Серебряный молот

ЭЛЬВИР

По краю льняного поля белели ромашки, а голубые цветки льна сияли на фоне мелких зеленых листочков.

Сигрид сидела на придорожном камне. Она улизнула из дома, от своих обязанностей и ответственности ключницы.

Эти ключи оказались куда тяжелее, чем она раньше предполагала. Нелегко было заботиться о таком хозяйстве, как Эгга. Пока она лежала в постели, она не замечала этого. Но стоило ей встать на ноги, как она поняла, сколько у нее дел — за все это время Тора ни к чему не притронулась.

Помимо всех прочих забот оставался еще прошлогодний лен, который нужно было чесать; к тому же она обнаружила, что некоторые шерстяные вещи в кладовой поела моль.

Она то и дело ходила к Торе за советом. Сначала выражение ее лица ясно говорило: видишь, все не так просто, как ты думала. И поскольку Сигрид больше не к кому было обратиться, ей приходилось подавлять свою гордость и в следующий раз опять приходить к ней, когда она в чем-то сомневалась. И в конце концов Тора стала терпимее.

С рождением мальчика между ней и миром образовалась стена; ощущение покоя и счастья создавало вокруг нее замкнутый мирок. И ничто плохое не могло проникнуть в ее мир, и даже свои собственные тревожные мысли она гнала прочь.

Хуже всего было то, что у нее не хватало молока для ребенка. А ведь это было для нее таким счастьем — приложить ребенка к груди. Сначала она не хотела признаваться себе в том, что ребенку не хватает еды. И даже при хорошем уходе за ней, с учетом самой лучшей и полноценной пищи, а также жертвоприношений Фригг, молока у нее все равно было мало. И в конце концов ей пришлось прекратить кормление.

Но мир, который она ощущала в себе, был настолько прочен, что ей удалось прогнать эту печаль. Она взяла на себя значительную часть забот о мальчике, так что у нее почти не оставалось свободного времени, и она радовалась, играя и разговаривая с ним, чувствуя тепло маленького тельца, которое она прижимала к себе.

После родов все женщины говорили, что она слишком тонкая и хрупкая, чтобы иметь достаточно молока. Однако тонкой и хрупкой она долго не оставалась, во всяком случае, она не ощущала себя такой. И она поправилась за какие-то несколько недель!

— Ты гибкая, как лоза, — сказал ей как-то Гутторм. — И ты цветешь, как дикая роза!

Ей показались слишком смелыми эти слова в устах того, кто, вопреки всему, был в услужении у Эльвира. Она стала расспрашивать во дворе о причинах такого независимого поведения Гутторма и наконец узнала от Рагнхильд, что они с Эльвиром кровные братья.

Сигрид смотрела, как петляет по долине река, скрываясь за холмами. Ее удивляло то, что кривая линия кажется такой привлекательной, кажется более красивой, чем прямая. И ее рассмешила мысль о том, как выглядела бы местность, если бы в ней были лишь прямые линии и острые углы.

Выходя со двора, она каждый раз обнаруживала, что видит все в новом свете. Она опять научилась смеяться, чувствовать солнечное тепло, видеть краски леса и полей, сияние и блеск фьорда. Она видела над собой ясное голубое небо, и ей казалось, что цветы улыбаются ей.

Она сорвала ромашку на обочине дороги; золотисто-белые цветы сверкали на солнце. Она смотрела, как бабочки перелетают с цветка на цветок, слушала, как радостно гудят шмели и пчелы.

И она вспомнила о том, как все вокруг было окрашено в цвета ее тоски, когда ей было плохо; тогда ей казалось, что леса и поля плачут вместе с ней. И ей стало любопытно, не будет ли все казаться ей унылым теперь, если у нее испортится настроение. В тот раз она была словно заколдована; она вдруг подумала, что это тролли досаждали ей, это они сбили ее с толку, заставив увидеть все в искаженном свете…

Она огляделась по сторонам. Там, в курганах, жили призраки, она это знала; под землей, в лесу, в горах обитали злые духи и тролли, в ветвях деревьев и в ручьях жили божества. Ей вдруг стало страшно; ее рука потянулась к маленькому молоточку, полученному от Хильд. И она с облегчением вздохнула, удостоверившись, что он по-прежнему висит на тонком ремешке у нее на шее.

Мысль о божествах успокоила ее; они несли в себе силы добра. И она вспомнила те удивительные слова о божествах, которые Эльвир сказал в их свадебную ночь в Бьяркее. Какой юной она была в ту ночь, позволив увести себя, как овечку, растаяв, как масло на солнце, услышав его болтовню о Фрейре и Герд. Ей было неприятно думать об этом, и она гнала эти мысли прочь…

Но в тот раз Эльвир говорил, что божества и те силы, которыми они обладают, это одно и то же. Фрейр — это плодородие, говорил он, Герд — это семя в земле, а Скирнир — свет и тепло. Она спросит его об этом, когда он вернется с тинга из Фросты. После рождения мальчика он стал куда более словоохотлив.

