Сердце дыбом

Часть первая

28 августа

Тропа проходила по краю скалистого берега. Ее окаймляли заросли фижмы и уже осыпающегося шизовника — дряблые лепестки усыпали землю под каждым кустом. Юркие букашки изрыли почву тоненькими ходами — казалось, нога ступала по сухой губке.

Жакмор шел не спеша, наблюдая, как ровно бьются багровые фижмовые сердечки. При каждом биении взлетало облачко пыльцы и оседало на мерно вздрагивающие листья. Мимо лениво пролетали пчелы.

У подножия скал тихо роптали и вздыхали волны. Жакмор остановился и заглянул в пропасть. Далеко внизу ягодным муссом кипело меж валунов море. Ветер доносил запах перепревших водорослей. У Жакмора закружилась голова, он опустился на колени в пропылившуюся за лето траву и оперся на широко расставленные руки, при этом пальцы его нащупали на земле козьи катышки странной, шишковатой формы, обличавшие присутствие в стаде содомского козлища, представителя вида, который он давно считал исчезнувшим.

Набравшись сил, он снова попытался посмотреть вниз. Отвесная стена красного камня застывшей лавиной низвергалась на берег и, окунувшись в мелководье, тотчас же взметалась гранитными гребнями, на одном из которых и стоял, перегнувшись через край, коленопреклоненный Жакмор.

В пене прибоя щетинились блестящие зубья прибрежных рифов. Ржавое солнце разъедало морскую зыбь и вычерчивало на ней какие-то малопристойные каракули.

Жакмор встал и зашагал дальше. Тропа круто сворачивала влево, и за поворотом открывался другой вид: рыжеватые папоротники, лиловый вереск, соляные блестки, которыми ветер усеял поверхность скал. На земле меж гранитных кряжей то и дело попадались кучки козьего помета. Но ни одной живой козы. Коз отстреливали таможенники — чтоб не метили тропы.

Жакмор пошел быстрее и вскоре оказался в тени — солнечные лучи не поспевали за ним. Почувствовав освежающую прохладу, он еще прибавил шагу, так что фижмы слились перед его взором в сплошную пылающую ленту.

Поняв по некоторым признакам, что конец пути близок, он приостановился, огладил косматую рыжую бороду и с прежним проворством устремился вперед. На минуту меж двух выветренных в остроконечные сосульки скал, возвышавшихся по сторонам дороги, подобно столбам гигантской виселицы, как на ладони, показалась Усадьба. Но тут же исчезла за очередным поворотом. Подниматься до нее было еще порядочно. Наконец Жакмор миновал темные виселичные громады и снова увидел Усадьбу. Больше ничто не скрывало дом, сияющий белизной и окруженный деревьями, никак не вяжущимися с окрестным пейзажем. От ворот ленивыми петлями спускалась по склону светлая дорожка, заканчивавшаяся у большой тропы. На нее и ступил Жакмор. А дойдя почти до верха, побежал — он услышал крики.

Чья-то заботливая рука протянула от распахнутых ворот до крыльца красную шелковую ленточку. Она вела в дом, с первого этажа по лестнице на второй, а там в спальню. Где Жакмор, следуя за ней, и очутился. В спальне на кровати корчилась в родовых муках женщина. Жакмор скинул с плеча кожаную сумку, засучил рукава и помыл руки с мылом в грубом каменном корыте.

Анжель, запертый в своей комнате, удивлялся, что не испытывает особых страданий. Он слышал стоны жены за стеной, но зайти к ней и взять за руку не мог — она угрожала ему револьвером. Ее больше устраивало кричать без свидетелей, вздутый живот был ей ненавистен, как ненавистна мысль, что ее увидят в таком состоянии. Вот уже два месяца Анжель сидел взаперти, ждал, пока все кончится, и думал о чем придется. Частенько он принимался ходить кругами, поскольку знал из книг, что узники должны кружить по камере, как дикие звери, но вот вопрос: какие звери? Засыпая, он мысленно представлял обнаженное тело жены, но только сзади, а не спереди, без огромного уродливого живота. И чуть не каждую ночь просыпался и вскакивал. Все свершалось во сне, не принося никакого удовлетворения.

Шаги Жакмора раздались как раз тогда, когда крики роженицы смолкли. Анжель встревоженно замер, потом подошел к двери в смежную комнату и попробовал что-нибудь разглядеть в замочную скважину, но все заслоняла спинка кровати, и он только пребольно вывихнул правое глазное яблоко. Тогда он распрямился и прислушался к неизвестности.

Жакмор положил мыло на край корыта, вытер руки махровым полотенцем и открыл сумку с инструментами. Здесь же, в спальне, стояла электрососудина, в которой кипела вода. Жакмор простерилизовал в кипятке напальчник, сноровисто надел его и, откинув одеяло, приступил к ручному обследованию. Обследовав же, брезгливо сказал:

— Там целых трое.

— Тройня… — прошептала изумленная мать.

Однако живот не позволил ей надолго отвлечься от дела и напомнил о себе резкой болью, которая исторгла у нее новые вопли.

Жакмор достал из сумки и проглотил пару тонизирующих таблеток — похоже, работка предстояла не из легких. Потом схватил металлическую грелку и грохнул ею об пол, чтобы позвать кого-нибудь из прислуги. Маневр возымел успех: явилась нянька, вся в белом, как на китайских похоронах.

— Приготовьте инструменты, — обратился к ней Жакмор. — Как вас зовут?

— Меня звать Пизабеллой, месье, — ответила она с типично деревенским выговором.

— В таком случае, — проворчал Жакмор, — я лучше вообще не буду вас звать.

Девушка промолчала и принялась протирать никелированные инструменты. Жакмор подошел к роженице. Измотанная болью, та смолкла.

Жакмор вооружился бритвой и умелой рукой выбрил лобок. Затем взял кисточку и вдохновенно обвел операционное поле белой краской. Нянька смотрела, разинув рот, — ее познания в акушерстве кончались на уровне отела у коров.

— У вас есть медицинская энциклопедия? — спросил Жакмор, откладывая кисть.

Он наклонился над своим творением и подул на краску, чтобы скорее высохла.

— У меня есть только Полный Каталог велосипедно-оружейной продукции Сент-Этьенской Национальной фабрики, — ответила нянька.

— Любопытно. Это тоже может пригодиться, — сказал Жакмор и, потеряв интерес к беседе, дал волю глазам, тут же разбежавшимся по комнате и вскоре обнаружившим дверь, за которой томился Анжель.

— Кто томится за этой дверью? — спросил Жакмор.

— Да там хозяин… — ответила нянька. — Он заперт.

В этот момент очнулась роженица и завизжала со свежими силами. Кулаки ее сжимались и разжимались.

— А судно у вас есть? — обратился Жакмор к няньке.

— Пойду поищу.

— Пошевеливайтесь, вы, бестолочь, она же изгадит всю постель.

Нянька что есть духу рванула из комнаты, и по грохоту на лестнице Жакмор злорадно определил, что она полетела кубарем и носом пересчитала ступеньки.

Нагнувшись над роженицей, он ласково погладил ее искаженное болью лицо. Женщина судорожно вцепилась в его руку.

— Вы, может быть, хотите видеть мужа? — спросил он.

— Еще как, — ответила она. — Только дайте мне сначала револьвер, он там, в шкафу…

Жакмор покачал головой.

Примчалась нянька с плоской лоханью для замачивания псины.

— Ничего другого нет. Берите это.

— Помогите-ка мне подложить под нее эту штуку, — сказал Жакмор.

— Края слишком острые, — заметила нянька.

— Так и надо, — возразил врач. — Это будет ей наказанием.

— За что же ее наказывать?.. — удивилась нянька. — Она не сделала ничего плохого.

— А что она сделала хорошего?

Широкие бедра роженицы вжались в лоханку.

— Ну, — вздохнул Жакмор, — что дальше? В компетенцию психиатра такие вещи не входят.

Он напряженно думал. Между тем роженица безмолвствовала, а служанка стояла столбом, вытаращив на него пустые глаза.

— Должны отойти воды, — наконец сказала она. Жакмор обрадовался подсказке, хотя не подал виду, что услышал. Вдруг он изумленно поднял голову. В комнате стало темнеть.

— Это что, солнце ушло за тучу? — спросил он. Девушка подошла к окну. Свет сползал за кромку скал, а взамен с той стороны поднимался ветерок.

— Не пойму, что творится… — пробормотала она, боязливо отступив.

Тьма все сгущалась и поглотила все предметы в спальне, только тускло светилось каминное зеркало.

— Сядем и подождем, — смиренно сказал Жакмор.

Из открытого окна тянуло полынной горечью и пылью. Белый день сменился непроглядной теменью. В черноте спальни прозвучал возглас роженицы:

— Больше никогда. Ни за что. Никаких детей.

Жакмор заткнул уши — голос ее терзал слух, как скрежет ножа по закопченной сковородке. Нянька не выдержала и разревелась. Голос проникал под череп, сверлил мозги.

— Вот, сейчас вылезут, — с желчным смешком продолжала роженица. — А я тут разрывайся от боли. И это только начало.

Слова перешли в стоны, потом снова послышался задыхающийся голос:

— Впереди годы и годы, когда ни часу, ни секунды покоя. Значит, вся эта мука только ради того, чтобы мучиться всю жизнь.

— Ну, хватит, — рявкнул Жакмор.

Крики роженицы слились в сплошной душераздирающий вой. Жакмор успел привыкнуть к темноте и теперь различал в слабом свечении зеркала, как несчастная выгибалась дугой и что есть сил тужилась. Лавина крика захлестывала, залепляла уши врача. Вдруг в темном промежутке меж согнутых в коленях ног появились два пятнышка посветлее. Жакмор скорее угадал, чем увидел, как нянька, выйдя из оцепенения, подхватила двух младенцев и стала заворачивать их в пеленки.

— Остался еще один, — пробормотал Жакмор сам себе.

Обессилевшая мать, казалось, вот-вот потеряет сознание. Жакмор подошел поближе к кровати. И, когда показался третий ребенок, ловко принял его, облегчив усилия роженицы. В полном изнеможении она распласталась на спине. Тьма так же бесшумно начала растворяться, в комнате становилось светлее. Проступили очертания лежащей, откинувшей голову набок женщины, ее осунувшееся от страшного напряжения лицо, темные круги под глазами. Жакмор вытер пот со лба и шеи и с удивлением прислушался к доносившимся из парка мирным звукам. Нянька запеленала третьего младенца и уложила всех троих рядком на кровати. Потом достала из шкафа чистую простыню и развернула ее во всю длину.

— Затяну ей живот, — сказала она, — и пусть спит. А вы можете идти.

— Вы перерезали пуповины? — осведомился Жакмор. — Пупки надо завязать очень туго.

