Сердце крысы

7

Власть, об этом я, кажется, взялся рассуждать? Так вот, мне ли завидовать Пасюку, его власти над нами? Да и зачем она мне, эта власть? Мне, которому…

Вот мы и подошли к основному вопросу, к самой его сути – кто я?

Крысы вообще-то считают меня философом, хотя кое-кто, из моих завистников, склонен считать меня всего лишь социологом. Лично мне всё это – до лампочки.

А вот Пасюк философом не был, и никогда не смог бы им стать, даже если бы очень старался. Он был прагматиком. Но это его свойство проявилось в полной мере не сразу, а лишь с годами, когда уже вся спина стала лимоновой.

Тогда же, в дни нашей юности, он был неисправимым романтиком, как, впрочем, и я.

В ту пору мы были очень близки. И были восторженными мечтателями.

Он был добр, но многие до сих пор считают его чудовищем. Да, это был добрый вожак.

Добрый вожак – нонсенс!

Из обрывков нашей истории можно почерпнуть всё, что угодно, но только не правду о наших вождях. Самого раскровавого душегуба нарекут «народным благодетелем» и лбы расшибут, усердно молясь на него, если он «сделал это» – иными словами, дал кусок пожирней самым горластым.

А того, кто сердце своё изжил до последнего волоконца, нарекут «извергом и пожирателем младенцев» – по той лишь причине, что он кусок этот у горлопанов отнял.

А какую возню затевали наши правдитвые историки на могильных курганах! Придется к слову, на эту тему ещё поговорим.

Компроне? Ну и ладушки.

Вечером в лабе остались двое – Малявка и шеф. Он жевал резиновый бутерброд, а Малявка всё искала удобный момент, чтобы всучить ему свою домашнюю котлету.

Вообще-то она при нем вроде няньки. Дома его ждет жена, говорят, молодая жена. Но он сидит в лабе, когда уже все ушли. Кроме Малявки, разумеется. Она должна уходить последней – это её обязанность. Она должна всё выключить, закрыть форточки и запереть все двери.

Её это время не оплачивают, она всегда получает одинаково – тридцать рублей аванс, сорок пять – зарплата, пять – взносы. Я всегда внимательно наблюдаю за тем, как им выдают деньги. Это делает молоденькая выдавальщица. Малявка кладет деньги в карман халата, Фраер – в толстый бумажник, и обязательно два раза пересчитывает, Угрюмый почти всё раздает своим кредиторам. А шеф… Деньги за шефа получает Малявка и кладет в его сейф. Замша её откровенно не любит.

Малявка опять нюнится. Ну, ясно – она опять не приготовила ни одного препарата. И это факт.

В понедельник Замша на неё наедете на летучке, это как пить дать. Зато она хорошо интерпретирует результаты! – возразит Замше шеф.

Получается баланс.

Однако непонятно, зачем он ей, этот Угрюмый. Она вся другая. Она – нюня, он – самый ярый. Потому и выбрала?

Да, я философ и мне забавно наблюдать всё то, что можно видеть из клетки. Мне иногда кажется, что любовь у людей и любовь у крыс – не такие уж разные категории. Как и ненависть, впрочем.

Сходство есть и ещё кое в чем.

Возьмем Рату и Пасюка. Рата – самая умная в стае, она умнее Пасюка, но никогда этого не показывает, но я-то знаю! В ней превосходно развит инстинкт выживания. И она ни разу не поставила Пасюка в дурацкое положение. Он часто несет разное… Рата только скажет: «Кстати, дарлинг, не забыл ли ты о чашечке кофе?»

Да, что есть, то есть – Пасюк любил поговорить. Иногда до того забалтывался, что просто ум помрачался его слушать! Иногда он начинал что-то бормотать о смирении, о том, что надо приспосабливаться. Но это теория, а практика такова, что лучшего аргумента, чем мощные челюсти и острые когти даже крыса самой благородной линии Август не сможет придумать.

Возможно, я мыслю субъективно.

Чтобы вы лучше поняли, о чем я, приведу здесь некоторые рассказы Пасюка – из разряда тех душещипательных историй, которые ввергали слушателей в массовую каталепсию. Они стояли, плотно окружив Пасюка, и не смели дышать, вот до какой степени пугало и восхищало их услышанное!

Это были рассказы о жизни Дикой Стаи.

В ранний предрассветный час, когда в беспредельной тьме зарождается и зреет тот знобящий, до последней ворсинки пробирающий холод, от которого нет спасения даже под кровом, случилась эта история.