Одно время она думала, что причиной этому было исчезновение Кхадийи. Но потом она поняла, что он изменился после того дня, когда мальчику было дано имя. Исчезновение же Кхадийи принесло ему облегчение, хотя его и преследовала мысль о том, что он отделался от нее слишком легко, позорно улизнув от расплаты.

Это произошло, когда Сигрид еще лежала в постели, — и она узнала об этом от Рагнхильд. И она не собиралась ни в чем обвинять эту женщину, находившуюся вдали от родины и от близких.

Но, как сказала Рагнхильд, никто не просил ее приезжать сюда.

Эльвир решил выдать Кхадийю замуж и сам поехал в Саурсхауг, чтобы переговорить о деле. Но когда он привез весть о том, что старик из Саурсхауга более чем согласен, Кхадийя была вне себя от ярости; она так бранила Эльвира на своем языке, что слышно было во всех концах двора. Один из дружинников, который был вместе с Эльвиром в Кордове, сказал: хорошо, что женщины не понимают, что она говорит в его адрес.

На следующий день она пропала. Она улизнула куда-то среди ночи, и Эльвиру пришлось пообещать старику из Саурсхауга, что отыщет ее.

Они принялись искать ее. Но до них дошли слухи о том, что она подалась в Свейю вместе с одним из дружинников Эльвира из Огндалена.

Так что она вовсе не была так одинока и несчастна, как пыталась это изобразить, в те холодные зимние ночи, когда поблизости не было Эльвира.

— И ради этой девки Эльвир хотел снарядить корабль, чтобы отправить ее на Юг! — с возмущением сказала под конец Рагнхильд.

За этими словами Сигрид слышался голос Гутторма — и она с трудом удерживалась от улыбки. Она любила Рагнхильд и не хотела ее обижать. Но ее забавляло эхо речей Гутторма, звучавшее в словах Рагнхильд. И время от времени ей начинало казаться, что в устах Гутторма эти слова не возымели бы на нее такого действия…

Но, как бы там ни было, Кхадийя исчезла. И Сигрид подумала, что ей следует принести благодарственную жертву богам.

Она запрокинула голову, чтобы посмотреть, высоко ли солнце на небе, не пора ли возвращаться домой. Работники не очень-то любили задерживаться до вечера.

Держа в руке сорванную ромашку, она принялась, по старой привычке, обрывать, один за другим, лепестки, приговаривая:

— Любит, не любит, любит…

Но, не дойдя еще до последнего лепестка, она со смехом бросила цветок.

Эльвир вернулся с тинга поздно вечером, когда Сигрид уже легла спать.

Она не чувствовала себя одинокой рядом с ребенком. Но теперь мальчика забирала на ночь Рагнхильд, став его кормилицей, и Сигрид утешалась присутствием Фенрира. Он прыгал на постель и ложился в ногах, как всегда.

Она еще не спала, когда услышала доносящиеся снизу голоса Эльвира и его парней. Судя по их громкости, они хорошо утолили жажду на борту корабля, переправляясь через фьорд.

Эльвир был в весьма приподнятом настроении. Старая пограничная тяжба с соседями была решена в его пользу.

Он сразу спросил о сыне и обрадовался, что все в порядке.

— Он подрастает с каждым днем и становится таким крикуном, — сказала Сигрид. — Рагнхильд и Тора говорят, что уже видели, как он улыбается. Я же считаю, что он просто кривит рот от обжорства.

Эльвир засмеялся.

— Тебе очень его не хватает, когда Рагнхильд уносит его? — спросил он.

— Сам знаешь, — озабоченно ответила она.

— Тебе не нужно убиваться из-за этого, — сказал Эльвир. — Не твоя вина в том, что ты была в таком подавленном настроении, рожая его.

Сигрид удивленно взглянула на него. Она предполагала, что он будет подлизываться к ней, обхаживать ее, словно кот горячую кашу. Но такого ответа она от него не ожидала.

Эльвир сел на постель и начал рассказывать о тинге.

Таким она никогда не видела его — болтающим обо всем подряд, по-мальчишески юным. Несмотря на то, что он рассказывал о людях, которых она не знала, и о делах, в которых не разбиралась, она была захвачена его точным описанием людей и событий. И когда он описывал процессию, направляющуюся к месту суда, со старейшинами и знатными людьми во главе, среди которых два старика из Бернеса и Ленсвика толкали друг друга локтями, желая быть первыми, она смеялась так, что слезы выступили у нее на глазах.

