Сердце — одинокий охотник

Утро

— Вы меня не торопите, — сказал доктор Копленд. — Оставьте меня в покое. Ну пожалуйста, дайте же мне тихонько посидеть.

— Папа, мы тебя не подгоняем. Но пора уже ехать.

Доктор Копленд упрямо раскачивался в качалке, плотно укутав плечи в серый платок. И хотя утро было теплое, солнечное, в печке горело несколько поленьев. В кухне не осталось никакой мебели, кроме качалки, на которой он сидел. В остальных комнатах тоже было пусто. Большую часть обстановки перевезли к Порции, остальное погрузили на машину, стоявшую возле дома. Все было готово, только сам он никак не мог решиться. Как он может ехать, если в мыслях его нет ни начала, ни конца, а в душе — ни истины, ни цели? Он поднял руку, чтобы подпереть дрожавшую голову, продолжая медленно раскачиваться на скрипучей качалке.

За дверью послышались голоса:

— Я сделала все, что могла. Он будет сидеть, покуда сам не решит ехать.

— Мы с Бадди хорошо упаковали фарфоровые тарелки…

— Надо было трогаться, пока не высохла роса, — сказал старик. — А сейчас, того и гляди, ночь нас в пути застанет.

Потом все смолкло. Только в пустой прихожей гулко отдавались шаги, но потом их тоже не стало слышно. Рядом, на полу, стояла чашка с блюдцем. Он наполнил ее из кипевшего на плите кофейника. Раскачиваясь, он пил кофе и грел пальцы на пару. Право, не может быть, чтобы это был конец. Голоса без слов взывали к его сердцу. Голоса Христа и Джона Брауна. Голоса великого Спинозы и Карла Маркса. Призывные голоса всех, кто боролся и кому было суждено выполнить свою миссию. Горестный голос его народа. И голоса мертвых. Немого Сингера, этого белого праведника, который все понимал. Голоса убогих и власть имущих. Раскатистый голос его народа, сила и мощь которого все росли. Голос его истинной, неизменной цели. А в ответ на губах трепетали слова — слова, в которых поистине выражена суть человеческого страдания, — он едва не произнес их вслух: «Дух Всемогущий! Владыка вселенной! Я творил то, чего не должен был творить, и не свершил того, что должен был свершить. Так воистину — может ли настать конец?»

Он впервые вошел в этот дом с той, кого он любил. Дэзи была в подвенечном платье, с белой кружевной вуалью на голове. Кожа у нее была прекрасная, цвета густого меда, а смех нежный и звонкий. По ночам он запирался в комнате, где ярко горел свет, чтобы учиться. Он всеми силами пытался размышлять над книгами. Но близость Дэзи рождала в нем такую страсть, что никакие науки не могли ее побороть. Поэтому он иногда поддавался соблазну, а потом, кусая губы, просиживал над своим учением всю ночь до утра. Один за другим появились Гамильтон и Карл Маркс, Вильям и Порция. Но всех их он потерял. Никого у него не осталось.

А Мэдибен и Бенни-Мэй? А Беннедайн-Медайн и Мэди Копленд? Те, кто носили его имя. И те, кого он вывел из небытия. Но из тысячи этих людей найдется ли хоть один, кому он может доверить дело своей жизни, а потом вздохнуть спокойно?

Всю свою жизнь он твердо знал, зачем он трудится. В сердце его жила уверенность, потому что каждый день он знал, что ждет его завтра. Он ходил из дома в дом со своим чемоданчиком, разговаривал обо всем на свете с людьми, терпеливо им все разъяснял. А ночью был счастлив, зная, что день прожит не напрасно. И даже без Дэзи и Гамильтона, без Карла Маркса, Вильяма и Порции он мог сидеть один возле печи и радоваться этому ощущению. Выпить кружку желтовато-зеленой водки и съесть кукурузную лепешку. Душу его согревало чувство глубокого удовлетворения, потому что день хорошо прошел.

Тысячи раз испытывал он это удовлетворение. Но какой был в нем смысл? За все годы он не мог припомнить ни одного своего деяния, которое имело бы непреходящую ценность.

Немного спустя дверь из прихожей открылась, и вошла Порция.

— Видно, мне придется одевать тебя, как младенца, — сказала она. — Вот твои носки и ботинки. Дай я сниму с тебя шлепанцы и обую тебя. Надо поскорее ехать.

— Зачем ты со мной это сделала? — с горечью спросил он.

— Что я сделала?

— Ты отлично знаешь, что я не хочу уезжать. Ты выманила у меня согласие, когда я был в таком состоянии, что ничего не соображал. Я хочу остаться там, где прожил всю жизнь, и ты это знаешь.

— Нет, вы только его послушайте — сердито воскликнула Порция. — Ворчишь, ворчишь, прямо спасу от тебя нет! Столько мы от тебя наслушались обидного и всяких попреков — просто срам!

— Чушь! Ладно, говори, мне все равно. Жужжишь возле уха, как комар. Я знаю, чего хочу, и не позволю, чтобы меня брали измором и заставляли поступать против воли.

Порция сняла с него комнатные туфли и развернула пару чистых черных бумажных носков.

— Отец, давай бросим этот спор. Мы хотим сделать все как лучше. Ей-богу же, для тебя самое правильное — поехать к дедушке, Гамильтону и Бадди. Они за тобой будут присматривать, и ты поправишься.

— Нет, не поправлюсь, — упрямился доктор Копленд. — А здесь бы выздоровел. Уверен.

— А кто, по-твоему, будет вносить плату за этот дом? Разве мы сможем тебя прокормить? Кто, по-твоему, будет за тобой ухаживать?

— Я всегда управлялся сам и еще управлюсь.

— Тебе просто хочется делать все наперекор.

— Чушь! Жужжишь тут, как комар. Я тебя даже не слышу.

— Нечего сказать — хорошо так говорить, когда я тебя обуваю!

— Прости. Извини меня, дочка.

— Ну да, чувствуешь, что виноват, — сказала она. — Оба мы хороши. Нашли время ссориться! Вот обживешься на ферме, и тебе самому там понравится. У них же такой чудесный огород! Прямо слюнки текут, когда подумаешь. И куры, и две племенные свиньи, и восемнадцать персиковых деревьев. Сам будешь без памяти рад. Эх, была бы я на твоем месте!

— Вот и я бы этого хотел.

— Ну почему на тебя ничем не угодишь?

— Мне горько, что я не выполнил свой долг.

— Это какой такой долг?

— Не знаю. Оставь меня, дочка, в покое. Дай минутку посидеть одному.

— Ладно. Но вам надо поскорее ехать.

Ему хотелось помолчать. Молча посидеть и покачаться в качалке, пока к нему снова не вернется душевное равновесие. Голова у него тряслась и ныл позвоночник.

— От души надеюсь, — снова заговорила Порция. — Я от души своей надеюсь, что, когда я помру и отправлюсь на тот свет, столько же людей будут по мне убиваться, сколько по мистеру Сингеру. Как бы я хотела, чтобы и по мне так плакали и чтобы столько народу…

— Тес! — резко прервал ее доктор Копленд. — Не болтай зря!

