Сердце дыбом

Часть вторая

Вторник, 7 мая

На том же плато, где стоял большой дом, но далеко за пределами парка, за рваным мысом, который море гложет день и ночь, гордо возвышалась бесформенная, обтесанная ветром глыбища. На ней росли только редкие папоротники, и посещали ее только дикие козы. Из дома этой скалы не было видно. Называли ее Береговым Братцем в отличие от торчавшего перед ней, чуть левее, Морского Братца. С трех сторон на нее можно было забраться без особого труда. Но задумавшему восхождение с четвертой, обращенной на север, стороны пришлось бы с риском для жизни карабкаться по крутым уступам и коварным карнизам, словно по бредово-конструктивистскому фасаду.

Здесь иногда проходили учения таможенников. Целый день инструкторы в полосатых бело-зеленых спортивных костюмах вдалбливали новичкам основы скалолазания, необходимые для обуздания контрабанды.

Но в тот день на Братце не было никого. Кроме Клемантины. Вжимаясь в камень, она медленно поднималась, проверяя надежность каждого захвата.

Южный, западный и восточный склоны она легко покорила в предыдущие дни — то были детские игрушки. Сегодня предстояла задача посерьезнее. Северный бок Братца — отвесная стена, ухватиться не за что, голый гранит.

На этой вертикальной стене она сейчас и распласталась. Еще три метра — и можно будет ухватиться за край уступа. Вообще говоря, самое трудное только там и начиналось: вершина Братца шла нависающим гребнем. Но пока что надо было преодолеть и эти три метра. Клемантина висела над пропастью, удерживаясь в наискось прорезавшей гранитную плиту трещине только кончиками обутых в веревочные тапочки ног. В трещину набился грунт, на нем выросла чахлая травка — зеленая полоска на сером фоне, напоминающая ленточку «За заслуги в сельском хозяйстве» в петлице учительского мундира.

Клемантина дышала медленно и глубоко. Выше, выше, точно муха по стеклу. Три метра. Всего три метра. Меньше, чем два ее роста.

Кое-какие шероховатости, если приглядеться, все-таки были. Надо только уметь смотреть: достаточно внимательно, чтобы их заметить, но не слишком пристально — иначе сообразишь, насколько они ненадежны, и ужаснешься.

Клемантина уцепилась обеими руками за два таких сомнительных бугорка, и ничего.

Коленки терлись о камень. Она поднялась на тридцать сантиметров выше зеленой полоски.

Перевела дух, осмотрелась и поползла опять. Еще через десять минут она вскарабкалась на карниз, с которого начинался последний этап. К взмокшему лбу прилипли пряди волос. Разгоряченное тело источало запах, похожий на запах прелой травы.

Карниз был узкий — не пошевельнешься. Она только повернула голову и увидела внизу, в необычном ракурсе, окруженного бахромой пены Морского Братца. Солнце стояло уже довольно высоко, и лучи его, преломляясь в мелких брызгах, окаймляли прибрежные камни радужными облачками.

Макушка Берегового Братца нависала сверху, похожая на наклоненную вперед приоткрытую книгу. Клемантина собиралась ползти по этому глубокому покатому желобу.

Запрокинув голову, она оглядела гребень и простонала от наслаждения. Влажное пятно расползлось у нее по брюкам между ног.

Сопливая троица ползала на четвереньках по комнате, где их запирали перед трехчасовым кормлением. Они уже не спали, как прежде, круглыми сутками и были рады поразмять задние конечности. Ноэль и Жоэль повизгивали. Степенный Ситроен не спеша описывал круги вокруг низенького одноногого столика.

Жакмор наблюдал за близнецами. Теперь, когда из личинок они превратились в забавные живые существа, он часто сидел с ними. Благодаря климату и хорошему уходу они развивались поразительно быстро. У первенцев, Ноэля и Жоэля, волосики были светлые и прямые. Ситроен, сохранивший с рождения темные кудри, выглядел на год старше братьев.

Само собой, у малышей текли слюни. Стоило одному остановиться, как на ковре появлялось мокрое пятнышко, и тягучая прозрачная ниточка, свисавшая у виновника из уголка рта, обрывалась не сразу.

Жакмор наблюдал за Ситроеном. Глядя в пол, мальчик ползал, как заведенный, но завод уже кончался. Вот движения его замедлились, он сел и внимательно, переводя взгляд все выше, осмотрел столик.

— Ну и что ты надумал? — спросил Жакмор.

— Абу-у… — был ответ.

Ситроен протянул руку к столику. Далековато. Тогда все в том же сидячем положении он подвинулся поближе, легко ухватился за край столешницы, подтянулся и встал.

— Молодец! — похвалил Жакмор. — Именно так это и делается.

— О-о… абу! — откликнулся Ситроен, отпустил столик и тут же с удивленным видом плюхнулся на попку.

— Ну вот, — сказал Жакмор. — Не надо было отпускать. Все очень просто. Через семь лет ты пойдешь к первому причастию, через двадцать выучишься, а еще через пять — женишься.

Ситроен с сомнением покачал головой и снова, уже куда быстрее, вскочил на ножки.

— Что ж, — подытожил Жакмор, — значит, надо звать сапожника или кузнеца. Здесь, дружок, воспитание жесткое. Хотя подковывают же лошадей, и ничего страшного. Это уж как решит твоя матушка.

Он лениво потянулся. Что за жизнь! И совсем не с кем проводить психоанализ. К дурехе-служанке не подступиться. Уперлась — и ни в какую.

— Наверняка мне же и придется идти в деревню по этому делу, — подумал психиатр вслух. — Я не был там уже несколько недель.

Ситроен снова кружил вокруг столика, но теперь не ползком, а на ногах.

— Ого, — заметил Жакмор, — смотри, какой бедовый! Этак ты обскачешь мою программу. Отлично, скоро будет с кем погулять.

Жоэль и Ноэль проявляли признаки беспокойства. Жакмор взглянул на часы.

— Действительно, подходит время. Собственно, уже подошло. Ну ничего, каждый может запоздать.

Жоэль разревелся первым. Ноэль подхватил. Ситроен хранил спокойствие и смотрел на братьев с презрением.

Было уже половина четвертого, когда явилась Клемантина. Жакмор за все это время не сдвинулся с места. Сидел невозмутимо, как будто не слышал оглушительного ора двойняшек. И столь же безмятежно восседал на коленях у психиатра и таскал его за бороду Ситроен.

— Наконец-то! — сказал Жакмор.

Левая штанина Клемантины была разорвана снизу доверху. Скулу украшал здоровенный синяк.

— Похоже, вы не скучали, — заметил Жакмор.

— Верно, — сухо сказала Клемантина. — А вы?

Этот ровный, сдержанный тон никак не вязался с видимым возбуждением, которым трепетал каждый мускул ее тела.

— Орут, как резаные, — заключила она после минутного наблюдения.

— Еще бы, — сказал Жакмор, — они проголодались. Они, между прочим, нуждаются в вас не меньше, чем эти ваши каменные братцы.

— Раньше я не смогла, — сказала Клемантина. — Первым получит самый терпеливый.

Она взяла с коленей психиатра Ситроена и устроилась с ним в другом кресле. Жакмор целомудренно отвернулся, ему было неловко смотреть, как Клемантина дает ребенку грудь; вид синих жилочек на белой коже слишком волновал его. И вообще он считал, что женская грудь существует не для того, чтобы совать ее в рот молокососам.

— Да, вы знаете, он научился ходить, — поделился новостью Жакмор.

Клемантина вздрогнула и невольно отдернула сосок от ротика сына… Ситроен смиренно ждал.

— Ходить? — Она посадила его на пол. — А ну, иди!

Ситроен схватился за материнскую штанину и встал. Оторопевшая Клемантина снова взяла его на колени.

Подползли орущие без умолку Ноэль и Жоэль.

— А они? — спросила мать.

— Они нет, — сказал психиатр.

— Слава Богу, — вздохнула Клемантина.

— Можно подумать, вас огорчает, что мальчик пошел, — с удивлением сказал Жакмор.

— Ничего, пока еще этим крохам далеко не убежать.

Когда Ситроен насосался, Клемантина подцепила за помочи и приложила к груди Жоэля с Ноэлем.

Жакмор встал.

— Так вы их любите? — спросил он Клемантину.

— Они такие забавные, — ответила она. — И, главное, я им так нужна. Вы идете гулять?

— Да, хотел пройтись.

— Зайдите заодно к кузнецу. По поводу Ситроена.

— Почему вы непременно хотите воспитывать их, как деревенских детей?

— А почему бы и нет? — резко возразила Клемантина. — Вам это не нравится?

— Не нравится, — сказал психиатр.

— Вы сноб! — воскликнула Клемантина. — Мои дети вырастут закаленными.

Жакмор вышел из комнаты. Ситроен проводил его долгим взглядом, и личико его было строгим, как лик каменного святого на разбомбленном соборе.

— Звали? — спросила, входя в комнату, служанка.

— Забери всех троих, перепеленай и уложи, — распорядилась Клемантина и, присмотревшись к девушке, прибавила: — Ты что-то неважно выглядишь.

— Правда, мадам?

— Ты все еще спишь с Жакмором?

— Да.

— Ну и как он с тобой обходится?

— Известно как, — ухмыльнулась служанка.

— С расспросами не пристает?

— Еще как! Я не успею разомлеть, а он уж тут как тут, знай расспрашивает.

— Не вздумай отвечать. И не спи с ним больше.

— Да ведь скучно без этого, — сказала девушка.

— Фу, какая гадость! Доиграешься — он тебе ребеночка сделает.

— Ну, пока еще ничего не случилось.

— А случится — поздно будет, — прошептала Клемантина и вздрогнула. — Нет, лучше не спи с ним. Все это так противно.

— А по мне, так ничего, даже приятно, — возразила служанка.

— Ладно, пошла вон, — сказала Клемантина.

Пизабелла унесла близнецов.

Клемантина зашла в спальню, разделась, протерла все тело одеколоном, промыла кровоподтек на лице. Затем, лежа на полу, сделала гимнастику и только после этого перелегла в постель. Нет, опаздывать на кормление больше нельзя. Не годится, чтобы дети ждали, как сегодня. Что бы ни было, а они должны есть вовремя.

