Глава 16

За окнами железнодорожного вагона простирался зимний ландшафт, но непрошеные слезы в глазах Импрес мешали любоваться открывающимся видом. Расстроенная, несчастная, обиженная, она хотела бы остаться одна, чтобы в одиночестве разобраться с переполнявшей ее обидой за измену, спокойно взвесить все аргументы «за» и «против», обосновать принятое ею решение с отъезде. Но Импрес была не одна, настойчивые расспросы детей требовали ответов, нужно было удерживаться от рыданий.

Зачем уехали, спрашивали они, зачем нужно Гаю предпринимать что-то для восстановления титула, зачем нужен сам титул, почему уехали, не попрощавшись с Треем? И Импрес объясняла опять и опять, а они спрашивали; когда точно приедет Трей и как он разыщет их во Франции? Уверена ли Импрес, что он сможет их найти? Огромным усилием воли, удерживая себя от слез, она повторяла то, что уже говорила о письмах и почте, деловом расписании Трея, особых обстоятельствах, требовавших присутствия Трея на сессии, которые не позволили ему попрощаться с ними.

— Возраст Гая позволяет ему принять ответственность за поместье, — промолвила Импрес, как будто не говорила об этом же едва ли не десять минут назад. — Конечно, если суд решит рассмотреть наше дело. Ну, а для Трея крайне важно решить проблемы границ в резервациях.

— Почему мы не могли подождать его? — опять спросила Женевьева. — Не понимаю, что нам мешает потерпеть, пока Трей не освободится и не поедет с нами вместе? К тому же Эмили говорила, что не возражает остаться в Моктане навсегда.

И Женевьева обратилась за поддержкой к старшей сестре. Будучи старше на четыре года, Эмили уже начина понимать, что стоит за спокойными объяснениями Импрес и покрасневшими глазами, поэтому дипломатично хранила молчание.

— Нам не следовало ехать одним, -мрачно заявила Женевьева, не обращая внимания на отсутствие поддержки со стороны сестры.-Ты говорила, что он всегда будет с нами, — продолжала она обвинительным тоном.

— Помолчи, Трей не мог ехать сейчас, — спокойно парировала Импрес, хотя в душе ей хотелось кричать. — Он никак не мог ехать, потому что должен быть на законодательной сессии.

И ему вовсе ни к чему, совсем упав духом, подумала Импрес, бросать только что приобретенную жену.

Эдуард, лицо которого сморщилось от плача, больше всех страдал от отсутствия Трея, отказываясь есть с того момента, как они сели в поезд, возмущенный и несговорчивый. Как ни пыталась Импрес успокоить его и устроить поудобнее, он отталкивал ее, говоря сквозь слезы:

— Хочу к Трею… хочу обратно… найди Трея…

— Мы отправились в прекрасное путешествие, Эдуард, — уговаривала его Импрес, — и поплывем на таком корабле, который ты видел на картинках в книге, а Гай через некоторое время будет графом. Ты знаешь, кто такой граф?

— Мне все равно! — закричал Эдуард, его личико напряглось и покраснело. — Хочу к Трею.

— А когда мы вернемся? — спросила Эмили задумчиво, в ее темных глазах отражался невысказанный страх того, что это никогда не случится.

— Не знаю, — ответила Импрес с тихим вздохом, для нее это «когда» могло обернуться бесконечностью, если интерес Трея действительно полностью сосредоточился на жене. — Может быть, совсем скоро.

— Ненавижу тебя! — закричал Эдуард Импрес. Слезы катились у него по щекам. — Плохая! Плохая!

Гай, более других понимавший истинные причины езда: испытанное унижение от визита Валерии было еще свежо в его памяти, неуклюже попытался отвлечь Эдуарда.

— У тебя будет комната в нашем новом доме, целая большая комната, не то, что в домике в горах.

— Дом Трея все равно больше, — возразил Эдуард. — Хочу к Трею.

— У тебя будет пони. Тебе ведь хочется пони?

— Не нужен мне пони, — пробормотал Эдуард несчастно, — мне нужен Трей.

На Импрес накатила дурнота, словно ее организм сочувствовал высказанному Эдуардом желанию. Разве все мы не хотим его? — подумала она с горечью; безвозвратность их отъезда усиливалась с каждым стуком колес на стыках рельсов, от тоски она плотнее сжала пальцы, лежащие на коленях.

К душевным страданиям от потери Трея и вида несчастных детей добавились физические — ее постоянно укачивало. Со времени визита Валерии Импрес потеряла аппетит, а теперь, как она решила, ритмичное покачивание поезда вызывает у нее тошноту. Но и в просторной отдельной каюте на борту корабля, отправляющегося из Нью-Йорка, она не почувствовала облегчения. Еда потеряла всякую привлекательность, ее прекрасная кожа приобрела зеленоватый оттенок, и она предположила, что у нее началась морская болезнь.

Однако и через восемь дней, лежа в постели на твердой земле в отеле в Гавре и с отвращением глядя на поднос с едой, стоявший на тумбочке, Импрес, по-прежнему, чувствовала тошноту, и тогда она поняла с внезапной слабостью и страхом, что не морская болезнь, не тряска в поезде, не физическая усталость и эмоциональное потрясение, вызванные внезапным отъездом, были причиной ее недомогания.

Скорее всего, Трею предстоит стать отцом второй раз за этот год. А может быть, кроме нее и Валерии, есть и другие беременные любовницы, которых осчастливил пользующийся самым большим спросом в Монтане бакалавр подумала она. Он, если верить слухам, определенно установил в этом деле рекорд.