— Я завязала розочками. Так красивее и держится хорошо.

Он тупо кивнул.

— Вы бы зашли к хозяину, — сказала нянька.

Жакмор подошел к двери в комнату Анжеля, повернул ключ и вошел.

Анжель, скорчившись, сидел на стуле. Крики Клемантины еще наполняли гулом все тело. Услышав, что открылась дверь, он поднял голову. Вид рыжебородого психиатра поверг его в изумление.

— Меня зовут Жакмор, — представился вошедший. — Я проходил мимо и услышал крики в доме.

— Это Клемантина, — сказал Анжель. — Уже все? Ну, как? Скажите же!

— Вы трижды отец, — сообщил Жакмор.

— Тризнецы? — удивился Анжель.

— Пара двойняшек и один отдельно, — уточнил Жакмор. — Он родился не вместе с первыми, а сам по себе. Это признак сильной личности.

— Как она себя чувствует? — спросил Анжель.

— Хорошо. Вы скоро сможете ее увидеть.

— Да, но она меня не может видеть. Вот даже заперла.

Вспомнив о приличиях, Анжель поспешно предложил:

— Хотите чего-нибудь выпить или перекусить? — И с трудом встал.

— Спасибо, пока не хочу, — ответил Жакмор.

— Что вы вообще делаете в этих краях? — спросил Анжель. — Проводите отпуск?

— Да, — ответил Жакмор. — И, раз вы предлагаете мне свое гостеприимство, я здесь и остановлюсь. Уверен, мне будет удобно.

— Счастье, что вы оказались рядом.

— А что, здесь нет врача?

— Да я же был заперт и не мог ничем распорядиться. Все должна была устроить служанка. Она местная и очень предана хозяйке.

— Понятно…

Разговор иссяк. Жакмор расчесывал свою рыжую бороду пятерней. Его голубые глаза блестели на солнце. Анжель внимательно оглядел его. Психиатр был одет в черный костюм тонкого сукна: узкие брюки со штрипками и длинный, застегнутый на все пуговицы пиджак, скрадывавший ширину его плеч. На ногах — черные лакированные сандалеты. Из-под пиджака выглядывал каскад лиловых складок атласной рубашки. Все просто и неприхотливо.

— Я рад, что вы остаетесь у нас, — сказал Анжель.

— Пожалуй, вам пора заглянуть к жене, — напомнил Жакмор.

Клемантина лежала, не шевелясь и уставив взгляд в потолок, — она отдыхала. Двое огольцов лежали справа от нее, третий — слева. Служанка успела прибрать комнату. Солнце заливало ее через открытое окно.

— Надо будет завтра отнять их от груди, — сказал Жакмор. — Во-первых, она не сможет кормить двоих да еще одного в придачу, во-вторых, так будет быстрее, и, в-третьих, не испортится форма груди.

Клемантина повернула голову к вошедшим, смерила их ледяным взглядом и сказала:

— Я буду кормить их сама. Всех троих. И грудь у меня от этого не испортится. А если испортится, еще лучше. Плевать мне теперь на красоту, я не собираюсь никому нравиться.

Анжель подошел к жене, хотел погладить ее руку, но она не дала.

— Хватит, — сказала она. — Незачем снова начинать эту музыку.

— Но послушай… — прошептал Анжель.

— Уйди, — устало сказала Клемантина. — Я еще не могу тебя видеть. Мне было так больно.

— Разве тебе не полегчало? — спросил Анжель. — Ты так переживала из-за живота, а теперь, смотри, его больше нет.

— Встанете — следа не останется, — сказал Жакмор. — А пока не снимайте повязку.

Собрав все силы, Клемантина привстала и прошипела:

— Значит, по-вашему, я должна прекрасно себя чувствовать?.. После всего этого… не успела очухаться… а то, что у меня разворочен живот… и ломит спину… и все кости вывихнуты и болят… и сосуды в глазах полопались… это все пустяки. Я должна быстренько оправиться, все будет отлично: стройная фигурка, упругая грудь… чтобы ты или еще кто-нибудь снова могли на меня навалиться, впрыснуть свою гадость, а там все сначала: опять меня разнесет, опять кровь, опять боль…

Она рванула стягивавшую живот простынку и вытащила ее из-под одеяла. Анжель бросился было к ней, но она так яростно выкрикнула: «Не подходи!» — что он застыл на месте, не решаясь перечить ей ни словом, ни жестом.

— Вон отсюда! Оба вон! Ты — потому что это из-за тебя, а вы — потому что все видели! Пошли прочь!

Жакмор вышел, Анжель за ним. В дверях мужа настигла скомканная простынка, которую супруга запустила ему в голову. Он дернулся и стукнулся о притолоку. Дверь захлопнулась.

Мужчины спускались по прогибавшимся под ногами ступенькам из красных плиток. Изнутри был виден каркас дома: беленые стены и массивные черные балки. Жакмор не знал, что сказать.

— Это у нее скоро пройдет, — предположил он.

Анжель в ответ что-то нечленораздельно промычал.

— Вы здорово обиделись? — спросил психиатр.

— Да нет, просто я два месяца просидел взаперти. — Анжель вымученно рассмеялся. — И мне теперь непривычно на свободе.

— Что же вы делали все это время?

— Ничего.

Большой холл внизу был выложен той же красной плиткой, что и лестница. Мебели было мало: громоздкий стол и приземистый буфет светлого дерева да еще несколько разномастных стульев. На стенах — пара очень красивых картин в пастельных тонах. Анжель открыл буфет.

— Выпьете что-нибудь? — спросил он.

— С удовольствием, — ответил Жакмор.

Анжель налил себе и гостю домашней плустошниковой настойки.

— Отменная штука! — оценил Жакмор. И, желая разговорить Анжеля, прибавил: — Ну и как вы себя чувствуете в качестве отца?

— Паршиво, — ответил Анжель.

29 августа

Наконец Клемантину оставили в покое. В спальне было совсем тихо. Только в складках штор еле слышно шуршали солнечные лучи.

Все мучения позади, наступила полная прострация. Клемантина провела рукой по плоскому дряблому животу. Почувствовала, как отяжелели набухшие груди. Ей стало жалко своей фигуры, стыдно и обидно за свое тело, она уже не помнила, что сама сорвала бандаж. Пальцы ощупывали шею, плечи, выпирающую грудь. Познабливало — наверно, поднималась температура.

Издали доносились обычные деревенские звуки. В поле шли работы. Во дворах ревела под кнутом нерадивая скотина, не слишком, однако, возмущенная наказанием.

Под боком у Клемантины сопели трое паршивцев. Пересилив невольное отвращение, она взяла одного и подняла его над головой. Розовый, с жадным мокрым ротишком и глазками-щелочками. Она обнажила одну грудь и поднесла к ней заморыша. Пришлось запихнуть сосок ему в рот, только тогда он раздул щеки, судорожно сжал кулачки и, омерзительно хлюпнув, присосался. Не очень-то приятно. Груди становилось легче, но оттягивалась она безбожно. Детеныш насосался и отвалился, растопырив ручонки и противно сопя. Клемантина положила его рядом с собой. Не переставая сопеть, он потешно причмокивал, будто продолжал сосать во сне. На головешке его топорщился жалкий пух, родничок тревожно пульсировал, так и хотелось нажать и остановить.

Глухой толчок сотряс дом. Это захлопнулась за Жакмором и Анжелем тяжелая парадная дверь. Жизнь и смерть трех спящих крох была в руках Клемантины. Зависела только от нее. Она пощупала набрякшую грудь. Хватит на всех троих.

Второй младенец жадно вцепился в коричневый сосок, который выпустил брат. Этот отлично справлялся сам, и Клемантина расслабилась. Все тише поскрипывал гравий на дорожке под удаляющимися шагами Жакмора и Анжеля. Малыш сосал. Заерзал во сне и третий. Клемантина повернулась и дала ему другую грудь.

Парк тянулся до самого обрыва, многие деревья росли уже на круче. В принципе можно было добраться и до них, но этим никто не занимался, так что они ветвились и сплетались как вздумается. Тут были тополины с салатовыми в белую прожилку и синеватыми снизу листьями; дикие монстервы с хрупкими ветками, уродливыми узловатыми стволами и кроваво-красными, жесткими, как накрахмаленное кружево, соцветиями; кусты жемчужно-глянцевых цирковников. С низких веток араукарий свисали мясистые гроздья павианий; пышно цвел галилейник; землю устилал ярко-зеленый ковер бархатистой кубяки, усеянный звездочками дребеденника, пестрыми ромакашками и кишащий крошечными лягушатами. Стеной стояли заросли ножевики, какации и мимузы; и повсюду, карабкаясь на каменистые уступы, увивая каменную ограду, волнистыми водорослями стелясь у подножия стволов, буйно взметаясь к солнцу или стыдливо прижимаясь к прутьям решетки, радовали глаз роскошные гирлянды и скромные искорки всевозможных цветов. На возвышенной ровной площадке раскинулись ухоженные газоны, расчерченные гравиевыми дорожками. Здесь привольно росли деревья с кряжистыми стволами и широкими кронами.

Сюда и вышли Анжель с Жакмором встряхнуться после бессонной ночи. Свежее дыхание моря окутывало парк на горе. В небе вместо солнца зияла пылающая квадратная дыра.

— У вас прекрасный парк, — сказал Жакмор, не затрудняя себя поисками менее банальной темы. — Вы давно здесь живете?

— Да, — ответил Анжель, — уже два года. У меня был душевный кризис. Все пошло кувырком.

— Но жизнь не кончилась. Еще не все потеряно.

— Конечно, но я понял это не так быстро, как вы.

Жакмор кивнул.

— Я много знаю о людях. Мне выкладывают всю подноготную. Кстати, вы не могли бы указать мне подходящие объекты для психоанализа?

— Сколько угодно, — сказал Анжель. — Во-первых, у вас под рукой служанка. Да и деревенские не откажутся. Люди они неотесанные, но занятные. Богатый материал.

Жакмор потер руки.

— Мне нужно много, много материала. У меня повышенная потребность в психическом питании.

— Как это? — удивился Анжель.

— Я должен объяснить вам, зачем я сюда пришел. Я искал тихий уголок, чтобы провести эксперимент. Представьте себе, что ваш покорный слуга Жакмор — этакая пустая емкость.

— Как бочка? Вы что, много пили?

— Да нет, просто во мне одна пустота. Есть, конечно, рефлексы, привычки, жесты, но это одна видимость, а внутри пустота. И я хочу ее заполнить. Потому и занимаюсь психоанализом. Но моя бочка — бочка Данаид. Я ничего не усваиваю. Вбираю чужие мысли, комплексы, проблемы, но ничто не удерживается. Не усваивается или, может, наоборот, усваивается слишком хорошо… это все равно. Разумеется, я запоминаю слова, обозначения, этикетки, знаю, как называется то или иное чувство, та или иная страсть, но не испытываю их.

