Сердце дыбом

Часть третья

55 янвреля

«Я здесь уже четыре с лишним года», — думал Жакмор.

Борода его непомерно отросла.

59 янвреля

Шел противный мелкий дождь. Все кашляли. В парке было мокро и скользко. Море сливалось с серым небом. Ветер трепал над бухтой косые полотнища дождя.

В дождь скучно. Приходится сидеть дома. Ноэль, Жоэль и Ситроен играли в детской. Пускали слюни. Игра была такой: Ситроен проползал на четвереньках вдоль кромки ковра, останавливался над каждым квадратом, наклонял голову и пускал слюну. Ноэль и Жоэль следовали за ним и старались попасть слюной на те же места. Это было непросто.

А дождь все шел и шел. На кухне Клемантина готовила пюре на молоке. Она растолстела. Перестала краситься. Занималась только детьми. Закончив стряпню, она опять пошла к ним.

В детской Пизабелла распекала братьев:

— Поганцы! Грязнули!

— Но на улице дождь, — сказал Ситроен, утирая рот после особенно удачного плевка.

— На улице дождь, — повторил Жоэль.

— Дождь, — лаконично обронил Ноэль. Ему было не до разговоров: ход был за ним.

— А кто будет тут за вами подтирать?

— Ты, — сказал Ситроен.

Тут вошла Клемантина и услышала конец беседы.

— Конечно вы, — вмешалась она, — для того вас и наняли. Надо же бедняжкам как-то развлекаться. Не видите, что ли, какая погода?

— Это ни в какие ворота, — сказала Пизабелла.

— Ну хватит, — оборвала ее Клемантина. — Можете идти гладить. Я сама займусь с детьми.

Служанка вышла.

— Можете плеваться, котятки, — сказала Клемантина братьям. — Если это вам нравится, плюйтесь на здоровье.

— Мы больше не хотим, — сказал Ситроен и встал. — Давайте играть в поезд, — обратился он к двойняшкам.

— Поцелуйте меня, — попросила Клемантина.

— Нет! — отрезал Ситроен.

— Нет, — повторил Жоэль.

Ноэлю, чтобы быть более кратким, осталось только промолчать.

— Вы не любите мамочку? — спросила Клемантина, опускаясь на колени.

— Любим, — сказал Ситроен. — Но мы играем в поезд. И ты садись в поезд.

— Ладно, — согласилась Клемантина. — Оп-ля! Поехали!

— Дуди, — велел Ситроен. — Ты будешь гудок. А я — машинист.

— И я тоже, — сказал Жоэль и запыхтел: — Чух-чух-чух…

— И я, — кратко изрек Ноэль.

— Лапочки вы мои! — Клемантина хотела расцеловать их.

— Дуди! — повторил Ситроен. — Подъезжаем к станции.

. . .

Жоэль замедлил ход.

— Здорово! — сказала Клемантина. Она так долго гудела, что чуть не сорвала голос. — Замечательный поезд. А теперь идите есть пюре.

— Нет! — сказал Ситроен.

— Нет, — повторил Жоэль.

— Тогда я буду плакать, — сказала Клемантина.

— Ты не умеешь, — презрительно заметил Ноэль. Беззастенчивое заявление матери заставило его изменить обычному немногословию.

— Это я не умею плакать? — И Клемантина принялась рыдать.

— Нет, — оборвал ее Ситроен. — Ты не умеешь. Ты делаешь так: хны-хны-хны. А надо так: у-у-у…

— Пожалуйста: у-у-уу! — завыла Клемантина.

— Все равно не то, — сказал Жоэль. — Вот слушай.

Он показал. Ноэль молча выжал слезу. Жоэль вошел во вкус. Ситроен никогда не плакал. Но он скорчил горестную мину. Можно даже сказать: скорбную.

Клемантина всполошилась:

— Да вы что, всерьез, что ли?! Ситроен! Ноэль! Жоэль! Что за глупые шутки! Деточки мои! Маленькие мои! Ну перестаньте! Перестаньте плакать! Что случилось?

— Противная! — обиженно ревел Жоэль.

— Плохая! — злобно визжал Ситроен.

— Ы-ы-ы! — закатился без слов Ноэль.

— Милые мои! Да что вы! Будет вам, я просто пошутила! Вы меня с ума сведете!

— Не хочу пюре! — что есть силы завопил Ситроен.

— Не хочу! — крикнул Жоэль.

— Не-а! — вякнул Ноэль.

Ноэль с Жоэлем сбивались, когда нервничали, на младенческий лепет.

Клемантина расстроилась вконец. Она обнимала, целовала детишек, приговаривала:

— Ладно, рыбоньки мои, ладно. Съедите потом. Не сейчас.

Истерика прекратилась как по волшебству.

— Давай играть в корабль, — сказал Ситроен Жоэлю.

— В корабль, в корабль, давай! — обрадовался Жоэль.

— В корабль, — подытожил Ноэль.

Они освободились от материнских объятий.

— Не мешай, — отрезал Ситроен. — Мы играем.

— Хорошо-хорошо, не буду, — смирилась Клемантина. — Можно, я тут побуду и тихонько повяжу?

— В соседней комнате, — сказал Ситроен.

— В соседней! — сказал Жоэль. — Ура, корабль!

Клемантина вздохнула и нехотя вышла. Хорошо бы они всегда оставались такими же маленькими и хорошенькими, какими появились на свет. Как в тот первый день, когда они начали сосать. Она опустила голову и погрузилась в воспоминания.

73 феврюля

Тут рядом заорала птица. «А, чтоб тебя, сбила окаянная, — чертыхнулся Жакмор. — Так хорошо получалось. Надо будет и дальше говорить о себе в третьем лице. Это окрыляет». Ему было еще идти и идти. В кустах по обе стороны дороги за зиму развелись прапрагаги (так называют потомственных гагенышей, подобно тому, как человечьих отдаленных потомков называют праправнуками) — белые, похожие на искусственный снег комочки копошились в ветках боярышника и суетливо чистили клювиками пушистые грудки. По обочинам лениво тянулись канавы, полные воды, сочной зелени и зеленых лягушек, наслаждаясь свежестью, пока не наступила августямбрьская сушь.

«Я влип, — продолжал свой монолог Жакмор. — Меня засосало. Я пришел сюда молодым, горячим психиатром, а теперь что: молодой-то я молодой, но весь пыл порастерял. Потеря весьма ощутимая. И все из-за этой вонючей деревни. Из-за этой мерзкой дыры. Помню, как я первый раз увидел распродажу стариков — ого! А сейчас мне на это дело наплевать, сам распрекрасно леплю оплеухи ученикам, хоть и без особой охоты, а как-то раз нахамил Хвуле, потому что иначе было нельзя. Так нет же, хватит! Собираюсь с мыслями и принимаюсь за работу. Так думал молодой Жакмор. С ума сойти, чего только не лезет человеку в голову!»

Под ногами психиатра чавкало. Булькало. Вякало. Клякало. Скользило. Над головой живописно метались вороны, беззвучно каркая — звук уносило ветром.

Интересно, подумал вдруг Жакмор, почему никто здесь не занимается рыбной ловлей? Море рядом, в нем полно крабов и прочей съедобной живности, в чешуе и без оной. Так в чем же, в чем же, в чем же дело?

А дело в том, что не было порта. В восторге от своей сообразительности, Жакмор наградил себя улыбкой.

Из-за ближайшего плетня торчала голова бурой коровы. Жакмор решил учтиво поздороваться, но голова была обращена в другую сторону. Жакмор окликнул животное. Но, подойдя поближе, понял, что это не корова, а одна отрубленная и насаженная на кол голова. Корову наказали. Табличка же упала в канаву. Жакмор подобрал ее и еле-еле разобрал заляпанную грязью надпись: «В другой…» пятно… «раз…» «будешь давать…» пятно… «больше молока…» Пятно, еще и еще пятно.

Жакмор сокрушенно покачал головой. Нет, он никогда не свыкнется. Ученики — это еще туда-сюда. Но бессловесная скотина… Он уронил табличку в грязь. Глаза и морду коровы выклевали птицы, так что она весело скалилась.

Еще работка для Хвулы, подумал Жакмор. Выловит — получит золото. Но на кой оно ему нужно — на него ничего не купишь. Выходит, золото тут непреходяще. И бесценно.

Ого, подумал Жакмор, кажется, ко мне возвращается вдохновение. Хотя сам предмет не представляет интереса: во-первых, ни с чем не сообразная цена золота Хвулы есть следствие особого порядка вещей, а во-вторых, мне на золото наплевать. Зато худо-бедно скоротал еще сотню метров.

Вот и деревня. Красная речка, лодка Хвулы и он сам, ловец отбросов. Жакмор окликнул его. Лодка подплыла к берегу, Жакмор в нее запрыгнул.

— Как дела? Что новенького? — бодро спросил он.

— Ничего, — ответил Хвула.

В голове Жакмора вдруг явственно сложилась мысль, которая смутно шевелилась с самого утра.

— Послушайте, — обратился он к лодочнику, — что, если я зайду к вам в гости? Мне бы хотелось кое о чем вас спросить.

— Пожалуйста, — сказал Хвула. — Почему бы и нет? Пошли. Вот только… вы позволите?..

Его словно подбросило пружиной, и он полетел в воду. Дрожа и фыркая, устремился к какому-то предмету и ловко ухватил его зубами. Это оказалась кисть руки, довольно маленькая, перепачканная чернилами. Хвула влез в лодку.

— Ну-ну, — пробурчал он, разглядев добычу. — Пацан Шарля опять не сделал задание по письму.

98 апревгуста

«Эта деревня ненавистна мне все больше и больше», — подумал Жакмор, рассматривая себя в зеркало.

Он сбрил бороду.

99 апревгуста

Клемантина проголодалась. За обедом она теперь пичкала детишек, а сама почти не ела. Она подошла к двери и повернула ключ в замке. Вот так. Теперь никто к ней не войдет. Вернувшись на середину спальни, она ослабила пояс своего полотняного платья. Бросила взгляд в зеркало на дверце шкафа. Потом закрыла еще и окно. Опять подошла к шкафу. Она тянула время, смаковала минутки. Ключ от шкафа висел у нее на поясе, на тонком кожаном ремешке. Она взяла его в руку, повертела перед глазами и вставила в скважину. Из шкафа воняло. Несло откровенной тухлятиной. И шел этот запах из обувной коробки. Клемантина взяла ее, открыла. В коробке на блюдечке разлагался кусок бифштекса. Чистая тухлятина, никаких мух, ни одного червяка. Мясо зеленело и смердело самым натуральным образом. Клемантина потрогала мясо пальцем. Мягкое. Понюхала палец. И запах в самый раз. Тогда она аккуратно взяла ломтик двумя пальцами и осторожно откусила малюсенький кусочек. Мясо было нежным, податливым. Клемантина медленно жевала, наслаждаясь тем, как расползается под зубами и пощипывает десны хорошо выдержанный бифштекс, и вдыхая крепкий душок из коробки. Отъев половину, она спрятала остаток в коробку и задвинула ее на прежнее место. Рядом стояла тарелка с пирамидкой сыра, достигшего почти такого же состояния, что и мясо. Клемантина несколько раз ткнула в него пальцем и палец облизнула. Потом с сожалением закрыла шкаф, прошла в туалетную комнату и вымыла руки. Ну наконец-то… Теперь можно лечь. На этот раз ее не вырвет. Она уверена, что желудок все удержит. Значит, просто надо было хорошенько проголодаться. Учтем. Как бы то ни было, главное, чтобы восторжествовал принцип: лучшие куски — детям. Она усмехнулась, вспомнив, с чего начинала: доедала остатки, жир от отбивных и ветчины с тарелок, хлебные корки со стола. Так кто угодно сможет. Любая мать. Невелика заслуга. Шкурки от персиков — это уже было потрудней. Они такие ворсистые. Но и шкурки — пустяк, к тому же многим даже нравится есть персики нечищеными. А вот доводить объедки до полного разложения — на такое способна только она. Дети стоили такой жертвы, и, чем отвратительнее был вкус и запах, тем, как ей казалось, большую любовь к детям она проявляла и доказывала, как будто мучения, которые она принуждала себя терпеть, могли обернуться чем-то чистым и полезным. Это было средство искупить все ее опоздания, каждую минуту, когда она хотя бы мысленно была не с ними.

И все же она была недовольна собой: ведь прикоснуться к зачервивевшему мясу она так и не смогла. А укрывать куски в платяном шкафу, где они неуязвимы для червей, — нечестно, это она понимала. И из-за этого ее малодушия с детьми может случиться что-нибудь дурное…

Завтра она попробует.

107 апревгуста

Я страшно беспокоюсь, с ума схожу от беспокойства, думала Клемантина, выглядывая из окна в залитый солнцем сад.

Где Ноэль, Жоэль и Ситроен? Может быть, они свалились в колодец, наелись ядовитых ягод, может, какой-нибудь малец играет на дороге с арбалетом и попал им в глаз, может, шальная палочка Коха заразила их туберкулезом, может, они нанюхались сильнпахнущих цветов и потеряли сознание, может, их укусил скорпион, которого привез из страны, где эти твари водятся, дед одного из деревенских мальчишек, знаменитый путешественник, может, они свалились с дерева, может, бежали, упали и сломали ногу, бултыхались в воде и утонули, оступились на обрыве и разбились, напоролись на ржавую проволоку и подцепили столбняк; а вдруг они играли-играли в саду, нашли большой камень, перевернули его, а там желтенькая личинка, и тут как раз из нее вылупится кусачий жук, и полетит в деревню, и там залетит в хлев и укусит в нос свирепого быка, и тот взъярится, вырвется и помчится по дороге прямо сюда, задевая на поворотах кусты и оставляя на ветках клоки черных волос, а перед самым домом боднет со всего маху телегу, которую будет тащить старая полуслепая кляча, и телега разлетится на кусочки, и одна железка, например, винт, болт, гайка, гвоздь, ободок от оглобли, крюк от хомута, заклепка от колеса, которое когда-то сломалось и его починили, приклепав выточенную вручную ясеневую накладку — отскочит и со свистом устремится ввысь, в самое поднебесье. Перелетит через решетку сада, а там упадет и — Боже, какой ужас! — на лету заденет крылатого муравья и оторвет ему крылышко, а тот потеряет равновесие, замечется над деревьями, как подбитый муробей, и вдруг упадет на лужайку, а там, Господи помилуй, там Жоэль, Ноэль и Ситроен, и муравей упадет прямо на щеку Ситроену, а на ней следы варенья, и он его укусит…

— Ситроен!!! Где ты?

Потеряв голову от ужаса, Клемантина с криком бросилась вон из комнаты, стремглав слетела с лестницы и в коридоре наткнулась на служанку.

— Где они? Где дети?

— Да спят они, — удивленно ответила девица. — У них тихий час.

Что ж, на этот раз ничего не случилось, но вероятность всех этих ужасов не отпала. Клемантина поднялась к себе. Сердце в груди колотилось как бешеное. Нет, детям слишком опасно гулять в саду одним. Надо, по меньшей мере, запретить им переворачивать камни. Никогда не известно, на что можно нарваться. Не дай Бог — на ядовитую мокрицу, паука, чей укус смертелен, какого-нибудь таракана, переносчика тропической болезни, от которой нет лекарств, или отравленные иголки, которые спрятал преступный врач, когда убегал в деревню, после того как уморил одиннадцать человек, которых вынудил изменить завещание в свою пользу, каковое гнусное преступление было раскрыто дежурным практикантом, этаким странным юношей с рыжей бородой.