Анжель лежал на кровати в полной прострации. Услышав стук в дверь, он поднял веки.

— Войдите.

Вошел Жакмор и, поглядев на него, сказал:

— Валяемся без дела, как всегда.

— Как всегда, — подтвердил Анжель.

— Как самочувствие?

— Ничего. Температура вот поднялась.

— Ну-ка… — Жакмор подошел поближе и пощупал Анжелю пульс. — В самом деле. — Он сел на край кровати. — Подвиньте ноги.

Анжель подвинулся, и Жакмор, устроившись поудобней, принялся задумчиво оглаживать себе бороду.

— Что еще с вами приключилось? — спросил он.

— Вы же знаете…

— Искали женщину?

— Нашел.

— Ну и?.. Переспали с ней?

— Не могу… — вздохнул Анжель. — Только ляжем — у меня жар.

— А Клемантина так и не желает?

— Нет. А от остальных у меня поднимается температура.

— Это просто самовнушение.

— Помнится, вам не понравилось, когда я вам сказал то же самое, — горько усмехнулся Анжель.

— Что ж тут приятного, — согласился психиатр. — Тем более что в моем случае, внушай — не внушай, все равно попусту.

Анжель не стал спорить. Ему в самом деле было худо. Он расстегнул воротник и судорожно вдыхал майский воздух.

— Я только что от вашей жены. — Жакмор попытался переключить мысли больного. — Огольцы растут, как ненормальные. Ситроен уже пошел.

— Бедняжка, — сказал Анжель, — он же еще совсем кроха… у него будут кривые ножки.

— Нет-нет, — успокоил психиатр. — Раз он на них держится, значит, они достаточно окрепли.

— Что ж, природе виднее… — с трудом проговорил Анжель.

— Клемантина посылает меня к кузнецу. Вам не кажется, что она воспитывает их слишком сурово?

— Я ей не указчик. Ведь страдала она, а не я. У нее все права.

— Категорически не согласен: страдание никому никаких прав не дает! — возразил психиатр.

— А что, она с ними плохо обращается?

— Да нет, она ведь и себя не жалеет. Но это не оправдание. Если здесь так принято, это не значит, что так и надо.

— Я думаю, она их все-таки любит, — сказал Анжель.

— Любить-то любит… — хмыкнул Жакмор.

Анжель никак не отозвался. Ему снова стало дурно.

— Вам нужно на что-нибудь отвлечься, — сказал психиатр. — Займитесь греблей.

— У меня нет лодки.

— Так сделайте.

— А что, это идея! — оживился Анжель.

— Ну, я пошел к кузнецу, — сказал Жакмор, поднимаясь. — Раз уж ей втемяшилось…

— Может, лучше завтра? — предложил Анжель. — Пусть малыш еще хоть денек поживет спокойно.

Жакмор покачал головой:

— Не знаю, не знаю… Если вы против, так и скажите.

— Мое слово ничего не значит. И потом, может, она права. В конце концов, она мать.

Жакмор пожал плечами и вышел. Стремительно, так что задрожали массивные ступени, сбежал по лестнице и выскочил из дома. Вокруг творила свои чудеса весна: там и сям, прорвав суконную гладь молодой травки, яркими клочьями торчали головки цветов.

8 мая

На другой день была среда, и Жакмор решил не идти главной улицей, чтобы не попасть на площадь, где в этот день распродавали стариков. Вместо этого он свернул на тропинку, которая шла задами, в зарослях волокнистой, пахучей и жгучей травы, которую называли здесь укропивой.

На заборах и подоконниках, томно раскинувшись, загорали деревенские кошки. И ни одного человека — тишь да гладь. Привычная хандра слегка отпустила Жакмора, он расслабился и даже почувствовал в себе некоторое трепыхание на клеточном уровне.

Он уже знал, что справа, по ту сторону домов, катила густо-красные воды речка и чуть дальше делала поворот, поэтому не удивился, обнаружив, что тропинка, по которой он шагал, поворачивала под тем же углом. Интуиция подсказала ему, что дворы между тропинкой и речкой залегали сплошным массивом.

Едва повернув, Жакмор заметил впереди кучку людей, занятых чем-то непонятным. Он зашагал быстрее, как вдруг резкий крик ударил в его слабые барабанные перепонки. Крик боли, к которой примешивалось изумление, так что в итоге в нем слышалось нечто похожее на гнев с явно различимым оттенком покорности.

Жакмор припустил бегом, сердце его тоже пустилось вприпрыжку. Наконец он увидел: крестьяне собрались около высокой деревянной двери и распинали на ней коня. Жакмор подошел и встал рядом. Шесть человек держали коня в нужном положении. Седьмой и восьмой прибивали гвоздями левую переднюю ногу. Большой кровельный гвоздь с блестящей головкой уже проткнул бабку, и по коричневой шкуре бежала струйка крови. Так вот что это был за крик.

Крестьяне продолжали свое дело, не обращая никакого внимания на подошедшего; здесь он или за тридевять земель — все едино. Только конь посмотрел на него большими карими глазами, в которых застыли слезы, и обнажил зубы в подобии виноватой улыбки.

— Что он сделал? — осторожно спросил психиатр.

— Согрешил на стороне. Это племенной жеребец, — спокойно ответил один из зевак — поглазеть на расправу собралось человек пять-шесть.

— Но это не так уж страшно, — сказал Жакмор.

Крестьянин не ответил, только плюнул. Настал черед правой передней ноги, и Жакмор содрогнулся, глядя, как кувалда вгоняет еще один гвоздь в посеревшую от страха шкуру. Конь снова вскричал, коротко и страшно. Притягивая ногу к доске, палачи так оттянули ее, что затрещали все суставы. Согнутые передние конечности почти сходились над мордой, на которой было написано страдание. Раны вокруг гвоздей уже успели облепить слетевшиеся на запах крови мухи.

Два крестьянина развели задние ноги коня и прижали копыта внутренней стороной к прибитой внизу перекладине. Жакмор следил за ними, как зачарованный. Ему казалось, что в горле у него застряло лезвие бритвы, и он с трудом проглотил слюну. Брюхо жеребца задрожало, внушительных размеров детородный член сжался и втянулся в кожу.

Зеваки на другой стороне дороги зашептались. К месту экзекуции приближались двое: мужчина и подросток — Жакмор заметил их только теперь. Старший шел, заложив руки в карманы. Это был волосатый верзила в вязаной фуфайке с закатанными рукавами и кожаном с рыжими подпалинами фартуке ниже колен. Младший, ученик, чахлый заморыш, волочил тяжелую жаровню с горячими углями и торчащим железным прутом.

— А вот и кузнец, — сказал кто-то.

— Право, вы слишком жестоки к бедной скотине, — не удержавшись, пробурчал Жакмор.

— Это не просто скотина, это племенной жеребец, — сказал стоявший рядом крестьянин.

— Но он не сделал ничего ужасного.

— Сам виноват. Нечего было блудить.

— Да ведь такое его дело.

Ученик установил жаровню и мехом раздул огонь. Его хозяин ухватил крюк, помешал им уголья, подождал, пока он как следует накалится, а потом вытащил и подступил к жеребцу.

Жакмор отвернулся и со всех ног пустился прочь; бежал он неловко, потому что зажимал уши руками да еще кричал, чтобы не слышать отчаянных воплей жеребца. И только очутившись на площади за церковью, остановился и уронил руки. За спиной яркой лентой колыхалась красная речка, которую он перебежал по деревянному мосту. Выше по течению, отдуваясь, плыл к своей лодке Хвула. В зубах у него болтался белесый, расползающийся кусок плоти.

Жакмор затравленно озирался. Кажется, его позорного бегства никто не видел. Вот и храм — большое яйцо, синий витраж на нем — как пробитая в скорлупе дырочка. Изнутри слышалось пение. Жакмор обогнул церковь, медленно поднялся по ступеням и вошел.

Кюре стоял перед алтарем и отбивал такт. Хор, десятка два мальчуганов, пел гимн в честь первого причастия. Слова его были столь необычны, что пораженный психиатр подошел ближе, чтобы лучше слышать.

Тут Жакмор догадался, что исполняемый гимн сочинен не иначе как самим кюре, и перестал вслушиваться — он всегда мог попросить автора переписать слова. Музыка подействовала на него успокоительно. Не желая отрывать кюре от репетиции, он тихонько сел. В церкви было прохладно, детские голоса взлетали под просторный свод и эхом отскакивали от резных завитушек. Жакмор заметил, что кафедру починили и водворили на место, кроме того, ее укрепили на двух больших шарнирах, так что теперь можно было опрокидывать ее без всякого ущерба. Он вдруг сообразил, что не был здесь с самого дня крестин, и подивился, как летит время. Вот и этот день уже пролетел: уже потускнели синие витражные лучи, мелодичнее и нежнее зазвучал хор — в полумраке музыка всегда проливается в душу целительным бальзамом.

Жакмор вышел из церкви умиротворенный и подумал, что надо все-таки договориться с кузнецом, иначе дома достанется от Клемантины.

Уже смеркалось. Жакмор пошел в сторону площади, туда, откуда доносился несильный запах паленого копыта. Чтобы не заблудиться, он закрыл глаза, и вскоре нос привел его к мрачному сарайчику. Внутри ученик кузнеца старательно раздувал мехами огонь в горне. У дверей стояла лошадь, уже подкованная на три ноги. Кроме того, ее только что постригли наголо, шерсть осталась только ниже колен. Жакмор с удовольствием оглядел гладкий круп, изгиб спины, мощную грудь и коротко подрезанную жесткую, как щетка, гриву, похожую на ровно подрезанные кустики самшита.

Из черного проема вышел сам кузнец. Это его Жакмор видел час назад приступающим к истязанию жеребца.

— Здравствуйте, — сказал психиатр.

— Здрасте, — отозвался кузнец. В правой руке у него были длинные щипцы с зажатой в них раскаленной железякой, в левой — молот. — Подними ногу, — приказал он лошади.

Та повиновалась и в мгновение ока была подкована. От копыта пошел густой вонючий дым. Лошадь опустила ногу и притопнула, пробуя обновку.