— Но вы же испытываете желание провести этот ваш эксперимент?

— Безусловно. А заключается он в том, чтобы провести тотальный психоанализ. Таково мое призвание.

Анжель пожал плечами.

— Такое когда-нибудь уже делалось?

— Нет. Человек, которого я подвергну такому исследованию, должен открыть мне все. Абсолютно. Свои самые сокровенные мысли. Самые постыдные тайны, подавленные желания. Все, в чем он не решается признаться сам себе, все до конца, до дна и даже еще глубже. Такого не проделывал еще ни один психоаналитик. Я хочу проверить, до какого предела можно дойти. Раз у меня нет своих желаний и чувств, я почерпну их у других. Возможно, до сих пор они не удерживались во мне, потому что я недостаточно глубоко проникал в чужую психику. Теперь же я задумал произвести полное отождествление. Знать, что чувства существуют, и не испытывать их — это ужасно.

— Но у вас же есть желание, — возразил Анжель. — Вы хотите иметь чувства, а где что-то есть, там не совсем пусто.

— Меня ничто не побуждает предпочесть что-нибудь одно чему-нибудь другому. Вот я и хочу позаимствовать у других людей эти побуждения.

Они подошли к дальней стене парка. Однообразие каменной кладки нарушала высокая позолоченная решетка, расположенная симметрично по отношению к воротам, через которые Жакмор вошел.

— Повторяю, друг мой, — настаивал Анжель. — Иметь желание, иметь желания — это уже весомое чувство. И оно побуждает вас к определенным действиям — вот вам доказательство.

Психиатр погладил рыжую бороду и рассмеялся.

— Но в то же время это доказательство нехватки желания, — сказал он.

— Нет, нет и нет. Полное отсутствие желаний и побуждений было бы возможно, только если бы вы формировались в социальном вакууме. Вне всяких влияний и переживаний. Если бы у вас не было прошлого.

— Но так оно и есть, — сказал Жакмор. — Я родился в прошлом году. Таким, каким вы видите меня сейчас. Можете проверить по паспорту. — И он протянул Анжелю паспорт.

— Все правильно, — сказал Анжель, изучив документ и вернув владельцу. — Это ошибка.

— Вы сами себе противоречите! — возмутился Жакмор.

— Ничуть! — возразил Анжель. — Правильно, что так написано. А написано неправильно, по ошибке.

— Но когда я родился, ко мне была приложена справка: «Психиатр. Порожний. Подлежит заполнению». Понимаете, справка! Отпечатанная по всей форме! Это вещь неоспоримая!

— Ну и что?

— Да то, что желание заполниться исходит не от меня. Так было предопределено. Оно не является актом свободной воли.

— Ничего подобного, — спорил Анжель. — Раз есть желание, значит, есть свободная воля.

— Ну, а если бы не было совсем никакого? Даже этого?

— Тогда вы были бы не живым человеком, а трупом.

— О, черт! — выругался Жакмор. — Я отказываюсь с вами спорить. Вы меня просто пугаете.

Они вышли из ворот и зашагали по дороге в деревню. Под ногами стелилась белая пыль. По обочинам росла трубчатая, пористая, похожая на мягкие сосульки трава.

— Все совсем наоборот, — возобновил разговор Жакмор. — Свобода — это отсутствие желаний. Абсолютно свободный человек ничего не желает. Отсутствие желаний и дает мне право считать себя свободным.

— Ничего подобного, — повторил Анжель. — Вы имеете желание иметь желания, значит, хоть одно желание имеете, и, следовательно, ваше рассуждение никуда не годится.

— Тьфу ты! — распалялся Жакмор. — Да ведь желание — это то, что делает человека рабом своей — своей собственной! — прихоти.

— Ничего подобного. Следовать своим желаниям — это и есть свобода. Хотя, с другой стороны…

— С одной стороны, с другой стороны… Вы просто морочите мне голову. Я займусь психоанализом и наберусь настоящих желаний, стремлений, свободной воли — чего угодно, и плевать мне на вашу казуистику.

— Постойте, — задумчиво сказал Анжель. — Давайте сделаем опыт: постарайтесь на минутку отбросить все желания. То есть в вашем случае желание получить чужие желания. Согласны? Только честно!

— Идет.

Они остановились посреди дороги. Психиатр закрыл глаза, расслабился. Анжель напряженно следил за ним.

Вдруг лицо Жакмора словно подернулось мутной дымкой. Все не прикрытые одеждой части тела: шея, кисти рук — начали медленно размываться, становясь все прозрачнее.

— Посмотрите на свои пальцы, — прошептал Анжель.

Жакмор открыл сильно полинявшие глаза и увидел сквозь правую ладонь черный камень на дороге. Он поспешил сосредоточиться, и тело его снова обрело непроницаемость и плотность.

— Вот видите, — сказал Анжель. — Стоит вам расслабить волю, и вы перестаете существовать!

— Так я вам и поверил! — ухмыльнулся Жакмор. — Фокус ловкий, что и говорить, но фокус не доказательство, и я остаюсь при своем убеждении… Скажите лучше, как это у вас получается…

— Что ж, — сказал Анжель, — я рад, что вы отвергаете очевидное и твердо верите в самовнушение. Это в порядке вещей. Психоаналитик должен обладать даром самовнушения.

Дойдя до деревенской околицы, оба, не сговариваясь, повернули назад.

— Ваша супруга ждет вас, — сказал Жакмор.

— С чего это вы взяли?

— У меня такое предчувствие. Я идеалист.

Вскоре они переступили порог дома и пошли вверх по лестнице. Резные дубовые перила услужливо прогибались под мощной рукой Жакмора. Анжель первым вошел в спальню Клемантины.

Переступил порог и нерешительно остановился. Жакмор приотстал.

— Можно войти? — спросил Анжель.

— Входи, — ответила Клемантина.

Она смотрела на мужа с полнейшим равнодушием. Он же не осмеливался сесть на кровать, боясь потревожить ее.

— Я тебе больше не верю, — сказала Клемантина. — Женщина перестает верить мужчинам, после того как один из них сделает ей ребенка. Всем вообще и этому одному — в первую очередь.

— Бедная! Ты так мучилась!

Клемантина досадливо отмахнулась: не надо ей жалости.

— Завтра я поднимусь, — сказала она. — Они у меня к десяти месяцам пойдут. А к году научатся читать.

— Вот теперь я тебя узнаю! Ты явно выздоравливаешь.

— Это не болезнь. Все кончилось и больше не повторится. В воскресенье надо окрестить детей. Их будут звать Жоэль, Ноэль и Ситроен. Я так решила.

— Ноэль и Жоэль — не очень хорошо звучит, — заметил Анжель. — Тогда уж почему бы не Азраэль, Натаниэль или даже Ариэль. Или вообще Прюнэль.

— Будет так, как я сказала, — отчеканила Клемантина. — Двойняшки — Жоэль и Ноэль, а третий — Ситроен. — И вполголоса, сама себе, прибавила: — Этого надо приструнить с самого начала. Намучаюсь я с ним, но он того стоит. А пока что, — продолжала она, снова повысив голос, — им нужны кроватки. Завтра же.

— Если у вас есть какие-нибудь поручения, я к вашим услугам, — предложил Жакмор. — Не стесняйтесь.

— Это мысль, — сказала Клемантина. — По крайней мере, не будете сидеть без дела.

— У меня вообще нет такой привычки.

— А здесь может появиться. Ладно, идите вдвоем. Идите и закажите столяру три кроватки. Две поменьше и одну побольше. Да скажите ему, чтобы постарался. А мне пришлите Беллу.

— Хорошо, голубка, — сказал Анжель.

Он нагнулся поцеловать ее и пошел к двери. Жакмор пропустил его и вышел следом.

— А где Белла? — спросил он.

— Внизу… — ответил Анжель. — Стирает белье. Давайте позавтракаем. А потом вместе пойдем в деревню.

— Лучше я схожу один, — сказал Жакмор. — А вы оставайтесь. Мне не хочется опять начинать с вами спорить. Это утомительно. Я занимаюсь психологией, а не болтологией.

Жакмор снова вышел за ворота и направился в деревню. По правую руку от него тянулась каменная стена парка, потом отвесная скала, вдали виднелось море. Слева раскинулись обработанные поля, попадались отдельные деревья, по краю дороги шла живая изгородь. Его внимание привлек колодец, который он не заметил утром: два высоченных каменных столба, между ними ясеневая перекладина с заскорузлой ржавой цепью. Вода в колодце кипела, так что из-под покрывавшей его замшелой плиты выбивался пар, белые струйки, истончаясь, уходили в синюю высь.

Показались первые строения, и Жакмор поразился грубости этих домов. Они начались по правой стороне: подковообразные, обращенные концами к дороге, и все одинаковые. Везде большой, чуть не во весь двор, бассейн с черной водой, где полно пиявок и холераков; в левом крыле живут хозяева, в правом и в центре подковы помещается скот. Конюшня и хлев расположены на высоком помосте, куда скотина поднимается по деревянным сходням, а внизу, между каменными опорами, стоят огромные чаны — в них стекают скотские экскременты. В пустующих стойлах хранят сено, солому и кормовое зерно. А в специально оборудованном закуте трахают девок. Двор вымощен серыми гранитными плитами, разделенными ровными ухоженными полосками той же пористо-трубчатой травы, что растет вдоль дороги.

До сих пор Жакмору не встретилось ни одного человека. С другой стороны тоже потянулись дворы. Дорога расширилась, свернула влево. За поворотом открылась речка с очень пологими берегами. Вода в ней была красного цвета и похожая на туго натянутую ткань — ни рябинки, ни морщинки. Там и тут плавали омерзительного вида не то отбросы, не то объедки, не то куски падали. Безлюдные дома молчали, будто притаившись. Каждое новое жилище преподносило обонянию Жакмора сложный многовонный букет, в котором он старался отпрепарировать отдельные составляющие.

А речка — такой странной Жакмор никогда не видел. Она хватала начало неизвестно откуда и сразу наливалась до краев, вспучивалась, как под пленкой. Вода напоминала гуашь цвета свежей крови, была какой-то густой и непрозрачной. Жакмор подобрал камешек и бросил в речку. Камешек погрузился беззвучно и мягко, как в пух.

Дорога все раздавалась вширь и наконец привела к длинной площади, где раздвоилась, обтекая усаженную тенистыми деревьями площадку. В правом углу угадывалось какое-то движение, и Жакмор направился туда.