Это потревожило Фенрира. Он спрыгнул с постели, встряхнулся, отошел в сторону и свернулся на полу калачиком.

— Ты кладешь к себе в постель пса? — спросил Эльвир, удивленно поднимая брови.

— А разве ты раньше этого не замечал? — в свою очередь удивилась Сигрид.

— Ему придется найти себе другое место, когда я снова стану приходить к тебе, — сказал Эльвир.

Сигрид не ответила. Впервые до нее дошло, что Эльвир намерен возобновить с ней отношения, когда она узнала об исчезновении Кхадийи. Но тогда она даже не допускала мысли об этом. Эльвир обидел ее, и ей казалось, что она никогда больше не отдастся ему с полным доверием. И мысль о том, что это может происходить как-то иначе, была ей противна. Но он был ее мужем, он имел на это право. Да и с момента родов прошло уже достаточно времени…

Видя, что она медлит с ответом, он стал серьезным.

— Я не намерен принуждать тебя, — сказал он.

— Почему же? Ведь ты имеешь на это право.

— То, чего я добьюсь с помощью принуждения, я могу без всяких трудов получить от своих любовниц.

— Ты все еще спишь со своими любовницами?

Он укоризненно посмотрел на нее.

— К твоему сведению, я давно уже понял, что ради того, чтобы добиться чего-то силой, не стоит снимать штаны!

Сигрид прерывисто вздохнула. Только теперь до нее дошло, почему он сегодня такой разговорчивый и любезный, — и на нее накатила волна гнева.

— Ты говоришь, как пьяный мужик! — сказала она. — Но хорошо, что ты, по крайней мере, честно признался, зачем говорил мне все эти красивые слова, когда мы только что поженились!

— Возможно, я и пьян… — медленно произнес Эльвир и, подумав, добавил: — Твой брат Турир хорошо умеет держать язык за зубами, когда ты рядом! Ты и понятия не имеешь о том, как мы ведем себя в походах!

— Почему же, я знаю… — начала было Сигрид и остановилась. Она слышала лишь рассказы о лучезарных победах и мужестве героев, о сражениях и богатой добыче. А Турир, в самом деле, умел держать язык за зубами; она припоминала случаи, когда он просил дружинников помалкивать.

— Если ты нуждаешься в искренности, — твердым голосом произнес вдруг Эльвир, — ты можешь, пользуясь случаем, узнать, что за человек твой муж.

И он начал рассказывать.

И Сигрид побледнела, когда он рассказал ей о предательствах и убийствах, в том числе об убийствах женщин и грудных младенцев на руках у матерей, о маленьких детях, используемых в качестве мишени для метания копья; о женщинах, которых насиловали, в то время как их мужей пытали до смерти; о разрушении монастырей и убийствах беззащитных монахов.

— Замолчи! — воскликнула она, затыкая уши.

Но он отнял ее руки от ушей.

— Ты боишься услышать правду? — спросил он и продолжал дальше.

В конце концов она села, скрючившись, на постели, закрыла глаза и заплакала.

— Неужели ты участвовал во всем этом? — всхлипывала она.

— Если бы я и не участвовал во всем этом, — ответил он, — я бы все равно ничего не сделал, чтобы приостановить все это.

— А Турир… — Она закрыла руками лицо. — Турир отправился этим летом в поход…

— Турир сам отвечает за себя, — коротко ответил Эльвир.

— Почему ты рассказал мне все это? — растерянно спросила она через некоторое время.

— Ты же жалуешься, что я недостаточно откровенен с тобой…

— Я имела в виду совсем другое, — вздохнула она.

— Сигрид, — сказал он; он хотел взять ее за руку, но она с дрожью отдернула ее. И он, делая вид, что не заметил этого, продолжал: — Я рад, что рассказал тебе об этом. Ведь если ты когда-нибудь добровольно будешь спать в моих объятиях, тебе не придется упрекать меня в том, что я хотел казаться в твоих глазах лучше, чем я есть на самом деле!

Сигрид задрожала, закрыв лицо руками.

— Теперь, глядя на мальчика, я всегда буду думать о том, что ты рассказал мне этой ночью, — сказала она.

— Жизнь вовсе не прекрасна, — ответил он. — Либо тебе придется закрыть глаза, заткнуть уши и не знать о том, что происходит у тебя под носом, либо нужно научиться жить, зная правду. Жизнь не была прекрасной и тогда, когда мой дед, Грьетгард Хаконссон сжег в доме своего брата Сигурда Ладе; или когда мой друг Хакон сын ярла Сигурда Ладе отомстил за убийство, убив своего дядю Грьетгарда. Но мой отец и ярл Хакон все же прекратили вражду и стали друзьями. А что, ты думаешь, сделали бы эти христиане, если бы им удалось сцапать меня в тот раз, когда я сражался под началом Хаиба аль-Мансура? В самый последний момент кое-кому из моих друзей удалось помешать ирландцам сжечь меня на медленном огне в окрестностях Дублина. Или взять Этельреда, короля Англии, нарушившего мирный договор со Свейном Вилобородым и распорядившегося об одновременном убийстве всех датчан в стране, — ты думаешь, он проявил бы милосердие к тебе или к нашему сыну, попадись вы в его руки?