— Ну как? — спросил кузнец. — Не маловата?

Лошадь мотнула головой, положила голову кузнецу на плечо, а он потрепал ее ноздри. После чего довольная скотина отправилась восвояси. На земле, как на полу в парикмахерской, остались валяться кучки конского волоса.

— Эй! — крикнул кузнец ученику. — Ну-ка, подмети тут!

— Хорошо, — послышался голос ученика.

Кузнец повернулся и пошел было, но Жакмор удержал его за плечо:

— Послушайте…

— Чего?

— Вы не могли бы прийти в дом на горе? Там ребенок начал ходить.

— Это срочно?

— Срочно.

— А сам, что ли, он не дойдет?

— Нет.

— Ну ладно, сейчас поглядим.

С этими словами он вошел в кузницу, чуть не сбив с ног ученика. Какой-то драной метлой тот собрал волос в неприглядную кучу. Жакмор подошел к порогу и заглянул. В черной кузнице пылал горн, огненные отблески выхватывали из темноты отдельные предметы. Жакмор различил наковальню и чугунный верстак, на котором лежало что-то, по форме похожее на человеческое тело. Но поверхность его в проникавшем из двери слабом сумеречном свете отливала серым металлическим блеском.

Однако кузнец уже успел заглянуть в блокнот и возвращался. Застав Жакмора у самого порога, он нахмурился.

— Нечего сюда соваться, — сказал он, — здесь не мельница.

— Извините, — прошептал сгоравший от любопытства Жакмор.

— Я приду завтра. В десять утра. И чтоб все было наготове. У меня времени в обрез.

— Хорошо, — согласился Жакмор. — Спасибо.

Кузнец скрылся в глубине кузницы. Тем временем ученик поджег волосяную кучу. Ударила такая вонь, что Жакмор чуть не потерял сознание и поспешно спасся бегством.

На обратном пути ему попалась лавка швейных принадлежностей, она же пошивочная мастерская. В окне горел свет и была видна старая женщина, дошивавшая почти готовое платье, бело-зеленое, отделанное английской вышивкой. Какое-то неясное ощущение заставило Жакмора на минуту приостановиться. Однако только на подходе к дому его осенило: точно такое же платье было несколько дней назад надето на Клемантине. В белую и зеленую полоску, с вышитыми манжетами и воротником. Что же, она заказывала наряды у деревенской портнихи? А если нет, то как это понимать?

9 марта

Жакмор встал с постели. Еще одна ночь прошла в бесплодных попытках разговорить служанку. А кончилось все, как обычно, дурацким совокуплением на четвереньках: другой позиции она не признавала. Сколько ни бился Жакмор, он не мог вытянуть из нее ничего, кроме самых расплывчатых ответов на простейшие вопросы, и утешиться мог, только нюхая свои ладони, на которых сохранялся запах ее лона. Когда девица уходила, психиатр злился и придумывал на следующий раз доводы, доступные ее младенческим мозгам, но каждый раз терпел поражение перед тупым упорством и молчанием, непрошибаемым в своей дикости, и доводившим до отчаяния идиотизмом. Вот и теперь он понюхал ладонь, представил, как овладевает ее телом, утверждается в нем, и при этом воспоминании его уставшая плоть, кажется, восставала вновь.

Он привел себя в порядок, ухитрившись не замочить рук при умывании, и решил наведаться к Анжелю, чтобы хоть с кем-нибудь поговорить.

Он трижды постучался в спальню Анжеля, не получил ответа и заключил, что его там нет. Когда же проверка всех прочих дверей дала тот же результат, он предположил, что интересующее его лицо находится вне дома.

Где-то в парке дребезжала пила. Жакмор пошел на этот звук.

На ходу нюхнул пальцы — еще не выдохлись.

Всхлипы пилы все ближе, и наконец он увидел около гаража Анжеля. В синих рабочих штанах, без куртки, он распиливал лежавшую на козлах длинную доску.

Жакмор подошел, как раз когда неровный, треснутый конец доски отвалился и шмякнулся на землю. Под козлами набралась уже целая куча желтых, пахнущих смолой опилок.

Анжель разогнулся, отложил пилу и протянул руку психиатру.

— Видите, я следую вашим советам.

— Лодка? — спросил Жакмор.

— Лодка.

— И вы сумеете ее сделать?

— Меня устроит самая скромная посудина — лишь бы плавала.

— Тогда сделайте лучше плот, — предложил Жакмор. — Это легче — он же плоский.

— Легче, но не так красиво, — сказал Анжель.

— Все равно что писать картину акварельными красками.

— Вот-вот.

Анжель подвинул доску на козлах.

— На что вы собираетесь ее пустить? — спросил Жакмор.

— Не знаю, — сказал Анжель. — Пока просто обпиливаю негодные концы. Чтобы материал был в полном порядке.

— Но вы делаете двойную работу…

— Ну и что? Времени у меня сколько угодно.

— Занятно, — пробормотал психиатр. — Значит, вы не можете начать работу, пока не выровняете весь материал?

— Могу, но не хочу.

— И давно это у вас?

Анжель прищурился:

— Это что же, форменный допрос?

— Ничего подобного!

Жакмор поднес пальцы к носу, как будто хотел зажать одну ноздрю и продуть другую.

— Профессиональные замашки? — продолжал Анжель.

— Да нет. Просто естественный интерес к окружающим людям. Кем еще прикажете интересоваться?

— Самим собой.

— Вы же знаете: я — пустое место.

— Ну, так спросите себя почему. Глядишь, место будет уже не совсем пустое.

— Оставьте! — отмахнулся Жакмор.

— Так никого и не нашли для анализа?

— Никого.

— А вы попробуйте на животных. Такие опыты уже были.

— Откуда вы знаете?

— Читал.

— Не всему, что прочтешь, следует верить, — наставительно изрек психиатр.

Большой палец правой руки еще хранил характерный запах.

— Попробуйте все-таки, — сказал Анжель.

— Вот что я вам скажу… — начал Жакмор, но осекся.

— Что же?

— Нет, пожалуй, ничего не скажу. Сначала проверю сам.

— Какое-нибудь предположение?

— Да, гипотеза.

— Ну, как хотите.

Анжель повернулся и пошел к гаражу. Дверь была открыта. Слева от автомобиля к стенке были в несколько рядов прислонены длинные, прогибающиеся под собственной тяжестью доски.

— Я смотрю, материала у вас предостаточно, — заметил Жакмор.

— Как-никак нужна большая лодка, — сказал Анжель.

Он вошел в гараж и выбрал одну доску. Жакмор взглянул на небо. Ни облачка.

— Я вас покидаю, — сказал он. — Пойду в деревню.

— Счастливо.

Вдогонку Жакмору снова заскрежетала пила. Чем дальше он отходил, тем тише становился звук, дойдя до ворот, он его уже совсем не слышал. Психиатр пошел по пыльной дороге. Разговор с Анжелем навел его на мысль о черном котяре, которого он видел на заборе одного из крайних домов. Этот кот — одно из немногих живых существ, что отнеслись к нему одобрительно.

Наверно, забор — его любимое место. Жакмор спешил проверить это. На ходу он сунул палец под нос и нюхнул. Запах вызывал отчетливые видения: мощный круп служанки, с готовностью вздымающийся под натиском приникшего к нему Жакмора. Психиатр приободрился и зашагал быстрее.

24 марта

Ветер гнал по дороге соломинки: он выдувал их из щелей конюшен и коровников, подхватывал с земли около амбаров, отщипывал от пересохших скирд. Ветер поднялся еще с утра. Для начала прошелся по морю, собрав сахарную пену с гребней волн, потом взлетел на скалистый берег, разметав стонущие перья папоротников, покружил вокруг большого дома, свистнул во все щели, поиграл расшатанными черепичными пластинками на крыше, нагнал откуда-то бурых хлопьев — прошлогодних листьев, не попавших в компостное месиво; развесил пепельные полотнища над пыльной колеей, поскреб чешуйки грязи в пересохших лужицах.

А у деревенской околицы завился вихрь. Зыбкий, опрокинутый вниз вершиной конус из былинок и песчинок выписывал на земле прихотливую кривую, как будто острый карандаш обводил на карте какую-нибудь линию высоты или глубины. Вот он шарахнулся к каменной ограде, около которой валялось что-то бархатисто-черное, похожее на выжатую губку. То была опустошенная, безжизненная, невесомая оболочка черного кота. Вихрь подхватил и кубарем покатил по дороге это чучело — так перекатывается по песчаному берегу, нелепо взмахивая бумажными крыльями, старая газета. Подтянув колки травинок, ветер пронзительно взвыл; кот-призрак прянул вверх, потом скособочился и снова клюнул в землю. Новый порыв швырнул его в кусты и опять рванул, увлекая, точно тряпичную куклу, на следующий тур безумного вальса. Дорога сворачивала, а кот, летя по прямой, перемахнул через канаву и помчался полем. Он несся, чуть задевая острые стрелки зеленых колосков, и, электризуясь от этих прикосновений, метался из стороны в сторону, точно пьяная ворона, — пустым-пустая оболочка, труха, соломинка, какие гонит ветер, отщипывая их от пересохших скирд.

30 марта

Жакмор выскочил из дому, мигом добежал до дороги и жадно втянул свежий воздух. Он различал множество запахов, новых для него, но будивших смутные воспоминания. С тех пор как неделю тому назад он вобрал в себя жизненную субстанцию черного кота, он делал открытия на каждом шагу и еле справлялся с обилием эмоций и впечатлений. Нельзя сказать, что он целиком переменился: затверженные жесты, привычки, рефлексы укоренились слишком глубоко, чтобы их могло существенно переделать вливание кошачьих инстинктов, воздействие его оказалось невелико, и соответственно слабыми были проявления. Теперь Жакмору было смешно вспоминать, как поначалу он пытался ощутить и чуть ли не внушить себе желание почесать ногой за ухом или опуститься на четвереньки и потянуться, прогнув спину. Правда, некоторые чувства, влечения и даже мысли давали о себе знать весьма настойчиво, хотя, как надеялся Жакмор, были поверхностными. Например, страсть к валериане. Вот и сейчас он за несколько метров учуял заветный кустик, но легко превозмог соблазн. Его вдруг осенила счастливая идея, он резко повернулся и пошел в противоположную от деревни сторону, к скалам.