Что, интересно, поделывает Жакмор — подумала Клемантина в связи или без всякой связи с предыдущим. Что-то его давно не видно. Впрочем, нет его — и не надо. А то еще вздумает на правах психиатра и психоаналитика вмешиваться в воспитание детей. По какому, спрашивается, праву? Дети принадлежат матери. Это мать в муках производит их на свет, матери они и принадлежат. А вовсе не отцу. Матери любят детей, значит, те должны их слушаться. Матери лучше знают, что нужно детям, что им полезно, чтобы они подольше оставались детьми. Кажется, китаянкам упаковывают ноги в особые туфли. Или повязки. Или тиски. Или железные колодки. В общем, что-то такое, чтобы ноги оставались маленькими. То же самое надо делать с детьми, только упаковывать их целиком. Чтобы не росли. Маленькие они куда лучше. У них нет ни забот, ни потребностей, ни дурных наклонностей. А то как начнут расти. Как потянет их из дома в большой мир. А там сколько новых опасностей! Стоит им выйти за пределы сада — сразу целая тысяча. Да что я говорю? Не одна тысяча, а десять. Их и здесь-то не сосчитать. Вдруг налетит сильный ветер, сломает ветку, и она упадет детям на голову. Или вдруг пойдет дождь, а они потные, может, в лошадки играли, или в поезд, или в разбойников, или еще в какую-нибудь подвижную игру, а тут вдруг дождь, и они схватят воспаление легких, или плеврит, или простуду, или ревматизм, или полиомиелит, или брюшной тиф, или скарлатину, или краснуху, или ветрянку, или эту новую болезнь, которой еще и имени не придумали. А что, если вдруг гроза? Гром. Молния. Да мало ли, может, вдруг произойдет эта… ионизация — наверняка это что-то ужасное, одно название чего стоит, похоже на «операцию». Может случиться все что угодно. Если же они выйдут из парка, будет еще хуже. Но об этом сейчас думать не стоит. Пока что хлопот не оберешься и с тем, как бы предохранить их от всех внутрипарковых напастей. А уж когда вырастут — ой-ой-ой! Вырасти и выйти из парка — две самые страшные вещи для детей. Всех и всяческих опасностей не предусмотришь. А мать должна, должна все предусмотреть. Но это потом. Еще будет время подумать. Легко запомнить: выйти и вырасти. Пока же ограничимся парком. Каких только несчастных случаев тут не может стрястись! Взять хоть гравиевые дорожки. Сколько раз я говорила, что глупо позволять детям играть с гравием. Что, если они его наглотаются? Поначалу, может, ничего и не будет, а через три дня — готово дело, аппендицит. Необходима срочная операция. А кто ее будет делать? Жакмор? Это не его специальность. Деревенский врач? Там только ветеринар. Вот они и умрут. Да еще в муках. Будут метаться в жару. Кричать. Нет, не кричать, а стонать — это еще ужаснее. А льда нет. Негде взять льда, чтобы положить им на живот. Температура все выше и выше. Градусник зашкаливает. Он лопается. Осколок попадает в глаз Жоэлю — он как раз смотрел на Ситроена. Жоэль обливается кровью. Он потеряет глаз. И некому к нему подойти. Все заняты Ситроеном — он стонет все тише и тише. А Ноэль, воспользовавшись паникой, удрал на кухню. Там на плите кипятится вода в баке. Он хочет есть. Его не покормили ужином: братья больны, про него и забыли. И вот он ставит стул прямо перед плитой и залезает на него. Чтобы достать банку с вареньем. Но служанка задвинула ее чуть глубже, чем обычно, потому что ей в глаз попала соринка. Если бы она аккуратнее подметала, этого бы не случилось. И вот Ноэль наклоняется. Нога его соскальзывает. И он падает прямо в бак. Успевает вскрикнуть один-единственный раз — и все, он мертв, хотя по инерции еще шевелится, как краб, которого бросают в кипяток. И сразу же, как тот же краб, приобретает ярко-красный цвет. Он умер, умер! Мой Ноэль!

Клемантина выскочила за дверь и позвала служанку.

— Да, мадам?

— Не смейте подавать к обеду крабов — я запрещаю!

— Я и не собиралась. Сегодня на обед ростфиф с жареной окрошкой.

— Все равно запрещаю!

— Хорошо, мадам.

— И больше никогда не варите крабов. И омаров тоже. И креветок. И лангуст.

— Слушаю, мадам.

Не лучше ли, думала Клемантина, вернувшись в комнату, варить пищу, пока дети спят, и есть все холодным? А в остальное время вообще никакого огня не зажигать. И, разумеется, держать под замком спички. Ну, это и так уже делается. Воду для питья кипятить только вечером, когда дети улягутся. Как хорошо, что ей пришла мысль о кипяченой воде! Микробы при кипячении гибнут. Да, но когда они возятся в парке, чего только не тащат в рот! Ох уж этот парк! Хоть совсем их туда не пускай! Чем, в конце концов, чистая комната, где каждый день все моется, протирается, хуже парка? И лучше, и здоровее. Правда, дети могут простудиться на холодном полу. Но то же самое в парке. Там тоже дует. Да еще мокрая трава. Нет, чистая комната — это то, что надо. Вот только оконные стекла… Дети могут порезаться. Разобьют стекло, порежут вену на руке, а сказать побоятся, чтобы их не ругали. Кровь течет и течет, Ситроен бледнеет и бледнеет. Жоэль с Ноэлем плачут, а Ситроен истекает кровью. А дверь закрыта на ключ, потому что все ушли на рынок. Ноэль боится крови, хочет выбраться через окно и позвать кого-нибудь, влезает на плечи Жоэля, неловко хватается за форточку, тоже падает, тоже режется осколком — перерезана сонная артерия, пара минут — и все кончено, он лежит бледный и мертвый. Ни в коем случае, ни в коем случае нельзя запирать дверь!

Клемантина вылетела из комнаты как сумасшедшая и ворвалась в детскую, где спали братья. На розовых стенах лежали полосы солнечного света, пробивавшегося сквозь жалюзи. В тишине слышалось ровное дыхание. Ноэль шевельнулся и что-то пробормотал во сне. Ситроен и Жоэль улыбались, ладошки их были доверчиво раскрыты. У Клемантины бешено колотилось сердце. Она вышла, оставив двери открытыми.

Я хорошая мать. Думаю обо всем, что может случиться. Предупреждаю все возможные неприятности. Помимо тех, которые их будут подстерегать, когда они вырастут. Которые возникнут за пределами парка. Нет. Эти отложены до поры. О них я подумаю позже. Время еще есть. Еще есть время. Пока и без того всех мыслимых катастроф не переберешь. Катастрофа на катастрофе. Я люблю моих детей, поэтому думаю о самом страшном, что может с ними приключиться. Чтобы предусмотреть. Предупредить. Я не смакую жуткие картины. Они сами приходят на ум. Это доказывает, как дороги мне дети. Я за них отвечаю. Они от меня зависят. Это же мои дети. И я должна сделать все, что в моих силах, чтобы уберечь их от таящихся на каждом шагу опасностей. Они такие беззащитные, мои ангелочки! Они не могут знать, что для них хорошо, а что плохо. Я их люблю. И передумываю все это для их же блага. Никакого удовольствия мне это не доставляет. Я вся дрожу, как подумаю, что они могут наесться ядовитых ягод, сесть на сырую траву, свалиться в колодец, упасть с обрыва, наглотаться камней, что им на голову может упасть обломившийся сук, их могут покусать муравьи, жуки, пчелы, исцарапать колючки, исклевать птицы, они могут нечаянно вдохнуть цветочный лепесток, и он забьется в нос, проникнет в мозг, и они умрут, бедные крошки, они еще такие маленькие, упадут в колодец, утонут, их раздавит тяжелая ветка, они порежутся стеклом, и хлынет кровь…

Не выдержав, она встала, неслышным шагом прошла в детскую и села на стул. Ей были хорошо видны все трое. Детишки спали ровным сном. Постепенно сморило и Клемантину, она уронила голову на грудь, но спала беспокойно, поминутно вздрагивая, как гончий пес, которому снится охота.

135 апревгуста

Уф, подумал Жакмор, подходя к деревне, чуть не в тысячный раз тащусь в эту проклятую дыру, на всем пути ничегошеньки нового не осталось. Спасибо на том, что он не перекрывает другие пути к познанию мира. Вот, может, сегодня в кои-то веки можно будет поразвлечься.

На всех углах красовались афиши. Светло-сиреневые листочки, вышедшие из-под гектографа. «СЕГОДНЯ ДНЕМ — БОЖЕСТВЕННОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ…» и т. д. Спектакль давали в сарае позади дома священника. Нетрудно было угадать, что устраивал его сам кюре.

Хвулы с его лодкой на красной речке что-то не видно. Наверное, он дальше, за поворотом. Из серых домов выходили принарядившиеся, как на похороны, крестьяне. Учеников с собой не брали. А чтобы им не было обидно, в дни воскресных представлений хозяева с утра выдавали им такую щедрую порцию оплеух и затрещин, что им казалось счастьем посидеть несколько часов дома, в одиночестве.

Жакмор давно знал все закоулки. Он перешел через площадь, где по-прежнему регулярно проходила распродажа стариков, обогнул школу и несколько минут спустя покупал билет в кассе около церкви. Выдавал билеты мальчишка-хорист. Жакмор купил место подороже, чтобы все было видно. И наконец вошел в сарай. Он был не первым зрителем, и то и дело прибывали новые. У входа другой мальчуган надорвал его билет, вернее, разорвал пополам и отдал одну половинку Жакмору. Третий усаживал только что прибывшее семейство, так что Жакмору пришлось немного подождать, пока он освободится и займется им. Все трое маленьких хористов были в парадных костюмах: красная юбочка, облако кружев и скуфейка на голове. Мальчуган взял билет Жакмора и провел его в партер. Чтобы продать побольше билетов, кюре запихнул в сарай все церковные стулья, кое-где они громоздились друг на друга, так что было и не сесть.

Жакмор сел на свое место и нехотя отвесил затрещину хористу, который явно ждал чаевых и, видимо, вполне удовольствовался полученным. И слава Богу, не то пришлось бы прибавить еще парочку звонких оплеух — не мог же Жакмор, при всей своей неприязни к подобным вещам, публично нарушать общественные установления. Ощущая какую-то неловкость, он осмотрелся.

Вдоль всех четырех стен сарая теснились стулья, а середину занимал самый настоящий ринг: четыре резных столбика на массивных металлических подставках, между ними натянуты пурпурные бархатные шнуры. На двух расположенных по диагонали столбах были изображены известные эпизоды из жизни Иисуса:

Иисус чешет ногу на обочине дороги, Иисус прикладывается к бутылочке красного, Иисус удит рыбу — в общем, полный лубочный набор. Зато два других выглядели пооригинальнее: левый, ближний к Жакмору, был выполнен в виде трезубца зубьями вверх и покрыт поистине сатанинскими резными фигурками, многие из которых могли вогнать в краску — или вовсе выгнать вон — даже доминиканца. Или даже дюжину доминиканцев. А то и самого генералиссимуса ордена иезуитов. Четвертый, и последний, столб, точнее, крест был украшен не столь затейливо, на нем красовался всего лишь сам кюре, изображенный голым, со спины, и наклонившимся, чтобы отыскать укатившуюся под кровать пуговку от воротничка.

Народ все прибывал, и постепенно в сарае установилась обычная атмосфера воскресных представлений, которая складывается из грохота стульев, проклятий тех, кто поскупился и теперь не мог сесть, пронзительных криков хористов, крепкого запаха потных ног, стонов только что купленных на ярмарке стариков, которых новые хозяева прихватили с собой, чтобы помучить в антрактах. Внезапно раздался оглушительный скрежет, как будто запустили поцарапанную пластинку, и из громкоговорителя, который Жакмор, запрокинув голову, увидел под потолочной балкой, прямо над рингом, зазвучал утробный бас. Прислушавшись, Жакмор узнал голос кюре. Несмотря на хрип динамика, все-таки можно было различить, что он говорит.

— Позор! — вступил кюре.

— О-го-го! Ха-ха-ха! — взорвалась обрадованная новой забавой толпа.

— Некоторые из вас поддались гнусной скупости и постыдному крохоборству, поправ заветы Священного Писания. Они купили самые дешевые билеты. И им не достанется места! Сегодня здесь богоугодное представление, а Богу угодны благие дела, кто же скупится уважить Божью блажь, заслуживает вечных мук и будет гореть в аду на медленном огне — для скряг пожалеют добрых дров и будут их коптить на дрянном древесном угле, торфе, а то и вовсе на сухой траве.

— Деньги назад! Деньги назад! — вопили те, кто не смог сесть.

— Никаких денег! Садитесь, как сможете, или стойте — Богу это безразлично. Мы поставили на ваши стулья другие, ножками вверх, чтобы вы поняли, что за гроши, которые вы заплатили, вы и получите стул, но не место. Можете орать, вопить — Божья блажь дороже. Хотели получить сокровище благих — могли бы раскошелиться. Желающие могут доплатить на месте, но на том же месте и останутся. Искупление не купишь.

Судя по реакции публики, кюре хватил через край. Раздался треск. Жакмор обернулся и увидел в дешевых рядах кузнеца. Взяв по стулу в каждую руку, он что есть силы хватил одним о другой. Раз, еще раз. При втором ударе стулья разлетелись в щепки. Кузнец с маху швырнул обломки в сторону кулис — туда, где висел занавес. Это послужило сигналом. Все, кому достались плохие места, схватили лишние стулья и принялись крушить их. Кто не справлялся сам, передавал стулья кузнецу.

Поднялся дикий грохот, град обломков обрушился на занавес, некоторые залетали в просвет между двумя полотнищами. Один бросок оказался особо удачным — обломок попал в карниз, и занавес заходил ходуном.

— Не имеете права! — заголосил кюре через динамик. — Всеблагому Господу претят ваши хамские манеры, грязные носки, застиранные подштанники, черные воротнички и нечищеные зубы. Нечего и соваться в рай с жидкими подливками, тощей курятиной да мелкой фасолью. Бог — это серебряный лебедь, сапфировое око в лучезарном треугольнике, бесценный бриллиант в золотой ночной вазе. Бог — это тысячекаратное чудо, таинство белой платины, лавина драгоценных перстней малампийских куртизанок. Бог — негасимая свеча в руках облаченного в бархат прелата. Бог — в блеске злата, в жидких перлах ртути, в хрустальной ясности эфира. Бог видит вас, жуков навозных, дремучих смердов, быдло, и Бог за вас терзается стыдом…

Едва прозвучало запретное слово, поднялся дружный вопль, кричали все: и кто сидел, и кто стоял.

— Заткнись, кюре! Давай свое представление!

Огульный шквал возобновился с новой силой.

— Да-да, — не унимался кюре. — Ему за вас стыдно! Вы грубые, грязные, серые скоты, вы половая тряпка мироздания, вы гнилая картошка на небесных грядах, вы крапива в божественном саду, вы… уй-уй-уй!

Метко пущенный стул сорвал занавес, и взорам публики предстал кюре: в нижнем белье он приплясывал перед микрофоном, потирая макушку.

— Представление! Начинай, кюре, начинай! — ревела толпа.

— Ладно! Уй-уй! Ладно! — сдался кюре. — Представление начинается!

Гвалт сразу прекратился. Со стульями кое-как разобрались, мальчики-хористы окружили кюре. Один из них подал ему какой-то коричневый шар, который кюре надел на руку. Потом проделал то же самое с другой рукой. Наконец, облачившись в великолепный ярко-желтый халат, он выскочил на ринг и прошелся, прихрамывая и не расставаясь с микрофоном, который скользил по заранее протянутой у него над головой проволоке.

— Сегодня, — без предисловий начал кюре, — у вас на глазах я бесстрашно и решительно вступлю в бой с дьяволом. Бой будет состоять из десяти раундов по три минуты.

Недоверчивый ропот пробежал по рядам.

— Не смейтесь! — вскричал кюре. — Кто не верит, пусть не смотрит!

Он взмахнул рукой, и на ринг из-за кулис пулей вылетел ризничий. Запах серы разнесся по сараю.

— Неделю назад я сделал открытие, — объявил кюре. — Мой ризничий — сам дьявол.

Ризничий небрежно выдохнул изящную огненную струйку. Из-под его длинного халата выглядывали мохнатые ноги с копытами.

— Поприветствуем его, — воззвал кюре.

Прозвучали довольно жиденькие аплодисменты.

Ризничий явно был обижен.

— Найдется ли что-нибудь, столь же угодное Господу, чем это зрелище, подобное блестящим ристалищам, что некогда устраивали римские кесари, знавшие толк в роскоши и блажи?!

— Хватит! — выкрикнули из публики. — Давай драку до крови!

— Ладно! — отвечал кюре. — Ладно-ладно! Скажу вам еще только одно: вы презренные беотийцы!

