Серебряная равнина

17

Несколько голов поднялись над соломенными тюфяками: в дверях стоял Махат. Шинель наброшена на плечи, рукав куртки разрезан; рука в свежих бинтах, на перевязи, белела, словно кусок известки.

Тяжело дыша, Махат прислонился к дверному косяку. Никого и ничего из того, что было вокруг, он не видел. Перед глазами стояло совсем иное.

На него были устремлены сочувственные взгляды:

— Ну, как рука?

— Оставьте его, ребята! Ему надо поспать, — сказал Млынаржик. — Проходи, Здена.

Он подвел Махата, будто слепого, к тюфяку, снял у него с плеч шинель. Махат опустился сначала на колени, потом медленно, придерживая здоровой рукой раненую, перевернулся на спину и, как только Млынаржик подсунул ему под голову скатанную шинель, моментально уснул.

Все прислушивались к его прерывистому дыханию, выспрашивали Млынаржика:

— Как дела у него? Что говорит доктор?

— Оставьте нас обоих в покое! — рявкнул Млынаржик. — Или вы думаете, что я двужильный? — Он улегся рядом с Махатом и, прежде чем заснуть, бросил в тишину: — Неизвестно, чем все это кончится. Рану не удалось зашить. И у него высокая температура.

— Я дам ему аспирин… — вызвался Блага.

— Он уже принимал. Он страх сколько всего напринимал. Ему уже достаточно.

Все затихли. Уснули. Бодрствовала только незагашенная коптилка.

Махат проснулся от собственного крика. Отекшая рука нестерпимо ныла, все тело отяжелело, во рту металлический привкус. «Эти двое пойдут дальше, вперед, а мне валяться по вонючим госпиталям». Он представил себе больничную палату, вплотную друг к другу железные кровати с жесткими матрацами и на одной из них — он. «А на каких перинах будет нежиться Станек?!» Он застонал.

В тот же миг около него на корточках присел Цельнер:

— Что-нибудь надо, Здена?

«Злорадствуют, шкурники. Или они в самом деле любят меня?..»

— Пить.

Фляга звякнула о его зубы. «Знаю, любят меня. Вероятно, потому, что я, как и они, отвергнут Яной». Он успокоился и уснул…

Все давно уже были на ногах: после утренней зарядки завтракали.

Махат то просыпался, то снова засыпал. Окончательно пробудился он от легких ударов по укрывавшему его войлочному одеялу. Какой-то солдат, склонившись, сыпал ему на колени пачки сигарет и торжественным тоном повествовал о том, как Станек выпросил для Махата у майора Давида самый лучший сорт, который получают лишь офицеры.

Махат резким толчком сбросил пачки на пол:

— Не хочу! От него ничего не хочу! Собери все и швырни ему в морду!

Связисты принялись поднимать разбросанные сигареты, — с явной неохотой возвращая их Махату. Посыльный тоже отказывался принять их обратно:

— Не могу же я принести все обратно.

— А это что? — Цельнер поднял вверх консервную банку, лежавшую на тюфяке рядом с Махатом.

— Английский компот для раненого.

— Апельсины в сахаре?! — причмокнул Цельнер. — Бери, Здена! Пусть друзья тоже немного полакомятся…

— Нет! Нет! Отдайте все назад, ребята! — Махат повернулся к посыльному: — Передай Станеку, пусть жрет сам!

У всех захватило дух. Ну и дурак же, этот Здена! Что за характер у парня!

Посыльный наклонился к Махату:

— Погоди, ты же всего не знаешь. Ты должен взять подарки Старика. Иначе ты потеряешь больше, чем сигареты и компоты. Я видел на столе у майора рапорт Старика в штаб. Получишь нашивку за ранение. А знаешь, что там еще было? Он представил тебя к награде за храбрость. Точно, — обернулся посыльный к телефонистам, — получит медаль «За храбрость». За то, что, несмотря на ранение, вел огонь по немцам, прикрывая отход товарищей.

Кровь бросилась Махату в лицо. «Медаль „За храбрость“! Такая награда красноречивее всяких слов. Там, на родине, всякий поймет, что он не трусил на фронте. А отчим? Небось, его отпрыск не заслужил такого отличия в борьбе с оккупантами, да и сам он, пожалуй, тоже. Я вернусь другим, совсем не похожим на прежнего. Мама расплачется от радости…»

— Вот видишь, Здена, — упрекнул Млынаржик. — Старик о тебе помнит…

«Награда, возвращение, родина. Я бы еще мог… Не могу! Ревность, зависть, злоба, да, безусловно, это так, но все равно я прав».