Оказалось, там всего-навсего торговали стариками. Выставленные на продажу старики и старухи сидели на открытой солнцу деревянной скамье, вновь поступающие могли рассаживаться еще и на положенных в ряд камнях — три из них были уже заняты. Жакмор насчитал семь мужчин и пять женщин. Казенный барышник с молескиновой папкой-реестром под мышкой стоял перед скамьей. На нем был потертый костюм из коричневого бархата, худые ботинки и, несмотря на жару, замызганная кротовая шапка. От него дурно пахло. Впрочем, старики воняли еще почище. Почти все они сидели неподвижно, опершись обеими руками на отполированную временем палку, все в грязных, драных одежках, обросшие, с морщинистыми лицами и воспаленными от долгой работы на солнцепеке сощуренными глазами. Провалившиеся рты со смрадными гнилыми пеньками вместо зубов безостановочно жевали вхолостую.

— Посмотрите! — взывал барышник. — Вот этот идет по дешевке, а он еще может на что-нибудь сгодиться. Эй, Лалуэ, может, возьмешь для своих сорванцов? Он вполне в состоянии за ними посмотреть.

— А показать им кое-что он в состоянии? — выкрикнул кто-то из толпы.

— А как же! Ну-ка, старый хрен, поди сюда! — приказал барышник.

Согбенный старикашка встал и сделал шаг вперед.

— Покажь им, что там у тебя в портках болтается!

Дрожащими пальцами старикан стал расстегивать засаленную ширинку. Крестьяне загоготали.

— Гляди-ка! — крикнул Лалуэ. — И правда, кое-что еще есть! — Он наклонился и, корчась от смеха, потеребил жалкую висюльку. — Так и быть, беру! — сказал он. — За сто франков.

— Продано! — объявил барышник.

Жакмор знал, что такие торги в деревнях не редкость, но ему ни разу не доводилось на них присутствовать, он смотрел и давался диву.

Старик застегнулся и ждал.

— Чего стоишь — пошел! — гаркнул Лалуэ и дал старику пинка, так что тот еле устоял на ногах. — Вот вам забава, мальцы!

Дед засеменил прочь от скамьи. Из толпы выбежали двое мальчишек. Один огрел старика по спине палкой, другой повис у него на шее и стал валить на землю. Дед растянулся носом вниз. Крестьяне на эти игры уже не смотрели. Только Жакмор все глядел и глядел на детишек. Дед поднялся на колени, что-то выплюнул, нос его был ободран в кровь. Наконец Жакмор перевел взгляд на толпу. Барышник выставил на торг бабку лет семидесяти в ветхом черном платке, из-под которого выбивались грязные космы.

— Красотка хоть куда! — расхваливал барышник. — Ну, кому? Без единого зуба! Это большое удобство!

Жакмора замутило. Он вгляделся в стоявших вокруг людей. Мужики лет по тридцать пять — сорок, все как на подбор крепкие, матерые, в лихих картузах. Ядреная порода. Щетинистые усы, украшавшие многие лица, довершали впечатление.

— Итак, Адель идет за шестьдесят франков! — продолжал барышник. — Всего шесть десятков — это за беззубую-то! Считай, даром! Как, Кретьен, берешь? Или ты, Нюфер? — Он пнул старуху в спину. — Встань, карга, покажись! Берите, не прогадаете!

Старуха поднялась.

— Повернись, — велел барышник. — Покажи зад. Любуйтесь, люди добрые!

Жакмор старался не смотреть. А тут еще его обдало такой невыносимой вонью, что он и вовсе отвернулся. Но все-таки успел увидеть рыхлые, с вздутыми венами ягодицы.

— Пятьдесят, — выкрикнул чей-то гнусавый голос.

— Забирай! — откликнулся барышник, и не успела бабка оправить свою бумазейную юбку, как он отпихнул ее, залепив звонкий шлепок.

Сосед Жакмора, чернявый верзила, смачно расхохотался. Жакмор тронул его за плечо.

— Чему вы смеетесь? Вам не стыдно?

Верзила оборвал смех.

— Чего-чего?

— Не стыдно вам? — вполголоса повторил Жакмор. — Они же старые…

Не успев договорить, он получил кулаком в зубы. Во рту стало солоно — из расквашенной губы потекла кровь. Жакмор пошатнулся и полетел на дорогу! Никто и не взглянул на него. Торги продолжались.

Психиатр встал, отряхнул брюки. Теперь он видел только плотно сомкнутый полукруг темных неприветливых спин.

— А вот еще один! — раздавался голос барышника. — Товар люкс — на деревянной ноге! Исходная цена — сто франков! Сто десять!

Жакмор побрел прочь. От площади отходила улица, на которой вроде бы были какие-то лавки. Он пошел по ней и вскоре нашел столярную мастерскую. Толкнул дверь со скверным, тревожным чувством. Переступил порог и огляделся.

Он очутился в тесном неопрятном помещении. Хозяина не видно. Дощатый еловый пол, весь черный и прогнивший, замызганный стол, старый календарь на стене, в углу печь с натоптанной пред ней грязью, два стула с драными соломенными сиденьями — вот и вся обстановка. Сама мастерская была за деревянной перегородкой, туда вела открытая дверь. Слышались неравномерные удары молотков — работали двое.

Жакмор подошел к двери.

— Есть кто-нибудь? — негромко спросил он.

Удары не прекращались, и он зашел в мастерскую. Свет в нее проникал сверху. Собственно, это был длинный, довольно просторный сарай, заваленный досками, брусом, заготовками. Оборудование составляли три-четыре верстака, круглая пила и два станка: один сверлильный, другой фрезерный с расколотой чугунной станиной. На стенах висели инструменты — не сказать, чтобы очень много. Справа от двери, через которую вошел Жакмор, была навалена куча стружек и опилок. Пахло свежим столярным клеем. Должно быть, он варился в заляпанном ведерке на печурке с древесным углем в дальнем конце сарая, у выхода во двор. С прогнувшихся потолочных балок свисала всякая всячина: старые полотна для пилы, позеленевший окорок, ржавые инструменты, ломаные тиски и прочий хлам.

Слева, вдоль всей стены, лежало огромное дубовое бревно. С двух концов под него были подложены толстые колоды. Верхом на бревне сидел мальчишка-ученик и топором обтесывал его с боков. Тщедушный, в драной одежонке, он еле удерживал в тощих ручонках топор. Хозяин, с молотком в руке, работал чуть поодаль — обивал изнутри кожей какое-то странное яйцеобразное сооружение, вроде будки из светлого дуба. Будка была оснащена створками на петлях, они были откинуты и поскрипывали при каждом ударе молотка.

Столяр забивал гвозди, ученик тесал бревно. Ни один, ни другой не обращали внимания на Жакмора. Помявшись, он обратился к ним погромче:

— Добрый день!

Хозяин опустил молоток и посмотрел на Жакмора. Рожа у него была жуткая: обвислые губы, приплюснутый нос, руки же — сильные, узловатые, с космами рыжей шерсти.

— Чего надо? — осведомился он.

— Я пришел заказать две детских кроватки, — сказал Жакмор. — В доме на горе родилась тройня. И нужны две кроватки. Одна двухместная, другая одноместная, но побольше.

— Я сделаю одну, — сказал столяр. — Одну на всех троих, два места головой по ходу.

— А третье побольше…

— Побольше… — проворчал мастер. — Ладно, видно будет. Делать вручную или на станке?

Жакмор посмотрел на заморыша-ученика. Тот все поднимал и опускал топор, как заведенный. Несчастный робот, прикованный к нескончаемой работе.

— Вручную дешевле, — сказал плотник, — потому что машина обходится дорого, а таких вот голодранцев как собак нерезаных.

— Их тут у вас держат в строгости, — заметил Жакмор.

— Так как же: вручную или на станке?

— На станке, — сказал Жакмор.

— Ну конечно! — фыркнул мастер. — Вам-то что, а мое оборудование изнашивается…

— И к завтрашнему дню, — прибавил Жакмор. Чтобы задобрить мастера, он решил проявить интерес к его работе: — А что это вы делаете?

— Это для церкви. Кафедра.

В голосе столяра смешались гордость и смущение. С мокрых губ при каждом слове брызгала слюна.

— Кафедра?

Жакмор подошел поближе. Действительно, кафедра. Кафедра с дверцами. Ничего подобного Жакмору не приходилось видеть.

— Я никогда не жил в деревне, — сказал он. — А в городе обычно бывают не такие, поэтому мне любопытно посмотреть.

— В городе люди больше не верят в Бога, — сказал столяр, злобно глядя на Жакмора.

Между тем ученик вдруг выронил топор и без чувств повалился на бревно лицом вниз. Удивленный внезапной тишиной, Жакмор обернулся и подошел к мальчику. Столяр же принес откуда-то жестянку с водой и окатил ученика. Однако это не помогло. Тогда в голову бедняги полетела жестянка. Мальчонка вздохнул, и не успел возмущенный Жакмор прийти ему на помощь, как грязная ручонка уже снова сжимала топор и с натугой, но так же ритмично поднималась и опускалась.

— Вы слишком жестоки с ним! — обратился Жакмор к столяру. — Он еще ребенок! Вам должно быть стыдно!

В ту же секунду кулак столяра врезался ему в скулу. Психиатр пошатнулся, отступил на пару шагов и еле удержал равновесие. Осторожно ощупал челюсть. Хорошо еще, что борода смягчила удар.

Столяр же как ни в чем не бывало вернулся к прерванной работе.

— Вот посмотришь на нее завтра, — сказал он, останавливаясь на минуту, — когда ее поставят на место. Кафедра что надо!

Он с гордостью погладил деревянную поверхность. Светлый полированный дуб, казалось, вздрогнул от этого прикосновения.

— И кровати твои будут готовы завтра, к пяти. Приходи и забирай.

— Ладно…

Снова застучал молоток. Запах клея стал еще резче. Жакмор еще разок взглянул на ученика, пожал плечами и вышел.

На улице по-прежнему было тихо. Жакмор зашагал в обратный путь. Занавески на всех окнах были задернуты, но, когда Жакмор проходил мимо, за ними угадывалось шевеление. Вот вышла из дому и побежала по улице, напевая, девочка. В руках у нее эмалированный кувшин чуть ли не больше ее самой. Небось на обратном пути не попоет.

30 августа

Анжель и Жакмор сидели внизу, в просторном холле, наслаждаясь прохладой. Промелькнув несколько раз взад и вперед и поколдовав на кухне, служанка приготовила прохладительное питье и поставила перед Анжелем поднос с кувшином и бокалами. Окна и дверь в парк были открыты настежь. Тишину лишь изредка нарушало жужжание случайно залетевшей мухи или осы, гулко отдававшееся под высоким потолком.