— Думаю, что едва ли, учитывая твои грабительские походы в Англию, — сказала Сигрид уже спокойнее.

— Могу уверить тебя, что эти христиане отлично выцарапывают друг другу глаза и без нашей помощи, — с горечью произнес Эльвир. — Я насмотрелся на это в Миклагарде.

— И теперь ты снова хочешь отправиться в поход? Мне кажется, ты проводишь дома лето не из-за меня…

— Я далек от того, чтобы утверждать, что не изменю своего решения, — сказал Эльвир. — К тому же я устал за день и выпил пива. Но я думал о том, чтобы остаться дома. Я никогда не принадлежал к числу тех, кому доставляет радость протыкать мечом женщин и детей. И, если быть откровенным, мне не нравится смотреть, как это делают другие. Тем не менее, я сполна утолил свою жажду крови, как мне кажется…

Некоторое время он молчал.

— Хотя… — задумчиво произнес он, — обменяться ударами меча с противником, в этом есть что-то необъяснимо манящее…

Он погрузился в свои мысли. И Сигрид почувствовала, что любопытство в ней пересиливает неприязнь.

— И все же, что именно? — вкрадчиво произнесла она.

Он удивленно взглянул на нее.

— В этом есть какая-то дикая радость, — подумав, произнес он. — Ты чувствуешь, как все твои силы и все твои способности напрягаются до предела, и вдруг обнаруживаешь в себе нечто большее, какую-то силу, о существовании которой не подозревал…

— И когда ты почувствуешь в себе эту силу, ты ощущаешь в себе какую-то новую уверенность, — горячо произнесла Сигрид.

— Да, — ответил он, продолжая сидеть неподвижно. — Но ты-то откуда об этом знаешь?

— Я узнала об этом в тот день, когда рожала мальчика, — сказала Сигрид, — я ощутила в себе силу, о которой даже не догадывалась. И она помогла мне преодолеть боль.

Он долго сидел в молчании.

— Значит, так оно и было, — наконец сказал он.

— Что ты имеешь в виду?

— В тот день, когда мне принесли мальчика, я понял, что ты стала взрослой, Сигрид. Мужчина проходит испытание на мужество, когда впервые «ощущает в себе волка», как выразился кто-то, впервые взяв в руки меч. Раньше я никогда не думал, что женщины тоже проходят такое испытание. Я горжусь тобой. Гутторм рассказывал, что ты родила мальчика без единого крика. Но теперь я горжусь тобой еще больше…

Его глаза были серьезными, когда он смотрел на нее.

— … и я сделаю все для того, чтобы настал день, когда ты снова почувствуешь, что можешь на меня положиться.

Они услышали во дворе голоса, люди уже начали вставать.

— Я проговорил всю ночь, — сказал он. — Ты можешь свалить всю вину на меня, если сегодня не сможешь заниматься хозяйством.

Она стала одеваться.

Он с трудом удержался от того, чтобы не прижать ее к себе. Он знал, что ему следует подождать. И теперь он знал наверняка, что даже если он отдаст все, чтобы вернуть ее обратно, этого все равно будет недостаточно.

Направляясь на кухню, Сигрид чувствовала дрожь.

Мир, переполнявший ее, чудесное ощущение почти беззаботной удовлетворенности — все это было теперь разрушено, словно ударом молнии.

И это Эльвир, конечно же, Эльвир сумел разрушить стену, окружавшую ее! Плохо было, когда он ничего не говорил о себе, но теперь, когда он стал более разговорчивым, он рассказал ей о всяких гадостях.

Рагнхильд заметила выражение подавленности на ее лице.

— Я вижу, твой муж вернулся домой, — сказала она. — Ложись, отдохни немного, Сигрид!

— У нас все шиворот-навыворот, — недовольно проворчала Сигрид, в душе соглашаясь с тем, что было бы неплохо немного поспать, как это и советовала ей, во имя Фрейи, Рагнхильд. Взяв мальчика, она прилегла с ним на постель Рагнхильд.

Было заметно, что он только что поел. Он был настолько сыт, что таращил во все стороны глаза, а изо рта у него стекала струйка молока.

Она смотрела на это сытое, удовлетворенное маленькое создание. Теперь он закрыл глаза и ухватился пальцами за пеленку, в которую был завернут. Прижать его к себе, защитить от этого жестокого мира…

Неужели это маленькое, невинное существо рождено для того, чтобы убивать, жечь, насиловать? Неужели он когда-нибудь отправиться в поход к чужим берегам, чтобы грабить и воровать?