— Я не позволю заткнуть себе рот апельсином и даже металлическим кругляком!

— Это твое последнее слово? — заикаясь, спросил посыльный.

Махат опустил голову на скатку и закрыл глаза. Молчал, не двигался. Только вздрагивали веки.

— Ты соображаешь, что ты делаешь? — накинулся на него Млынаржик. — Опомнись, ради бога!

Махат хорошо представлял себе последствия своего отказа, сознавал всю серьезность своего положения: он надолго выбыл из строя, выбыл отовсюду.

— Я уже давно опомнился. От Станека не хочу ничего! — И бросил посыльному: — Проваливай!

Солдат в тягостной тишине сгреб сигареты, консервные банки и вышел.

Махат и раньше «выкидывал номера», неприятно поражавшие связистов, но этот поступок всех испугал. Слыханное ли дело, чтобы солдат отказывался от награды?! Такого еще никогда не бывало. Добром это не кончится. Если раньше все нападки по адресу Станека, которые позволял себе Махат, да и Цельнер с Благой, оставались только «достоянием» их подразделения, то теперь все дойдет до начальства, до высшего начальства.

Махат кивком головы показал на раненую руку, лежавшую рядом с ним на тюфяке, словно посторонний предмет:

— Я уже заработал благодаря ему порцию металла.

На бинтах, ослепительная белизна которых резала глаза возбужденных связистов, сгрудившихся вокруг Махата, проступала алая кровь.

Майор бросил беглый взгляд на полку, где лежали сигареты и банки компота, которые Станек выпросил у него для раненого Махата. Странно: на столе — представление солдата к награде, а здесь — доказательство, что солдат все, что от Станека, отвергает.

— О вашем представлении позже. Где вы были вчера во время атаки немцев, пан надпоручик?

«Почему он спрашивает об этом? Ведь он же хорошо знает, где я был».

— Восстанавливал связь с «Кармен».

— Это все? Больше вы ничего не желаете добавить?

Станеку было жарко в полушубке, туго стянутом офицерским ремнем.

— Не желаете, — констатировал майор. — А вы представляли себе, куда вы шли вчера со своими людьми?

— По уже проложенной линии, пан майор!

Давид резко поднялся:

— Карту!

Станек потянул из планшета карту, вслед за ней показался лист нотной бумаги. Станек быстро сунул его назад в планшет.

«Так, так. Вот у него какая карта. Ноты, — подумал майор. — На кого ни глянешь, никто до войны не думал быть солдатом. Рабас собирался быть художником, я — архитектором. Сколько же тут неосуществленных замыслов! Но зато здесь рождаются новые мечты. Я мечтал строить мосты, туннели, стеклянные дворцы — и, в конце концов, я не так уж уклоняюсь в сторону. Ведь армия — это тоже грандиозное сооружение. Однако у этого молодого человека, сдается мне, юношеская мечта разгорается сильнее и сильнее».

— Удается ли вам, уважаемый маэстро, ваша соната?

Воротник полушубка жег Станеку шею, голова под ушанкой пылала.

— Впрочем, я не уверен, соната ли это? Быть может, кантата, — не унимался Давид.

— Так, наброски…

— Наброски? Тоже неплохо. Я полагал, когда гремят пушки, музы молчат, а вас — вижу — война вдохновляет. — Давид склонился над картой и повел по ней пальцем. — Скажите, а какое вдохновение затащило вас с солдатами сюда?

— Нужно было спешить, паи майор!

— Отлично, — наигранно довольным тоном сказал майор. — Нужно было спешить! Тем более, такой пустяк: легкий, безопасный маршрут, слева рота Рабаса, справа нас защищают русские. Так вы рассуждали?

— До того, как очутились в долине… — неохотно начал Станек.

— А там никого ни справа, ни слева, — закончил за него майор. Он подсунул ладонь под карту и поднес ее поближе к лицу Станека.

Станек отвел взгляд в сторону.

— Лезть немцам в пасть вы не боялись, а проследить за своими фокусами по карте боитесь?

Майор видел, как побагровевшего Станека душит овчинный полушубок, но не предлагал ему раздеться. «Пусть попотеет, если ему было недостаточно той долины, кишевшей немцами».

— Кто вам приказал туда идти? Я? Начальник штаба? Командир бригады? Кто?