Но правда, что со смертью этого белого и у него на сердце залегла глухая тоска. С ним он мог разговаривать — как ни с одним белым, он мог ему доверять. Его загадочное самоубийство поставило доктора в тупик и лишило, моральной опоры. И чувству этой утраты не было ни начала, ни конца. Он до сих пор не мог ее осознать. Мысленно он все время возвращался к этому белому, в котором не было ни высокомерия, ни надменности, кто был поистине справедлив. Но как же мертвые могут быть мертвы, если они живут в душе тех, кого покинули? Лучше обо всем этом не думать. Выбросить из головы.

Прежде всего ему нужна выдержка. За последние месяцы его совсем одолели черные мысли, они подавляли его дух. В нем кипела такая ненависть, что ему нечего было делать среди живых. После ссоры со своим полуночным посетителем, мистером Блаунтом, душу его обволокла смертоубийственная тьма. Однако теперь он уж и вспомнить не мог, что именно породило их спор. И совсем иной гнев поднимался в нем, когда он смотрел на обрубки ног Вилли. Воинствующая любовь и страстная ненависть — любовь к своему народу и ненависть к угнетателям его народа — лишали его последних сил и отравляли душу.

— Дочка, — сказал он. — Дай мне часы и пальто. Я еду.

Он оперся на ручки качалки и встал. Пол, казалось, все дальше уходил из-под ног, после долгого лежания в постели они ему не повиновались. На миг он почувствовал, что сейчас упадет. Пошатываясь, он прошелся по пустой комнате и прислонился к дверному косяку. Там он закашлялся, вынул из кармана бумажную салфетку и прикрыл ею рот.

— Вот тебе пальто, — сказала Порция. — Но на улице такая жара, что оно тебе не понадобится.

Он в последний раз обошел пустой дом. Ставни были закрыты, и в затемненных комнатах пахло пылью. Он передохнул, опершись о стену прихожей, и вышел. Погода была солнечная. Накануне вечером и с утра к нему приходило проститься множество друзей, но теперь на крыльце собрались только родственники. Телега и автомобиль стояли на улице.

— Ну что ж, Бенедикт-Мэди, — сказал ему старик. — В самые первые дни, боюсь, ты будешь немножко скучать по дому. Но это скоро пройдет.

— У меня нет дома. По чему же я буду скучать?

Порция нервно облизнула губы.

— Он вернется, — сказала она, — как только ему полегчает. Бадди враз примчит его в город на машине. Бадди до смерти любит кататься на машине.

Автомобиль был нагружен его пожитками. К подножкам привязали ящики с книгами. На заднее сиденье взгромоздили картотеку и два стула. Письменный стол лежал ножками кверху на крыше. Машина была перегружена, а телега стояла почти пустая. Мул терпеливо ждал — вожжи ему оттягивал кирпич.

— Карл Маркс, — сказал доктор Копленд, — ступай хорошенько все осмотри. Обойди дом, проверь, не забыли ли чего. Прихвати чашку, которую я оставил на полу, и вынеси качалку.

— Пора двигаться. Мне позарез надо попасть к обеду домой, — сказал Гамильтон.

Наконец все было готово. Длинный ручкой завел машину. Карл Маркс сел за руль, а Порция, Длинный и Вильям кое-как уместились на заднем сиденье.

— Отец, а что, если тебе сесть на колени к Длинному? По-моему, так тебе будет удобнее, чем впихиваться рядом с нами и всей этой мебелью.

— Нет, у вас слишком тесно. Лучше я поеду на телеге.

— Но ты же не привык на ней ездить, — возразил Карл Маркс. — Тебя будет трясти на ухабах, да и проедете вы весь божий день.

— Неважно. Будто мне впервой ехать на телеге.

— Тогда скажи Гамильтону, чтобы он ехал с нами. Он-то наверняка больше хочет ехать на машине.

Дедушка приехал на телеге в город накануне. Они с Гамильтоном привезли свою продукцию — персики, капусту, турнепс — на продажу. Все, кроме мешка персиков, свезли на рынок.

— Что ж, Бенедикт-Мэди, видно, ехать тебе со мной, — сказал старик.

Доктор Копленд влез на задок. Он чувствовал такую усталость, словно тело у него было налито свинцом. Голова тряслась, и внезапный приступ тошноты вынудил его лечь плашмя на голые доски.

— Очень я рад, что ты едешь, — сказал дедушка. — Имей в виду, я всегда почитал ученых людей. Глубоко почитал. Многое могу простить человеку, если он образованный. И я очень рад, что у меня в семье снова есть такой ученый человек, как ты.

Колеса телеги скрипели. Они уже тронулись в путь.

— Я скоро вернусь, — сказал доктор Копленд. — Через месяц-другой я вернусь.

— Гамильтон — он тоже человек ученый. Думается мне, что он пошел немножко в тебя. Все за меня считает на бумаге и даже читает газету. И вот Уитмен, по-моему, тоже будет ученый. Уже сейчас может читать мне Библию. И числа знает. А ведь совсем еще дите. Да, я всю жизнь глубоко почитал людей ученых.

Телегу встряхивало, и толчки отдавались у него в спине. Он глядел на ветки над головой, а потом, когда тень кончилась, прикрыл лицо носовым платком, чтобы уберечь глаза от солнца. Неужели это конец? Нет, не может быть. Ведь в душе у него всегда жила его истинная, неуклонная цель. Сорок лет призвание было его жизнью, а жизнь — его призванием. А ведь ничто не было завершено, сколько еще оставалось сделать!

— Да, Бенедикт-Мэди, очень я рад, что ты к нам вернулся. Я давно хотел тебя спросить, чего это у меня барахлит правая нога? Чудно так — будто она у меня замерла. Принимаю шестьсот шестьдесят шесть и мазью натирал. А теперь, надеюсь, ты мне ее как следует подлечишь.

— Сделаю все, что смогу.

— Да, я рад, что ты будешь жить у меня. На мой взгляд, вся родня должна держаться вместе — и кровная родня, и все кумовья. Я так считаю, что все мы должны помогать друг другу, чтобы хоть как-нибудь перебиться, а уж дальше, на том свете, бог меня вознаградит.

— Чушь! — сердито воскликнул доктор Копленд. — Я верю в справедливость на этом свете.

— Во что ты веришь? Голос у тебя такой хриплый, что я не разбираю твоих слов.

— В справедливость для нас. В справедливость для нас, негров.

— Ну, это конечно.

Он чувствовал, как внутри его жжет огонь, и не мог спокойно лежать. Ему хотелось подняться и заговорить громким голосом, однако, когда он попытался сесть, у него не хватило сил. Слова росли в его груди и требовали выхода. Но старик перестал его слушать, и вокруг не было никого, кому он мог бы их сказать.

— Но-о, Ли Джексон, но-о! Дорога у нас неблизкая.

Полдень

Джейк бежал опрометью, спотыкаясь. Он миновал Уиверс-лейн, резко свернул в боковой переулок, перелез через ограду и побежал дальше. В животе у него поднималась тошнота, и он уже чувствовал ее вкус во рту. Вдогонку за ним с лаем неслась собака, пока он не приостановился и не пригрозил ей камнем. Глаза у него были расширены от ужаса, а рукой он зажимал открытый рот.