Но по мере того как проходил день, негодование Импрес на Трея смягчилось воспоминаниями о том, какой счастливой и наполненной сделал он ее жизнь. У нее будет ребенок от Трея, думала она, не пытаясь понять резкого душевного перехода. Ребенок, который будет всегда напоминать о нем.

— Здравствуй, малыш, — выдохнула она тихо, ожидание и нежность звучали одновременно в ее голосе.

Но кроме тихого счастья, которое она испытывала от того, что у них будет ребенок, Импрес понимала, какие прозаические, лишенные наивного блаженства проблемы появятся у нее. Особенно в ее теперешнем положении, без мужа. Едва ли благоприятное начало для жизни в аристократическом свете, который они покинули пять лет тому назад, подумала она с усмешкой. Графиня де Жордан вернулась — молодая, одинокая и беременная.

Конечно, ее нынешняя путаница мыслей куда менее угрожающа, чем голод, с которым она и дети столкнулись прошлой зимой, прагматично напомнила она себе. А с деньгами Трея, дополненными какой-нибудь убедительной историей, положение ее может быть улучшено.

Поломав некоторое время голову, напрягая свои творческие способности, Импрес придумала благопристойную историю, как она вышла замуж, и при каких обстоятельствах умер муж, и теперь горькая утрата станет менее горькой.

Волнуясь, она рассказала детям о беременности, сочетая искренность с недомолвками, объяснила причины фиктивного замужества. Затем, затаив дыхание, она подождала их реакции на крайнюю необычность ситуации.

— Уф! — радостно воскликнул Гай; улыбка у него была от уха до уха. — У меня будет племянник — индеец из племени Абсароки. Мы с Треем станем родственниками.

— Может быть, будет девочка, — заспорила мгновенно Женевьева. — Пресси, я хочу племянницу.

И Импрес, расплывшись в улыбке, почувствовала, как ее нервозность исчезла.

— Я сделаю все, что смогу, наилучшим образом, но не гарантирую каждому, что он хочет.

— Ты можешь побыть пока вдовой, но летом приедет Трей и женится на тебе, — заявила уверенно четырнадцатилетняя Эмили. — И тогда все будет прекрасно.

— Трей приедет, Трей приедет, Трей, Трей, Трей… — заговорил упоенно Эдуард, реагируя по-своему, не воспринимая упоминание о ребенке. — Я увижу Трея, и у меня будет пони, — продолжал он счастливо, уверенный, что его судьба изменится.

Услышав оживленный, счастливый лепет Эдуарда, Импрес захотелось, чтобы у нее был такой же энтузиазм. Разве не, будет прекрасно, если Трей действительно приедет, оставив, жену, всех домогающихся его женщин, семью, работу, бросив все на полпути, чтобы приехать к той, которую однажды из прихоти купил в публичном доме? Зная его распутство в прошлом, она не разделяла веры Эдуарда в приезд Трея.

Не зная, что стало с ее любимой кузиной, Аделаидой, Импрес послала ей телеграмму и ожидала в Гавре ответа. Она понимала, сколь многое могло случиться за пять лет; Аделаида могла выйти замуж за своего кузена из Венгрии, в которого была влюблена в то время, когда ей было пятнадцать лет, и уехать из Франции, или могла жить в Ницце, или просто посчитать неудобным возобновлять дружбу с семьей, которая уехала, будучи на грани позора. Но на следующее утро ответ пришел: Аделаида в Париже, стала ее высочеством, потому что вышла замуж за герцога Валентина де Шантель, и ждет с нетерпением, чтобы опять увидеться с Импрес.

Аделаида, одетая в экстравагантную белую меховую накидку, встретила их на железнодорожной станции, сопровождаемая свитой слуг, железнодорожных служащих, подобострастных чиновников. После объятий, поцелуев возбужденных вопросов одним легким жестом ее высочество распорядилась всеми, дав указание разместиться по экипажам и отправиться в их скромное жилище, как Аделаида назвала дворец, расположенный рядом с собором Нотр-Дам. Построенный в стиле поздней французской готики и украшенный орнаментом и резьбой, дворец был прекрасным жилищем для Аделаиды и ее мужа. И все пятьдесят четыре богато украшенных комнаты были любезно предложены для Импрес и ее семьи.

Поздно вечером, когда Импрес и ее кузина в первый раз остались одни, Аделаида, чьи темные кудри, уложенные в греческом стиле, колыхались от каждого легкого движения, задохнувшись от предвкушения, сказала:

— Теперь расскажи мне все. А об этих утомительных хлопотах не беспокойся. Валентин позаботится, чтобы все было возвращено, — добавила она небрежно, сделав изящный жест украшенной кольцами рукой.

Сидя напротив кузины у камина, Импрес на секунду задумалась о том, как бы сложилась ее жизнь, если бы не было дуэли, если бы она обладала теми же преимуществами и привилегиями, что и Аделаида. Где бы и с кем жила она в свои двадцать лет? Невозможно никакое сравнение, немедленно решила она; рядом с легкомысленной Аделаидой и всем тем, что ее окружает, Трей Брэддок-Блэк просто полон энергии и взрывной страсти. Нет, она никогда не познала бы счастья в замкнутом мирке дворца кузины.

— Расскажи мне о твоем муже, — прошептала Аделаида, воодушевленная и оживленная. — Так же красив, как мой Валентин? — Ее лицо изменилось мгновенно. — О, дорогая, прости, наверное, это так болезненно для тебя, — сказала она, нисколько не смущаясь, а затем заговорщицки наклонилась вперед, как часто делала во времена их детства, когда они делились секретами поздно вечером, когда нянюшки уже спали, и сказала проказливо: — Но, тем не менее, ты должна рассказать мне все.