Она подумала об Ангрбод[26], которая, благодаря Локи[27] стала матерью волка Фенрира. И она почувствовала страх при мысли о том, что выкармливает такое же чудовище. Но, взглянув на доверчивое, спящее маленькое существо, дышащее так спокойно и причмокивающее во сне губами, она раскаялась в подобных мыслях.

Ведь Эльвир не был таким плохим, как Локи… Но зачем он рассказывал ей все эти ужасы, зачем вырвал ее из чудесного мира удовлетворенности и покоя… Внезапно до нее дошло, что она была просто.. . жвачным животным!

Жизнь вовсе не прекрасна, сказал Эльвир, либо тебе придется закрыть глаза и заткнуть уши, либо научиться жить, зная правду…

Впервые вырвавшись из окружавшей ее оболочки, она стала всерьез задумываться над происходящим.

В детстве она видела достаточно жестокостей и грубостей, но совсем иного рода. Мужчины рассказывали о своих походах лишь то, чем можно было гордиться. То же, о чем рассказывал Эльвир, было просто подлостью и низостью, а вовсе не тем, чем можно было хвастаться. Ее передергивало при мысли о том, что ее сына ожидает такая жизнь. И в то же время ей не хотелось, чтобы он стал хилым, цепляющимся за материнскую юбку. В Бьяркее был один такой, который не осмеливался даже играть с другими мальчишками. Она вспомнила его бледное лицо, воспаленные голубые глаза, вспомнила, как издевательски смеялись мужчины, когда он входил в зал. Таким она видеть своего сына не хотела.

Но обязательно ли мужчина должен был быть свински грубым?

Ведь одно дело — проявлять мужество и отвагу в честном бою, и совсем другое — рубить мечом стариков и грудных детей!

Она стала думать об Эльвире; его глаза сверкали, когда он говорил о вооруженном поединке, и она могла это понять. Но почему, в таком случае, он снова не отправляется в поход? Она снова услышала его голос: «Я никогда не принадлежал к числу тех, кому доставляет радость протыкать мечом женщин и детей. И, если быть откровенным, мне никогда не нравилось смотреть, как это делают другие».

И до нее дошел смысл слов, сказанных Старой Гудрун сразу после того, как Сигрид прибыла в Эгга. Она уже не помнила точно, как звучали эти слова: что-то вроде того, что Эльвир гораздо мягче, чем хочет казаться в глазах окружающих. Да, так оно и было: Эльвир описывал все в более мрачном свете, чем это было на самом деле, потому что для него самого это было мучительно. И раз уж он решил спокойно жить дома, то едва ли мог позволить себе что-то дурное.

Об этом ей следовало поразмыслить, но сегодня она так устала…

Ее разбудили, когда стол был уже накрыт к завтраку. Оглядевшись, она заметила, что служанки обмениваются многозначительными взглядами — и это было невыносимо!

Эльвир сказал, чтобы она свалила вину на него. Он хотел легко отделаться!

Через несколько дней Сигрид решила спросить Эльвира о богах, о которых думала все это время. Он поинтересовался, откуда у нее такие мысли, но она ответила уклончиво. Скрепя сердце, она призналась, как страдала по его вине.

— Придется взять тебя в Мэрин, — сказал он. — Думаю, нам лучше будет поговорить об этом там.

— Мне не так легко покинуть дом и сесть на корабль, как это делаешь ты! — ответила она.

Он оглядел ее с ног до головы: длинная юбка, тесьма на лбу, перехватывающая волосы, тяжелые бронзовые цепочки и жемчужное ожерелье и висящие на тонких кольцах ножницы, нож, игольница и связка ключей. Девочка из Бьяркея стала хозяйкой дома. И дело было не только в этом: она начала сознавать свое достоинство.

— Я переговорю с матерью, — сказал он, — я уверен, что к нашему возвращению дом будет стоять на том же месте и все будут живы и здоровы.

— Но мне кажется…

— Кто из нас хозяин Эгга, ты или я?

В один из солнечных дней они решили поехать в Мэрин. Переправившись через фьорд из Эгга, они вышли на берег в Кроксвогене, куда должны были вернуться к вечеру. Лошадей они одолжили в одной из усадеб, и, пока ехали, Эльвир показывал ей окрестности. Дорога была хорошей и настолько широкой, что можно было ехать рядом.

Она увидела узкий канал на пути от фьорда Стейнкьер до фьорда Боргья, подходящего вплотную к Мэрину. И Эльвир пояснил, что канал этот прорыли, чтобы переправлять по нему корабли, если пролив Скарн между Иннереем и материком окажется в руках врагов. Этот путь, сказал он, удобно использовать и тогда, когда разыграется шторм, и будет трудно плыть по узкому проливу.