Он скинул халат. Двое мальчиков из хора выполняли при нем обязанности секундантов. Ризничему не помогал никто. Мальчики принесли табурет, таз с водой и полотенце, кюре вложил в рот назубник. Ризничий же произнес некое кабалистическое слово — и черный халат на нем вспыхнул ярким пламенем и исчез в клубах рыжего дыма. Он ухмыльнулся и, приплясывая, стал разминаться. Кюре, побледнев, осенил себя крестным знамением. Ризничий возмутился:

— Удар ниже пояса, а ведь мы еще и не начали — так не пойдет, любезный кюре!

Третий хорист ударил колотушкой по медному чану. Ризничий покинул свой угол около столба-трезубца и вышел на середину ринга. Публика встретила этот сигнал восторженным вздохом.

Дьявол решительно бросился в атаку, проведя серию коротких ударов правой, из которых каждый третий прорывал оборону кюре. Тот же проявил неожиданную ловкость, ножки его, толстенькие, пухленькие, оказались, несмотря на хромоту, весьма проворными. Вынужденный отвечать только прямыми правой, он старался держать противника на расстоянии. Но вот, воспользовавшись моментом, когда дьявол утратил бдительность, наблюдая эффект новой атаки сбоку, кюре поразил его в грудь двойным ударом левой. Ризничий грязно ругнулся. Публика зааплодировала. Но не успел кюре насладиться торжеством, как получил молниеносный апперкот в нижнюю челюсть и еле удержался на ногах. Результатом следующей серии коротких слева явился подбитый глаз священника. Казалось, дьявол решил продемонстрировать весь арсенал приемов, которыми владел. Тела противников покрывались красными пятнами, кюре начинал задыхаться. Ризничий же держался отлично.

— Ваде ретро! — произнес кюре.

В ответ на это дьявол закатился смехом, схватившись за бока. Не растерявшийся священник влепил ему парочку ударов в лицо. Из носа дьявола потекла струйка крови. Но тут прозвучал гонг, и противники разошлись по углам. Вокруг кюре засуетились трое хористов. Публика, довольная видом крови, которая текла довольно обильно, аплодировала ему. Дьявол схватил канистру с бензином, отхлебнул и снова изрыгнул приличный сноп огня и копоти, слегка опалив провод микрофона. Бурная овация в зале. Кюре оказался на высоте, подумал Жакмор. И как организатор, и как боец. Блестящая идея — вызвать на поединок дьявола!

Тем временем маленькие секунданты тщательно обтирали кюре. Ему крепко досталось — следы ударов были теперь явственно видны на коже.

— Второй раунд! — возвестил хорист с гонгом и — бам! — ударил колотушкой.

На этот раз дьявол, казалось, вознамерился одержать победу, прежде чем истечет время боя. Он бешено атаковал кюре, не давая ему передохнуть. Шквал ударов градом обрушился на служителя Господа, если град может рушиться шквалом. Кюре все время отступал, а раза два, к неудовольствию публики, входил в клинч. Вдруг, улучив момент, в промежутке между двумя ударами, он обхватил двумя руками голову ризничего и вмазал ему в нос коленом. Дьявол взвыл от боли и отскочил.

В тот же миг хористы ликующе завопили в один голос:

— Он притворяется! Браво, кюре!

— Так нечестно! — уверял дьявол, держась за нос и корчась якобы от нестерпимой боли.

Кюре заскакал от радости, замахал руками, но лукавый его перехитрил: мгновенно оправившись от боли, он подскочил к кюре и дважды саданул его в печень, довершив дело сокрушительным апперкотом, который пришелся бы противнику в челюсть, если бы тот конвульсивно не дернул головой и не принял удар на левый глаз. Глаз тут же заплыл.

К счастью для кюре, прозвенел гонг. Он несколько раз прополоскал рот и велел мальчикам привязать к левому глазу сырой бифштекс с дыркой посередине, которая позволит поврежденному оку видеть, если к нему вообще вернется эта способность. Тем временем дьявол потешал публику разными шуточками и имел большой успех.

Третий раунд обернулся бы полным разгромом кюре, если бы он не прервал его на середине, прибегнув к заранее приготовленному предательскому маневру: прикрываясь одной рукой, он другой дернул за микрофонный провод. И в тот же миг на голову ризничего обрушился динамик. Дьявол, оглушенный, грохнулся наземь. Кюре же гордо совершил круг почета по рингу, потрясая руками над головой.

— Я применил технический нокаут и победил! — провозгласил он. — Сам Бог одержал победу в моем лице! Господь, податель блага и блажи! Триединый Бог победил за три раунда!

Из публики послышались редкие возгласы. На минуту повисла тишина — все завершилось слишком быстро. Затем разразилась буря протеста — селяне сообразили, что с них, выходит, дорого содрали за минуту. Жакмор встревожился: назревал крупный скандал.

— Кюре, гони назад монету! — орал зал.

— Нет! — уперся кюре.

— Гони монету!

В голову кюре полетел стул, за ним другой. Кюре покинул ринг под мебельной шрапнелью.

Жакмор пробирался к выходу, как вдруг кто-то сзади заехал ему в ухо. Он инстинктивно развернулся и нанес ответный удар. В последний момент, когда кулак уже врезался в зубы обидчику, Жакмор узнал его. Это был столяр. Он согнулся в три погибели и захаркал. Жакмор посмотрел на свои пальцы: костяшки были разбиты. Он лизнул кровь. Неприятное чувство шевельнулось в нем. Но психиатр отмахнулся от него и пожал плечами.

— Еще чего! На то есть Хвула. Все равно мне надо наведаться к нему по поводу оплеухи, которую я дал мальчишке-хористу.

Его так и разбирало подраться еще. Не глядя, он врезал первому попавшемуся под руку детине и почувствовал несказанное облегчение — это не то что бить детей.

135 апревгуста

Когда Жакмор толкнул дверь дома Хвулы, хозяин одевался. Выкупавшись в массивной золотой ванне и повесив в шкаф старую рабочую одежду, он надевал шитый золотом домашний халат. Изнутри ветхий домик Хвулы был весь словно вызолочен. Золото переполняло сундуки, оно было повсюду: посуда, столы, стулья — все сияло чистым золотом. Попав сюда впервые, Жакмор был ослеплен этим зрелищем, теперь же оно стало ему так же безразлично, как и все прочие вещи, не имевшие прямого отношения к его мании, иначе говоря, он его попросту не замечал.

Хвула поздоровался с ним и удивился его растерзанному виду.

— Я подрался, — объяснил Жакмор. — Во время представления, которое давал кюре. Там все дрались. И сам кюре тоже, только нечестно. Как раз из-за этого сцепились все остальные.

— Рады стараться, был бы предлог, — пожал плечами Хвула.

— Я… — мялся Жакмор, — я тоже дрался… и мне стыдно… ну, я и подумал… коль скоро я все равно собирался заглянуть к вам… в общем, я вот принес…

Он протянул Хвуле пригоршню золотых монет.

— Понятно… — с горечью вздохнул Хвула. — Быстро вы освоились. Ладно, приведите в порядок костюм. И не расстраивайтесь. Я принимаю ваш стыд.

— Благодарю вас. А теперь, может, продолжим наш анализ?

Хвула бросил монетки в салатницу позолоченного серебра и безропотно лег на стоявшую посреди комнаты низкую кровать. Жакмор сел рядом.

— Расслабьтесь и рассказывайте дальше, — сказал он. — Мы остановились на том, как однажды в школе вы украли мяч.

Хвула прикрыл рукой глаза и заговорил. Но Жакмор не сразу вник в то, что рассказывал пациент. Его отвлекла одна деталь. Он заметил или, может, ему показалось, что глаза старика в тот момент, когда он подносил ладонь к лицу, забегали и загорелись лихорадочным блеском.

136 апревгуста

Случались дни, когда в Жакморе просыпался интеллектуал, тогда он забирался в библиотеку Анжеля и читал. Там была всего одна, зато поистине всеобъемлющая книга — замечательный энциклопедический словарь, в котором Жакмор находил расположенные в строгом, если не логическом, то алфавитном, порядке все те сведения, которые в обыкновенных библиотеках содержатся в несравненно более громоздком виде.

Обычно он открывал статью «Флаги», где было много цветных картинок, а текста не так густо, как на прочих страницах, что позволяло уму отдохнуть и расслабиться. Одиннадцатый флаг слева, в виде окровавленного зуба на черном фоне, в тот день напомнил ему мелкие лесные гиацинты.

1 юлямбря

Братья играли в парке, довольно далеко от дома. Место было выбрано не случайно: тут всего было много и поровну — камней, земли, травы, песка. Гармонично сочетались солнце и тень, влага и сушь, твердое и мягкое, растения и минералы, живое и неживое.

Все трое ожесточенно и молча копали железными лопатками квадратные канавки. Если лопатка натыкалась на что-нибудь интересное, юный исследователь наклонялся, поднимал находку и откладывал в сторону, где кучкой были собраны все предыдущие.

Взмахнув в очередной раз своей лопаткой, Ситроен сказал:

— Стоп!

Жоэль с Ноэлем послушно замерли.

— У меня зеленый, — сказал Ситроен и показал братьям какую-то маленькую блестящую штучку изумрудно-зеленого цвета.

— А вот черный, — сказал Жоэль.

— И золотой, — сказал Ноэль.

Они расположили три цветных камушка треугольником. Ситроен осторожно соединил вершины сухими травинками. Братья сели на землю, каждый напротив одного из углов, и стали ждать.

Вдруг земля внутри треугольника треснула. Из трещины показалась сначала одна, потом другая крохотная ручка. Ручки уцепились за края щели, и наружу вылезла человеческая фигурка сантиметров десяти ростом — девочка с длинными волосами. Она послала братьям воздушные поцелуи и принялась танцевать. Покружившись несколько минут внутри треугольника, она резко остановилась, взглянула на небо и исчезла под землей так же быстро, как появилась. А три цветных камушка превратились в обыкновенные кусочки щебня.

Ситроен встал и разбросал травинки.

— Надоело, — сообщил он. — Давайте играть в другую игру.

Жоэль с Ноэлем снова взялись за лопатки.

— Наверняка откопаем что-нибудь еще, — сказал Ноэль, и тут же его лопатка наткнулась на что-то твердое. — Здоровенный камень, — сообщил он.

— Покажи! — велел Ситроен.

Действительно, большой желтый камень с прозрачными жилками. Ситроен лизнул его, проверяя, так же ли он хорош на вкус, как на вид. Почти. На зубах заскрипел песок. Но самое главное — в углублении камня прилепился такого же желтого цвета слизняк. Ситроен внимательно осмотрел его.

— Нет, — сказал он, — это не такой. Можешь съесть и этого, но это не то. Летают от синих.

— А бывают синие? — спросил Ноэль.

— Бывают, — ответил Ситроен.

Ноэль проглотил желтого слизня. Вполне сносно. Во всяком случае, лучше, чем земля. Мягкий. Скользкий. В общем, ничего.

Тем временем Жоэль тоже откопал тяжелый булыжник. С трудом вытащил его и обнаружил двух черных слизней.

Он протянул одного Ситроену. Тот с интересом посмотрел, но есть не стал, а отдал Ноэлю. Жоэль уже прожевал оставшегося.

— Так себе, — сказал он. — Похоже на тапиоку.

— Ага, — сказал Ситроен. — Вот синие действительно вкусные. Как ананас.

— Правда? — спросил Жоэль.

— Съешь — и полетишь, — сказал Ноэль.

— Не сразу, — сказал Ситроен. — Надо еще потрудиться.

— А нельзя потрудиться заранее? — спросил Ноэль. — Тогда, как найдем синих, сразу и полетим?

— Ух ты! — воскликнул Жоэль, успевший снова взяться за лопату. — Я нашел какое-то семечко, совсем целенькое.

— Покажи-ка, — сказал Ситроен.

Семечко было почти с грецкий орех.

— Надо плюнуть на него пять раз, — сказал Ситроен, — и оно начнет расти.

— Точно? — спросил Жоэль.

— Точно, — ответил Ситроен. — Только надо его положить на зеленый лист. Ну-ка, Жоэль, пойди сорви.

Из семечка выросло деревце с розовыми листиками. По ажурным серебряным веткам порхали певчие птички. Самая большая была меньше, чем ноготь на мизинце Жоэля.

347 юлямбря

«Прошло уже шесть лет, три дня и два часа, с тех пор как я явился в эти гиблые края и здесь увяд», — думал Жакмор, глядя на себя в зеркало.

Борода его достигла средней длины и больше не росла.

348 юлямбря

Жакмор столкнулся с Клемантиной на пороге. Он не видел ее очень давно. Чуть ли не несколько месяцев. Дни текли сплошным, безостановочным потоком, так что он потерял им счет. Клемантина окликнула его.

— Куда это вы собрались?

— Иду, как обычно, к моему приятелю Хвуле.

— Все еще занимаетесь его психоанализом?

— Хм… да…

— Как долго.

— Это же тотальный анализ.

— У вас раздалась голова, — заметила Клемантина.

Изо рта у нее несло тухлятиной — Жакмор отступил на шаг.

— Вполне возможно, — сказал он. — А мой пациент становится совершенно прозрачным. Это даже начинает меня беспокоить.

— Что-то у вас не слишком радостный вид, — сказала Клемантина. — А ведь вы так давно искали объект!

— Ну да, все объекты ускользали из рук. Остался один Хвула, потому я за него и взялся. А содержимое его сознания не такого свойства, чтобы здорово осчастливить воспреемника.

— И что же, вы далеко зашли?

— Простите?

— Я имею в виду, далеко продвинулся ваш анализ?

— О, весьма! Я почти со страхом жду, что вот-вот дойдет дело до извлечения самых смрадных пластов. Но оставим это. Скажите лучше, как вы сами? Вы не появляетесь за столом. Ни днем, ни вечером.

— Я ем у себя, — с достоинством произнесла Клемантина.

— Вот как!

Жакмор окинул взглядом ее фигуру.

— Кажется, это идет вам на пользу, — сказал он.

— И ем только то, что должна, — так же гордо продолжала Клемантина.

Жакмор не знал, о чем бы еще заговорить.

— Ну а как настроение? — не найдя ничего лучшего, спросил он.

— Трудно сказать. Когда как.

— Что же вас беспокоит?

— Понимаете, я боюсь, — призналась она.

— Боитесь? Чего?

— Боюсь за детей. Постоянно. С ними может случиться что угодно. И я все время это мысленно прокручиваю. Причем самые простые вещи, я ничего не выдумываю, не извожу себя нелепыми фантазиями — хватает перечня вполне реальных угроз, чтобы свести меня с ума. И все это не выходит у меня из головы. О том, что грозит им за пределами парка, я и не думаю — слава Богу, до сих пор они ни разу не пытались выйти. Так что эти мысли я пока гоню прочь, не то совсем свихнусь.

— Но им ничего не грозит, — сказал Жакмор. — У детей вполне развито чувство самосохранения, и они инстинктивно избегают опасностей.

— Вы думаете?

— Я просто уверен, иначе и нас с вами давно бы уже не было на свете.

— Так-то оно так, — сказала Клемантина, — но эти дети не похожи на других, они совсем особенные.

— Ах да, как же!

— И я их так люблю! Так люблю, что передумала обо всем, что может с ними случиться в парке и в доме, и теперь не могу спать. Вы и представить себе не можете, как много этих опасностей! Это такая мука для такой любящей матери, как я! А ходить за ними по пятам я не могу — полно дел по хозяйству.

— Но есть же служанка.

— Она дура. С ней им еще опаснее, чем одним. Непроходимая тупица. Я, наоборот, стараюсь, чтобы они с ней поменьше общались. Она не способна шевелить мозгами. Случись детям вырыть в саду ямку поглубже, наткнуться на залежи нефти, так что из скважины хлынет струя и все трое начнут тонуть, — она ни за что не сообразит, что делать. Я просто умираю от страха! Вот как я люблю своих детей!

— Да уж, — сказал Жакмор. — Вижу, вы в самом деле предусмотрели буквально все, ничего не упустили.

— Меня тревожит еще и другое, — продолжала Клемантина, — их образование. Придется отдать их в деревенскую школу, а как они будут туда ходить — подумать страшно! Одним, разумеется, никак нельзя. А доверить этой дурехе провожать их я не могу. Непременно случится беда. Придется ходить с ними самой, разве что вы меня иногда подмените, если пообещаете быть крайне осторожным. Нет, я должна сама, только сама! Конечно, думать об учебе пока рановато, дети еще малы, но сама мысль о том, что они выйдут за ограду парка, а я еще не предусмотрела всех подстерегающих там опасностей, сводит меня с ума.