Он подошел к обрыву, отыскал еле заметную тропку, возможно, след от скатившихся камней, и, не раздумывая, пополз по ней вниз, упираясь коленками и ловко цепляясь руками за уступы. Иной раз грунт из-под ног осыпался и Жакмора пробирал холодок, но в общем он спускался проворно и уверенно — прежде такой прыти за ним не замечалось. Минута — и он стоял на берегу. Было время отлива, море обнажило полосу обкатанных валунов, за ней торчали зубчатые рифы с глубокими, заполненными водой лунками. Жакмор шмыгнул к одной, удобно угнездился на краю, закатал рукава и нагнулся. Рука со скрюченными пальцами застыла над поверхностью воды.

Прошло несколько секунд, и среди зеленых стебельков водорослей показалась золотистая рыбка. Она почти сливалась с илистым дном, но Жакмор видел, как шевелятся тонюсенькие жабры, и замирал от вожделения.

Молниеносный бросок — и рыбешка зажата в руке. Жакмор обнюхал ее — прелесть как пахнет!

Он облизнулся, открыл рот и запросто откусил голову трепыхавшейся добычи.

Объедение! В море таких полным-полно.

16 апреля

Анжель положил кувалду на верстак, отставил колоду и вытер лоб рукавом. Обшивка левого борта была готова. На светлом гнутом дереве красовался ровный ряд медных заклепок. Лодка обретала форму. Она стояла на дубовых козлах носом к морю и к двум протянувшимся далеко вперед, тоже дубовым, рельсам-стапелям.

Тут же, в углу сарая, возились в куче стружек и опилок тройняшки. Они развивались невероятно быстро, все трое уже ходили, бодро топоча железными копытцами. Правда, у Ситроена к вечеру ноги все еще немного кровоточили, ну а Жоэль с Ноэлем, не такие неженки, — те ничего, подошвы у них благополучно ороговели.

Странно, уже поздно, детям давно пора ужинать, а нянька все не идет. «Да ведь у нее выходной», — вспомнил Анжель. Он вздохнул, посмотрел на часы. Клемантина опять опаздывала. Впрочем, в последнее время это случалось все чаще и чаще, а стоило Анжелю упрекнуть ее хоть словом, она огрызалась, нагло, да еще с оскорбительной самоуверенностью. Анжель терялся, тем более что дети явно держали сторону матери, а на него глядели с издевкой.

Он посмотрел на сыновей, встретил пристальный взгляд черных глаз Ситроена и стушевался. В конце концов, раздраженно подумал он, сами виноваты. Он бы рад приласкать и пригреть их, но раз им это не очень надо… Им, видно, нравится, когда ими помыкают.

Все-таки он пересилил обиду и подошел к малышам.

— Пойдемте, лапочки, ужинать.

Жоэль и Ноэль задрали головы и заныли.

— Хотишь Антину, — сказал Жоэль.

— Антину, — подхватил Ноэль.

— Клемантины нет, — сказал Анжель. — Давайте ее поищем.

Ситроен важно прошел мимо. Анжель подал руки двойняшкам, но они предпочли встать сами, подняв целое облако опилок, и вперевалку побежали за братцем. Анжеля бросило в пот от злости. Однако он пошел вслед за детьми: таким маленьким опасно ходить одним по парку, и, как ни сердился отец, он ни за что не допустил бы, чтобы с ними что-нибудь случилось.

Они вошли в дом, опередив Анжеля на несколько шагов. Когда же и он переступил порог, то услышал писк двойняшек: Ноэль звал маму, Жоэль ему вторил.

— Перестаньте, — оборвал их Анжель.

Близнецы удивленно замерли.

— Пошли на кухню, — велел он.

На плите было пусто — этого Анжель не ожидал. Должна же мать если не подать, так хоть приготовить ужин. Он неумело усадил детей за стол, налил по стакану молока, сунул по куску хлеба с вареньем. Они зачавкали, а Анжель поспешно вышел. В коридоре он столкнулся с Жакмором.

— Не видали Клемантину?

Психиатр по-кошачьи провел рукой за ухом и уклончиво хмыкнул.

— Бросьте валять дурака, — сказал Анжель. — Незачем вымучивать кошачьи повадки. Скажите лучше, где моя жена.

— Мне очень жаль, — проговорил Жакмор, — но я случайно заглянул в столовую, а там она.

— Ну и что? — рявкнул Анжель, отстранил Жакмора с дороги и яростно зашагал по коридору.

Жакмор пошел следом. Он ясно видел истинную причину гнева Анжеля: он злился, оттого что не имел ни малейшего влияния на собственных детей. Видел, но помалкивал.

Анжель подыскивал слова пооскорбительнее, чтобы бросить в лицо жене. Он редко выходил из себя, но каждый раз эти вспышки были связаны с детьми. Он должен больше общаться с ними. Анжель кипел, сердце его бешено колотилось. Что за издевательство!

Он толкнул дверь в столовую, ворвался в нее и застыл на месте. Клемантина лежала на столе. Брюки ее были спущены до колен. Она порывисто дышала и корчилась, как одержимая. Вытянутые вдоль тела руки были судорожно напряжены, ноги широко разведены, бедра то ходили ходуном, то дрожали мелкой дрожью, она выгибалась и тихо стонала. Анжель остолбенело уставился на нее, потом стал шаг за шагом пятиться к порогу. Лицо его медленно багровело. Наконец он захлопнул дверь и бросился из дома в парк. Жакмор остался на крыльце и проводил его глазами. Когда же он скрылся за поворотом аллеи, повернулся и пошел на кухню, бормоча себе под нос: «М-да… дела…»

Сытые малютки весело лепетали. Жакмор в два счета все прибрал, устранив следы свинства, утер выпачканные рожицы и выпроводил всех троих во двор.

— Идите поиграйте с папой…

— Хоцу Антину… — заныл Жоэль.

— Антину… — подхватил Ноэль.

Ситроен, не проронив ни звука, направился к сараю и увлек за собою братьев. Лицо Жакмора затуманилось. Постояв и подумав, он пошел назад в столовую. Непотребные конвульсии Клемантины на столе продолжались, только теперь она лежала на животе. Психиатр понюхал воздух и нехотя вышел. У себя в комнате он растянулся на кровати и принялся без особой надежды на успех упражняться в мурлыканье. Приходилось смириться с фактом: ничего путного у него не получалось. Может, черный кот, которого он пропсихоанализировал, просто не умел как следует мурлыкать? Вскоре мыслями его завладел иной, более интересный предмет — Клемантина. Почему было не прикоснуться… Он поднес к носу пальцы. Запах еще чувствовался, но еле-еле — выдохся со вчерашнего дня. Валяться на кровати, конечно, неплохо. Но это извивающееся женское тело там, внизу… Жакмор вскочил, спустился по лестнице и остановился перед дверью столовой. Прислушался. Тихо. Он толкнул дверь и вошел.

Полураздетая Клемантина, кажется, спала. По крайней мере, лежала не шевелясь на боку, приникнув щекой к столу и выставив голый зад. Жакмора разобрало. Он подошел поближе. Но Клемантина услышала шаги и приподнялась на локте. Он остановился.

— Простите, — сказал он, — мне показалось, что вы звали.

— Что со мной? Как я оказалась на столе? — спросила Клемантина, озираясь затравленно и тревожно.

— Э… не знаю… — замялся Жакмор. — Возможно, вам стало жарко.

Только теперь она заметила некоторый беспорядок в своей одежде.

— Мне приснилось… — начала она и, как незадолго до того Анжель, вспыхнула до корней волос. — Или… это не… — Не договорив, она села, не пытаясь прикрыться. — Все равно вы, помнится, и раньше видели меня без всего.

Обескураженный Жакмор не нашел, что сказать.

— Я тут, наверно, дергалась, — продолжала Клемантина, натягивая брюки.

— Боюсь, что да…

— Сама не пойму… Я собиралась идти готовить детям ужин… а что дальше, не знаю… вот только что очнулась. — Она пощупала голову. — Кажется, меня повалили на стол. На затылке шишка…

— Этакий суккуб… — фыркнул Жакмор.

Клемантина застегнулась и пригладила волосы.

— Что ж, — рассудила она наконец, — бывает иногда. Я-то думала, что легко обойдусь… Ладно, пойду накормлю детей.

— Они уже ели, — сообщил Жакмор.

Клемантина нахмурилась:

— Кто их накормил?

— Ваш супруг, — ответил Жакмор. — А я вытер им физиономии.

— Анжель заходил сюда?

— Да, — без выражения вымолвил Жакмор.

Клемантина сорвалась с места и поспешно вышла из столовой, а потом из дому. По аллее пустилась бегом и мгновенно скрылась за поворотом. Жакмор опять стал подниматься к себе. Шел и мыслил. Значит, существовал. Но в полном одиночестве.

Анжель снова вооружился кувалдой и принялся за другой борт. Он прилаживал колоду с внутренней стороны, когда появилась раскрасневшаяся от бега Клемантина. Завидев ее, двойняшки радостно запищали, а Ситроен молча подошел и взял ее за руку. Анжель обозрел всю группу и сморщился.

— Кто их накормил? — спросила Клемантина.

— Я, — сухо сказал Анжель.

Что-то в его тоне удивило Клемантину.

— А по какому праву?

— Ну, хватит! — оборвал ее Анжель.

— Я спрашиваю, какое ты имел право кормить детей, раз было условлено, что ты к ним не подходишь?

Град пощечин прервал ее, так что она едва устояла на ногах. Анжель побелел и трясся от гнева.

— Хватит, я сказал!

Наконец он совладал с собой. Клемантина растерянно потрогала щеку.

— Мне очень жаль, — выдавил Анжель. — Но ты перегибаешь палку.

Двойняшки раскричались, а Ситроен подобрал с земли гвоздь, подошел к Анжелю и изо всех силенок саданул его в ногу. Анжель не шелохнулся. А Клемантина истерически расхохоталась.

— Хватит, — повторил он угрожающе.

Она осеклась.