Он указал на гребень холма.

— Там находится одно из древних укреплений, — сказал он.

Сигрид слышала, что в Трондарнесе есть подобное сооружение, и Эльвир сказал, что таких укреплений много в Трондхейме, неподалеку от Эгга. Ей хотелось рассмотреть укрепление с более близкого расстояния, но он сказал, что сводит ее туда в следующий раз.

Они отправились из Эгга после обеда и только к концу дня увидели перед собой Мэрин. Сигрид онемела, увидев храм, расположенный на самой вершине, откуда открывался вид на горы, долины и фьорд.

И когда они скакали вверх по крутому склону, Эльвир рассказывал ей старинные предания, бытовавшие в этой местности.

Он рассказал о старом Торхадде, который был жрецом храма в Мэрине, когда Норвегией правил Харальд Прекрасноволосый. Он разрушил старинный храм и увез в Исландию столбы и почву, на которой стоял храм. В Исландии он построил новый храм и перенес туда священные реликвии из Мэрина.

И он рассказал про своего собственного деда по матери, Тронда Хака, который тоже был жрецом в храме Мэрина. Он был одним из четырех трондхеймских жрецов, принудивших короля Хакона Воспитанника Адельстейна принести жертву. Сигрид смеялась, когда Эльвир рассказывал, как ярлу Сигурду Ладе приходилось изворачиваться, будучи посредником между королем и трондхеймцами. В конце концов ему удалось уговорить короля попробовать лошадиной печенки.

— Что плохого в том, что кто-то ест конину? — удивленно спросила она.

— Я не знаю, — ответил Эльвир, — просто конина напоминает о жертвоприношении. Да и потом, у всех свои привычки… Те, кто исповедуют учение Мухаммеда, отказываются есть свинину.

— Но конунг Хакон выставил себя на посмешище, — продолжал Эльвир, — и в другом отношении. Больше всего люди потешались над ним во время жертвоприношения в Ладе, когда он перекрестил чашу с вином и отказался есть жертвенное мясо. И он разинул рот от удивления при виде льняного полотенца, висевшего над жертвенником. И на этот раз ярл Сигурд не мог быть посредником между королем и бондами…

— Где же это он научился так креститься? — спросила Сигрид и захохотала так, что чуть не свалилась с лошади, когда Эльвир сказал, что Сигурд назвал крестное знамение «знаком молота Тора». А король слишком боялся бондов, чтобы перечить им.

И он рассказал еще о том, как в Мэрин прибыл более воинственный конунг Олав Трюгвассон. Сам же Эльвир был в это время в чужих краях.

Сначала конунг посетил тинг во Фросте. Там он вел себя смирно, видя мужество бондов, и пообещал им отметить с ними в Мэрине праздник середины лета.

Но позднее, собрав большую дружину в Ладе, он хитростью заманил к себе трондхеймцев. Он пригрозил им, что если и станет приносить жертву, то это будет человеческая жертва. После этого, поняв, что им не справиться с таким конунгом, бонды сдались и приняли христианство.

Со временем Олав перебрался в Мэрин, чем нарушил и деятельность тинга, и священный мир в храме; он коварно убил Йернскьегге Асбьёрнссона из Оппхауга, что в Эрландете, могущественнейшего из местных хёвдингов.

— Но, как мне кажется, король Олав не добился таких больших побед, как утверждал сам, — сказал Эльвир, — ведь Йернскьегге пал геройской смертью у входа в храм, по праву и закону защищая своих богов. И когда «Длинный Змей» был взят на абордаж, у всех на устах было имя Йернскьегге.

Но конунг Олав застал трондхеймцев врасплох, когда они остались без хёвдинга, и принудил их принять христианство. По всему Трондхейму стали крестить людей, среди которых оказалась и Тора дочь Эльвира.

— Меня никогда не крестили, — сказала Сигрид.

— И ты не будешь креститься, пока ты моя жена, — ответил Эльвир.

Он рассказал еще, как Олав Трюгвассон предлагал другу Йернскьегге прекратить с ним вражду, если ему отдадут в жены красавицу Гудрун дочь Йернскьегге.

— И это тоже было нарушением закона, — сказал Эльвир, — потому что у него уже была жена, Гюда дочь Ульва, сестра короля из Дублина. И как христианин он не имел права быть многоженцем.

Но Гудрун дочь Йернскьегге пыталась убить его на брачном ложе.

— К сожалению, она поторопилась, — сказал Эльвир, — ей следовало подождать, пока этот негодяй заснет… Но она на это вряд ли пошла бы.