— Пригласите домашнего учителя, — посоветовал Жакмор.

— Я уже думала об этом, — возразила Клемантина, — но, не стану греха таить, я ревнива. Это, конечно, глупо и примитивно, но я не перенесу, если они полюбят кого-нибудь, кроме меня. А получается так: если учитель окажется хорошим, они, разумеется, его полюбят, если же плохим — зачем отдавать детей в такие руки?! Мне и школа-то не внушает особого доверия, но школьный учитель — все-таки другое дело. А с домашним положение безнадежное.

— Можно доверить воспитание священнику — так делается издавна.

— Я сама не слишком религиозна и не желаю, чтобы из детей сделали святош.

— По-моему, здешний кюре в том смысле не опасен, — сказал Жакмор. — У него вполне здравый подход к религии, чем-чем, а фанатизмом он не грешит.

— Кюре не станет приходить сюда, — резонно заметила Клемантина, — так что это ничего не решает. Все равно придется им ходить в деревню.

— Но дорога очень спокойная. Там и машины-то совсем не ездят. Или очень редко.

— Вот именно, — подхватила Клемантина. — Так редко, что перестаешь остерегаться. И если проедет хоть одна, она становится в десять раз опасней. Меня от одной мысли жуть берет.

— У вас фантазия, как у святого Делли[1].

— Перестаньте издеваться! — воскликнула Клемантина. — Нет, выход один — я буду провожать их туда и обратно. Ничего не поделаешь, если любишь детей, идешь на любые жертвы…

— Вы не были столь самоотверженны, когда уходили лазать по скалам, а их оставляли некормлеными, — заметил Жакмор.

— Не помню за собой такого, — сказала Клемантина. — Если же я так поступала, то, наверно, была больна. А с вашей стороны некрасиво меня этим попрекать. Сами знаете, в то время Анжель еще жил здесь, и меня бесило его присутствие. Теперь все по-другому, и вся ответственность за воспитание и образование детей лежит на мне.

Психиатр почувствовал себя пристыженным.

— А вы не боитесь, что они будут слишком зависимы от вас? — спросил он, помолчав.

— Но это закономерно! Дети заменили мне все, в них смысл моей жизни. Так разве не естественно, чтобы они во всем полагались на меня?

— И все-таки, — сказал Жакмор, — мне кажется, вы преувеличиваете опасность. Сейчас вы в таком состоянии, что вам всюду мерещатся ужасы. Так можно дойти Бог знает до чего… Взять хоть туалетную бумагу — удивительно, как это вы разрешаете детям пользоваться ею, а вдруг, перед тем как упаковать пачку, работница, которая этим занималась, насыпала на верхний листок смертельную дозу мышьяка, готовясь отравить свое семейство, в таком случае листок этот ядовит… возьмет его кто-нибудь их ваших малышей, а у него, допустим, на пальце царапина, мышьяк попадет в кровь — и смерть на месте… вы бы должны подлизывать им зад языком…

Клемантина задумалась.

— А знаете, — сказала она, — животные так и делают своим детенышам… может, хорошая мать и должна бы…

Жакмор внимательно на нее посмотрел.

— Я вижу, вы их действительно любите, — серьезно сказал он. — И, собственно говоря, этот вариант с мышьяком не так уж абсурден.

— Это ужасно, — простонала Клемантина и расплакалась. — Не знаю… не знаю, что делать…

— Успокойтесь, — сказал Жакмор, — я помогу вам. Теперь я вижу всю сложность ситуации. Но все можно уладить. Не волнуйтесь и пойдите отдохните.

Клемантина пошла наверх, в свою комнату.

«Вот она, страсть», — думал Жакмор, выходя из дома.

Он хотел бы испытать ее сам. Но, раз невозможно, хотя бы пронаблюдать.

Какая-то смутная, не успевшая облечься в слова мысль промелькнула у него в голове. Смутная мысль. Облачко тревоги. Не мешало бы спросить мнение детишек.

Да что там — успеется.

7 октямбря

Дети играли на лужайке под материнскими окнами. Клемантина не отпускала их ни на шаг. Вот и теперь наблюдала за каждым их движением, пыталась по глазам угадать каждую мысль. Жоэль сегодня выглядел каким-то вялым, в буквальном смысле еле ползал. Вот он встал, пощупал штанишки и посмотрел на братьев. И тут же они заскакали вокруг него, как будто он сказал им что-то смешное. Жоэль принялся тереть глаза кулаками — видно, разревелся.

Выскочить из комнаты, скатиться по лестнице и добежать до лужайки — было для Клемантины делом нескольких секунд.

— Что случилось, золотко?

— Живот болит! — сквозь слезы ответил Жоэль.

— Что ты съел? Эта кретинка опять дала моему ангелочку какую-нибудь бяку?

Жоэль стоял враскоряку, оттопырив зад.

— Я наделал в штаны! — безутешно рыдал он.

Ситроен и Ноэль презрительно сморщились.

— Фу, какая малявка! — сказал Ситроен. — Все еще делает в штаны!

— Фу, малявка, — повторил Ноэль.

— Ну-ну! — одернула их Клемантина. — Нечего дразниться. Он не виноват. Пойдем, моя детка, мамочка даст тебе чистые штанишки и ложечку желудочного эликсира.

Ситроен и Жоэль раскрыли рты от зависти и удивления.

А Жоэль, забыв про слезы, потрусил за матерью.

— Какое нахальство! — сказал Ситроен. — Он наложил в штаны, и ему же дают дудочный ликсир.

— Да, — сказал его Ноэль. — Я хочу тоже.

— Попробую потужиться, — сказал Ситроен.

— Я тоже, — сказал Ноэль.

Они тужились до посинения, но ничего не выжали.

— Не получается, — сказал Ситроен. — Только чуточку писнулось.

— Ну и ладно, — сказал Ноэль. — Обойдемся без ликсира. Зато возьмем и спрячем его мишку.

— Вот это да! — сказал Ситроен, пораженный тем, что брат разразился такой длинной тирадой. — Здорово придумано, только надо так спрятать, чтобы он не нашел.

Ноэль старательно наморщил лоб: куда бы спрятать? Но в голову ничего не приходило. Ситроен, не желая отстать, тоже лихорадочно соображал.

— Смотри-ка! — вскрикнул он через минуту. — Вон туда!

«Туда» значило на площадку, где служанка развешивала белье. На высокие столбы была натянута проволока. Около одного столба стояла стремянка.

— Спрячем мишку на дерево, — сказал Ситроен. — Возьмем Беллину лесенку. Давай быстрей, пока он не вернулся!

Братья сорвались с места.

— Но ведь он, — задыхаясь, на бегу сказал Ноэль, — он его достанет.

— Нет, — возразил Ситроен. — Мы вдвоем можем поднять лесенку, а он один — нет.

— Ты думаешь?

— Вот увидишь.

Вблизи стремянка оказалась куда больше, чем представлялось издали.

— Главное, чтоб она у нас не свалилась, — сказал Ситроен. — Поднять мы ее уже не сможем.

С грехом пополам они оторвали лестницу от земли и поволокли к дереву.

Одолев метров десять, Ноэль пропыхтел:

— Уф, тяжело!

— Скорей! — подгонял Ситроен. — Она сейчас придет!

— Ну вот, теперь ты у меня чистенький, — сказала Клемантина и выбросила клок ваты в горшок. Жоэль стоял к ней спиной, а она на коленях подтирала его. Закончив же, помедлила и, вместо того чтобы встать, сказала:

— Ну-ка, золотко, наклонись.

Жоэль послушно наклонился, упершись в коленки. Клемантина осторожно раздвинула его ягодицы и принялась вылизывать. Усердно. Тщательно.

— Что это ты делаешь, мамочка? — удивился Жоэль.

— Мою тебя, сыночек, — ответила Клемантина, прервавшись. — Хочу, чтоб ты был чистый-пречистый, как котеночек или щеночек.

Вовсе это не унизительно. Скорее, естественно. Жакмор просто болван! Даже этого не понимает. А это такая малость. Теперь, по крайней мере, можно быть уверенной, что дети не подхватят никакой заразы. Раз она их любит, значит, ничего плохого им сделать не может. Что ни делает — все хорошо. Если подумать, она должна бы вообще вылизывать их с головы до пят.

Поднимаясь с колен и надевая на Жоэля чистые штаны, Клемантина размышляла над этой идеей. Какое поле деятельности!

— Беги к братикам, — сказала она Жоэлю, и он сбежал по лестнице.

В самом низу он приостановился и вытерся штанами — в попе было мокро. Он пожал плечами.

Клемантина задумчиво пошла в свою комнату. Все-таки не слишком приятный вкус. Кусочек бифштекса, пожалуй, не повредит.

Да-да, надо вылизывать, целиком вылизывать их.

Мыться в ванне крайне опасно, она об этом уже думала, и не раз. Малейшая неосторожность — и все! Стоит на минутку отвлечься, например, наклониться за мылом, которое выскользнуло из рук и закатилось куда-то под умывальник. А тут вдруг вода начнет хлестать из крана с бешеным напором, потому что в водоотстойник упал раскаленный метеорит, благодаря огромной скорости проник не взорвавшись в главный колодец, застрял там, и вода разогрелась и закипела, по трубам пошла ударная волна (как красиво звучит!), и напор, естественно, усилился, и все это как раз в тот момент, когда вы там ползаете под раковиной, ловите мыло, — вообще это преступление продавать мыло такими скользкими да еще круглыми кусками, которые так и норовят выскользнуть из рук и упасть куда придется — даже если просто в воду, все равно с него могут свалиться налипшие микробы и прямо ребенку в лицо. А тем временем из крана обрушивается водопад, ванна мгновенно наполняется до краев, ребенок от испуга окунается с головой, захлебывается, тонет… личико его синеет… асфиксия… конец…

Клемантина утерла вспотевший лоб и закрыла шкаф, не прикоснувшись к еде. Лечь. Скорее лечь в постель.

Жоэль вернулся на лужайку к братьям. Он все еще на них немножко дулся. Ноэль с Ситроеном прилежно работали лопатками, словно бы не замечая его.

— Думаешь, найдем еще одного голубого? — спросил Ноэль Ситроена.

Жоэль навострил уши.

— Нет, — сказал Ситроен. — Я же говорю, они попадаются очень редко. Один на пятьсот миллионов.

— Хватит заливать! — фыркнул Жоэль и схватился за свою лопатку.

— Жаль, что он его съел, — сказал Ситроен. — А то бы мы, глядишь, тоже взлетели.

— Хорошо, что это не мой, — сказал Ноэль. — Жалко было бы, если бы он улетел. — И он с наигранной нежностью прижал к груди плюшевого мишку, приговаривая: — Мордастик ты мой!

Жоэль, нахохлившись, упрямо разгребал гравий.

Но когда речь зашла о мишке, его так и кольнуло. А где его медвежонок? Открыто озираться он не стал, но исподтишка пошарил глазами по сторонам.

— Что это он такой мрачный? — усмехнулся Ноэль.

— Что, ликсир оказался невкусный? — съязвил Ситроен.

Жоэль не откликнулся.

— От него все еще воняет, — сказал Ноэль. — Неудивительно, что его Косолапка удрал.

Жоэль знал, что, если он сейчас заговорит, у него будет дрожать голос, а это ни к чему. Ему было тошно копаться в земле, на глаза наворачивались слезы, но он заставил себя сосредоточиться на камушках. И вдруг забыл обо всем: о мишке, о братьях — обо всем на свете.

По камушку на дне его ямки тихонько полз роскошный ярко-синий слизень. Жоэль долго смотрел на него, затаив дух. Потом осторожно, дрожащими пальцами взял и незаметно положил в рот. Насмешки братьев доносились до него как сквозь сон.

Но вот он проглотил слизня, поднял голову и уверенно произнес:

— Это вы спрятали мишку, я знаю.

— Ничего подобного, — сказал Ситроен. — Он сам улетел, потому что не захотел оставаться с таким вонючим хозяином.

— Ладно, — сказал Жоэль. — Сам найду.

Очень скоро он увидел отодвинутую на несколько метров от дерева стремянку, а на самом дереве, в развилке между ветками Косолапку. Отлично устроившись, он беседовал с дятлом.

Пора взлетать. Набравшись духу, Жоэль взмахнул руками. И точно, как сказал Ситроен…

Когда пятки Жоэля промелькнули перед носом Ноэля, тот схватил за плечо Ситроена и прошептал:

— Он нашел…

— Что ж, — спокойно сказал Ситроен, — это доказывает, что я был прав.

Дятел не шелохнулся, когда Жоэль опустился на ветку рядом с мишкой и расположился поудобнее.

— А вы? Не хотите сюда? — с издевкой обратился он к братьям.

— Нет, — ответил Ситроен. — Это неинтересно.

— Еще как интересно, — сказал Жоэль и повернулся к дятлу. — Правда?

— Очень! — подтвердил дятел и прибавил: — Между прочим, на ирисовой клумбе этих синих слизней полным-полно.

— Подумаешь, — сказал Ситроен, — все равно я бы и сам нашел. И потом, можно взять синюю краску и перекрасить любого.

Он направился к ирисовой клумбе, Ноэль — за ним. А Жоэль спустился на землю и присоединился к ним на полдороге. Косолапку он оставил сидеть в развилке.

— Можно съесть много, — сказал он. — Тогда взлетишь еще выше.

— Хватит и одного, — сказал Ситроен.

Выйдя из дому, Клемантина увидела посреди лужайки стремянку. Она подбежала поближе и заметила на ближайшем дереве с комфортом восседавшего в развилке Косолапку.

Она схватилась за сердце и помчалась в глубь парка, громко зовя детей.

8 октямбря

— Возможно, вы и правы, — сказал Жакмор, — но не стоит торопиться.

— Это единственный выход, — возразила Клемантина. — С какой стороны ни посмотри, если бы не было этого дерева, ничего бы не произошло.

— Вам не кажется, что виной всему скорее уж лестница?

— Само собой, эта кретинка не должна была оставлять лестницу, но это другой разговор. Она свое еще получит. Однако согласитесь, не будь дерева, Ситроену с Ноэлем не пришло бы в голову спрятать там мишку, чтобы Жоэль не достал. Все из-за него, из-за дерева. А что, если бы он, бедняжка, вздумал лезть за своим мишкой прямо так, без лестницы?

— Многие считают, — сказал Жакмор, — что детям даже полезно лазать по деревьям.

— Только не моим детям! И вообще, от деревьев только и жди неприятностей. Мало ли… Термиты подгрызут корни, и ствол свалится на голову, или сухой сук упадет и проломит череп, или молния ударит в верхушку, дерево загорится, ветер занесет язычки огня в детскую, и бедные дети умрут от ожогов!.. Нет, оставлять в парке деревья слишком опасно. Поэтому я прошу вас взять на себя труд сходить в деревню и нанять людей, чтобы они срубили все деревья. Половину пусть берут себе. А другую я оставлю на дрова.

— Каких людей? — спросил Жакмор.

— Ну, не знаю как их там: обрезчики или лесорубы… вот-вот, кажется, лесорубы. Попросите прислать мне лесорубов. Это очень сложно?

— Нисколько! — ответил Жакмор. — Уже иду. В таком деле важно ничего не упустить.

И он действительно тут же встал и пошел.

Люди пришли после обеда. Они принесли с собой разные инструменты, железные клинья, багры и жаровни. Когда они заходили в ворота, Жакмор как раз возвращался с прогулки, он остановился и пропустил их. Их было пятеро да еще двое учеников: один лет десяти, хилый, рахитичный, другой постарше, с черной повязкой на левом глазу и нелепо искривленной ногой.

Один из работников кивнул Жакмору — это с ним он договаривался о цене. Сошлись на предложении Клемантины: половина бревен лесорубам, половина хозяйке. Если ей понадобится напилить и сложить дрова, за это отдельная плата.

