Серебряный блеск Лысой горы

Глава первая

Клубы дыма, поднимающегося из труб, в лучах заходящего солнца становятся розовыми и висят, как радуга, над кишлаком. И кажется, что это розовое облако — источник тишины и благодушия.

Со скрипом открылась дверь дома, стоящего возле дороги, и показалась голова мальчика.

— Мама, стадо возвращается! — крикнул он и скрылся.

Тишина нарушилась скрипом дверей и громыханьем ведер. Облако пыли, сопровождавшее стадо, вместе с дымом образовало на небе темный полог. Пегая корова тетушки Хури шагала впереди стада гордо, будто знала себе цену. Ворчливая сорока спрыгнула с забора и уселась корове на спину. Но корова шла невозмутимо, покачивая головой. В середине стада два бычка, давно уже зло поглядывавшие друг на друга, вдруг столкнулись лбами, растормошив все стадо.

— Ух, чтоб вы сдохли! — закричал пастух.

И опять в стаде установилось спокойствие. Коровы, дойдя до своих ворот и почуяв запах оставленных телят, мычали, как бы давая знать: «Мы пришли».

Стадо прошло. Пыль осела. Воздух был пропитан запахом пастбища и сырого молока. На чердаках прекратилось воркование птиц. Только летучие мыши, весь день прятавшиеся в сенях и на скотных дворах, охотились за мухами. Навозные жуки, готовясь к зиме, выползли на дорогу, где прошло стадо, и, толкая навозные шарики, торопились в свои норы.

В окнах зажглись лампы. На улицах стало меньше людей. Затихли даже крик и смех детей, которые играли на площади возле школы. Настал тот священный час, когда женщины в каждом доме разливают своими руками приготовленный ужин: густой или жидкий, жирный или постный, с кислым молоком или без молока. Это час отдыха всех, кто трудился целый день. Весь кишлак утопает в тишине. Только Аксай нарушает эту тишину. Он, как нарочно, вечером шумит еще больше. Обозревая свои берега, он как бы кричит людям, которые превратили долину в цветущий сад: «Спасибо вам!»

Один из этих людей — Шербек. Он сидит в комнате, прислонившись к столу, перед ним кипа исписанных бумаг. Время от времени он поправляет рукой черные волосы, нависшие на лоб. Его задумчивый взгляд бегает по строчкам, иногда хмурятся густые брови.

Убрав со стола, тетушка Хури пьет во дворе чай, посматривая на сына в открытое окно. Да, тот же высокий лоб, те же густые брови, что были у Кучкара. Скуластое лицо за последние дни немного осунулось. Пухлые, как в детстве, губы обветрились в горах.

Раньше для тетушки Хури Шербек был только сыном. Теперь не так. Если в колхозе нужно посоветоваться о каком-нибудь деле, председатель колхоза идет к Шербеку. Прибывающих из района и области представителей сопровождает Шербек. Он знакомит с колхозом гостей из других стран.

В глазах тетушки Хури Шербек особенно вырос после одного случая. Неожиданно заболела корова, славившаяся не только в районе, но и в области. Несколько дней она не брала в рот даже соломинки. Потом заболели еще три коровы. Ветеринарная амбулатория далеко, в районном центре. Старики, осмотрев коров, сказали: «Не выживут». Тетушка Хури очень опечалилась. Телята, не умеющие даже самостоятельно есть, останутся сиротами. Хури не отходила от больных коров ни на шаг. «Где Шербек? Найдите его», — сказал председатель. Поехали за Шербеком на дальнее пастбище. К вечеру он прискакал. Молча проверил температуру больных коров, покачал головой. Оторвав от одной коровы клеща, напившегося крови, он сказал: «Вся беда в этом».

— Какое отношение они имеют к болезни? Где есть скот, всегда бывают и клещи, — возразила Хури.

— Нет, мама, — сказал Шербек, — вы слышали о такой болезни — малярия у скота? Эту болезнь как раз распространяют клещи. Наши коровы болеют этой болезнью, еще будучи телятами. А пятнистые коровы, привезенные из России, раньше не болели этой болезнью, их организм не привык, и поэтому им трудно.

Шербек сделал укол сначала больным, а потом и здоровым коровам. Он осыпал скот и весь пол лекарствами. И что же? Умирающие коровы через день-другой ожили и начали есть. Вот после этого-то Шербек и показался Хури другим. Он вырвал коров из когтей смерти! Удивительно, что это ее сын, тот Шербек, который еще недавно бегал по улице, поднимая пыль.

Хури снова посмотрела в окно и вздохнула. Хорошо бы женить сына. Самому ему и в голову не приходит это: с утра до вечера на работе. Наверно, он и во сне видит только животных. Надо позвать его пить чай. Хури подошла к двери и тихонько приоткрыла ее.

Будто ожидавший только этого, игривый весенний ветерок влетел в комнату. Он, как красивая танцовщица, закружился, подхватил листы бумаги и разбросал их по полу. Задержав ладонью и локтем оставшиеся листы, Шербек посмотрел на дверь. На пороге стояла мать. Ветер трепал ее седые волосы, раздувал ситцевое с голубыми цветами платье.

— Мама, закройте дверь, — сказал Шербек.

Хури скрылась за дверью. Через мгновение послышался ее голос:

— Чай совсем остыл, сынок...

Шербек почувствовал себя неловко: в голосе матери была робость и вместе с тем нежность.

Собирая разбросанные по полу бумаги, он ответил:

— Спасибо, мама, у меня собрание.

— Твоей работе и собраниям конца не видать! — Теперь голос матери стал резким. — Может, принести тебе холодной простокваши?

— Я спешу.

Хури постояла за дверью, придумывая, что бы еще предложить сыну. Наконец, решив, что он все равно не послушается, тихо вышла во двор.

Завернув в газету исписанные листы, Шербек направился к калитке.

В Аксае, как в городах, есть своя центральная улица. Она своим большим деревянным мостом объединяет две махаллы — две части деревни, расположенные по берегам реки. Все основные учреждения находятся на этой улице. Сейчас здесь было много народу: группами и по одному люди шли на собрание в клуб. Вон идет Туламат. Несмотря на свои пятьдесят лет, он держится прямо, как бравый джигит. Его, как всегда, окружает молодежь, слышится громкий смех, оживленный разговор. Даже председатель Ходжабеков, стоявший возле клуба в величественной позе, при виде Туламата слегка улыбнулся и вошел в клуб. Следом за ним в дверь проскользнул главный бухгалтер Саидгази.

Когда Шербек подошел к клубу, он увидел Нигору, которую все старики кишлака почтительно называют доктором. В ответ на приветствие Шербека она с улыбкой кивнула ему. А ее спутник, главный врач больницы Акрам, сняв свою белую шляпу, поклонился.

— Виновник сегодняшнего торжества, оказывается, вы, — приветливо сказал он.

«Нигора нарядная сегодня, — подумал Шербек. — И рядом с ней Акрам». Почему-то эта мысль была ему неприятна. После доклада на собрании, сидя в президиуме, Шербек вспомнил об этом и стал искать их в зале.

Вот они сидят рядом возле окна. Шербек вздохнул. Если бы он был не зоотехником, а врачом, тоже сидел бы рядом с Нигорой. Занятый своими мыслями, он не прислушивался к словам выступавшего Ходжабекова. Только к концу заставил себя слушать внимательно.

— ...Таким образом, товарищи, в этом году весна хорошая. Из доклада моего заместителя по животноводству видно, — засунув руки за ремень, он гордо посмотрел на Шербека — что в этом году наш скот перезимовал без потерь, кампания по окоту овец прошла удачно, а кампания по отелу коров идет планово. Да, мой заместитель по своей скромности не коснулся еще одного вопроса. По личному предложению Шербека и по его инициативе в позапрошлом году в колхоз были привезены тонкорунные козлы, а в прошлом году — тонкорунные овцы. Было начато на научной основе скрещивание этих тонкорунных пород с нашими местными грубошерстными породами коз и овец. В результате мы имеем сотни тонкорунных ягнят и козлят. Этих больших успехов, товарищи, мы добились, объединяя науку с практикой…

Прислушиваясь к докладу Ходжабекова, Шербек вспомнил прошлогодние слова председателя:

«Этого еще не хватало! Раз нет сверху указаний, что нужно развести тонкорунных овец, нет этого и в плане, значит надо выполнять то, что поручено. Пусть голоден, но зато спокоен».

Тогда, минуя председателя, он сам написал в Научно-исследовательский институт животноводства. Оттуда ответили телеграммой: «Высылаем, ждите». Он тут же приказал остановить случку, но обещанные бараны задержались. Положение его было очень тяжелым. Не только Ходжабеков, но и старые чабаны, в том числе и Бабакул, говорили ему: «Оставь свою затею». Наконец прибыли племенные бараны.

Теперь Ходжабеков говорит по-другому. Шербек улыбнулся. А председатель между тем продолжал:

— Товарищи, все успехи, которые перечислены в докладе по пунктам, были достигнуты в результате претворения в жизнь решений партии и правительства по сельскому хозяйству и особенно по животноводству...

Сидящие в зале слушали монотонную речь председателя равнодушно, зевая и переговариваясь. Когда Ходжабеков закончил, раздались жидкие аплодисменты. Председатель недовольно посмотрел в зал и, оправив гимнастерку, сел на свое место в президиуме.

Раньше так не бывало. Когда председатель во время собрания выступал с речью, окна дребезжали от аплодисментов. Это было, когда он только что пришел сюда из райцентра с авторитетом руководящего районного работника. Никто не знал причины, почему его снизили в должности, и не придавал этому значения. Все были довольны, что их председатель — такой большой человек.

Когда Ходжабеков уже хотел закрыть собрание, поднялась чья-то рука в конце зала. Широкий белый крепдешиновый рукав соскользнул до локтя, блеснула серебряная цепочка часов. Белая рука привлекла внимание председателя. Он кивнул головой, как будто говоря: «Пожалуйста».

— Товарищи, так как больше никто не хотел выступать в прениях, я сделал заключение. А теперь просит слова наш уважаемый доктор Нигора Назарова. Как быть?

— Дать слово!

— Хорошо, пусть говорит!

— Что я могу сказать, когда большинство... — Ходжабеков, горя желанием еще раз увидеть белую руку, поднятую над головами, посмотрел в ту сторону. Но Туламат, сидевший впереди, закрыл своими широкими плечами Нигору. Ходжабеков улыбнулся и широким великодушным жестом пригласил Назарову к трибуне.

Нигора вышла на сцену и окинула взглядом зал. Все смотрели на нее. Шербек, сидящий сбоку, тоже с нетерпением ждал: «Что она скажет?» Нигоре показалось, что пересохло во рту. Прикрыв ладонью рот, она откашлялась.

— Товарищ Кучкаров в своем докладе подробно говорил об овцах и козах, — эти слова Нигора произнесла с трудом и еще раз откашлялась. — Даже перечислил по кличкам коров, дающих много молока. Ничего не скажешь, коровы лаской и вниманием не обойдены! — В зале оживились. На некоторых лицах появились улыбки. Это оживление воодушевило Нигору. — Но докладчик совсем забыл о людях. О людях он не сказал ни слова. Ведь колхозники обогащают своим трудом колхоз, выращивая поголовье.— Нигора повернулась к президиуму. — Ваша хваленая корова Ласточка сама по себе дает много молока или из-за хорошего ухода?

— Только в сказке может течь в одном арыке молоко, в другом — мед! — крикнул кто-то из зала.

— Мне кажется, Ласточка не даст ведра молока, пока кто-нибудь не положит в ее ящик корм и не погладят чьи-то добрые руки. Неужели у товарища Кучкарова не нашлось теплых слов о труде этих людей? И заключительное слово председателя тоже ушло на перечисление цифр и успехов. А разве мало в колхозе недостатков? Не надо далеко ходить. Остановимся на личном предложении Шербека, о котором говорил председатель. Как у председателя хватило совести назвать это успехом? Ведь товарищ Кучкаров своим упрямством чуть не сгубил колхоз, об этом все знают...

Шербек побледнел. Он хотел крикнуть: «Разве я виноват в этом? Ведь погода же!», но сдержался. Если плохая погода, что мог сделать Шербек? Была засуха, трава не росла, земля трескалась от зноя. Зима пришла рано. Сначала день и ночь лил дождь. У овец копыта были в грязи. Вдруг поднялся холодный ветер. Комья глины, висевшие на шерсти, стали твердые, как камешки. После мороза снег. В таких условиях искусственное осеменение овец проводили с трудом. Но ведь это ей не объяснишь! Шербек исподлобья посмотрел на Нигору.

Ходжабеков, оглядев оратора, подтолкнул сидящего рядом Шербека.

— Гляди, как разошлась эта ученая баба! Авторитет наш подрывает! Да еще где — перед публикой, — зашипел он на ухо Шербеку.

Шербек уже не мог слушать, что еще говорила Нигора. Он мял и расправлял листок бумаги, лежавший перед ним, пока, наконец, не разорвал его на мелкие куски. Когда кончилось собрание и Шербек вышел на улицу, ему показалось, что все смеются над ним. Неожиданно перед ним появился главный врач Акрам.

— Обязанность врача — лечить больных. Я удивляюсь Нигоре, что она лезет не в свое дело, — сказал он с сочувствием в голосе.

— А я удивляюсь вам, как могли вы подобрать такую языкастую сотрудницу. Эту местность называют Межгорьем. И лечить чабанов надо не языком, а делом, почаще ходить по горам. Боюсь, как бы она не сломала свои высокие каблуки о камни, — зло усмехнулся Шербек.

Вдруг послышался тихий, но внятный голос Нигоры, в котором Шербек почувствовал скорее скрытую боль, чем укоризну:

— Оказывается, и мужчины могут заниматься сплетнями?

Шербек вспотел. Он достал из кармана платок, чтобы вытереть лоб, собрался ответить, но Нигора резко повернулась и ушла.

— Спокойной ночи, мой друг, — сказал Акрам и протянул Шербеку свою выхоленную, женственную руку.

Шербек остался один. «Ну и пусть слышала! Ведь это правда», — сказал он про себя. Но успокоиться все равно не мог. Слова Нигоры все звенели в его ушах.

Вон Акрам догнал Нигору. Нагнувшись, он что-то зашептал ей на ухо, наверно одобряет ее словами: «Здорово вы его поддели, молодец!» Они нашли друг друга!

Шербек гневно провожал глазами белое платье Нигоры и тонкую фигуру Акрама, пока они не скрылись в темноте.

Когда он пришел домой, мать спала. Шербеку вспомнился прошлогодний случай, когда мать поссорилась с кем-то из-за него и потом долгое время переживала. «Хорошо, что она не пошла на собрание. А то бы...» — подумал он.

Шербек, не раздеваясь, лег на кровать, которая стояла под ветвистым тутовым деревом, но через мгновение вскочил и, схватив висевший на террасе кнут, пошел в конюшню. Оседлав своего гнедого, он больно стегнул его кнутом. Незнакомый с таким обращением гнедой навострил уши, взмахнул хвостом и помчался, как ветер.

Тишину кишлака нарушил гулкий стук копыт и тут же замер вдали. Только искры от удара копыт о камни еще долго сверкали в темноте ночи.

Бабакул был удивлен неожиданным ночным появлением Шербека, но ни о чем его не спрашивал. Посмотрел на Шербека, сидящего под высохшей елкой, и подумал: «Он чем-то огорчен».

Ветер, прыгая с одной горы на другую, ласкал и гладил лицо Шербека, трепал его волосы. Трава, покрывавшая горы, сверкала, как атлас, в воздухе был разлит аромат цветов.

Но Шербек ничего не замечал. Мысли его были далеко.

«Как это она сказала? Про животных-то говорил ласково, а о заботливых руках двух теплых слов не сказал. Что, великан Туламат или седобородый Бабакул нуждаются в моих ласках?» В глубине души он понимал, что Нигора в чем-то права, но ему было больно, что эти слова он услышал из ее уст. Шербек вспомнил, как Акрам с Нигорой скрылись в темноте, и сердце его вздрогнуло. Он не понимал себя. «Неужели... неужели я ревную?!»

Отара овец, поднимавшаяся с речки, окружила камень, где сидел Шербек. Вся окрестность ожила: бараны звучно жевали траву, ягнята искали своих матерей. Но Шербек не видел их и не слышал. Он продолжал сидеть в раздумье. Пришел в себя только от крика Бабакула: «Хайт чек!»

— Ты чем-то расстроен? — Бабакул подошел к Шербеку и сел рядом с ним.

— Да нет... Просто так.

Взгляд Шербека упал на белого барана, стоявшего у куста. Он тяжело дышал, открывая рот. Это один из тех, что прислал научно-исследовательский институт, из породы «рекорд». Все они находятся в стаде Бабакула.

«Не заболел ли?» — подумал Шербек и подошел к барану, пощупал живот, посмотрел на катышки. Нет, все в порядке.

— У меня от этих твоих баранов голова болит, — сказал Бабакул, приближаясь к Шербеку. — С отарой не ходят, все время отстают. Едва поднимутся в горы, начинают задыхаться, как девяностолетние старики.

— Я думал, что у вас прозорливый взгляд и вы знаете, что такое овцы, и поэтому отдал их вам, — улыбнулся Шербек. — Если вам трудно...

— Ладно, сынок, что за трудность девять овец. Я так просто...

Шербек стал осматривать баранов. «Может быть, они плохо переносят жару? Нет, если кинешь камень, в снег попадешь. Откуда тут жара?» Он раздвинул густую шерсть барана. Белая, как хлопок, кожа приобретала цвет пшеницы. Признак того, что они привыкают к здешнему климату. «Почему же тогда они задыхаются? Что ни говори, их родина — черноземные российские поля. А здесь высота над уровнем моря две-три тысячи метров, воздух разрежен».

— А если отделить этих баранов породы «рекорд» от отар и пасти их внизу, в тени гор, недалеко от стойбища, тогда как? — обратился Шербек к Бабакулу. — Им было бы легче. Но придется поискать другого человека, чтобы пасти их.

— Держать отдельного чабана, когда не хватает людей? Арслан! Арслан! Ко мне! — вдруг крикнул старик.

Дремавшая на солнце собака подбежала к ним. Шербек много слышал об этой собаке от молодых чабанов. По словам Суванджана, сына Бабакула, эта собака чует волков за семь верст и начинает выть. Если волк уйдет, хорошо. Если не уйдет, то Арслан вместе со своими сыновьями Джульбарсом и Капланом и их матерью Туркуз будет преследовать волка до тех пор, пока не разорвет на части.

— Вот Арслану поручим.

Шербек принял слова старика за шутку, но лицо Бабакула было серьезным. Арслан стоял напротив своего хозяина и не спускал с него глаз в ожидании команды, виляя обрезанным хвостом. Морда собаки была в шрамах, будто в заплатках. Постороннему человеку жутко было смотреть на нее. Но прищуренные зеленоватые глаза собаки сверкали не зло, а настороженно.

— Ладно, делайте, что хотите, отец, — сказал Шербек.

Белый ягненок с длинной густой шерстью и курдюком, как треугольная подушка, щипал траву у камня неподалеку. Этот ягненок был один из тридцати трех ягнят, полученных в результате скрещивания. Они тоже паслись в стаде Бабакула.

— А как они себя чувствуют? — кивнул Шербек на белых ягнят.

— Пушистой шерстью они похожи на отца, а своей энергией — на мать. В резвости не уступают козлятам.

Шербек осторожно подошел к ягнятам и схватил одного за ногу.

Ягненок жалобно заблеял.

— Не бойся, не бойся, милый, — Шербек ласково погладил ягненка, прислушался к его дыханию. Вытащив из кармана ножницы, срезал у ягненка клочок шерсти и отпустил его.

— Ну как, ничего? — спросил Бабакул.

— Ничего-то ничего, но этого недостаточно.

— Шерсть все-таки не такая, как у отца?

Шербек утвердительно кивнул. Глаза Бабакула остановились на белом козленке, который стоял на самом краю скалы.

— Посмотри на него, совсем ожил. А недавно лежал, чуть не сдох. В твоих уколах, оказывается, есть что-то магическое. Хорошие времена настали, сынок. Раньше, если заболеешь, говорили: «Бог послал болезнь, бог и снимет ее». Теперь не только для людей, но и для скота свой доктор. Смотри-ка, сын какого-то скотовода или деревенского кузнеца, отцы и деды которого прошли по жизни и ушли из этого мира с закрытыми глазами, становится доктором. — Бабакул задумался, потом прибавил: — Хорошее время настало.

Подытожив этими словами свои размышления, Бабакул встал, пошел за отарой, прямой и стройный, несмотря на свои годы.

Шербек опять остался один, но ход его мыслей был нарушен. Он взобрался на камень и посмотрел вокруг. На дальних холмах под дуновением ветра колыхалась еще не тронутая отарой высокая трава. Прямо над головой Шербека весело пел жаворонок, он то поднимался, то опускался, рассекая грудью воздух. Лысая гора отливала серебром. Она была великолепна. Вдруг Шербек увидел черные тучи, которые шли с запада. «Наверно, ливень будет», — подумал он и пошел к юрте, достал из сумки тетрадь и ручку, поставил число: «28 мая 1953 года». После недолгого раздумья продолжал:

«На теле баранов породы «рекорд» ясно видны изменения пигментации, но они мучаются сильной одышкой. Мне кажется, что это не от жары, а из-за разреженного воздуха. Несмотря на это, решили оставить их в горах и пасти отдельно, на тенистом склоне. В жаркие дни неразумно возвращать их в кишлак.

Мне показалось, что утеряны блеск и шелковистая мягкость шерсти. Так ли это?

...Ягнята растут нормально. По словам Бабакула, шерстью и жирностью они похожи на отца, а энергией — на мать».

Достав из кармана шерсть ягненка, Шербек пощупал ее. Потом снова начал писать: «Но все равно в шерсти много мертвых волосков. Должны ли мы этих овец-помесей с полумягкой шерстью размножать и дальше?

Шерсть грубовата. Да, это нас не удовлетворяет. Надо работать над вторым поколением, а это значит, полученных помесных овец нужно скрестить с породой «рекорд». Но есть другая опасность: в новом поколении может победить кровь «рекорда», и они не вынесут здешнего климата...»

Пока Шербек сидел, увлеченный своими записями, ветер усилился. Юрта покачивалась, деревянный остов и сцепы скрипели, словно прося помощи.

Шербек вышел из юрты и увидел серый столб пыли, поднимавшийся справа. Он уже захватил багровую от заката вершину Верблюжьего горба, сметая все на своем пути и увлекая прошлогоднюю сухую траву. Сердце Шербека беспокойно стучало. Он бегом вернулся в юрту, схватил двустволку Суванджана, вскочил на лошадь, что паслась поблизости, и поскакал во весь опор. Вот плоская вершина горы. Оказывается, он не зря беспокоился: козлы-вожаки, увлекая за собой всю отару, в панике бежали к пропасти, как будто за ними гналась стая голодных волков. В этот момент не только два чабана, но и десять крепких ребят вряд ли смогли бы остановить и направить их в другую сторону. Шербек, безжалостно стегая гнедого плетью, несся наперерез отаре.

Вот, выпучив от испуга глаза, серый козел резко остановился на самом краю пропасти. Шерсть у него поднялась дыбом, борода тряслась. Еще мгновение... Овцы, бегущие впереди, не смогут сдержать напор всей отары и неизбежно полетят в пропасть, а за ними последуют на свою погибель остальные. От этой мысли Шербека бросило в холодный пот. Он направил лошадь к краю пропасти, где стоял козел, загородив путь отаре, и нажал оба курка двустволки. От испуга лошадь подпрыгнула, как стальная пружина, и Шербек, как войлочная шапка, полетел на землю...

Очнулся он в юрте, бурана уже не было. Свежий запах влажной земли говорил о недавнем дожде, на камне, стоявшем посередине юрты, мигая, горел фонарь. Бабакул-ата, грустно почесывая седую бороду, сидел около Шербека.

— Ну, сынок, как себя чувствуешь? Испугал ты нас всех…

Лицо Шербека было искажено от боли.

— Лежи спокойно, сынок. Суванджана послал в кишлак. Скоро приведет доктора. Когда врач смажет и перевяжет твои раны, сразу поправишься.

Уверенный тон Бабакула подействовал на Шербека успокаивающе. Он не спускал глаз с двери, думая о том, что, как только придет врач, боль прекратится.

«А как с отарами?» Он вдруг вспомнил серого козла, который вел за собой овец к пропасти.

Этот серый козел в последнее время вообще был какой-то странный. Месяц назад, когда они переезжали на другое пастбище и подошли к Тентаксаю, этот козел вдруг упрямо остановился на берегу. Воды в речке было не так много, чтобы бояться, и холод был нестрашный. Но козлу ни крики, ни палки были нипочем. Он стоял как вкопанный. Шербек вынужден был взвалить этого пятипудового козла на лошадь, чтобы повести стадо через речку. Бабакул, сдерживая улыбку, тогда сказал: «И другие отары придется вести так же, сынок».

Шербек, покусывал губы, остался на берегу реки в ожидании других отар. Да, виноват он сам! Когда недовыполнили план по шерсти, он, послушав Ходжабекова, остриг всех козлов-вожаков. Говорил ведь тогда Бабакул-ата: «Что даст тебе шерсть десяти-пятнадцати козлов? Будь разумен, сынок». Но он не послушался. Теперь приходится расплачиваться за это. Потеряв свою многолетнюю одежду, тонкокожий козел, как только дождь или буран, начинает бегать в поисках укрытия. Вот и сегодня было так же.:

— Если бы ты не успел, погибло бы много овец, — сказал Бабакул. — Отара испугалась твоего выстрела и повернула назад. А тут подоспел Суванджан и погнал овец по тропинкам в ущелье.

«Бабакул-ата, наверно, успокаивает меня», — подумал Шербек.

В ушах его все еще звенело. Снова, как пропеллер, начал крутиться над ним потолок юрты...

На пастбище Туя-Уркач прискакали два всадника на взмыленных лошадях.

Шербек проснулся от топота копыт и чьих-то голосов. Как будто вместе с ним проснулась боль во всем теле. Он открыл глаза. На пороге стояла Нигора. Мгновенно промелькнуло воспоминание о вчерашнем разговоре с Акрамом.

«Ведь дошла сюда, не сломав каблуки», — как будто говорила всем своим видом Нигора. Шербек зажмурился.

— Хорошо, что на свете есть эта девушка-врач, — сказал, входя в юрту, Суванджан. — Главный врач заявил: «Нет у меня людей посылать туда. Привезите больного сюда, посмотрим». Тогда я вскипел: «Если бы он без помощи врача смог прийти сюда, то обошлись бы без вашего совета». Он говорит одно, я — другое. Во время скандала из больницы вышла она... — он кивнул в сторону Нигоры.

— Пусть жизнь твоя будет вечной! — обращаясь к Нигоре, сказал Бабакул, скрестив руки на груди. — Беда-то какая! Ведь он полетел с лошади.

Румяное лицо старика как зеркало отображало его заботливое сердце.

— Сын мой, ты присмотри за отарой, а я помогу доктору, — сказал Бабакул, опускаясь на колени у ног Шербека.

Суванджан, не спускавший глаз с Нигоры, неохотно встал с места и, надев войлочную шапку, вышел.

Прежде всего Нигора попыталась снять с Шербека сапоги. Но щиколотка и пальцы так сильно распухли, что сделать это было невозможно.

— Придется разрезать, — Нигора посмотрела в сторону Бабакула.

Старик стремительно вытащил нож, разрезал голенища и снял сапоги с ног Шербека.

— И брюки разрежьте до бедра.

Когда брюки были разрезаны, обнажилась большая рваная рана на ноге. Нигора достала из санитарной сумки пузырек со спиртом и, намочив кусочек бинта, протерла вокруг раны.

— Теперь разрежьте рукава, — так же спокойно распорядилась она.

Бабакул по просьбе Нигоры нашел доску, расколол ее на куски и почистил, как сказала Нигора. Вдвоем они перевязали сломанную руку Шербека, не обращая внимания на его стоны.

Закончив перевязку, Нигора подумала: «Сюда не доберется ни машина, ни телега, а на лошади сможет ли он ехать?»

Словно прочитав ее мысли, Шербек сказал:

— Ничего, смогу.

Сказать-то сказал, но пока добрался до кишлака, совсем измучился. Когда его положили на постель, он даже не пошевелился.

Каждый вечер в больницу приходила мать. Встречая перед уходом Нигору, она спрашивала:

— Заживет ли рука моего сына? Не останется ли он калекой?

— Сын ваш будет даже здоровее прежнего, — успокаивала ее Нигора.

Шербек каждый день с нетерпением ждал прихода Нигоры. А когда она появлялась, он мучительно думал, что, наверное, она все еще помнит его язвительные слова. Но было похоже, что Нигора забыла о прошлом и всегда дружелюбно разговаривала с ним. Проходили дни, и между ними установились теплые, дружеские отношения.

Как-то Нигора делала обход больных с опозданием. Шербек заметил, что она чем-то очень расстроена.

— Что с вами? — спросил Шербек, когда Нигора подошла к нему.