Сидя в уютном будуаре Аделаиды, потягивая горячий шоколад, подобрав под себя ноги и прислушиваясь к оживленным расспросам кузины, Импрес, чью память заполнили воспоминания, на секунду показалось, как будто она никуда не уезжала. Словно она никогда не беспокоилась о еде и не рыдала на могилах родителей, никогда не стояла в гостиной Лили и ее не держал в объятиях Трей. Ей снова было пятнадцать, а Аделаида не унималась:

— Расскажи мне все.

Сердце Импрес смягчилось от детских воспоминаний и безусловной любви, предложенной Аделаидой. В первый раз с тех пор, как встретила Трея, она могла довериться кому-то, поговорить о своих пылких чувствах и неизгладимых восторгах, которые он давал ей.

— После того как папа и мама умерли, я встретила одного человека. Да, — добавила она, глядя на затаившую дыхание от внимания Аделаиду, — он был очень красив… более красив, чем Роланд.

— Не может быть, — ахнула Аделаида, ее темные глаза заблестели.

— О, да, хотя его волосы были черны как смоль.

В течение недели герцог де Шантель по просьбе обожаемой им жены договорился с известным адвокатом Симо, который был нанят, чтобы восстановить права Гая, и через месяц прошение семейства Жордан было благосклонно принято, не столько потому, что Симо был блестящим юристом, сколько потому, что влиятельный герцог де Шантель замолвил словечко. Важно также было то, что герцог де Рошфор умер прошлым летом, унеся ненависть за погибшего сына в могилу. Пять лет тому назад с мрачным злорадством он втянул графа де Жордана в судебную тяжбу и с беспримерной жестокостью побился осуждения, хотя дуэли, даже со смертельным исходом, были обычным делом во Франции. Теперь же достаточно только доказать, что процесс был выигран герцогом нечестным путем.

Месяц формальностей — на одобрение прошения и подписи требуемых документов, на письменные показания под присягой и на отмену прежних судебных решений-потребовался, чтобы справедливость наконец восторжествовала, и наследники графа де Жордана были восстановлены в их правах и поместье. Недавно овдовевшая Импрес, ожидающая первого ребенка, была радостно встречена прежними друзьями. И хотя она находила утешение в доброте, все же возобновление дружеских отношений заполнило только малую часть вакуума, оставленного Треем. Не так уж много значили внимательность и доброе отношение друзей на фоне того, как ей хотелось вернуться к Трею.

Импрес проводила целые часы в спорах сама с собой о том, послать Трею адрес или нет. Сколько раз ей хотелось написать:

«Приезжай… приезжай ко мне… немедленно. Я люблю тебя, и ничего, кроме этого, не имеет значения».

Многое другое, конечно, имело значение. Много значили чувства Трея. А его чувства к женщинам были такими преходящими… Как она понимала теперь, предложение, выйти замуж, было сделано под влиянием импульса, так же как и экстравагантные предложения платьев и драгоценностей. Симпатии, вкус, склонность проявлялись в Трее мгновенно, но исступление быстро проходило, любовь забывалась.

Неужели она станет умолять его, как любая другая забеременевшая от него женщина? Реакция Трея Брэддок-Блэка на тех, кто обвинял его в отцовстве, была общеизвестна. Она не могла забыть его гневной отповеди Валерии. Трей ощущал себя попавшим в ловушку, упорно сопротивлялся признанию своего отцовства.

С этой точки зрения бесцельно и унизительно писать ему, сообщая о своей беременности. В любом случае, хотел он на ней жениться или нет, но детальный свадебный контракт уже подписан. Сейчас ее не очень интересовало, предвидела ли Валерия, что от мужа, обладающего репутацией Трея, требуется такой контракт. Даже женившись, он делил свое время между городским домом и ранчо родителей, наслаждаясь с женой в постели и не забывая Импрес.

Однако, зная о бесчисленных неверностях и склонности Трея уклоняться от забеременевших любовниц, Импрес воображала себя сказочной принцессой, укрытой на вершине неприступной горы и окруженной злыми духами. «Если он действительно любит меня, он приедет за мной, пробьется через все препятствия, победит заносчивую гордость. Очень романтично, но невероятно, чтобы оказаться правдой», — логически заключила она в следующий момент, трезво оценив Трея, его жену и свое собственное неожиданное появление в его насыщенной событиями жизни.

Хотя, подумала она цинично, как ни краток был период их любви, его все же хватило на то, чтобы успеть зачать ребенка. И что больше всего ранило и сердило Импрес — ее неспособность разобраться в неотразимом обаянии Трея. Она была настолько наивна, что влюбилась в обманщика. Раздражало, как легко она уступила, раздражало, что она оказалась одной из толпы.

Придя к такому заключению, она решила выбросить Трея из головы и начать восстанавливать свое достоинство, как положено дочери графа де Жордана. Все лето она обустраивала быт семьи, подбирала слуг, заботилась о восстановлении знаменитого маминого розария, распорядилась перестроить детскую для будущего ребенка. Иногда она ездила в поместье в Шантельи, находя там и уединение.