Жакмору эта затея была не по душе. Никакой особой привязанности он, родившийся зрелым человеком с незагруженной памятью, к деревьям испытывать не мог, но ему нравилась их рациональная красота и беспорядочное однообразие. Он не чувствовал потребности разговаривать с деревьями или слагать им оды, но любил блеск глянцевых листьев под солнцем, мозаику света и тени в пышных кронах, шелест ветвей, запах разогревшихся за день стволов. Любил острые язычки драцен, чешуйчатые столбики коренастых пальм, гладкие пахучие ветки эвкалиптов, похожих на нескладных, внезапно вытянувшихся девчонок-подростков с их манерой опрокинуть на себя целый флакон духов и обвешаться дешевыми медными побрякушками. Любил сосны, внешне неприступные, но готовые при малейшем прикосновении выпустить капли ароматной смолы; любил узловатые дубы, напоминающие лохматых дворовых псов. Словом, все деревья. У всех было свое лицо, свои вкусы и причуды, и все были по-своему хороши. Однако невероятная материнская любовь Клемантины оправдывала эту жертву.

Работники остановились посреди лужайки и сложили инструменты. Потом двое принялись рыть землю заступами, а ученики, вооружившись здоровенными, больше них самих, лопатами, — выгребать вскопанный грунт. Ров удлинялся на глазах. Жакмор подошел поближе и стал с недоумением следить за работой. Ученики ссыпали землю на края рва и утрамбовывали ее ногами в плотные невысокие валы.

Достаточно углубив ров, работники побросали заступы и вылезли. Неторопливые, в темной пыльной одежде, они были похожи на закапывающих в землю свои личинки жуков. Ученики продолжали вынимать и утаптывать грунт. Взрослые периодически взбадривали их оплеухами. Тем временем трое других работников приволокли из глубины парка, от самой ограды, полную тачку распиленных на метровые чурбаки бревен. Прикатив колымагу к краю рва, они стали укладывать бревна поперек него на утоптанные учениками гребни. Клали тщательно и плотно, пригоняя каждый конец кувалдой. Когда настил был готов, все трое взяли лопаты и стали забрасывать его землей. Жакмор жестом подозвал одного из учеников и, когда тот подошел, спросил, нехотя сопроводив вопрос пинком:

— Что это они делают?

— Укрытие, — ответил ученик, заслонившись локтем, и тут же побежал назад к своим. Старшие товарищи, разумеется, не обошли его чувствительными знаками внимания.

День был пасмурный, с неба сочился скудный белесый свет. Жакмор продрог, но хотел досмотреть до конца.

Наконец укрытие было готово. Пятеро работников спустились в него по сделанным с одного конца рва ступенькам. Ученики не пытались присоединиться к ним, поскольку заранее знали, чем чревата такая попытка.

Вскоре все пятеро вылезли. Из кучи инструментов вытащили багры и клинья. Ученики колдовали над жаровнями, изо всех сил раздувая угли. По команде бригадира они подняли эти тяжеленные чугунные ящики и понесли их к ближайшим деревьям. Взрослые шли впереди. Смутная тревога нарастала в груди Жакмора. Ему вспомнилось, как распинали на двери распутного жеребца.

Первую жаровню поставили у подножия финиковой пальмы метров десяти высотой. Все пятеро работников вложили в нее свои инструменты. Вторую отнесли к соседнему эвкалипту. Ученики опять стали раздувать огонь в жаровнях, на этот раз с помощью мехов, на которых они подпрыгивали двумя ногами. Между тем бригадир, приникнув ухом к стволу пальмы, внимательно выслушивал что-то в разных местах. Наконец нашел нужную точку и отметил ее красной краской. Самый сноровистый из работников вытащил из жаровни багор, больше похожий на гарпун. Раскаленные добела зазубрины дымились на холодном влажном воздухе. Работник размахнулся и с силой вонзил гарпун в красную отметину. Ученики оттащили жаровню, а другой работник в это время проделал то же самое с эвкалиптом. Вслед за тем все пятеро бегом бросились в укрытие — там, у входа, уже примостились около жаровен ученики.

Лиственный султан пальмы задрожал, сначала чуть заметно, потом все сильнее. Жакмор сжал зубы. Затем раздался вопль, такой жалобный и надсадный, что хотелось заткнуть уши. Закачался ствол, причем ритм колебаний все убыстрялся и каждое сопровождалось все более пронзительным криком. Треснула и разъехалась земля у подножия. Вибрирующий на немыслимой высоты ноте визг сверлил воздух, разрывал барабанные перепонки и, казалось, впивался в низкий купол облаков. Наконец ствол с корнями вырвался из земли и, изогнувшись, рухнул вершиной в сторону укрытия. Все так же душераздирающе вереща, дерево дергалось и каталось по земле, мало-помалу приближаясь ко рву. Еще минута — и новый удар сотряс почву. Это упал эвкалипт. Он не кричал, а судорожно хрипел, как сбесившийся кузнечный мех. Его серебристые ветки обвивались вокруг ствола, хлестали по земле, нащупывая ров. А пальма как раз дотянулась до бревенчатого настила и конвульсивно заколотила по нему. Однако крики ее становились уже все реже и тише. Эвкалипт, менее живучий, затих первым, только дрожь волнами пробегала по вороху ланцетообразных листьев. Работники вышли из укрытия. Пальма попыталась настигнуть их последним, предсмертным рывком. Но тот, в кого она целилась, ловко увернулся и рубанул ее топором. Это был конец. Длинный ствол задрожал в агонии. Не дожидаясь окончательной гибели первых деревьев, работники перешли к следующим.

Жакмор в полном ошеломлении, с гудящей головой, неотрывно глядел на них, словно пригвожденный к месту. Но, увидев, как гарпун вновь втыкается в нежную древесную плоть, он не выдержал, повернулся и бросился к обрыву. Он бежал опрометью, но не мог скрыться от оглашавших парк воплей боли и гнева истязуемых гигантов.

11 октямбря

В парке повисла тишина. Все деревья лежали на земле вверх корнями, а вся почва в буграх и кратерах, как после артобстрела из недр. Они выпирали, точно прорвавшиеся и засохшие фурункулы. Пятеро взрослых работников ушли назад в деревню, а ученики остались, чтобы разделать трупы и сложить трофеи.

Жакмор обозрел место злодеяния. Уцелели только редкие кусты да низкорослая молодая поросль. Казалось, обнаженное, без всякого рельефа небо обрушилось на землю. Справа послышался стук обрубающего ветки секача. Мимо прошел младший ученик, таща двумя руками длинную прогибающуюся пилу.

Жакмор вздохнул и зашел в дом. Поднялся по лестнице. На втором этаже заглянул в детскую. Клемантина сидела с детьми и вязала. Ноэль, Жоэль и Ситроен в дальнем конце комнаты смотрели книжки с картинками и сосали леденцы, которые доставали из лежавшего рядом кулька.

— Готово, — сказал Жакмор, входя. — Свалены все до единого.

— Вот и хорошо, — сказала Клемантина. — Так мне будет спокойнее.

— Вы так и сидели все время? И вас не смутил шум?

— Я не обращала внимания. Когда падают деревья, без шума не обойтись.

— Ну-ну… — пробормотал Жакмор.

Он посмотрел на детей.

— Вы не хотите их выпустить? Они уже третий день не выходят из дома. Ведь теперь им ничего не грозит.

— Лесорубы закончили работу? — спросил Клемантина.

— Осталось только распилить стволы, — ответил Жакмор. — Если вы боитесь за детей, я могу присмотреть за ними. Надо же им дышать воздухом.

— Ура! — закричал Ситроен. — Мы пойдем с тобой гулять!

— Гулять! — пискнул Ноэль.

— Будьте очень осторожны! — наказала Жакмору Клемантина. — Ни на минуту не спускайте с них глаз. Я умру от беспокойства, если не буду уверена, что вы за ними следите.

Жакмор вышел из детской, братья вприпрыжку бежали впереди. Лестницу одолели в один миг.

— Смотрите, чтоб они не свалились в ямы! — прокричала им вслед Клемантина из окна. — И не баловались с инструментами!

Едва шагнув за порог, Ноэль с Жоэлем помчались на звук секача. Жакмор и Ситроен не спеша пошли за ними.

Младший ученик, мальчонка лет десяти, обрубал ветки сосны. Секач поднимался и опускался, и при каждом ударе во все стороны летели щепки и распространялся терпкий запах смолы. Жоэль выбрал удобное для наблюдения место и замер, открыв рот. Ноэль остановился чуть поодаль.

— Как тебя зовут? — спросил Ноэль немного погодя.

Ученик повернул к нему жалкую мордашку.

— Не знаю, — сказал он. — Кажется, Жан.

— Жан! — повторил Ноэль.

— Меня зовут Жоэль, — сказал Жоэль, — а это мой брат, его зовут Ноэль.

Ученик не отозвался и снова мерно затюкал.

— Что ты делаешь, Жан? — спросил подошедший Ситроен.

— Вот это, — ответил Жан.

Ноэль подобрал щепочку и понюхал.

— Наверно, это здорово, — сказал он. — Ты всегда это делаешь?

— Нет, — сказал Жан.

— Гляди-ка, — сказал Ситроен, — вон я как далеко плюю, а ты так можешь?

Жан равнодушно посмотрел. Полтора метра. Он тоже плюнул и перекрыл вдвое большее расстояние.

— Ого! — сказал Ноэль.

Ситроен был искренне восхищен.

— Классно плюешься! — с уважением сказал он.

— Мой брат может еще раза в четыре дальше, — сказал смущенный Жан, стараясь перевести не привычные для него похвалы на кого-нибудь другого, более достойного.

— Значит, он тоже классно плюется! — сказал Ситроен.

Ветка уже держалась на ниточке. При следующем ударе она, спружинив, отскочила. Жан успел удержать ее.

— Осторожно! — сказал он.

— Ты сильный! — сказал Ноэль.

— Это что! — скромно сказал Жан. — Мой брат куда сильнее.

Однако за следующую ветку он принялся залихватски — щепки так и брызнули из-под секача.

— Видал?! — сказал Ситроен Жоэлю.

— Он бы ее и с одного удара обрубил! — сказал Ноэль.

— Ага, — сказал Ситроен.

— С одного вряд ли, но почти, — уточнил Ноэль.

— Захотел бы — так обрубил бы и с одного, — сказал Жан.

— Наверняка, — согласился Ситроен и спросил: — А целое дерево с одного удара ты когда-нибудь срубал?

— Мой брат однажды срубил, — ответил Жан. — Настоящее дерево. — Он заметно оживился.

— Ты живешь в деревне? — спросил Ситроен.

— Да, — ответил Жан.

— А мы тут. И у нас есть парк. Это здорово. А в деревне есть еще такие же сильные ребята, как ты?

Жан заколебался, но честность взяла верх.

— Конечно есть, — сказал он. — Полно.

— А сколько тебе лет? — спросил Ноэль. — Девять есть?

— Десять, — ответил Жан.

— Как ты думаешь, я тоже смогу рубить деревья, когда мне будет десять? — спросил Ситроен.

— Не знаю, — ответил Жан. — Это не так просто — надо уметь.

— Дай мне подержать эту штуку, — попросил Ситроен.

— Секач? — удивился Жан.

— Ага, секач, — с удовольствием выговорил Ситроен.

— На, попробуй, — великодушно согласился Жан. — Только смотри — он тяжелый!

Ситроен благоговейно принял секач. А Жан, пользуясь тем, что у него на время освободились руки, смачно плюнул себе в ладони. Увидев это, Ситроен смутился и поспешно вернул секач.

— Зачем ты плюешь себе на руки? — спросил Ноэль.

— Так делают все мужчины, — ответил Жан. — Чтобы ладони грубели.

— И у меня тоже загрубеют, да? — спросил Ситроен. — Станут как деревяшки!

— Не знаю.

Жан снова принялся за работу.

— А ты не пробовал откапывать слизней? — спросил Ситроен.

Слегка озадаченный вопросом, Жан фыркнул, и из носу у него выскочил и довольно далеко отлетел изрядный зеленый сгусток.

— Ого! — сказал Ноэль. — Видал?

— Да, — сказал Ситроен.

Увлекшись беседой, братья сели на землю.

— Мой брат однажды откопал человеческую кость, — сказал Жан. — Копал яму и откопал.

Это не слишком заинтересовало братьев. Чуть в стороне стоял Жакмор и с недоумением глядел на странную компанию.

27 октямбря

Жакмор проснулся от стука в дверь. Не дожидаясь разрешения, вошла Клемантина.

— Доброе утро, — сказала она без всякого выражения.

Вид у нее был совершенно безумный.

— Что случилось? — живо спросил Жакмор.

— Ничего, — ответила она. — Глупо, конечно. Просто мне приснился страшный сон.

— Еще какой-нибудь несчастный случай?

— Нет. Как будто они вышли из парка. Это прямо наваждение!

— Идите спать, — сказал Жакмор и сел в кровати. — Я сам этим займусь.

— Чем?

— Не беспокойтесь.

Клемантина чуточку приободрилась.

— Вы что, можете как-нибудь уберечь их?

— Да, — сказал Жакмор.

Прежняя неясная мысль шевельнулась в нем. Но на этот раз она подтолкнула его к определенному действию.

— Идите спать, — повторил он. — Я сейчас оденусь. А как только все будет улажено, зайду к вам. Дети, наверно, уже встали?

— Гуляют в парке, — сказала Клемантина.

И вышла, закрыв за собой дверь.

— Не так, — сказал Ситроен. — Вот смотри.

Он лег на живот и, чуть поводя кистями рук и ступнями ног, оторвался от земли и поднялся в воздух сантиметров на тридцать. Потом сделал рывок вперед и резко сиганул вверх.

— Не надо слишком высоко, — предостерег Ноэль. — Не выше клумбы. А то увидят.

Следующую попытку сделал Жоэль. Но он завис в верхней точке петли и дернул вниз.

— Сюда идут, — прошептал он, приземлившись.

— Кто? — спросил Ситроен.

— Дядя Жакмор.

— Играем в камушки, — распорядился Ситроен.

Все трое вооружились лопатками и уселись в ряд.

Вскоре, как и следовало ожидать, появился Жакмор.

— Здравствуй, дядя Жакмор, — сказал Ситроен.

— Здравствуй, дядя, — сказал Жоэль.

— Здравствуй, — сказал Ноэль. — Садись рядом.

— Я пришел поболтать с вами, — сказал Жакмор, располагаясь на траве.

— О чем? — спросил Ситроен.

— Да о чем угодно. Чем вы тут занимались?

— Ищем камушки, — сказал Ситроен.

— Должно быть, увлекательное занятие?

— Очень, — сказал Ноэль. — Мы каждый день так играем.

— Вчера по пути в деревню я видел отличные камушки на дороге, — сказал Жакмор. — Но взять с собой и принести вам, понятно, не мог.

— Ничего, — сказал Жоэль. — Их и здесь навалом.

— Действительно! — согласился Жакмор.

Все помолчали.

— На дороге вообще есть много разных интересных вещей, — невинным тоном продолжал Жакмор.

— Да, — сказал Ситроен. — Везде есть много вещей. Их видно через решетку. И дорогу видно до самого поворота.

— Ну, до поворота… — сказал Жакмор. — А дальше?

— А дальше, — сказал Ситроен, — наверно, все то же самое.

— Дальше там деревня, — сказал Жакмор.

— А в деревне ребята вроде Жана, — сказал Ситроен.

— Да…

Ситроен сморщился.

— Он плюет себе в ладони, — сказал он.

— Он же работает, — сказал Жакмор.

— И что, все, кто работает, плюют себе в ладони?

— А как же. Чтобы волосы не росли.

— А эти деревенские ребята, они как-нибудь играют? — спросил Жоэль.

— Играют, когда есть время. Но они много работают, иначе их побьют.

— А мы все время играем втроем, — сказал Ситроен.

— И еще там бывает месса, — сказал Жакмор.

— Что такое месса? — спросил Жоэль.

— Ну, это когда много людей собираются в большом зале, а кюре — это такой господин в красивой белой расшитой одежде — перед ними выступает, а они швыряют ему в рожу камни.

— Ты говоришь нехорошие слова, — сделал ему замечание Жоэль.

— И все? — спросил Ситроен.

— Когда как, — сказал Жакмор. — Например, вчера вечером кюре устроил отличное представление. Он дрался с ризничим на сцене, оба были в боксерских перчатках и лупили друг друга, а потом весь зал тоже передрался.

— И ты дрался?

— Конечно.

— А что такое сцена? — спросил Жоэль.

— Это такой высокий помост, чтобы всем было видно. А вокруг сидят люди.

Ситроен задумался.