— Ничего, просто так, — глаза Нигоры наполнились слезами. Из рук выпал термометр. Она быстро наклонилась и стала собирать осколки, а когда поднялась, то уже взяла себя в руки.

— Разбился, да? — сочувственно спросил Шербек.

— Новый будет, — Нигора заставила себя улыбнуться и быстро вышла из палаты.

Шербек провожал ее недоуменным взглядом, В открытой двери мелькнули полы халата и мгновенно исчезли. Шербек мысленно следовал за ней: вот она подошла к кабинету главврача, вот сейчас взялась за ручку двери. Нет, не остановилась. Шаги все удалялись, удалялись... Шербек удивился: может быть, чем-нибудь обидел ее?!

Глава вторая

После собрания Ходжабеков потерял покой. Когда он сидел в своем кабинете, кресло обжигало его, а когда выходил на улицу, будто кидался в пропасть. Вчера он еще раз внимательно прочитал решение собрания. Там не было ничего такого, что задевало бы его самолюбие, и все-таки ему казалось, что его достоинство оскорблено. Перед глазами снова и снова вставал полный зал народу, представители из района. Он понимал, что мстить — низко, но этой болтушке, которая лезет не в свои дела, ему очень хотелось отомстить. Конечно, критика и самокритика — это движущая сила. Но кто любит критику? Вот он раньше занимал ответственные посты. Когда направили в Аксай, это его огорчило, но потом он подумал, что покажет себя и добьется почета: ведь ордена и золотые медали чаще всего дают колхозникам. А теперь он видит, что этому не бывать. Его авторитет в Аксае так мал, что против Нигоры никто и не выступил на собрании. Ходжабеков бросил недокуренную папиросу и оглянулся. Улица была пустынна, только сзади шла из школы девочка с туго набитым портфелем. Черты лица этой девочки напомнили ему Нигору.

Хоть бы дома его поняли и разделили его горе! Когда он открыл дверь своего дома, Якутой сидела перед большим зеркалом и прихорашивалась. Она была так поглощена этим занятием, что даже не взглянула на мужа. И только когда обожгла стебелек чеснока и стала красить брови, то увидела в зеркало, что вошедший муж бессильно опустился на курпач — узкое ватное одеяло, разостланное возле двери.

— Мой бек, поедем сегодня в театр? — закручивая волосы на висках, Якутой повела глазами в сторону мужа и кокетливо улыбнулась.

Ходжабеков, схватив пуховую подушку, кисло посмотрел на жену.

— Я вам жена, а не прислуга. Я вышла за вас замуж, чтобы весело жить! Эй, посмотрите на меня! — сказала Якутой, повернувшись к нему. — Чем я хуже Салимы? Через день они ездят в город в театр. Если у нее муж председатель сельпо, то у меня муж, как ни говори, председатель колхоза.

Подпрыгивая, как мяч, Якутой приблизилась к мужу.

— Послушайте меня, — дернула она мужа за рукав. — О каких женщинах вы думаете?

— Замолчи же! — Ходжабеков оттолкнул жену, она попятилась и опустилась на пол посреди комнаты. Черные глаза ее теперь были полны злости.

— Вой-дод! Меня убивают! — завопила Якутой.

Ходжабеков вскочил и начал закрывать окна и двери с такой быстротой, как будто под ногами лежали горячие угли.

— Я оболью себя керосином и подожгу! — кричала Якутой, бросаясь к двери.

Ходжабеков загородил дверь своим телом.

— Пусти, я пойду в райком, расскажу, как ты издеваешься над женщиной! — Якутой как бешеная бросилась на мужа и вцепилась ногтями ему в лицо.

— Ладно, ладно, я же сказал, что поедем в театр, — стал успокаивать жену Ходжабеков, пытаясь защитить лицо от ее острых ногтей. — Милая Якутой, ты устала, отдохни...

Якутой сделала шаг назад и подняла обе руки, готовясь к новой схватке. Но, задохнувшись от злости, обессиленная, снова опустилась на пол.

— В последнее время вы изменились, я это вижу, — Якутой начала громко рыдать.

Ходжабеков достал из кармана галифе платок и вытер обильный пот. Он вдруг почувствовал такую усталость, будто таскал весь день пятипудовые мешки. Посмотрев на рыдающую жену, он с облегчением подумал: «Слава богу». С тех пор как он связал свою судьбу с Якутой, эта история повторялась без конца. Обычно скандал завершался рыданиями.

— Ну, одевайся, милая, а то можем опоздать в театр, — Ходжабеков посмотрел на ручные часы и прошептал: — Проклятие, опять стекло разбилось, надо поставить решетку!

Якутой уже снова сидела у зеркала. Сдерживая злость, Ходжабеков крикнул:

— Эй, поскорей, ведь до города шестьдесят километров, — и, оторвав от двери свое отяжелевшее тело, прошел через террасу к супе[20], где уже лежала тень. Но весь день стоявшая под солнцем, супа все еще пылала жаром.

Посаженные вокруг нее цветы источали удушливые запахи. Ходжабеков расстегнул ворот своей поношенной коверкотовой гимнастерки и провел рукой по лицу от лба к подбородку, как будто хотел снять кожу.

— Где я ее нашел, такое горе? Уф-ф! — из души Ходжабекова вырвался глубокий вздох. Его величественная фигура поникла и стала жалкой. Он охватил руками свою склоненную до колен седеющую голову, тщательно причесанную колхозным парикмахером. При этом открылась лысина, прикрытая волосами. Солнце бросило на лысину свои лучи, как будто разоблачая ее тайну.

В машине он не промолвил ни слова и даже не смотрел в сторону жены. Сейчас ему было не до театра, работы по горло. Как некстати этот сегодняшний скандал. Наверно, услышали соседи. Неужели вся его жизнь пройдет вот так? Ну и попался же он! Эх, молодость безголовая!

...Ходжабеков встретил Якутой несколько лет назад, когда работал в районном народном суде. Однажды дверь в его кабинет осторожно открылась, и послышался нежный голосок: «Можно?» Не успел он ответить, как в кабинет впорхнула молоденькая женщина.

— Ассалом!

— Салом, — ответил Ходжабеков и жестом предложил ей сесть.

Ему показалось, что обычное «что вы хотели?» будет слишком грубо, и он спросил: «Чем я могу вам помочь?» Она осмелела и улыбнулась, блеснув золотыми зубами. На ее миловидном лице образовались приятные ямочки. Хорошее настроение этой женщины невольно передалось ему. Наверно, для того, чтобы продлить время и обдумать свои слова, она сняла платок с головы, расстегнула пуговицы пальто и села поудобней.

— Пришла жаловаться, — сказала она просто.

— Слушаю вас.

— Брат мой, бек, ведь вы наш сосед и постараетесь помочь мне?

— Хорошо, — сказал Ходжабеков, в душе удивляясь, что эта женщина ведет себя, как старая знакомая.

«Может быть, я где-нибудь встречался с ней?» — старался он вспомнить, но не мог. Ведь он работает в этом районе всего полмесяца. А впрочем, какая разница, знает он эту женщину или нет?! Самое главное — эта женщина смотрит на него, как на своего человека. Чтобы выразить свое теплое отношение, она даже называет его братом. Ох, почему так сладок ее язык?! Сразу видно, что она городская.

— По какому делу вы пришли? Смогу ли я помочь вам? — почему-то улыбаясь, спросил Ходжабеков.

— Ой, если вы не сможете помочь, то кто же сможет? — Она кокетливо посмотрела на Ходжабекова, опустила голову и стала играть брильянтами и изумрудами на нежных пальцах белых рук. — Раньше, когда случались неприятности в торговых делах, мой почтенный отец говорил: «Чем идти к хакиму[21] за халвой, лучше пойти к казы[22] за кониной», — и бежал к казы. Идя по стопам отца, я пришла к вам, как к своему, как к брату. — Золотые зубы женщины блестели, ослепляя Ходжабекова. До чего хороши ямочки на ее румяных щеках!..

Когда она назвала его казы, он хотел сказать, что разница между прежним казы и нынешним судьей — как между небом и землей, но... Ведь эта женщина только привела пример.

— Ну, дальше? — наконец произнес он.

На лицо женщины легла тень, как от черного облака, глаза ее стали печальны.

— На мою голову свалилось столько горя, — начала она, тяжело вздыхая и не отрывая глаз от Ходжабекова. — У меня ужасно беспомощный муж. Мы его приютили. Если бы отец был жив, он ни за что не согласился бы на этот брак!.. Так вот, он работал на хлопкопункте весовщиком, но там не было никакого дохода. Я заставила его бросить эту работу: не хлопок же нам жевать! Потом он был директором столовой, но его освободили. Сейчас он не работает. Чтобы не умереть с голоду, мы продаем все, что осталось мне от отца. Вот так неудачно я вышла замуж.

— Очень жаль.

— Дорогой брат, помогите нам, устройте его на работу. Хорошо было бы в магазин: я бы сама его научила. Еще девочкой я помогала отцу в магазине. Я не забуду вашей доброты...

Такая красавица склонила перед Ходжабековым голову, разве он в силах ей отказать?! Что стоит ему один телефонный звонок!

— Хорошо, — пообещал он.

Уже на следующий день дела этой женщины были налажены. С тех пор она начала посещать Ходжабекова, чтобы показать, что не из тех людей, которые забывают добро. При одной из встреч она приласкала его такими словами:

— Вам, бедному, наверное, здесь тяжело и одиноко, некому за вами смотреть. Приходите к нам, когда вам угодно, не стесняйтесь.

«Ведь у нее муж, что же будет?» — смутившись, подумал Ходжабеков.

— Я вас как брата приглашаю, но разве вам нужны такие маленькие люди, как мы? — огорчилась она.

Ходжабеков пообещал прийти.

На следующий день, после работы, он подошел к высокому дому с резными столбами и двустворчатой дверью. Сейчас же одна створка бесшумно открылась, и из темноты коридора появился человек невысокого роста.

— Немного задержались, — сказал он и протянул руку.

— Были неотложные дела, — ответил Ходжабеков, здороваясь, и подумал: «Наверное, муж».

— Добро пожаловать, — человек опять скрылся в темноте.

Ходжабеков прошел во двор.

Из темноты вдруг снова выпорхнул невысокий человечек и открыл одну створку двери с овальным зеркалом:

— Пожалуйста, заходите.

Ходжабеков еще раз посмотрел на него и подумал: «Нет, наверно, это не муж, слишком молод».

Он снял калоши и вошел в комнату. Перед ним стояла хозяйка. В атласном платье она сверкала, как утреннее солнце.

— Разве так относится брат к сестре? Я уже заждалась...

— Извините, дела...

— Работа никогда не кончится.

Женщина подошла к окаменевшему Ходжабекову и дотронулась до пуговицы его пальто.

Ходжабеков стал поспешно раздеваться. Молодой человек взял у него пальто и фуражку.

— Проходите на почетное место, каждый должен сидеть там, где ему положено, — щебетала женщина.

Ходжабеков обошел накрытый стол и сел на почетное место. Женщина, сняв две бархатные подушки со шкафа, ловко подложила их под спину гостя.

— Прошу вас, угощайтесь, — обратился к нему встречавший.

Теперь, при ярком свете, он выглядел старше. «Нет, все-таки это муж, — уверенно подумал Ходжабеков. — Почему-то он бледен, наверно озабочен чем-то». Женщина тоже покосилась в сторону мужа и поспешила сказать:

— Мой муж Ашир очень благодарен вам, — она улыбнулась. — Все время молится за вас.

На лице Ашира слегка выступила краска. Подтверждая слова жены, он кивнул головой и предложил:

— Пожалуйста, угощайтесь.

В тарелках были насыпаны конфеты, орехи, фрукты, а в хрустальных вазах вишневое, грушевое и клубничное варенье. В одной вазе только что сорванные золотистые яблоки, а в другой — гранаты величиной с чайник. Еще теплые лепешки на сметане и самса.

Но разговор за столом как-то не клеился, и женщина прекратила чаепитие. С помощью мужа она убрала со стола сладости, принесла шурпу, вареное мясо, соленые огурцы и несколько бутылок вина и коньяка. Ашир налил в китайские пиалы коньяк, а жене подал вино.

— За радость, — сказала женщина, чокаясь.

Вторую пиалу они выпили, чтобы встреча повторилась. После этого Ашир разговорился. Ходжабеков улыбнулся: «Оказывается, он способен на большее, чем «пожалуйста, угощайтесь». Ашир, высоко подняв пиалу, оживленно говорил:

— Брат мой, вы как чинара, вас ни человек, ни ветер не свалит с места. Да, да, никто не сдвинет! — сказал он горячо. — А мы за вашей тенью кормимся... — Он проглотил коньяк и повторил: — Да, мы живем под вашим покровительством.

Эти слова понравились Ходжабекову.

— Пока я есть, вас даже муха не тронет. Да, даже муха... Я... я не допущу! — подтвердил он.

— Я готова пожертвовать собой ради вас, брат мой.

Ходжабеков, забыв о том, что хотел сказать, посмотрел на женщину и улыбнулся пьяной улыбкой. Он хотел сказать ей что-нибудь приятное, но слова не сразу пришли к нему.

Женщина, собрав посуду, вышла на кухню.

Ашир подсел поближе к гостю.

— Я иду по стопам своего тестя, — сказал он. — Этот человек, оказывается, до Москвы, до Варшавы ездил. И советская власть его не обидела. Вошел в кооператив и наладил свои торговые дела, — подмигнул Ашир. — Ведь мастер своего дела! Еще какой мастер! Нет ему равного. Мы перед этим человеком — ничтожества. — Он лукаво улыбнулся. — Хватило бы силы хоть на десятую часть того, что сделал этот человек! Ну, давайте выпьем. Пусть дух тестя радуется, — Ашир из уважения подождал гостя и двумя глотками выпил коньяк. Его лицо стало морщинистым, как старая тряпка. Сложив губы воронкой, он выдохнул, потом затолкал в рот кусок мяса и соленый огурец. — Брат мой бек, мы маленькие люди, и если доход тестя метр, то наш — сантиметр...

На лице Ходжабекова отразилось недоумение, и это почему-то было приятно Аширу.

— Да, да, наш хлеб насущный — в сантиметрах. Под вашим покровительством мы отмериваем ткани. А ткани, брат, ведь как резинка: если тянешь — тянется!

Ашир снова взялся за бутылку. Пролив на скатерть, он наполнил пиалы.

— Меня научила мерить моя жена. Ох, и работает у нее здесь! — Ашир постучал пальцем по голове и поднял пиалу. — Брат, давайте пить за то, чтобы превратить сантиметры в метры. Ну, давайте!

— Вы попали в точку: пусть сантиметры превратятся в метры. — Ходжабеков не мог удержаться от смеха. Схватив Ашира за шиворот, он притянул его к себе. — Смотрите, чтобы эти метры, которые получатся из сантиметров, не превратились для вас в петлю. Вы знаете закон? Закон — это сила!

— Пока есть вы, чего мне бояться? Я пью за ваше здоровье! Смотрите, — он поднял бутылку. Опустошив бутылку, он сунул ее под стол. — Ну как, видели? — сказал Ашир с таким видом, будто совершил подвиг. — Я для вас и жизни не пожалею. — Он вдруг расхохотался. От смеха голова его болталась взад-вперед, как будто тонкая шея не могла удержать ее.

«Сам с ноготок, а хлещет коньяк, как воду», — подумал Ходжабеков. В следующее мгновение Ашир упал и, не поднимая с подушки головы, рассмеялся:

— Целую бутылку, хи-хи!..

Ходжабеков брезгливо отвернулся и выругался: «Саранча!» Чтобы не видеть Ашира, стал осматривать комнату. У стены шкаф, через стеклянные дверцы видна посуда. Большие тарелки украшены цветами и двустишиями. За спиной висит сюзане, а на полу горящий, как огонь, персидский ковер.

Сильный храп отвлек внимание Ходжабекова. Он посмотрел на Ашира. Тот спал, широко открыв рот. В это время открылась дверь и в комнату вошла женщина. Она была одета в то же атласное платье, только рукава высоко закатаны. Улыбка у нее такая приятная, а щеки горят, как от огня. Поставив перед гостем тарелку с манты, она недовольно посмотрела на мужа.

— Теперь он не проснется, если даже вылить на него ведро холодной воды.

Женщина тяжело вздохнула. Весь ее вид говорил: «Пусть будет проклята жизнь с таким мужем!» Ходжабеков думал о том, как бы уйти: его пугало, что он наедине с этой женщиной. Стараясь не выдать своего смущения, он говорил о разных пустяках: похвалил голос молодого артиста, который появился в городском театре, рассказал несколько интересных случаев из судебной практики. Незаметно его все сильнее обволакивало ласковое кокетство этой женщины.

— Ой, почему вы не едите! — обиженно протянула хозяйка.

— Но мой напарник...

— А разве я не могу заменить вашего напарника? — спросила она, садясь за стол.

— Очень бы хотелось, — Ходжабеков налил ей вино, а свою пиалу наполнил коньяком.

— За блаженство в этом мире!

— Чтобы горя не знать!

Увидев, что она выпила все вино в один прием, подумал: «Хоть молода, но опытна», — и снова наполнил пиалы.

— Боюсь, что вы и меня свалите, — ласково произнесла женщина.

Ходжабеков вздрогнул, кровь ударила ему в голову.

— Разве вас можно свалить? Я вас жалею. Вы из тех, кого нужно всю жизнь носить на руках. — Ходжабеков не помнит, как схватил белые руки женщины.

— Оставьте меня... Манты остывают.

Но теперь уже никакая сила не смогла бы остановить Ходжабекова. Глаза его ничего не видели, даже Ашира…

Не прошло и десяти дней, как эта женщина выгнала из дому своего мужа.

— Зачем мне уходить из этого мира без ребенка? Такого неспособного мужа мне не нужно! — сказала она, закрыв перед Аширом дверь.

Подошла зима, и Якутой — так звали женщину — стала часто встречаться с Ходжабековым. Он не думал жениться. Но однажды Якутой показала на свою талию:

— Я уже стесняюсь выйти на улицу.

Чтобы не выносить сора из избы, он тайно женился. Прошли месяцы, и Якутой, казавшаяся раньше ласковой и заботливой, совершенно изменилась.

Постепенно в доме появлялись новые вещи, мешками запасался картофель, лук, зерно. Вначале Ходжабеков не обращал внимания на все это. Своим друзьям он хвалил ее: «Моя жена оказалась хозяйственной». Потом жена стала вмешиваться в его служебные дела. «У этого дяди шестеро детей. Дело ведите с умом. Наша власть всегда берет под защиту беспомощных детей. С другой стороны, он родственник по отцовской линии...» После таких разговоров выяснилось, откуда появляются в доме вещи, продукты и пачки денег. Начались семейные ссоры. Эти скандалы обычно кончались угрозами: «Оболью себя керосином и сожгу». Так прошли годы. Может быть, он еще долго работал бы, но из верхней инстанции ему стали возвращать дела. Раскритиковали. После критики перевели ответственным секретарем в исполнительный комитет. Там он некоторое время работал спокойно. И опять его раскритиковали за безответственное отношение к письмам трудящихся и бюрократизм. Освободили и от этой должности, перевели председателем колхоза. А теперь и здесь не обходится без критики. Во всем, что произошло с ним, он обвинял Якутой, но молчал.

«Ох, какой же я дурак! Ведь я стал жертвой одного гостеприимства, — часто думал он. — Согрел змею у себя на груди».

Когда машина остановилась на театральной площади, его взгляд упал на жену: лицо у нее было белое, будто обсыпанное мукой, на губах на два пальца губной помады.

— Скоро ведь бабушкой будет, а все не успокаивается, старая кокетка, — не выдержав, прошипел Ходжабеков, выходя из машины.

Ходжабеков сидел в театре, слушал концерт, но мысли его все время возвращались к событиям в колхозе. Девчонка, у которой молоко на губах не обсохло, критикует его, столько лет работавшего на высоких постах.

«Да, все зло исходит от красивых женщин. Якутой ей тоже в красоте не уступала. А в конце концов что получилось? И эта соплячка из той же категории. Но эта, кажется, страшнее. Кого-то она мне напоминает... Нигора Назарова... Назарова... Что это за Назаров? Уж не бывший ли это председатель колхоза, который работал с Саидгази, вредитель Назаров?.. А я все думаю, кого же она мне напоминает! Его копия! Вот так находка! Это как раз кстати: необученной лошадке будет обуза! Пусть попробует теперь возражать: куда прикажут ей, туда и пойдет. Не шути со львом, он все равно тебя задавит!»

Вернувшись в колхоз, Ходжабеков на следующий же день пошел в больницу.

Акрам пригласил председателя в свой кабинет, усадил на диван.

— Работаете — рукой подать, а зайти никогда не хотите, — ласково упрекнул он Ходжабекова.

— Боюсь.

— Чего боитесь?

— Больницы. Как увижу, температура поднимается.

— Условный рефлекс, — хихикнул Акрам.

— Я слышал, что такой рефлекс бывает только у собак. Да, кто это сказал?.. — Ходжабеков щелкнул пальцами. — Вспомнил, это открытие Павлова.

— О-о, оказывается, вы много знаете, председатель, — польстил Акрам.

— Да, учились по всем правилам, — небрежно сказал Ходжабеков, закидывая ногу за ногу. — Ведь не зная хорошо физиологию и психологию, нельзя быть хорошим законодателем!

— Верно, верно... Да, председатель, а вы пожаловали к нам — уж не заболели ли?

— Упаси бог!.. Да... А где та ученая баба?

— Извините, председатель, я не понял вас! — улыбнулся Акрам.

— Да та самая, дочь Назарова.

— А-а, вы о Нигоре. — Акрам вскочил с места. — Сейчас я ее позову.

Оставшись один, Ходжабеков оглядел кабинет. Белые стены, белые занавески. На столах и стульях тоже белые чехлы. Ходжабеков поморщился. Вокруг чистота, а дышать нечем.

В коридоре послышались шаги.

Дверь отворилась. Вошли Нигора и Акрам.

— Здравствуйте, товарищ Ходжабеков.

— Здравствуйте, — сухо ответил он.

Нигора и Акрам сели рядом и вопросительно посмотрели на Ходжабекова.

— Вы, наверно, помните своего отца?

— Да, немножко, я была тогда еще маленькой.

Она не удивилась вопросу и, кажется, не ждала ничего для себя плохого из этого столь неожиданно возникающего обстоятельства. Ее спокойный ответ разозлил Ходжабекова.

— Если не ошибаюсь... ваш отец был осужден и посажен? Мне хотелось бы узнать у вас кое-что об этом.

— Да, мой отец сидит, — Нигора чуть побледнела, но, еще не понимая, куда он клонит, повторила: — Я тогда была маленькая. Боюсь, не смогу добавить ничего к тому, что вы уже знаете.

— Знаем, что у вас острый язык! Но насколько он длинный, поживем — увидим. — Глаза Ходжабекова зло заблестели. — У вашего отца тоже язык был длинный. Но когда я подогнал статью, язык его не смог произнести даже символ веры!

— Вы для этого вызвали меня? — Нигора встала, собираясь уйти. Рука, лежавшая на спинке стула, чуть дрожала.

— Да, я хочу напомнить вам, кто вы такая. Отец ваш был такой же умный, как вы. Но оказывается, язык — одно, а душа — другое.

— Может быть, в душе отца что-нибудь и было, потому что он в новый мир пришел в одежде с пылью старого! — Голос Нигоры дрогнул. — Но я родилась в новом мире и воспитывалась в новом. Поэтому и язык и душа — одно целое. Вам понятно? — Она резко повернулась и вышла из кабинета.

Чтобы немного успокоиться, Нигора прошла по палатам. Но удивительно: теплое обращение людей, особенно Шербека, почему-то вызывали в душе боль. Она вышла из больницы и, не разбирая дороги, пошла домой.

Хозяева были в саду. Нигора быстро, будто за ней кто-то гонится, прошла в свою комнату, заперлась и бросилась на кровать. Всю дорогу она крепилась, а теперь дала волю слезам.

Она не знала, сколько времени пролежала так. Когда оторвалась от мокрой холодной подушки, лучи солнца ярко светили в окно. Теперь ей стало легче, будто кусок льда, лежавший на сердце, вылился слезами. Нигора выдвинула из-под кровати чемодан.

Новая расшитая скатерть, мотки шелковых ниток, книги с обложками и без обложек... На дне чемодана лежала медицинская брошюра. Перелистывая ее, она нашла черный конверт, вынула из него фотографию. На нее смотрело доброе и энергичное лицо с высоким лбом. Она плохо помнила этого человека, но он был ее отцом, иначе Нигора не могла, не привыкла называть его.

— Я не могу поверить, чтобы этот человек вредил кому-нибудь, — вслух проговорила Нигора, глядя на фотографию. — Не верю, не верю, отец!

Глава третья

В табеле Акрама в графе «Поведение» всегда стояла пятерка, когда он учился в школе. Педагоги были им довольны, а ученики за спиной называли тихоней. Акрам не обращал на это внимания. Пусть называют, как хотят, что ему до этого? В институте он старался держаться подальше от комсомольской и профсоюзной организаций. «Все это лишнее, мешает учебе», — думал он. Но когда ему давали поручения, он беспрекословно их выполнял. Поэтому имя Акрама стояло всегда в списке активистов. Его стройная, тонкая фигура, длинные волосы привлекали внимание девушек, но дружба с ним была обычно кратковременной. Девушки прозвали его «милой бабушкой». Акрам не мог понять, почему все его романы так неудачно кончаются, ведь он так деликатно ведет себя с девушками...

Теперь вот уже три года как он окончил институт и работает в этом кишлаке. Когда он приступил к работе, то прежде всего составил план расходов на несколько лет вперед, свою «пятилетку». Накопления первого года работы — на одежду и питание, второго года — на мебель для квартиры, третьего года — на ковры и другие предметы для создания комфорта, накопления четвертого и пятого года пойдут на свадьбу. Этот план он решительно претворял в жизнь.

В столовую он почти не ходил, готовил дома на примусе, белье стирал по ночам, чтобы никто не видел. Когда в кишлаке появилась Нигора, Акрам решил, что она неотъемлемая часть его плана. Но вскоре девушка начала удивлять Акрама. Она посещала комсомольские собрания, вмешивалась в колхозные дела. Даже не боялась критиковать руководителей. Зачем ей нужна эта морока? Зачем ей портить отношения с людьми? Вот он, Акрам, умеет же находить со всеми общий язык. Хорошими отношениями всегда можно добиться цели. Сначала он был простым врачом, а теперь главный врач! Если бы она была умна, разве бы спорила с Ходжабековым? Ведь Ходжабеков — бог в Аксае.

— Сестра! — решительно позвал он.

Осторожно открылась дверь, и появилась маленького роста худенькая женщина в белом халате.

— Попросите Нигору, — приглаживая волосы, приказал он.

В коридоре послышались шаги. Акрам поспешно поправил галстук. Достав носовой платок, он вытер лицо и откашлялся. Опять тихо отворилась дверь, и вошла Нигора.

— Вы меня звали? — Нигора остановилась посреди кабинета.

Ее румяное лицо осунулось. Оттого ли, что ресницы были очень густые, глаза казались печальными.

Акрам зачем-то поднялся из кресла, раза два кашлянул. Взяв со стола карандаш, он повертел его и положил на место. Как будто что-то вспомнив, сел на стул и стал перелистывать тетрадь.

— Да, я хотел сказать... — начал он, придерживая рукой тетрадь, будто та собиралась улететь. — Из райздравотдела поступило указание, что надо произвести профилактику против дизентерии среди чабанов. Поэтому... — Акрам помедлил краснея.

— Когда я должна ехать?

— Вообще-то я сам должен.... Но если начальство будет искать меня...

— Когда я должна ехать?

— Завтра.

— Все?

— Пока все...

Когда за Нигорой закрылась дверь, Акрам, спрятав во внутренний карман тетрадь, подумал: «Лучше, если она пока будет подальше от глаз Ходжабекова». Он был доволен, что все обошлось так легко.

Шербек поправился. В последний день перед выпиской он долго сидел в больничном саду и думал о том, как прекрасны в эту пору плодоносные, выращенные заботливыми человеческими руками деревья с их пышно расцветающей зеленью, которая радует глаз и волнует сердце. Сколько плодов на яблоне! А как благоухают розы! Шербеку захотелось нарвать букет для Нигоры. Но как она истолкует это? Поймет ли как благодарность больного или посчитает шагом к примирению, молчаливой просьбой простить его за нелепые слова после собрания?

Когда Шербек вернулся домой, тетушка Хури встретила сына так, будто он вернулся из дальних странствований: поцеловала в лоб и щеки. Потом поспешила расстелить достархан во дворе под тутовником. Чего тут только не было! Сушеный тутовник, конфеты, сдобные лепешки, золотистого цвета пышлак — самодельный сыр — и множество других вкусных вещей.

Хури, не веря своим глазам, снова и снова ощупывала сломанную руку сына.

— Спасибо врачам, да осенит благодать Нигору! Вылечили так, что даже незаметно, — говорила она, не сводя с Шербека глаз, полных любви.