— Я не мог ждать приказа, пан майор. — Станек забывал, что с командиром нельзя вступать в пререкания. — Ведь наша задача не только в том, чтобы связь была, главное — чтобы она была вовремя! И мы вовремя восстановили линию к «Кармен». И живы.

— Позвольте! — повысил голос майор. — Живы! Разве это оправдание? Вам просто дьявольски повезло, дружище! — Высокий, худой майор стоял против такого же худого и высокого Станека. Глаза в глаза. — Ваша удача с «Кармен» — это только половина правды. Я хочу слышать от вас и вторую, которую вы скрываете. Почему вы сами пошли на задание?

— Кому же, как не мне, быть там, где сложнее всего, пан майор?

— А где было сложнее всего? В той долине или еще где-то?

Станек расстегнул крючок полушубка и, сунув палец за воротник кителя, оттянул его от шеи. В памяти мгновенно возникла сцена в домике связистов: тогда его тоже душил воротник, когда он вдруг заметил, как враждебно смотрят на него ребята, с каким нежеланием выполняют его приказания.

«Вчерашнее не было случайностью, — размышлял майор. — Этот человек поступает всегда одинаково: всякую сложную ситуацию решает тем, что сам идет на задание. Уже целая цепочка таких случаев: Соколово, Киев. Правда, бои за украинскую столицу были для нас первой наступательной операцией, и я его поэтому не слишком упрекал. Но сейчас, в этой долине?! Я был уверен, что его личное участие было вызвано создавшимся положением, как он пытается доказать, но его вынудило пойти на этот шаг что-то другое».

Станек пытался подавить беспокойство: все это было вчера, сегодня Калаш наверняка уже навел порядок.

— Вы послали вчера четаржа Калаша, Махата и Млынаржика. Этого могло быть достаточно, — резко сказал майор. — Вы им не доверяете? — И добавил после минуты молчания: — Или, быть может, они перестали верить вам?

Станек испугался. Снова вспомнил Калаша. Еще час назад он должен был получить от него рапорт о моральном состоянии взвода. До сих пор его нет. Почему?

Майор встал и из груды возвращенных Махатом вещей взял пачку сигарет «Кэмел».

— Закуривайте, пан надпоручик!

Что-то в голосе Давида настораживало. Поколебавшись, Станек вытащил сигарету и без охоты сунул ее в рот.

Майор сам зажег ему спичку:

— Приличный табак, не так ли? В Америке хорошие сигареты, но десятник Махат возвратил мне это ароматное сокровище. Здесь на полке лежит все, включая апельсины в сахаре.

Станек выдернул сигарету изо рта, бросил на пол.

— Мне передали, что награду, к которой вы представляете Махата, он тоже не примет. — Майор приказал: — Теперь объясните!

Станек знал, почему этот парень, с которым он столько нянчился, так враждебно относится к нему. Ревнует. Но что же остальные, не понимал Станек. Они тоже ревнуют? Да и с Калашем тоже не все просто. Почему? Неужели причина кроется в несчастном Боржеке? Стыдясь майора и самого себя, он удрученно сказал:

— Вчера впервые мои ребята мне не понравились.

— Поэтому вы и пошли в долину?

— Да, пан майор, — признался Станек.

— Не получается ли так, что ваши ребята перестали вам верить?

У Станека потемнело в глазах: командир, теряющий доверие своих людей, теряет все. Майор пристально смотрел на него:

— Суворов говорил: солдат в бою во всем следует своему командиру. Вы своих солдат учили, вы их воспитывали, вы вели их на операции. И если они ничему не научились у вас, значит тут что-то не в порядке, и я вынужден буду…

Станек проговорил:

— Пан майор…

— Пан надпоручик, — нахмурился майор, — ваши обязанности совсем иные, нежели у рядового связиста. Мне трудно было бы найти другого офицера с такими же качествами. Я доверяю вам, как себе. Но и вы должны быть так же уверены в ваших солдатах. Есть же среди них такие, в ком вы уверены, как в самом себе? Ну, думайте, И назовите мне!

Станек мысленно переводил взгляд с одного связиста на другого, взгляд этот порой цеплялся за Махата, но все же остановился на Калаше.

Калаш маялся над составлением рапорта, который давно уже пора было отдать Станеку. Время летело, но дело дальше заглавия не двигалось. О чем писать? Кого винить? Ребят? Скорее, самого себя. Даже родителям Боржека он до сих пор не ответил. Не мог.

Вошла Яна.

— Я не понимаю тебя, Калаш! Ты — наш командир, а держишься в стороне. Ты хорошо знаешь, что Станек взял Боржека не из мести, и не можешь за него вступиться. Махат все искажает…

— Не все… — прервал ее Калаш.