— Кроватки будут готовы сегодня к пяти часам, — сообщил Жакмор.

— Тогда они уже готовы, — рассудил Анжель. — Ведь пять часов наверняка значит пять утра.

— Вы думаете? — сказал Жакмор. — В таком случае и правда готовы.

Тема была исчерпана, собеседники замолчали и отхлебнули из бокалов. Чуть погодя Жакмор заговорил снова:

— Разумеется, я не открою вам ничего нового, вам все это давно приелось, но то, что я увидел в деревне, меня просто потрясло. Здесь такой странный народ.

— Странный? Вы находите?

Анжель был вежлив, но в голосе его сквозило равнодушие. Жакмор уловил это и не стал углубляться.

— По-моему, да, — сказал он. — Но, может, я пойму этих людей, когда узнаю поближе. В конце концов, что здесь, что где-нибудь еще — с непривычки всегда бывает странно. Я ведь тут человек новый.

— Да, конечно, — вяло отозвался Анжель.

Перед окном стремительно пронеслась птица. Жакмор проследил ее полет.

— Ну, а вы сами, — сказал он, переводя беседу в другое русло, — наверно, не захотите подвергнуться психоанализу?

— Нет, — ответил Анжель. — Не захочу, это уж точно. И вообще, сам я человек неинтересный. Хотя интересно мне многое.

— Что, например? — спросил Жакмор, всячески стараясь поддержать разговор.

— Все вообще и ничего в особенности. Жизнь. Мне нравится жить.

— Счастливчик! — прошептал Жакмор.

Он залпом допил стакан.

— Отличный напиток! Можно, я налью еще?

— Не стесняйтесь. Будьте как дома.

И снова повисло молчание. Наконец Жакмор встал.

— Пойду проведаю вашу супругу. Она, должно быть, скучает в одиночестве.

— Да-да, — сказал Анжель. — Идите. А я тем временем выведу машину, и мы вместе съездим за кроватками.

— Хорошо, я сейчас.

Жакмор поднялся по лестнице и тихонько постучал в дверь.

— Войдите, — сказала Клемантина, что он и сделал.

Трое новорожденных лежали около матери. Два справа, один слева.

— Это я, — сказал Жакмор. — Зашел спросить, не надо ли вам чего-нибудь.

— Ничего, — ответила Клемантина. — Скоро будут готовы кроватки?

— Наверно, уже готовы.

— Какие они?

— Э-э… — Психиатр развел руками. — Боюсь, столяр выполнил заказ по своему усмотрению. Два места по ходу, третье против.

— И побольше?

— Во всяком случае, я просил так, — осторожно ответил Жакмор.

— Вы хорошо устроились? — наконец догадалась спросить хозяйка.

— Да, все в порядке.

— Ни в чем не нуждаетесь?

— Нет-нет…

Тут один из детенышей заворочался и страдальчески сморщился. В животе у него заурчало, затрещало, после чего обезьянья мордашка расправилась. Клемантина улыбнулась и похлопала его по пузику.

— Ну-ну-ну… умница… это у нас газики…

Заскрипел второй сосунок. Клемантина взглянула на стенные часы:

— Пора кормить…

— Ухожу, — шепнул Жакмор и на цыпочках удалился.

Клемантина начала с того, кто подвернулся под руку. Подвернулся Ноэль, который жалобно скулил и кривил ротик. Клемантина на минутку положила его, высвободила грудь, снова взяла малыша и наконец поднесла к соску. Он тут же присосался и судорожно задышал. Клемантина оторвала и придержала сосунка. Струйка молока забила из соска и потекла по разбухшей груди. Ноэль возмущенно завопил. Клемантина снова поднесла его к груди и, едва он, все еще всхлипывая, жадно впился, снова оттащила в сторону.

Младенец заорал как резаный. В Клемантине проснулось любопытство. Она повторила опыт в третий и в четвертый раз. Ноэль зашелся криком, посинел и вдруг задохнулся. Обмер с широко разинутым ртом. По синюшным щекам катились слезы. Клемантина перепуталась и затрясла его:

— Ноэль… Ноэль… Ну же, ну!

Дикий страх охватил ее. Еще немного — и она позвала бы на помощь. Но Ноэль так же внезапно вскинулся и разразился новым воплем. Трясущимися руками Клемантина поспешно прижала его к себе и дала грудь.

Мгновенно успокоившись, младенец старательно зачмокал.

Клемантина вытерла вспотевший лоб. Нет, хватит с нее экспериментов.

Через несколько минут Ноэль насытился и выпустил сосок. Чмокнул еще разок вхолостую, рыгнул и моментально заснул, хотя и во сне продолжал судорожно вздыхать.

Когда очередь дошла до третьего, Клемантина заметила, что он на нее смотрит. Облепленная кудряшками головка, широко раскрытые глаза — ребенок напоминал непроницаемое и внушающее трепет божество. Гримаска его походила на снисходительную улыбку.

Он тоже получил свою порцию молока. Сосал не спеша, иногда останавливался и, не делая глотков, но и не выпуская изо рта сосок, поднимал глаза и пристально глядел на мать.

Когда отвалился и этот, Клемантина положила его на прежнее место и повернулась к нему спиной, на правый бок. Детеныши мирно посапывали.

Измученная Клемантина вытянулась и погрузилась в забытье. Три живых свертка источали острый запах пота. Молодой матери снился тяжелый сон.

Анжель вывел машину из гаража и ждал, пока подойдет Жакмор. А тот зачарованно смотрел на изумительную панораму: голубая морская ширь под жемчужной дымкой неба, пышная зелень парка, и посреди этого буйства красок незыблемо-белым островком — дом.

Наконец, сорвав желтый цветок, Жакмор сел рядом с Анжелем. Машина была громоздкая, длинная, как пирога, неповоротливая, но надежная. Откидной верх был приподнят сзади двумя цепочками, так что на ходу приятно обдувало ветерком.

— Какая красота! — восторгался Жакмор. — Какой вид! Какие краски! Какие…

— Угу, — коротко откликнулся Анжель и прибавил скорость.

Клубы пыли поднимались позади и оседали на пористую траву, к которой Жакмор уже успел привыкнуть.

Увидев на обочине сигналившую рогами козу, Анжель затормозил.

— Залезай, — сказал он скотине.

Коза прыгнула в машину и уселась позади.

— У них такая манера — ездить автостопом. Ну, а поскольку мне ни к чему портить отношения с местными жителями…

Он недоговорил.

— Понятно, — сказал Жакмор.

Чуть дальше они подобрали еще свинью. Обе пассажирки сошли у околицы и направились каждая к себе во двор.

— За хорошее поведение им разрешают выйти погулять, — объяснил Анжель. — А за плохое бьют и держат взаперти. Или пускают на мясо без всяких церемоний.

— А-а… — протянул Жакмор, не зная, что сказать.

Анжель остановил машину у дома столяра. Они с Жакмором вышли. В переднем закутке стоял овальный ящик. В нем, кое-как прикрытое старым мешком, лежало тело ученика, того самого бледного заморыша, что накануне обстругивал дубовый брус.

— Есть кто-нибудь? — крикнул Анжель и постучал по столу.

Вышел сам столяр. Из мастерской, как и вчера, доносился стук. Наверно, заступил новый ученик. Мастер высморкался в рукав.

— Ты за своими кроватками? — спросил он Анжеля.

— Да.

— Ну забирай. Они там.

Он указал на дверь в мастерскую.

— Помоги мне, — сказал Анжель, и они зашли вместе.

Жакмор отогнал жирную муху, с жужжанием кружившую над личиком мертвого ребенка.

Анжель со столяром погрузили кроватки в разобранном виде в машину.

— Прихвати-ка еще вот это, — сказал столяр, показывая на ящик с мальчиком.

— Ладно, — сказал Анжель. — Давай.

Столяр поднял ящик и запихнул в машину. На обратном пути Анжель остановился у кровавой речки, вышел и вытащил ящик. Ящик был небольшой и довольно легкий, и он без труда донес его до берега, а там столкнул в воду. Деревянное вместилище сразу пошло на дно, а тело мальчика всплыло. Оно покоилось на поверхности воды, как на натянутой клеенке, и течение плавно уносило его.

Поехали дальше. Детали кроваток громко стучали на ухабах.

31 августа

Комната Жакмора находилась на втором этаже, в конце длинного, выложенного плитками коридора, в той части дома, что была ближе к морю. В окна заглядывали драцены: волосатые стволы и зеленые мечевидные листья, поверх которых виднелось море. В низкой квадратной комнате, сплошь обшитой сосновыми досками, пахло смолой. Из сосновых планок был и потолок, слегка скошенный, повторяющий линию ската крыши. По углам его поддерживали грубо обтесанные клинья. Обстановку составляли низкая кровать лимонного дерева, внушительный письменный стол, крытый красным сафьяном, под стать ему кресло и, наконец, массивный платяной шкаф, в зеркальной створке которого отражалось окно. Пол тоже выложен плиткой, но не такой, как по всему дому, а ноздреватыми желтыми ромбиками. На полу черный шерстяной ковер. Стены голые — ни картин, ни фотографий. Низенькая дверка вела в ванную.

Жакмор с утра оделся для выхода. Он сменил свой костюм психиатра на кожаные брюки в обтяжку, пурпурную шелковую рубашку и свободную бархатную куртку, коричневую, в тон брюкам. Застегнул ремешки пурпурных сандалий и вышел из комнаты. Предстояло идти в деревню, чтобы условиться с кюре о крещении в ближайшее воскресенье, поэтому сообразно случаю он и выбрал столь непритязательный наряд.

В коридоре ему встретилась Клемантина. Она первый раз встала и возвращалась с прогулки по парку. Помахав Жакмору рукой, она зашла к себе.

Жакмор спустился по лестнице. Анжель еще спал. Не дожидаясь завтрака, Жакмор прошел прямо в парк. Листья диких побиранцев шелестели под свежим утренним ветром.

Все было как вчера: асбестово-сухая земля, колодец с кипящей водой и до донышка прозрачное небо, не оставляющее ни малейшей надежды на дождь. Жакмор пошел знакомой и потому уже не казавшейся такой длинной дорогой.

Он еще ни разу не видел здешней церкви. Ее колокольня едва-едва возвышалась над крышами соседних домов. Идти к ней пришлось довольно долго, вдоль красной речки. Глядя на вязкую воду, Жакмор поежился: что только не скрывается под этой глянцевой пленкой!

Дорога делала поворот вместе с речкой. Разглядеть, что было дальше, за изгибом, Жакмор не мог — мешали тянувшиеся по левому берегу серые бараки.

Еще полсотни шагов — и вынырнула, правда, не очень близко, церковь. А посреди красной речки обнаружилась лодка. С обеих сторон в воду свисали весла. За бортом барахталась какая-то темная фигура. Жакмор в недоумении подошел поближе.