Поначалу Импрес окунулась в развлечения ради детей. Она принимала многочисленные ежедневные приглашения друзей, но к концу лета, ссылаясь на свое положение умерила активность; приемы, концерты, танцы, скачки ежедневные поездки в Буа наскучили, в душе она находила их пустыми. Импрес ловила себя на мысли, что часто думает о том, что бы сказал, глядя на нее, Трей. Он бы посмеялся, а может быть, нахмурился, видя такое педантичное исполнение светских обязанностей, и сказал бы со всем присущим ему обаянием, что нельзя считать восхитительным то, что надоело до чертиков. Она оценивала свою жизнь по столь памятному вкусу Трея.

Так оказалось, что она познала на собственном опыте, как один человек в целом мире может быть для другого небесным светилом. Импрес чувствовала себя путником, оказавшимся в арктической местности, лишенной солнечного тепла.

К счастью, дети, требующие повседневного внимания, удерживали ее от меланхолии, не позволяли свалиться в черную тоску, Импрес должна следить за их уроками, участвовать в их шалостях, присматривать за их спортивными успехами. И, глядя на расцветающих детей, в душе она завидовала их радости жизни.


В первый месяц после отъезда Импрес Трей регулярно справлялся, не пришло ли ему письмо, а потом внезапно перестал интересоваться своей корреспонденцией. Он целиком ушел в тренировку лошадей, рано вставал и работал до позднего вечера. С необычной замкнутостью Трей проводил долгие часы на тренировочном круге, настойчиво занимаясь с молодыми лошадьми, обучая их вновь и вновь прыжкам через препятствия. Те, кто его видел близко, замечали, каких усилий стоило ему казаться спокойным; Трей был погружен в себя, замкнут, редко говорил, уходил от расспросов об Импрес.

Он не прикасался к выпивке неделями, что было необычно для человека, любившего проводить время в клубе за картами и виски. «Надо заниматься подготовкой лошадей, — отнекивался он, когда его уговаривали в конце дня посидеть за игрой. — Скоро этих полукровок надо отправлять на продажу».

Трей даже не прибегал к оправданиям, когда его звали к Лили. Он отвечал: «Нет!» — так резко и отрывисто, что его друзья прятали глаза, сочувствуя его горю.


В июле, по собственной инициативе, Гай отправил письмо Трею, сообщая, что стал теперь графом («Пресси позаботилась обо всем», написал он), что Эйфелева башня потрясающая, а все дети шлют привет и лучшие пожелания. Каждый из них приписал несколько строчек, а в конце каракулями, которые было нелегко расшифровать, рукой Эдуарда было написано: «Я люблю тебя».

К сожалению, письмо возымело обратный эффект. Вначале, при виде французской почтовой марки, сердце Трея дрогнуло от радости, но, прочитав длинное и обстоятельное детское письмо, а не маленькое и ясное послание Импрес, как он ожидал, вскрывая конверт, Трей с грустью вспомнил слова Импрес, сказанные зимой: «Думаю, что дети любят тебя больше, чем я». Определенно они скучали больше, чем она. У Импрес не нашлось времени, чтобы написать хотя бы слово. Трей с горечью подумал о справедливости насмешливой судьбы: после стольких женщин, которых он бросал, влюбиться в женщину, проделавшую с ним то же самое с таким искусством.

В первый раз в своей жизни он уныло подумал о возможности небесной кары.

Не позднее чем через десять минут после прочтения письма Гая, Трей оседлал Рэлли и поехал в Елену. Проскакав с милю по дороге, он остановился и терпеливо подождал на солнцепеке, пока Блю и Фокс не поравнялись с ним. Тогда он прямо и откровенно сказал, что не нуждается ни в телохранителях, ни в друзьях. Глаза у него бьли холодны, губы искривила мрачная усмешка.

— Я не нуждаюсь в заботах обо мне, — сказал он. — Джейк Полтрейн находится в доме Ли Синг Ку и не состоянии угрожать кому-либо. — Затем он глубоко вздохнул, усмешка смягчилась. — Окажите мне услугу, — продолжал он с грустной улыбкой, — дайте мне возможность несколько дней идти своим путем… Обещаю, что пошлю особое приглашение, если подумаю, что вы можете пропустить что-нибудь стоящее.

— Ты уверен? — спросил Блю.

Трей кивнул.

Блю и Фокс обменялись короткими взглядами, симпатия и понимание были в их темных глазах.

— Если мы понадобимся… — негромко сказал Блю.

— Я позову, — спокойно закончил Трей и поднял руку в знак прощания. Пришпорив Рэлли, он поскакал вперед, поднимая тучу пыли на сухой дороге.


В Елене, Ли Синг Ку, благоразумный и сдержанный, как всегда, лично провел Трея в большую комнату, драпированную шелком.

— Хотите компанию? — вкрадчиво спросил он. Трей посмотрел на него безучастно.

— Нет, — последовал негромкий, но решительный отказ, затем Трей подумал и, выдергивая пропыленную полосатую рубашку из кожаных брюк, сказал: — Может быть, позже.

Он опустился на роскошную кушетку, обтянутую алой тканью. Рисунки на шелковых подушках были так искусно вышиты, что казались объемными. Стянув башмаки, Трей развалился на вышитых цветах. Смуглость кожи, темный цвет волос подчеркивали изысканные краски, а брюки, отделанные бахромой, казались неуместными на роскошной ткани. Золотая цепочка с кугуаром блеснула, когда он облокотился на локоть и потянулся к золоченой курительной трубке. Он с удивлением посмотрел на все еще стоявшего у двери Ку.

— Благодарю вас, Ку, — сказал он со снисходительной вежливостью.