Зашуршало по углам и на полу мгновенно закипело целое море крыс. Воздух, до того казавшийся мертвым, был наполнен сырыми запахами выгребной ямы. В этой мертвой сырости теперь завис жуткий шорох тысяч и тысяч серых шкурок…

Откуда они выползали, откуда являлись эти маленькие серые клубочки со шнурками цепких хвостов, волочившихся по доскам пола сарая? И никто бы не смог достоверно сказать, откуда, в таких случаях, берется это полчище крыс? Весь пол состоял из крыс, из живых крысиных глаз. Потому что в непроглядной тьме можно было видеть одни лишь глаза – множество пар блестящих внутренним светом точек в коварных злых кружках зрачков.

Так стремительно крысы собираются лишь в одном случае – когда спешат на зов сородича, попавшего в беду.

О, в такие минуты лучше не попадаться разъяренной стае на пути! Все, как одна, встанут они плотной стеной, спасая жертву.

Таков закон крысиной стаи.

И вот они здесь, мириады взъерошенных шкурок и сверкающих острых глаз. Вдруг шуршанье и шварканье прекратилось – и снова наступила тишина. Крысы замерли.

Они прислушивались. И в этой новой тишине, не той мертвой, но совершенно иной, живой и наполненной, снова раздался печальный писк, затем они услышали шорох, производимый чем-то протискивающимся в дыру. Это был лаз – со двора в сарай.

Снова заметались тысячи крысиных глаз – и вот уже все разом они уставились в направлении лаза и вновь оцепенели в ожидании, и только самые молодые из них слегка трепетали, подрагивая хвостами от возбуждения неизвестностью.

Это ужасное «что-то», с трудом пробирающееся сквозь отверстие, очевидно страдало, бесконечно страдало…

Посреди протяжных стонов оно жалобно взвизгивало, медленно и неуверенно продвигаясь по своему узкому пути. В этих стонах была и жалоба на боль, которую оно испытывало, и мольба о пощаде. Оно, это несчастное существо, страдало от неизвестности, от ужаса встречи с неукротимым морем живых и здоровых собратьев, услышавших его крики о помощи.

Когда оно вынырнуло из непроницаемой даже для крыс тьмы лаза, его, это пищащее от боли существо, никто из крыс не смог заметить и разглядеть – потому что присутствие крыс в темноте выдавали одни лишь глаза.

Оно глаз не имело.

То, что от них осталось, было обожжено известью.

Так крысы сидели ещё некоторое время, в молчании ожидая неминуемой развязки трагедии, в сути которой ещё предстояло разобраться.

И вот когда, наконец, в сероватой мгле рассвета крысы смогли различить то странное, что явилось им из дыры, сплошь обмазанное белой известковой массой, невыносимо страдающее, они все одновременно, хором застрекотали.

Они стрекотали так, будто сам дьявол закатывался мелким, пробирающим до глубины души, хохотом, больше похожим на издевательский вопль, чем стрекот.

Прошло ещё чуть-чуть времени – вот уже они отчетливо различили сидящих в центре круга двух безглазых товарок.

Да, их было двое. Вслед за первой выползла из лаза вторая.

Кто знает законы крысиной стаи, тот поймет, чего так боялись безглазые страдалицы – будь они ранены, в крови, от них бы не осталось ни шерстинки.

Но они не были ранены или в крови. Они были изувечены.

И вместо каннибальского пира начался внеочередной Совет стаи.

Около четверти часа две слепые крысы, жалобно повизгивая и расчесывая покрытые известью бока, сидели в середине круга среди своих бесчисленных родственников и свояков, жадно смотревших на них и отчаянно стрекотавших, и ждали своей участи с покорностью обреченных.

«Съесть их, съесть!» – то и дело выкрикивали самые нетерпеливые.

Однако их не съели. Почему? Возможно, причина была проста – у крыс очень развит стадный инстинкт, самый суровый и точный закон в мире, закон, который они никогда не нарушали. Но, может быть, неизвестное пугало их больше всего?

Они не знали ещё, что такое слепота.

Как бы то ни было, вожак стаи, самый крупный самец с квадратным туловищем и крепкими короткими лапами, когти на которых были оттопырены так, что не касались досок пола, объявил, наконец, решение Совета Стаи – они будут жить.

Крысы встретили его слова коротким энергичным стрекотом и снова замолчали – они хотели слышать аргументы.

Обернувшись через плечо, он снова отрывисто и властно что-то прострекотал – это сообщение относилось к его личной охране. И тут же четыре самых крупных крысы, почти таких же крупных, как и сам вожак, выступили из тени, уменьшив личный эскорт вожака ровно вдвое, и повели слепых страдалиц в спасительную тьму норы, поддерживая их с двух сторон своими прямыми и крепкими плечами.

Стая не спешила расходиться – аргументов так и не последовало, но теперь уже всем стало ясно – на Стаю началось гонение.