Господи! Так вот чем все кончилось. Свалкой. Побоищем. Дракой, где каждый был сам за себя. Окровавленными от бутылочного стекла головами и скулами. Господи! А весь этот шум перекрывала гнусавая музыка карусели. Разбросанные котлеты, леденцы и орущие от страха детишки. И он посреди всей этой кутерьмы. Дерется, ослепнув от солнца и пыли. Острая боль от удара кулаком по чьим-то зубам. И они еще смеются? Господи! Он чувствует, что отпустил в себе какую-то пружину, движется в жестком, осатанелом ритме и не может остановиться. А потом всматривается в мертвое черное лицо, ничего не понимая. Не зная даже, он убил или нет. Но ведь как же… Господи! Никто не мог этого остановить.

Джейк замедлил шаг и опасливо дернул головой, озираясь. Переулок был пуст. Его вырвало, и он отер рот и лоб рукавом рубашки. Передохнув, он почувствовал себя лучше. Он пробежал уже восемь кварталов, и, если срезать углы, ему осталось меньше километра. Голова у него перестала кружиться, и вместо ощущения всеобщего безумия он мог припомнить кое-какие факты. Он снова пустился бежать, теперь уже ровным шагом.

Никто не мог этого остановить. Все лето он вовремя гасил такие вспышки. А вот эту не смог. Подобную драку никто не смог бы прекратить. Она разгорелась как будто из ничего. Он копался в механизме качелей, и ему захотелось выпить воды. Направляясь к киоску, он увидел белого парня и негра, круживших друг возле друга. Оба были пьяны. Половина людей в толпе тоже была пьяна: сегодня суббота, а фабрики эту неделю работали без простоев. Жара стояла убийственная, отовсюду несло вонью.

Он увидел, как драчуны сцепились, но чуял, что это еще даже не начало. Он давно ощущал: большой драки не миновать. И смешно, но он успел сейчас об этом подумать. Он постоял, наблюдая, секунд пять, а потом ринулся в толпу. За этот короткий миг он успел передумать о многом. Он вспомнил Сингера. Вспомнил зловещие летние сумерки и жаркие черные ночи, все драки, которые ему удалось разогнать, и ссоры, которые он сумел утихомирить.

И тут он увидел, как на солнце блеснул нож. Он раздвинул плечами народ и прыгнул на спину державшему нож негру. Тот свалился вместе с ним на землю. Блаунт сразу вдохнул запах негра и горсть пыли. Кто-то топтал ему ноги и лягал по голове. Когда ему удалось кое-как подняться, драка уже стала всеобщей. Негры били белых, а белые — негров. Перед мысленным взором Джейка пронеслось все, что произошло, секунда за секундой. Белый парнишка, завязавший драку, был там у них чем-то вроде вожака. Он верховодил в шайке, часто посещавшей «Солнечный Юг». Ребятам было лет по шестнадцати; они носили белые парусиновые брюки и модные рубашки из искусственного шелка. Негры отбивались как попало. Кое у кого из них были бритвы.

Он заорал во всю мочь: «Кончайте драку! На помощь! Полиция!» Но это было все равно, что криком останавливать воду, прорвавшую плотину. В ушах его стоял ужасный звук — ужасный потому, что это был человеческий крик, но без слов. Звук перешел в рев и его оглушил. Тут его ударили по голове. Он уже не видел, что происходит. Он видел только глаза, рты и кулаки — обезумевшие глаза и полузакрытые глаза, полуоткрытые слюнявые рты и стиснутые губы, черные и белые кулаки. Он вырвал из чьей-то руки нож, вцепился в чей-то поднятый кулак. Но тут пыль и солнце совсем его ослепили, и единственной мыслью в мозгу было поскорей выбраться оттуда, найти телефон и позвать на помощь.

Но его втянули в эту кашу. Сам не зная как, он тоже кинулся в общую свалку. Бил кулаками, чувствуя ими влажное месиво чьих-то губ. Дрался, закрыв глаза и нагнув голову. Из его горла вырывался бешеный рев. Он бил во всю мочь и бодался, как разъяренный бык. В голове его мелькали бессмысленные обрывки слов, и он хохотал. Он не знал, кого бьет он и кто бьет его. Но ощущал, что характер драки переменился — каждый дрался теперь за себя.

И вдруг все кончилось. Он обо что-то споткнулся и упал навзничь. Он так стукнулся головой, что прошло не меньше минуты, а может, и гораздо дольше, прежде чем он открыл глаза. Несколько пьяных еще продолжали свалку, но двое полицейских быстро их разогнали. Он увидел то, обо что споткнулся. Он упал на труп молодого негра. Джейк с первого взгляда понял, что тот мертв. На шее у него был порез, и все же трудно было понять, почему он так быстро умер. Джейк знал его в лицо, но не помнил откуда. Рот у парня был открыт и глаза расширены от удивления. Вся земля вокруг покрыта рваными газетами, бутылочным стеклом и растоптанными котлетами. У одной из деревянных лошадок отбили голову, одну будку сломали. Джейк сел. Увидев полицейских, он в панике кинулся бежать. Теперь они, наверно, уже потеряли его след.

Впереди оставалось только четыре квартала, а там он будет в безопасности. От страха он трудно, коротко дышал. Бежал, сжав кулаки и опустив голову. Но вдруг он замедлил шаг, а потом и вовсе остановился. Он стоял один в пустом переулке, неподалеку от Главной улицы. По одной стороне тянулась стена какого-то здания, и, задыхаясь, он припал к ней. Вена у него на лбу надулась кровавым тугим жгутом. Он был в таком смятении, что побежал через весь город к своему другу. Но Сингера уже не было в живых. Джейк заплакал. Он громко рыдал, из носа у него текло, и усы скоро совсем намокли.

Стена, лестница, дорога. Палящее солнце камнем давило на голову. Он повернул назад, туда, откуда пришел. На этот раз он двигался медленно, обтирая мокрое лицо грязным рукавом рубашки. Он не мог преодолеть дрожи губ и закусил их так крепко, что почувствовал вкус крови.

На следующем углу он наткнулся на Симса. Старый хрыч сидел на ящике со своей Библией на коленях. За его спиной тянулся высокий дощатый забор, и на нем темно-красным мелом было выведено:

На улице не было ни души. Джейк хотел перейти на другую сторону, но Симс схватил его за руку.

— Придите ко мне, страждущие и обремененные. Сложите ваши грехи и все ваши беды у пресвятых ног того, кто умер во спасение ваше. Куда ты держишь путь, брат Блаунт?

— Домой, в хоккей играть, — сказал Джейк. — Мне поиграть надо. Спаситель имеет что-нибудь против?

— Грешник! Господь припомнит тебе твои грехи. Господь желает кое-что тебе поведать еще сегодняшней ночью.

— А господь помнит про тот доллар, что я дал тебе на прошлой неделе?

— Господь желает поведать тебе истину сегодня в четверть восьмого. Смотри явись вовремя, чтобы услышать его слово.