— Твой рассказ не очень-то отличается от предыдущих, — сказала Сигрид. — Нет особой разницы в том, что коптить на огне, котел или сковородку…

— Возможно, ты права, — спокойно ответил Эльвир, — но разница все же есть: я не выдвигаю лживого требования жить по заповедям, согласно которым нельзя никого убивать или иметь только одну жену.

— Последнее мне известно, — вырвалось у Сигрид.

Пожав плечами, Эльвир ничего не ответил.

Они добрались уже до самой вершины горы; остановив коня, Эльвир указал в сторону. Она следила взглядом за его пальцем, медленно описывая круг. Над широкой равниной и над фьордом, дремавшим в лучах послеполуденного солнца, царил несказанный мир. Вода была тихой и неподвижной, покрытые лесом горы спокойно и мощно вырисовывались на фоне неба.

Глаза Эльвира улыбались ей; она видела, что он чувствует то же самое, что и она.

— Эта гора повидала много, — сказал он, — в старину на ее вершине устраивались человеческие жертвоприношения. Она была свидетельницей изгнаний, королевских побед и поражений. Но мир на ее вершине остается непоколебимым…

Он хотел сказать что-то еще, но засмеялся, услышав настойчивый и яростный лай собаки.

— Разве только этот дворовый пес ее нарушает, — добавил он. — Да еще собаки из Саурсхауга… — Он указал в сторону фьорда Боргья, где находился Саурсхауг, скрытый за горой. — Там есть одна собака, которая бродит повсюду и пугает людей. Существует предание о том, что усадьба эта названа в честь собаки Саур, которую король Оппланда Эйстейн назначил властителем Внутреннего Трондхейма.

В усадьбе Мэрин была одна незамужняя дочь ее возраста. Сигрид сидела за столом рядом с ней и женой хозяина. Дочь звали Гуннхильд, и она была просватана за старшего сына Хустада из Иннерея. Ей скоро предстояло выйти замуж, и после еды она позвала Сигрид в кладовую, чтобы показать свои сундуки, в которых лежала пряжа и другое приданое. И Сигрид со стыдом подумала, как мало она пользовалась всем тем, что привезла с собой из Бьяркея.

— Ты знаешь Орма Хустада? — спросила Гуннхильд. Но Сигрид не знала.

Зелено-голубые глаза Гуннхильд были огромными и счастливыми, когда она рассказывала о нем: о том, какой он мужественный, гордый и смелый.

— Да, — торопливо согласилась Сигрид, — он такой же храбрый, как и Эльвир…

Но девушка уже закусила удила, принявшись болтать о свадьбе, о его родителях, братьях и сестрах, о Мэрине, Хустаде, мэринских праздниках, об Эльвире и Турире; это был целый водопад слов. Сигрид начала уже подумывать о том, как бы остановить ее, но тут ей пришлось навострить уши, как сторожевой собаке.

— Тебе повезло, что ты так нравишься ему, ведь из-за тебя он хотел выдать замуж свою любовницу. И в этом нет ничего удивительного, ведь ты так красива, а она так бесстыдно вешалась на него здесь, в Мэрине, прошлой осенью.

«Вот в чем дело», — подумала Сигрид, но промолчала, не желая спугнуть Гуннхильд.

— Он был в ярости, увидев ее, — продолжала Гуннхильд, — он не звал ее, но она пришла сюда и забралась к нему в постель, хотя он даже не хотел разговаривать с ней…

Сигрид чуть не стало плохо от этих слов, но тут вошла служанка и сказала, что Эльвир ждет ее, чтобы осмотреть храм.

Если фундамент храма в Трондарнесе был каменным, то здесь он был деревянным, с четырьмя толстыми столбами, подпиравшими крышу, и прекрасной резьбой вокруг входной двери. Вокруг храма был огороженный изгородью двор, на котором в свое время был убит Йернскьегге, как пояснил Эльвир, в то время как конунг Олав рубил на куски изображения богов на стенах храма.

Мэринским святым был Тор, поэтому фигура Тора стояла на почетном месте. По большим праздникам идола ставили на телегу и выкатывали наружу. В храме были также изображения Фрейра и Одина и других богов.

Воздух в полутемном помещении был затхлым и спертым. Бывая в храме, Сигрид всегда испытывала тягостное чувство. Боги выглядели сердитыми, и ей было страшно. И на этот раз она была рада, когда они вышли наружу.

Эльвир сказал, что с удовольствием покажет ей окрестности. Обойдя селение, они сели на траву у южной стороны храма, откуда открывался вид на фьорд Боргья и Страумен до самого Иттерея.

— Вот так обстоит дело с богами, — начал Эльвир.

— Да, — улыбнулась Сигрид, чувствуя непонятное раздражение, — так обстоит дело с богами…

Перед тем как продолжать, он положил ей руку на плечо — и она вспомнила Тора.