Сколько лет они жили в старом амбаре без особых хлопот – уже и самые старые крысы не вспомнят. Жизнь была сытной, довольно безопасной, и крысы расплодились так, что уже им самим не стало хватать места. Хозяева только тут спохватились. И тут в сарае появились силки, мышеловки и прочие ухищрения для ловли незаконных иммигрантов. Но всего этого мало было нашим мучителям – они стали использовать морально устаревшие, давно снятые с вооружения в цивилизованных усадьбах методы борьбы – известь хотя бы…

Медленная смерть от ожогов была страшнее мгновенной смерти в силке.

Двое суток пара несчастных слепцов сидела в норе безвылазно, лишь слабым стрекотом оповещая друг друга о своём самочувствии и жалуясь на нестерпимую боль.

Кое-как они очистили себя от извести, обожженные головы пострадали больше всего.

Тела их были уже достаточно чисты, с точки зрения человека. Но ведь крысы – непревзойденные чистоплюи. Именно поэтому они, едва почувствовав себя лучше, начали снова и снова чистить свои шубки, заметно поредевшие и кое-где вылезшие клочьями.

И только на третью ночь слепые, наконец, решились выйти из норы. Надо же им было поесть что-нибудь да испить водицы!

Особенно им хотелось пить – жажда их просто убивала. Они вышли из норы со своими провожатыми, по одному солидатскому брату на каждую.

Это была удивительная, наверное, единственная в своем роде процессия, двигавшаяся в этот час по двору.

Всё было бы тихо и бездвижно в такое время во дворе. Но не так было нынче. Полное медноликое существо, живущее на темном небе, ко всеобщему восторгу, уже воцарилось там. Крыс это чудо природы про сто завораживало! Они, словно демоны, выскочившие из заключения, устроили во дворе настоящий шабаш – оглушительный писк, визг и топ, тут и там – пронзительный стрекот… Крысы здесь так и кишели!

Путь жалкой процессии лежал поперек двора, к старой конюшне – там был водопой для скота. Под корытом всегда бывала лужица – драгоценная влага проливалась почти всегда, когда ведро выплескивала молодая скотница.

Около лужи уже сидели крысы. Напившись, они ушли, но оставалась одна. Она почему-то не спешила уходить.

Крысе было не по себе, и это было видно невооруженным глазом. Она медленно раскачивалась из стороны в сторону, сидя на широком основании хвоста и медленно надувалась изнутри…

На расстоянии трех хвостов от неё бродила, едва передвигая лапы, другая страдалица. У неё был вид не ахти, какой! А ещё дальше была видна и третья жертва – но её мучения были уже окончены. Она лежала на спине, и её окоченевшие лапы указывали точно на медный таз.

Процессия, при виде столь удручающей картины, замерла на месте – как бы самим не попасть в беду! Слепые крысы заметно нервничали, расспрашивая провожатых о том, что происходит вокруг.

Младший конвоир, пустая вообще-то и легковерная крыса, решил воспользоваться остановкой, чтобы расследовать, что это за кусочек ещё влажного и такого аппетитного на вид ячменного теста лежит поодаль. В два прыжка она оказалась рядом с ничейным лакомством, и тут вдруг была отброшена назад сильным и ловким толчком.

Совершив неожиданный кульбит, крыса вскочила на ноги и, мгновенно приготовившись к бою, сделала стойку – нет, она не такая, чтобы упустить свою законную добычу за здорово живешь!

Каково же было её удивление, когда она увидела перед своим собственным носом стоявшую на задних лапах, тоже в боевой позе, готовую к схватке сей же момент, слепую крысу! Она загораживала своей тушкой кусочек ячменного теста, так приглянувшийся телохранителю!

С такой калекой драться – чести не прибавит.

Тогда она попыталась пробраться, очень тихо ступая, бочком, незаметно. Но слепая быстро раскусила обходной маневр и опять стояла на пути к заветному лакомству в боевой позе и с очень нелюбезным выражением на лице.

Эти слепые глаза видели не хуже зрячих!

Тут конвоиры заметили, что вторая слепушка, воспользовавшись суматохой, осторожно сталкивает тесто в канаву, подальше от голодных крысиных глаз. Оглядевшись вокруг, охрана увидела, что по двору разбросаны тут и там десятки, сотни таких вот лакомых кусочков…

Это подозрительно, очень подозрительно! И в этом есть какая-то опасность…

И молодые крысы, бравые гвардейцы его величества последнего призыва, приняли мудрое решение – лучше не трогать этой еды. И были ой как правы!

Но как поняла слепая крыса, что пища отравлена? Это тайна эволюции под названием – инстинкт. Уж тут-то госпожа-природа умеет держать язык за зубами вовсе не по-женски!

Однако можно предположить, что слепые, лишенные естественного зрения, получили от природы взамен нечто более глубокое и функциональное – инструмент, позволяющий чувствовать опасность, не видя её?