— На самом деле ничуть мне не жаль, — продолжал Анжель. — Вернее, жаль, что не врезал тебе посильнее.

Клемантина тряхнула головой, повернулась и пошла к дому. Близнецы засеменили за ней. Ситроен несколько раз оборачивался и обдавал отца сумрачным взглядом. Анжель застыл в оцепенении. Вся безобразная сцена прокручивалась у него перед глазами. Он смущенно поежился, но на смену этой картинке пришла другая: корчащаяся на столе Клемантина, и кровь снова застучала у него в висках. Домой он не вернется, это решено. В сарае полно стружек и опилок, из которых можно сделать отличное ложе, а ночи в это время года теплые. Он ощутил легкий зуд в левой ноге. Наклонился и вытащил гвоздь, тоненькое блестящее жало. На холщовой штанине болотного цвета расплылось ржавое пятнышко, как от раздавленного клопа. Смех, да и только. Бедные малявки.

С тех пор как Анжель переселился в сарай, Жакмор тоже старался не торчать дома. Ему было неловко рядом с Клемантиной. Материнский инстинкт был в ней слишком силен и проявлялся весьма специфически. Не то чтобы он видел в этом что-то дурное — он не лгал, утверждая, что внутри у него полная пустота, а значит, нет и никаких моральных устоев, — но это стесняло его в физическом плане.

Он нашел в глубине парка лужайку, заросшую расшевельником, который в умеренных дозах бодрит и храбрит, и вот теперь лежал там, пожевывая узловатый стебелек, и поджидал Пизабеллу. Она обещала прийти и провести с ним конец этого скучного дня. Мысль о конце навела Жакмора на размышления о собственном конце, и он проверил его состояние на ощупь. Последнее слово, похоже, как всегда, останется за ним.

Услышав шаги по скрипучему гравию, Жакмор сел. Дородная плоскостопая деваха вперевалку подошла к нему и села рядом.

— На сегодня все? — спросил он.

— Все, дети спят, — вздохнула она и принялась расстегивать платье, но Жакмор остановил ее.

— Может, сначала немножко поговорим?

— Я не за тем пришла, — возразила она. — Это дело — пожалуйста, а разговоры разговаривать — увольте.

— Я хотел спросить об одной-единственной вещи…

Она уже скинула платье и легла. Здесь, в укромном уголке, их было совсем не видно. Впрочем, и прятаться особенно было не от кого: ни Анжель, ни Клемантина сюда не забредут. Жакмор тоже стал раздеваться, медленно, оттягивая время. Она старалась не смотреть на него. Наконец оба лежали в траве голышом, являя собой забавное зрелище. Девушка перевернулась на живот и встала на четвереньки.

— Я жду, — сказала она.

— Да что же это такое! — взмолился Жакмор. — Надоело, понимаешь, надоело мне каждый раз в этой дурацкой позе.

— Ну же…

— Нет уж, с меня хватит! — вскричал Жакмор.

Толкнув девушку что есть силы, он повалил ее и, не давая встать, положил на лопатки, прижал к земле и навалился сверху всем телом. Она отбивалась, вопила:

— Нет! Нет! Ни за что! Маньяк!

Но Жакмор держал крепко.

— Я тебя отпущу, — сказал он, — но сначала скажи, почему ты не хочешь лежа.

— Не хочу, и все, — огрызнулась она.

Жакмор усилил натиск. Теперь ничто не мешало ему овладеть ею в любой момент.

— Не скажешь — придется так.

Слезы бессильной ярости брызнули у нее из глаз, но она упрямо бормотала:

— Нет… Пустите. Не хочу. Противно. Вы мерзкий развратник.

— Ну, знаешь ли! — возмутился Жакмор. — Это ты ненормальная!

— Не скажу, не хочу!

— Скажешь.

Он наклонился и уцепил зубами ее сосок.

— Не скажешь — откушу, — промычал он, не разжимая зубов.

Его разбирал смех, того и гляди — не выдержит и обмякнет. Но, должно быть, он прикусил сосок слишком сильно — девушка вскрикнула и разрыдалась в голос. Жакмор же, ничуть не разжалобясь, воспользовался ее слабостью.

Девушка простонала:

— Я скажу, скажу! Только перестаньте! Сейчас же!

— Все скажешь?

— Все-все! Пустите скорее! О!..

Жакмор отпустил ее и откинулся, отдуваясь. Не так легко держать такую здоровую девку. Она снова скрючилась.

— Ну говори! — приказал Жакмор. — Говори, если не хочешь еще раз. Почему только в такой позе? Что за причуда?

— Я всегда так делала.

— Как это — всегда?

— С самого первого раза.

— А с кем это было в первый раз?

— С моим отцом.

— Но почему именно так?

— Он говорил, что не хочет на меня смотреть. Ему было неприятно.

— Стыдно, что ли?

— Такого у нас не водится, — отрезала она.

Она закрывала руками груди, но продолжала стоять на широко раздвинутых коленях, выставив круп. Своего рода целомудрие, подумал Жакмор.

— Сколько ж тебе было лет?

— Двенадцать.

— Ну, тогда я понимаю, почему он не решался смотреть тебе в лицо.

— Ничего вы не понимаете, — огрызнулась она. — Папаша просто не хотел, он говорил: я уродина. И раз это говорил мой родитель, значит, так и есть, а теперь вот из-за вас я ослушалась папашу, я стала плохая дочь.

— Тебе хоть самой нравится?

— Что?

— Ну то, как ты делаешь?

— О таком не спрашивают. Так вы хотите или нет?

— Нельзя же все время в одной позе, — сказал Жакмор. — Даже лучшее приедается.

— Значит, вы как животное.

Она встала и подняла с земли платье.

— Что ты делаешь? — спросил Жакмор.

— Ухожу. Мне за себя стыдно.

— Ты же не виновата.

— Виновата. Не надо было связываться.

— Если бы ты не молчала, как истукан, я бы, может, постарался пощадить твои чувства. Но из тебя же клещами слова не вытянешь.

— Не зря мне хозяйка говорила, — с горечью сказала девушка. — Видеть вас больше не хочу.

— И пожалуйста, — презрительно ответил Жакмор. — Как-нибудь переживу.

— И разговаривать с вами больше не стану. Очень надо потакать вашим извращениям.

Жакмор ухмыльнулся и стал одеваться. Он всерьез и не рассчитывал заниматься психоанализом этой дурехи. Найдутся объекты получше. Он обулся и встал. Девушка все еще скулила.

— Пошла вон! — скомандовал он.

Всхлипывая, она побрела прочь. Наверно, она его ненавидела. В этом смысле, подумал Жакмор и улыбнулся про себя, анализ, можно сказать, удался. Внезапно он пружинисто подпрыгнул, поймал на лету припозднившуюся бабочку и слопал ее с довольным видом.

13 июля

После обеда все три брата играли перед домом на гравиевой площадке в ожидании, пока служанка подаст еду взрослым и уложит их спать. За ними было удобно присматривать из столовой. Это делал Жакмор, сидевший лицом к окну. Напротив него Клемантина пыталась слепить шарик из крошек от гренков — нелепая затея. Кроме как за столом, они с Жакмором почти не виделись. Клемантина как будто не возражала, чтобы Жакмор и дальше жил у нее, но в разговорах с ним ограничивалась незначительными фразами, он тоже предпочитал не затрагивать личные темы.

Мрачная Пизабелла, не говоря ни слова, поставила перед Жакмором блюдо. Он снял крышку и вежливо предложил:

— Прошу вас, Клемантина.

— Это специально для вас. На кошачий вкус, — сказала она с лукавой улыбкой.

Жакмор всмотрелся.

— О… да это легкое! — радостно воскликнул он.

— Совершенно верно, — сказала Клемантина.

— Лучше бы сырым, — заметил он. — Но я так тронут вашим вниманием. Вы ангел, Клемантина.

— При всей любви к вам, — сказала она, — мне было бы противно смотреть, как вы его жрете сырым.

— Разумеется, — сказал он, накладывая себе приличную порцию. — Легкое — вот это вещь! Что по сравнению с ним все мыши и птицы, сколько их ни есть на белом свете!

— Рада, что вам понравилось.

— Конечно, птичка — тоже недурно. Но эти ужасные перья!..

— Что ж, — сказала Клемантина, — это оборотная сторона медали. Ну а мыши?

— Мышка — забавная штучка, но и только. Поиграть приятно, а на вкус — не очень.

— Что ж, — сказала Клемантина, — я вижу, вы значительно расширили диапазон своих вкусовых ощущений. Это всегда полезно. А кого вы обрабатываете теперь?

— Тронут вашим вниманием. С вашей горняшкой у меня ничего не вышло — вы ведь в курсе.

— Да, — подтвердила Клемантина. — И, признаться, я этому очень рада. Ну а в деревне что вы нашли? Вы ведь, кажется, туда зачастили.

— О, ничего особенного. Беседую с Хвулой…

— Я говорю о женщинах.

— Женщин я и не ищу. Знаете, тот кот был кастрированный. Я сам не верю, но почему-то это оказывает определенное влияние…

Он лгал.

— Ищете-ищете, я знаю! — сказала Клемантина.

Жакмор посмотрел в окно: дети кружились, взявшись за руки, пока не замутится в голове.

— Давайте поговорим о чем-нибудь другом, — сказал психиатр.

— Это вы залезаете в мой гардероб? — неожиданно спросила Клемантина.

Жакмор удивленно посмотрел на нее и переспросил:

— Что-что?

— Вы прекрасно расслышали.

— Нет, — ответил он. — Это не я. Зачем мне ваш гардероб? У меня хватает одежды.

— Хм… Ладно, неважно. Может, я ошибаюсь. У меня такое впечатление, что кто-то периодически роется в моих вещах. Но подозревать вас действительно нет никаких оснований.

Жакмор кивнул на горничную, которая как раз отвернулась.

— Нет! — сказала Клемантина. — Тут я уверена. Да она и так может брать что угодно! Мне эти тряпки не нужны. Я их и не ношу никогда. Или почти никогда.

24 июля

— Вот и все, — сказал Анжель, распрямляясь.