Джейк облизнул губы.

— У тебя тут каждый вечер такая толпа, что не протолкнешься.

— Тут хватит места и для хулителей. К тому же мне было знамение: Спаситель требует от меня построить ему обитель. Вон на том участке, на углу Восемнадцатой авеню и Шестой улицы. Молитвенный дом, который сможет вместить человек пятьсот. Вот тогда вы, безбожники, увидите! Господь готовит мне пышную трапезу перед лицом врагов моих; он помажет власы мои миррой. Чаша моя будет полна до краев…

— Могу нагнать тебе целую толпу, — сказал Джейк.

— Как?

— Дай мне свой цветной мелок. Обещаю большущее сборище.

— Да видел я твои призывы, — сказал Симс. — «Рабочие! Америка — богатейшая страна в мире, однако треть из нас голодает. Когда мы объединимся и потребуем нашу долю?» И прочее. Твои призывы чересчур красные. Я не дам тебе для них мела.

— А я и не собираюсь писать лозунги.

Симс перелистывал страницы Библии и недоверчиво ждал, что же будет дальше.

— Я тебе обеспечу уйму народа. На каждом конце квартала нарисую на тротуаре по голой девочке. Она будет разноцветная, а рядом стрелка, показывающая к ней дорогу. Пухленькая такая, нежненькая, с голым задом…

— Вавилонянин! — завопил старик. — Дитя содомское! Бог тебе этого не простит.

Джейк перешел на другую сторону и направился к своему дому.

— Пока, братец!

— Грешник! — кричал ему вслед старик. — Смотри возвращайся ровно в четверть восьмого. И выслушай слово Иисусово, оно вселит в тебя веру. Спасись!

Сингер умер. И чувство, которое охватило Джейка, когда он услышал, что немой покончил с собой, было не печалью, а злобой. Перед ним встала стена. Он припоминал те потаенные мысли, которые мог открыть одному Сингеру; с его смертью, казалось, их больше не стало. И с чего это Сингеру понадобилось кончать свою жизнь? Может, он сошел с ума? Но как бы там ни было, он был мертв, мертв, мертв. Его нельзя было повидать, дотронуться до него, с ним поговорить, а комнату, где они вместе провели столько времени, сдали какой-то машинистке. Он туда больше не ходил. Он остался один. Стена, лестница, длинная дорога.

Джейк запер за собой дверь. Он был голоден, а есть было нечего. Ему хотелось пить, а в кувшине осталось всего несколько капель теплой воды. Кровать была не застелена, и пыль на полу собралась в комья серого пуха. По всей комнате были разбросаны бумаги — недавно он написал целый ворох коротких прокламаций и раздал их прохожим. Джейк сумрачно проглядел одну из них, озаглавленную: «Кто ваш лучший друг?» Некоторые листовки состояли всего из одной фразы, другие были длиннее. Имелось тут и воззвание на целую страницу под заголовком: «Сродство нашей демократии с фашизмом».

Целый месяц он трудился над этими листовками — набрасывал текст в рабочие часы, печатал и делал копии на машинке в «Кафе „Нью-Йорк“», а потом раздавал их. Трудился день и ночь. Но кто их читал? Какой от них прок? Одному человеку в таком большом городе ничего не добиться. И вот он решил уехать.

Но куда ему двинуться на этот раз? Ему нравились названия многих городов: Мемфис, Уилмингтон, Гастония, Новый Орлеан… В один из них он и поедет. Но обязательно останется здесь, на Юге. Им снова овладела охота к перемене мест. Однако на этот раз все было по-другому. Его больше не влекло к вольным просторам, как раз наоборот. Он вспомнил, что сказал ему этот негр Копленд: «Не пытайтесь действовать в одиночку». И все же бывает время, когда одному лучше всего.

Джейк передвинул кровать в другой угол. Под ней на полу стоял чемодан, валялась груда книг и грязная одежда. Он стал поспешно укладывать вещи. Перед глазами у него стояло лицо старого негра, а в памяти — то, о чем они тогда говорили. Копленд — сумасшедший. Он — фанатик. Когда споришь с ним, можно просто взбеситься. И тем не менее ему трудно себе объяснить, почему они оба пришли тогда в ярость. Копленд прозрел. Те, кто уже прозрел, все равно что горсточка голых солдат перед вооруженным до зубов батальоном. А они что делали? Ссорились друг с другом. Копленд был не прав, но ведь он же сумасшедший! И в конце концов, кое в чем они смогут договориться и действовать сообща. Если чересчур много не разговаривать. Надо к нему пойти. Джейка вдруг взяло нетерпение. Может, это самое правильное. Может, туда его направляет перст божий, там он найдет ту поддержку, которой он так долго жаждал.

Не потрудившись даже смыть грязь с лица и рук, он затянул ремнями чемодан и вышел. На улице было душно и стоял отвратительный запах. А на небо набежала тучка. Воздух был до того неподвижен, что дым из ближней фабричной трубы поднимался в небо столбом. Чемодан сильно бил Джейка по ногам, и он то и дело дергал головой, чтобы проверить, не идет ли кто за ним следом. Копленд жил совсем в другом конце города, поэтому надо было спешить. Тучи в небе все больше сгущались, предвещая к ночи летний ливень.

Когда он подошел к дому Копленд а, то увидел, что ставни закрыты. Он вошел во двор и заглянул в окно нежилой кухни. Джейк почувствовал глубокое, мучительное разочарование — руки у него сразу вспотели и сердце стало давать перебои. Он зашел в соседний дом слева, но и там никого не было. Ему ничего не оставалось, как сходить к Келли и допросить Порцию.

До чего же ему не хотелось даже близко подходить к этому дому! Он не мог спокойно смотреть на вешалку в прихожей, на длинный пролет лестницы, по которой он столько раз поднимался. Он медленно побрел назад через весь город и подошел к дому с переулка. Войдя через черный ход, он увидел на кухне Порцию, с ней был маленький мальчик.

— Ну да, сэр, мистер Блаунт, — покачала головой Порция, — я знаю, ближе вас у мистера Сингера не было друга, и не мне вам говорить, как отец его почитал. Но мы сегодня отвезли отца в деревню, и не знаю почему, а только я думаю, что мне лучше не говорить вам, где он сейчас. Вы уж меня извините, но я вам скажу начистоту, не кривя душой…

— Для чего же вам кривить душой? — сказал Джейк. — Но почему?

— После того как вы к нам приходили, отец так разболелся, что мы даже испугались, не помрет ли он вообще. Долго его выхаживали, прежде чем он смог опять сидеть. Теперь он, слава богу, поправляется. Там, где он сейчас, он, даст бог, окрепнет. Право, не знаю, поймете вы или нет, но у отца большое зло на белых, и его очень легко расстроить. Да и, кроме всего, извините за нахальство, чего вам вообще от него нужно?

— Ничего, — сказал Джейк. — Ничего, что вы могли бы понять.

— У нас, цветных, такое же сердце, как и у других людей. И я буду стоять на том, что сказала вам, мистер Блаунт. Отец мой — просто старый, больной негр, у него и так хватает горя. Нам надо его беречь. А он вовсе и не жаждет вас видеть, я знаю.