Через несколько дней Шербек наполнил свой хурджин, притороченный к седлу, свежими лепешками и вареным мясом, которые приготовили заботливые руки Хури, и отправился в путь. Ведь там, в горах, осталось столько начатых и незаконченных дел.

Целый месяц стоявший в ожидании хозяина гнедой, почувствовав прикосновение ноги к стремени, рванулся с места.

Вот уже последний дом кишлака. Раскаленное солнце, рассыпая лучи, поднималось из-за зубастой, как пила, Лысой горы. По обеим сторонам дороги зеленели посевы, разбуженные весной плодовые деревья тянулись к солнцу, словно восхваляя его. Было очень тихо. Даже Аксай, бурливший справа от дороги, как будто успокоился, почувствовав прикосновение солнца. Шербек вырос на берегу этой реки. Сюда он ходил вместе с ребятами пасти скот, видел, как богата и красива эта долина, кувыркался в траве от переполнявшей его радости. А когда учился в институте, по-настоящему понял, насколько дороги ему эти родные места. Иногда ему казалось, что он слышит шум Аксая, слышит, как вода прыгает и борется, чтобы свалить огромные камни. Воспетый в песнях и превратившийся в поэму Аксай. Муза народной поэзии и утоляющий жажду долины, жизнетворный Аксай. Глядя на него, Шербеку иногда хочется крикнуть: «Аксай, зачем ты так шумишь, зачем тратишь силы без пользы? Настанет время, оседлаем тебя, как оседлали диких лошадей. Вот тогда покажи свою силу!» Но разве Аксай послушает его? Прыгает с высоты тополей и хохочет, рассыпая по берегам свои брызги…

Шербек еще раз взглянул на реку и подстегнул лошадь. Гнедой вскинул голову и протяжно заржал.

Мысли Шербека рассеялись. Далеко впереди на саврасом коне кто-то карабкался на холм. Шербек не успел разглядеть всадника, круп саврасого коня блеснул на солнце и скрылся. Перед Шербеком открылось широкогрудое плоскогорье, покрытое зеленью. Травы будто шептали ему: «Слезай с лошади, иди к нам, отдохни хоть минутку». Воробьи шустро чирикали в ветвях боярышника, будто узнав своего старого знакомого. Впереди опять показался всадник. Расстояние между ним и Шербеком уменьшалось. Уже легко можно было различить белую рубаху и соломенную шляпу всадника. По тому, как он неловко сидит на лошади, видно было, что этот человек нездешний. В это время из-под соломенной шляпы выбились две тугие косы. «О, да это женщина», — в недоумении произнес Шербек. Кнут его невольно опустился на круп гнедого. Лошадь полетела, навострив уши.

Приближающийся топот заставил женщину оглянуться. Лицо ее озарилось радостью.

— Шербек?!

— Нигора?! — Шербек смотрел на Нигору, не веря своим глазам. — Каким ветром занесло вас сюда?

— Ветром? — переспросила она, пытаясь скрыть смущение. — Может быть, и ветром, но, во всяком случае, попутным с вами.

Шербек почувствовал, что задал неуместный вопрос. Ведь в таком животноводческом кишлаке, как Аксай, место врача на пастбище, среди чабанов. Это всем известно.

Оба замолчали.

— Я не думал, что так скоро поправлюсь, — сказал Шербек, чтобы нарушить затянувшееся молчание. — Спасибо вам...

— Не рано ли сели на коня?

— Нет, я здоров.

— После больницы нужно было прийти показаться...

— Не хотелось вас беспокоить...

Что мог еще ответить Шербек! Разве он мог сказать ей, что боялся показаться надоедливым...

— Что у вас нового?

Шербек, думая, что Нигору интересуют колхозные дела, начал рассказывать о ремонте стойбищ и о новых пастбищах, но она остановила его:

— Извините, я не об этом. Не только ведь овцы да пастбища у вас на уме. Человеческий мозг такая вместительная копилка, там откладываются бесчисленные впечатления от всего пережитого. Если вы, например, прочли интересную книгу или услышали хорошую музыку, некоторые впечатления, конечно, забываются, другие остаются и наталкивают вас на какие-то новые мысли. Так по крайней мере происходит во мне.

— И что же нового отложилось у вас в памяти? — осмелев, спросил Шербек.

Нигора пристально посмотрела на него, словно решала, следует ли поверять ему свои мысли, и взволнованно заговорила:

— Вот хотя бы о вас... Оказывается, вы совсем не такой, как я о вас думала после того собрания. Вы лучше, чем кажетесь. А может быть, только... здесь, в горах? Я не раз замечала, как тускнеет человек где-нибудь в конторе, за столом, облитым чернилами, и как оживает он на природе. Почему это? А ведь на свете есть и такие люди, которые не замечают белизны снега, прелести раскрывающегося бутона и журчания ручейков, Они утопают в жизненных мелочах. Иные называют это «текучкой», при которой некогда оглянуться на себя, на свою жизнь с высоты... гор. — Нигора указала плеткой на величественно сверкающую Кашка-тав. — Кажется, Герцен писал о трудности нести «груз ненастоящих, хотя и сложившихся отношений», о том навязанном нам, но неестественном, что тяготит людей. Мне кажется, многие люди даже в наше время несут этот груз, Я на том собрании говорила не только из-за того, что была не согласна с вами или с Ходжабековым, а еще и не желая продолжать тащить груз этих «ненастоящих отношений».

Шербек смущенно молчал. Из книг Герцена он читал только «Кто виноват?», но, кажется, ничего этого там не было.

— Это в книге «Былое и думы». Я называю ее энциклопедией человеческих чувств и мыслей. Знаете, там есть обо всем...

— Неужели? — удивился Шербек.

— Да, именно обо всем. Я эту книгу прочла еще в институте, а недавно перечитывала. Кто полюбит эту книгу, не сможет равнодушно смотреть на свою жизнь и довольствоваться «текучкой».

Беседуя, Нигора и Шербек не заметили, как начало опускаться солнце. Они переехали вброд реку в том месте, где сливаются Тентаксай и Куксай, потом миновали густые заросли и начали подниматься на Кашка-тав, которая горделиво возвышалась над окружающими горами.

Вдруг из кустов выскочила косматая собака, за ней еще три, каждая величиной чуть ли не с ишака, с подрезанными ушами и хвостом. Это были собаки-волкодавы. Они с бешеным лаем окружили Нигору, Нигора подняла плетку. Шербек, подоспевший сзади, схватил девушку за руку.

— Так можно лишиться плетки, — сказал он, улыбаясь. — Нельзя поднимать на них руку, взбесятся.

Выручило давнишнее знакомство Шербека с волкодавами, он встречал их у чабанов. Говорят: «Ласковое слово даже змею разжалобит». Шербек окликнул собак, и они немного успокоились. Только одна, с ободранной мордой, не замолкала. Она крутилась вокруг Нигоры и рычала, скаля острые зубы. В это время раздался спокойный голос: «На место!» Собаки сразу успокоились и разошлись по сторонам, опустив головы и виляя обрубками хвостов.

Бледное от испуга лицо Нигоры порозовело.

Из-за ели навстречу им вышел Бабакул.

— А я думаю, кто это навестил нас...

Со стороны стойбища примчался Суванджан. После взаимных приветствий и расспросов о здоровье Бабакул пригласил гостей в шалаш. Суванджан взял их коней.

Насытившиеся за день овцы лежали возле стойбища и жевали жвачку. Собаки, которые напугали Нигору, лакали пищу из деревянного корыта. Возле шалаша полыхал костер. Из кумгана[23], висевшего над огнем, капала вода. Из казана поднимался пар. Шербек присел на войлок, разостланный рядом с шалашом. Невдалеке он заметил огромную корзину, сплетенную из веток. В такую корзину чабаны обычно прячут от маток неокрепших козлят. Но когда Шербек пригляделся, он увидел, что корзина полна ягнят. Что это значит? Но тут же он решил, что Бабакул, наверное, намеревается пустить ягнят к маткам на рассвете. И все же Шербек встревожился. Неужели двум мужчинам не хватает молока от своих коз, и они будут доить овец, матерей этих крошечных ягнят? Нет, не может быть, чтобы этот бескорыстный старый чабан занимался такими делами. Ведь он порой отказывал себе даже в молоке от своих коз, чтобы отдать его козленку.

Когда Бабакул подошел к шалашу, Шербек шутливо сказал:

— Бабакул-ата, от ягнят поступила жалоба, будто жестокосердный чабан разлучил их с матерями. Мы хотим проверить эту жалобу.

— Они еще малы, сынок, не понимают, что им на пользу. Если они хотят заболеть, питаясь и молоком и травой, я могу подпустить их к маткам, — улыбнувшись, ответил Бабакул.

— Да не убавится ваша борода, отец! Не обижайтесь на меня, но ведь у ягнят еще не окрепли кости, и если они не будут сосать маток, то как же им расти?

Шербеку показалось, что Бабакул-ата, поглаживая свою бороду, смеется над его словами.

— Сын мой, и тот зоотехник, который работал до тебя, говорил то же самое. Вас, наверное, обучал один и тот же человек, а человек тот — невежда.

Шербек обиделся, но промолчал.

— Я ведь не отнимал ягнят от матерей, когда они только появились на свет, а отнял тогда, когда они привыкли к подножному корму и кости у них окрепли. Послушать вас, так пусть они сосут маток шесть месяцев. А кому нужна будет матка, от которой после этого останется одна тень? Эту мысль ты запиши в свою книгу, нужная мысль.

Бабакул-ата присел на корточки и, в два глотка проглотив чай, поданный Суванджаном, поставил пиалу на скатерть.

— Ягнята без материнского молока не будут расти, отец, поймите это, — настаивал Шербек.

— Я понимаю. Я знаю даже, о чем ты сейчас думаешь, — улыбнулся Бабакул.

Шербек покраснел.

— Я думаю о том, что эти овцы — колхозные, и я хочу, чтобы за ними был хороший уход.

— Правильно, это овцы колхозные. Потому-то я смотрю за ними лучше, чем за своими. Я никогда не беру чужого, сынок. Ты не беспокойся! Говоришь, ягнята не будут расти? Да ведь в наших горных травах есть все, что есть в молоке матки. Если ягнята будут брать свою долю не от матери, а от земли, разве не двойная польза колхозу? — Бабакул посмотрел на Шербека, который вертел в руках пустую пиалу, и продолжал: — Пиалу передай Сувану, пусть нальет чаю, и слушай дальше, сынок. Есть у нас наука, переданная нам прадедами...

— Я слушаю вас, ата.

— Этого, наверно, в ваших книгах не написано, а знать не мешает. Вон, погляди, там лежит серая овца, рядом красно-бурая гиссарская и белая, все они рожают по двойне.

Было уже совсем темно, но Шербеку казалось, что он различает овец, о которых говорит Бабакул.

— А ты знаешь, почему они рожают двойню? Думаешь, такой у них организм? Нет, это потому, что, как только привыкнут их ягнята к траве, я отнимаю их от матерей. До осени матки поправляются, жиреют, поэтому зиму переносят легко. А к весне они дают двойню, только успевай считать.

Слова Бабакула заставили Шербека задуматься: то, о чем говорит старый чабан, в книгах не написано. У него, конечно, большой опыт, всю свою жизнь он наблюдает за скотом. Но что скажут обо всем этом ученые? Как бы там ни было, нужно разобраться во всем этом. Шербек знает, что в годы войны Бабакул спас целое стадо колхозных коз от тяжелой эпидемии. Этот старик многое знает. Как все же он, зоотехник, плохо подготовлен к практической работе. А ведь он должен быть наставником чабанов!

Шербек покосился на Нигору: что она может подумать о нем?

Он был рад, когда закончился разговор об овцах и Бабакул предложил устраиваться на ночлег,

— Если ложиться в шалаше, то ноги будут на улице, — сказал Бабакул. — Когда поднимались на Кашка-тав, оставили юрту в Тентаксае, вещей было много. Доченька, а ты оставайся в шалаше.

— Спасибо, ата, я хочу спать на воздухе.

Бабакул вытащил из шалаша коврик и одеяло и хотел постелить Нигоре, но она не позволила.

— Я сама.

Суванджан постелил себе и Шербеку. Бабакул вынес из шалаша тулуп и накрыл им ноги Нигоры,

— Теплые одеяла остались в кишлаке, доченька, укройся этим тулупом.

— Не беспокойтесь, я не замерзну, ведь лето.

В темноте Нигоре показалось, что старик улыбается.

— Во времена царя у меня был хозяин по имени Максум, — сказал Бабакул-ата, подсаживаясь к Суванджану. — Однажды он приехал посмотреть, хорошо ли я пасу его овец. Я постелил ему на том же самом месте, где ты сейчас лежишь, дочка. У меня была новая, недавно скатанная белая кошма, и ею я укрыл ноги хозяина. «Своей поганой кошмой укрыл меня, нарушил мое омовение!» — закричал он и отбросил кошму. Было очень обидно, но я смолчал. А среди ночи слышу — кто-то зовет меня: «Бабакул!» Поднял голову, смотрю — хозяин. Весь дрожит от холода. Просит: «Дай что-нибудь укрыться». Я отвечаю, что, кроме кошмы, ничего нет. А он: «Пусть будет что угодно, хоть потник со спины ишака!»

Все рассмеялись.

— И с тобой бы так не случилось, дочь моя.

— Тогда я хорошенько укроюсь, — сказала Нигора и натянула на себя тулуп.

Где-то вдалеке залаяли сторожевые псы, и собаки Бабакула, дремавшие вокруг стойбища, мгновенно вскочили и с лаем исчезли в темноте. Суванджан схватил висевшее в шалаше ружье и побежал за собаками.

— Эти волки так обнаглели, что даже днем нападают на отару, — произнес Бабакул, прислушиваясь к далекому лаю собак. — Каждый год находим их логова, уничтожаем десятками, а они опять размножаются как мухи.

С той стороны горы раздался выстрел.

— Суванджан стреляет, — задумчиво сказал старик. — Ружье, которое сейчас у него, досталось мне в наследство от Максума.

Нигора заинтересовалась, кто этот Максум и почему он оставил Бабакулу свое ружье. И Бабакул рассказал все, что произошло с ним много лет назад, как из этого самого ружья выстрелил он в своего хозяина.

— ...Вот так было, — закончил свой рассказ старик.— Так и не дошел я до «мусульманского рая», который обещал мне Максум. Как хорошо, что я вернулся! Иначе до последнего вздоха пришлось бы мне пасти овец Максума и мои кости остались бы на чужбине. А вернуться в Аксай меня заставил тот нож с костяной рукояткой, который я увидел у Максума. Нож твоего отца, Шербек. Я отдал его Хури в память о муже.

Шербек кивнул головой. Этот нож теперь хранится у них дома, на дне сундука. Это единственная вещь, оставшаяся от отца. Ох, если бы он был жив!

В детстве Шербек представлял своего отца легендарным богатырем с широченными плечами, высокого роста. Он привык гордиться своим отцом. Сейчас, после рассказа Бабакула, Шербек подумал, какое великое счастье быть сыном такого замечательного отца. Да, его отец был борцом за новую жизнь, в борьбе за счастливое будущее отдал он свою жизнь.

— ...А овец Максума я привел в Аксай, — сказал Бабакул, — и передал дехканам. А сам остался чабаном, только теперь пасу не хозяйских овец, а наших, колхозных. Раньше в стаде было две тысячи овец, а сейчас больше тридцати тысяч, и ухаживает за ними не один человек, а пятьдесят.

Вернулся Суванджан. Повесив ружье в шалаше, он сел рядом с отцом.

— Ну что, поймал? — насмешливо спросил Бабакул.

— Как же! — улыбнулся Суванджан. — У соседей, оказывается, волк утащил одного барашка. Но мы все-таки отбили его.

— Устал, наверно, от беготни? Теперь ложись и гостям дай поспать. — Бабакул стал подниматься и вдруг вскрикнул, схватившись за колени.

— Что с вами? — Нигора озабоченно посмотрела на старика.

— Старость не радость. Посидел на прохладном месте, а теперь колет.

— Сделать вам спиртовой компресс?

— Э-э, дочка, не беспокойся. — Выпрямившись, Бабакул медленно побрел к шалашу. — Старость неизлечима.

Из шалаша до Нигоры донеслись кряхтенье старика и слова молитвы. Засыпая, она с любовью и жалостью думала об этом удивительном человеке, который перенес в своей жизни столько страданий.

Когда Нигора проснулась, было уже светло. В очаге теплился кизяк, а в кумгане кипел чай. Она чувствовала себя легко, как птица. Только вот ноги болели. Это оттого, что не привыкла ездить на лошади.

Нигора достала из сумки мыло и полотенце и огляделась, раздумывая, где бы умыться. На Кашка-таве еще лежат снега, оттуда доносится шум водопада. До него далековато. Но таинственный шум водопада манил Нигору, и, закинув на плечо полотенце, она отправилась в путь. Кустарники и деревья вокруг были свежие, влажные, как будто только что выкупались. На склонах оврага сквозь расщелины камней пробивались красные и желтые тюльпаны. «Летом тюльпаны? — удивилась Нигора. — А рядом лежит снег!»

Нигора шла по тропинке в гору, и ее все больше охватывало восторженное удивление. Снег, лежавший в расщелинах, оттаивал, образуя снежные пещеры, из этих пещер вырывались струйки воды и, сливаясь в потоки, с шумом падали вниз. Нигора подошла к обрыву. Вот он, водопад. С огромной высоты вода с шумом падает на камни, рассыпается брызгами, кипит и пенится. Ветер несет с собой капельки холодной воды, оставляя их на листьях деревьев и траве.

«Кругом лето, а здесь зима», — подумала Нигора.

Где-то здесь, недалеко, должен быть подземный родничок, притаившийся в горах, как зверек в роще. Бабакул называет его Родником слез. Внезапно ее охватило желание ощутить рукой биение этого подземного родничка, струи которого, должно быть, и прохладны и нежны.

Нигора перешла через ровную площадку, как бы самой природой приспособленную для игры детей в лапту, и вступила в рощу. Здесь ее встретил куст шиповника. От его ярких цветов растекался по сторонам опьяняющий аромат. Цепляясь за платье, шиповник будто просил ее не уходить. Потом ей преградили путь разросшиеся кусты боярышника, горной алычи, и было неизъяснимо приятно не спеша разъединять их ветви, находить лазейку.

— Всех, всех вас хочу обнять, — шептала им Нигора.

Она достигла лужайки и остановилась. На кончик ветки села маленькая птичка с желтыми крыльями. Нигора не могла оторвать от нее глаз. Острый клюв птички немного открылся, и раздалось мелодичное щебетанье.

В ответ с разных сторон защелкали соловьи, будто соревнуясь между собой. Нигора никогда не видела соловья, она шла тихонько, на цыпочках, чтобы не спугнуть птицу. Но как ни старалась быть осторожной, соловьи не показывались.

Громадные орешники, образуя сплошную зеленую арку, закрыли небо, и Нигора шла, как в тоннеле. Водопад гулко шумел справа. Начали часто встречаться белые валуны, значит Родник слез где-то близко.

Перепрыгивая с камня на камень, Нигора перешла ручеек, и перед ее взором открылся естественный бассейн, окруженный огромными бледно-желтыми валунами. Вода в нем была чиста и прозрачна как слеза. На дне разноцветные камни: белые, желтые, коричневые. Можно подумать, будто какой-то путник специально подобрал их и, чтобы показать чудо природы, бросил в этот источник. Удивительно, что этот прозрачный, живой источник называют Родником слез. Кто его так назвал? Старики чабаны, видевшие много горя, назвали его так? Или влюбленный юноша, отчаявшийся найти свою возлюбленную, горько плакал на этом месте? Нигора легла на большой камень и посмотрела в воду. На поверхности отразилось ее лицо. Она рассмеялась и рукой расплескала свое отражение.

— Ой, тепленькая! — Нигора поспешно разделась и спустилась к источнику. Она вошла в воду и легла, раскинув руки. Ее охватило окрыляющее ощущение силы и молодости, хотелось петь и дурачиться. Она черпала горстями прозрачную, нежную, как шелк, воду, разбрызгивала ее по травам и камням на берегу.

Когда Нигора поднялась, капли воды на ее теле заблестели на солнце, как алмазы. На берег она вышла не спеша, ей хотелось продлить радостное ощущение своей слитности с природой.

Назад Нигора возвращалась другой дорогой, в обход, и скоро вышла к пастбищу. Суванджан ходил среди овец, вылавливая белых, как хлопок, ягнят. Он приносил их Бабакулу и Шербеку. Перевязав ремнем, Бабакул взвешивал каждого ягненка, а Шербек измерял линейкой шерсть и записывал в свою тетрадь вес ягненка и длину шерсти. Они так увлеклись своим делом, что не заметили, как подошла Нигора.

— Добро пожаловать, Нигора! — откликнулся Шербек на приветствие девушки. Он отрезал кусочек шерсти у ягненка и подал Нигоре. — Видите?

Нигора пощупала шерсть.

— Что тут особенного? Шерсть как шерсть, — пожала она плечами.

— А то, что это не просто шерсть. Чувствуете, какая нежная? Это же целое богатство для колхозной казны! — Шербек гордо улыбнулся и подумал: «А вы ругали меня за то, что я чуть не сгубил колхоз. Ведь вы ругали меня за это?»

Но Нигора не почувствовала, что творилось в душе Шербека. Она ласкала маленького ягненка, лежавшего у нее на коленях.

— За то время, пока я не был здесь, овцы прибавили в весе по десять килограммов. А шерсть выросла на шесть сантиметров, — сказал Шербек.

Нигора не понимала, насколько важны эти цифры. Ее больше занимали жалобные крики ягнят, которые попадали в руки Суванджана.

— А почему вы не пасете овец внизу, в овраге, ведь там трава по колено?

Шербек многозначительно посмотрел на Бабакула. Старик схватил овцу, проходившую мимо, и надоил в ладонь немного молока.

— Ну как? — спросил Бабакул-ата, показывая молоко Нигоре.

— Желтоватое.

— Да, правильно. А если бы мы пасли овец на берегу реки, где трава высокая, но водянистая, молоко стало бы обезжиренным, голубоватым. — Бабакул вытер о халат руку и сорвал под ногами пучок красной травы.

— Вот эта трава — кзыл тамир, от которой, говорят, лопнул вол Максума. Это не трава, а жир...

«Опять о Максуме», — отметила про себя Нигора.

— Да, это верно. Но здесь уже почти нет травы, они все очистили, — начал Шербек. — Не пора ли перебраться за Кашка-тав?

— Еще на недельку травы хватит, — сказал Суванджан, оглядывая овец. — Если бы не было травы, овцы сами ушли бы отсюда.

— Да, еще недельку побудем здесь, сынок, — подтвердил Бабакул.

— Вам, наверное, жалко оставить Родник слез, ата, он такой красивый и притом вызывает воспоминания, — улыбнулся Шербек.

— Э-эх, сынок, уж чего много в горах — так это источников, один красивее другого.

Бабакул устало побрел к шалашу.

Нигора пошла за ним, но, вспомнив о чем-то, оглянулась и крикнула Суванджану:

— А вы скоро придете в шалаш?

— А что?

— Я должна сделать вам прививку, ведь для этого и приехала.

— Я думал что-нибудь приятное... а вы о прививке.

Нигора и Шербек переглянулись.

— Приятно то, что после нее вы не заболеете.

После завтрака Суванджан сразу же исчез. Нигора сделала прививку Бабакулу, потом они с Шербеком вышли из шалаша и стали ждать Суванджана. Но он не появлялся. Шербек, встав на стремена, оглядел пастбище. В дальнем его конце на большом камне дремала собака, пригретая солнцем.

«Понятно», — подумал Шербек. Он сошел с лошади и, отдав Нигоре поводья, пошел в сторону камня. Собака открыла один глаз и, убедившись, что идет свой человек, продолжала дремать. Шербек подошел на цыпочках, чтобы сапоги не скрипели. За камнем, в тени, свернувшись калачиком и положив под голову войлочную шапку, спал Суванджан. Шербек махнул рукой Нигоре и, когда она тихонько подкралась к камню с другой стороны, крикнул:

— Попался!

Суванджан вскочил. У него было такое испуганное лицо, что Нигора и Шербек не выдержали и расхохотались.

— О-о! Неужели вы так боитесь укола?

— Сестрица, дорогая, как-нибудь в другой раз...

— Не бойтесь, ничего не случится, иголка-то тоненькая.

— Знаю я, какая тонкая! Наверно, с палец толщиной!

— Даже не почувствуете. Будто укус мухи.

— В прошлом году, когда делали, так искры из глаз посыпались...

Нигора достала спирт и протерла руки. Отколола конец ампулы и наполнила сывороткой шприц.

— Зато после этого укола никогда не будете болеть дизентерией. Если бы не было пользы, какой интерес вас мучить? Ну-ка, снимите рубашку... Разве больно? Вот и все.

Суванджан, довольный, что все обошлось так легко, подвел Нигоре лошадь и крикнул прощаясь:

— Когда будете возвращаться, заезжайте к нам. Я поймаю куропатку!

— Вместе поймаем, готовь силки, — поддержал Шербек.

Вечером Суванджан пригнал отару на ночлег. Потом собрался идти за племенными баранами, которые паслись отдельно, как вдруг увидел Арслана. Это был пес, который должен охранять племенную отару. Сытый и довольный, Арслан лежал на своем обычном месте. «Почему он оставил баранов?» — с тревогой подумал Суванджан. Он схватил палку и поспешил вниз, в ущелье.

Пастбище, где паслись бараны, было расположено на северном склоне горы и называлось Кукдекча — «Зеленый котелок». Здесь было прохладно даже в самые жаркие дни. Когда Суванджан, запыхавшись, достиг пастбища, спустились сумерки.

— Кур-рей, кур-рей! — крикнул он.

Из ущелья донеслось эхо. Но ответного голоса баранов не было слышно.

Суванджан, перепрыгнув через речку, вошел в кусты. Защищая лицо от ветвей, он упорно продвигался вперед. Какая-то птица пугливо выпорхнула из-под его руки. Невдалеке зашелестела трава: должно быть, осторожными мелкими шажками кралась лисица. Шелест этот вскоре замер. Но возник другой, более сильный. Обрадованный Суванджан кинулся туда, но тоже ничего не обнаружил. Он обошел все пастбища. Бараны как сквозь землю провалились!

Суванджан в изнеможении опустился на землю. У него сверкнула искра надежды: а что, если бараны сами вернулись в стойбище? Но он тут же отогнал эту мысль: ведь тогда он встретил бы их, другой дороги не было.

— Суванджан! — неожиданно послышался голос Бабакула.

Суванджан поднял голову и увидел наверху, на тропинке, черную фигуру отца.

— Нашел? — спросил Бабакул. Но тут же, заметив состояние сына, спокойно сказал: — Найдутся, иди-ка поешь.

Суванджан ел принесенный отцом ужин, и в это время мысленно продолжал поиски. Он восстанавливал в памяти все укромные уголки в зарослях на берегу реки, между утесами, которые стояли рядом, как пять пальцев одной руки. И вдруг он вспомнил, что на другом берегу реки есть поляна, где растет очень высокая трава. Однажды он нашел баранов именно там. Суванджан вскочил и взял в руки посох.

Бабакул крикнул вслед исчезнувшему в темноте сыну:

— Наведайся на соседнее стойбище, может, у них...

Ночью Бабакул проснулся от лая собак. Луна спокойно светила над спящими горами и речкой. Он поднял голову с подушки и увидел сына. Еле передвигая ноги, Суванджан подошел к своей постели и бессильно опустился на одеяло. Бабакул понял: сын вернулся ни с чем. Он притворился спящим, но долго не мог заснуть, пытаясь успокоить себя мыслями о том, что утром бараны найдутся.

На рассвете громко запела перепелка.

«Бит-биллик, бит-биллик, бит-биллик!» — с какой-то страстью, увлечением кричала она. В ее крике старому чабану почудилось: «Эй, человек, не пропусти свой час!»

Старик быстро поднялся, собрался и пошел пасти отару. Вскоре встал и Суванджан и отправился искать своих исчезнувших баранов.

Возле ущелья Кукдекча он заметил вытоптанные баранами тропинки. Следы вели к реке, и там они смешались со старыми следами других отар.

Суванджан пошел по течению Куксая. Навстречу ему стали попадаться отары овец из других колхозов, но пропавших баранов среди них не было.

Впереди показались два белых дома с камышовыми крышами, возле них большой огороженный сад. В конце сада росло большое ореховое дерево. Когда Суванджан подошел к нему, на голову его упали две большие урючины. Он удивился, что урюк падает с ореха, и остановился. Опять что-то больно ударило его по носу. Суванджан вздрогнул от неожиданности. За забором послышался звонкий девичий смех. Что-то зашелестело, как будто пролетела испуганная горлица. Юноша заглянул за забор. Меж деревьев мелькало яркое атласное платье и тоненькие косички девушки.

Это была Айсулу, с которой они весной удили рыбу на речке.

«Ну подожди же!» — думал Суванджан.