Он до половины подпилил клин, удерживавший лодку на рельсах. Лодка была готова. Десяти метров в длину, из свежего светлого дерева, с острым, как финикийский меч, приподнятым носом и легким балансиром — его еще предстояло сделать, но бронзовые крепления уже красовались на корпусе. На вспученной палубе пока не было ничего, кроме низенькой рубки в кормовой части. Жакмор нагнулся, осмотрел борта. По всей их длине торчало одиннадцать пар коленчатых ног на шарнирах.

— Быстроходная, — похвалил он.

— Еще бы, — сказал Анжель.

— Для любителя вы справились превосходно.

— Я не любитель.

— В таком случае для профессионала вы справились превосходно.

— Я не профессионал.

— Кто же вы тогда? — спросил Жакмор, раздражаясь.

— Что за дурацкая манера все время задавать вопросы!

Другой на месте Жакмора мог бы обидеться, но психиатр был незлобив. Ему просто хотелось сказать что-нибудь на прощание отбывающему другу. Отбывающему далеко и надолго. На не слишком все-таки надежном судне. Хоть и о двадцати двух ногах.

— С женой у вас все без изменений?

— Да, — ответил Анжель. — Это такая… — Он недоговорил. — Ладно. Ничего не попишешь. Мужчины и женщины сделаны из разного теста. Но я ни о чем не жалею.

— Даже о детях? — спросил Жакмор.

— К счастью, я их почти не знаю, — сказал Анжель. — Так что и тосковать особенно не придется.

— Им будет не хватать отца, — заметил психиатр.

— Знаю. Но всем людям чего-нибудь не хватает. В том числе вещей куда более важных.

— Ну, когда дети растут без отца… — начал Жакмор.

— Послушайте, — перебил его Анжель, — не будем толочь воду в ступе. Я уезжаю — это давно решено.

— Вы утонете, — сказал Жакмор.

— Вряд ли мне так повезет.

— Плоские шутки, — поморщился Жакмор.

— Отчаянно плоские, — согласился Анжель.

— Не знаю, что вам еще сказать.

— Взаимно, — съязвил Анжель. — Теперь моя очередь задавать вопросы. Как поживают ваши великие планы?

— Никак, — ответил Жакмор. — До сих пор заполучил только одного кота. Попробовал с собакой, но первопоселенец-кот встал на дыбы. Пришлось отступиться. Да мне и самому больше хочется человеческая особь. Все равно какого пола.

— И кто у вас на примете?

— Да вот хочу свести знакомство со служанкой кузнеца. Через хозяйку галантерейной лавки.

— Так вы обхаживаете галантерейщицу?

— Не знаю толком, чем она занимается. Портниха, или что… Занятная личность. Это ведь у нее ваша жена шьет все свои платья?

— Ничего подобного, — сказал Анжель. — Клемантина все привезла с собой из города. Она и в деревню-то никогда не ходит.

— И напрасно. Там много интересного.

— Ну-ну, — усмехнулся Анжель. — Пообщаетесь с местными — и сами скоро спятите.

— Может быть, но все равно интересно. Взять хоть ту же… да что там, скажу… ту же портниху: у нее есть точные копии всех нарядов вашей супруги. Всех, какие я на ней видел. Разве не забавно?

— Вот как? — вяло отреагировал Анжель. Он посмотрел на лодку. — Скоро отчаливаю. Хотите испытать лодку вместе со мной?

— Но не отчалите же вы прямо так… — сказал Жакмор, вконец расстроившись.

— Именно. Не сегодня, но прямо так.

Анжель подошел к подпиленному клину, замахнулся и одним ударом кулака вышиб деревяшку. Раздался оглушительный скрежет. Лодка дрогнула, покачнулась. Смазанные жиром дубовые рельсы тянулись через весь парк к краю каменного гребня, а оттуда сворачивали круто вниз, к морю. Лодка сорвалась с места, стрелой пронеслась по парку и, нырнув, скрылась из виду, только от рельсов поднималось вонючее облако — пары разогретого жира.

— Уже, наверно, на воде, — сказал Анжель спустя полминуты. — Так не хотите прокатиться? Проверим ход.

— Вы сошли с ума! — воскликнул Жакмор. — Спустить лодку с такой высоты!

— Наоборот, здорово! — возразил Анжель. — Чем выше, тем интереснее.

Они быстро, хотя и не с такой скоростью, как лодка, дошли до нижнего конца парка. Стояла жара, воздух был насыщен густым ароматом трав и стрекотом насекомых.

На краю скалы Анжель сердечно обнял Жакмора за плечи. У психиатра кошки скребли на душе. Он привязался к Анжелю и боялся за него.

— Будьте осторожны, — сказал он.

— Разумеется.

— Провизия-то у вас есть?

— Есть питьевая вода и удочки.

— И все?

— Буду ловить рыбу. Морское лоно неисчерпаемо.

— Ага! — оживился Жакмор. — Классический комплекс!

— Идите вы своими комплексами! — огрызнулся Анжель. — Я все эти штучки давно знаю и без вас: лоно моря, лоно матери, тяга назад в материнскую утробу и все такое прочее. Приберегите свой психоанализ для местных олухов. А я материнской стихией сыт по горло.

— Вы так говорите, потому что думаете о жене. А тяга к собственной матери у вас все равно есть.

— Не только тяги, но и матери-то нет.

Наконец Анжель ступил на узкую тропу, ведущую с гребня скалы к морю. Лодку уже было видно — она покачивалась на волнах прямо внизу. Между тем рельсы у самой воды выдавались вперед почти под прямым утлом к отвесному склону. Учитывая скорость разогнавшейся лодки, она должна была отлететь метров на триста от берега.

— У нее приводная бечева, — сказал Анжель в ответ на недоуменный вопрос Жакмора.

— А-а! — сказал ничего не понявший психиатр.

Они спустились и пошли вдоль берега, под ногами громко скрипела галька. Худощавый Анжель наклонился и подобрал конец легкого эластичного троса. Лодка медленно подплыла к самой кромке воды.

— Влезайте, — сказал Анжель.

Жакмор так и сделал. Лодка под ним качнулась. Он осмотрелся: суденышко оказалось не таким уж маленьким. Анжель прыгнул за ним и скрылся в рубке.

— Вот только поставлю балансир — и поплывем, — заверил он.

— Но ведь не по-настоящему? — забеспокоился Жакмор.

Голова Анжеля высунулась из рубки.

— Не бойтесь, — улыбнулся он. — У меня еще не все готово. Я отправлюсь через недельку, не раньше. А пока — небольшое испытание.

27 июльня

Жакмор столько раз ходил в деревню и обратно, что дорога туда стала под его ногами прямой, как больничный коридор, и гладкой, как физиономия побрившегося бородача. Превратилась в чистое расстояние, существующее, как известно, условно и лишенное реальной ширины. Да и в длину она укоротилась, истопталась, как разношенные башмаки, обкаталась и вошла в привычку стоп («стоп» не в стоятельном, а в ступательном смысле). Жакмор же, как колоду карт, каркас, чтоб злую скуку, ломаньем фраз, хоть как-то разогнать, перетасовывал клочки нехитрых мыслей. И худо-бедно каждый раз доходил до конца. А то еще и пел песенку под стать:

Пел все, что взбредет в голову, любые слова без разбора — бедняга Жакмор слегка отупел ненароком. Вот и теперь, как было сказано, он добрел до деревни, и тут же на него упало, его обволокло ее дурное марево. Он очнулся перед домом почтенной псевдогалантерейщицы (не то портнихи) и произнес:

— Тук и еще раз тук!

— Войдите.

Жакмор вошел. Как и во всех домах деревни, внутри было темным-темно. Поблескивали только начищенные казаны, да и то зловещим блеском. На тусклокрасных, стертых плитках пола валялись вперемешку лоскутки, обрывки ниток, кусочки проволоки и разные другие кусочки, кусачки и кусучки.

У стола сидела старуха швея. Старуха была старая, швея шила платье.

«Ага», — подумал Жакмор. А вслух спросил:

— Вы шьете для Клемантины?

Спросил для очистки совести — для этого действительно хватает одних вопросов, совесть проста в обращении и легко очищается.

— Нет, — ответила старая старуха.

Только теперь Жакмор заметил, что кузнец тоже здесь, и вежливо с ним поздоровался.

Кузнец встал и подошел поближе. И снова он произвел на психиатра внушительное впечатление, в темноте оно было расплывчатым и оттого безграничным.

— Что вам надо? — осведомился кузнец.

— Я пришел к мадам.

— Нечего сюда шляться, — жахнул кузнец.

— Я только хотел спросить… — пояснил Жакмор. — Все эти платья — точные копии тех, что носит Клемантина, мне интересно, что это значит.

— Вам-то какое дело, — сказал кузнец. — Платья не запатентованы, каждый может шить, какие хочет.

— Но копировать все платья до единого нехорошо, — строго возразил Жакмор. — Так не делается, это неприлично.

— Пожалуйста, без оскорблений, — сказал кузнец.

Ручищи у него были ого-го. Жакмор поскреб подбородок, посмотрел на провисающий потолок, украшенный завитушками липучек с мушиными трупами.

— Факт есть факт, — сказал он. — Не слишком ли она увлеклась?

— Это я ей заказываю, — отчеканил кузнец с тихой угрозой в голосе. — И плачу тоже я.

— В самом деле? — светским тоном осведомился Жакмор. — Вероятно, для очаровательной юной супруги?

— Я холост.

— Тогда… — начал Жакмор, но тут мысли его приняли новый поворот. — Но где она берет модели?

— Нет у нее никаких моделей. Она просто видит платья. И шьет, как видит.

— Те-те-те! — фыркнул Жакмор. — Хотите мне мозги запудрить!

— Очень нужно! — громыхнул кузнец.

И тут Жакмор понял, что веки старой портнихи опущены и на них нарисованы открытые глаза.

— Фальшивые глаза — это чтоб с улицы было незаметно. Если бы вы не зашли, тоже ничего бы не заметили.

— Я же постучал, — сказал Жакмор.

— Да, но она ничего не видит и, когда говорила «войдите», не знала, что это вы.

— Но сказала же!

— Ну и что, просто старая карга хорошо воспитана.