Выйдя снова на улицу, он заметил, что тучи зловеще побагровели. Застойный воздух дышал грозой. В нем, казалось, отсвечивала пронзительная зелень деревьев, окаймлявших улицу, и над мостовой стояло странное, зеленоватое марево. Все было так недвижно и беззвучно, что Джейк приостановился, шумно втянул воздух и огляделся вокруг. Потом, схватив чемодан под мышку, он пустился бегом к парусиновым маркизам на Главной улице. И все равно не поспел. Раздался одинокий лязг грома, и тут же похолодало. На мостовой зашипели большие серебряные капли дождя. Блаунта ослепил низвергнувшийся на него поток. Когда он добрался до «Кафе „Нью-Йорк“», мокрая одежда будто съежилась и прилипла к его телу, а в ботинках хлюпала вода.

Бреннон отодвинул газету и уперся локтями в стойку.

— Странное дело, ей-богу! — сказал он. — Я почему-то подумал, что вы сюда зайдете, как только полил дождь. Предчувствие мне говорило, что вы придете, но вовремя не поспеете. — Он стал тереть нос большим пальцем, пока тот не побелел. — Это что, чемодан?

— Да, судя по виду, чемодан, — ответил Джейк. — И по весу — тоже. Поэтому, если вы верите в существование чемоданов, это, верно, он и есть.

— Чего же вы стоите в таком виде? Ступайте ко мне и скиньте вашу одежду — Луис пройдется по ней горячим утюгом.

Джейк сел за стол в одну из дальних кабинок и опустил голову на руки.

— Да нет, спасибо. Я просто хочу чуть-чуть передохнуть.

— Но у вас же губы синие. И вид совсем замученный.

— Ничего. Пожалуй, я бы чего-нибудь съел…

— Ужин будет не раньше чем через полчаса, — объяснил ему Бреннон.

— Да с меня хватит каких-нибудь остатков от обеда. Положите кусок чего-нибудь на тарелку, и ладно. Даже не трудитесь подогревать.

Сосущая пустота внутри причиняла боль. Не хотелось ни оглядываться назад, ни заглядывать вперед. Он прошелся двумя короткими, словно обрубки, пальцами по столу. Миновал год с тех пор, как он впервые сел за этот столик. И далеко ли он с тех пор сдвинулся вперед? Ни на шаг. Ничего с ним не произошло, кроме того, что он обрел друга и потерял его. Он отдал Сингеру все, что у него было, а тот взял да и убил себя. Вот и остался он в подвешенном состоянии. А теперь надо как-то выкарабкиваться и все начинать сначала. Эта мысль его пугала. Он устал. Опершись головой о стенку, он поднял ноги на соседнее сиденье.

— Вот, — сказал Бреннон. — Тут вам хватит закусить.

Он поставил перед Блаунтом стакан какого-то горячего питья и тарелку пирога с курицей. У напитка был сладковатый пряный запах. Джейк вдохнул пар и закрыл глаза.

— Что это?

— Кипяток с ромом, лимонной коркой и куском сахара. Хорошее питье.

— Сколько я вам должен?

— Наизусть не скажу, но перед вашим уходом посчитаю.

Джейк жадно отхлебнул грога и поболтал его во рту, прежде чем проглотить.

— Денег от меня вы все равно не получите, — сказал он. — Их у меня нет, а если бы и были, я бы, пожалуй, и тогда вам не отдал.

— А я разве требую? Будто я когда-нибудь предъявлял вам счет.

— Нет, — произнес Джейк. — Вы себя вели очень прилично. И если подумать, вы вообще очень порядочный мужик — в личном, так сказать, плане.

Бреннон сидел против него за столиком. Ему явно хотелось что-то спросить. Он возил по столу солонку и то и дело приглаживал волосы. От него вроде пахло духами, а полосатая голубая рубашка сверкала чистотой. Рукава ее были засучены, и, чтобы они не спускались, их придерживали старомодные синие резиновые браслеты.

Наконец он, как-то неуверенно прочистив горло, сказал:

— Как раз перед вашим приходом я просматривал вечернюю газету. Там, где вы работаете, сегодня, кажется, были беспорядки.

— Точно. А что там написано?

— Сейчас принесу. — Бреннон взял со стойки газету и прислонился к перегородке кабины. — Пишут, что в аттракционе «Солнечный Юг», расположенном там-то, произошли беспорядки. Два негра получили смертельные ножевые раны. Трое других легко ранены и отправлены в городскую больницу. Убитых звали Джимми Мэйси и Лэнси Дэвис. Раненых зовут Джон Хэмлин, белый из центрального фабричного поселка, Вэриоз Вилсон, негр, и так далее, и тому подобное. Цитирую: «Был произведен ряд арестов. Предполагается, что беспорядки спровоцированы профсоюзными агитаторами, так как на месте происшествия обнаружены листовки подрывного характера». — Бреннон скрипнул зубами. — Набирают эту газету с каждым днем все хуже и хуже. «Подрывной» написано через «а», а «агитаторами» — через «е».

— Вот это ловко, — ядовито скривился Джейк. — «Спровоцировано профсоюзными агитаторами»! Интересное дело!

Джейк прижал руку ко рту и уставился в пустую тарелку.

— Каковы ваши планы?

— Ухожу. Сегодня же меня здесь не будет.

Бреннон принялся полировать ногти о свою ладонь.

— Что ж, особой необходимости в этом нет, но может, вы и правы. Только зачем так спешить? Пускаться в путь в такое время вряд ли разумно.

— А я предпочитаю сразу.

— Да и я думаю, что вам стоит попробовать начать сначала. Но при этом послушайтесь моего совета. Лично я придерживаюсь консервативных взглядов, и поэтому ваши воззрения кажутся мне чересчур крайними. Но, с другой стороны, я всегда стараюсь подходить к любому вопросу с самых разных сторон. Мне бы хотелось, чтобы вы встали на ноги. Почему бы вам не устроиться в таком месте, где вы сможете встречаться с людьми, более или менее близкими вам по духу? И как-то осесть?

Джейк с раздражением отодвинул тарелку.

— Я сам еще не знаю, куда пойду. Оставьте меня в покое. Я устал.

Пожав плечами. Бреннон отошел к себе за стойку.

Да, он здорово устал. Горячий ром и тяжелый стук дождя нагоняли на него сон. Приятно было сидеть здесь, в укромном месте, хорошенько поев. Он при желании может положить голову на стол и подремать — чуть-чуть, конечно. Голова у него будто вспухла, такая она тяжелая, а глаза слипались. Но спать ему долго нельзя, надо поживее сматывать удочки.

— Скоро, по-вашему, перестанет дождь?

Голос у Бреннона тоже был сонливый.

— Трудно сказать… Тропический ливень. Может, вдруг прояснится, а то как начнет моросить и заладит на всю ночь…

Джейк опустил голову на руки. Шум дождя напоминал морской прибой. Он слышал, как тикают часы и вдалеке гремят посудой. Постепенно руки его разжались. Они безвольно лежали на столе ладонями кверху.