Перемахнув через забор, он бросился за девушкой, догнал ее и поднял на руки.

Айсулу, пытаясь вырваться, болтала ногами, одетыми в красные тапочки, и то сердито, то жалобно просила:

— Ой, медведь, отпусти! Дорогой Суван, отпусти, если дед увидит...

Суванджан еще крепче обнял девушку, как охотник, который боится упустить добычу, и пошел к забору.

— Суванджан, отпусти, я тебе что-то скажу...

— Обманешь!

— Клянусь!

Дойдя до орешника, Суванджан отпустил Айсулу, но все-таки держал девушку за руку, чтобы она не убежала.

— Уф-ф, ты, оказывается, тяжелая! — Суванджан вытер вспотевший лоб.

— Эх, ты! А еще считаешься мужчиной, — засмеялась Айсулу, но тут же, становясь серьезной, заговорила о другом: — А почему ты плохо смотришь за своими баранами? Иди к моему дедушке и держи ответ!

— Значит, они здесь?

Айсулу ничего не ответила, повернулась и пошла к дому.

Суванджан хорошо знал характер старого Джанизака, поэтому он, набираясь смелости, задержался перед дверью, как будто затем, чтобы стряхнуть пыль с сапог. Наконец осторожно открыл дверь и протянул:

— Ас-са-лом алейкум!

Джанизак лежал на кровати. Увидев юношу, он поднял голову и сел, скрестив ноги.

— Как поживаете, утагасы?[24] — спросил Суванджан, протягивая деду руку.

Джанизак подал ему кончики пальцев и что-то пробормотал себе под нос. Его редкая седая бородка при этом воинственно тряслась. Взгляд узких, глубоко сидящих под нависшими бровями глаз устремился на Суванджана.

— Ну-у-у? — протянул он.

Суванджан опустился на корточки прямо у входа. Вид Джанизака не предвещал ничего хорошего.

— По какому делу явился?

— Не показывались ли здесь... наши бараны? — робко спросил Суванджан.

— Не показывались ли? — с ехидством переспросил старик и, помедлив, отрезал: — Показывались! Они у меня во дворе. Я запер их.

— Зачем?

— Еще спрашивает зачем? — захрипел старик.— Разве ты не догадываешься? До сих пор я уважал твоего отца. Оказывается, он не всегда достоин уважения. Другой на моем месте давно бы съел этих баранов.

Крик старика начал надоедать Суванджану. Но он сдерживался, помня о том, что он друг отца. А Джанизак продолжал поносить Бабакула, и Суванджан не выдержал.

— Не по вашим зубам эти бараны, утагасы, — сказал он зло. — К тому же они колхозные.

— Если они колхозные, кто тебе разрешил пасти их в лесопитомнике?

— Не в питомнике, а в ущелье...

— Он еще возражает! — возмутился Джанизак.— А я-то радовался, что сын у Бабакула стал его опорой, — старик махнул рукой и отвернулся.— Оказывается, правильно говорят: «Лучше пожелай ума, чем высокого роста». Если у тебя в голове есть хоть чуточку ума, подумай, сколько затрачено труда, чтобы вырастить каждое деревце. А твои бараны, такие же безголовые, как ты, топчут эти деревья.

Джанизак снял висевшую над кроватью плеть и помахал ею.

Суванджан помолчал, потом голосом, полным смирения, осторожно спросил:

— Утагасы, можно мне взять своих баранов?

— Э-э, ты что, очумел? Заплати штраф. Сто рублей. А потом бери и гони хоть до Кзылкумов...

— Штраф?! — Суванджан улыбнулся. — Штраф есть в городе, а в горах какой может быть штраф? Почему я должен платить, ведь бараны колхозные...

— Бараны колхозные, а питомник чей?.. Государственный. И куда смотрит ваш председатель? Если бы он был в своем уме, разве доверил бы такому бездельнику породистых баранов?!

Последние слова Джанизака окончательно вывели Суванджана из себя.

— Когда вы будете председателем, то передадите баранов кому-нибудь другому, а пока без болтовни отдайте их мне.

— Ты сказал: без болтовни! Это ты мне сказал? — Редкая бороденка Джанизака задрожала. — Ах ты, балбес! Чтоб отсох твой язык! — Старик замахнулся плеткой.

Суванджан успел увернуться от удара. Он выскочил за дверь и бежал до забора так, будто Джанизак гнался за ним. Хохот Айсулу привел его в себя.

— Беги, беги, смотри сейчас догонит! — кричала она.

Суванджан смутился.

— Смейся, смейся, тебе бы только смеяться! — пробормотал он. Ему было досадно, что Айсулу увидела, как он испугался старика. Он резко повернулся и пошел в другой конец сада.

— Эй, Суван, дверь с этой стороны! — крикнула Айсулу, но, увидев, что юноша не обращает на нее никакого внимания, побежала за ним. — Суван, Суван, постой, послушай, что я скажу! Ты попроси хорошенько дедушку и он тебе отдаст баранов.

— Хватит, просил уже, — ответил Суванджан, перепрыгивая через забор.

— Забери своих баранов! — чуть не плача, кричала Айсулу. — Что я тебе, прислуга смотреть за ними?

Но Суванджан молча скрылся за утесом,

...Бабакул выслушал сына с нахмуренными бровями. Но в конце рассказа не выдержал и улыбнулся.

— Я думал, ты ребенок. Оказывается, старик Джанизак больше ребенок, чем ты.

На следующий день утром Бабакул отправился к Джанизаку. Когда Айсулу, вскипятив чай и приготовив обед, вышла во двор, Бабакул сказал:

— Внучка твоя уже совсем взрослая стала.

Джанизак понял намек Бабакула.

— Для твоего большого, но дурного сына у меня нет внучки, — отрезал он.

— Не забудь свои слова, аксакал![25] Иначе я всем скажу, что ты на старости лет стал обманщиком, — пошутил Бабакул,

Друзья долго сидели за достарханом, вспоминая прошлое. К вечеру Бабакул, распростившись с Джанизаком, отправился в путь, погоняя своих баранов.

Поднимаясь к стойбищу, он встретил Шербека и Нигору. На их вопрос: «Где был?», он ответил; «Здесь, недалеко». Не говорить же им, что потеряли породистых баранов. Это же позор для чабана! Но Шербек, наверное, понял. Ну и пусть! Сам виноват: сказал, чтобы пасли отдельно, а чабана не дал.

«Прощай и этот день», — сказала про себя Нигора. Она села на кошму перед шалашом, вытянув ноги и только сейчас почувствовала усталость. Весь день она ездила по стойбищам, делая чабанам прививки.

Напротив вершина горы была залита лучами заходящего солнца. Вот оно опустилось за горизонт и окрасило облака в алый цвет. Только что сиявшая природа нахмурилась, как будто готовилась совершить нечто величественное.

Нигора сидела неподвижно, прикрыв глаза, а когда через несколько минут открыла — увидела желтые злые собачьи глаза, устремленные прямо на нее.

— Каплан, Каплан, мы ведь с тобой старые знакомые, — заискивающе сказала она.

Собака медленно подошла к Нигоре, завиляла хвостом и легла у ее ног, будто выражая свое доверие.

Шелест травы, топот копыт по каменистой земле и ласковое блеяние ягнят слились в один мягкий, успокаивающий шум. Ветер, дующий с Кашка-тава, доносил терпкие запахи трав. Вскоре показался Шербек. Он стреножил коней и, понурив голову, поплелся к шалашу.

«Как он устал, бедный, — подумала Нигора. — Легко ли взвешивать каждого ягненка на каждом стойбище, определять сорт шерсти, лечить разные заболевания. Да еще распределять пастбища между чабанами, выслушивать их жалобы. Да, работать в горах, оказывается, не только интересно, но и трудно».

Из ущелья, подгоняя племенных баранов, поднимался Бабакул. Нигора обратила внимание на то, что старик в такую жару одет в ватный халат. Он шел все время в гору и даже не запыхался. «Этот человек как будто сделан из железа», — подумала Нигора.

Шербек и Бабакул-ата остановились у шалаша.

— Дочка, ты мне кажешься уставшей, — сказал Бабакул с отцовской лаской. — Вон возьми подушку в шалаше и ложись отдыхать. Не стесняйся.

Шербек присел на кошму с другой стороны и задумчиво смотрел на костер, разожженный чабанами на другом берегу реки. Сейчас они, наверное, готовят себе ужин, а вокруг лежат плотно сгрудившиеся овцы.

А Нигора, лежа под одеялом, вспоминала свою сегодняшнюю поездку на соседнее стойбище. Там заболел ребенок у старшего чабана. Маленький, беспомощный, он весь горел и тяжело дышал. Чабан и жена лечили его по старинке: обмазали жиром и завернули в одеяла, чтобы пропотел. Это, конечно, вреда не принесет, но разве этого достаточно, чтобы победить болезнь! Надо будет завтра еще раз съездить на то стойбище и проверить, как идет лечение, решила Нигора. Да, ей обязательно надо побывать еще раз на том стойбище. Старший чабан сказал, что знает ее отца. «Мы с ним на охоту вместе ходили. Золотой он был человек», — сказал чабан.

Отца Нигора почти не помнит. Сохранилось только воспоминание о большом ласковом человеке. Мать завязывала на голове Нигоры белый бант, а Нигора завязывала бант кукле, которую принес отец. Кукла сразу становилась похожа на белую бабочку. Когда солнце начинало опускаться, Нигора выходила к тополю и садилась на скамейку, укачивая куклу и поджидая отца с работы. Отец подходил, брал у Нигоры куклу и разговаривал с ней. «О-о, она, оказывается, смеется, скоро начнет говорить», — шутил он. Тополь, под которым она встречала отца, и сейчас стоит на том же месте... Когда отца арестовали, они недолго оставались в Аксае. Переехали в город к деду. Дед работал на заводе мастером. Нигора быстро привязалась к этому маленькому веселому человеку. Когда дед возвращался с завода, он раскрывал ей навстречу объятия и говорил: «О моя радость, загляни-ка в мой карман, посмотри, что там есть». Нигора обшаривала карманы деда и обязательно находила там что-нибудь вкусное — конфетку, курт или бублик. А в выходные дни она помогала дедушке в домашних делах. «Ох, и помощница у меня», — радовался дед. А мать уходила утром и возвращалась только к вечеру да еще частенько приносила с работы почти готовые платья и подшивала ворот и подол. Нигоре было очень жалко мать, и часто по ночам она плакала, глядя на склоненную над шитьем фигуру матери.

Нарушив тишину ночи, пролетела какая-то большая птица. От взмаха ее сильных невидимых крыльев прохладный ветер ударил в лицо Нигоры. Распушил волосы, пощекотал лоб. Вдалеке шумел Куксай. Спокойно похрапывали овцы. Величественная, бездонная, таинственная ночь в горах. Прямо над крышей шалаша Полярная звезда порхала, как голубая бабочка. Вспоминая прошлое, Нигора задумчиво смотрела на звезды, и на ресницах ее блестели такие же холодные, как эти звезды, капельки слез.

На другом конце кошмы лежал на спине Шербек, положив руки под голову. Все его мысли были о Нигоре, но он не решался посмотреть в ее сторону. Уже четвертый день они почти не расстаются, и Шербек невольно отмечает перемену, происшедшую в девушке со времени их последней встречи в больнице. Тогда ее глаза были наполнены грустью, а сейчас она, как ребенок радуется каждому цветку, каждому ягненку. Шербеку кажется, что там, где ступает нога девушки, поселяются спокойствие и здоровье. А как уважают ее седовласые старики и матери! Шербек поймал себя на мысли, что ему хочется совершить какой-нибудь геройский поступок, чтобы обратить на себя внимание Нигоры. Вот, например, Нигору несет бурлящий Аксай, а Шербек спасает ее. Нигора лежит в его объятьях, и глаза ее полны благодарности, а не испуга...

«Какие несерьезные мысли», — улыбнулся Шербек, закрывая лицо ладонями.

Нигора проснулась от шороха. До рассвета еще далеко. На небе еще много звезд. Суванджан стоит возле Шербека, в руке у него клетка. В клетке шевелится куропатка. Нигора сразу догадалась.

— А-а, вы хотите уйти на охоту без меня! Ничего не выйдет!

— Мы не хотели нарушать ваш сладкий сон, — оправдывался Суванджан.

На южном склоне Кашка-тава есть овраг, густо заросший ельником, кустами шиповника и боярышника. Туда-то и повел Суванджан Шербека и Нигору. На востоке небо только чуть поголубело, когда они подошли к склону оврага. Суванджан спрятал клетку с куропаткой в еловом кустарнике, а силки, сплетенные из конского волоса, расставил в шахматном порядке там, где куропатки должны пройти. Потом они отошли за кусты и улеглись в густой траве.

Отсюда как на ладони было видно место, где стояла клетка.

Ночь в горах наступает неожиданно, так же неожиданно и рассветает. Нигора лежала не шевелясь, слушая жалобный стон томившейся в клетке куропатки и наблюдая за розовеющими облаками. Ей казалось, что откуда-то издалека доносится музыка. Где она слышала эту мелодию? Да это же Григ! Когда она слушала его музыку в концертном зале, то неизменно перед ней возникали сияющие вершины, покрытые вечным снегом, высокогорные цветущие луга, прозрачные, звонкие ручьи...

«Как-ри, как-ри, как-ри!» — запела спрятанная в кустах куропатка. В ее голосе слышалась жажда встречи. Ответного пенья ждать пришлось недолго. С двух сторон раздалось: «Как-ри, как-ри, как-ри!»

Суванджан указал Нигоре в ту сторону, откуда слышался крик. Но, кроме высокой травы и круглых больших камней, она ничего не увидела.

Шербек, лежавший рядом с Нигорой, положил свою ладонь на ее руку.

— Видите то кривое дерево? — прошептал он.— А теперь смотрите чуть выше.

Темно-голубая куропатка-петух промелькнула в кустах. Красные, круглые, как пуговицы, глаза ее блестели. Опьяненный голосом куропатки, сидевшей в клетке, петух неудержимо стремился туда, где ждала его гибель. Шербек покосился на Нигору. Лицо ее пылало румянцем, длинные черные косы упали с плеч и лежали в траве.

Возле клетки послышался шум от сильных ударов крыльев. Сердце Нигоры заныло: вольная птица попала в силки. «Охотник, отпусти свою добычу», — невольно вспомнила Нигора стихи Фурката. Она встретила взгляд Шербека и прочла в его глазах то, что может понять только сердце. Девушка вспыхнула, почувствовав, как тело ее задрожало от неведомого, незнакомого ей ощущения.

— Суван, отпустите, пожалуйста, куропатку, — попросила Нигора умоляющим голосом.

Глава четвертая

На следующий день после возвращения Шербека в Аксай его вызвал председатель колхоза. Как всегда, чисто выбритый, надушенный, Ходжабеков важно восседал за столом, покрытым зеленым сукном, с большим мраморным чернильным прибором. Как всегда, он был одет в коверкотовый китель, из оттопыренного кармана торчали авторучки и остро отточенные карандаши. Поздоровавшись с Шербеком, он исподлобья посмотрел на главного бухгалтера Саидгази. Шербек этого взгляда не понял. Этот взгляд мог понять только Саидгази, перевидавший на своем веку немало начальников и изучивший их характеры. Саидгази положил карандаш в карман такого же, как у председателя, коверкотового кителя, который свободно болтался на его худосочном теле, взял со стула зеленую бархатную тюбетейку и надел ее на свою лысую голову. Захлопнув расчетную книгу, он зажал ее под мышкой и вышел, вобрав голову в плечи. Когда за Саидгази закрылась дверь, Ходжабеков оторвал глаза от лежавших на столе телефонограмм и сердито посмотрел на Шербека.

— Ну, что хорошего в горах?

— Все нормально, — ответил Шербек.

— Говорите, все нормально? — удивился Ходжабеков, положив локти на стол и подавшись вперед. — А что вы там делали? Красотка-то, наверное, вас уже подцепила!

Шербек сначала не понял, куда клонит Ходжабеков, тем более что не знал о его отношении к Нигоре. Догадавшись, он вскочил, но заставил себя ответить сдержанно:

— Мы поехали в горы не гулять, а по делу. Вы, кажется, знаете об этом, и намеки ваши неуместны.

— Хочется верить... — Ходжабеков лукаво улыбнулся, но тут же нахмурился. — Разве вы забыли, как осрамила эта женщина вас на собрании? Вы еще молоды, а женщины лукавы... О вашем поведении там я кое-что слышал. Знаете, сколько дают за аморальную связь с девушкой? Подобрав статью, бахнут лет десять — и шабаш. А это ведь четверть жизни одного человека. Да, с законом шутить нельзя! — сказал Ходжабеков, многозначительно поднося указательный палец к носу. — Партия доверила мне колхоз, и я должен установить в нем порядок и дисциплину! Когда я взял вас своим заместителем, то надеялся на большее. Что мои дела станут вашими делами, мои симпатии — вашими симпатиями... Вы мои глаза, мои уши. И вдруг узнаю, что вы волочитесь за этой интриганкой.

Ходжабеков вышел из-за стола и стал ходить по кабинету, заложив руки за спину.

— Как специалист вы тоже оказались не на высоте. Ваши служебные обязанности часто приходится выполнять мне и беспрерывно вас поправлять. Или вы думаете, что у председателя четыре руки и четыре глаза? По всему Союзу уже перешли на стойловое содержание дойных коров, а мы отстаем от этого прогрессивного метода, и только из-за вас.

— Да для нас это невозможно!.. — вырвалось у Шербека.

— Ха-ха-ха! — громко расхохотался Ходжабеков. — Я знал, что вы это скажете! Каждое новшество всегда встречают в штыки. Жизнь — это столкновение и борьба нового со старым!

Шербек, не выдержав, снова вскочил.

— Этот метод не пригоден для наших условий, даже вреден!

Председатель подошел к Шербеку вплотную. Его длинное лицо и глубоко сидящие глаза были полны ехидства.

— Эх, молодежь, молодежь, — жалостливо покачал он головой. — Как только вы кончаете вуз, забрасываете в шкаф все книги, не работаете над собой, не повышаете своих политических знаний. Вы предпочитаете тратить свое время на развлечения. А мы за вас тянем! Да, да, именно мы! Говорите, вредно? Да поймите вы, в интересах всестороннего развития народного хозяйства надо иногда пожертвовать своей маленькой выгодой, то есть идти на компромисс с малорентабельным способом. Иногда приходится финансировать такое мероприятие, которое будет иметь большое значение только в будущем. Вы меня поняли? В учебнике политической экономии обо всем этом написано, товарищ зоотехник! Пока малорентабельному, но имеющему большое будущее методу нужно открыть дорогу, и наша обязанность — перевести коров на этот прогрессивный метод. Да, тяжело, очень тяжело! — продолжал Ходжабеков, рассуждая как бы сам с собой. — В наше время очень трудно стало руководить технически оснащенным колхозом. Да, сейчас недостаточно иметь кое-какие знания по своей специальности. Надо знать законы общественного развития, планово-пропорционального развития народного хозяйства.

— Если бы ваши теоретические рассуждения касались разведения тонкорунной породы овец, — сказал Шербек, — а то говорите о новаторстве, а разведение тонкорунных пород не поддерживаете...

— Опять вы заводите разговор об этих овцах. Ну скажите, чего мы добились? Добились того, что даже эта красотка критиковала вас. План по ягнятам сорвали? Сорвали. Кто виноват в этом? Вы! Я относился к вам доброжелательно. Я принял во внимание ваш возраст и все покрыл. Я даже похвалил вас на собрании. — Достав из кармана платок, Ходжабеков вытер вспотевший лоб. — А теперь колхоз получит хорошую шерсть, но потеряет высококачественное мясо и курдючное сало.

— Не беспокойтесь, никакого ущерба колхозу не будет. У гибридных баранов курдючное сало образуется на теле. Вы когда-нибудь видели слоистый мрамор? Вот такими слоями будет откладываться сало на баранах: слой мяса, слой сала...

Спокойный ответ Шербека еще больше разозлил Ходжабекова.

— Вы знаете, во что обошлись колхозу ваши новшества, проведенные на «научной» основе? Почти в двести тысяч рублей. Закупив на эти деньги овец, мы едва выполнили план по животноводству!

— Двести тысяч? — Шербек был ошеломлен. — Когда же это было?

Ходжабеков снисходительно улыбнулся. Он почувствовал себя победителем.

— Хорошо еще, что на свете есть Саидгази. Он из тех, которые говорят: «Не считайте нас маленькими, мы еще себя покажем». — Постукивая пальцами по столу, председатель посмотрел на Шербека так, как будто решал важные хозяйственные проблемы. — Шербек, я вам в отцы гожусь. Если говорить откровенно, это я рекомендовал вас на эту почетную должность. И моя обязанность — направлять вас по правильному пути, если вы собьетесь. Если вы допустите ошибку, руководящие товарищи спросят в первую очередь с меня: «А ты где был, Ходжабеков?» Вы разобьете чашку, а удары палки достанутся мне. Эта голова, — он постучал пальцем по виску, — эта голова чего только не видела на своем веку! И из всех передряг она вышла невредимой. Вы должны знать все до конца, дружок. — Он огляделся по сторонам, не подслушивают ли их, взял Шербека за локоть и перешел на шепот: — Отец этой врачихи, которую вы знаете, из тех, кто потерял голову... — Ходжабеков злобно прищурил глаза. — Он был вредителем! Он получил по заслугам. — Откинувшись в кресле, Ходжабеков застыл как памятник. — Я не желаю вам ничего плохого. Поэтому советую — обдумывайте каждый свой шаг. — Ходжабеков осторожно ударил ладонью по столу. Это означало, что разговор окончен.

В кабинет один за другим стали входить члены правления. Ходжабеков с важным видом уселся на председательское место и назидательным тоном начал произносить речь о том, что заготовки кормов — залог развития животноводства. Начались прения. Но Шербек ничего не слышал. Голова его была как в тумане. «Так вот почему у Нигоры были такие грустные глаза там, в больнице», — думал он.

В это время слова попросил Саидгази, сидевший с левой стороны председательского стола. Не спеша водрузив на нос очки, он внимательно оглядел всех сидящих.

— Товарищи члены правления, — начал он неожиданно громким голосом, казалось не соответствующим его маленькому росту, — председатель объяснил, насколько серьезен этот вопрос. Я бессилен что-либо добавить к этому, — он бросил взгляд в сторону председателя. — Сейчас каждый день на счету. Если мы будем думать о том, чтобы наш скот зимой не голодал, то должны заготавливать корм немедля. — Саидгази опять оглядел присутствующих, желая понять, как подействовали его слова. — Вот так, товарищи члены правления! У меня есть предложение: сенокосом на дальних лугах у подножья гор руководить зоотехнику товарищу Шербеку Кучкарову, а косьбой на близких к кишлаку лугах и уборкой люцерны — самому председателю Туйчибеку Ходжабекову. Как вы думаете?

Члены правления не возражали. Потом начали распределять по бригадам конные и тракторные косилки. В этом разговоре участвовали все, только Шербек сидел по-прежнему молча.

Когда собрание закончилось, в комнате было трудно дышать от папиросного дыма.

Выйдя на улицу, Шербек глубоко вдохнул свежий, влажный воздух. Хмурое небо прояснилось, появилась прятавшаяся от дождя луна.

Шербека терзали сомнения, посеянные словами председателя о новой породе овец. Теперь уже ему казалось, что в словах Ходжабекова есть доля правды: действительно, тонкошерстные овцы не дают столько курдючного сала, как обыкновенные. Но неужели нельзя создать такую помесь, чтобы были и тонкая шерсть и курдюк? Нет на свете такого дела, которое было бы недоступно человеку.

Ведь гиссарские и эдилбайские породы овец с большими курдюками тоже не появились сами собой. Сколько поколений чабанов потрудилось, чтобы создать эти породы. Почему же он, Шербек, должен пользоваться готовым и ограничиваться только наблюдениями? Разве для этого он учился? Нет, он должен создать новую породу овец. Он назовет ее «Узбекистан». У них будет тонкая волнистая шерсть, блестящая, как вода Аксая. И курдюки, в которых будет собираться лишнее сало. Тогда их движения будут легкими, как у овец местной породы, для них не страшны ни холод, ни жара. В трудное время они будут питаться за счет своих запасов. Конечно, для выведения такой породы понадобятся долгие годы, может быть вся жизнь. Нужно экспериментировать. Но как быть, если уже начало этой работы принесло колхозу ущерб в двести тысяч рублей? Может ли это быть? Сейчас, оставшись наедине со своими мыслями, Шербек впервые стал сомневаться, правду ли сказал ему Ходжабеков. Что, если это какие-нибудь махинации Саидгази?..

Шербек остановился на перекрестке. Если повернуть налево, то можно прийти туда, где живет Нигора... Ведь он не видел ее с того дня, как они вернулись с гор. Но уже поздно. Может быть, Нигора спит. А завтра он должен уезжать в горы на сенокос... Разве он может уехать, не повидавшись с ней? И Шербек решительно повернул влево. Вот и арык. Как только перейдешь его, будет большой глиняный дувал. За ним дом, где живет Нигора. Шербек остановился в тени большого тополя и воровски огляделся. Вокруг никого не было. После недолгого колебания он перепрыгнул через забор и приблизился к открытому окну, из которого падал луч света.

Омытые недавним дождем листья били его по лицу и как будто шептали: «Бесстыдник». Он остановился в нескольких шагах от окна, поднял ветви усыпанной плодами яблони — и чуть не вскрикнул. За столом, напротив окна, сидела Нигора. Ее густые черные брови были озабоченно нахмурены, глаза устремлены в книгу. Нигора была одета в белое крепдешиновое платье. Занавески на окнах были тоже белые. И вся комната, наполненная светом, была бела, тиха и торжественна. Шербек замер, не в силах оторвать глаз от девушки. Но вот Нигора встала, потянулась и зевнула. Отпустив ветви яблони, Шербек в последний раз посмотрел в окно, Нигора раздевалась. Белое платье утонуло в темноте.

— Спокойной ночи, желаю видеть хорошие сны! — прошептал Шербек,

Утром Шербек пошел в контору. Ему очень не хотелось встречаться с Ходжабековым, но председатель был уже около правления. Он беспрерывно давал какие-то указания, появлялся то у сенокосилок, то среди людей, отправлявшихся в луга. Наконец бригады косцов были готовы к выезду. Первой отправлялась бригада Шербека. На одной двухконной арбе разместились люди, на другой — полевая кухня. Следующая арба была занята палатками и постелями. Процессию завершали три косилки. Шербек выслушал напутствие председателя, и караван тронулся. Когда достигли долины Кайнар, на горизонте показалось солнце. Оно залило своими яркими лучами высокие холмы, окружающие с трех сторон долину. В густой траве застрекотали кузнечики.

Косари, как всегда, остановились у источника. С давних пор в Аксае живет легенда об этом источнике.

Одного из предков Максума прозвали «Бермас-бай», что значит «Жадный». Как-то он привел сюда наемных рабочих — мардикаров — на сенокос. Пока они косили, он сам начал готовить им обед. Слуги трудились изо всех сил, рассчитывая, что обед, приготовленный хозяином, будет особенно вкусным. Пока они прошли долину из конца в конец, время подошло к полудню. Они спросили:

— Бай-бобо[26], кипит ли ваш обед?

— Ничего, кишки не порвутся. Бог даст, скоро закипит, — ответил хозяин.

Мардикари снова взялись за работу. Когда они подошли к источнику, скосив еще одну полосу, начало уже темнеть.

— Хозяин, кипит ли ваш котел? — опять спросили они.

— Бог даст, скоро закипит, а пока трудитесь, — ответил тот.

Мардикари приуныли.

— Пока у хозяина закипит котел, источник может испариться, — сказал один из них.

Второй добавил:

— Он скорее умрет, чем даст лепешку.

Мардикари забрали свои косы и ушли по домам. С тех пор народ назвал этот источник «Кайнар», что значит «Кипящий».

Между тем бригада устраивалась на новом месте. Лошадей пустили на траву и стали строить палатки, разгружать вещи. Недалеко от источника установили котел. За работой не заметили, как наступила ночь.

Назавтра солнце вышло такое свежее, яркое, будто умылось в рассветной росе. Хорошо откормленные лошади тянут косилки. Высокую траву волнует ветер, как лицо голубого озера. Под лучами солнца она блестит, как разноцветный атлас. Скошенная острыми ножами косилки, трава ложится ровными, красивыми рядами.

Шербек с несколькими членами бригады косил траву в оврагах, примыкающих к Кайнару, где не могла пройти косилка. Жара донимала его. Он снял пиджак и засучил рукава полосатой рубашки. Опытные косари смотрели на работу зоотехника с доброжелательными улыбками.

— Шербек, сынок, косу держите спокойно, сильно не нажимайте, — посоветовал идущий позади старый колхозник. — Посмотрите, вот так. Тогда и уставать не будете.

Шербек вытер платком лицо, поплевал на ладони и снова энергично замахал косой.