— Что же, в деревне только и делают, что дерутся? — спросил он с любопытством.

Жакмор не знал, что сказать.

— Похоже на то… — произнес он наконец.

— Тогда, — сказал Ситроен, — по-моему, у нас в парке куда лучше.

Последние сомнения Жакмора развеялись.

— Значит, — сказал он, — вам больше не хочется выходить за ворота?

— Ничуть, — сказал Ситроен. — Нам и тут хорошо гулять. И драться мы не собираемся — и без того есть чем заняться.

— Например? — спросил Жакмор.

— Ну-у…

Ситроен посмотрел на братьев.

— Например, искать камушки, — сказал он.

И все трое снова взялись за лопаты, ясно давая понять Жакмору, что он тут лишний. Жакмор поднялся на ноги.

— А вы не огорчились, что больше нет деревьев? — спросил он напоследок.

— О! — сказал Ситроен. — Деревья — это, конечно, было красиво, но ничего, они опять вырастут.

— Но теперь ведь не полазишь?

Ситроен промолчал. Вместо него сказал Ноэль:

— Мы уже не такие маленькие, чтобы лазать по деревьям.

Несколько сбитый с толку, Жакмор не оборачиваясь пошел к дому. А если бы обернулся, то увидел бы, как три маленькие фигурки взмывают ввысь и прячутся за облачко, чтобы отсмеяться всласть. Ну и вопросы у этих взрослых — животики надорвешь!

28 октямбря

Жакмор шел домой размашистым шагом, не поднимая глаз, сгорбившись и поджав бороду. В нем успело кое-что осесть, и он чувствовал себя вполне загруженным. Психоанализ продвигался неплохо, прошло уже множество сеансов, не за горами конец. Но как, тревожно думал Жакмор, как все это кончится? Что бы он ни делал, что бы ни говорил, сколько бы ни вытягивал сведений из Хвулы — мозг его больше ничего не усваивал. Живыми были только его собственные воспоминания, его собственный опыт. И он был не в состоянии вобрать все содержимое сознания Хвулы. По крайней мере, целиком.

Хватит, хватит, думал он. Природа вечно молода и прекрасна, хотя год уже на исходе. Октямбрь — мой любимый месяц здесь, у моря, месяц полной зрелости и густых ароматов, месяц жестких почерневших листьев, медно-красных витых корней, медленных облаков на небосклоне, желтой, цвета старого меда, соломы. Вокруг так хорошо, так хороша теплая, мягкая, бурая земля, и к чему понапрасну беспокоиться — все очень скоро как-нибудь само утрясется. Господи, до чего же длинная эта дорога!

Стая со скрипом улетавших на юг диких джазворонков привлекла его взгляд через посредство слуха. В их пении прослеживалась любопытная упорядоченность: передние птицы задавали мелодию, средние держали тонику, остальные же, разбившись на две равные группы, тянули доминанту и субдоминанту; отдельные особи отваживались даже на изощренные обращения и уменьшения. Звучали дружные аккорды, но в синкопированном ритме.

О джазворонки, думал Жакмор, кому ведомы ваши нравы? Кто их изучит и опишет?! Толстенный том заняло бы это описание — том, отпечатанный на мелованной бумаге, с цветными офортами, вышедшими из-под плодовитого резца лучших художников-анималистов. Эх, джазворонки, джазворонки, отчего же никто не возьмется исследовать вашу жизнь? Однако, если кто-нибудь поймает да и оставит у себя такую птицу — иссиня-черную, с кроваво-красной грудкой, лунно-прозрачными глазами и мышиным голоском, — увы!.. она умрет. От легчайшего прикосновения к невесомому оперению, от тяжелого взгляда или дерзкого смеха, от того, что день все никак не кончается, или оттого, что слишком рано смеркается, — от малейшей причины джазворонок подвержен кончине! У этих хрупких, нежных птичек внутри вместо банальных потрохов одно лишь трепетное сердце.

Возможно, другие, думал Жакмор, видят джазворонков не так, как я; возможно, я сам вижу их не так, как говорю, ясно одно: даже если их вовсе не видеть, все же надо делать вид. Впрочем, смешно игнорировать очевидное.

Ясно и то, что дороги я уже почти совсем не вижу. Потому что знаю ее наизусть. А между тем считается, что нам всего милее то, что более всего знакомо. Или это ко мне не относится? Или, может, у меня так знакомые вещи стираются, позволяя видеть на освободившемся месте нечто иное. В таком случае следовало бы сказать: нам всего милее то, что становится настолько безразличным, чтобы на его месте различалось нечто иное. Не знаю, правомерно ли здесь множественное число. Вернее было бы в единственном: мне, мне всего милее то… (см. выше).

Хо-хо, восхитился про себя Жакмор, надо же, какая глубина и тонкость мысли! Кто б мог подумать, а?.. Нет, кто бы только мог подумать! Впрочем, это умозаключение свидетельствует о гипертрофированном здравом смысле. А здравый смысл есть высшая поэзия.

Джазворонки меж тем метались туда и обратно, закладывая неожиданные виражи и вычерчивая в небе изящные фигуры; и если бы сетчатка глаза обладала свойством удерживать на своей поверхности зрительные образы в течение более или менее длительного времени, то среди этих фигур можно было бы заметить трилистник Паскаля и множество других криволинейных штучек, в том числе символический замкнутый контур, в просторечье именуемый сердечком.

Жакмор все смотрел и смотрел на птиц. Они поднимались все выше, закладывая витки широкой спирали, пока птичьи тела не превратились в простые черные точки, которые выстраивались в причудливые фигуры, подчиняясь общему импульсу. Когда стая пролетала мимо солнца, ослепленный Жакмор щурился.

Вдруг он заметил еще трех птиц, размером побольше, стремительно летящих со стороны моря, так что трудно было понять, к какому виду они относятся. Он приставил к глазам ладонь, пытаясь получше рассмотреть их. Но летучие создания уже промелькнули и исчезли. Немного погодя он увидел их снова: с той же ошеломляющей скоростью и словно связанные единой нитью, они взмыли вверх из-за дальних скал, описав размашистую дугу. Крылья их двигались так быстро, что делались невидимыми, словно три одинаковых, вытянутых снаряда перечеркнули небо.

Троица нагоняла изменчивую стаю джазворонков. Жакмор, остановившись, следил за ними. Неясное волнение заставило сильнее забиться его сердце. Причину он не понимал и сам: был ли то восторг перед неопознанными быстрокрылыми птицами, или страх, не нападут ли они на джазворонков, или удивительное впечатление, которое производила безукоризненная синхронность их движений.

Они неслись словно вдоль крутого склона, так что дух захватывало при одном только взгляде на них. Даже ласточки не угнались бы за ними, подумал Жакмор. К тому же эти пернатые были довольно крупными. Поскольку Жакмор не мог определить расстояние, на котором увидел их в первый раз, то не мог даже приблизительно представить себе их величину, однако они выделялись на небе куда более отчетливо, чем джазворонки, что превратились в еле различимые взглядом маковые зернышки, рассыпанные на сером бархате небосклона.

28 октямбря

Дни укорачиваются, думала Клемантина. Дни укорачиваются, и, значит, скоро зима и весна. Эта пора чревата множеством опасностей, новых опасностей, о которых с ужасом думаешь еще летом, но которые вырисовываются во всех деталях лишь теперь, когда укорачиваются дни, и облетают листья, и земля начинает пахнуть мокрой псиной. Нояврь, месяц затяжных холодных дождей. Такой дождь способен наделать бед: он может размыть колеи, залить поля, распалить воронье. А может залиться за ворот Ситроену, и он схватит двустороннее воспаление легких, и будет кашлять и харкать кровью, и заботливая мать склонится над изголовьем больного, с тоской и болью глядя на бледное, осунувшееся личико, а двое других, оставшись без присмотра, выбегут на улицу без галош, тоже простудятся и заболеют заразными болезнями, причем разными, так что всех троих придется держать порознь и ухаживать за каждым в отдельности, и она сотрет и стопчет все ноги, перебегая из одной комнаты в другую, но даже на кровоточащих культяпках, оставляющих красные пузыри на холодных плитках пола, она будет сновать от кровати к кровати, разнося больным детям подносы с едой и лекарства; но микробы из трех отдельных комнат перемешаются в воздухе, три вида соединятся вместе и образуют гигантский гибрид, жуткий макроб, видимый невооруженным глазом и вызывающий нарывы, огромные нарывы на суставах несчастных малюток, нарывы лопаются, и лавина микробов устремляется наружу, — вот, вот что может натворить промозглый октямбрьский дождь вкупе с нояврьским ветром, — ах да, еще и ветер! Правда, теперь он не может ломать ветки деревьев и швырять их на невинные головки, но вдруг в отместку примется яростно хлестать море, и пенистые волны нахлынут на скалы, и будут разбиваться в мелкие брызги, а в одной из капель окажется крошечный рачок. А тут Жоэль придет посмотреть на волны (ничего опасного — легкие буруны!), и рачок попадет ему в глаз. Жоэль начнет тереть глаз рукавом, ракушка не застрянет — вошла и вышла, — останется только совсем незаметная царапинка, но она начнет разрастаться, и вот — о Боже! — глаз у Ноэля станет мутным, затянется белой пленкой, как у стариков, долго смотревших на огонь, а другой глаз, пораженный скрытой болезнью, тоже померкнет и закатится, и бедный мальчик — Боже, Боже! — останется слепым… А брызги все летят, летят на скалы, и берег покрывает целый слой влажной пены, земля размокнет, пропитается водой, как сахар-рафинад, и, точно этот самый сахар, растает, расползется, потечет, а тут Ноэль и Сироен — о Боже правый! — грязевой поток, как холодная лава, захватит их, собьет их с ног, минуту легкие детские тела продержатся на поверхности вязкой черной массы, а потом их засосет вглубь, земля забьет им рты — кричите, да кричите же, чтобы кто-нибудь услышал и пришел на помощь!..

Дикий крик Клемантины разнесся по дому. Но никто не ответил на него, никто не отозвался, пока она, задыхаясь, бежала по лестнице, рыдала, отчаянно звала детей. В парке тоже никого. Пасмурно, тихо, только далекий ропот волн. Замирая от страха, она добежала до обрыва. Потом подумала, что дети, может быть, спят, повернула обратно к дому, но на полпути ей пришла в голову новая догадка, и она свернула к колодцу — проверить, не сдвинута ли крышка. Наконец, выбившись из сил, шатаясь, добралась до крыльца, поднялась по лестнице, обыскала все комнаты, весь дом от погреба до чердака. И не переставая звала детей охрипшим от волнения голосом. Вдруг ее осенило: она бросилась к воротам. Они оказались открытыми. Клемантина выбежала на дорогу и почти тут же увидела возвращавшегося из деревни Жакмора. Он шел медленно, задрав голову и наблюдая за птицами.

Клемантина схватила его за рукав:

— Где они? Где они?

Жакмор вздрогнул от неожиданности.

— Кто? — спросил он, с трудом переводя взгляд на Клемантину. Он так долго смотрел в светлую высь, что перед глазами все плыло.

— Дети! Ворота открыты! Кто открыл? И они ушли!

— Никуда они не делись, — сказал Жакмор. — Ворота открыл я, когда уходил. А если бы они вышли, я бы их увидел.

— Так это вы! — задохнулась Клемантина. — Растяпа! Теперь из-за вас они пропали!

— Плевали они на ваши ворота! — сказал Жакмор. — Спросите их сами. У них нет ни малейшего желания выходить из парка.

— Мало ли что они вам скажут! Неужели вы думаете, у моих детей не хватит ума, чтобы надуть вас!.. Пошли!.. Скорее!..

— Вы везде искали? — спросил Жакмор, хватая ее за рукав. Ему начала передаваться ее тревога.

— Везде! — рыдая, ответила Клемантина. — Даже в колодце.

— Странно… — пробормотал Жакмор.

Машинально он в последний раз взглянул на небо.

Три неизвестные птицы, наигравшись с джазворонками, пикировали вниз. На мгновение ему открылась истина. Но он тут же отбросил мелькнувшую догадку — абсурд, полная дичь… Но где же они могут быть? Все же он следил за птицами, пока они не скрылись за гребнем скал.

— Так вы везде посмотрели?

Он первым бросился к дому. Клемантина едва поспевала за ним, всхлипывая на ходу. Однако она не забыла запереть за собой ворота. На крыльце их встретил Ситроен. Клемантина набросилась на него, как зверь. Растроганный Жакмор молча наблюдал за этой сценой. Клемантина бормотала что-то невразумительное, прижимала сына к груди, потом стала жадно расспрашивать.

— Мы с Жоэлем и Ноэлем были на чердаке, — отвечал Ситроен. — Смотрели старые книжки.

В самом деле, вслед за братом спустились Ноэль и Жоэль. Вид у них был разгоряченный, взбудораженный, опьяненный раздольем. Ноэль еле успел запихнуть в карман торчавший оттуда клочок облака, а Жоэль улыбнулся такой рассеянности.

Клемантина до самого вечера не отходила от детей ни на шаг, пичкала их сладостями, целовала, проливала слезы, как будто они чудом вырвались из лап людоеда. Потом уложила их в голубые кроватки и сидела в спальне, пока они не заснули. Только тогда она поднялась к Жакмору. Целых четверть часа она говорила не замолкая, а он молча слушал и кивал. Когда же Клемантина ушла, он поставил будильник на ранний час. Завтра с утра придется идти в деревню за мастерами.

67 ноявря

— Пошли посмотрим, — сказал Ситроен Жоэлю.

Ситроен первым услышал какой-то шум у ворот.

— Не хочется мне никуда идти, — ответил Жоэль. — Мама расстроится и опять будет плакать.

— Да ладно, — уговаривал Ситроен. — Тебе не все равно?

— Конечно нет. Она плачет, а потом лезет целоваться и прижимается мокрым лицом. От этого делается так противно и жарко.

— А мне плевать, — сказал Ноэль.

— Но сделать-то она тебе ничего не сделает, — настаивал Ситроен.

— Не хочу, чтоб ей было плохо, — сказал Жоэль.

— Да ей вовсе не плохо, — возразил Ситроен, — ей, наоборот, даже нравится плакать, обниматься и целоваться.

Ноэль с Ситроеном в обнимку улетели. Жоэль остался стоять и глядел им вслед. Конечно, Клемантина не разрешает подходить к мастерам и смотреть, как они работают.

Но в такое время она обычно возится на кухне, а там грохочут кастрюли, шипят сковородки, ничего другого и не расслышишь. И вообще, что тут такого: посмотреть на мастеров, только посмотреть и даже не разговаривать с ними. Интересно, что там делают Ноэль и Ситроен?

Лететь он не стал, а для разнообразия побежал вдогонку за братьями, да так быстро, что на повороте дорожки его занесло и он чуть не свалился. Но удержался и со смехом припустил дальше. Вот он уже ходить разучился!

Ситроен и Ноэль стояли рядышком и оторопело смотрели перед собой: там, где в метре перед ними должна была возвышаться парковая стена и высокая позолоченная решетка ворот, не было ничего — пустое место.

— Куда же девалась стена? — спросил Ноэль. — Где она?

— Не знаю, — прошептал Ситроен.

Совсем ничего. Одна прозрачность. Ровная, словно срезанная бритвой, стена полнейшей пустоты. Небо стало выше. Жоэль подошел к братьям и озадаченно спросил:

— Как это понимать? Мастера разобрали стену, что ли?

— Наверно, — сказал Ноэль.

— Но здесь теперь совсем ничего нет, — продолжал Жоэль.

— Что же это такое? — сказал Ситроен. — Что они тут сделали? У этой штуки даже цвета нет. Она не белая и не черная и не поймешь из чего.

Он подошел ближе.

— Не трогай, Ситроен! Не трогай! — крикнул Ноэль.

Ситроен нерешительно протянул руку, но, не коснувшись пустоты, отдернул.

— Боюсь!

— Раньше за воротами была видна дорога и поле, помнишь? А теперь ничего. Там пусто, — сказал Жоэль.

— Как будто мы закрыли глаза, — сказал Ситроен. — Но у нас глаза открыты, парк мы видим, а больше ничего.

— Как будто парк — это наш глаз, — сказал Ноэль, — а это как будто веки. Не черное, не белое, не цветное — никакое, пустое. Стена из пустоты.