Поравнявшись с лодкой, он увидел, что за борт цепляется и пытается влезть внутрь человек. Красная вода, не впитываясь, скатывалась по его одежде жирными каплями. Вот над бортом показалась голова. Лодка дергалась и накренялась от рывков. Наконец человеку удалось закинуть в лодку руку и ногу и перевалиться через борт. Теперь Жакмор мог его разглядеть. Пожилой, с изможденным лицом и блеклыми отрешенными глазами. Ни усов, ни бороды, зато длинная седая шевелюра, придававшая ему почтенный и добродушный вид. Обычно это впечатление нарушала застывшая на губах горестная гримаса. Но сейчас он сжимал зубами какой-то непонятный предмет.

— У вас что-нибудь неладно? — окликнул Жакмор незнакомца.

Тот приналег на весла и в несколько взмахов подогнал лодку к самому берегу. Жакмор заключил, что берег уходит под воду вертикальной стеной.

— Вам помочь? — спросил он человека в лодке.

Тело незнакомца прикрывал балахон из мешковины и какие-то бесформенные лохмотья. Оглядев Жакмора, он спросил:

— Вы нездешний?

— Да, — подтвердил Жакмор.

— Ну, ясно, иначе вы бы со мной так не разговаривали, — пробормотал лодочник скорее сам себе.

— Вы чуть не утонули, — сказал Жакмор.

— В этой воде не утонешь. Правда, бывает по-разному: иногда в ней дерево тонет, а иногда камень ко дну не пойдет. Но человеческое тело всегда плавает поверху.

— Но почему вы были за бортом? — спросил Жакмор. — Выпали из лодки?

— Да нет, просто у меня такая работа. В эту речку выкидывают всякую дохлятину, а я должен выуживать. Ртом. Мне за это платят.

— А почему нельзя сетью?

Жакмору было не по себе, как будто он разговаривал с инопланетянином. Кому не знакомо такое чувство!

— Я должен выуживать ртом, — повторил лодочник. — Дохлятину и тухлятину. Затем все и кидают. Часто нарочно оставляют что-нибудь гнить, чтобы было что кинуть. А я должен вылавливать. Ртом. Чтобы перепачкалось все лицо.

— И много вам за это платят? — спросил Жакмор.

— Я получаю лодку и в придачу вдоволь позора и золота.

При слове «позор» Жакмор невольно отпрянул и тут же подосадовал, что не совладал с собой.

— У меня свой дом, — продолжал лодочник. Он заметил движение Жакмора и улыбнулся. — Меня снабжают пищей. Дают золото. Много золота. Но истратить его я не могу. Никто ничего не продаст мне. Да, у меня есть дом и много золота, но я должен глотать стыд за всю деревню. Они мне платят, чтобы я стыдился вместо них. За все их зло, за всю скверну. За их пороки и преступления. За торговлю стариками. За издевательства над скотиной. За учеников. Вообще за всю грязь. — Тут он оборвал сам себя: — Но вам это неинтересно. Вы ведь не собираетесь здесь оставаться?

Жакмор долго молчал, прежде чем ответить.

— Собираюсь, — промолвил он наконец, — собираюсь остаться.

— Ну тогда и вы станете, как все, — сказал лодочник. — Тоже будете жить с чистой совестью, а бремя стыда перекладывать на меня. И тоже будете платить мне золотом. И никогда от меня этого золота не примете.

— Как вас зовут? — спросил Жакмор.

— Все зовут меня Хвула. Вообще-то это название лодки. Своего имени у меня больше нет.

— Я еще как-нибудь навещу вас, — сказал Жакмор.

— Вы будете, как другие, — сказал лодочник. — Не станете со мной разговаривать. Будете только платить и сваливать в речку всякую мерзость. Сваливать на меня свой позор.

— Но почему вы занимаетесь этим делом?

Лодочник пожал плечами:

— До меня был другой.

— А как вы очутились на его месте? — не унимался Жакмор.

— Первый, кто устыдится больше меня, займет мое место, — сказал лодочник. — В этой деревне так издавна заведено. Народ здесь благочестивый. Каждый блюдет свою совесть. Главное — чтоб она была спокойна. А если кто дрогнет и возмутится…

— Его отправят на «Хвулу», — договорил за него Жакмор. — Значит, вы возмутились.

— Да, но такое бывает нечасто… — вздохнул лодочник. — Наверно, я последний. Моя мать была нездешней. — Он снова взялся за весла. — Мне надо работать. До свиданья.

— До свиданья, — сказал Жакмор.

Он долго смотрел вслед медленно скользящей по красной речке лодке и наконец пошел дальше. Церковный купол, напоминающий куриное яйцо в гнезде, был уже недалеко. Вскоре Жакмор одолел семь ступенек паперти и вошел в храм. Ему хотелось осмотреться, прежде чем разговаривать со священником.

Яйцеобразный церковный неф под черной шиферной крышей опоясывало сложное переплетение продольных и поперечных балок. Войдя, Жакмор оказался напротив алтаря из темного гранита с позеленевшими медными шандалами и прочей утварью. Справа, меж двух столбов, возвышалась новенькая белая кафедра с распахнутыми створками.

Жакмор первый раз видел храм такой странной конструкции: в форме яйца, ни арок и нервюр, ни колонн и пилястров, ни складу, ни ладу, ни уму, ни сердцу. Мощные стены удерживал каркас из самым причудливым образом пригнанных деревянных брусьев, похожий на геодезическую карту. В самых толстых были вырезаны ниши, где помещались резные скульптуры, судя по всему, цветные. В темноте блестели глаза святых, чертей и чудищ. Внутреннее пространство церкви было совершенно свободно. Свет проникал через витраж над алтарем, заливая его ультрамариновыми лучами. Не будь этого витража, тьма была бы непроглядной. По сторонам алтаря дрожали язычки свечей в стоячих шандалах, слабые светящиеся точки во мгле.

Пол от входа до алтаря устилал густой слой соломы. Жакмор пошел вглубь. Мало-помалу глаза его привыкли к темноте, и он заметил за алтарем, по правую сторону, сероватый провал открытой двери. Туда он и направился, понял, что дверь ведет в ризницу и пастырь, скорее всего, там.

Переступив порог, он очутился в узкой комнатушке, забитой шкафами с разнообразной утварью. В глубине зияла еще одна открытая дверь в смежную каморку. Оттуда доносились тихие голоса. Жакмор трижды постучал согнутыми пальцами в деревянную стенку и спросил вполголоса:

— Можно войти?

Голоса смолкли.

— Войдите! — услышал Жакмор и, следуя приглашению, вошел.

За дверью сидели и беседовали кюре с ризничим. Оба встали навстречу Жакмору.

— Добрый день, — сказал Жакмор. — Вы, я полагаю, господин кюре?

— К вашим услугам, — сказал священник.

Крепкий и жилистый, он сверлил собеседника черными глазами из-под нависших, тоже черных бровей, сложив на груди длинные тощие руки. Он сделал пару шагов в сторону гостя, и Жакмор сразу заметил, что он прихрамывает.

— Я хотел поговорить с вами… — начал Жакмор.

— Пожалуйста…

— …насчет крещения, — пояснил Жакмор. — В воскресенье — вы могли бы?

— Это моя работа, — ответил кюре. — У каждого свое дело, не так ли?

— В доме на горе родились тройняшки, — сказал Жакмор. — Жоэль, Ноэль и Ситроен. Хорошо бы успеть до завтрашнего вечера.

— Приходите завтра на воскресную мессу — и я назову точное время, — сказал кюре.

— Но я не посещаю церковь, — возразил Жакмор.

— Тем более приходите, — сказал кюре, — вам будет интересно. И мне приятно — в кои-то веки хоть для кого-то мои слова будут вновинку.

— Я не признаю религию, — сказал Жакмор. — Хотя допускаю, что для крестьян она может быть полезной.

Кюре усмехнулся.

— Полезной! Религия — это роскошь, блажь. Местные дикари как раз и норовят извлечь из нее пользу. — Он возбужденно забегал по комнатке, припадая на хромую ногу. — Но я им не позволю! — Голос кюре стал железным. — Моя религия останется священной блажью!

— Я только хотел сказать, — уточнил Жакмор, — что именно в деревне слово пастыря может быть особенно важным. Чтобы направлять грубые умы крестьян, указывать им на их грехи, предостерегать против соблазнов низменной плоти, укрощать дурные инстинкты. Не знаю, известно ли вам, но я в этой деревне видел такие вещи… Конечно, я человек новый и мне не пристало судить или навязывать вам свое мнение о чем-то, что вам, возможно, представляется вполне естественным в силу привычки… но… э-э… порицает же священник со своей кафедры, скажем, воровство, осуждает же половую распущенность молодежи, дабы разврат и порок не осквернили его округ…

— Приход, — поправил ризничий.

— Ну, приход… О чем бишь я?

— Не знаю, — холодно сказал кюре.

— Ну как же! — Жакмор решился говорить впрямую. — Я имею в виду торговлю стариками. Это же чудовищно!

— Вы рассуждаете как мирянин! — вспылил кюре. — Подумаешь, торговля стариками! Какое мне до этого дело! Да, эти люди страдают, но кто страдает на земле, будет вознагражден в царствии небесном. Само по себе любое страдание благотворно, меня удручает другое: что за причины заставляют их страдать. Ведь они страждут не ради Господа. Это дикари. Я же говорю: религия для них — не цель, а средство. Для стяжания низменных материальных благ.

Он совсем распалился, глаза его так и сверкали.

— Этот прах желает распоряжаться в храме. Знаете, чего они от меня требуют? Чтобы я им обеспечил урожай клевера. А на душевный покой им наплевать! Он у них и так есть! Хвула за всех отдувается! Нет, я не сдамся, буду бороться до последнего. Не получат никакой люцерны! Благодарение Богу, у меня есть верные сторонники. Их немного, но они меня не оставят. — Он ухмыльнулся. — Вот приходите в воскресенье — посмотрите… Посмотрите, как я схлестнусь с этими скотами. Сражусь с ними их же оружием… Они упрямы, а я еще упрямее… Может, эта встряска расшевелит их души, обратит от корысти к блаженству! К высшей роскоши, дарованной нам милостию Господа!

— Так когда же крещение? — напомнил Жакмор. — В воскресенье вечером?

— Точное время я назову после мессы, — стоял на своем кюре.

— Ну что ж, — сказал Жакмор. — До свидания, господин кюре. Я осмотрел ваш храм. Весьма любопытное сооружение.

— Весьма, — рассеянно подтвердил кюре, занятый своими мыслями.