Тут он почувствовал, что Бреннон трясет его за плечи и заглядывает в лицо. Ему все еще снился страшный сон.

— Проснитесь, — будил его Бреннон. — Вас мучит кошмар. Я сюда заглянул, а рот у вас открыт, вы стонете и шаркаете по полу ногами. Первый раз вижу…

Сон не отпускал его. Он ощущал давний, знакомый ужас, который всегда преследовал его при пробуждении. Оттолкнув Бреннона, он вскочил.

— Нечего мне рассказывать, что у меня кошмар. Сам все помню. Тот же, что снился мне уже раз пятнадцать.

Теперь он и в самом деле отчетливо его помнил. Прежде он, проснувшись, никак не мог последовательно восстановить его в памяти. Будто он идет в огромной толпе… вот как там, в «Солнечном Юге». Но в лицах вокруг что-то восточное. Солнце палит, и люди полуголые. Толпа молчаливая, равнодушная, и по всему можно сказать, что и голодная. Кругом ни звука, только солнце и молчащая толпа. А он бредет среди нее, и в руках у него большая крытая корзина. Он несет эту корзину и не знает, куда ее деть. И во сне чувствует какой-то особенный томительный страх оттого, что бродит, бродит среди этих людей и не знает, куда положить свою ношу, которую он так долго тащил.

— Что вам снилось? — спросил Бреннон. — За вами гнался черт?

Джейк встал и подошел к зеркалу за стойкой. Лицо у него было грязное, потное. Под глазами темные круги. Он намочил под краном платок и вытер лицо. Потом вынул карманную расческу и аккуратно пригладил усы.

— В самом сне, казалось, не было ничего особенного. Но когда спишь, ощущаешь, как тебе страшно.

Часы показывали уже половину шестого. Дождь почти перестал. Джейк взял чемодан и направился к выходу.

— Пока. Может, черкну вам открытку.

— Погодите, — сказал Бреннон. — Вам еще рано идти. Дождь хоть и поутих, но все еще идет.

— Капает с навесов. Мне лучше смыться из города дотемна.

— А деньги у вас есть? Хотя бы на неделю?

— Деньги мне не нужны. Не раз живал без денег.

Бреннон заранее приготовил конверт, где лежали две двадцатидолларовые бумажки. Джейк осмотрел их с обеих сторон и спрятал в карман.

— Бог его знает, зачем вы это делаете. Вам же теперь их не видать как своих ушей. Спасибо. Я этого не забуду.

— Желаю удачи. И дайте о себе знать.

— Adios.

— Прощайте.

Дверь за ним затворилась. Дойдя до угла, он обернулся и увидел, что Бреннон стоит на тротуаре и смотрит ему вслед. Он зашагал дальше, к железнодорожному полотну. По обе его стороны тянулись ветхие двухкомнатные домишки. На захламленных дворах стояли прогнившие сортиры, а на веревках сушилось рваное, застиранное тряпье. На три километра вокруг всюду только убожество, скученность и грязь. Даже земля и та казалась загаженной и заброшенной. То там, то сям пытались посадить огород, но выжило лишь несколько чахлых капустных головок. И парочка сиротливых, закопченных смоковниц. В грязи копошилась детвора, меньшенькие — в чем мать родила. Зрелище этой беспросветной нужды было настолько жестоким, что Джейк зарычал и сжал кулаки.

Дойдя до городской черты, он свернул на шоссе. Мимо проходили машины. Но плечи у него были слишком широкие, а руки — чересчур длинные, и никто не хотел его подвезти. Такой уж он был сильный и уродливый. Но может, все-таки остановить чей-нибудь грузовик… Перед самым закатом показалось солнце. От зноя с мокрого асфальта поднимался пар. Джейк упорно шагал по дороге. Стоило городу скрыться за спиной, и он почувствовал новый прилив энергии. Что это — бегство или атака? Все равно, важно, что он снова в пути. И все еще раз начинает сначала. Дорога впереди тянулась на север, чуточку отклоняясь к западу. Но далеко он не пойдет. Юга он не бросит. Это ему ясно. В нем жила надежда, что, быть может, вскоре странствия его обретут свою цель.

Вечер

Какой теперь во всем этом толк? Вот что ей хотелось бы знать. Какой, будь оно проклято, толк? От всех ее планов, от музыки? Ведь она же просто-напросто попала в западню: сначала в магазин, потом домой спать, а потом опять в магазин. Часы напротив лавки ювелира, где когда-то работал мистер Сингер, показывали семь. А она только что освободилась. Если в магазине надо было поработать сверхурочно, управляющий всегда просил ее. Она дольше могла простоять на ногах и была выносливее любой другой продавщицы.

После сильного дождя небо стало спокойным, бледно-голубым. Темнота сгущалась. Уже зажигали огни. На улице гудели автомобили и газетчики выкрикивали заголовки новостей. Идти домой ей не хотелось. Если она сразу пойдет домой, она ляжет на кровать и будет реветь. Так она устала. Но если она пойдет в «Кафе „Нью-Йорк“» и съест мороженого, может, ей станет легче. Покурит, побудет хоть немножко сама с собой.

Возле дверей было полно народу, поэтому она села в самую дальнюю кабинку. Больше всего у нее уставали зад и лицо. Там, в магазине, полагалось выполнять девиз: «Стой на цыпочках и улыбайся». Когда она выходила из магазина, ей долго надо было хмуриться, прежде чем лицо принимало естественное выражение. Даже уши у нее и те устали. Она сняла зеленые серьги с висюльками: они оттягивали ей мочки. Серьги она купила на прошлой неделе, как и серебряный браслет. Сначала она работала в хозяйственном отделе, а теперь ее перевели в «Дамские украшения».

— Добрый вечер, Мик, — сказал мистер Бреннон. Он обтер дно стакана с водой салфеткой и поставил ей на столик.

— Я хочу шоколадный пломбир с фруктами и стакан разливного пива.

— Вместе? — Он положил на стол меню и показал мизинцем, на котором носил дамское золотое кольцо: — Выбирай, вот вкусный жареный цыпленок, а вот тушеная телятина. Почему бы нам с тобой не поужинать?

— Спасибо, не хочу. Только пломбир и пиво. И то и другое очень холодное.

Мик откинула со лба волосы. Рот у нее был полуоткрыт, поэтому щеки казались впалыми. Во что она никак не могла поверить, это в то, что мистер Сингер покончил с собой, что он умер. И в то, что она уже взрослая и должна работать у Вулворта.

Это она его нашла. Звук выстрела приняли за выхлоп машины и поняли, что произошло, только на другой день. Она пошла к нему послушать радио. Вся шея у него была в крови, и когда пришел папа, он вытолкал ее из комнаты. Тогда она убежала из дома. Ее это так потрясло, что она не могла сидеть на месте. Убежала в темноту и стала колотить себя кулаками. А на другой день к вечеру он уже лежал в гробу в гостиной. Гробовщик подкрасил ему лицо румянами и губной помадой, чтобы он выглядел как живой. Но он все равно не выглядел как живой. Он был совсем мертвый. И к запаху цветов примешивался тот, другой запах, поэтому она не могла оставаться в комнате. Но даже в те дни ей приходилось ходить на службу. Заворачивать покупки, выдавать их через прилавок и выбивать чеки в кассе. Она и ходила, когда ей полагалось идти, и ела, когда садилась за стол. Но вначале по вечерам, ложась в постель, она не могла спать. Ну а теперь она даже спала.