Для Шербека не прошли бесследно эти жаркие трудовые дни. Он заметно осунулся. Всегда розовые щеки потемнели от загара. Бриться было некогда, и лицо его обросло черной бородой.

Однажды в косилке Туламата сломался нож. Он отправился за новым в кишлак. Вернулся поздно. Сразу бросилось в глаза, что он побывал в парикмахерской. Его черная борода была аккуратно подстрижена, а черные усы старательно закручены кверху. Он зашел в палатку, лег на кошму и крикнул:

— Эй, чайник с чаем сюда!

Шербек понял, что Туламат навеселе, успел отвести душу.

— Туламат-ака, вы требуете чаю, будто съели целого барана, — пошутил Шербек.

Усач, положив тюбетейку на колено, озорно подмигнул Шербеку.

— Эх, братец Шербек, жена сварила на бараньем сале такой вкусный плов, что нет слов описать. На дне блюда, хочешь — верь, хочешь — не верь, целая пиала жира осталась. Чтобы добро не пропадало даром, я смазал им усы.

Сидевшие рядом колхозники рассмеялись. Туламат серьезно посмотрел на них, словно удивляясь: «Чему они смеются?»

— Эй, Туламат, хитрец, в прошлый раз ты говорил, что зарезал барана и отложил курдюк, чтоб смазывать усы, — сказал кто-то из колхозников.

— Курдюк тоже есть, хранится отдельно.

— Почему же не захватил хоть половину? Пригодился бы здесь.

— Ишь, чего захотел! А если вы его у меня утащите?

Колхозники расхохотались. Туламат ловко переливал из пиалы в чайник и обратно. Лицо его было так невозмутимо, как будто этот разговор не имел к нему никакого отношения. Когда смех затих, он искоса поглядел на Шербека и сказал:

— Да, я видел в Аксае эту девушку-доктора. Она передавала тебе привет.

— Да будет она здорова. — Сердце Шербека екнуло. Перед глазами встала Нигора в белом платье.

— Что же ты, братец, задумался? Мне кажется, на твою голову свалилась печаль? — спросил Туламат, усмехнувшись в усы.

Прикинувшись грустным, Шербек ответил:

— Да, вы угадали.

— Есть поговорка: когда рядом с тобой твой осел, поклажа твоя не останется на дороге. Расскажи нам все. Мы с тобой! — Туламат уперся левой рукой в колено, а правую приложил к груди.

Все ждали, что будет дальше.

— Так-то оно так, но все же это только поговорка.

— Ты не веришь мне? — Туламат обиженно посмотрел на Шербека.

— Ну ладно, я верю вам, — Шербек поднял голову. — Если я попрошу вас, как младший брат, об одном одолжении, вы не откажетесь?

— Э-э, брат, за тебя я готов заложить душу дьяволу!

— Ладно, тогда скажу, — Шербек вздохнул. — Туламат-ака, вы не дадите мне в долг три-четыре тысячи рублей? К осени я бы вернул вам...

Правая бровь у Туламата опустилась вниз, а левая — поднялась вверх. Это означало у него раздумье.

— А-а, тебе уже известно, что я выиграл по займу...

Сидевшие замерли от удивления: когда это он выиграл?! И почему никто об этом не знает?

— Расскажи, как это было, — стали просить Туламата.

— Однажды сынок принес газету, я развернул ее и увидел таблицу займа. У меня было облигаций на четыре тысячи четыреста сорок четыре рубля. Завернутые в платок, они ждали своего часа на дне сундука. «Выиграть бы двадцать пять тысяч», — сказал я жене. «Дай бог», — говорит она. Вы же знаете мою жену. Она женщина с предрассудками, что с ней поделаешь! Но про себя я тоже подумал: «О, помоги бог!» Ищу, ищу по номерам — ничего нет. Только хотел бросить все — вдруг номера совпали. «Я же говорила!» — вскрикнула жена. Женщина есть женщина, она всегда бывает права. Потом я пошел в конюшню, оседлал ахалтекинского жеребца и, бросив все дела, уехал в район. — Туламат оглядел слушателей и покрутил усы. — В сберкассе отсчитали мне, как орехи, ровно двадцать пять тысяч. Выхожу на улицу и вижу: подъезжает на мотоцикле мой друг — начальник милиции. Обнялись мы с ним, поздоровались. Он сказал: «Поздравляю!», а я ему:«Благодарю». Оказывается, слух о моем выигрыше облетел уже весь район! Друг мой на мотоцикле, а я на ахалтекинце, — закатились прямо в ресторан. Смотрю, со всех сторон начали собираться друзья. Шербек, мальчик мой, я тебе скажу: не имей сто рублей, а имей сто друзей. Друзья у меня, сам знаешь, какие: один работает в райпотребсоюзе, другой — в райисполкоме, третий — в военкомате, все важные персоны. «Ладно, — думаю, — один раз живем на свете, надо веселиться». Из одной, из другой двери все идут и идут. «А, мулла Туламат, повезло тебе!» — говорят все.

Стало в ресторане полным-полно. Все свои. Начальник милиции рассадил всех по порядку: откуда мне знать, у кого какой чин. И пошли заказывать. Заказ за заказом! Все несут и несут, конца и края этому нет. Разве Туламат допустит, чтобы гости не ели? Я кричу им: «Ешьте, друзья, наливайте, друзья!» Потом подошла официантка, улыбается, тоже, наверно, радуется за мой выигрыш, начала считать, и оказалось, надо заплатить девять тысяч девятьсот девяносто девять рублей. «Э-эх, куда ни шло, думаю, мы находим деньги, а не они нас», — вытащил две нераспечатанные пачки, по пять тысяч каждая, бросил их на стол. Даже сдачи не взял. На этом свете пусть говорят спасибо. «Как, — спрашиваю, — наелись, напились?» Они ответили: «Хватит». — «Ну, тогда пошли», — предложил я. Все дружно встали. Помогли мне сесть на ахалтекинца. Бесценные у меня друзья! Я уже отъехал, когда меня догнал на мотоцикле друг, начальник милиции: «Неужели ты поедешь домой с пустыми руками? Ты, которого так уважают в кишлаке? Неужели не хочешь купить подарки родным и близким?» — «Спасибо, — сказал я, — что напомнил». И мы вместе пошли по магазинам. Домой я вернулся, израсходовав двадцать тысяч. Э-э, брат, деньги — это пыль на руках. Ф-фу, дунешь — улетят. Остальные пять тысяч отдал жене: «Что-нибудь купишь». Она купила дочкам сюзане и простыни. Вот так вышло, братец. И почему ты не сказал о своей нужде раньше?! Разве я бы отказал тебе? — Туламат так естественно изобразил сожаление, что кто-то не выдержал и под общий смех сказал:

— Ох, и врешь ты, Туламат, как по маслу!

Туламат удивленно пожал плечами и спокойно продолжал пить чай.

Не успели закончить сенокос, как началась жатва. Бригаду Шербека перебросили на жатву, а Шербек вернулся к своим обязанностям.

После Кайнара он заметно изменился: то ли оттого, что постригся и побрился, или оттого, что надел соломенную шляпу и белый китель, лицо его казалось побелевшим.

Шербек решил прежде всего побывать на новом скотном дворе. Дорога шла через пшеничные поля. Шербек задумчиво смотрел на тучные, созревшие колосья, словно застывшие под палящим солнцем. «Если не успеем быстро убрать, пшеница начнет осыпаться», — думал он.

Возле скотного двора Шербек никого не встретил. Привязав лошадь в тени, он вошел в помещение. Пестрая корова, стоявшая в первой загородке, перестала облизывать пустую цементную кормушку, взглянула на Шербека и жалобно замычала. Другие коровы лежа пережевывали жвачку. Шербек заметил их впалые бока и голодный взгляд. «У председателя это называется стойловое содержание скота», — с горечью подумал он.

В другом конце коровника Шербек увидел мать.

— Мама, а где остальные?

— Пошли за клевером, сынок. С тем, который рос поблизости, уже покончили, а сейчас пошли далеко.

— А пока они принесут, коровы будут стоять голодные?

Хури заглянула в лицо сына и испугалась.

— Говори спокойно, сынок, спокойно. Прямо душа у меня в пятки ушла. Если один раз крикнешь, она может улететь... — Хури заметила, что сын покраснел. — Ты думаешь, мы здесь бездельничаем? С рассвета до поздней ночи не знаем покоя. Как только есть свободная минута, запрягают лошадей и едут за клевером. Все устали от этого вашего ученого метода.

— Он называется — стойловое содержание скота.

— Да, да...

— Мама, — с нежностью произнес Шербек, словно извиняясь за свою недавнюю резкость.

— Что, милый?

— Как только солнце будет заходить, пусть выпустят коров на пастбище. Скажите заведующему фермой. На обед и на ночь пусть приготовят корм, а остальное время пусть пасутся. Хорошо?

— Хорошо-то хорошо. Но не попадет ли нам от председателя?

— Ничего не будет!

Хури печально посмотрела вслед сыну. Его распоряжение встревожило ее. Ведь Ходжабеков не любит, когда отменяют его распоряжения. К тому же, может быть, метод стойлового содержания коров и заслуживает внимания. Не зря ведь о нем столько разговоров.

Шербек между тем отправился в Кзылджар, где прежде был скотный двор. Теперь его отдали под свиноферму. По дороге он возмущался и рассуждал сам с собой. Как может руководить колхозом человек, который столько лет не выходил из кабинета и ничего не понимает в сельском хозяйстве? Стойловое содержание скота — это хорошо, об этом писали в газетах и на конференциях говорили. Но как можно не принимать во внимание местные условия? Для того чтобы накормить пятьдесят коров, несколько человек должны с утра до вечера возить корм. В результате молоко обходится очень дорого. Какой толк, если этот метод не окупает затраченный труд и не приносит прибыли?

Шербек вспомнил те двести тысяч, о которых говорил ему Ходжабеков, и настроение его еще больше испортилось. Да, выходит, что Нигора критиковала его справедливо. Ведь эти деньги на покупку овец были взяты из неделимого фонда. Они могли бы пойти на другие нужды...

Шербек мысленно занялся подсчетом. Неужели каждый купленный ягненок стоит четыреста-пятьсот рублей? А кроме того, ведь большинство ягнят было взято у колхозников в порядке контрактации.

В душу Шербека закралось сомнение. Не мутят ли воду Ходжабеков и Саидгази?

Вдали показался свинарник. На него было больно смотреть: вместо окон — дыры, в стенах — щели. Казалось, он того и гляди рухнет. Сколько раз Шербек просил у председателя построить новый свинарник, так и не смог убедить. Как убедишь, если его первый советчик — Саидгази.

Под крутым, оврагом виднелась низенькая хибарка — жилье свинопаса Ашира. Обычно, когда он пускает воду на свою бахчу, вода разливается до свинарника и образует большую лужу. То же было и сейчас. В луже лежало несколько свиней, другие ковырялись в грязи, в надежде найти что-нибудь съедобное. Недалеко от свинарника на отгороженной забором площадке под солнцем лежали, вытянувшись как дохлые, поросята. Наверное, Ашир утром загнал их сюда, да так и оставил. Это ведь колхозные! Что ему, жалко?

Приподнявшись на лошади, Шербек крикнул:

— Ашир!

Ответа не последовало. Слышно было только щебетанье воробьев на чердаке и хрюканье свиней. Шербек соскочил с лошади и пошел в свинарник. На пороге он невольно остановился. Там была такая грязь, что некуда ступить.

— Ашир! — еще раз крикнул Шербек.

Никто не отозвался.

Шербек, круто повернувшись, зашагал к дому Ашира.

Огромная белая собака, лежавшая на бахче, вскочила и с лаем бросилась на него. Люди говорили об этой собаке: «Если зверь не похож на своего хозяина, то жить не будет». Шербек ударил собаку кнутом. Но она не отступила. В это время в дверях появился Ашир.

— Не бей! — пропищал он и побежал к Шербеку.

Зеленые глаза Ашира на обросшем черном лице были полны злобы. Годами не видевшие мыла руки сжались в кулаки.

— Если ты такой сильный, то бей меня, у меня каменное тело, выдержит все! — Он распахнул рубашку и ударил себя кулаком в грудь. От него исходил такой сильный запах чеснока и водки, что Шербек невольно поморщился.

— Успокойтесь! Я пришел за вами. А вместо вас меня встретила собака. Ну-ка, идите за мной, — Шербек повел его в свинарник.

Когда они дошли до площадки, где лежали поросята, Шербек не выдержал:

— Бессовестный вы человек, Ашир! Разве можно держать поросят на таком солнце, ведь их хватит солнечный удар! А что делается в свинарнике? Вы же неделями его не чистите, грязь по колено.

— Найдите себе такого, кто будет держать свинарник в чистоте! — нагло ответил Ашир.

— И найдем, но пока вы здесь, вы обязаны работать. Вам и вашей жене начисляются трудодни. Колхоз не богадельня, чтобы каждый, кому вздумается, задаром ел его хлеб.

— Скажите спасибо, что я взялся за эту работу. Это же свинарник. Какой мусульманин возьмет на себя такой грех? Подождите, еще побегаете за Аширом...

Он повернулся и, пошатываясь, направился в свою хибарку. Шербеку ничего не оставалось, как уйти отсюда ни с чем.

Это уже не первый разговор с Аширом. Вначале Шербек пытался убеждать его, рассказывал, как нужно ухаживать за свиньями, разъяснял, что это одна из самых доходных статей колхоза. Он старался следовать совету Саидгази. Когда год назад Шербек начал работать зоотехником, бухгалтер сказал ему:

— Советую вам обращаться с людьми осторожно, никого не обижайте, вы завоюете авторитет. Вот, например, на свиноферме есть один человек, Ашир. Люди прозвали его Аширом Злым. Он немного не того... чудаковатый и горячий. Много горя видел в жизни, поэтому и стал таким. Мы его еле уговорили пойти в свинарник. Ведь свиньи — нечистые существа, и все истинные мусульмане презирают их...

И Шербек искренне старался найти общий язык с Аширом. Но, как видно, все было впустую.

После развода с Якутой Ашир начал спиваться. Раньше, когда он продавал ткани, обмеривал покупателей очень незаметно. А когда начал пить, то терял чувство меры и делал это так заметно, что несколько раз попадался. Наконец однажды его поймали на месте преступления и передали дело следователю. Ашир испугался и сбежал. Но скоро его поймали на базаре, где он продавал краденые вещи. Все-таки ему не удалось избежать суда. В исправительно-трудовом лагере его назначили хлеборезом, как бывшего продавца, видимо руководствуясь поговоркой, «хоть птичку, но пусть мясник режет». Но и здесь через некоторое время заключенные обнаружили, что их обделяют, и жестоко избили его.

Срок наказания кончился, Ашир вернулся в родные края, но в городе оставаться ему не разрешили. Пришлось поехать в кишлак. Он выбрал Аксай. Но для кетменя надо иметь сильные руки, для косаря нужна крепкая спина, а для садовода — умение. Ничего этого у Ашира не было, а главное — не было желания честно трудиться. В это время начались разговоры о большой пользе свиней в развитии колхозного хозяйства, и председатель «Аксая» искал подходящего свинопаса. Как раз в это время в Аксае появился Ашир. Он прикинул в уме и решил, что на свиноферме можно кое-чем поживиться, тем более что и председатель и бухгалтер усиленно уговаривают его идти туда.

Вскоре ему пришлось сдавать свиней на мясокомбинат. Кроме того, он получил разрешение продать на базаре для колхозных нужд мясо трех свиней. Ашир сделал все так гладко, что не подкопаешься, и с большой выгодой для себя. Зашел к Саидгази отчитаться. Бухгалтер пронзительно посмотрел на Ашира сквозь очки величиной с пиалу и почему-то ухмыльнулся.

— В таких делах нужна осторожность, — мягко сказал он. — Ведь вы уже несколько раз попадались.

Ашир испугался. Ему показалось, что этот маленький очкастый человек знает все, что творится у него внутри.

Саидгази продолжал улыбаясь:

— Э-э, чему только не учит нас жизнь! У вас есть дети и у меня...

Ашир понял эти слова так: «Я не буду тебе мешать».

Он второпях сунул руку во внутренний карман пиджака. Достал пачку сторублевок, разделил, не считая, на две части, одну из них протянул Саидгази.

Саидгази спокойно спрятал в карман свою долю.

— Ладно, все сделаем как следует, — успокоил он.

Так началась дружба Саидгази и Ашира.

Два года назад благополучное существование Ашира было потревожено. В укрупненный колхоз как с неба свалился Ходжабеков, тот человек, который похитил у него птицу счастья — Якутой.

Однажды Саидгази спросил у Ашира:

— Помнишь, когда появился новый председатель, ты побледнел и изменился в лице. Почему?

Ашир рассказал.

— Ходжабеков спросил о тебе: кто он, чем занимается здесь. Я ответил: свинопас. И расхвалил тебя как мог.

— Значит, он не узнал меня! Где же ему узнать — ведь в то время бритва парикмахера еще не касалась моего лица. А теперь что? — Ашир злобно фыркнул. — Вот! — Он широко открыл рот, показывая свои желтые зубы, которые крошились, как мука. — Вот! — Он показал на свой лоб, испещренный морщинами. — Стал как дряхлый старик.

— Брось терзать свою душу, ты и сейчас не уступаешь молодому. — Саидгази похлопал его по плечу. — Все это от водки. Если не сегодня, так завтра узнает тебя Ходжабеков. Но, по-моему, лучше, чтобы он тебя не узнал. Советую тебе — перестань злиться на него. Лучше думай о своем благополучии. Что прошло, того уж не вернешь.

Ашир так и сделал. Он очень старательно думал о своем благополучии. Но спокойствию и благополучию пришел конец, как только в колхоз приехал зоотехник Шербек.

Ашир возненавидел зоотехника с первого взгляда. Его раздражало розовое, как яблоко, лицо юноши с добрыми, доверчивыми глазами, вся его сильная, высокая фигура, приветливое отношение к людям. «Когда-то и я был таким, как ты. Раздавили, сломали», — думал он.

Вот почему после приезда Шербека на свиноферму Ашир, пылая злобой, примчался в правление и еще с порога закричал Саидгази:

— Ваш зоотехник оскорбил меня! Он не захотел со мной разговаривать по-человечески! Я для него всего-навсего поганый свинарь...

Глава пятая

Нигора, вернувшись с гор, с головой ушла в работу. Только поэтому мысли об отце и о поведении Ходжабекова не слишком мучили ее. Но иногда все же ею овладевало недоумение: почему не показывается Шербек, не повлияли ли на него толки об отце?

Может быть, это только кажется, что и отношение Акрама стало холодно-официальным. Раньше он был очень предупредителен и ласков, охотно объяснял, если она чего-нибудь не знала. Ведь у него столько лет практики за плечами. Теперь он редко заговаривает с ней. А может быть, это совсем не из-за отца, а у него какое-нибудь горе, неприятность? А что, если спросить у него? Ведь они коллеги по работе и должны друг другу оказывать поддержку. Просто стыдно, что она до сих пор не подумала об этом! И однажды вечером, дождавшись, когда Акрам остался один, Нигора зашла к нему в кабинет. Акрам перелистывал «Огонек», внимательно рассматривая цветные фотографии. Когда на пороге появилась Нигора, Акрам отложил журнал в сторону и придал своему лицу подчеркнуто деловое выражение.

— Чем могу служить? — холодно спросил он.

Нигора растерялась и даже забыла, зачем, собственно, пришла.

— Так просто... зашла, — сказала она, виновато улыбаясь.

Нигоре показалось, что глаза Акрама потеплели.

— Акрам Юнусович, у вас в последнее время грустное лицо. Что-нибудь случилось?..

— Доктор Нигора Назаровна, — сказал Акрам, нервно постукивая пальцами по столу, — прошу вас не вмешиваться в мои личные дела. Я не ребенок, в ласке не нуждаюсь, а в женскую дружбу не верю...

— Извините, если помешала, — прошептала она и, опустив голову, вышла из кабинета.

«Ну зачем пошла набиваться со своим сочувствием?» — упрекала себя Нигора. Лицо ее пылало от обиды, от досады на самое себя, она не помнила, как дошла до дому.

Вот, наконец, она в своей комнате. Дешевенькая железная кровать, стол со стопками книг, ученическая стеклянная чернильница и керосиновая лампа. Это единственные ее друзья. Нигора, не раздеваясь, опустилась на стул у окна, прикрыла горящие щеки ладонями. «И Шербек, наверное, такой же, как Акрам! Иначе нашел бы время встретиться. Ходжабеков, конечно, уже успел наговорить ему про отца, и теперь он боится дружить со мной». Нигора достала из стопки книг тетрадь, нашла чистую страничку. «Мамочка, — писала она, — как вы себя чувствуете? Здоров ли дедушка? В прошлый раз вы писали, что дедушка вышел на пенсию и очень скучает обо мне. Скажите дедушке, что ваша Нигора не такая бледная и тихая, какой была в институте. Она поправилась. Так и скажите...» Слезинка упала на последнюю строчку, и буквы расплылись. Дальше Нигора писала, что друзей у нее много, скучать некогда, что живет она у старичков, которые приняли ее, как родную. И работой она довольна. «И все-таки я очень соскучилась о вас и о дедушке... — Нигора всхлипнула. — Я знаю, что вам тяжело, но вы храбрая, выносливая». Как еще можно похвалить ее? «Моя богатырка мамочка! В этот раз я вам послала двести пятьдесят рублей. Это, конечно, мало, но скоро пришлю еще. Мама, я знаю, что вы по вечерам шьете, что глаза ваши устремлены на иголку, а сердце со мной. Обо мне не беспокойтесь. Я ведь говорю, что у меня все хорошо. Если что-нибудь нужно, напишите. Ведь вы сами называли меня своей единственной опорой. Когда же мне заботиться о вас, если не сейчас. Пришел ли ответ на наш запрос об отце? Мама, поцелуйте моего седобородого дедушку. До свидания. Будьте здоровы, мамочка».

Нигора положила ручку и встала. Ей вдруг показалось, что в комнате как-то неестественно тихо. Она распахнула окно. В тот же миг в комнату ворвался бодрый шум Аксая. Нигора закрыла глаза и мысленно перенеслась в горы, где она недавно была. Над Кашка-тавом облако, позолоченное по краям, голубой рассвет, росистая трава в долине. Где-то кричит куропатка...

До сих пор она не верила в однообразие сельской жизни. Ей никогда не бывало скучно в кишлаке. Правда, близких подруг у нее не было, а из тех парней, что заглядывались на нее, ни к кому не лежала душа. Но зато была работа, книги, поездки в горы, где ее волновало и радовало все: простые и мужественные люди, вечно бегущий Аксай, цветы и птицы. Сейчас впервые она почувствовала себя одинокой. Даже эта комната, которую она старалась сделать уютной, казалась сейчас чужой и холодной. Разве здесь она дома? Нет, ее дом в городе. Ей вдруг представилось, что вернулся отец, все родственники собрались вокруг стола, нет только ее, Нигоры.

За окном опустились сумерки. Скоро надо было идти в больницу на дежурство.

Заработал дизель колхозной электростанции, В окнах домов вспыхнул неяркий свет.

В это время Шербек свернул в чайхану на берегу реки и увидел Туламата, как всегда окруженного слушателями. Усач рассказывал о своей недавней поездке в город.

— Есть там, братцы, гостиница. Перешагнешь ее порог — усталость как рукой снимет. А все из-за хозяйки... Или как там, заведующей. Ну и баба, скажу я вам! Ноги крепкие, грудь высокая, лебяжья шея — одним словом, цветок. Однажды в коридоре мы столкнулись с ней лицом к лицу. Чтобы дать ей дорогу, я прислонился к стенке и при этом задел плечом что-то твердое. Раздался грохот. Но я не обратил внимания — не мог оторвать глаз от хозяйки. Потом очнулся — смотрю, на полу лежит ящик от пожарного крана с разбитым стеклом. От стыда я чуть не умер. А хозяйка посмотрела на меня и улыбнулась: «Вот это мужчина! Сколько силы у вас в плечах...» Пусть бог простит меня, что на старости лет говорю о таких вещах, но уж больно она хороша была!

Все вокруг хохотали, и только два богобоязненных старика, сидевшие поодаль, сурово посмотрели на Туламата.

— Голову сломал — все думаю: как бы ей понравиться? Пошел в парикмахерскую, там меня постригли, усы чем-то намазали, побрызгали одеколоном. Надел набекрень тюбетейку и вернулся в гостиницу, а ее нет. Оглядел себя в большом трюмо, обрадовался: ну чем я хуже городского? Фигура что надо, а под тенью усов могут отдыхать сразу две девушки. «Вот теперь хозяйка наверняка полюбит тебя!» — сказал я вслух. Вдруг позади раздался хохот. От неожиданности я повернулся, да так, что зацепил ногой тумбочку под зеркалом. Зеркало полетело и разбилось вдребезги. От испуга у меня волосы встали дыбом: оказывается, за моей спиной стояла хозяйка. Она подошла ко мне и сказала: «Ничего, ничего, оплатите стоимость зеркала, и все будет в порядке». Отдал я ей все деньги, что были в кармане, и был доволен, что не забрали в милицию. Дал себе клятву больше не показываться на глаза хозяйке. Три дня и три ночи шагал пешком до своего кишлака. Вот так-то, ребята. Дорого обошлась мне любовь к хозяйке. До сих пор зло берет. Вот так-то, братцы, любовь делает меня неуклюжим...

— Бедный Туламат, ни за что пострадал, хоть бы один поцелуй был! — посочувствовал кто-то.

— Ах вы, шалуны, — покачал головой Туламат. — Если я не уйду, вы, пожалуй, и меня научите бесстыдству...

Он поднялся и вместе с Шербеком вышел из чайханы. А Шербек шел и думал: «Меня тоже любовь делает неуклюжим. Что это я все стесняюсь зайти к Нигоре?» Решившись, он направился в цветник возле больницы.

Два часа просидел он на скамейке в цветнике в надежде, что Нигора выйдет. Но она не показывалась. Сомнение охватило его: «Может быть, ее здесь нет?» Он уже готов был встать и уйти, как вдруг на цветы упал луч света. Кто-то в белом промелькнул у стены.

— Нигора! — тихо окликнул Шербек.

Белый халат заколебался.

— Нигора! — на этот раз голос Шербека звучал увереннее.

Белый халат отделился от стены. Прорезав темноту, он приблизился к кустам.

— Шербек?! Что вы здесь делаете так поздно?

Шербек растерялся. Все приготовленные слова куда-то улетучились.

— Голова... — он показал на висок, как будто Нигора могла что-нибудь увидеть в темноте. — Пришел за пирамидоном. Не найдется ли у вас?

— Я сейчас...

— Нигора! — поспешно позвал Шербек.

Нигора вернулась.

— Что?

— Здравствуйте.

— Здравствуйте.

В темноте их руки встретились.

— Садитесь, пожалуйста.

Шербек поймал себя на том, что продолжает держать в своей руке маленькую, мягкую, слегка влажную от волнения руку Нигоры, и покраснел.

— С тех пор как мы вернулись с гор, прошло немало дней, — сказал Шербек, нарушив тишину.

— Да, с тех пор мы не виделись.

— Живем в одном кишлаке, а не видим друг друга по целым неделям...

— У вас, кажется, много работы. Вам некогда…

Шербек почувствовал укор в ее голосе.

— Да, верно, работы было много. В Кайнаре косили траву. А сейчас ремонтируем зимние стоянки для овец. Но я ни на минуту не забывал вас. Даже приходил к вам домой. Два-три раза приходил сюда. И все никак не могу поймать вас...

— Нигора! Нигора! — послышалось из окна больницы.

— Иду!

— Идите скорей, больной плохо.

— Наверное, я от вас прячусь, — сказала Нигора, улыбаясь. — Да, вам принести пирамидон?

— Спасибо, уже прошло.

— Я должна идти, не обижайтесь на меня... — сказала она извиняющимся тоном.

С уходом Нигоры как будто стало еще темнее. Тишина... Все спят. Не спят только больная, сидящая около нее Нигора и Шербек.

Глава шестая

В конце августа Суванджан приехал в лесопитомник и направился прямо в дом Джанизака, держа в руках четырех убитых им жирных куропаток. Комната была пуста, дверь открыта настежь. В нерешительности Суванджан остановился на пороге. Вдруг послышался голос Айсулу:

— Ты хочешь быть подпоркой в дверях?

Суванджан вздрогнул от неожиданности и обернулся, но при этом ударился головой о косяк. Айсулу заливисто расхохоталась, и столько безотчетной радости было на ее смуглом лице, что Суванджан не смог рассердиться, но для виду обиженно буркнул:

— Кто умирает, а кто смеется!

— А что мне плакать, что ли? Ну-ка, покажи, каким местом стукнулся?

Айсулу обхватила голову Суванджана, погладила больное место.

— Ах ты, ребеночек! Теперь перестало болеть?

Суванджан внезапно обнял девушку и стал целовать, приговаривая:

— Вот тебе, вот тебе! Я покажу, какой я ребенок!

Айсулу, наконец, вырвалась из его объятий и подбежала к зеркалу.