Он снова опустился на стул, а Жакмор вышел тем же путем, что и вошел, испытывая легкую усталость.

— Замучила меня Клемантина своими поручениями, — подумал он вслух. — Скорей бы эта троица подросла. Теперь вот на тебе, изволь тащиться на мессу…

На улице вечерело.

— … на мессу — силком, что за безобразие!

— Безобразие! — согласился сидящий на стене черный котище.

Жакмор посмотрел на него. Кот замурлыкал и сузил глаза в вертикальные щелочки.

— Безобразие! — повторил Жакмор, срывая мягкую круглую травинку трубочкой.

Немного отойдя, он оглянулся, еще раз нерешительно посмотрел на кота, но пошел дальше.

Воскресенье, 2 сентября

Жакмор, в полной готовности, расхаживал по коридору. Он оделся посолиднее и чувствовал себя неловко, как актер в костюме на пустой сцене. Наконец спустилась нянька.

— Ну и долго же вы, — сказал Жакмор.

— Прихорашивалась, вот и завозилась, — объяснила девушка.

Она и вправду нарядилась хоть куда: белое пикейное выходное платье, черные туфли, черная шляпка и белые нитяные перчатки. В руках затрепанный молитвенник в кожаном переплете. Сияющая физиономия, размалеванные губы. Пышный бюст распирал корсаж, крутые бедра туго натягивали юбку.

— Ну, пошли, — сказал Жакмор.

Они вышли из дома. Девушка так стеснялась и робела, что старалась даже дышать как можно бесшумней.

— Так когда же мы с вами займемся психоанализом? — спросил Жакмор, едва они вышли на дорогу.

Она покосилась на него и покраснела. Вдоль дороги в этом месте рос густой кустарник.

— Можно прямо сейчас, до мессы… — с надеждой пролепетала девушка.

Психиатр мигом уразумел, как было истолковано его предложение. Дрожь пробежала по его телу, даже рыжая борода затряслась. Твердой рукой он взял девушку под локоть и повел к обочине. Пробраться сквозь живую изгородь было непросто, Жакмор изодрал колючками свой роскошный наряд.

Наконец они оказались в укромном местечке на краю поля. Служанка бережно сняла шляпу.

— Не дай Бог помнется, — сказала она. — И потом, как же мы здесь — у меня же все платье будет в зелени…

— Станьте на четвереньки, — посоветовал Жакмор.

— Само собой, — ответила девушка, как будто иначе и быть не могло.

Психиатр приступил к делу. Плоский затылок служанки мотался взад и вперед. Из небрежной прически выбились и развевались на ветру светлые патлы. От нее пахло крепким потом, но Жакмору, не имевшему такого рода практики с самого прибытия, этот запах был даже приятен. Под конец, движимый естественным человеколюбием, он принял меры, чтобы не сделать ребенка.

В церковь они почти не опоздали — месса только началась. Судя по количеству экипажей и телег, народу собралось порядочно. На ступеньках Жакмор оглянулся на раскрасневшуюся девушку.

— Вечером приходить? — с легким смущением спросила она.

— Да, — ответил он. — Расскажешь мне о своей жизни.

Она глянула на него удивленно, но, удостоверившись, что он не шутит, тупо кивнула. Они вошли и окунулись в гущу расфуфыренных прихожан. Жакмора притиснули к спутнице, он вдыхал терпкий запах ее пота. Влажные круги расползлись у нее под мышками.

Первая часть церемонии подходила к концу, кюре вот-вот должен был взойти на кафедру. Духота стояла невыносимая, женщины ослабляли корсаж. Однако мужчины оставались в наглухо застегнутых пиджаках и тугих воротничках. Жакмор оглядел соседей: степенные, обветренные лица, на которых читалось оживление и некая решимость. Кюре поднялся по ступеням белой кафедры, створки ее были все так же распахнуты. Странная, что ни говори, штуковина! Жакмор вспомнил столяра, мальчишку-ученика, и его передернуло. Запах потных подмышек вдруг стал тошнотворным.

Едва кюре показался меж двух створок, как один из прихожан влез с ногами на скамью и громогласно потребовал тишины. Все стихло, напряженная тишина воцарилась под куполом храма. Жакмор посмотрел вверх и увидел множество огоньков, позволявших лучше разглядеть нагромождения вырезанных в толще балки фигур, и синий витраж над алтарем.

— Дай нам дождя, кюре! — провозгласил стоящий на скамье крестьянин.

И толпа подхватила слаженным хором:

— Дай дождя!

— Наш клевер сохнет! — продолжал крестьянин.

— Дождя! — ревела толпа.

Оглушенный Жакмор увидел, что священник поднял руку, прося слова. Крестьяне смолкли. Витраж над головой полыхал ярким утренним светом. В храме было не продохнуть.

— Прихожане! — воззвал кюре.

Голос его рокотал и, казалось, раздавался со всех сторон сразу. Жакмор понял, что этот громовой эффект достигался с помощью системы динамиков. Люди завертели головами, оглядывая стены и потолок. Но никакой аппаратуры нигде не было заметно.

— Прихожане! Вы требуете дождя, но вы его не получите. Вы явились сюда дерзкие, спесивые, как индюки и ослепленные земными благами. Явились, как наглые попрошайки, вымогать то, чего не заслужили! Дождя не будет. Богу нет дела до вашего клевера! Склоните ваши головы, преклоните колени, смиритесь душой, и я оделю вас Божьим словом. Но ни капли дождя не будет — и не ждите. Храм — это вам не лейка!

В толпе поднялся возмущенный ропот. Жакмору речь священника понравилась.

— Дождя! — снова выкрикнул человек на скамье.

Но после зычного выступления кюре голос его прозвучал жалким блеянием. Поняв, что в данный момент преимущество не на их стороне, прихожане на время угомонились.

— Вы утверждаете, что веруете в Бога! — вещал кюре. — Только потому, что ходите в церковь по воскресеньям. И при этом помыкаете своими близкими, забыв о стыде и совести…

Стоило кюре произнести слово «стыд», как с разных сторон раздались возмущенные вопли и, усиленные раскатистым эхом, слились в яростный вопль. Мужчины размахивали кулаками, топали ногами. Женщины, поджав губы, злобно глядели на священника. Ужас шевельнулся в душе Жакмора. Кюре дождался, пока уляжется хай, и продолжал:

— Меня не заботят ваши поля, ваша скотина и ваши дети! Вы живете низменными интересами, вы погрязли в скверне. И вам неведома святая благодать, бескорыстная блажь Господня! Я призван открыть вам Бога во всем его великолепии… Он не любит дождь… Не любит ваш клевер… Он не печется о ваших грядках и ваших грязных делишках. Бог — это золотое шитье, бриллиант к оправе солнечной короны, ажурный узор искуснейшей чеканки, Бог — это дворцы Отейя и Пасси, атласные сутаны, вышитые носки, это перстни и ожерелья, Бог — это роскошь, блажь, лишенная грубой пользы, это сияющие электрическим светом остентории… А дождя не будет!

— Дождя! Хотим дождя! — заорал оппонент со скамьи, и на этот раз толпа поддержала его. Глухой, предгрозовой гул наполнил храм.

— Расходитесь по своим дворам! — ревел многократно усиленный голос кюре. — Ваше место там! Бог — это упоение ненасущным! Вы же думаете только о своих нуждах. И вы потеряны для Бога!

Вдруг стоявший рядом с Жакмором крестьянин размахнулся и запустил в кюре увесистым камнем. Но дубовые створки успели захлопнуться, камень глухо ударился в толстое дерево, а кюре продолжал с прежним пылом.

— Дождя не будет! Бог не для пользы! Бог — это праздничный подарок, бескорыстный дар, Бог — это слиток платины, произведение искусства, изысканное лакомство. Бог ни к чему не приложим. Он не помеха и не помощь. Бог есть святая блажь!

Град камней обрушился на створки кафедры.

— Дождя! Дождя! Дождя! — скандировала толпа.

Жакмора захватил общий порыв, он поймал себя на том, что кричит со всеми вместе.

Справа и слева прихожане маршировали на месте, и их топот был похож на грохот солдатских сапог по чугунному мосту. Несколько человек из передних рядов подбежали к кафедре и принялись трясти поддерживавшие ее опоры.

— Дождя не будет! — Кюре был теперь невидим, но по голосу чувствовалось, что он вошел в раж. — Скорее ангельские крылья упадут на землю! Скорее изумрудные перья, алебастровые вазы, чудные картины хлынут с небес… но ни капли воды! Богу плевать на ваш клевер, овес, пшеницу, рожь, ячмень, гречиху, хмель, люцерну, молодило и шалфей…

Жакмор подивился эрудиции кюре, однако стойки кафедры затрещали, подломились, и динамики разнесли по храму крепкое ругательство — кюре упал вместе с кафедрой и расшиб себе лоб.

— Ладно! Ладно! — закричал он. — Будет вам дождь! Уже пошел!

Атакующие откатились, ринулись к дверям и распахнули их. Действительно, небо внезапно нахмурилось, и первые капли, как резвые лягушата, запрыгали по паперти. Еще минута — и по шиферной кровле церкви хлестал ливень. Прихожане кое-как установили кафедру, кюре открыл створки и спокойно произнес:

— Служба окончена.

Женщины вставали с мест, мужчины надевали шапки, и все, крестясь, пошли к выходу.

Жакмор хотел сразу пройти в ризницу, но был вынужден задержаться на месте и подождать, пока схлынет людской поток.

В проходе он столкнулся с носатым вислогубым столяром. Тот злорадно усмехнулся:

— Видал? Мы в вере крепки. Как бы там кюре ни разорялся. Он все никак в толк не возьмет, для какой надобности людям Бог. — Он пожал плечами. — Э-э, да пусть себе дурью мается! Беды никакой, одна потеха. С кюре или без кюре — все равно, службу у нас уважают. А главное — створки-то мои выдержали.

Столяр пошел к выходу. Пизабеллы нигде не было видно, и Жакмор не стал ее искать. Церковь почти опустела, и он наконец пробрался в ризницу, а там, не стучась, вошел во внутреннюю дверь.

Кюре возбужденно расхаживал по комнатке и принимал похвалы, которые щедро расточал ему ризничий, человек с красным и на редкость невыразительным лицом, — Жакмор не сразу вспомнил, что уже видел его накануне.

— Вы были неподражаемы! — восхищался ризничий. — Великолепны! Какое вдохновение! Это ваша лучшая роль!

— Еще бы! — отвечал кюре. — По-моему, я их проучил!

На лбу у него красовалась огромная шишка.

— Это было потрясающе! — не унимался ризничий. — Какая мощь! Какая страсть! А как мастерски была построена речь! Верьте слову, я преклонялся и преклоняюсь перед вами!