— Так и есть, — сказал Ситроен. — Она велела построить стену из пустоты, чтобы нам не вздумалось уходить из парка. Там, где кончается парк, начинается пустота, а где пусто, туда нечего и ходить.

— Так что же, — сказал Ноэль, — значит, больше ничего нет? Осталось только небо?

— Хватит нам и неба, — заметил Ситроен.

— Ну-у, я-то думал, они еще не кончили, — протянул Жоэль. — Ведь слышно было, как они стучат молотками, разговаривают. Я думал, мы посмотрим, как они работают. Так неинтересно. Я хочу к маме.

— Может, они еще не всю стену убрали? — сказал Ноэль.

— Пошли поглядим, — предложил Ситроен.

Оставив брата, Ноэль и Ситроен заскользили вдоль тропинки, которая раньше шла вдоль стены, а теперь очерчивала границы их нового замкнутого мира. Они летели быстро, над самой землей, ныряя под низкие ветки.

Почти у самого обрыва Ситроен резко остановился. Перед ними был длинный кусок старой стены: крупные камни и на них зеленый гребень вьющихся растений, кишащих насекомыми.

— Стена! — воскликнул Ситроен.

— Ой, смотри! — вскричал Ноэль. — Верхушка исчезает!

Постепенно исчезло, словно растаяло у них на глазах, и все остальное.

— Они спускают эту штуку сверху, как штору, — сказал Ситроен. — Закрывают последний кусок стены. Больше мы ее не увидим.

— Можно заглянуть с другой стороны, — сказал Ноэль.

— Да чего на нее глядеть! Мы теперь можем играть с птицами, это куда лучше.

Ноэль промолчал в знак согласия. Само собой. Растворился самый низ стены. Они услышали команды бригадира, удары молотков — и все. Ватная тишина.

Послышался скрип шагов по дорожке. Ситроен обернулся. К ним шла Клемантина, за ней бежал Жоэль.

— Ситроен, Ноэль, идите скорее, деточки. Мамочка испекла на ужин вкусный пирог. Ну-ка, ну-ка! Кто добежит первым и обнимет меня, получит самый большой кусок.

Ситроен не сдвинулся с места. Ноэль подмигнул ему и бросился в раскрытые объятия Клемантины, притворяясь страшно испуганным. Она прижала его к груди.

— Что с моим мальчиком? Отчего он такой грустный? Что случилось?

— Мне страшно, — прошептал Ноэль. — Стена куда-то пропала.

Ситроен чуть не рассмеялся. Ну и артист его братец!

Жоэль, посасывая леденец, успокоил Ноэля:

— Это ничего. Мне вот не страшно. Это тоже такая стена, новая, она еще лучше, чем та, чтобы нам было удобнее играть в парке.

— Радость моя! — Клемантина покрывала Ноэля поцелуями. — Неужели ты подумал, что мамочка хотела тебя испугать? Ну, идемте, идемте ужинать.

Улыбкой она подозвала Ситроена. Он увидел, что у нее дрожат губы, и отрицательно затряс головой. Клемантина расплакалась. Ситроен же с любопытством смотрел на нее. Наконец он пожал плечами и подошел. Мать судорожно обняла его.

— Злюка! — сказал Жоэль. — Опять заставил маму плакать.

Ситроен хорошенько пихнул его локтем.

— Нет-нет! — воскликнула Клемантина со слезами в голосе.

— Он не злюка. Все вы мои хорошие, милые птенчики. Ну, пойдемте же, пирог ждет. Пошли!

Жоэль побежал вперед, Ноэль следом. Клемантина взяла за руку Ситроена и повела его за собой. Он с неприязнью посмотрел на ее пальцы, сжатые на его запястье. Он терпеть этого не мог, его от этого мутило. Еще он не переносил слез. Только из чувства жалости он не вырывался, жалости, смешанной со стыдом; ему было так же неловко, как в тот раз, когда он вошел без стука в комнату няни и застал ее голой — она присела над тазиком, на животе у нее рос пук волос, а в руке было выпачканное чем-то красным полотенце.

79 декамарта

Деревья убрали, думала Клемантина. Во-первых, убрали деревья, во-вторых, поставили новые крепкие ворота. То и другое малоприятно, зато сулит немалую пользу. Изрядное количество самых разнообразных несчастных случайностей можно отныне считать раз и навсегда исключенными. Дети здоровые, красивые, хорошо растут. Это благодаря кипяченой воде и тысяче других предосторожностей. Еще бы им плохо себя чувствовать, если я ограждаю их от всех бед! Но ни в коем случае нельзя ослаблять бдительность, надо и дальше быть начеку. Всегда начеку!.. Остается еще столько опасностей! Связанных с высотой, с запретным пространством, с землей. Земля — это ужасно. Грязь, гниль, микробы — все от нее. Землю надо изолировать. Застелить весь парк полом, предохраняющим от всякого риска. Весь участок внутри стен. О, эти прекрасные стены из пустоты, невидимое, неосязаемое, но безукоризненное ограждение. Просто идеальное. Надо и снизу изолировать аналогичным образом. Сделать пол, полностью ликвидирующий землю. У них останется только небо над головой… но небо — это не так страшно. Разумеется, напастей и сверху может быть сколько угодно, однако же, нисколько не преуменьшая разрушительных способностей небес, можно все же допустить — отнюдь не будучи при этом плохой матерью, — что по степени риска — чисто теоретически! — небо занимает последнее место в окружающей среде. Вот земля — это да!

Может, вымостить весь парк? Керамической плиткой. Белой. Но отраженные солнечные лучи могут повредить детским глазкам; если, например, однажды ясным жарким днем перед солнцем окажется прозрачное чечевицеобразное облачко, вроде лупы, сконцентрированный пучок лучей обрушится на парк, белая плитка отбросит свет со страшной силой, и он перекинется на детей… они бегут, пытаясь заслонить глаза ручонками, но, ослепленные безжалостной стихией, слабеют и падают, навек лишившись зрения… Смилуйся, Боже, пошли дождь… Я положу черную, Господи, черную плитку! А впрочем, плитка слишком жесткая, вдруг они поскользнутся — после дождя так скользко, так легко упасть, раз, и Ноэль летит на землю. Никто из взрослых, к несчастью, не видел падения, никто не знает о скрытом под пышными кудрями переломе черепа, а братья, как обычно, не слишком церемонятся друг с другом, и вот он без сознания, он бредит, никто не понимает, что с ним, дети не помнят, доктор ничего не знает, и вдруг череп раскалывается, верхушка отлетает, точно крышка, и вылезает косматый монстр. О, нет! Ноэль, не падай, осторожней!.. Да где он?.. Ах да, все трое спят, вот они, рядом со мной. Посапывают в своих кроватках… — тише! не разбудить бы их!.. Но ничего такого не может произойти, если пол будет упругим и мягким, как резиновый коврик — ага, это именно то, что надо: пол из резины! постелить слой резины… А если загорится? Ведь резина горит, плавится, они увязнут ногами в горячей резине, задохнутся дымом — нет-нет, все не то, от добра добра не ищут, надо сделать так же, как стены, исключить контакт с землей да и все, надо снова позвать работников, пусть прибавят к стенам невидимый ковер из пустоты; пока его будут монтировать, дети посидят в доме, а потом — никакой опасности… Ах да, небо, помню-помню, но я же решила: сначала обезвредить землю…

Клемантина встала. Жакмор, конечно, не откажется еще разок сходить в деревню за мастерами. Глупо было не сделать все за один раз, но сразу всего не предусмотришь, хоть постоянно думаешь и передумываешь, коришь себя за упущения, стараешься их исправить, изобретаешь что-нибудь новое — а как же, ведь надо устроить для детей идеальный мир, безопасный, стерильный, удобный, чтобы они в нем жили как в белой яичной скорлупке, положенной на пуховую подушку.

80 декамарта

Жакмор договорился с мастерами и собрался домой, но было еще только утро, времени впереди много, и, проходя мимо церкви, он решил заглянуть к кюре, чьи оригинальные воззрения его живо интересовали. Он вошел в просторное эллипсоидное помещение, где царил художественный полумрак; с наслаждением, как знающий цену жизни человек, вдохнул духовную атмосферу храма и толкнул приоткрытую дверь ризницы, обозначив свой приход легким стуком.

— Войдите, — сказал кюре.

Он был в нижнем белье и скакал через веревочку посреди маленькой, заставленной утварью комнаты. Ризничий, развалившись в кресле со стаканом сивухи в руке, придирчиво наблюдал за ним. Из-за хромоты прыжки получались не слишком изящными, однако в целом кюре недурно справлялся с упражнением.

— Добрый день, — сказал ризничий.

— Мое почтение, господин кюре, — сказал Жакмор. — Я проходил мимо и решил проведать вас.

— Правильно сделали, — заметил ризничий. — Хотите дернуть стопарик беленького?

— Бросьте притворяться деревенщиной, — строго сказал кюре. — В доме Божием подобает изъясняться слогом возвышенным и благолепным.

— Но ризница, отец мой, это, так сказать, уборная при доме Божием, — возразил ризничий. — Здесь можно и расслабиться.

— Дьявольское отродье, — проговорил кюре, испепеляя его взглядом. — Не понимаю, для чего держу тебя при себе.

— Согласитесь, — сказал ризничий, — я вам весьма кстати как наглядное пособие. Да и для ваших представлений незаменим.

— Кстати, — сказал Жакмор, — что вы задумали к следующему разу?

Кюре прекратил прыжки, аккуратно сложил скакалку и запихнул ее в ящик комода. Потом взял не первой свежести полотенце и все время, пока говорил, растирал им свой упитанный торс.

— Это будет нечто грандиозное… — Он провел полотенцем под мышкой, потом поперек живота, покрутил головой и продолжал: — …затмевающее великолепием все светские зрелища, в которых эффект достигается за счет демонстрации голых тел. А главное, я изобрел необычайный способ приблизиться к Господу. Вот послушайте. Церковный хор мальчиков, посреди невероятно пышной процессии, в великолепных костюмах, пройдет отсюда до Бастьенова поля, где будет ждать золотой воздушный шар, привязанный к земле тысячью серебряных канатиков. Я поднимусь в гондолу под звуки пневматического органа, шар взлетит, а когда он поднимется достаточно высоко, я выкину за борт ризничего. Сам Всеблагой Господь улыбнется, глядя на это блестящее празднество и торжество света над тьмой.

— Ого, — перебил его ризничий, — а меня-то вы не предупредили, отче, я же сломаю шею!

— Дьявольское отродье! — огрызнулся кюре. — У тебя же есть крылья, как у летучей мыши!

— Я уже давно не летал, — возразил ризничий. — Каждый раз, как попробую, столяр принимает меня за дичь и всаживает в задницу заряд соли.

— Ну а сломаешь шею, туда тебе и дорога.

— Смотрите, вам же хуже будет, — процедил сквозь зубы ризничий.

— Это без тебя-то? Да я только и мечтаю от тебя избавиться.

— Хм, — вмешался Жакмор, — вы позволите мне высказать свое мнение? На мой взгляд, вы подобны двум полюсам магнита. Один без другого не мог бы существовать. Без дьявола ваша религия в некотором роде лишилась бы смысла.

— Приятно слышать такие речи, — сказал ризничий. — Слышали, отец мой? Я оправдываю вашу деятельность.

— Пошел прочь, гадина, — сказал кюре. — Грязная, вонючая тварь.

Но ризничего так просто было не пронять.

— А самое подлое с вашей стороны это то, что вы все время отводите мне неприглядную роль, я никогда не возражаю, и вы же еще меня поносите. Недурно бы иногда меняться местами.

— А когда в меня швыряют камнями? Скажешь, не ты их подстрекаешь?

— Если бы это было в моей власти, вас бы закидывали почаще, — злобно буркнул ризничий.

— Ладно, заткнись! — оборвал спор кюре. — И не забывай о своих прямых обязанностях. Богу нужны цветы, ладан, богатые дары, золото, елей, чудесные видения, ему нужны юноши, прекрасные, как кентавры, сияющие бриллианты, краски солнца и зари, а ты торчишь тут, отвратительный и мерзкий, как паршивый осел, да смердишь на всю ризницу… Поговорим лучше о другом, пока ты не вывел меня из терпения. Я сказал, что выкину тебя из гондолы, и это не подлежит обсуждению.

— Ну, а я не упаду, — холодно отчеканил ризничий и изрыгнул язык пламени, который опалил волосы на ногах кюре.

Святой отец скверно выругался.

— Господа, прошу вас! — воззвал Жакмор.

— В самом деле, — заговорил кюре учтивейшим тоном, — чему обязан удовольствием видеть вас?

— Я проходил мимо, — объяснил Жакмор, — и решил проведать вас.

Ризничий встал.

— Я вас покидаю, отец мой, — сказал он. — Не буду мешать вам беседовать с господином, как его там?

— До свидания, — сказал Жакмор.

Кюре соскребал с ног обгорелые волосы.

— Как поживаете? — спросил он.

— Все в порядке, — ответил Жакмор. — Я приходил нанять работников. В доме опять намечаются переделки.

— Все в том же духе?

— В том же. Ее сводит с ума мысль, что с детьми может что-нибудь случиться.

— Но мысль, что с ними ничего не может случиться, будет сводить ее с ума не меньше.

— Совершенно верно. Сначала я подумал, что она просто паникует. Но теперь исступление, с которым она оберегает их, признаюсь, даже внушает мне некоторое уважение.

— Какая изумительная любовь! Какая святая блажь! Какие изощренные предосторожности! А они хоть понимают, как она о них заботится?

Жакмор замялся. Об этой стороне дела он никогда не думал.

— Не знаю… — неуверенно протянул он.

— Эта женщина — святая, — сказал кюре. — А между тем она никогда не бывает в церкви. Чем это объяснить?

— Ничем. Надо просто признать, что это никак не связанные друг с другом вещи. Вот вам и объяснение.

— Что ж, признаю, признаю.

Они помолчали.

— Ну, я пойду, — сказал Жакмор.

— Да-да, — кивнул кюре, — пойдете.

— Так я иду, — сказал Жакмор, попрощался и впрямь пошел.

12 маюля

Небо хмурилось и заслонялось броней сернистых туч. Веяло холодом. Зловещие ноты зазвучали в доносившемся издалека шуме моря. Тусклый предгрозовой свет разлился в парке. Последняя модернизация уничтожила землю; в пустоте торчали лишь редкие уцелевшие после избиения деревьев кустики и травяные кочки. Нетронутой осталась и гравиевая дорожка, разделявшая невидимую площадку на две равные части.

Тучи сползались все теснее, при каждой новой смычке раздавался глухой рокот и вспыхивало красноватое зарево. Казалось, небо над кряжем собиралось сборками, и, когда окончательно провисло свинцовым мешком, наступила мертвая тишина. Но ненадолго: в ее недрах возник и стал постепенно крепнуть протяжный голос ветра. Сначала легкий стремительный вихрь просвистел по карнизам и трещинам, затем он стал разрастаться в шквальный рев; ветер сверлил каменные громады, трепал и пригибал к земле деревья и кусты на скалах, гнал перед собой первую волну холодных брызг. Вдруг небо раскололось, точно старое фаянсовое блюдо, и разразилось градом. На крышу обрушился бешеный шквал градин, они ударялись о черепицу и разбивались в мелкую ледяную пыль. Еще немного — и густая пелена обволокла дом. Градины высекали искры из усыпавшего дорожку гравия. Взбаламученное море закипело и поползло на берег, точно черное молоко.

На миг оторопевшая Клемантина первым делом побежала искать мальчиков. К счастью, они были в детской. Она отвела их вниз, в большую комнату, и устроилась тут же, при них. На улице было темно, как ночью, свет из окон чуть разбавлял мглу мерцающими бликами.

Окажись они за порогом, думала Клемантина, и я нашла бы их забитыми градом, эти льдины, с яйцо каждая, пробили бы им головы, сухая пыль наполнила бы их легкие и безжалостно задушила. Как же уберечь их? Сделать крышу? Навес на весь парк? Впрочем, чего ради, ведь есть дом, это укрытие понадежнее любого навеса. Однако же, если такой град будет продолжаться много часов, дней и недель, не рухнет ли дом? Кровля не выдержит и проломится под тяжестью битых льдышек? Нет, надо сделать стальную комнату, непробиваемое, идеальное убежище, надо хранить детей в сейфе, как драгоценности, в сверхпрочных, несокрушимых, крепких, как костяк вечности, футлярах, и соорудить такие футляры надо прямо здесь и прямо завтра — завтра же!