— И поэтому не возражаешь против того, что искажает?

— Кто меня будет слушать? Я кричу…

— Я слышу их, а тебя не слышно.

— Это, наверно, кричит мое сердце… — сказал он смутно. — Да, я в стороне. А что я могу? Ничего — если это касается Боржека…

Яна придвинулась к Калашу:

— Странно все-таки: столько наших погибло, а ребята говорят только про Боржека.

— В мирные дни всегда спрашивали, отчего умер человек, — проговорил он. — А на войне? Здесь тоже спрашивают. И если среди тысяч и тысяч был хотя бы один, кто не должен был погибнуть…

Яна отпрянула от Калаша:

— То же сказал и Махат. А что если… Боржек мог выжить?

— Все это так сложно, Яна… Люди хотят остаться не только живыми, у них должна сохраниться вера в людей, они не хотят прийти с войны опустошенными и разочарованными. И на войне человек особенно чуток к тому, как к нему относятся. — Он уже желал во всем исповедаться. Не любому. Но Яна, бывшая санитарка, поймет его лучше, чем телефонисты. — Поэтому Махат все время и толкует о Боржеке: а что если участь Боржека постигнет кого-то из них? Миллионы жертв ради общего великого дела? Никто и глазом не моргнет. — Взгляд Калаша был направлен мимо Яны куда-то вдаль. — Но одна-единственная напрасная…

— Ему действительно уже нельзя было…

— Я теперь ничего не знаю.

— Ты не знал и все-таки стрелял?

Он вздохнул.

— Так узнай хотя бы сейчас. Это еще важнее, чем раньше!

— Мне и так и так будет плохо. Ничего не хочу знать.

— Ты боишься правды больше, чем наказания?

— Наказание любое я перенесу, а вот история с Боржеком… Пойми меня!

Вдруг в нем ожило воспоминание детства: маленький мальчик, калека с костыльком, не сумел тянуть змея против ветра так быстро, чтобы тот смог подняться вверх. Змей волочился по земле. И здесь появился маленький Йоза. Калека, боязливо, с опаской поглядывая на Йозу, накручивал бечевку на кусок деревяшки, чтобы подтянуть змея к себе, в безопасное место, но не успел этого сделать. Калаш наступил на физиономию змея… и потом только увидел искаженное болью лицо калеки.

До сих пор воспоминание об этом обжигало сердце.

Калаш смотрел куда-то в угол и беззвучно шевелил губами: «Растоптанный змей… Пустяк по сравнению с тем, что я сделал Боржеку».

— С этим змеем… я не понимаю, почему я это сделал. Ведь я даже не хотел. Но Боржека… я сознательно.

«Остаться человеком здесь, — он опять только шевелил губами, — на фронте, дьявольски нелегко. Не сделать этого было бы бесчеловечно. Сделать — тоже бесчеловечно. Где выход?»

— Это клеймо. Я сам себе его поставил. Оно отравит мне всю жизнь! — «Но ведь я пошел к Свободе, чтобы стрелять в гитлеровцев, а первый и пока единственный человек, кого я застрелил, — мой товарищ, возлюбленный моей сестры». — Боржек теперь потянется за мной. Когда бы ни заговорили о войне, во мне отзовется Боржек.

Яна не просила, она приказывала:

— Беги в санчасть и узнай, как с ним было!

— Не могу…

— Ты из-за мертвого живых не видишь!

— Вижу. И хорошо вижу. Если в санчасти подтвердится, что я поспешил Боржека… Как потом Эмча? Пойми меня! — Его цепкие пальцы впились в Янино плечо. — Я не могу туда идти: там Эмча. Она еще ничего не знает. Из-за нее я все скрывал.

— Итак, ни одного имени?

— Все, пан майор, — выпалил Станек.

— Все?

— В бою — все, — сказал Станек.

— А не в бою? — резко спросил майор.

— Не в бою…

Надпоручик стоял перед майором, с трудом держась прямо, его худое лицо, залитое потом, еще больше осунулось. Майор видел, как трудно Станеку, но не отступал:

— Немедленно и обстоятельно ознакомьтесь с положением в подразделении Калаша! Хорошенько все продумайте и сегодня же принесите мне в письменном виде ваши соображения.

Станек поднял на майора потухшие глаза:

— Слушаюсь, паи майор!

— Идите!

Надпоручик вышел. Майор даже не глянул ему вслед.