

Клара вздрогнула, как от испуга.

— О чем? О ком? — закричали вокруг. — Скажи всем.

— Не обязательно! — метнула косами Надя. Испуг Клары не ускользнул от ее глаз, и в душе у нее что-то сжалось. Нет, нехорошо, нельзя говорить о том; это значит — поставить Клару в неловкое положение.

— Не обязательно, — повторила она. — Я, быть может… и не скажу.

В учительской Маргариты Михайловны не оказалось. Тетя Феня сказала ребятам:

— Ушла она, оделась и ушла. Ох, как она плакала! Этот — бородатый-то, как его?.. Да твоя мама, Наденька, да твой папаша, Толюшка… Ох, как они говорили с ней!

— Мама… была здесь? — предчувствуя недоброе, сказала Надя.

— И мой… батька? — переспросил Анатолий.

— Были, были. «Мы, — говорит этот бородач-то, — мы в ГорОНО подадим на вас». Ну, когда они ушли — и она ушла. «И больше, говорит, не приду. Мне, говорит, теперь хоть петлю на себя накидывать», — слегка приврала тетя Феня.

Делегация переглянулась. В тяжелом молчании все пятеро пошли в класс. И обступили Клару.

— Ты! Чего ты напела отцу? Что он мог сказать Маргарите? Говори, законница!

Под вечер делегация двинулась к Маргарите Михайловне домой. Ее встретила Евдокия Назаровна, учтиво, но довольно холодно.

— Не знаю, где она. Пришла из школы, положила портфель и ушла. Может быть, в лес…

— Ас ней… с ней ничего не случится?

Евдокия Назаровна ничего не ответила.

— Она очень… расстроена?

— Откуда я знаю? Она ничего не говорит… в таких случаях. Вам лучше знать, что там произошло.

— Да нет, ничего… Вы не беспокойтесь, ничего… Делегация потопталась и отбыла, не солоно хлебавши.

Маргарита Михайловна пришла домой, когда было совсем темно.

Молча разделась, молча выпила стакан чаю и прошла в свою комнату. Евдокия Назаровна не расспрашивала ее ни о чем, зная, что она все равно ничего не скажет. Маргарита Михайловна не села за свой столик работать. Зачем? В школу она больше не пойдет.

Нежданно-негаданно пришел Владимир Петрович. Маргарита Михайловна извинялась, ссылалась на головную боль, просила не говорить с ней. Потом, когда-нибудь потом…

— Нет, мне необходимо поговорить с вами сейчас же, — не отступал Владимир Петрович. — Прошу вас уделить мне десять, пятнадцать минут. Я не уйду, пока не поговорю с вами.

Они проговорили… часика три-четыре…

Прошла ночь.

Снова первый урок — литература. Уже минута, другая, как прозвенел звонок. Владимир Петрович с тревогой поглядывает из окна своего кабинета на улицу, а через открытую дверь — в коридор… не покажется ли? Не идет ли? Вчера обещала, сказала, что придет. Нет, не видать.

В десятом классе — тишина. Каждый как будто что-то делает — читает, пишет, повторяет, интересуется координатами движения спутников. Но мысли у всех — далеко. Уже носился слух, что Маргариту Михайловну вчера видели на Пихтовой горе, в лесу; ее окликнули — она не отозвалась.

Мальчики посовещались, и Степа сказал всем тихо:

— Товарищи, мы (это значит, все мальчики) уходим. О нас никому ни слова. Вы ничего не знаете, куда мы девались; понимаете? Мы должны найти ее.

Девочки согласно покивали головами.

Накануне Клара весь вечер дома была мрачна и углублена в себя. Подходил отец, о чем-то спрашивал; она отвечала неохотно. Рано легла спать. Не спала. Бесконечные думы, мучительные сомнения, вопросы. Почему все так? Почему все, все против нее? Почему и взрослые часто против папы? Он же все делает по инструкции, по правилам. Перед глазами Клары вставала та почтальонка, что сорвала папин приказ и припечатала его своим каблуком… В чем она сама, Клара, не права? Она же все делала в интересах коллектива. Видимо, не все, видимо, что-то было сделано не так, чего-то, значит, совсем не надо было делать. Потом в ее воображении вставала Надя. Перед ней было неловко… Теперь Клара понимала, что ее собственное отношение к Анатолию — это то самое… предосудительное, что запрещалось папой и чего она не могла вытеснить из сердца.

Раз, начав засыпать, она, как живую, увидела свою мать. Мама пришла из темноты, — такой, какой она была, когда уезжала куда-то далеко и говорила, что больше не вернется. Она была бледна, печальна; и только сейчас, в момент этого видения, умом почти взрослого человека Клара увидела в ее глазах неизбывную, великую любовь к ней, маленькой Кларочке. Клара задохнулась от боли. А мама что-то говорила — хорошее, милое. Клара напрягала слух, чтобы услышать, но сухой стук костяшек на счетах за стеной — там папа все что-то считал — мешал слушать. Потом пришел он сам, и облик мамы исчез в темноте. Клара и в школе силилась услышать ее слова, но так и не услышала.

А тут — Маргарита Михайловна куда-то исчезла… Клара крепилась, молчала. И тому уж была рада, что никто ни в чем не попрекал ее, не обвинял.

Между тем мальчики, что-то немного замешкавшиеся, встали и направились к выходу. И в этот момент открылась дверь и в класс вошла Маргарита Михайловна, с осунувшимся лицом, бледная, но с горящими решимостью глазами.

— Я буду работать, — сказала она. — Буду. Все, что я установила, все оставляю в силе. Что бы ни говорили вы и ваши родители, я буду делать так, как наметила.

По классу пробежал шумок — вздох облегчения.

— Маргарита Михайловна…

— Молчите! Пусть я не заслужила вашего уважения. Но я могу вас научить многому. Я требую полного подчинения себе, беспрекословно. Слышите? Зондеева Клара, слышите?

— Маргарита Михайловна! — чуть не подпрыгнула от радости Лорианна Грацианская; она обрадовалась возвращению учительницы, пожалуй, больше, чем кто бы то ни был другой, потому что в душе считала себя больше всех виноватой… Что она тогда говорила! Как она тогда ревела! Ужас! — Маргарита Михайловна! Вы пришли. Это… чудесненько! Я и об артистах в эти дни нисколечко не думала, — честное комсомольское! А мы думали… Уже хотели пойти искать вас…

— О, Вздора Иванна! — вздохнул Степан. — Это она тайну хранит!

— Вы? Вы… — не сразу поняв, о чем они говорили, смутилась Маргарита Михайловна. — Вот глупые!

И было это не обидно, и все заулыбались, а Надя Грудцева почувствовала, как слезы подступили к глазам.

— Все, — сказала учительница. — Начинаем… Тема урока: Владимир Маяковский…

Степан Холмогоров повернулся к Наде и грозно прошептал:

— Теперь… только попробуй отказаться от редакторства… во! — и показал кулак.