Она взглянула на ребятишек. Они мирно и весело играли, не обращая внимания на грозу.

Где Жакмор? Надо обсудить с ним эту счастливую мысль.

Она позвала служанку.

— Где Жакмор?

— Наверно, у себя, — ответила Пизабелла.

— Пришлите-ка его сюда!

Разбушевавшееся море грозно рокотало. Град не унимался.

Жакмор явился немедленно.

— Послушайте, — сказала Клемантина, — кажется, я нашла наконец окончательное решение.

И она поведала Жакмору, до чего додумалась.

— Таким образом, им ничего больше не будет угрожать. Но мне придется снова просить вас о помощи.

— Я как раз иду завтра в деревню, — сказал Жакмор. — Заодно зайду к кузнецу.

— Мне так не терпится поскорее все сделать. Вот когда я вздохну спокойно. Я всегда чувствовала, что когда-нибудь найду способ полностью обезопасить их.

— Возможно, вы правы, — сказал Жакмор. — Не знаю. Но это потребует от вас такую жертву! Вы не сможете отлучиться ни на минуту.

— Совсем нетрудно жертвовать собой, когда точно знаешь, что тем самым сохранишь кого любишь.

— Они будут мало двигаться.

— Не уверена, что им полезна нагрузка. Они такие хрупкие. — Клемантина вздохнула. — У меня такое чувство, что я у самой цели. Просто не верится! Я сама не своя!

— Вы сможете отдохнуть, — сказал Жакмор, — хоть в какой-то мере.

— Не знаю… Я так люблю их, что не думаю об отдыхе.

— Неужели у вас хватит терпения на такую тягостную жизнь?

— По сравнению с тем, что я вынесла, это пустяки!..

14 маюля

Через просветы в придорожной живой изгороди были видны стада коров и овец, неспешно и мирно щиплющих травку на лугах. На сухой безлюдной дороге — ни следа вчерашнего града. Светило солнце, ветер шевелил ветки кустарника, и на земле плясали зыбкие тени.

Жакмор впитывал взглядом все эти картины, которые видел в последний раз — близился час, когда он должен занять уготованное судьбой место.

И надо же было, чтобы я свернул тогда с берега в гору. Это было 28 августа. А теперь и месяцы как-то странно перепутались, в деревне время становится емким, проходит быстро, но теряются вехи.

И что, спрашивается, я усвоил? Чем со мной пожелали поделиться? Что могли мне передать?

Вчера умер Хвула, и теперь я заступлю на его место. Пустота, которой я прежде страдал, была уж слишком серьезным изъяном. Стыд — это как-никак нечто более приемлемое.

Но зачем мне понадобилось копаться, доискиваться, хотелось, видите ли, стать такими, как они, без предрассудков, как будто таким путем можно достичь именно и только этого, а не чего-нибудь совсем другого.

Ему вспомнился день пляшущих джазворонков; все шаги, которые он сделал по этой хоженой-перехоженой дороге, словно налипли тяжкими комьями на ногах, и он вдруг ощутил эту тяжесть — к чему были эти бесконечные хождения, прошло столько времени, а он все в той же исходной точке… Зачем он остался в доме на горе, почему не ушел из него на другой же день, чтобы купаться в золоте, как Хвула?

Дом. Парк. Обрыв и море. Где теперь Анжель? Куда унесли волны его скорлупку?

Он миновал золотые ворота, спустился с горы и пошел вдоль берега. Мокрые камни, сырой ветер, бахрома пены.

Никаких следов отплытия. Несколько валунов, почерневших от огня, когда Анжель спускал лодку, — и все. Он машинально посмотрел наверх — и остолбенел.

По гребню скалы неслись три детские фигурки, уменьшенные ракурсом и расстоянием. Неслись, как по ровной дороге, не обращая внимания на скатывающиеся из-под ног камни, словно забыв, что они на краю пропасти, — с ума посходили! Одно неловкое движение — и они упадут. Один неверный шаг — и вот они у его ног, окровавленные, разбившиеся насмерть.

Чуть дальше тропа таможенников, по которой бежали дети, резко обрывалась, но никто из них не собирался тормозить. Конечно же, они забыли!

Жакмор стиснул кулаки. Крикнуть — а вдруг сорвутся? Снизу он ясно видел место разрыва, незаметное детям.

Поздно. Ситроен первым ступил в пропасть. Кулаки Жакмора сжались так, что побелели костяшки, он испустил стон. Дети обернулись и увидели его. Один за другим они нырнули в пустоту, описали крутую дугу и приземлились рядом с Жакмором, весело стрекоча, как стрижи-сеголетки.

— Ты видел нас, да, дядя Жакмор? — спросил Ситроен. — Только никому не говори.

— Мы играли, как будто не умеем летать, — объяснил Ноэль.

— Так здорово, — сказал Жоэль. — Хочешь с нами?

И тут Жакмор наконец понял.

— Так это были вы в тот день, с птицами? — сказал он.

— Да, — сказал Ситроен. — Мы тебя видели. Но мы летели на скорость, поэтому не остановились. И потом, мы ведь никому не говорим, что летаем. Вот научимся как следует и сделаем маме сюрприз.

Маме сюрприз… А уж она вам какой сюрприз готовит. Но это все меняет.

Раз так — она не может. Надо, чтоб она знала… Как же их теперь запирать… Я должен что-то сделать. Должен… нельзя же допустить… у меня остался один день… я ведь еще не плыву в лодке по красной речке.

— Ну, идите, идите играйте, ребятки. А мне надо поговорить с мамой.

Они покружили над самой водой, гоняясь друг за дружкой, потом снова подлетели к Жакмору, немного проводили его и помогли перебраться через самые крутые места. Он одолел подъем единым духом и решительным шагом направился к дому.

— Ничего не понимаю, — удивилась Клемантина. — Как же так: вчера вы говорили, что это превосходная идея, а сегодня уверяете, что она никуда не годится.

— Я и сейчас считаю, что вы изобрели самое надежное укрытие для детей. Однако есть другая сторона дела, о которой вы не подумали, — сказал Жакмор.

— Какая же?

— Нужно ли им вообще укрытие?

Клемантина пожала плечами:

— Разумеется, нужно. Я целыми днями умираю от беспокойства, все думаю, как бы с ними чего не случилось.

— Употребление сослагательного наклонения, — заметил Жакмор, — чаще всего — свидетельство нашего бессилия… или наших амбиций.

— Бросьте вы свои дурацкие разглагольствования. Будьте хоть раз нормальным человеком.

— Послушайте меня, — настаивал Жакмор, — не делайте этого, очень вас прошу.

— Но почему? — допытывалась Клемантина. — Объясните почему?!

— Вы не поймете… — прошептал Жакмор.

Выдать их тайну он не посмел. Пусть хоть это им останется.

— По-моему, мне виднее, чем кому бы то ни было, что им нужно, а что нет.

— Нет. Им самим виднее.

— Ерунда, — отрезала Клемантина. — Они каждую минуту подвергаются опасности, как и любые другие дети.

— У них есть такие средства защиты, каких нет у вас.

— В конце концов, вы не любите их так, как люблю я, и не можете понять, что я чувствую.

Жакмор замялся.

— Это естественно, — сказал он наконец. — Я и не могу их так любить.

— Только мать поймет меня, — сказала Клемантина.

— Но птицы в клетках умирают.

— Ничего подобного. Отлично живут. Более того, только так им можно обеспечить все условия.

— Что ж, — сказал Жакмор. — Видно, ничего не поделаешь. — Он встал. — Мне остается только попрощаться с вами. Возможно, мы больше не увидимся.

— Когда дети пообвыкнутся, — сказала Клемантина, — я, может быть, смогу изредка наведываться в деревню. Решительно не понимаю, что вы имеете против моего плана, раз сами собираетесь практически так же запереться.

— Да, но я запираю себя, а не других.

— Я и мои дети — одно целое, — сказала Клемантина. — Ведь я так люблю их!

— У вас странные взгляды на жизнь, — заметил Жакмор.

— По-моему, это у вас странные взгляды. А у меня нормальные. Для меня жизнь — это дети.

— Не совсем так. Скорее, вы хотели бы сами заменить им всю жизнь. То есть уничтожить все вокруг.

Он вышел из комнаты. Клемантина смотрела ему вслед. «Какой у него несчастный вид, — думала она, — должно быть, ему не хватало материнской заботы».

15 маюля

Три желтые луны, по штуке на брата, смотрели в окно и строили им рожи. Мальчуганы, в ночных рубашках, забрались все втроем в постель Ситроена, откуда было лучше видно. Около кровати три ручных медведя водили хоровод и тихонько, чтобы не разбудить Клемантину, пели рачью колыбельную. Ситроен сидел посередине, между Ноэлем и Жоэлем, и напряженно думал. Он что-то прятал в сжатых ладонях.

— Я ищу слово, — сказал он братьям. — Слово, которое начинается с… — И перебил сам себя: — Ага! Нашел!

Он, не разнимая, поднес руки ко рту и что-то прошептал. А потом выложил на одеяло то, что зажимал в ладонях. Это оказался маленький кузнечик белого цвета.

Тут же подбежали и взгромоздились рядышком три медведя.

— Подвиньтесь, — сказал Жоэль, — ничего не видно.

Медведи отодвинулись к задней спинке кровати. А кузнечик поклонился и принялся выделывать акробатические номера. Дети бурно восторгались.

Однако кузнечик скоро утомился, послал зрителям воздушный поцелуй, высоко подскочил и не вернулся.

Никто этому особенно не огорчился. Ситроен, подняв палец, важно произнес:

— Я еще кое-что знаю! Если найдешь в звериной шерсти блоху, надо, чтоб она тебя куснула три раза.

— И что тогда? — спросил Ноэль.

— Тогда, — ответил Ситроен, — станешь маленьким-маленьким.

— Таким, чтоб пролезать под двери?

— Запросто. Можешь сам стать величиной с блоху.

Медведям тоже стало интересно, они подошли поближе и в один голос спросили:

— А если произнесешь волшебные слова задом-наперед, то станешь большим-большим?

— Нет, — сказал Ситроен. — Да вы и так ничего себе. Если хотите, я могу сделать так, чтобы у вас выросли обезьяньи хвосты.

— Нет уж, спасибо! — сказал медведь Жоэля.

Медведь Ноэля тоже отказался наотрез. Третий был не столь категоричен и обещал подумать.

Ноэль зевнул.

— Я хочу спать, — сказал он. — И иду в свою постель.

— Я тоже, — сказал Жоэль.

Через пару минут оба уже спали. А Ситроен, оставшись один, глядел на растопыренные пальцы и щурился. Когда он мигал определенным образом, на руках отрастали два лишних пальца. Надо будет завтра научить братцев.

16 маюля

Мальчонке, ученику кузнеца, было одиннадцать лет. Звали его Андре. Он, надрываясь, тянул надетую через плечо кожаную лямку. Вторую лямку тянула собака. Сам кузнец с напарником спокойно шли позади и только иногда, на особо крутых подъемах, слегка подталкивали тележку, осыпая при этом Андре отборной бранью.

Плечо отчаянно болело, но мальчика воодушевляла перспектива попасть за ворота большого дома на горе, и он тянул что есть сил. Вот уже поравнялись с последними домами деревни.

Старая лодка Хвулы скользила по красной речке. Андре вгляделся. Лодочник был другой. Чудаковатый тип, тоже одетый в лохмотья, но с приметной рыжей бородой. Лодка плыла по течению, а он сидел, скорчившись и неподвижно уставившись на вязкую гладь воды. Кузнец с напарником добродушно послали ему парочку ругательств.

Груженная железными решетками тележка была страшно тяжелой. Еще бы — огромные решетки, сваренные из толстенных прутьев, места сварки отливали синевой. Это была уже пятая, последняя поездка. Предыдущие четыре раза он разгружал тележку перед воротами, а заносили поклажу внутрь другие ученики. Теперь Андре тоже войдет и будет курсировать между домом и деревней, если кузнецу понадобится что-нибудь еще.

Как он ни спешил, дорога стелилась под ногами нескончаемой серой лентой. Колеса натужно скрипели, тележка подпрыгивала на ухабах и колдобинах. День был беспросветно-хмурый, солнце даже не выглядывало, хотя не предвиделось и дождя.

Кузнец шел не торопясь, руки в карманах, и бодро насвистывал.

Андре дрожал от нетерпения в своей упряжке. Ему хотелось превратиться в лошадь, чтобы идти быстрее.

Он поднажал еще. Сердце чуть не выскакивало из груди.

Вот наконец последний поворот. Высокая стена парка. И ворота.

Тележка остановилась. Андре хотел уже развернуть и вкатить ее в парк, но кузнец сказал:

— Оставайся здесь и жди. — И с издевкой добавил: — Мы довезем вдвоем. Ты ведь, наверно, устал.

В довершение же, недовольный тем, что мальчишка не слишком проворно выпрягается из лямки, хорошенько пнул его ногой. Андре вскрикнул от боли и прижался в ограде, заслоняя руками голову. Кузнец густо расхохотался, без труда вкатил тележку в ворота и захлопнул их за собой. Сначала Андре слышал, как скрипят колеса по гравию, но скоро скрип затих вдали, и только листья увивавшего стену плюща трепетали под ветром. Андре всхлипнул, утер глаза, сел на землю и принялся ждать.

Проснулся он от крепкого удара в бок и мигом вскочил. Уже смеркалось. Перед ним стоял хозяин и насмешливо смотрел на него:

— Небось охота войти, а?

Спросонья Андре не успел ответить.

— Так поди принеси мне большую кувалду, я ее оставил в комнате.

— Где? — спросил Андре.

— А ну, живо! — рявкнул кузнец, замахиваясь.

Мальчугана как ветром сдуло. Как ни хотелось ему посмотреть парк, ноги сами несли прямиком к дому. У него осталось смутное впечатление какого-то большого пустыря, тем более мрачного, что его не освещало солнце. Наконец он подбежал к крыльцу и тут застыл, скованный робостью. Однако хозяин велел, значит, надо войти и взять его кувалду. Андре взошел на крыльцо.

Из окон большой комнаты через открытые ставни лился на ступеньки яркий свет. Дверь была незаперта. Андре несмело постучался.

— Войдите! — произнес приятный голос.

Он вошел. И увидел рослую даму в красивом платье. Она серьезно, не улыбаясь, смотрела на него. Смотрела так, что у него защипало в горле.

— Хозяин забыл свою кувалду, — проговорил Андре, — и послал меня за ней.

— Что ж, бери, только поскорее, — сказала дама.

Он пошарил глазами: в комнате совсем не было мебели, но в дальнем конце стояли три клетки. Рассчитанные на невысокого человека. Сквозь густую решетку было плохо видно, но кто-то явно шевелился за ней. В каждой клетке стояло по кроватке, по креслу и по маленькому столику. Снаружи каждую освещала электрическая лампочка. Андре подошел поближе, ища кувалду, и увидел за решеткой белокурую головку. Он всмотрелся, чувствуя себя неловко, потому что дама наблюдала за ним. И тут заметил кувалду. Он широко раскрыл глаза и наклонился подобрать ее. А когда поднял голову, встретился взглядом с остальными двумя. Один из мальчиков что-то спросил, и мать тут же открыла клетку, вошла, сказала ему какие-то слова; какие именно — Андре не понял, но ласково-ласково! И снова он поймал на себе взгляд выходившей из клетки дамы. Он сказал: «До свиданья, мадам», — и, сгибаясь под тяжестью кувалды, поволок ее к выходу. Он был у самой двери, когда его окликнул звонкий голосок:

— Как тебя зовут?

— Меня зовут… — начал другой голос, но это было все, что услышал Андре, потому что его мягко, но решительно вытолкнули из комнаты. Он спустился по каменным ступеням. В голове у него шумело. Дойдя до золоченых ворот, он оглянулся в последний раз. Хорошо, должно быть, вот так жить: всем вместе, в уютных теплых клетках, когда тебя любят и обхаживают. Он потащился по дороге в деревню. Никто, конечно, и не подумал ждать его, все ушли. Ворота громыхнули у него за спиной — должно быть, их захлопнул ветер. Ветру железная решетка не преграда.