— Ну, положим, — скромно сказал кюре, — ты преувеличиваешь… Конечно, получилось недурно. Но чтобы уж до такой степени? Не верится.

— Позвольте мне, — вмешался Жакмор, — присоединиться ко всему сказанному.

— Ах, какой талант! — вздохнул ризничий. — Нет, вы были просто… просто божественны!

— Будет вам, — сказал кюре. — Вы мне льстите. — Приосанившись, он любезно улыбнулся Жакмору: — Проходите, месье, садитесь…

Жакмор сел на стул.

Ризничий захлебывался от восторга:

— Ах!.. Ах!.. Когда вы произнесли фразу: «Храм — это вам не лейка», я едва не лишился чувств. Буквально! О, господин кюре, какой талант, какой талант! Или это: «Он не любит ваш клевер!» Какой шедевр!

— И ведь все, что я говорил, — чистая правда, — кивнул кюре. — Но не будем задерживать посетителя.

— Я пришел договориться насчет крещения, — напомнил Жакмор.

— Как же, помню, разумеется, помню, — отозвался словоохотливый кюре. — Что ж… сделаем все не откладывая. Приезжайте к четырем. Без двадцати я начну звонить. Так и условимся.

— Благодарю вас, господин кюре, — сказал Жакмор, поднимаясь. — И примите еще раз мое восхищение. Вы были… грандиозны!

— О! — воскликнул ризничий. — Вот подходящее слово: именно «грандиозны»! Вы грандиозны, святой отец!

Растроганный кюре с жаром потряс руку Жакмора.

— Жаль, что вы так скоро уходите. Я охотно пригласил бы вас отобедать… Но боюсь отнять у вас время…

— Я действительно тороплюсь, — сказал Жакмор. — В другой раз — с радостью. Спасибо. И браво!

Он вышел широким шагом. В храме было пусто и тихо. А на улице дождь почти перестал. Снова показалось солнце. Теплый пар поднимался с земли.

«Этого мне надолго хватит, — думал Жакмор. — Сходил в церковь два раза за один день — теперь можно еще лет десять не ходить. Или хоть девять с половиной».

Он сидел внизу в холле и ждал. На втором этаже, прямо у него над головой, расхаживали Анжель, Клемантина и нянька — сквозь толстый пол и потолок их шаги были еле слышны. А иногда все эти преграды пронзал младенческий визг и острой булавкой вонзался в барабанные перепонки Жакмора. Кричал Ноэль или Жоэль. Ситроен — никогда.

Наконец все спустились. Пизабелла надела для церемонии крещения розовое атласное платье с пышными лиловыми бантами, а к нему черные туфли и черную шляпку. Она боялась лишний раз повернуться, прикасалась ко всему кончиками пальцев и уже разбила три вазы.

Анжель был одет как обычно. А Клемантина — в черных брюках и со вкусом подобранном жакете. Трех поросят упаковали в вышитые нейлоновые конверты.

Анжель пошел выводить машину.

Клемантина держала Ноэля и Жоэля, а Ситроена доверила няньке. Губки его дрожали, он поглядывал на мать, но не плакал. Ситроен не плакал никогда. Клемантина в ответ смотрела на него с насмешкой и преувеличенно-ласково прижимала к себе Ноэля и Жоэля.

Машина подъехала к крыльцу, и все двинулись к ней. Первым шел Жакмор, нагруженный пакетами с леденцами, мелкими монетами и шкварками, чтобы раздавать по выходе из церкви ребятам, щенятам, жеребятам и прочей живности.

Небо все так же сияло синевой, цветущий парк переливался пурпуром и золотом.

Машина тронулась. Анжель старался вести плавно, чтобы не тревожить тройняшек.

Атласное платье няньки громко хрустело при каждом движении. Очень красивое платье. Но Жакмору больше нравилось другое, пикейное — оно лучше облегало фигуру. В этом же Пизабелла выглядела настоящей деревенской клушей.

2 сентября (позже)

Погруженный в раздумье Жакмор сумерничал у себя в комнате. Встать и зажечь свет было лень. Измотавшись за день и за всю неделю, он пытался восстановить душевный покой. В суете и спешке последних дней его ни разу не потянуло к психоанализу, и вот теперь, едва он уединился и расслабился, как ощутил в себе прежнюю гнетущую пустоту и апатию, которую лишь временно заслоняло обилие событий. Ни воли, ни желаний, он просто сидел и ждал, пока в дверь постучит служанка.

В комнате с лакированными стенами приятно пахло сосной, было тепло, но не душно, дыхание моря охлаждало знойный воздух. Редкие птичьи возгласы пробивались сквозь мелкий наждак цикадового стрекота.

Наконец за дверью поскреблись. Жакмор встал и открыл. Крестьяночка переступила порог и застыла как вкопанная — робость сковала ее по рукам и ногам. Жакмор включил свет, плотно закрыл дверь и ободряюще улыбнулся:

— Мы что же, боимся? — Получилось так вульгарно, что он на миг устыдился, но потом решил, что особу столь примитивную это ничуть не покоробит. — Садись сюда, на кровать.

— Ой, неудобно…

— Ну-ну, не надо меня стесняться. Устройся поудобнее, расслабься.

— Мне раздеться? — спросила девушка.

— Делай, как тебе удобнее, — сказал Жакмор. — Хочешь — раздевайся, не хочешь — не надо. Главное, чтоб ты чувствовала себя свободно, вот и все.

— А вы тоже разденетесь? — спросила она посмелее.

— Послушай, чем, по-твоему, мы собираемся заниматься: психоанализом или совокуплением? — не выдержал Жакмор.

Девушка пристыженно потупилась. В ее дремучем невежестве было что-то притягательное.

— Я не понимаю ваших ученых слов, — сказала она, — но готова сделать, что вы скажете.

— Да я же говорю тебе, чтоб ты делала, что хочешь, — объяснил Жакмор.

— А я привыкла, чтоб мне говорили точно, что я должна делать… Не мне же распоряжаться…

— Ладно, ложись как есть, — сдался Жакмор.

Он снова сел за письменный стол. Девушка постояла, поглядела на него исподлобья и, решившись, проворно сбросила платье. Обычное, ситцевое в цветочек, в которое переоделась по возвращении из церкви.

Глазам Жакмора предстало плотно сбитое, грузноватое тело, круглые налитые груди, еще не обезображенный тяжким трудом живот. Она подошла к кровати и легла. У Жакмора промелькнула мысль, что постель сохранит ее запах, который не даст ему спокойно заснуть.

Движения девушки были угловатыми — стыдливость еще давала о себе знать.

— Сколько тебе лет? — спросил Жакмор.

— Двадцать.

— Где ты родилась?

— Здесь, в деревне.

— И как прошло детство? Какое твое самое первое воспоминание? — Он старался говорить как можно непринужденнее, чтобы вызвать ее на откровенность. — Ты помнишь своих бабушку с дедушкой?

Она не отвечала и вдруг спросила сама:

— Так вы за этим меня звали — чтобы расспрашивать?

— За этим тоже, — уклончиво ответил Жакмор.

— Нет уж, нечего соваться, куда не просят. — Она села, спустила ноги с постели и прибавила: — Вы прекрасно знаете, зачем я пришла. Собираетесь вы заниматься этим делом или нет? Пусть я не умею разговоры разговаривать, но не такая дура, чтобы водить меня за нос.

— Ну и норов у тебя! — вспылил Жакмор. — Проваливай, раз так. Придешь завтра.

Девушка встала и потопала обратно. Однако, увидев сбоку ее грудь, психиатр передумал:

— Ладно, ложись, что ли… Я иду.

Она порывисто задышала и живо влезла на кровать. Когда Жакмор подошел, она перевернулась и подставила круп. Он овладел ею в той же позе, что и утром за кустами.

Анжель лежал рядом с Клемантиной. Сосунки спали крепким сном в своей трехместной кроватке, изредка беспокойно всхлипывая. А Клемантина не спала. Он чувствовал это. Уже целый час они молча лежали в темноте.

Наконец Анжель отодвинулся на прохладное, не нагретое телом место и задел ногой Клемантину. Она встрепенулась, села и зажгла свет. Анжель, полусонный, приподнялся на локте, посмотрел на нее и спросил:

— Что ты? Тебе нехорошо?

Она затрясла головой.

— Я больше так не могу?

— Как?

— Не могу тебя выносить. Не могу спать с тобой рядом. И не засну, пока знаю, что ты можешь ко мне прикоснуться. Даже нечаянно. Хоть волоски на твоей ноге почувствую — и все. На меня так и накатывает. Кажется, заору. — Голос ее дрожал, срывался, она действительно еле удерживала крик. — Не мучай меня, пожалей. Спи отдельно.

— Ты меня больше не любишь? — потерянно спросил Анжель.

Она посмотрела ему в глаза.

— Я не могу дотронуться до тебя. Вернее, сама — еще бы ничего. Но не могу и подумать, чтобы ты ко мне прикоснулся. Меня трясет!

— Ты сошла с ума? — высказал предположение Анжель.

— Нет. Но ты мне физически неприятен. Я люблю тебя как человека… хочу, чтобы тебе было хорошо… Но только не так… Не такой ценой… Я этого просто не выдержу.

— Но я ничего такого не собирался делать, — сказал Анжель. — Просто повернулся и задел тебя. Что за истерика?

— Это не истерика. Теперь это моя нормальная реакция. Уйди к себе! Пожалуйста, Анжель! Прошу тебя!

— Нет, ты явно не в себе, — пробормотал Анжель.

Он попытался погладить жену по плечу. Клемантина вздрогнула, но стерпела. Тогда он прикоснулся губами к ее виску и встал.

— Хорошо, дорогая, я ухожу. Успокойся…

— Постой… — остановила его Клемантина. — Я… ну, как бы это сказать… в общем, я тебя больше не хочу и, наверно, никогда не захочу… Найди себе другую женщину… Я не буду ревновать.

— Значит, ты меня больше не любишь… — горестно сказал Анжель.

— Так — нет…

Анжель вышел из спальни. А Клемантина все сидела и разглядывала на подушке ямку от его головы. Он всегда спал на самом краешке.

Кто-то из малышей завозился во сне. Клемантина прислушалась. Малыш утих. Она погасила свет. Теперь ее постель принадлежит ей одной, никогда больше ни один мужчина к ней не прикоснется.

Жакмор тоже выключил свет. Еле слышно скрипнула кровать в комнате прислуги — получив свое, девушка ушла и улеглась спать. Жакмор же долго лежал навзничь без сна. Бешено колотилось сердце, беспорядочно теснились в голове впечатления последних дней. Но постепенно напряжение ослабло, занавес утомленных век опустился на истерзанные самыми несуразными зрелищами глазные яблоки, и он задремал.