Мик повернулась на сиденье боком, чтобы легче было положить ногу на ногу. На чулке спустилась петля. Она спустилась еще утром, по дороге на работу, и ей пришлось чулок послюнявить. Потом дорожка побежала дальше, и она заклеила конец жевательной резинкой. Но и это не помогло. Теперь придется дома зашивать чулок. Просто беда с этими чулками, так они рвутся. Но не ходить же ей как неизвестно кто в нитяных чулках!

Не надо было сюда приходить. Туфли совсем продрались. Лучше было сэкономить эти двадцать центов на новые подметки. Ведь если целый день стоять в дырявых туфлях, на ногах вскочат волдыри. Придется прокалывать их обожженной иголкой. А не пойти на работу — уволят. И что тогда будет?

— Вот, пожалуйста, — сказал мистер Бреннон. — Никогда не слышал про такую смесь.

Он поставил пломбир и пиво на столик. Она сделала вид, будто чистит ногти: ведь если обратить на него внимание, он непременно с ней заговорит. Он на нее уже больше не сердится — наверное, забыл про пакетик жевательной резинки. Теперь он вечно к ней пристает с разговорами. А ей хочется посидеть одной в тишине. Пломбир мировой, весь залит шоколадом и просто утыкан орехами и вишнями. Да и от пива сразу стало легче. У пива после мороженого приятный горьковатый вкус, и оно пьянит. Кроме музыки, нет ничего лучше пива.

Но теперь она больше не думает о музыке. Вот что смешно. Будто от нее заперли ее внутреннюю комнату на ключ. Иногда в уме вдруг звучал какой-нибудь быстрый мотивчик и тут же терялся, но она никогда больше не уходила вместе с музыкой в свою внутреннюю комнату. Словно она постоянно в каком-то напряжении. А может, магазин отнимает у нее все силы и время? Вулворт — это совсем не то, что школа. Когда она приходила из школы, у нее было хорошее настроение, и она была готова заняться музыкой. А теперь она вечно такая усталая. Дома только ужинает, спит, а потом завтракает — и опять в магазин. Песня, которую она начала записывать в тетрадке еще два месяца назад, так и не кончена. Ей очень хочется побыть в своей внутренней комнате, но она не знает, как это сделать. Словно эту внутреннюю комнату у нее отняли и заперли на семь замков. Как же это получилось? — вот чего она не может понять.

Мик потрогала сломанный передний зуб большим пальцем. Правда, у нее осталось радио мистера Сингера. Он не успел за него выплатить, но она взяла это на себя. Хорошо иметь что-то, принадлежавшее ему. А может, все же ей удастся понемножку откладывать на подержанное пианино? Ну хотя бы по два доллара в неделю. Она никому не позволит дотронуться до своего пианино, разве только сама будет учить Джорджа играть маленькие пьески. Поставит в дальней комнате и каждый вечер будет играть. И все воскресенье. Ну а что, если в какую-нибудь неделю она не сумеет сделать взнос? Неужели за ним придут и отнимут его, как тот детский красный велосипед? А что, если она его не отдаст? А что, если она спрячет пианино в погреб? Или встретит их на крыльце? Затеет драку? Уж она им задаст, этим двоим, по первое число, наставит им синяков, носы переломает, будут валяться без памяти на полу в прихожей…

Мик насупилась и крепко потерла лоб кулаком. Вот так-то. Ее почему-то все время разбирает злость. И не так, как бывало в детстве: обозлишься как черт, а потом сразу пройдет; нет, как-то совсем по-другому. Да и злиться-то вроде не на что. Разве на магазин. Но ведь никто не заставлял ее наниматься. Ну и нечего тогда злиться. Просто ей все время кажется, что ее в чем-то обжулили. А никто ведь и не думал ее обжуливать. И нечего ни на кого валить. А только все равно такое чувство у нее есть. Будто ее обжулили.

А может, если выгорит с пианино, тогда еще ничего? Может, скоро ей повезет? А не то все без толку — и ее любовь к музыке, и ее планы на будущее, которые она напридумывала там, в своей внутренней комнате. А надо, чтобы в этом был хоть какой-то толк, — не то зачем все вообще? Нет, толк есть, есть, есть! Толк есть.

Ладно!

Хорошо!

Какой-то толк все равно есть.

Ночь

Повсюду царит покой. Биф вытирал лицо и руки, а ветерок позвякивал стеклянными подвесками маленькой японской пагоды у него на столе. Биф только что проснулся и выкурил свою ночную сигару. Он вспомнил Блаунта и подумал, далеко ли тот успел уйти. На полке в ванной стояла цветочная вода, и он мазнул пробкой по вискам. Насвистывая старинную песенку, он стал спускаться по узкой лестнице вниз, и обрывки мотива эхом отдавались у него за спиной.

Луису полагалось бы дежурить за стойкой. Но он куда-то смотался, и в ресторане было пусто. В открытую дверь видна безлюдная улица. Часы на стене показывают без семнадцати минут полночь. Радио не выключено, передают беседу о политическом кризисе из-за захвата Гитлером Данцига. Биф пошел на кухню и застал Луиса спящим в кресле. Парень снял туфли и расстегнул верхнюю пуговку брюк. Голова его упала на грудь. Длинное мокрое пятно от слюны на рубашке показывало, что спит он давно. Руки свисали на пол, и он чудом не свалился с кресла ничком. Спит он крепко, не стоит его будить. Ночь обещает быть спокойной.

Биф на цыпочках прошел к полке, где стояла корзина с форзицией и два кувшина со срезанными цинниями. Он понес цветы к витрине и достал оттуда обернутые в целлофан тарелки с дежурными блюдами. Его тошнило от еды. А свежие летние цветы на витрине будут выглядеть красиво. Зажмурив глаза, он соображал, как получше там все расставить. Подстелет веточки форзиции — зеленые, прохладные на вид. На них поставит красный глиняный горшок с яркими цинниями. И ничего больше. Биф принялся украшать витрину. Среди цветов попалась одна необычная цинния — с шестью бронзовыми лепестками и двумя красными. Он долго разглядывал эту диковину и отложил ее, чтобы засушить. С витриной наконец было покончено, и, выйдя на улицу, он полюбовался делом своих рук. Нескладные стебли он слегка пригнул, чтобы цветы стояли в воде вольно, непринужденно. Вид портил электрический свет, но, когда солнце взойдет, витрина будет выглядеть прекрасно. Просто художественно.

Черное звездное небо низко висело над землей. Биф прошелся по тротуару и на ходу рантом туфли сшиб в канаву апельсиновую корку. В конце следующего квартала стояли, держась под руки, двое мужчин — издалека они казались совсем маленькими. Больше никого не было видно. Его кафе было единственным заведением на всей улице, которое было открыто и освещено.