Они напились воды и продолжили поиски пищи, съедобной и не ядовитой. В амбаре они нашли немного овса, отборного, по рублю с четвертью за меру, вполне насытились новой добычей и уже собрались вернуться домой, в спокойную норку, как вдруг обнаружили, что неизвестное поджидает их во дворе, и они вновь остановились посреди дороги, пораженные и перепуганные до смерти.

Там, в глубине двора, шла неописуемая сумятица – визг и писк, жалобное бормотанье, пронзительные вопли…

Казалось, сам ад со всеми его мучениями явился сюда!

Только несчастные грешники горели не снаружи, а изнутри.

Да, это был яд. Страшный мышьяк, которым люди, эти безжалостные мучители, нашпиговали ячменное тесто, так любимое всеми крысами мира, и щедро разбросали его куски по двору.

В самом темном углу, куда не проникал свет медного таза, сидела известная всем своей злобой крыса, теперь уже совершенно без сил и потому даже младенцу не страшная. Она сидела, некрасиво сгорбившись, опираясь широкой спиной на доски забора, и, качаясь из стороны в сторону, и неустанно изрыгала проклятия.

Потом она, пронзительно выругавшись напоследок, упала в грязь и больше не шевелилась.

Подле лужи у корыта была самая настоящая толкотня. Сжигаемые ядом крысы стремились к воде и, не добежав до спасительной влаги, находили смерть у самого края лужи…

А те, что ещё оставались в живых, но уже не могли двигаться, сидели кучками и жалобным стрекотом оплакивали свою отлетавшую жизнь…

Внезапно что-то выскочило из-под амбара и большими скачками понеслось к толпе крыс, где сидели и слепые подруги. Чудовище на мгновение поднялось на дыбы, щелкнуло острыми, безжалостными зубами, и, опустившись на четыре лапы, замерло в окаменелой неподвижности.

Это был свирепый вожак стаи – он был вне себя от бешенства. Никому из тех, кто решался противостоять ему, ещё не удавалось уйти живым и невредимым.

Вожак молча оглядел поверженную в ужас стаю и сказал что-то, нетерпеливо и резко взвизгнув. И тот час же пара слепых крыс, опережая свою охрану на полхвоста, ринулась вперед, подняв к луне свои незрячие глаза.

Они взвизгнули, за ними вся стая испустила пронзительный крик. Крысы повторили команду вожака – «в поход!»

И снова двор переполнился крысами. Амбар, сарай, свинарник, выгребная яма – всё, где были мрак и грязь, извергало из темного нутра своих постоянных обитателей. Крысы выбирались оттуда полчищами.

Это, большей частью, были взрослые опытные крысы, побывавшие во всяких переделках и, приобретя ценный опыт, чудом оставшиеся в живых.

Итак, крысы отправились в Страну Спасения. Они шли большой, неразделимой массой, но не было в этом движении ни малейшей сутолоки, непредусмотренных остановок или колебания – ведь ими управлял незыблемый Закон Стаи!

Вожак упруго вскидывал задние ноги и уходил всё дальше от проклятого двора, вскоре оказавшись в большом пшеничном поле.

Стая следовала за ним – все до одной, без сомнений и лишних вопросов. Крысы верили своему вожаку.

Навстречу стае попался человек. Это был одинокий путник на проселочной дороге, конечно, неробкого десятка, раз шел так поздно один, в столь пустынном месте. Но хоть он, несомненно, и был смельчаком, но всё же благоразумие взяло верх, и он без колебаний уступил дорогу крысам. Для этой цели он воспользовался ближайшим деревом.

Оттуда, из своего безопасного убежища, он спокойно наблюдал, как там, внизу, катится живой крысиный поток.

Спина его постепенно становилась мокрой…

Внимательно присмотревшись, он с изумлением увидел двух молодых крупных крыс, которые вели под мышки с видом неловкой, но весьма трогательной заботы двух других, смотревших перед собой слепыми глазами. Потом он отвернулся, ему почему-то стало неловко наблюдать за процессией.

А когда крысиное шествие скрылось из виду, человек, ещё долго не слезая с дерева, смотрел стае в след и даже почесал в затылке.

…Когда Пасюк закончил рассказ, я заметил множество крыс, стоявших и сидевших справа и слева – они буквально пожирали рассказчика глазами!

«А дальше? Дальше что?» – горячо, с нетерпением шептали они, стараясь не разбудить сторожа в коридоре.

Пасюк покосился на большие круглые часы на стенке лаборатории и просто сказал: «В следующий раз».

Было уже около восьми и скоро придет старший лаборант – включить установку.

В этот день крысы почему-то меньше толкались у кормушки, и не было ни одного укуса.