Когда Ку тихонько притворил за собой дверь, пальцы Трея обвились вокруг богато изукрашенной трубки, лежащей на низком столике перед ним, и он позволил себе отпустить все душевные тормоза. В течение месяцев он контролировал раздражение и ярость, пытаясь вычеркнуть из жизни Импрес и унять боль, которую она причиняла… причиняет. Он жил с разъедающей его кровоточащей раной. Теперь он решил найти забвение в роскошном опиумном притоне.

В последние дни наряду с золотыми спокойными грезами были и мрачные побуждения, мстительные и пагубные чувства, обидчивые и ужасные, толкающие Трея наказать Импрес, и он с ужасом понял, что сама мысль о наказании доставляет ему наслаждение. В первый раз Трей осознал темные стороны своей души, разрушающие подсознательные импульсы тяги к мщению. Вдыхаемый опиум помогал обрести душевный покой, освобождал от злобы и недоброжелательности, примирял борющиеся в душе чувства, подобно густому плотному туману, заставляющему сражающихся противников прекратить бой. Но наркотик не разрешал конфликта, и на другой день сражение возобновлялось.

Так в тихой уединенности прошла неделя в самом фешенебельном опиумном притоне Елены.

Понимая, что сын нуждается в одиночестве, Хэзэрд отправил к Трею охранников, чтобы обеспечить ему безопастность в одном доме с Джейком Полтрейном. Ли Синг Ку должен был разместить телохранителей и проследить за тем чтобы Трею не могли причинить вреда. В этом состояли точные и краткие распоряжения Хэзэрда. И при всех обстоятельствах охрана должна была постоянно находиться у дверей комнаты Трея.

Но однажды поздно вечером в ссоре, произошедшей между двумя главарями местных китайских групп из-за красивой юной проститутки, один из постоянных клиентов Ку ударил соперника топором по голове. Кровавая резня привлекла любопытство всех, включая охрану Трея.

День и ночь сменяли друг друга, а в роскошной, завешенной шелком комнате Трей не различал их смены. Находясь в плену смутных грез, он не слышал шума этажом ниже. Он сильно потерял в весе за последнюю неделю, руки уже не были так крепки, светлые глаза неестественно блестели, черные круги под глазами подчеркивали резкие черты лица. Лежа на мягких подушках в тонких шелковых брюках, он не различал границы между бодрствованием и сном. Недавно его помыли вышколенные служанки Ку, и теперь его темные влажные волосы раскинулись на подушке, от кожи исходил запах благовоний, употребляемых в доме Ку. Трей лежал в блаженной неподвижности, не терзаемый темными демонами, в его видении царил горный ландшафт ранней весной.

Но вот в сознание проник негромкий вскрик, ресницы чуть приподнялись, что-то странное появилось в мягких пастельных оттенках солнечного пейзажа. Он прислушался — тишина, но ощущение холодного и грубого вторжения в его грезы не проходило. Лениво просеивая в сознании множество возможных причин, он в конце концов нашел причину беспокойства. «Мое ухо», — небрежно подумал Трей. И затем его глаза открылись.

Это было нечто потрясающее.

Джейк Полтрейн возвышался над ним, прижимая револьвер к виску Трея, его близко расположенные глаз горели от ненависти. Классический ночной кошмар с иронией подумал Трей.

— Ты должен умереть, — прорычал Джейк. От усилия держать твердо руку на лбу у него выступили капельки пота. — Это так легко, — пробормотал он, воодушевленный близкой победой. Он просто вошел в незапертую дверь, пересек покрытую ковром комнату, приблизился к кушетке и приставил револьвер к виску Трея. Первая удача в делах с семьей Брэддок-Блэк. И он собирался извлечь все преимущества из этой ситуации. — После того как убью тебя, велю содрать с тебя кожу и сделать себе из нее башмаки. — Улыбка Джейка были полна злорадного самодовольства. — Посмотрим, спасут ли тебя миллионы твоего папаши, ты, полукровок.

Трей тихо-тихо засмеялся, отчего его похудевшее тело затряслось, и снова медленно закрыл глаза. Нереальность ситуации поразила его, как надуманная мелодрама. Джейку не хватает только кошачьих усов и злобного взгляда, мелькнуло в голове у развеселившегося Трея, хотя маленьких поросячьих глазок и складок жира достаточно. Он посмеялся снова от того, что в его сознании поросячья морда наложилась на образ Джейка.

Разъяренный небрежным равнодушием Трея, Джейк настойчиво и грубо вдавил ствол револьвера и прорычал:

— Открой глаза, ублюдок.

Несколько секунд прошло, прежде чем Трей перестал смеяться и подчинился. Джейк Полтрейн за эти секунды обрушил на свою жертву поток ругательств, а его трясущаяся, нетвердая рука непрерывно сжимала и разжимала рукоятку револьвера. Он ожидал, что Трей будет унижаться и молить о пощаде, — сценарий, который он проигрывал тысячу раз в различных вариациях. Проклиная Трея за смех, он напряженно думал, как объяснить непонятную реакцию Трея. Затуманенный опиумом мозг Джейка потерпел неудачу.

Окончательно открыв глаза и осмотрев блестящими глазами очертания Джейка, чувствуя холодную сталь у виска, Трей заинтересованно подумал, почувствует ли он боль от выстрела в голову. Он улыбнулся от неуместности этой мысли и сказал:

— Расслабьтесь, Джейк, застрелить человека очень легко. Вы все воспринимаете слишком серьезно. Чертовски серьезно, — пробормотал Трей, в его сознании внезапно появились более приятные мысли. — Один Ку знает, как избавиться от серьезности в жизни. Правильно, Джейк?