А зачем? Зачем он держит ресторан открытым всю ночь, когда все в городе закрыто? Ему часто задавали этот вопрос, и он затруднялся ответить. Не из жадности. Правда, иногда заходила какая-нибудь компания выпить пива, съесть глазунью и оставляла пять-десять долларов. Но это случалось редко. Чаще люди приходили по одному, заказывали мало, а сидели подолгу. Иногда по ночам, между полуночью и пятью утра, в ресторане не бывало ни одного посетителя. Нет, выгоды тут никакой, это ясно.

И все-таки он ни за что не станет закрывать кафе на ночь, пока оно принадлежит ему. Ночь — самое важное время. Со многими он бы так и не познакомился в другие часы. Одни постоянно заходят сюда ночью, несколько раз в неделю. Ну а другие случайно зашли разок, выпили кока-колы и больше не возвращались.

Биф, скрестив на груди руки, придержал шаг. В дуге света от уличного фонаря тень его казалась угловатой и черной. Его захватило мирное молчание ночи. Это часы отдыха и размышлений. Может, поэтому он и оставался внизу, а не спал. Кинув последний взгляд на пустынную улицу, он вошел в дверь.

Голос по радио продолжал толковать о кризисе. Вентиляторы на потолке, мерно жужжа, успокаивали нервы. Из кухни доносился храп Луиса. Биф вдруг вспомнил о бедном Вилли и решил послать ему на днях бутылку виски. Потом он принялся решать кроссворд в газете. В центре — портрет женщины, которую надо назвать. Он узнал ее и вписал в первые квадратики имя: Мона Лиза; вниз шел синоним слова «банкир» на «м», из шести букв. Меняла. Второе слово по горизонтали начиналось на «е» и должно было означать «приторность». Елейность. Ему быстро надоело подыскивать слова. В жизни хватает головоломок и без этого. Он сложил и убрал газету. Займется ею попозже.

Биф взял в руки циннию, положил на ладонь и повернул к свету. Теперь цветок уже не казался ему таким необычным. Не стоит его сохранять. Он стал гадать, обрывая мягкие яркие лепестки; на последний выпало слово «любит». Кого? Кого ему теперь любить? Никого в отдельности. И любого порядочного человека, который войдет сюда с улицы посидеть часок и выпить. Но никого в отдельности. Он испытал, что такое любовь, а теперь с этим покончено: Алиса, Маделайн и Жип. Баста! Конец. Лучше ему от этого или хуже? Выиграл он или проиграл? Это как посмотреть.

И Мик. Та, которая последние месяцы странно владела его сердцем. Что же, и с этой любовью покончено? Да. И ей пришел конец. Сегодня под вечер Мик зашла сюда съесть пломбир и выпить чего-нибудь холодного. Она стала старше. Ее грубоватые, детские замашки почти пропали. Вместо этого появился какой-то аристократизм, изящество — в чем, даже трудно определить. Серьги, позвякиванье браслетов, новая манера класть ногу на ногу и оттягивать подол, прикрывая колени. Он наблюдал за ней, испытывая теперь уже только нежность. Былое чувство прошло. Эта любовь целый год так странно томила его. Он сотни раз удивлялся ей и не находил разгадки. А теперь она кончилась, как летние цветы в сентябре. Больше у него нет никого.

Биф постучал по носу указательным пальцем. По радио что-то говорили на иностранном языке. Ему трудно было определить, немец это, француз или испанец. Но в голосе этом звучала судьба. У него даже мурашки по спине побежали. Когда он выключил радио, тишина стала мертвой, нерушимой. Он почувствовал ночь за окном. И его одолело такое чувство одиночества, что у него даже перехватило дыхание. Слишком поздно звонить по телефону Люсиль, чтобы поговорить о Бэби. Да и посетителя в такой час нечего ждать. Он подошел к двери и поглядел в обе стороны улицы. Повсюду пусто и темно.

— Луис! — позвал он. — Луис, ты спишь?

Никакого ответа. Он поставил локти на стойку и подпер голову руками. Его темная, заросшая щетиной челюсть задвигалась, и лоб хмурился все больше и больше.

Ребус. Вопрос, который въелся ему в душу и не давал покоя. Загадка Сингера и тех, остальных. Прошло больше года, как это началось. Больше года с того дня, когда Блаунт появился Здесь во время первого большого запоя и встретил немого. С тех пор, как Мик стала повсюду ходить за ним следом. Но вот уже месяц, как Сингер умер и похоронен. А загадка все мучает Бифа. Во всем этом было нечто неестественное, это было похоже на непристойную шутку. Когда он думал об этом, ему становилось не по себе и даже как-то жутковато.

Он устраивал похороны. Все свалили на него. Дела Сингера были в крайнем беспорядке. Он не выплатил ни за одну вещь, взятую в кредит, а тот, кто должен был получить его страховку, сам умер. Денег едва-едва хватило на погребение. Оно было в полдень. Солнце зверски пекло над открытой, сырой могилой. Цветы жухли от жары на глазах. Мик так рыдала, что даже подавилась, и отцу пришлось несколько раз стукнуть ее по спине. Блаунт, насупившись и зажав кулаком рот, глядел на могилу. Здешний врач, негр, — он был в каком-то родстве с бедным Вилли — стоял позади толпы и потихоньку стонал. Были тут и вовсе незнакомые люди, которых никто прежде не видел и не слышал. Бог их знает, откуда они взялись и почему пришли.

Тишина в комнате была бездонной, как сама ночь. Биф стоял не шевелясь, погруженный в свои мысли. И вдруг он почувствовал, как в нем что-то ожило. Сердце так сильно забилось, что он даже оперся спиной о стойку. Ибо на миг наступило просветление, и ему открылась картина человеческой борьбы и мужества. Бесконечный поток людских судеб сквозь бесконечность времен. Тех, кто трудится, и тех, кто — если это выразить одним словом — любит. От души у него отлегло. Но только на миг. Тут же он почувствовал какую-то угрозу, его пронзил страх. Словно он висел между двумя мирами. И видел лицо свое, отраженное в стекле стойки. На висках блестел пот, и рот был судорожно сведен. Один глаз открыт шире другого. Левый, прищурившись, заглядывал в прошлое, а правый, выпученный от страха, взирал в будущее, полное мрака, ошибок и гибели. А сам он был подвешен между светом и тьмой. Между злой иронией и верой. Он резко отвернулся.

— Луис! — закричал он. — Луис! Луис!

И снова не услышал ответа. Но господи спаси, он же человек разумный. Как его может душить этот ужас, если он даже не знает его причины? Неужели он позволит себе тут стоять, как насмерть перепуганный болван, не возьмет себя в руки, не призовет на помощь рассудок? Ведь в конце-то концов он разумное существо? Биф намочил под краном платок и вытер застывшее, напряженное лицо. Каким-то чудом он вспомнил, что парусиновый навес над дверью еще не поднят. Когда он туда направился, походка его стала тверже. А когда наконец он снова вернулся в кафе, он совладал с собой и, ничем себя не теша, стал ждать восхода солнца.