— Ой, что ты наделал! Посмотри на мои щеки! Как я теперь покажусь деду?

Во дворе послышался кашель Джанизака. Айсулу отскочила от Суванджана и села на подоконник.

Когда Джанизак вошел в комнату, Суванджан, растерянный, стоял посередине, Айсулу, отвернувшись, глядела в окно.

— А, это ты? Ну, здравствуй! Как поживаешь? Вы поссорились, что ли?

— Нет, вот ваша дочь... — Взгляд Суванджана упал на принесенных им куропаток, которые лежали на полу. Он поднял их и продолжал: — Отец сказал мне: «Отнеси куропаток Джанизаку, он обменяет их на порох у агронома». А она думала, что я принес куропаток ей и обиделась. На, бери одну!

Взгляд Айсулу не предвещал ничего хорошего. «Ну и мастер ты врать!» — говорили ее глаза.

— Не надо! Обойдусь, — отрезала она.

Джанизак, взяв из рук Суванджана куропаток, прикинул, сколько они весят, и вышел из комнаты, бросив Суванджану:

— Посиди здесь.

Как только дед вышел, Айсулу спрыгнула с подоконника и в воинственной позе остановилась перед Суванджаном.

— Обманул старого человека!

Но тут же успокоилась и с любопытством спросила:

— А что ты будешь делать с порохом?

— Волков стрелять.

— Застрели для меня лисицу!

— Если стрелять, шкура испортится. Даже этого ты не знаешь?! Лисицу ловят капканом у норы.

— Тогда поймай для меня.

— А для чего тебе?

— Шапка износилась. Возьми меня на охоту! — стала просить Айсулу.

— Хорошо. Когда за тобой прийти?

— Когда хочешь.

— Ладно, я приду завтра вечером...

Джанизак вернулся с небольшим свертком.

— Вот тебе, — Джанизак отдал сверток Суванджану. — Здесь пятьсот граммов пороха и пятьсот граммов свинца. И пули для кабанов.

— Спасибо, утагасы.

— Передай привет отцу.

— Приезжайте к нам в гости! — крикнул на прощанье Суванджан.

На следующий день он пришел, как договорились, за Айсулу. Он был одет в тулуп, на плече висела винтовка. Айсулу уже ждала его. На ней было то же красное платье, на голове шаль, на ногах — сапоги. Посмотрев на нее, Суванджан сказал:

— Надо было одеться теплее.

— Не замерзну.

— Посмотрим.

— Да, чуть не забыл... Есть у вас кетмени?

— Есть.

— Принеси.

Айсулу побежала на бахчу и вернулась с кетменем в руках.

— Зачем зря таскать эту тяжесть?

— Если встретится медведь — стукнем его по голове кетменем.

Айсулу поверила.

Когда они подошли к тому месту, где сливаются речки Куксай и Тентаксай, последние красные лучи солнца начали исчезать. Воды было мало, каменистые берега и корни деревьев обнажались. Река монотонно шумела. Позади — плоскогорья, овраги и пещера — ее в народе называют «Пещерой девы» и о ней ходят разные легенды. Из пещеры вытекает хрустально чистый Холодный родник.

Подойдя к роднику, Суванджан снял тулуп и расстелил его. На тулуп он положил ружье. Потом лег сам и стал жадно пить родниковую воду. Айсулу тоже захотелось попробовать этой прозрачной воды. Она опустилась рядом на колени, но волосы упали на грудь и мешали ей, пришлось черпать воду горстями. Поднявшись, Айсулу огляделась вокруг и только теперь заметила, что наступает ночь.

— Где же мы будем ловить лисицу? — удивленно спросила она.

— Здесь.

— Но здесь ее нет.

— Она, наверно, ищет место, где ее ждет Айсулу, — пошутил Суванджан. — Пойдем! Дай мне кетмень!

Они прошли мимо зарослей кустарника и остановились.

— Когда мы пасли овец, я видел здесь нору лисицы, — сказал Суванджан, оглядываясь по сторонам.

Где-то невдалеке раздался шорох. Они осторожно двинулись в ту сторону, как вдруг Суванджан провалился ногой в какую-то яму.

— Что случилось? — Айсулу нагнулась над ним.

— Ничего, — сказал Суванджан, скрывая боль. — Нашли то, что искали. Нора здесь.

Суванджан, сидя, развязал мешок и достал капкан.

— Пружина из настоящей стали, — похвастался он. — Мастер сделал мне ее за одну шкурку. Сейчас попытаем твое счастье.

Айсулу благодарно улыбнулась.

Суванджан поставил капкан перед самой норкой так, чтобы лисица сразу же увидела кусок мяса, и замаскировал его ветками.

— Теперь поищем, нет ли другого выхода из норы, — озабоченно сказал Суванджан. — Может быть, она уже убежала другой дорогой, пока мы устанавливали здесь капкан?!

Они стали прощупывать руками и ногами заросли кустарника. Айсулу наткнулась ногой на что-то мягкое, это был холмик свежевырытой земли.

— Суван, иди сюда! — позвала девушка. — Это, наверно, другая нора?

Суван сунул руку в нору.

— Нет, кажется, это второй выход из той же норы.

Он заложил дыру камнями, засыпал землей и примял кетменем.

Суванджан работал так ловко и проворно, что Айсулу невольно залюбовалась им.

Они вернулись туда, где оставили тулуп и ружье. Темнота и холод надвигались со всех сторон. Айсулу прижалась к Суванджану, положив голову ему на грудь. Ей было холодно, но сознаться в этом она не хотела.

— Замерзла? — Суванджан положил руку на плечи Айсулу, прижал ее к себе.

Он чувствовал, как теплота ее тела вливается в него, впервые в жизни он ощутил томительное и сладостное волнение от близости Айсулу, стал жадно целовать девушку в губы, щеки, глаза. Айсулу пыталась сопротивляться, но, заражаясь его волнением, покорная, обессиленная, отдалась его ласкам. Как будто горный буран ворвался в его кровь и буйствовал, разрушив границы ума и осторожности...

Внезапно сверкнула молния, разрезавшая, как меч, темноту ночи. Где-то над Кашка-тавом раскатился удар грома.

Упали первые крупные капли дождя, и сразу же хлынул ливень, косой, стремительный, как водопад.

Суванджан, накинув на девушку тулуп, поднял ее на руки и побежал в пещеру. Когда он достиг спасительного свода, на нем не было сухой нитки.

Природа разгневалась. Свет молний проникал даже в глубину пещеры. Айсулу забилась в угол и сидела молча, положив голову на колени. Она будто забыла о существовании Суванджана.

Поднялся ветер. Кусты сгибались до земли, будто просили у ветра прощения. А он со свистом нырял в каменную пропасть, дергал ветви, царапал траву в дикой пляске. Деревья гнулись и скрипели, но свалить их было не так-то легко. Может быть, поэтому баловство ветра перешло в ненависть. Он завыл, как голодный волк, направил свой гнев на облака, раздробил их и погнал.

Суванджан не мог унять дрожи. Зубы его стучали от холода. Айсулу задремала. На ее щеке застыла слезинка. Суванджан осторожно присел на камень возле Айсулу, снял пиджак и прикрыл ей ноги. Он не помнит, сколько времени просидел так, а когда открыл глаза, уже рассвело.

Согнувшись, Суванджан вышел из пещеры и отправился искать капкан.

Еще издали он увидел в мокрой зелени ярко-желтое пятно: лисица!

Лисица судорожно билась, зажатая пружиной. Рыжий хвост ее метался из стороны в сторону.

Суванджан прижал к себе зверя и побежал в пещеру. Айсулу проснулась и стояла у входа.

— На, бери! — Суванджан протянул ей зверя солнечного цвета.

Айсулу взглянула в печальные глаза лисицы и заплакала.

— Бери, ты же хотела, — повторил Суванджан, неловко держа лисицу на вытянутых руках.

Айсулу отступила на шаг и отрицательно покачала головой.

— Пойдем домой, — тихо сказала она.

Чувство вины перед Айсулу не давало Суванджану покоя. Иногда он под видом охоты бродил как тень по берегам Куксая или часами крутился около дома Джанизака. Айсулу, спрятавшись за забором, сквозь щелку наблюдала за ним. Однажды, когда Суванджан, осмелев, перелез через забор, она выросла перед ним словно из-под земли.

— Ты что тут делаешь?

— Просто так... — Суванджан растерялся. — Хотел сказать тебе, что мы уходим с пастбища.

— Ну и что же, уходи!

Грубость Айсулу обидела Суванджана, но все же он решился.

— Знаешь что, я хочу послать сватов. Пойдешь за меня?

— Не пойду за тебя! Не пойду!!! Уходи!

— Вот как?

— Да, так!

— Ладно! — Суванджан круто повернулся и пошел прочь.

Он не слышал плача Айсулу. Его заглушил шум Куксая...

На следующий день Бабакул и Суванджан покинули горное пастбище. Отару погнали в Аксай. Три дня пути — и внизу, на берегу Аксая, показался кишлак. Он утопал в лучах солнца. Но эти лучи не осветили душу Суванджана. Слова Айсулу не давали ему покоя. Он думал о них даже по ночам, не смыкая глаз.

Возле кишлака они разделились: Бабакул-ата с вещами поехал в кошару — загон для отар, а Суванджан пустил овец на скошенное пшеничное поле. Усталость последних дней и бессонные ночи дали себя знать.

Суванджан прилег в траву. Овцы паслись под присмотром собак недалеко от берега реки. Суванджан проснулся от тревожного собачьего лая и сразу почуял недоброе. Схватив палку, он кинулся к реке. На берегу, сбившись в кучу и испуганно навострив уши, стояли овцы. Невдалеке от них лежали два племенных барана, раздутые, как бурдюки. Суванджан не знал, что с ними произошло: опились или заболели? В голове промелькнуло: «Может, выживут?» Но бараны уже не шевелились, их широко открытые глаза подернулись пеленой.

— Умерли, — прошептал Суванджан. Он бессильно опустился возле баранов и долго сидел не шевелясь. Очнулся, когда перед ним выросли два всадника. Это были Ходжабеков и Шербек, направлявшиеся в соседний кишлак.

— Проворонил? — крикнул Ходжабеков, в бешенстве размахивая плеткой над головой Суванджана.

— Не смейте! — Шербек соскочил с лошади и подошел к баранам. — Суванджан, что случилось?

— Не знаю... Я уснул...

— Уснул! — опять закричал Ходжабеков. — Овцы колхозные, а не собственные, что их жалеть! Чтоб ты сдох!

— Не ругайтесь, — Суванджан шагнул к Ходжабекову. — Я же не нарочно... Мне что колхозные, что свои...

— Придет телега, погрузишь баранов и привезешь, — распорядился Шербек, садясь на коня.

— Я еще поговорю с тобой, растяпа! — на прощанье пригрозил председатель.

Глава седьмая

Осень в горном Аксае наступает раньше, чем в долине. В то время, когда в долинах девушки собирают хлопок в летних платьях, здесь чабаны кутаются в теплые суконные чекмени. В осеннюю пору пустынно в кишлаке. Взрослые заняты работой на полях, дети в школе.

Сейчас тишина не по душе Ходжабекову. Его сердце жаждет бури. В ушах его стоит голос Шербека. Как он крикнул тогда, на берегу: «Не смейте!» И это ему, председателю! Теперь об этом узнают все жители кишлака. О каком авторитете после этого может, идти речь? И все из-за того, что он замахнулся на этого нерадивого чабана, который уморил двух лучших баранов! Ходжабеков с силой швырнул на стол авторучку.

Нет, теперь этому Сувану от прокурора не уйти. Как там написано в паспорте? Суван или Суванджан? Отец называет его Суванджаном. Пусть будет проклятый «джан». С силой нажимая на перо, он дописал «джан». Теперь только подпишут члены правления — и все в порядке. Следователю даже нечего будет делать. Узнает этот мальчишка, где раки зимуют. «Но все ли захотят подписать», — он подумал о Шербеке и выругался.

Взял к себе в заместители этого молокососа, потому что в газетах и речах руководителей поднимался вопрос о выдвижении молодых специалистов, думал, Шербек будет ему опорой. Учил его, давал советы. А теперь он становится поперек дороги, да еще покрикивает. А, собственно, кто он такой, этот Шербек? Выступает против указаний сверху, против стойлового содержания скота; защищает убийцу колхозных баранов. Говорит, что бараны, наверно, съели на скошенном поле остатки хлеба от комбайна и выпили много воды, поэтому сдохли. Оправдывать Суванджана — разве это не преступление? А со свинопасом здоровается еле-еле, брезгует подать руку. Так ведет себя кандидат в члены партии.

В тот же вечер Ходжабеков устроил заседание правления колхоза. Он прочитал вслух «дело Суванджана» и предложил всем членам правления подписаться. Но большинство было против того, чтобы передать дело в суд: Бабакул и его сын — самые передовые чабаны, они в этом году получили от ста маток по сто тридцать ягнят. Пусть Суванджан возместит стоимость погибших баранов, и дело с концом.

Ходжабеков внутренне бесился, но старался казаться спокойным. Вся его злоба теперь обратилась против Шербека. «Уж здесь-то я не уступлю», — подумал он.

Покачиваясь в своем кресле, председатель начал издалека:

— Руководящие товарищи, поручая мне колхоз, сказали: «Ходжабеков, ты должен поставить колхоз на ноги». Я согласился. Я солдат партии. Куда пошлют, туда и пойду. Но здесь я увидел, что некоторые люди вместо того, чтобы помочь поднять колхоз, мешают общему делу...

Председатель долго сыпал общими фразами о необходимости искоренения семейственности, призывал беспощадно бороться со всеми недостатками и ошибками. Только под конец было названо имя Шербека, и всем стало ясно, против кого направлена речь председателя. Не успел Ходжабеков опуститься в свое кресло, как встал Саидгази. Он начал говорить о скромности человека и о том, насколько опасен отрыв от масс.

— ...Я хочу рассказать о том, что недавно произошло. Вы все знаете, что Ашир очень скромный, добросовестный работник. На днях Ашир прибежал ко мне в порванной рубашке, весь в слезах, и рассказал, как пренебрежительно, свысока, разговаривал с ним зоотехник, вместо того чтобы помочь хотя бы советом.

— О, вы, оказывается, нашли в темноте друг друга, — ядовито перебил Шербек.

— Товарищ Кучкаров, ведите себя прилично, — вмешался Ходжабеков.

— Тогда я не поверил словам Ашира. Не может быть, думаю, чтобы человек с высшим образованием, — Саидгази посмотрел на Шербека с жалостью, — мог допустить такое по отношению к простому, необразованному человеку. У меня, как и у председателя, было другое мнение о вас, товарищ Кучкаров. Но сейчас, когда вы, не уважая членов правления, бросили свою реплику, я не сомневаюсь в том, что Ашир был прав...

— Критика — дело хорошее, полезное, — назидательно сказал Ходжабеков. — С помощью критики и самокритики мы должны раскрыть наши недостатки. А вы не хотите принимать критику. Вместе того чтобы исправить свои ошибки, углубляете их...

Прислушиваясь к словам Ходжабекова и Саидгази, Шербек удивлялся, с какой ловкостью они оперируют такими понятиями, как общественная собственность, непримиримость, критика, принципиальность...

Спорить с этими людьми бесполезно. Но ведь здесь сидят члены правления. Им нужно помочь разобраться, кто же в конце концов прав.

Шербек возражал спокойно и обстоятельно, он хотел доказать, что в основе поведения Ходжабекова — любовь ко всему показному. Ему важно не быть, а казаться. На словах он очень заботится о процветании колхоза, о людях. На самом же деле думает только о своей славе. Он приводил примеры, как Ходжабеков обманывает райисполком, представляя неправильные сводки. Председатель сообщал, будто в колхозе приступили к силосованию, а на самом деле силосная башня еще не построена, траншеи не вырыты.

Члены правления не ожидали услышать ничего подобного. Слова Шербека казались убедительными, но все молчали — боялись выступать против Ходжабекова, пока он еще сидит на председательском месте. А о том, чтобы снять его с этого места, никто и не помышлял, даже Шербек, так резко его критиковавший. В глубине души Шербек верил, что таких, как Ходжабеков и Саидгази, еще можно перевоспитать, поправить. Поэтому его последние слова прозвучали примиренчески:

— Зачем тратить время, сваливая вину с одного на другого? Давайте отремонтируем старые силосные траншеи, а возле скотного двора построим силосную башню. Если позволят средства, можно сделать при кошарах теплые помещения для ягнят. Вот тогда государство скажет спасибо не за сводку, а за настоящую работу.

Но Саидгази не думал сдаваться. Он решил пустить в ход последний козырь:

— Шербек хоть и молод, да хитер. Он заговаривает нам зубы своей критикой, чтобы самому избавиться от наказания. Хочет выйти сухим из воды. Он говорит о сводке, посланной в райисполком. Но прежде чем она туда дойдет, ее посмотрят в сельсовете. Ее еще посмотрят специалисты и, если нужно, поправят нас. А вот ошибки зоотехника исправить труднее: время прошло, и деньги потеряны. Двести тысяч рублей потеряли мы в прошлом году из-за Шербека.

Саидгази щелкнул костяшками на счетах, как будто подтверждая свои слова. Некоторым этот аккомпанемент показался особенно убедительным. Ходжабеков заметил, что члены правления со злостью посматривают на Шербека.

— Я не верю бухгалтеру! Это клевета, — не сдержался Шербек.

Колхозники неодобрительно загудели:

— Почему так говоришь?

— Подсчитал человек, знает...

— Молчал бы уж!..

Ходжабеков воспользовался настроением людей, чтобы закрепить успех.

— Это ведь не Назаров подсчитывал, не отец вашей красотки. У нее вы учитесь клеветать на людей? Наверное, заразились от ядовитого поцелуя этой красавицы?..

Шербек побледнел и медленно поднялся. Все вокруг него было как в тумане, видел только лицо Ходжабекова, его злую улыбку. Он схватил стакан и со всего размаха швырнул его в это ненавистное лицо. Ходжабеков увернулся, и стакан разбился о стену.

Шербек выбежал на улицу. Он не слышал, как Саидгази крикнул ему вслед: «Хулиган!», а кто-то посочувствовал: «До чего довели парня».

Шербек бежал на берег Аксая, чтобы никого не видеть.

Охватив руками голову, он опустился на прибрежные камни. Он понимал, что погубил себя: Ходжабеков и Саидгази воспользуются его вспышкой, чтобы отдать его под суд. И никто из правления не заступится за него. А как он будет выглядеть на суде? Как никудышный зоотехник и вдобавок хулиган.

Все произошло так, как и думал Шербек: к концу сентября из районной прокуратуры приехал следователь. Шербека вызвали на допрос. Следователь был очень молод, бритва парикмахера еще не касалась его лица. На приветствие Шербека он кивнул головой, не отрывая глаз от лежавших на столе бумаг.

«Ну, конечно, — подумал Шербек, — председатель уже успел наговорить ему обо мне. Вот почему у него такое хмурое лицо. Разве можно не хмуриться, если перед ним стоит опасный хулиган и преступник».

— Ваша фамилия? Имя? Год рождения? — начал следователь допрос.

Часы бежали за часами. Короткий осенний день был на исходе, когда следователь, закончив протокол, вложил его в «дело», к удивлению Шербека, уже изрядно набухшее бумагами, и сказал:

— Образование у вас высшее, а вести себя не умеете. Спорить надо языком, а не руками. Теперь все оборачивается против вас.

— У меня к вам просьба... — с трудом вымолвил Шербек, — я не прошу снисхождения... Но к моей вине может прибавиться еще одна... Скоро надо начинать искусственное осеменение овец, нельзя упускать время, иначе мы сорвем план. Всего пятнадцать дней. Оставьте меня в покое на эти пятнадцать дней, не больше... А потом снимайте и отдавайте под суд!

— Что с вами делать — мы решим сами, — сухо ответил следователь. — Можете идти.

Выйдя из кабинета, Шербек отправился прямо в загон Бабакула. В этом загоне старый чабан держал для случки племенных баранов-рекордистов.

— Ну, как твои дела, сынок? — встретил его Бабакул. — А я жду тебя.

— Как же вы могли ждать меня — ведь слышали, что я наделал?

— Э, сынок, в горячке чего не бывает! А Ходжабекова ты не бойся. Есть районные власти, областные, там разберутся.

— А что решили с Суванджаном?

— Тоже под суд будут отдавать. Да ему что, море по колено! Отец за все ответит. Если в правлении скажут: платить за погибших баранов, заплачу. А у него другие заботы.

— Какие же?

— Айсулу у него в голове, да никак согласия не получит — упрямая девушка. Джанизак мой старый друг. Как только будет удобный момент — уговорю его отдать внучку моему Суванджану. Да только сейчас некогда этим заниматься, надо о наших рекордистах подумать. Что-то не нравятся они мне. Едят много, а поправляются плохо, какие-то вялые. Все ждал, что за лето они привыкнут к нашим условиям, да вот уже октябрь, а они все такие же...

«Неужели опять придется использовать местных производителей? Так и будем стричь с овец грубую шерсть, которая только и годится на войлок? — думал Шербек, шагая по загону. — Или отказаться от своей мечты, махнуть на все рукой?» А что скажут колхозники, ведь они так верили, что порода тонкошерстных овец будет выведена в их колхозе. Даже название этой новой породе он уже придумал: «Аксай». Нет, нельзя так легко отказываться от начатого дела, надо искать, искать...

Вернувшись домой, Шербек подошел к шкафу с книгами и начал лихорадочно перелистывать учебники по овцеводству. Несколько раз заходила Хури, упрашивала его поесть, но Шербек никак не мог оторваться от книжного шкафа. Вот, кажется, то, что он ищет: «Известия Академии наук», один из последних выпусков. Статья называется: «Способ усиления деятельности баранов гормонами». Но где найти эту гормональную сыворотку? Написать в Ташкент, в лабораторию Академии наук? Но письмо может залежаться в столе секретарши. А время идет. Не лучше ли поехать самому в лабораторию академии. Шербек даже вскочил, такой неожиданной и спасительной показалась ему эта мысль. И тут же вспомнил: а Ходжабеков? Он, конечно, будет против. Саидгази — тоже. Денег на дорогу они, конечно, не выпишут. А собрать правление их не заставишь. Да еще это следствие...

— Мама! — позвал Шербек.

— Я здесь, сынок! — Хури появилась в дверях.

— Мама, я хочу поехать в Ташкент. Есть очень серьезное дело. Но меня сейчас не отпустят, поэтому мне придется уехать тайком...

— Тайком? — заволновалась Хури. — Что же это за дело?

— Мама, вы же знаете, что я работаю над превращением наших овец в тонкорунных. Так вот, мне необходимо достать одно лекарство...

— Из-за одного лекарства столько беспокойства, сынок.

— Если я не достану этого лекарства, вся наша работа пойдет насмарку. Разве вы хотите, чтобы я опозорился перед людьми?

— О, что ты говоришь?! — Хури даже испугалась. — Тогда поезжай скорее. Сколько времени ты там пробудешь?

— Самое большее — пять дней. Только у меня нет денег. Одолжите мне тысячу из ваших денег.

Хури открыла сундук и прошептала:

— Берегла для свадьбы, а оказывается — на дорогу.

— Не грустите, мама, я верну ваши деньги в двукратном размере, — улыбнулся Шербек.

— Эти деньги твои, сам их заработал и сам знаешь, что с ними делать. Только похоже, что вся твоя жизнь пройдет в заботе об овцах, очень уж дорого обходятся тебе эти хлопоты, — грустно заметила Хури. Помолчав, она торжественно произнесла: — Да будет твой путь удачным! Пусть исполнятся все твои желания!

Хури проводила сына до калитки и вернулась в опустевший дом.

Прошел день. Следователь после допроса Суванджана попросил его сходить за Шербеком.

— Шербека нет, он в Ташкенте. Вернется через два дня, — ответил Суванджан, знавший от отца об отъезде Шербека.

Следователь послал за председателем. Вместе с ним пришел и Саидгази.

— Шербек уехал в Ташкент. Вы ему разрешили, товарищ председатель?

— Да я и не знал об этом! — В голосе Ходжабекова была радость, хотя он и старался скрыть ее.

— Видите, как самовольничает. Это же чудовищное нарушение трудовой социалистической дисциплины! — сказал бухгалтер.

— Э, Саидгази, что там говорить о дисциплине! Здесь дело посерьезнее, мне кажется, что наш зоотехник сбежал. Увидел, что племенные бараны-рекордисты не годны для случки. Срывается государственный план! Шутка ли! Одно преступление за другим. Он, конечно, рассчитал, что вся беда падет на голову председателя, и удрал.

— Далеко не убежит, — сказал следователь. — Только затягивает дело — вот о чем приходится думать. Но на всякий случай надо позвонить прокурору. Может быть, нужно объявить розыск.

Втайне радуясь исчезновению Шербека, Ходжабеков сам стал обходить загоны. Увидев в загоне Бабакула расслабленно лежащих баранов-рекордистов, он закричал:

— Я покажу этому негодяю! Бросил нас в беде и сбежал!

— Кто сбежал? — удивился Бабакул.

— Шербек, кто же еще! Понял, что тысячи колхозных овец могут остаться яловыми, и сбежал.

Бабакул-ата улыбнулся.

— Почему вы улыбаетесь, когда нужно плакать!

— Вы же сами заставляете улыбаться, председатель. Вы, наверное, не знаете, что ученые нашли неоценимое лекарство для таких баранов, как наши. За этим-то лекарством Шербек и поехал в Ташкент.

— Нет, он сбежал, — не совсем уверенно настаивал Ходжабеков. — И следователь так же думает, — добавил он и тут же рассердился на себя: почему он должен оправдываться перед этим стариком? — Пустите в отары баранов местной породы. Хватит нам с этими рекордистами возиться! — распорядился он.

— Но Шербек не велел...

— Кто тут председатель: я или Шербек? — вскипел Ходжабеков. — Осенью прошлого года я согласился на его эксперименты. Болтали: будет тонкая шерсть, а какой результат? Многие матки остались яловыми. План по окоту не выполнили. Натворили вы, а палка досталась мне!

Бабакул не стал возражать председателю, но про себя решил дождаться возвращения Шербека.

Всю ночь Шербек гнал своего гнедого и к рассвету подъехал к районному центру. Оставив лошадь у знакомого, он сел в попутную машину и помчался на станцию. До отхода скорого поезда в Ташкент оставалось еще полчаса. Шербек взял билет и только после этого успокоился.

В купе вместе с ним оказалась молодая пара. Судя по их сияющим глазам и счастливым улыбкам, это были молодожены. Чтобы не мешать им, Шербек сразу же забрался на верхнюю полку, но уснуть не мог, сказывались волнения последних дней. Снизу долетал жаркий шепот молодоженов, и Шербек вдруг представил себе, что это они с Нигорой едут в свое свадебное путешествие. Они вдвоем в купе, стучат колеса, поезд уносит их куда-то далеко, в неведомые, незнакомые места... Еще в школе Шербек начал мечтать о путешествиях. Он улыбнулся, вспомнив, как в детстве убегал из дому и бедная Хури после долгих поисков находила его где-нибудь в соседнем кишлаке или на железнодорожной станции. Да, видно, уж такой у него характер, не может он жить спокойно, как другие. Вот и сейчас в Аксае...

Ташкент встретил Шербека яркими веселыми огнями. Они отражались в мокром асфальте, и от этого казались еще многочисленнее. Шербек вышел на привокзальную площадь и даже на минуту зажмурился от этого яркого света. После тишины Аксая сутолока огромного города была непривычной, пугающей. Шербек растерянно стоял на краю тротуара, мимо сновали переполненные троллейбусы и автобусы. Прямо перед ним остановился «Москвич», дверца открылась, и молодой человек с тонкими усиками сказал:

— Пожалуйста.

Шербек сел на заднее сиденье, и шофер с улыбкой обернулся к нему:

— Куда прикажете?

— В гостиницу.

По дороге они разговорились. Оказалось, что водитель закончил институт, но его направили работать в кишлак, он отказался и теперь вот работает шофером.

— Знаете, привык к городу, что за жизнь в деревне, — как бы оправдываясь, сказал он. — Вот ваша профессия — другое дело. Сало и мясо в ваших руках. И прибыль, наверно, есть? — улыбнулся он, посмотрев на Шербека.

Шербек понял, о какой «прибыли» идет речь, и почувствовал неприязнь к этому человеку.

— Да, конечно, — насмешливо ответил он. — Каждый, кто хорошо трудится, имеет неплохую прибыль.

Шофер прибавил газ и перегнал шедшую впереди машину. Неожиданно послышался тонкий свист. Парень быстро погасил фары и свернул в переулок.

— Жестокие люди эти инспекторы, если попадешься, запросто штрафуют. Да еще напишут в финотдел, что казенная машина используется не по назначению...

Они остановились у двухэтажного здания.

— Пожалуйста, вот гостиница.

Шербек начал рыться в карманах.

— Сколько я вам должен?

— Сколько дадите...

Шербек вынул пятнадцать рублей. Парень посмотрел на деньги, потом на Шербека.