— Ку такой же мерзавец, как и ты, краснокожий. — Джейк сплюнул, его отношение к расовому равенству не отличалось терпимостью.

— Не очень-то прилично, Джейк, так говорить о нашем гостеприимном хозяине, — сделал Трей вежливое замечание. — Ку обеспечил нас золотыми грезами и прекрасными женщинами надолго вперед.

— Сукин ты сын, — пролаял Джейк.

— Сожалею, но вы не правы, — пробормотал Трей, глаза у него снова прикрылись, в то время как слабая улыбка искривила губы.

Джейк не сумел оценить чувство юмора Трея, его ненависть была столь разъедающей, что отравляла мозг в любое время, спал он или бодрствовал; единственным навязчивым желанием были смерть Трея и окончание процветания семьи Брэддок-Блэк. Слишком долго они боролись с его намерениями расширить пастбища для скота, слишком долго Хэзэрд избегал смерти; его сыну, более уязвимому в своей молодости и рыцарском отношении к жизни, вряд ли это удастся. Теперь, наконец, Трей в его руках.

— Я собираюсь убить тебя, — пробурчал он, — убить, убить, убить тебя… — Слова прозвучали как молитва.

— Вряд ли у вас это получится, Джейк, если вы не перестанете трястись, — пробормотал Трей и повернулся на другую сторону, словно собираясь уснуть.

Конвульсивная дрожь потрясла Джейка, когда он увидел мускулистую спину, небрежно подставленную ему. Почему этот ублюдок не молит о пощаде? Какое же это будет удовольствие, если он не позволит унизить себя. И со злой хитростью Джейк подумал о женщине, той, у Лили, единственной, по слухам, которая ушла от Трея. Невосприимчивый к страху, самонадеянный детеныш Хэзэрда клюнет, возможно, на уязвленное самолюбие.

— Если бы я купил ее, она бы никуда не делась, — сказал Джейк с отвратительной улыбкой. — Я бы запер ее или связал. — В его голосе появилось злорадное сочувствие. — Только дурак может дать шлюхе свободу. Нельзя доверять шлюхам, они будут трахаться со всеми.

Когда Трей повернулся, Джейк испытал внезапное захватывающее веселье. Светлые серебристые глаза больше не были закрыты, не были затуманены, в них не было насмешки. В них, как заметил Джейк, удовлетворенный своей стратегией, предвкушая долгожданную месть, легко прочитывалось оскорбление. Наконец-то он пустит мерзавцу кровь.

— Я бы привязал ее к постели и смотрел бы за тем, чтобы она развлекала меня, — продолжал он, поворачивая нож в ране. — Ты, краснокожий, глупее, чем я думал.

Бешенство переплавило сонную вялость, разум Трея стал осознавать грубую реальность. Револьвер колеблется в руках Джейка, заметил он с живостью, очень сильно. Словно проснувшись от десятилетней спячки, он осмотрел комнату, зафиксировал дверь, массивное тело Джейка, трясущуюся руку с револьвером. Джейк Полтрейн по ошибке перешагнул порог, увлеченный своим навязчивым желанием, и оказался на запретной территории. Чувство Трея к Импрес, до конца им не понятое, было только его, и никому, а особенно Джейку Полтрейну, не будет позволено посягать на его собственность. Эмоции управляли Треем, не разум, и мысль о Джейке Полтрейне, прикасающемся к Импрес, была непереносима. Необходимость неотвратимой мести, тот импульс, с которым он боролся недавно, неожиданно трансформировалась в его сознании и он, одурманенный опиумом, прикинул, способен ли уклониться от пули.

— Значит, ты не смог заставить ее остаться, — продолжал насмехаться Джейк, лицо у него покраснело от мстительного триумфа, в тихой комнате слышалось его хриплое дыхание. — Если я увижу ее после того, как ты умрешь, то сладко поцелую в память о себе. — И если бы от восторга можно было светиться, Джейк Полтрейн озарил бы всю затемненную комнату.

Трей осознавал, что задумал Джейк, понимал иррациональную основу своего собственного гнева, даже понимал, что Джейк ограничится словами и на него можно просто не обращать внимания, если только в какой-то момент его не захлестнут эмоции.

— Нажми на спуск, Джейк, — сказал Трей мягко, — если хочешь ее, потому что это единственная для тебя возможность когда-нибудь прикоснуться к ней. — И в полумраке комнаты Импрес внезапно появилась между ними, как живая, улыбающаяся, хотящая, чтобы ее поцеловали. Она шагнула вперед. — Н-е-т! — закричал Трей в инстинктивном порыве и, скатившись с роскошной кушетки, бросился на Джейка.

Тело Трея с силой ударило в ноги Джейка, раздался выстрел, Джейка отбросило назад под тяжестью Трея, и, потеряв равновесие, он выронил револьвер. Джейк пытался дотянуться до оружия, которое оказалось под низким, покрытым черным лаком стулом, но Трей, не обращая внимания на револьвер и кровь, текущую у него по лицу, хотел только одного: чтобы Джейк Полтрейн никогда не смог прикоснуться к Импрес. Как сумасшедший, поглощенный навязчивой идеей, Трей навалился на Джейка, прижав к полу в нескольких дюймах от блестевшей револьверной рукоятки. Яростно извиваясь, Джейк пытался вывернуться и, защищаясь, яростно молотил Трея руками и ногами. Джейк был тяжелее Трея, потерявшего вес в чистилище Ку. Они катались по ковру, оставляя следы крови, и Трей, одетый только в легкую шелковую пижаму, по существу, был не защищен, текшая кровь мешала, ему смотреть, но обуреваемый единственным желанием Трей захватил массивную шею Джейка, добравшись, почти добравшись, до горла.