Тем временем портниха собирала сборочки на талии. Точно такое же белое пикейное платье Жакмор видел накануне на Клемантине.

— Так она и правда шьет с закрытыми глазами, — не веря собственным, констатировал, чтобы уверить себя, психиатр.

— Не так, — припечатал кузнец. — Опустить веки еще не значит закрыть глаза. Там, внутри, они открыты. Если открытую дверь загородить глыбой, она же не станет от этого закрытой, то же самое с окном. А для прозрений зрение вообще лишнее — это делается не глазами, хотя для вас, ясное дело, это дело темное.

— Если вы думаете, что ваша галиматья способна меня просветить, то заблуждаетесь, и очень сильно.

— Я вообще силен, — уронил кузнец, — особенно по сравнению с вами. Ну вот что, оставьте старуху в покое и идите себе подобру-поздорову.

— Ладно, я уйду, — сказал психиатр.

— Скатертью дорожка, — напутствовал его кузнец.

— До свиданья, месье Жакмор, — вымолвила портниха.

Она откусила нитку зубами, как Парка, отдавшая ножницы точильщику. Жакмор, оскорбленный, с достоинством пошел к двери и на прощанье, обернувшись, пустил парфянскую стрелу:

— Я трахну вашу служанку.

— На здоровье, — отозвался кузнец. — Я уже пробовал — удовольствие еще то. Все равно что спать с мороженой треской.

— Ничего, у меня она оттает, — пообещал Жакмор. — Я ей закачу психоанализ.

Он вышел на улицу с гордо поднятой головой. Три свиньи, похрюкивая на каждом шагу, продефилировали мимо него. С досады наш Жакмор пнул в зад последнюю из трех, на вид самую ехидную.

27 июльня (позже)

Служанка кузнеца, по имени Краснорожа, спала на чердаке, который делила с очередным учеником. Ученики дохли один за другим, ей же, двужильной, было все нипочем, особенно с тех пор как хозяин оставил привычку закатываться, как приспичит, к ней в постель. Ученик — тот не в счет. Дохлый, ледащий, никуда не годный. В постели только спать и может. Хотя как раз сейчас он не спал. Прилежно раздувал в кузнице огонь. Там и застал его Жакмор, когда вошел и оглядел закопченные, несмотря на старания Краснорожи, стены и потолок.

— Привет, ученик, — сказал он.

Парнишка робко поздоровался, машинально заслоняясь локтем — как правило, каждый посетитель норовил шутки ради влепить ему по морде. Мол, раз он целый день колотит по железу, пусть и сам получит пару-другую колотушек — все по справедливости.

— Хозяина нет, — убежденно сказал Жакмор.

— Нет, — эхом отозвался ученик.

— Тогда я пошел.

Выйдя из кузницы, Жакмор обогнул дом слева, зашел во двор и влез по приставной лестнице на просторный чердак с грубым дощатым полом. Под правым скатом крыши была комнатка служанки. Высокая дверь посередине вела в апартаменты хозяина, занимавшие весь левый скат и половину правого. От каморки Краснорожи его отделяла перегородка. Удобная и практичная планировка.

Жакмор вошел без стука. Девица сидела на кровати и читала газету семилетней давности. Новости доходили в здешнюю глухомань с опозданием.

— Повышаем культурный уровень? — спросил психиатр деланнодружелюбным тоном, который шел ему, как фата золотарю.

— Хочу и читаю, — огрызнулась девица.

«Этим деревенщинам не угодишь», — подумал Жакмор.

Каморка была довольно убогой. Чисто вымытый струганый пол, беленые стены, наверху — неприкрытая изнанка крыши: продольные и поперечные балки, обрешетка и уложенные на ней слои черепицы. На всем — слой пыли. Обстановку составляли кровать и стол, на столе — сундучок, в сундучке — незатейливый скарб служанки.

Эта монашеская строгость возбуждающе действовала на распутного безбожника, жадного до грубых плотских утех, каковым, если вдуматься хорошенько, Жакмор имел право себя считать.

Он сел рядом с девушкой на скрипучую кровать — другого места не было.

— Что у тебя новенького с нашей последней встречи? — спросил психиатр.

— Да ничего, — ответила Краснорожа.

Она дочитала страницу до конца и только тогда сложила газету и спрятала под подушку.

— Разденься и ляг, — велел Жакмор.

— Ну да, а коли заявится хозяин — изволь одеваться да беги греть ему суп.

— Сейчас уже слишком поздно, — возразил Жакмор, — какой суп! И потом, хозяина нет дома, он у портнихи.

— Значит, как пить дать, пойдет оттуда прямо домой, — сказала девушка и прибавила: — Но сюда не сунется — это точно.

— Почему, ты думаешь? — спросил Жакмор.

— Так всегда, когда он оттуда приходит. Но зачем вам надо, чтобы я разделась?

— Это необходимое условие настоящего психоанализа, — с ученым видом заявил Жакмор.

Она покраснела, судорожно сжала воротничок у шеи. И, робко потупившись, сказала:

— Даже хозяин со мной на такое не решался…

Жакмор поднял бровь. Что, интересно, она имела в виду? Явно истолковала его слова по-своему. А спросить неудобно.

— И я… я, наверно, не очень-то для этого чистая… вам не понравится… — лепетала девушка.

Жакмор начал догадываться. Она это приняла за эвфемизм.

— Видишь ли, — начал он объяснять, — психоанализ — это…

— Погодите… Я сейчас, — шепнула Краснорожа.

Каморка освещалась через окошко в крыше. Она встала, сдернула старую занавеску, покрывавшую сундучок, и закрыла ею окошко. Свет пробивался сквозь ветхую голубую ткань. В каморке стало как в пещере.

— Кровать будет скрипеть, — сказал Жакмор, решивший пока отложить психоанализ. — Лучше положить матрас прямо на пол.

— Точно… — возбужденно выдохнула Краснорожа.

Запахло потом. Должно быть, она вся взмокла. Что ж, в этом была своя прелесть.

27 июльня (еще позже)

Скрип ступеней под тяжелыми шагами заставил их очнуться. Жакмор соскочил с распростертой под ним, частично на матрасе, частично на полу, служанки и прошептал:

— Это он…

Девушка ответила спокойно:

— Сюда он не придет. Пойдет к себе.

Она призывно изогнулась.

— Хватит, — сказал Жакмор. — Я больше не могу.

Она смирилась, но хриплым голосом попросила:

— Приходите еще заниматься этим… пси-хахале-сом. Мне понравилось. Такой кайф.

— Угу, — буркнул Жакмор без всякого энтузиазма.

Нужно было хоть десять минут, чтобы вернулось желание. Но в женщинах нет никакой тонкости чувств!

Хозяин уже топал по коридору. Заскрипела и хлопнула дверь его комнаты. Жакмор, стоя на коленях, напряженно вслушивался, потом подполз на четвереньках к самой перегородке. Вдруг в глаза ему ударил лучик света — должно быть, в дощатой перегородке была дырка от вывалившегося сучка. Жакмор провел рукой по лучу до самого основания, подвинулся ближе, нащупал дырочку и после минутного колебания приник к ней глазом. Но тут же в испуге отпрянул: ему показалось, что если он так ясно видит все в соседней комнате, то и сам тоже на виду у хозяина. Лишь воззвав к рассудку, он успокоился и стал смотреть.

Дырка приходилась прямо над кроватью. Совсем низкой и без всякого покрывала. Только матрас, обтянутый простыней, да пухлая подушка из красной кожи по местному обычаю, а больше ничего.

Сам кузнец, раздетый до пояса, стоял посреди комнаты спиной к Жакмору. Он с чем-то старательно возился, но с чем именно — не было видно. Вдруг в поле зрения Жакмора появились руки кузнеца: он поднял их и как будто что-то на ком-то расправлял, прилаживал. Потом расстегнул на себе ремень. Штаны его упали на пол, обнажились мощные, с буграми мышц, волосатые, как пальмовые стволы, ноги. Следом соскользнули грязные холщовые подштанники. Кузнец что-то бормотал, но Жакмор не мог одновременно приложить к дырке и глаз, и ухо.

Кузнец переступил через сброшенную одежду, повернулся лицом к кровати и вразвалку двинулся прямо на Жакмора. Тот снова невольно подался назад, но, подстегиваемый любопытством, тут же опять прильнул к отверстию.

Краснорожа тем временем придвинулась к нему вплотную, но он не шелохнулся, только подумал, что вмажет ей ногой в зубы, если она не отстанет. И это все, что он подумал, потому что дальше было не до того — даже сердце у него остановилось. Ибо в этот момент он увидел то, чего не мог видеть раньше за спиной кузнеца. К кровати механическим шагом шагала кукла в человеческий рост, выкованная из железа и бронзы, точное подобие Клемантины, в белом пикейном платье. Ее тонкое лицо сияло в свете невидимой Жакмору лампы, отполированные до атласного лоска кисти рук тоже блестели, как золотые.

Кукла остановилась. Жакмор видел, как заходили ходуном бока кузнеца — он задыхался от нетерпения. Кукла легко вскинула руки к вороту платья и одним движением разорвала его сверху донизу. Белая материя осела на пол. Жакмор зачарованно смотрел на нежную, словно живую, грудь, гибкие бедра, дивной работы колени и плечи. Кукла плавно легла на кровать. Жакмор выпрямился, грубо оттолкнул служанку, которая все пыталась привести его в состояние готовности, и нашарил брюки — там, в кармане, лежали его часы. В слабом свете из занавешенного окошка взглянул на циферблат — без четверти пять.

С тех пор как он застал Клемантину в столовой, она каждый день в половине пятого уходила к себе, якобы вздремнуть. Значит, сейчас, в ту минуту, когда металлическое лоно куклы приняло содрогания исступленного кузнеца, Клемантина в доме на горе хватала тонкими пальцами простыню и тоже корчилась и стонала в экстазе.

В крайнем возбуждении Жакмор снова решительно склонился к отверстию. Одновременно рука его искала тело Краснорожи. Та ничего не понимала, но была рада-радешенька. Черт знает как устроены мозги у этих крестьян, думал Жакмор, глядя на кузнеца.