— По ночам не спим, чтоб оказать услугу приезжим. Если бы не я, стояли бы еще у вокзала, разве такси сейчас поймаешь...

Шербека возмутило нахальство этого парня. Но он молча протянул ему еще десять рублей и вышел из машины.

Шербеку дали единственный свободный номер, но он тут же уступил его попутчикам-молодоженам, которые тоже оказались здесь. Дежурная сжалилась над ним и предложила переночевать на диване в коридоре. «Хозяйка гостиницы», — подумал Шербек, вспомнив рассказ Туламата.

Когда утром Шербек вышел из гостиницы и увидел залитые ярким солнцем улицы, ему захотелось побродить по городу, потолкаться среди этих оживленных, занятых своими делами людей. Но дело, ради которого он приехал, не ждало, и он отправился разыскивать Институт животноводства Академии наук.

Институт находился на окраине города, в благоустроенном Академическом поселке. Шербек прошел по центральной аллее и оказался перед входом в главное здание института. Он прошел прямо в приемную директора и учтиво поздоровался с секретаршей. Она ответила кивком головы и продолжала печатать. Шербек присел на краешек дивана. Спустя некоторое время она подняла голову и спросила:

— Вы по какому делу, молодой человек?

— Я к директору.

— Директор ушел на заседание президиума. — Она вставила новый лист в машинку и продолжала печатать.

— Извините, пожалуйста, а когда будет директор?

— Сегодня, вероятно, его не будет и завтра...

— Мне он очень нужен.

— Я же вам сказала, у него важные дела.

— И у меня... Я приехал специально из кишлака за гормональной сывороткой.

— Молодой человек, здесь не фабрика по изготовлению сыворотки, здесь...

— Я понимаю, — перебил ее Шербек. — Но недавно я прочел в «Известиях» академии одну статью об этой гормональной сыворотке, об опытах вашего института...

Он не заметил, что женщина перестала его слушать. Кто-то, подошедший сзади, положил ему руку на плечо. Он обернулся и увидел крепкого высокого старика с длинной белой бородой.

— Вы ведь знаете поговорку: «Говори тому, кто понимает»?

Женщина торопливо заговорила:

— Петр Филиппович, этот человек твердит о каких-то гормонах, о сыворотке. Я сказала ему, что у нас не фабрика... Профессор, может быть, вы сами поговорите с ним?

— А ну-ка, молодой человек, пойдемте, — пригласил старик, не слушая женщину.

Они вошли в кабинет, и Петр Филиппович усадил Шербека в кресло, сам сел напротив и, поглаживая бороду, сказал:

— Ну, а теперь рассказывайте, откуда приехали и зачем вам нужна сыворотка.

Шербек принялся говорить сначала о своей работе по выведению тонкошерстной породы, потом незаметно увлекся, рассказал и о председателе, и о Бабакуле, и о Нигоре — обо всем, что волновало и мучило его.

Профессор внимательно слушал, не перебивая, а когда Шербек кончил, покачал головой:

— Да, нелегко вам работать с таким председателем. А что же смотрят колхозники? Гнать такого надо!

Потом перешли к разговору о неудаче, постигшей Шербека, и профессор сказал:

— У вас дела обстоят еще сравнительно благополучно, а в колхозе, где я проводил опыты, почти половина племенных тонкорунных баранов, привезенных из России, погибла, не выдержала жары. А что вы сделали с ними?

— Мы погнали их в горы.

— Это хорошо, в горах прохладнее, но там другая беда — мало оксигена. Наверно, им трудно было дышать?

— В ровной местности было тридцать вздохов в минуту, а в горах — до двухсот. Но на коже появилась пигментация...

— Так... так... это признак акклиматизации. А кровь вы не исследовали?

— У нас нет приборов.

— Я вам дам. Акклиматизация будет отражаться на составе крови: гемоглобин увеличится. Ваши бараны привыкли к климату, но обессилелись. — Петр Филиппович задумался. — Ну-ка, пойдемте, посмотрим в лаборатории. Наверно, осталось немного сыворотки.

Он повел Шербека по коридору, мимо кабинетов и лабораторий, и Шербеку вдруг вспомнились студенческие годы. Он любил эту напряженную тишину кабинетов, с утра до вечера мог сидеть в лаборатории над своим дипломом.

Они вошли в лабораторию, и профессор разыскал в одного из шкафов стеклянный сосуд, наполненный жидкостью цвета крепкого чая.

— Вот то, что вы ищете. Это гормональная сыворотка.

— Спасибо, большое спасибо!

— Сначала проверьте качество сыворотки, а спасибо скажете, если поможет, — улыбнулся Петр Филиппович. — Вы знаете, как ее приготовить?

— Я прочел статью...

— Я вам расскажу.

Шербек достал из кармана блокнот и карандаш. Каждое слово профессора было для него дороже золота.

Через четыре дня Шербек вернулся в Аксай.

Не заходя домой, он проехал в загон к Бабакулу.

Старик был встревожен: сегодня Ходжабеков собирался приехать, чтобы проверить, как выполняется его распоряжение.

— Вот, отец, нашел то, что искал, — на уставшем, обросшем лице Шербека играла улыбка. — Можно начинать.

— Только сперва выпей чаю, мне кажется, ты голодный.

Шербек достал свою сумку и пошел в пункт искусственного осеменения. Ему не терпелось проверить силу гормональной сыворотки.

Глава восьмая

На небе светит уставшее солнце, похожее на обмороженную айву. Все небо затянуто белесыми облаками. Голые ветви тополей согнулись под тяжестью ворон.

Снегопад прекратился.

Три дня и три ночи, не переставая ни на минуту, опускались белые хлопья на Аксай. Дома и скотные дворы были завалены по самые крыши. Радовались только охотники. Оставшиеся без пищи куропатки стаями прилетели в Аксай. Если даже Туламат, сидя в чайхане, будет говорить, что наловил руками целый мешок куропаток, никто не засмеется. По ночам на окраинах кишлака раздавались выстрелы — это чабаны отгоняли волков. Кто-то говорил, что видел на горной дороге медведицу с медвежонком.

Первые дни марта принесли с собой дожди. Мутные потоки смыли снег с полей. На берегах реки и на освещенных солнцем склонах пробилась нежная зелень. Земля пробуждалась, испускала весенний аромат. Но не успели в Аксае насладиться весной, как погода испортилась. Снова начался снег. Аксайцы думали, что это обычный мартовский снег, который быстро растает. Но наутро они убедились, что ошиблись. Снег был по колено, но все шел и шел. Больше всего это беспокоило чабанов. Вблизи загонов не было ни травинки, кормить овец было нечем. Одетые в тулупы, чабаны то и дело выходили на улицу и хмуро смотрели на небо. Но снег все шел, не переставая.

У старого Бабакула и так было много забот, да еще этот снег на голову. Овцы еще вчера съели последние запасы корма. После этого у них крошки во рту не было. Сменяя друг друга, Бабакул-ата и Суванджан всю ночь копали землю посреди загона и обсыпали ею баранов, чтобы они разогрелись, отряхиваясь. Под утро Суванджан прилег прямо в тулупе и шапке и задремал.

— Суванджан! Эй, Суванджан, вставай, мальчик мой, — услышал он голос отца. Таких ласковых слов старик не говорил сыну с тех пор, как погибли породистые бараны.

Суванджан мигом вскочил.

— Возьми на руки новорожденного козленка и веди с ним отару в Кайнар.

Суванджан приоткрыл дверь и сразу же захлопнул.

— Отец, ты посмотри, метет. Как идти?

— Ничего, пробьемся. А здесь замерзнут голодные. Другого выхода нет.

До Кайнара семь километров. Путь туда лежит через перевалы, и подводы пройти не могут. Мороз небольшой, и чем держать баранов в загоне, лучше гнать их по снегу, хоть разогреются, решил Бабакул.

Вскоре плотно сгрудившаяся отара, похожая на стелющуюся по земле огромную овчину, двинулась в путь. Впереди шел Суванджан, надвинув до самых бровей шапку. За пазухой у него жалобно блеял козленок. Суванджана забавляло, что этот беспомощный, родившийся только три дня назад козленок может вести за собой целую отару овец.

Шествие замыкал Бабакул. Его тело согнулось в борьбе с метелью, но он уверенно шагал, подгоняя отстающих овец.

Вдруг сзади послышался конский топот. Оглянувшись, Бабакул увидел всадника.

— Это же Шербек! — обрадовался старик.

Значит, все кончилось благополучно. Несколько дней назад Шербека вызвали в район к прокурору, и Бабакула все эти дни мучило беспокойство.

— Куда путь держите? — спросил Шербек, поздоровавшись.

— В Кайнар.

— Спасибо, отец, вы сделали то, о чем я думал. Сейчас я объеду другие загоны и скажу чабанам сделать то же самое.

— Подожди, сынок, расскажи, что там было. Все в порядке, или...

— Опять вызывали на допрос. Хотели посмотреть на преступника, покушавшегося на жизнь Ходжабекова. Я показался им и вернулся.

— Ну, а чем же все-таки кончится?

— Был я в райкоме, все рассказал секретарю. Обещали прислать представителя. Ну идите, ата, а то овцы замерзнут. — И, вскочив на лошадь, Шербек исчез за снежной пеленой.

Идти становилось все тяжелее. Снег прилипал к ногам, словно пудовый груз сковывал движения. Снежные иглы кололи лицо. Козленок, уставший от крика, иногда замолкал, и Суванджан слегка похлопывал его, чтобы не заснул. «Еще чуть-чуть, перейдем перевал — и Кайнар», — успокаивал себя Суванджан.

И вот, наконец, они поднялись на перевал. Бабакулу кажется, что его тело расплавилось, как свинец. За ушами струится пот, а от шапки поднимается пар, как от кипящего котла. Земля покрыта тонким льдом. Снега здесь нет, ветер разбросал его по оврагам и речкам. Буран, казалось, напряг все силы, чтобы дать бой этим неугомонным людям на перевале. Но вместе с ветром до овец долетел из долины запах сена, и они ускорили шаги. Через некоторое время показались стога, покрытые белыми шапками снега. Вытянув шеи и толкая друг друга, овцы стали спускаться в Кайнар.

В то время когда Бабакул и Суванджан боролись с метелью, пробираясь с отарой в Кайнар, Туламат на взмыленной лошади прискакал из дальнего кишлака в Аксай. Непогода застала его в горах, на свадьбе друга, и теперь его мучила совесть, что он не выполнил обещания, данного Шербеку перед его отъездом в райцентр, — подвезти корма из Кайнара. Но в то же время разве он виноват, что погода неожиданно испортилась? Теперь только гусеничный трактор мог пробраться в Кайнар, поэтому Туламат, не заходя домой, пошел разыскивать тракториста. На его счастье, тракторист был дома и крепко спал, накрывшись тулупом.

— Браток, вставай! — будил его Туламат. — Надо за кормом ехать, спасать овец...

— В такой буран? Да ты что, хочешь, чтобы я трактор загубил?!

Туламат вскипел. Увидев на груди парня комсомольский значок, закричал:

— Эй, сопляк, сними с груди комсомольский значок и отдай мне! Хоть я и стар, но мне больше подходит его носить. Будь у тебя сердце, а не кусок кизяка, ты не лежал бы сейчас как пень, когда колхозные овцы погибают!

Туламат выскочил на улицу и крикнул так, что стекла соседних домов задрожали:

— Эй, комсомол, где ты?!

Он стучал в двери домов, и кричал:

— Эй, молодежь, собирайся к дому тракториста!

Через некоторое время со всех концов кишлака зашагала молодежь.

Когда у дома тракториста собралась целая толпа, Туламат, все еще кипевший злобой, начал:

— Какие вы комсомольцы? Есть у вас в сердце огонь или все вы такие, — он показал на тракториста, стоявшего у двери с пылавшим от стыда лицом, — трусы? Слушайте обоими ушами: у кого болит сердце за колхоз, пусть лезет на прицеп. Из Кайнара привезем корм. Если есть такие, кто думает: «Ну и пусть пропадают овцы, ведь они колхозные», то пусть идут своей дорогой, кланяться не будем...

— А ну, пошли! — крикнул кто-то из ребят.

Все побежали в сарай, где стояли автотачки.

Тракторист, одиноко стоявший у двери, крикнул им вслед:

— Сейчас я вас догоню!

В это время Ходжабеков направлялся в контору. Увидев Туламата с ребятами, он подумал: «Что это они затеяли в такую метель?» Поравнявшись с ними, он понял, в чем дело. Его самолюбие было задето. «Не хватало еще, чтобы этот усач совал свой нос в председательские дела», — подумал он. А ребятам важно сказал:

— Это вы правильно надумали, а то зоотехник у нас беззаботный, уехал в район, а овец бросил на произвол судьбы...

Из Кайнара Бабакул уже не мог возвратиться пешком. Пришлось посадить его на нагруженный сеном прицеп. Все тело старика было как в огне, болели руки, ноги, спина.

К полуночи ему стало еще хуже. Он терял сознание, бредил. Ему представилось, что в комнату вошел толстый человек в черном.

Бабакул силился вспомнить, кто это, и не мог.

— А-а, ты не узнал меня, неблагодарный? — крикнул человек в черном.

— Максум?!

— Покайся перед смертью, произнеси символ веры!

— Оставь меня, людоед!

— Да, я людоед. Я отнял жизнь у твоего друга Кучкара, теперь пришел за тобой, — сказал Максум.

— Суванджан, прогони его!

Максум расхохотался, растянув до ушей рот, похожий на открытую могилу.

— Здесь нет ни души, кроме нас двоих! Молись богу! Я пришел из другого мира, чтобы рассчитаться с тобой, ты вор, ты украл моих овец!

— Вор не я, а ты! И деды твои и прадеды — все вы воры! Это ты обворовывал аксайцев, прикрываясь шариатом!

И тут Максум на глазах у Бабакула превратился в волка и, скаля зубы, заговорил человечьим голосом:

— Отдай моих овец, иначе всех задушу!

— Я вырву у тебя зубы, которые жрут народное добро! — Бабакул вскочил с постели и бросился на волка. — Люди! Держите! Убейте! В стойбище волк!

Когда Суванджан и Шербек привели Нигору, Бабакул в беспамятстве лежал у порога.

В ту ночь старика отвезли в больницу. Все трое по очереди день и ночь дежурили у его постели.

Прошла неделя. Бабакулу стало лучше. Он жалобно попросил Нигору:

— Дочь моя, перестала бы колоть меня своей иголкой. Изрешетила все мое тело.

Нигора прекратила уколы и, уступая настойчивым просьбам старика, отпустила его домой. Но он был еще очень слаб, и каждый день и Нигора и Шербек заходили его проведать.

Нигора обычно заходила к Бабакулу днем, а Шербек — вечером, возвращаясь с работы. Поэтому они редко встречались.

Как-то однажды, когда они встретились у постели больного, Нигора пожаловалась:

— Смотрите, Шербек, погода еще холодная, а Бабакул-ата все время держит дверь открытой. А лекарства, которые я приношу, он выбрасывает...

— Э, дочка, — улыбнулся Бабакул, — самое главное, не обращать внимания на болезнь, тогда она быстрее пройдет. А к холоду я привык. Если дверь не открыта, мне кажется, что я задыхаюсь... Самое лучшее лекарство для меня — разговор с вами, дети мои. Не зря говорят, что на старости лет люди становятся разговорчивее.

— Отец, вы так много видели за свою жизнь, когда мы слушаем вас, как будто становимся умнее. Говорите, отец, — сказал Шербек, подсаживаясь поближе к старику.

— Спасибо, дети мои. А вот утром приезжал сюда Ходжабеков. Я хоть и болен, но вышел к нему навстречу. А он даже с лошади не сошел, не спросил, как я себя чувствую. Знаете, как он угрожал! Говорит: «Возмести стоимость погибших баранов, иначе я жизни тебе не дам». А в народе говорят так: «Если тебе нечем угостить, угости добрым словом».

Нигора и Шербек молча переглянулись.

Когда они возвращались от Бабакула, Шербек тихо спросил:

— Как вы думаете, скоро он поправится?

Нигора печально покачала головой:

— Боюсь, что окончательно его не вылечить. Вы же знаете, что такое бруцеллез...

Ему ли не знать, что такое бруцеллез! Он видел немало людей, у которых бруцеллез сверлил кости.

— Нигора, — мягко начал Шербек, — вы заходите в каждый дом, когда проводите профилактику. Расскажите аксайцам, особенно чабанам, что это за болезнь, посоветуйте быть осторожнее, не пить сырого молока, хорошо проваривать мясо. Ведь эту болезнь легче предупредить, чем выучить...

— Одних разговоров здесь мало. Нужно, чтобы все поняли, что здоровье человека во многом зависит от уровня жизни.

— Правильно, но жизненный уровень сам собой не повышается. Для этого мы должны увеличить производство шерсти, мяса, сала, молока. Вы понимаете, Нигора, почему я так борюсь за разведение тонкорунных овец? Тонковолокнистая шерсть — это богатство колхоза...

Нигора вдруг заметила, что Шербек улыбнулся.

— Чему вы улыбаетесь?

— Да так, вспомнил один случай. В прошлом году в Аксай приехал корреспондент, ему надо было написать очерк о нашем колхозе. Так вот, председатель сказал ему: «В этом году построим баню и механизированный скотный двор с автопоилкой. В самом красивом уголке кишлака построим детский сад нового типа на сто мест». А в очерке получилось, что это все уже сделано. Он расписал наши дела в колхозе так, что читатели, наверно, подумали: «Эти люди живут уже как при коммунизме». Корреспондент, конечно, старался с самыми лучшими намерениями, но, чтобы жизнь в Аксае была такой, как он описал, сколько нам еще нужно преодолеть, сколько работать. И думать мы должны не только об украшении Аксая, но и пастбищ...

— Сахар сладок, когда его мало, — улыбнулась Нигора. — Пастбища и так красивы. Что еще там украшать?

— Правильно, если покрасить и без того черные брови, все дело испортишь. Но я вот о чем думаю. На горные пастбища приходят отары из всех колхозов района, и чабаны чувствуют себя оторванными от мира. Разве не нужны им книги, радио, кино? А вот если в горах построить культбазу для чабанов, где будут библиотека, радио, кинопередвижка, будут выступать с концертами приезжие артисты...

— Было бы чудесно!

— Эта мысль пока только в голове, хочу изложить ее на бумаге и отвезу в райком. Что вы скажете на это, Нигора?

— Скажу «молодец!». И давайте постараемся, чтобы все это осуществилось.

Глава девятая

Все свои надежды Ходжабеков возлагал на партийное собрание. После возвращения Шербека из райцентра в Аксае пошли разговоры о том, что зоотехник, наверное, прав, поэтому прокурор ничего ему не сделал. Сегодня он покажет всем, кто прав, а кто не прав! Ходжабеков не спал ночей, готовясь к собранию. Вместе с Саидгази он просмотрел всю документацию, нашел веские доказательства против Шербека.

Одно только смущало председателя: на собрание почему-то приехала секретарь райкома партии Зухра Каримовна. Он давно знал эту женщину, еще когда она была секретарем райкома комсомола. Потом послали ее на учебу, и, вернувшись, она стала вторым секретарем райкома партии. А теперь уже первый секретарь. Говорят, она «съела» бывшего первого секретаря, который оказался очковтирателем. Слово-то какое придумали — очковтиратель!

Ходжабеков исподтишка бросил осторожный взгляд на Зухру Каримовну, их глаза встретились. Почему она так пристально смотрит? Вероятно, хочет что-то уточнить по выступлению Саидгази, который говорил первым?

В это время дали слово Ходжабекову.

Ходжабеков, как обычно, начал издалека: рассказал, как колхоз «Аксай» выполнил в прошлом году план по сдаче государству мяса, молока, яиц. Потом, заметив, что Зухра Каримовна внимательно слушает его выступление, приободрился и перешел к обвинению Шербека.

— Я создал все условия для новаторства зоотехника. Но это новаторство обошлось колхозу слишком дорого. Он фактически сорвал выполнение плана по животноводству. Но, приняв во внимание его молодость, мы простили ему ошибки. Да, поступили либерально, и в этом виноват я, только я, — Ходжабеков стукнул себя кулаком в грудь. — Мы думали, что он исправит свою ошибку, и дали ему добрые советы, по-дружески критиковали его, когда было нужно. Но наши добрые советы он во внимание не принял, а критику понял не так, как нужно. Когда из области прислали инструкцию о переводе дойных коров на стойловое содержание, он саботировал это дело. Мы распорядились, а он отменил. Как можно расценивать этот поступок?

— Это называется выступить против председателя, которого избрал народ, значит против воли народа, воли партии, — подал реплику Саидгази.

— Мы знаем, — продолжал Ходжабеков, — как внимательно, чутко надо относиться к каждому человеку, на какой бы работе он ни находился. Все вы знаете свинопаса Ашира. Это несчастный человек. Мы с большим трудом уговорили его пасти свиней. А что сделал Шербек? Он поднял на свинопаса руку только за то, что в свинарнике было грязно.

— Клевета!

— Товарищ Кучкаров, не кричите. У нас имеется письменная жалоба Ашира, могу прочитать. Кучкаров даже не подает Аширу руки, потому что брезгует: ведь Ашир-свинопас, а в коране написано: «Свинья — нечистое животное». Спрашивается, как понять коммуниста Кучкарова? И еще: если бы он был настоящим коммунистом, то не взял бы убийцу колхозных овец Суванджана под свою защиту и не напал бы на меня, как хулиган... Мне кажется, товарищи, Кучкаров сбился с линии партии и попал под влияние чуждых нам людей. А то, что он дружит с дочерью человека, который был посажен как политический преступник?! Учитывая проступки Кучкарова, предлагаю исключить его из кандидатов в члены партии!

Ходжабеков сошел с трибуны с видом победителя.

Саидгази поспешил налить чай в пиалу и подал ее Ходжабекову.

Шербек понимал, что на этом собрании решается его судьба. Он постарался говорить спокойно и обстоятельно.

— Товарищ Ходжабеков борется за план и много говорит о плане. Это хорошо. Но план тоже можно выполнять по-разному. Ходжабеков, выполняя план, думает не об экономике колхоза, а о личной славе. Он готов отдать жизнь ради того, чтобы сказали: «Вот, Ходжабеков выполнил план, молодец».

— Товарищи, это неуважение к председателю колхоза! — возмутился Саидгази.

— Дайте сказать человеку! — крикнул кто-то из зала.

— Не будем далеко ходить за примером. Я хочу вспомнить хорошо знакомые всем вам события. В прошлом году районные руководители критиковали «Аксай» за то, что мы мало обращаем внимания на птицеводство и усомнились в выполнении плана сдачи яиц. Что сделал Ходжабеков? Он тут же закупил на базаре кур, сколько нужно до количества, указанного в плане. Но колхозу и колхозникам какая от этого польза? Никакой! Сделано это было не для колхозной пользы, а для сводки в райком и в райисполком. В результате каждое яйцо обошлось колхозу по три рубля сорок копеек. И в свиноводстве такое же положение. Ведь колхоз укрепится тогда, когда его хозяйство покроет расходы и принесет прибыль. Вот тогда повысится жизненный уровень колхозника. Подумал ли об этом Ходжабеков? Мне кажется, нет! Он не знает экономики колхоза и не интересуется этим...

— Правильно!

— Верно говорит!

— Не торопитесь с заключением, — прохрипел Ходжабеков, хотел добавить еще что-то, но увидел, что Зухра Каримовна смотрит на него и замолчал.

— Ходжабеков обвинил меня в том, что я презираю Ашира. Да, я стал презирать его! Может быть, спросите почему? Ведь каждая свиноматка дает в год по три тонны мяса, благодаря этому колхоз может выполнить план по сдаче мяса. Но как только стал свинопасом Ашир, колхоз не имеет никаких прибылей, один лишь ущерб. Когда ни увидите Ашира, он всегда пьян. Удивительно, откуда Ашир берет деньги на водку? Не на колхозные ли деньги пьет? Не идет ли на водку корм для свиней?

— Возможно. Разве Ашир побрезгует кормом для свиней, у него аппетит — будь здоров! — добавил Туламат.

В зале раздались смешки.

— Здесь меня обвинили в том, что мое самовольничанье стоило колхозу двести тысяч рублей. Правильно, инициатива создания тонкошерстных овец принадлежит мне. Хоть Ходжабеков вначале был против, но правление поддержало эту идею. Если так, разве справедливо обвинять меня в самовольничанье? В первый год мы запоздали с искусственным осеменением: наступили ранние морозы. Поэтому наша затея не принесла пользы. Но в этом году все сделано вовремя, и прошлогодняя растрата окупится, уверяю вас. Теперь, если говорить о тех двухстах тысячах рублей, то я уточнил, сколько было куплено ягнят и телят с базара и сколько было получено с колхозников путем контрактации. По моим подсчетам, на покупку необходимого количества ягнят и телят была израсходована гораздо меньшая сумма.

— Вы хотите скрыть свою вину! Вам не удастся сбить членов партии с правильного пути! — Ходжабеков вскочил.

— Хорошо, проверим!

— Правильно, это надо проверить!

— Подождите, дайте мне закончить! — вдохновился Шербек, убедившись, что большинство на его стороне. — Товарищи...

«Кучкаров немного горяч, но в его выступлении чувствуется логика и знание дела, — подумала Зухра Каримовна, — чего нельзя сказать о выступлении Ходжабекова».

Многих председателей колхозов повидала за время своей работы Зухра Каримовна. Были среди них такие, кто пришел прямо от земли, и научные знания заменяла им большая любовь к своему делу, талант организатора. Такие председатели в свое время оказали большую помощь в колхозном строительстве. Но то время прошло. Сейчас колхоз — это сложное комплексное хозяйство, вооруженное новейшей техникой. И руководить таким хозяйством должен человек со специальным образованием, агроном, инженер-механик или зоотехник, знающий экономику колхоза, культурный, образованный человек. Здесь, на собрании, слушая выступления Шербека и колхозников, Зухра Каримовна все больше приходила к выводу, что Ходжабеков так же плохо разбирается в колхозном хозяйстве, как в свое время плохо разбирался в делах повсюду, где довелось ему работать.

...Собрание закончилось поздно. Ходжабеков вышел последним. Даже Саидгази не подождал его, поспешил уйти с теми, кто провожал Зухру Каримовну. Да, теперь уже ясно, что его карта бита. Предложение об исключении Шербека из кандидатов партии не поддержал ни один человек, даже Саидгази. А секретарь райкома прямо сказала в своем выступлении, что исключать из партии Кучкарова не за что. Но самое странное то, что она сказала о нем, Ходжабекове: «Мне кажется, что вы заболели болезнью «разоблачительства». Вы и раньше «разоблачили» немало невинных людей, продолжаете это и здесь в «Аксае». Пока есть время — лечитесь, потом будет тяжелее». И еще она сказала, что в таком многоотраслевом хозяйстве, как «Аксай», нужен председатель, который хорошо разбирается в колхозных делах и может зажечь людей своим теплом, своей энергией.

Через несколько дней после собрания Ходжабекова вызвали в райцентр. Вернулся он оттуда еще более хмурым, встревоженным и сразу же вызвал к себе Саидгази.

— Назарова реабилитировали, — сказал он, грузно опускаясь в кресло.

— А?! — Саидгази удивленно посмотрел на Ходжабекова.

Ходжабеков продолжал, не отрывая глаз от пола, будто разговаривая с самим собой:

— Говорят, скоро вернется. А в деле Шербека записано об отношении с дочерью Назарова...

Ходжабеков тяжело вздохнул.

— Эти двести тысяч рублей сводят меня с ума. Стоит прийти одной беде, как она тянет за собой другую...

— Э-э, я не узнаю вас, председатель, — ехидно улыбнулся Саидгази. — Чего вам бояться? Ведь все до копейки мы включили в книгу расходов.

— Ну, а если члены правления потребуют ревизии. Помнишь слова секретаря райкома?

— Не предсказывайте неприятности, братец председатель, как-нибудь обойдемся.

— Нужно бы что-нибудь предпринять... Я думаю так: на тех ягнят и телят, которых мы купили, нужно составить новую документацию. В этих документах мы поставим более убедительную цену. Тогда у нас останутся излишки — минимум тысяч сто. На эти деньги мы можем начать строительство теплого помещения для ягнят и свинарника. Так мы сразу заткнем рот крикунам, а в глазах районного начальства предстанем примером для других.

— Эти деньги, хи-хи-хи, уже давно истрачены... Все документы подписаны, и печать поставлена. Некоторые уже видели эти документы. Какие же могут быть пересчеты?

— Значит, ничего уже нельзя сделать?

— Ничего, братец председатель. — Саидгази заискивающе улыбнулся и, распрощавшись, ушел.

А Ходжабеков подумал: «И этот против меня!»