Джейк отбивался от неожиданного нападения, отпихивал Трея, бил его тяжелыми кулаками, боролся за свою жизнь, но глаза у Трея были дикими, лицо — бесчувственным, а длинные руки, как мощные клыки, были безжалостны. Они сомкнулись, наконец, несмотря на яростное сопротивление Джейка, на горле и уже не размыкались. Кровь Трея медленно капала на широко раскрытые глаза лежащего под ним человека, как какой-то ужасный аккомпанемент смерти. Лицо Джейка посинело, затем стало синюшно-багровым, издаваемые им хрипящие звуки реверберировали в шелковой комнате. Но Трей не слышал звуков умирающего под его руками человека; только само убийство было реальностью, необходимость заставить замолчать Джейка Полтрейна.

Потеря крови усугубляла состояние Трея, но он не ослаблял давления на горло Джейка, хотя его руки просто кричали от боли. Стойко терпя боль, как его учили с детства, он, упорный в своем безрассудном стремлении, убеждал себя, что Джейк никогда не прикоснется к Импрес.

Возможно, какой-то примитивный инстинкт дал команду мозгу ослабить хватку, или тому был причиной попавший ему в ноздри запах от жаровни. Однако, какая бы ни была причина, он разжал руки и медленно поднялся на ноги, чувствуя, как силы оставляют его. Перешагнув через мертвое тело Джейка Полтрейна, он рухнул на подушки кушетки.

Он лежал до тех пор, пока не прошло головокружение, затем оттер кровь с глаз шелковой занавеской, висевшей позади него, и, придя в себя, подумал о том, чтобы пойти к зеркалу и посмотреть, откуда льется кровь. Однако через секунду Трей решил, что ему необходимо видеть Импрес, улыбающуюся и зовущую его одновременно. Опершись на локоть, успокаивая дыхание, Трей медленно проделал всю процедуру: размял порцию опиума, осторожно поместил его в трубку, зажег от жаровни и сделал глубокую затяжку. Он откинулся на шелковые подушки, позволив наркотику действовать, увидел вначале золотистую вспышку, а затем появилась Импрес. Она была дальше в этот раз, на полпути к покрытым снегом холмам, на которых распускались крокусы, пробивающиеся через льдинки, но она улыбалась ему, звала его по имени. Он опять потянулся к трубке, чтобы увидеть ее ближе.


Ку лично регистрировал всех своих самых важных посетителей, чтобы удостовериться, что им удобно и комфортно, что у них есть все необходимое, и, когда искалеченное тело было вынесено вниз по ступенькам, он вернулся к повседневной рутине. Он обратил внимание на открытую дверь в комнату Трея, когда проходил мимо, и, испугавшись, осознал, что случилась катастрофа. Указания, полученные им от Хэзэрда, были простые, но ясные: его сын может быть там, где хочет, но никогда не должен оставаться без охраны.

«Чего можно ждать от Хэзэрда?» — уныло размышлял Ку, по мере того как отворял дверь и входил в комнату. Достаточно было беглого взгляда, чтобы понять, что Джейк Полтрейн мертв. Ку, дрожа, оглядел измазанного кровью раскинувшегося на кушетке Трея. В считанные секунды разглядев, что грудная клетка Трея поднимается и опускается в полутьме комнаты, Ку с огромным облегчением приблизился к кушетке. По крайней мере, Трей еще жив. Быстро выйдя из комнаты, он осторожно притворил дверь и послал слугу за доктором.

Часом позже, после того как Трей был вымыт и перебинтован, а доктор в десятый раз заверил Ку, что пуля прошла вскользь и рана несмертельная, Ку отправил сообщение Хэзэрду. Затем лично расставил охрану у комнаты до его прибытия.


Хэзэрд, сопровождаемый Блю и Фоксом, подъехал к дому сразу же.

— Как он? — спросил Хэзэрд напряженно, готовя себя к худшему после невнятного сообщения, которое он получил от слуги Ку о докторе, выстреле и Джейке Полтрейне.

— С ним все в порядке, — быстро ответил Ку. — В полном порядке. — Его торопливое заверение было вызвано угрожающим взглядом Хэзэрда. — Джейк Полтрейн мертв, но там никого не было, кроме меня и доктора, — добавил он быстро, после еще одного взгляда на Хэзэрда.

Без единого слова Хэзэрд отпихнул Ку и вошел в комнату, спокойно прикрыв дверь за собой. Он был мокрый от дождя, его твидовая куртка пахла сыростью, длинные волосы прилипли к голове, шее и горлу. Откинув их, он пристально всматривался в полутьму, сердце колотилось от страха, который не отпускал его всю дорогу. Слова Ку немного успокоили — его сын был жив. И поэтому он вознес краткую молитву индейским духам.

Глаза Трея приоткрылись, когда он услышал слабый звук открываемой двери, и, посмотрев на отца, он улыбнулся.

— Здравствуй, папа.

Хэзэрда шокировал вид Трея, но, когда он заговорил, голос не выдавал волнения.

— Как ты? — спросил он, не замечая тела посреди комнаты, весь во власти ошеломляющей радости, что сын жив.