39 июльня

Жакмор стоял на мелководье с туфлями в руке, засучив брюки и уставившись на пустую лодку. Он поджидал Анжеля. Лодка тоже. А сам Анжель последний раз спускался по откосу, нагруженный одеялами и бидоном с водой. На нем был желтый прогрязиненный водонастойчивый костюм. Бодро пробежав по гальке, окаймлявшей бухточку, он тоже зашел в воду. У Жакмора защемило сердце.

— Так и оставайтесь с башмаками в руке, — сказал Анжель. — Вы похожи на принарядившегося к воскресному дню мужичка.

— Плевать мне, на кого я похож, — пробурчал психиатр.

— И оставьте в покое свою бороду.

Жакмор вышел на берег и поставил туфли на камень. Над головой его нависали концы идущих со скалистого гребня рельсов, по которым была скоростным методом спущена лодка.

— Теперь эта штука каждый раз, как погляжу, так и будет в тоску вгонять, — сказал он.

— Ничего, это пройдет, — возразил Анжель, проворно взбираясь на борт по легкому трапу.

Жакмор стоял и смотрел.

— А зачем вам горшки с цветами? — спросил он, когда Анжель, скрывшийся в недрах судна, снова показался на поверхности.

— Я что, не имею права взять с собой цветы? — вызывающе спросил Анжель.

— Конечно-конечно, — поспешил успокоить его Жакмор, — но чем вы их будете поливать?

— Водой, — сказал Анжель. — Кроме того, к вашему сведению, на море тоже бывает дождь.

— Разумеется, — согласился психиатр.

— Не стойте с таким похоронным видом, — взмолился Анжель. — Смотреть тошно. Можно подумать, расстаетесь с лучшим другом.

— Так и есть, — сказал Жакмор. — Я вас очень люблю.

— Я вас тоже, ну и что? Как видите, уезжаю. Любовь никогда никого не удерживает, зато ненависть заставляет бежать. Люди способны на действие только из-под палки. Все мы по натуре трусы.

— Мне от этого не легче.

— Чтобы выглядеть не таким уж трусом, я предусмотрел кое-какие осложняющие обстоятельства: воды взял самую малость, еды — нисколько, да еще слегка продырявил дно. Это своего рода компенсация.

— Каков негодяй! — взвился Жакмор.

— Так что если в нравственном плане я трус, зато в физическом — храбрее некуда.

— Это не храбрость, а дурость, — в сердцах сказал Жакмор. — Не путайте разные вещи. Да и с точки зрения нравственной никакой трусости я тут не вижу. Не любить или разлюбить кого-нибудь — при чем тут вообще смелость или трусость? Так уж оно есть — ни хорошо, ни дурно.

— Мы опять запутаемся, — сказал Анжель. — Каждый раз, когда мы с вами принимаемся рассуждать, нас заносит в непроходимые дебри. Лишняя причина, чтобы я поскорее убрался и не сеял в вас дурные мысли.

— Если вы думаете, что другие сеют хорошие…

— Ах да, простите. Я забыл про вашу пустопорожность. — Анжель засмеялся и снова нырнул в чрево судна. Послышался негромкий рокот, и он выпрямился. — Все в порядке. Можно отплывать. Ничего, все идет как надо. Я уезжаю — и отлично. Она прекрасно вырастит детей одна. Наверняка я был бы несогласен с ее воспитанием, а спорить я не люблю.

Жакмор повесил голову — прозрачная водная линза увеличивала пеструю гальку на дне. Море было спокойно, чуть дышало, волны мерно набегали на берег с тихим влажным причмокиванием.

— А, черт… — пробормотал Жакмор. — Бросили бы вы фокусничать.

— Вообще-то фокусы — не мое призвание, — сказал Анжель. — Я и этот проделываю не по своей воле. Вынуждают обстоятельства. Да и поздно уже идти на попятный. — С этими словами он снова перемахнул через борт, сбежал по трапу и вынул из кармана коробок спичек. Наклонился, чиркнул и поджег пропитанную жиром веревку, свисавшую с конца рельсов. — Вот так, — сказал он. — Не будет травить вам душу.

Синее пламя побежало вверх. Приятели следили за ним глазами. Огонь окреп, налился желтизной, охватил рельсы — древесина затрещала и стала обугливаться. Анжель перешел в лодку и отбросил трап на берег.

— Вы его не берете? — спросил Жакмор.

— Незачем, — ответил Анжель и прибавил: — Если начистоту, я терпеть не могу детей. Прощайте, старина.

— Проваливайте, олух несчастный, — напутствовал его Жакмор.

Анжель улыбнулся, но глаза его были влажными. Огонь за спиной Жакмора полыхал и гудел вовсю. Анжель зашел в рубку. Послышался бурный плеск — все одиннадцать пар ног зашлепали по воде. Анжель встал за штурвал. Набирая скорость, судно отплывало все дальше от берега и поднималось над водой, как глистир. Наконец оно разбежалось на полный ход и заскользило по водной глади, легкое, как перышко, сверкая пятками в пене брызг. Кукольная фигурка Анжеля помахала издалека рукой. Жакмор ответил. Было шесть часов вечера. Жар от горящих рельсов заставил Жакмора отойти в сторону и утереть лицо. Что ж, хороший предлог. Густой дым, перевитый оранжевыми жилами, трубился ввысь. Выше скал, от земли до неба вознеслось гигантское коромысло.

Вдруг Жакмор вздрогнул: сам того не замечая, он уже минут пять орал истошным мявом кастрированного кота, в котором смешались обида и боль. Спохватившись, он замолк, неловко обулся и пошел к скалам. Прежде чем начать подъем, он бросил последний взгляд на море. В закатном зареве белая хрупкая скорлупка резво скользила по воде, как клоп-гладыш. Или водомерка. Или козиножка. Или еще какой-нибудь насекомый скороход, на котором примостился Анжель, одинокий мореход.

39 авгуля

Клемантина сидела перед окном, уставясь невидящим взором вдаль. Деревья топорщились на каменистом уступе и принимали последнюю ласку заходящего солнца, которое проводило гребнем косых лучей по их ветвям и листьям. Она чувствовала утомление и целиком ушла в себя.

Неизвестно, сколько проплутала бы она в темных извилинах, если бы не зазвенели колокола в деревне — без четверти шесть.

Клемантина встрепенулась, до нее вдруг дошло, что детей не видно в парке. Она быстро вышла из комнаты, спустилась, настороженно прислушиваясь, вниз по лестнице и, взвесив все возможности, направилась в кухню. Из прачечной слышался плеск — Пизабелла стирала белье. Клемантина открыла дверь на кухню.

Братья подтащили к буфету стул. Ноэль держал его обеими руками, Ситроен, стоя на сиденье, вытаскивал из корзинки куски хлеба и передавал Жоэлю. Банка варенья стояла на стуле, у ног Ситроена. Перемазанные щеки двойняшек не оставляли никакого сомнения в том, что добыча уже была отведана.

Услышав, что вошла мать, все трое обернулись. Жоэль разревелся, Ноэль немедленно последовал его примеру. И только Ситроен не моргнул глазом. Он достал последний кусок, повернулся лицом к матери, сел и, окунув хлеб в варенье, принялся спокойно жевать.

Она опять пропустила время ужина — острый стыд пронзил Клемантину, чувство куда более мучительное, чем досада, которую она испытывала, когда ей случалось задержаться на прогулке. Вызывающий вид Ситроена говорил о том же, что и рев двойняшек: все трое прекрасно знали, что нарушают запрет, но Ситроен делал это из чувства протеста. Выходит, он думал, что мать нарочно издевается над ним и братьями, нарочно не дает им есть. От этой мысли Клемантине стало так больно, что она чуть сама не расплакалась. Однако не след поднимать на кухне плач, как на реках Вавилонских, и она совладала со своими слезными железами.

Она подошла к детям, взяла на руки Ситроена. Он упрямо съежился. Очень нежно она поцеловала его в смуглую щечку и ласково сказала:

— Бедный мой малыш! Эта противная мама все забывает накормить вас ужином. Ну, не обижайтесь, идите сюда, мама даст вам по чашке какао.

Она опустила Ситроена на пол. Двойняшки, как по команде, перестали реветь и бросились к ней с радостным визгом. Они терлись грязными мордашками о ее черные кожаные колени. Клемантина налила в кастрюльку молоко и поставила на плиту. Ситроен, не выпуская из рук свой кусок хлеба, смотрел молча. Нахмуренный лобик его расправлялся. Но в глазах еще стояли слезы, и вид был нерешительный. Тогда она ласково улыбнулась ему, и он ответил робкой, как пугливый бельчонок, улыбкой.

— Вот увидишь, как ты теперь меня полюбишь, — прошептала она, обращаясь скорее к самой себе. — Больше я тебя не обижу.

Но горькие мысли не выходили из головы. Вот, пожалуйста, они уже обходятся без меня — могут сами поесть. Может, уже и кран умеют открывать.

Ну да ничего. Все уладится. Она даст им столько любви, окружит такой лаской и заботой, что жизнь без нее станет для них просто немыслимой.

Она рассеянно глядела в окно, как вдруг ее внимание привлек густой дым, поднимавшийся, по всей видимости, от сарая. Это горели полозья, по которым Анжель спустил лодку.

Клемантина вышла посмотреть, в чем дело, за ней, весело щебеча, увязались малыши. Собственно, особой нужды выяснять не было — она догадывалась и так. Что ж, последняя помеха устранялась сама собой.

Сарай трещал, пожираемый пламенем. Обугленные кусочки дерева разлетались во все стороны. Перед дверью неподвижно стоял Жакмор, наблюдая пожар. Клемантина сзади тронула его за плечо. Он вздрогнул, но ничего не сказал.

— Анжель уехал? — спросила Клемантина.

Он кивнул.

— Когда догорит, — сказала она, — вы с Пизабеллой расчистите место. Получится отличная детская площадка. Укрепим турник. То есть вы укрепите. Детишки будут рады порезвиться.

Жакмор удивился и хотел что-то возразить, но, взглянув на Клемантину, понял, что приказ не подлежит обсуждению.

— Вы справитесь, — уверенно сказала она. — И мой муж отлично бы справился. У него была сноровка. Надеюсь, это передастся и детям.