Когда он вышел из конторы, было уже совсем темно. На улице не было ни души, только со стороны чайханы доносилось негромкое пение:

Ходжабеков медленно шел по пустынной улице и в душе проклинал Саидгази. Этот человек столько времени прикидывался другом, а теперь поступает, как самый настоящий враг. Ждет только удобной минуты, чтобы вонзить свое скорпионье жало. Да, времена изменились. Разве прежде могла бы сказать ему женщина, глядя в глаза: «Вы заболели болезнью «разоблачительства»? Разве мог бы рассмеяться ему в лицо сопляк из прокуратуры, прочитав строчки из его заявления о том, что Шербек обвиняется в связи с дочерью преступника? Появились откуда-то слова «культ личности», и все вокруг изменилось... Он доплелся до дома и лег на одеяло, постеленное на террасе.

— Где вы так долго задержались? — спросила Якутой, кокетливо подбоченясь. Не замечая состояния мужа, она стала ласкаться к нему: — Мой бек, жена председателя сельпо купила себе жемчуг. До чего хорош! Она купила у того миловидного ювелира. Говорят, у него еще есть. Купите мне такой же...

— Оставь меня в покое!

— С другими женщинами вы ласковый, а дома тиран, да? Или, может быть, мне попросить Саидгази купить жемчуг?

— Скажи, скажи, пусть купит!!! Будьте вы прокляты! — Ходжабеков вскочил, глаза его налились кровью. — Живым хотите загнать меня в могилу! — Схватившись за голову, он бросился к двери. — Ты столкнешь меня в могилу, а Шербек закопает. Съели меня, проклятые!!!

Якутой стояла как вкопанная, глядя на мужа, и опомнилась только, когда услышала стук калитки.

Она думала, что муж сейчас вернется, но время шло, а Ходжабеков не возвращался. Якутой стала беспокоиться. Дойдя до калитки, она посмотрела по сторонам. Улица была темна и безлюдна.

Ходжабеков не вернулся домой в эту ночь. Не вернулся он и на следующий день.

В район сообщили, что председатель колхоза «Аксай» неожиданно исчез…

Глава десятая

В Аксай пришла весна. Ветер гнет высокие стройные тополя то в одну, то в другую сторону, проверяя, как они пережили зиму, не съедены ли изнутри червем. Аксай бурлит, бросается на прибрежные камни. Далеко разносится шум его водопадов. Греются на солнышке первые зеленые листочки. Природа, расстелив разноцветную скатерть, устроила весенний пир.

Суванджан пустил овец на траву и застыл, глядя на синие вершины гор. Его мысли были далеко, в ущелье Куксая, где живет Айсулу.

Со стороны Кзылджара вдруг послышался грохот — кто-то быстро ехал на телеге. Скоро телега приблизилась. Человек, сидевший в ней, нещадно хлестал лошадь.

«Да это же Ашир! Но почему он убегает?»

— Ашир! — крикнул Суванджан вдогонку, но тот даже не оглянулся.

«Куда это Ашир так торопится? — подумал Суванджан. — И что это навалено на телегу? Надо было его остановить. Эх, и простофиля же я!»

В этот день Суванджан вернулся в кишлак пораньше и сразу побежал в контору. В коридоре встретил Саидгази и рассказал ему о том, что видел утром.

— Мне кажется, он повез продавать корм для свиней. И потом мне послышался крик поросят...

— А ты видел их?

Суванджан растерялся. Нет, он не видел поросят, но он ясно слышал, как они визжали. И потом — почему Ашир не остановился, когда его окликнули?

— Все было закрыто брезентом... — начал он.

Саидгази перебил его:

— Э, преувеличиваешь, товарищ Бабакулов. Не пойман — не вор. Оставь эти разговоры. Если Ашир услышит эти слова, то подаст на нас обоих в суд за клевету. А ты же еще не выпутался из одного дела и попадешь в другое. Ты рассказал об этом отцу? Не рассказал?! Молодец! Лучше пусть не слышит пока об этом. Я сам тайком проверю это дело, а ты спокойно паси своих овец. Да, говорят, что с каждой сотни овец получили по сто сорок пять ягнят и все они тонкошерстные, белые? — Саидгази дружески похлопал Суванджана по плечу.

Не часто слышал Суванджан такие похвалы, а тем более от бухгалтера, поэтому он просиял.

— Даже двойняшки есть. Оказывается, силища эта СЖК!

— Молодец, ты весь в отца. Если уже сейчас столько получил, то к концу сезона по сто пятьдесят будет, а?

Суванджан улыбнулся.

— Это все Шербек...

— Почему ты думаешь, что Шербек? Это твои труды! И если уж так говорить, то это заслуга правления колхоза и председателя... Да, а почему вы до сих пор не переехали на пастбище? Надо переезжать немедленно, понял? Ну ладно, до свидания. А то, о чем говорил, пусть тебя не беспокоит, я сам разберусь. Если Ашир действительно занимался расхищением колхозного богатства, то за колхозную иголку я возьму с него верблюда. Ведь ты знаешь, какой я беспощадный в этих делах!

Бабакула давно тянуло в горы, но он был еще очень слаб после болезни. Услышав от Суванджана о его разговоре с Саидгази, Бабакул нахмурился и приказал:

— Собирайся!

— Вы устанете, дорога трудная, — возразил Суванджан.

— Вот посмотришь, как только вдохну горный воздух, все мои кости перестанут болеть. О сын мой, ты не знаешь, что значит горный воздух!

По дороге старик почувствовал себя плохо. Боль в костях усилилась. Суванджан не знал, что делать, соседние чабаны советовали позвать врача. Но Бабакул не разрешал ехать за Нигорой.

— Чем она может помочь? От старости нет лекарства. Все дело в том, что погода плохая, облака закрывают солнцу лицо, в воздухе сырость. Не надо беспокоить Нигору. Мне нужен Джанизак. Позовите Джанизака, — просил Бабакул.

Один из чабанов отправился в Куксай за Джанизаком.

Бабакул чувствовал, что теряет силы, что конец близок. Смерть не пугала его, мучили только мысли о сыне. Как он будет жить, когда останется один? Ведь Суванджан совсем еще мальчик, а характер у него нелегкий: он замкнутый, грубоватый и слишком уж доверчивый. Кто позаботится о нем, будет его наставником? Если бы Шербек был сейчас здесь! Но после исчезновения Ходжабекова зоотехника опять вызвали в район, и когда он вернется, никто не знает. Хотя бы успел приехать Джанизак, чтобы уговорить его дать согласие на свадьбу Суванджана и Айсулу...

Бабакулу становилось все хуже. Может быть, все-таки позвать врача, попросить хоть немного продлить жизнь? Погулять бы на свадьбе Суванджана и пожить с молодыми в свое удовольствие. Удивительно, для всего у науки есть лекарства, нет только против старости и против смерти.

Бабакул почувствовал жажду. Суванджан принес в кумгане воды из Родника слез. Старик жадно пил, обливая бороду и грудь.

— Теперь, сынок, выведи меня на воздух, — попросил он.

Суванджан помог отцу встать и усадил на большой камень у двери. Бабакул жадно смотрел туда, где вершины гор встречались с небом, прислушивался к шуму Куксая и щебетанью птиц, словно навсегда хотел запечатлеть в душе красоту этих мест, где провел он всю свою жизнь.

Когда начало темнеть, старик попросил Суванджана уложить его в постель. Снова начался бред. Губы его что-то шептали, но он уже не узнавал ни приехавшего Джанизака, ни чабанов, стоявших у порога, ни сына. Он не слышал, как горько рыдал Суванджан. Последнее, что прошло у него перед глазами, — красное солнце в закате, величественный Кашка-тав и высокие чинары на кладбище, где похоронены его отец и мать...

— Тяжело теперь живется этому мальчугану, — сказал старый Джанизак, сидя за обедом, приготовленным Айсулу. — Нет у него теперь человека, который приготовил бы ему поесть. Самое страшное — одиночество.

Айсулу тоже до слез было жалко Суванджана. С того дня, когда она услышала о смерти Бабакула, каждую ночь она плакала, уткнувшись в подушку.

— Если бы его стойбище было близко от нас, ты приготовила бы ему обед, — продолжал Джанизак.

— Если ехать напрямик через гору, то это недалеко.

— Тогда возьми лошадь, дочь моя.

Айсулу только этого и ждала. От радости она чуть не бросилась к двери, но вовремя удержалась. Потом еще скажет дед, что она на крыльях полетела к Суванджану.

— Что мне до него? — скривила губы Айсулу.

— Друзья познаются в беде, дочь моя. Когда ты родилась, старик Бабакул принес огромного барана и сказал: «Поздравляю с внучкой, да будет жизнь ее вечной». Э-э, что тебе говорить! Он был неоценимый человек. Иди, дочь моя, надо делать людям добро. Если будешь делать добро, добро и получишь. Иди, иди, порадуй дух Бабакула.

Айсулу нахмурилась и даже поворчала немного, но как только вышла во двор, стремглав бросилась к лошади.

Когда Айсулу приехала на стойбище, Суванджан еще не вернулся с отарами. Вещи в шалаше были разбросаны, постель не убрана. Казалось, человеку, который здесь живет, все безразлично. Айсулу смастерила из травы веник, подмела в шалаше и вокруг него, побрызгала землю водой. Разожгла очаг, согрела воду и помыла посуду.

Когда Суванджан подошел с отарой к стойбищу, он заметил струйку дыма и очень удивился: кто это может быть?

Он пустил ишака пастись, отогнал козлят в загон, огороженный плетеной изгородью, и пошел к шалашу за глиняным горшком, чтобы подоить коз. Что за чудо? Возле шалаша горел очаг, над ним что-то кипело в котле. А в шалаше... В шалаше сидела Айсулу и спокойно месила тесто.

У Суванджана к горлу подкатил комок.

— Айсулу... — сдавленным голосом сказал он.

Айсулу вышла из шалаша. Руки ее легли ему на плечи...

С этого дня Айсулу частенько наведывалась на стойбище Суванджана. Прошло несколько недель. Джанизак уже привык к тому, что после обеда Айсулу исчезает из дому и возвращается поздно. Но однажды старик проснулся среди ночи, его мучила жажда.

— Айсулу!

Никто не откликнулся.

«Крепко спит, умаялась за день», — подумал Джанизак и пошел разыскивать чайник. Ощупью нашел спички, зажег лампу. Постель Айсулу была пуста и даже не разобрана.

— Айсулу! Эй, Айсулу!

Тревога закралась в сердце старика. Он вышел во двор.

— Айсулу!

С дерева вспорхнула птица, замяукала кошка.

— Брысь! Чтоб ты сдохла! — с сердцем крикнул Джанизак, запуская в нее камнем.

Он стоял посреди двора, растерянно оглядываясь, вслушиваясь в ночную тишину.

— Вот бесстыжая! — скрипнул он зубами. — Ты хочешь меня опозорить, чертовка! — Не помня себя, он выскочил на улицу и побежал, не разбирая дороги. Силы оставили его, он упал на траву и с яростью погрозил кулаком в сторону гор, где мерцал красный огонек костра.

— Подожди у меня, подожди, проклятый Суванджан!— шептали его губы.

А огонь на стойбище Суванджана все горел и горел, и потушить его не могла ни злость Джанизака, ни темная горная ночь. Он горел как символ большой любви двух молодых, разрезая мглу.

Глава одиннадцатая

Саидгази вернулся домой выросшим на целый вершок. Кто сказал, что ему не к лицу быть на почетной должности? Должность расширяет грудь и дает силу слабым. Сегодня он провел, восседая на председательском кресле, заседание правления. Если бы не он, кто бы это сделал? У него есть все данные, чтобы занять этот пост после того, как Ходжабеков пропал без вести, а Шербек находится под подозрением... «Держи себя смело, Саидгази! Будь находчив и осторожен, семь раз отмерь, один раз отрежь. Не растеряйся, тогда поверят в тебя. Но когда будешь критиковать Ходжабекова, не преувеличивай. И себя не обойди критикой: «Оказывается, я был слепой и не видел, где белое, где черное», — вот так скажи. Ведь передоверился Ходжабекову не ты один. Доверяли ему и те, кто повыше по положению. Но нехорошо открыто ссылаться на других. Зачем наживать себе врагов?..» С такими мыслями Саидгази сел за стол.

Когда жена поставила перед ним обед, ему захотелось выпить. Пил он очень редко, только когда приходилось угощать каких-нибудь приезжих важных персон. Но разве можно не выпить сегодня? Ведь сегодня он заставил слушать себя таких людей, которые вдвое сильнее его.

Одним глотком он осушил стакан водки и позвал жену. Когда Зубайра подошла, Саидгази постучал пальцем себя по лбу и, сощурив глаза, сказал:

— Эта голова работает. Эта голова заставила Ходжабекова бежать, как кота, которому подожгли хвост, облив керосином, ха-ха-ха!

— Чем тут хвалиться? — обиженно сказала Зубайра. — Если к человеку пришло горе, разве можно радоваться? — Она повернулась и вышла.

— Дура! — крикнул он вслед.

«А как быть, если в колхоз вернется Назаров? — подумал он вдруг и сам себе ответил: — Ну и что же, ведь все помнят, что мы были друзьями, росли в одном кишлаке». Правда, Саидгази лучше знал, какими друзьями они были. Ровесники и даже старики в кишлаке уважали агронома Назарова, а Саидгази вовсе не замечали. Его называли просто Гази. А когда они шли вместе по улице, высокий и красивый Назаров и щуплый Саидгази, девушки смеялись: «С одного нужно немного срезать, а другому прибавить». Вот когда в душе его начала накапливаться зависть к Назарову, а когда того избрали председателем, а Саидгази стал работать счетоводом, эта зависть уже не давала ему покоя. На его счастье, настал бурный тридцать седьмой год. Как-то ночью из города приехала машина, и Назарова увезли. Теперь Саидгази боялся одного: как бы его не посчитали «хвостом Назарова», и на первом же собрании он произнес «разоблачительную» речь против бывшего председателя. С тех пор прошло много лет, и, может быть, Саидгази никогда не вспомнил бы своего «друга», если бы в Аксае не появилась Нигора. Когда он увидел девушку, ему стало не по себе. «Ну, теперь жди беды», — подумал он. Но время шло, и по тому, как вела себя Нигора, Саидгази понял, что она ничего не знает об его участии в судьбе отца.

Нет, не все еще потеряно в его жизни. Если даже Назаров решит вернуться в Аксай, то он, Саидгази, сумеет подготовить почву к его приезду. Начать надо с Нигоры. Завтра Саидгази пойдет к ней, по-отечески поговорит с девушкой, расскажет, что дружил с ее отцом еще с детства, позовет в гости...

В это же время Акрам, одиноко сидя в своей квартире, тоже думал о реабилитации и предстоящем возвращении Назарова и о своих отношениях с Нигорой. Когда Нигора пришла работать к нему в больницу, ведь говорил же он: «Я счастливчик!» А потом Ходжабеков все испортил. Теперь, после таинственного исчезновения председателя и известия о реабилитации Назарова, Акраму ясно, что он промахнулся, поверив Ходжабекову. Главное сейчас — не терять времени, надо идти к Нигоре и просить ее руки. Он представил себе, как произойдет их объяснение. Нигора сидит в своей комнате, печальная и одинокая. Когда он войдет, Нигора вспыхнет от радости и смущения. А он бросится перед ней на колени и сразу же скажет: «Всю свою жизнь я посвящаю вам», — и потом будет говорить ей о своей большой любви, которую столько времени скрывал. Потом, когда они поженятся, сразу же уедут из Аксая. Бог с ней, с должностью главного врача! Не вечно же прозябать им в кишлаке! В городе он купит участок, построит дом. Откроет кабинет и будет заниматься частной практикой. Тогда не он за деньгами, а деньги за ним будут бегать...

Акрам побрился, надел новый костюм и отправился к Нигоре.

Как он и думал, Нигора была одна. Она гладила. Увидев Акрама, девушка смутилась: в комнате было не прибрано, подушка без наволочки и вся в перьях. Да и одета она по-домашнему, в стареньком ситцевом платье, босиком. В этом костюме Нигора была удивительно похожа на школьницу.

— Извините, Акрам Юнусович... — тихо сказала она.

Ее взволнованный голос придал Акраму еще больше уверенности.

— Ничего особенного. И моя комната неделями не подметается. Иногда приходится самому стирать и гладить белье, — успокоил он Нигору.

— Вам, бедняжке, оказывается, трудно, — улыбнулась Нигора.

— Да что говорить! Одиночество...

Нигора с улыбкой покосилась на него и стала убирать комнату. Акрам сидел молча, любуясь ее быстрыми, ловкими движениями.

Нигора накрыла на стол, принесла чайник. Потом вышла, переоделась и пригласила Акрама к столу.

Болтая о том, о сем, Акрам еще раз упомянул о своем одиночестве.

Нигора простодушно посоветовала:

— Привезите в Аксай своих родителей.

— Какой смысл увозить их из города? Нет, лучше поселить у себя кого-нибудь из живущих здесь...

— Если согласится — хорошо.

— Постараюсь добиться согласия.

Что-то в его голосе насторожило Нигору. Она внимательно посмотрела на красивое лицо Акрама.

— Видите ли, — продолжал он, — тот, кого я имею в виду, умный человек, вернее, умная женщина. Она добра и отзывчива. Кроме того, она многим обязана мне...

Нигора усмехнулась, поняв, наконец, о ком идет речь.

— Если она чувствует себя чем-то обязанной вам, то это очень далеко от любви...

Акрам опустил пиалу на стол, чтобы Нигора не заметила, как задрожала его рука. «Далеко от любви», — подумал он со злостью. — Значит, кто-то ближе к ее любви, чем я? Ну подожди, сейчас я преподнесу тебе подарочек».

— Да, кстати, я вчера был в райцентре видел там Шербека, — сказал Акрам с наигранным весельем.

Как он и ждал, Нигора насторожилась и с волнением ждала продолжения.

«Рано радоваться, слушайте дальше, дорогая», — сказал про себя Акрам.

— Мы с ним зашли в столовую, выпили, — Акрам улыбнулся. — Я думал, что он спокойный человек. А оказывается, как выпьет, становится другим.

— Разве?

— Да. Не зря говорят: зло у человека внутри, а у животных снаружи. Я-то думал, что он даже муравью не причинит зла, но не стоит вдаваться в подробности...

— Зачем же вы тогда начали, если не хотите говорить?

— Проговорился. Ладно, доскажу... Оказывается, он просто самовлюбленный болтун и пустомеля. Говорит, что вы любите его, а он не любит вас, потому что ваш отец...

— Довольно! — Нигора резко встала. — Вы пришли сюда получить суюнчи[27] за эту радостную весть? Благодарю вас!

Упоминание о суюнчи звучало издевательски. Нигора стоя ждала, когда Акрам уйдет. Он заерзал на стуле и попытался превратить все это в шутку:

— Ведь вы же сами заставили меня сказать... — Он развел руками и робко улыбнулся, но, видя, что Нигора смотрит на него с презрением, поднялся, взял с вешалки свою соломенную шляпу. — Извините за беспокойство. Но подумайте обо всем хорошенько...

Дверь захлопнулась.

Нигора постояла посреди комнаты, пока не замерли шаги Акрама, и вышла во двор. Тихая ночь и влажный ветер немного успокоили ее. Теперь Нигоре было досадно даже, что она так вскипела. Нужно было выслушать Акрама до конца. Неужели Шербек мог сказать такое? Нигора опять заволновалась. Нет, у этого Акрама не сердце, а кладовая клеветы! Ей показалось, что она выкрикнула эти слова. Невозможно поверить в такое после их недавней встречи с Шербеком. Она возвращалась из больницы, и Шербек пошел ее проводить. Они не заметили, как прошли мимо дома Нигоры, опомнились только на берегу Аксая. По смущенному виду Шербека Нигора поняла, что он готовится сказать ей что-то важное. Но он, не переставая, рассказывал о гормональной сыворотке, о способе ее приготовления, о тонкой и грубой шерсти. Все это было близко Нигоре: разве может она относиться, холодно к таким вещам, ради которых Шербек готов пожертвовать жизнью? Но вступительные слова Шербека уж очень растянулись: второе поколение, третье поколение... новые породы овец «аксай»... Наконец Шербек взял ее руку в свои теплые ладони.

— Нигора! — Голос его задрожал.

— Что?

— Весной... такие маленькие красивенькие ягнята родятся...

Нигора подумала: «В такой момент думать о ягнятах!»

— Вы говорите о тонкошерстных ягнятах? — Она так заразительно расхохоталась, что он сразу скис.

Потом тоже рассмеялся, притянул ее к себе своими сильными руками, обнял и хриплым от волнения голосом сказал:

— Моя Нигора, весной наша свадьба, да?

Неужели этот человек, говоривший о свадьбе, мог сказать Акраму такие слова? Нет, ложь!

После той встречи, правда, они не виделись, но она уже принимала все несчастья Шербека как свои собственные, иногда все ночи напролет думала о том, как помочь Шербеку. Когда началось следствие, Нигора написала письмо в райком партии. Она писала, как работает Шербек, какой он опытный зоотехник. Она написала все, что знала о нем. Может ли она после всего этого поверить словам Акрама, будто Шербек ее обманывает?

«А что, если он совсем не такой, каким я его вижу, и я просто создала его таким в своем воображении?» Эта мысль снова привела Нигору в смятение, она хотела избавиться от нее — и не могла.

Рассвет золотом рассыпался над Аксаем, когда Шербек, вернувшись из райцентра, пришел в конюшню. Туламат, увидев Шербека, бросил скребницу и побежал к нему.

— О браток! — Радость Туламата была написана на лице. — А я только что собирался ехать в район, хотел покатать тебя по улице на ахалтекинце на радость друзьям, назло врагам! Ну-ка, дай обнять тебя по-мужски. Здоров ли ты? — Усач обнял Шербека, похлопал его по спине. — Ну-ка, давай поборемся. Посмотрю, действительно ли ты поборол Ходжабекова или все вранье?

Шербек, шутя, взял за пояс Туламата и, притянув к себе, поднял семипудовое тело, покружился и опустил на землю.

— Молодец! Ты сын своего отца! Теперь я верю, что это ты закинул Ходжабекова на Кашка-тав. Ты слышал, что он там скитается?

Шербек кивнул.

Туламат спешил выложить все новости.

— Послушай, браток, ты знаешь старика Джанизака?

— Еще бы!

— Мы с Джанизаком как родные. Даже наши деды были большие друзья. Так вот он пригласил нас на свадьбу своей внучки. Ну, браток, а что сказали в прокуратуре? Теперь все в порядке?

— Что они могут сказать, — улыбнулся Шербек.— Говорят, будь хорошим, не будь плохим.

— Правильно говорят. Ты уж больно горяч. Ну, а теперь давай решать, как со свадьбой? Джанизак просит нас с тобой помочь ему все устроить.

— Все сделаем, не беспокойтесь. Сначала только мне надо съездить в горы, осмотреть овец. Я слышал, что Суванджан и Айсулу поссорились с Джанизаком. Так, значит, уже помирились?

— Что оставалось Джанизаку делать! Ведь они ему самые близкие, — задумчиво сказал Туламат. — Мне кажется, пора уже всех оповестить о свадьбе, но прежде нужно разыскать в горах Ходжабекова. Привезем его хоть с того света, пусть отчитывается перед людьми. Колхоз не место, где можно наесться и убежать! — Лицо Шербека помрачнело.

— Туламат-ака, дайте мне свою лошадь.

— Бери ахалтекинца, — предложил Туламат.

— Нет, я возьму гнедого, он старый мой друг. Не хочу быть изменником.

— Ладно, как хочешь.

Когда Шербек вышел за ворота с лошадью, перед ним появился Саидгази.

«Откуда он здесь в такой ранний час?» — подумал Шербек.

— Э-э, товарищ Кучкаров, наконец-то я вас увидел! — Саидгази протянул руку. — Что-то долго задержались в районе и опять куда-то уезжаете. — Он испытующе взглянул на Шербека.

— Слышал, что вы были в райкоме партии... Очень рад...

— Да, вызвали на собеседование. Поговорили о перспективном плане и о строительстве базы на Куксае.

— Какой базы?

— Потом расскажу. А откуда вы идете?

Саидгази, наклонившись к уху Шербека, зашептал:

— Ее отец был самым близким моим другом. Пошел проведать, и она, оказывается, уехала, и никто не знает куда.

— Кто?

— Нигора. Оказывается, ночью у нее был Акрам и между ними был неприятный разговор, после этого она и уехала...

Молнии сверкали все ярче и ярче, словно соревнуясь между собой. Гром не переставал сотрясать небо и, будто прорвав его, обрушил вниз море воды.

Ходжабеков съежился, закутался в плащ, но это не помогло, скоро он промок до нитки. Ручьи устремились с гор, размыли тропинку вдоль берега Аксая, и лошадь, все чаще спотыкаясь, шла уже по колено в воде.

Аксай превратился в бурный, бешено ревущий поток. Вот из воды показались бледно-желтые корни горного тополя. Они то появлялись над водой, то исчезали, и было похоже, что это тонущий человек протягивает руки с мольбой о помощи.

Ходжабеков вдруг вспомнил, как однажды на его глазах вытаскивали из реки посиневший, раздутый труп женщины. Мысли, недавно мучившие его, ярость, раздиравшая сердце, улетучились, страх, животный страх охватил все его существо. Он невольно бросил взгляд на Аксай: он несся с ревом, вздыбливая и перекатывая валуны. «А вдруг... Сегодня есть Ходжабеков, а завтра его нет... и снова этот труп. Нет, нет!» Чтобы освободиться, сбросить с себя навалившиеся черные мысли, он стал хлестать лошадь. Белый конь, бравший когда-то призы на скачках, прижал уши и понес. Ходжабеков, как мешок, сползал то влево, то вправо, казалось, что вот-вот он упадет. Наконец ему удалось обхватить лошадь за шею; она приостановилась и пошла медленнее. Ходжабеков ожил. Выпрямившись в седле, он посмотрел вокруг. Оказывается, он уже миновал Сторожевую гору, и до кишлака рукой подать. Кое-где мерцают огоньки, а кругом темень. «Хорошо, что стемнело, — подумал он. — Кажется, доберусь до дому, не попадаясь на глаза. Завтра, послезавтра... может, позже... Но только не сегодня». Ему надо в одиночестве подумать о своем положении. «А что говорят в кишлаке? Как люди посмотрят на его бегство? У, проклятый Саидгази! Это он заставил сделать такой неверный шаг!»

С гор задул сильный ветер. Железная крыша ближнего дома задребезжала. Дождь перестал так же внезапно, как начался. Ходжабеков, натянув поводья, посмотрел через разлившийся, переполненный Аксай на тот берег. Сердце чувствует — его дом напротив. Сквозь шум воды донесся странный шелест деревьев из его сада, раскачивающихся на ветру, а вон чернеет высокий каменный забор. Посреди сада красавец дом с застекленной террасой, шестью комнатами. Думал — строит навеки, поэтому фундамент заливал бетоном.

Конь, почувствовав, что хозяин занят собой, все медленнее передвигал ноги, а потом и вовсе остановился. Ходжабеков поднял голову. От моста осталось лишь несколько досок, прибитых волнами к берегу.

Что же теперь делать? Неужели слоняться всю ночь?

Взгляд его упал на одинокую чинару, которая стояла, крепко вцепившись корнями в каменистый берег. Вот и он, когда стал председателем колхоза, хотел вот так, как эта чинара, пустить в Аксае корни, укрепиться навеки.

Мысли Ходжабекова прервал сильный грохот, донесшийся с того берега. Каменная стена, окружавшая его двор, не выдержала натиска потока и рухнула!

А дом? А вещи, накопленные годами? Сердце Ходжабекова запрыгало, он привстал на стременах, пытаясь сквозь тьму проникнуть взором туда, где рушилось его последнее благополучие.

В это время сквозь рев бурана и шум Аксая послышался женский визг.

— Это же голос Якутой! — дрожащим голосом произнес Ходжабеков. — Значит, в подвал набралась вода, затопило сундуки с вещами!

В саду мелькнул огонек. Ему показалось, что Якутой раздетая, разутая, с фонарем в руках бегает вокруг дома...

— Сейчас!!! — прокричал Ходжабеков, но не услышал своего голоса. Осыпая коня ударами плети, он помчался к реке. — Эх, пропало... Все богатство... Дом, имущество... — шептали его губы.

Плеть ударилась об воду, рассыпая брызги, сапоги залило водой. Вот вода уже по пояс. На поверхности виднеется лишь белая голова лошади. Он не видит берега, к которому плывет, видит лишь то исчезающий, то появляющийся огонек.

По мелькающим на берегу домам и деревьям Ходжабеков, наконец, понял, что попал в водоворот. Его понесло прямо на плотину, где торчали, словно крюки мясника, страшные колы — все, что осталось от размытого моста. Вот где верная гибель! Снова перед глазами появился тот зловонный, посиневший труп. Ходжабекова охватил ужас. Он судорожно дернул поводья. Лошадь споткнулась, и он кубарем перекатился через ее голову...

А могучий Аксай вставал на дыбы и, играя с бураном, шумел, как беззаботный, бесшабашный джигит.

В это время ветер, несущийся с гор, погнал с неба черные тучи. Показалась луна. Вышла — и заулыбалась. Эх, дикарь необузданный мой, Аксай, куда же ты так торопишься?