Трей заметно похудел, кожа обтянула лицо, подчеркивая большие глаза, блестевшие в свете жаровни. Он раскинулся с босыми ногами на подушках кушетки, как будто никто не угрожал ему недавно смертью, и совершенно не обеспокоенный мертвым телом в ярде от него.

— Прекрасно, — ответил Трей, слабая улыбка приподняла уголки рта. — Ты не хотел бы попробовать средства Ку и забыться?

Хэзэрд не двинулся, но тряхнул головой, отказываясь, темные волосы блеснули от этого движения.

— Твоя мать хочет увидеть тебя, она очень беспокоится и просит, чтобы ты вернулся домой.

Плавно повернувшись, Трей вытащил листок бумаги, лежавший под роскошной кушеткой.

— Я не безнадежен с точки зрения выздоровления, ты знаешь, — сказал он, снова улегшись, губы растянулись в полуулыбке. — Здесь, — добавил Трей, протягивая лист бумаги, — я дал себе неделю, чтобы избавиться от всех злых демонов. — И увидеть Импрес в опиумных грезах, подумал он, настолько реальных, что он мог коснуться ее шелковистых волос и теплой кожи. Найти утешение в изнурительной борьбе с самим собой. — Я бы приехал домой завтра.

Взяв предложенную бумагу, Хэзэрд пробежал ее глазами и положил на стол, стоящий рядом.

— Думаю, лучше, если ты приедешь сегодня. — В его спокойном глубоком голосе слышалась властность, хотя слова он выбирал самые дипломатичные.

Перехватив выразительный взгляд отца, брошенный на тело Джейка Полтрейна, Трей сказал тихо:

— У меня не было выбора… он был готов убить меня.

— Я на твоем месте сделал бы то же самое, — ответил Хэзэрд, посмотрев на своего единственного сына. Трей был жив, а ради этого он продал бы душу и убил бы дюжину Джейков Полтрейнов.

— Я никогда не убивал человека голыми руками, — голос Трея перешел почти на шепот, теперь, когда все было кончено, когда ярость и ревнивый гнев прошли.


Жизнь стала более сложной, философски подума Хэзэрд, слыша колебание в голосе Трея, чем в его молодые годы. В те дни отомстить нападающему было делом чести.

— Некоторые живут дольше, чем должны, — пробормотал мягко Хэзэрд, подумав, что законы белых людей иногда позволяют людям жить, хотя они вовсе не заслуживают этого.

— Он говорил об Импрес, — сказал Трей. В памяти вспыхнули обрывки слов Джейка, и он глубоко затянулся, чтобы успокоить нервы.

— Ты скучаешь по ней. — Это не было вопросом. Губы Трея искривились в печальной улыбке.

— Больше, чем ожидал. До сих пор я никогда не скучал по женщине.

Первым импульсом Хэзэрда было спросить: «Хочешь, я привезу ее обратно?» Похищение женщин всегда было в обычаях племени Абсароки. Но он подавил импульс как анахронизм, хотя, как человек действия, считал быстроту и решительность заслугой. По крайней мере, раз и навсегда был бы выяснен вопрос, почему она молчала. За прошедшие годы, подумал Хэзэрд печально, он научился приспосабливаться к «цивилизованным» манерам, похищение, может быть, как экзотическая форма ухаживания, была бы осуждена окружающими. И в этом смысле его вмешательство выходит за пределы отцовских прерогатив.

Двинувшись вперед, он перешагнул через тело Джейка и, дойдя до сына, положил руку на плечо Трея.

— Поедем домой, — сказал он мягко. — Твоя мать ждет.

Трей переоделся в кожаные брюки и полосатую рубашку и, когда через несколько минут они вышли, вежливо поблагодарил Ку, который ожидал в холле.

Глаза Хэзэрда были холодны, выражение лица замкнутое.

— Если вы будете так добры присмотреть за тем, чтобы все было убрано, я был бы очень благодарен.

Почтительно кивнув, Ку понял, что может назвать цену и она не будет оспариваться, но ожидается, что он будет помалкивать. Сама тактичность, он огветил:

— Считайте, что все выполнено, мистер Блэк.

На следующий день Трей вместе с семьей отправился в летний лагерь, и в горах, окруженный друзьями, занятый охотой, скачками и всеми летними развлечениями, все реже грустил об Импрес. Через неделю он поехал на Медвежью гору и попросил духов помочь ему найти успокоение. Там перед глазами у него появились символические образы: он увидел духов, которые летали на огромных краснохвостых ястребах, внезапно превратившихся в горных пони; Импрес, одетая в ковбойскую одежду, но с огромными бриллиантами в ушах, сидела рядом с ним у костра, и, когда он протянул руку, чтобы коснуться ее, она исчезла, а на ее месте появилась Валерия. Духи взяли его за руку и успокоили, когда он закричал от ярости, придали ему силу, напоминая о предках, наследии и вере. Они мелькали перед его глазами в мистическом танце жизни, убеждая при свете дня и под звездным небом на Медвежьей горе, что сущность человека в нем самом. И как времена года сменяют друг друга, так и в сердце тоску сменяет радость.

Обновленный и освеженный, Трей спустился с горы с мыслью, что время — лучшее лекарство. Он провел все лето в горах, помогая управлять отцовскими табунами лошадей, которых перевели на свежие пастбища в предгорья. Как и раньше, он выигрывал все скачки на Рэлли и находил удовольствие в победе. И хотя он проводил время с Рэлли больше, чем обычно, его клан понимал, что он нуждается в одиночестве.

К концу лета Трей был в отличной форме. От соли его лицо стало совсем бронзовым, он был здоров как никогда.

Загрузка...