Серебряная корона

Глава 22

Был темный августовский вечер, и ветерок, разогревшийся в каменных проулках Висбю между крепостной стеной и пакгаузами, ласкался о голые ноги Марии. Но с моря тянуло холодом. Мария, застегнув джинсовую куртку, снова уселась на скамью рядом с Хартманом и Улофом. Перед ними во всем своем величии раскинулось море, его темные волны сонно плескались о берег. Горизонта не было видно. Небо и море слились в единое целое. Взгляд Марии тонул в этой темноте и целостности. Есть особый покой, когда не видишь ничего созданного человеческими руками. Ты устремляешь взгляд на море, камни или огонь и не замечаешь, как течет время. Вдалеке послышались звуки флейты. Кто-то наигрывал фарандолу.

Первым заговорил Улоф:

— Сколько времени займет ваш расспрос? Мне нужно ехать в Лойсту. Там сегодня рыцарский пир.

— Немного, — сказала Мария и для порядка сначала записала его личные данные. — Нам было нелегко тебя найти. Кем ты работаешь?

— Дежурю ночью в пункте неотложной помощи, а также занимаюсь разведением лошадей. На них уходит много времени, но такое сочетание меня устраивает. Раньше я ездил на «скорой», но такой режим мне не подошел.

— Почему, по-твоему, исчез твой отец?

— Даже не представляю себе. Волнуюсь, естественно. Мы обзвонили всех знакомых на материке, спрашивали и в Готландском полку самообороны. Звонил я. Мама не любит говорить по телефону. Но никто ничего не знает. Я склоняюсь к мысли, что он покончил с собой. В каком-то смысле его время ушло. Та область, где он раньше мог самоутвердиться, больше никому не интересна. Это стало для него тяжелым ударом.

— Что бы ты сказал о ваших с ним отношениях?

Улоф призадумался и сказал неуверенно:

— Как рыцарь, стараешься следовать путем Князя мира, но всему есть границы. — Он вздохнул и сменил позу. — Я стараюсь уважать моего отца, но у нас разные взгляды на многое.

— На что именно? — спросила Мария.

— Я отказываюсь отвечать на этот вопрос.

— Хорошо. Где ты был в понедельник в полшестого утра?

— Дома в Мартебу.

— Один?

— Я пас лошадей.

— Если допустить, что твой отец решил покончить жизнь самоубийством, мог ли он прыгнуть с борта парома? Притом что есть ведь люди, которые на такое в принципе неспособны. Как ты считаешь? — Мария повернулась, чтобы лучше видеть лицо Улофа.

Красив, мускулист, широкоплеч, с голубыми глазами. Сейчас он был взволнован и серьезен, но Мария уже видела его улыбку и могла себе представить, как та действует — что на молодых девушек, что на пожилых теток. У нее самой был уже иммунитет на такие вещи: за десять лет жизни с Кристером она узнала, что может скрываться за приятной улыбкой. Увы, но тут у нее застарелая травма.

— Не думаю, что он смог бы застрелиться. Потому что не хотел, чтобы его увидели в таком виде. Однажды пару лет назад местное отделение сил самообороны искало в лесу одного мужчину. Отец тоже там был и принимал участие в поисках. Этот мужчина ушел в лес с винтовкой и застрелился. Как раз отец-то его и нашел в шалаше из елового лапника. Тот пролежал тогда уже трое суток и был объеден лисами и разными грызунами. Нет, отец бы никогда не застрелился. И вряд ли повесился бы, по той же причине.

— Как мама справляется с хозяйством, когда он уезжает?

— Да справляется в общем-то. Отец старался уезжать, когда работы поменьше. Скоро уже пора убирать пшеницу. Если что, я сам помогу.

— Ей, должно быть, тяжело и работать в больнице в отделении для престарелых, и ухаживать дома за выжившим из ума отцом.

— Ну не такой уж он и безумный. Самое тяжелое — что у него ампутированы стопы и что он ничего не видит. Но ей не под силу таскать его вниз с верхнего этажа. Он, как пленник, сидит там наверху до тех пор, пока кто-нибудь из нас не придет. Дед запустил свой диабет, а это со временем сказывается. Иногда по ночам ему снятся кошмары про финскую войну, и тогда он просыпается. В войну он пошел добровольцем на фронт защищать Финляндию и там служил санитаром. Было страшно холодно. Мертвых из-за мороза не могли хоронить. Трупы сжигали. Когда тела попадали в костер, воздух в легких нагревался и выходил через горло, задевая голосовые связки. Казалось, мертвые кричат, и Ансельм не выдержал. Когда он услышал это впервые, то бросился вытаскивать тело из огня, думая, что солдат на самом деле жив. Он обжег пальцы. У него на теле все еще есть шрамы от ожогов. Через три месяца его отправили домой по причине нервного срыва, и он попал в психиатрическую больницу Святого Улофа, где провел несколько лет. Там он встретил бабушку, которая была на двадцать лет его моложе. Она страдала от депрессий и покончила с собой, когда маме было лет семь-восемь. Ансельм рано получил инвалидность. Вот такая у нас семейная история по материнской линии. Не слишком гламурная. Я теперь могу идти?

— Да, конечно, — сказал Хартман, все еще под впечатлением от рассказа, — конечно. Поздравляем с сегодняшней победой.

— Правда, он производит приятное впечатление? Что скажешь? — спросил Хартман, с трудом поднимаясь с жесткой и низкой скамейки.

— Пожалуй, — ответила Мария, чувствуя, что еще посидела бы в тишине у моря.