— Ты знаешь песнь, которая называется «Прорицания Вёльвы»?

Но Сигрид не знала.

— Это длинная песнь, — сказал он, — в ней говорится о мире и о богах с самого начала и до Рагнарока. Она заканчивается предсказанием о том, как возникнет из моря новая земля, когда старая уйдет под воду, и одна из последних строф звучит так:

Сходит тогда для суда высочайшего Мощный Властитель в мир с высоты.[28]

Во времена ярла Хокона жил один знаток законов по имени Торкьелл Моне. Он жил в Исландии. Говорили, что он признавал только бога, сотворившего солнце, был уважаем всеми и придумывал мудрые законы.

Говорили также о Харальде Прикрасноволосом, верившем в одного бога, который был сильнее Одина и Тора.

Одно время я думал, что это христианский бог, поэтому я и сделал честную попытку следовать христианским заповедям. Но я понял, что это не для меня. Что толку в красивом учении, если никто не может придерживаться его в жизни? Я знаю, что говорят Христовы священники по поводу покаяния и наказания. Однако мне трудно уловить смысл сменяющих друг друга нарушений закона и покаяний. Один священник как-то сказал, что я упрямец, — и так оно и есть. Зимой ты спросила у меня, что я сказал священнику ярла Свейна. В тот раз я ничего тебе не ответил, но отвечу сейчас. Я сказал, что могу служить всемогущему богу, даже будучи жрецом храма в Мэрине, и жить согласно законам, которые знаю и понимаю. Ты понимаешь меня, Сигрид?

— Думаю, что да, — ответила она. — А как быть с ними? — Она кивнула в сторону храма.

— Поскольку есть всемогущий бог, — сказал он, — он правит остальными богами. И подобно тому, как у христиан есть изображения ангелов, у нас есть изображения богов. Но ты права, говоря, что боги — это природные силы. Ты знаешь, что Бальдр — это лето, поэтому он умирает с приходом осени. И никакие осенние слезы не вернут его обратно. Тор — это гроза и грубая сила, он является оружием богов в борьбе с великанами и злыми духами. Но он и плодородие, потому что приносит дождь. А Фрейр…

— Спасибо, я знаю, что приносит Фрейр, — торопливо перебила его Сигрид. Она хотела произнести это шутливым тоном, но в словах ее чувствовалась горечь. И она тут же раскаялась в своих словах, почувствовав, что он залезает, словно морская улитка, в свою раковину. Ей хотелось объяснить, что она не хотела обижать его, но она не знала, как это сделать.

Наступившая тишина была невыносима, нужно было что-то сказать.

— Я не хотела обидеть тебя, — сказала она.

— Если ты и не собиралась это сделать, — сказал он, когда взгляды их встретились, — то я должен сказать, что ты необычайно способна делать что-то против своей воли.

— Но я этого не хотела, — сказала Сигрид, чувствуя, как неубедительно звучат ее слова.

— Послушай, — сказал он. — Сначала ты намекаешь на закопченный котелок, потом ты говоришь, что я был неверен тебе, и вот теперь это… Я должен сказать: ты не упускаешь возможности ударить в тот момент, когда я сам подставляю себя под удар. Разве не так?

Она не ответила, и он продолжал:

— Я не отрицаю, что в твоих словах есть изрядная доля правды. Но если ты еще не понимаешь этого, теперь самое время сказать, что мало что так ранит человека, как бесцеремонная истина. И если это не входило в твои намерения, тебе следует впредь выбирать слова. Если каждый из нас станет рвать и метать, мир будет просто невыносимым!

— Да, — сказала она. — Стоит мне заговорить, и все кончается слезами. И мне не хочется сидеть здесь, на виду у всех, и выслушивать наставления.

Ей показалось, что он отзывается слишком легкомысленно о ее проблемах.

— Как хочешь, — сказал он.

Они встали и медленно побрели к усадьбе; она пинала ногой землю, считая в глубине души, что ему не мешало бы прислушаться к ее словам. Ей были отвратительны его разговоры о Фрейре.

Перед тем, как войти во двор, она обернулась и сказала:

— Мне досадно, если я чем-то обидела тебя. И спасибо, что ты поделился со мной своими мыслями.

Ничего не ответив, он улыбнулся, взял ее за руку и некоторое время держал в своей.

Жизнь Сигрид настолько изменилась после Мэрина, что ей самой трудно было понять это: она чувствовала, что стала другой. И поездка в Мэрин была одним из множества путешествий, в которые Эльвир брал ее.

Отправляясь верхом осматривать свои владения, он брал ее с собой; ему хотелось, чтобы она научилась управлять усадьбой и вести хозяйство.

В этих поездках он объяснял ей также права и законы трондхеймцев: говорил о тингах и о том, как дело передается на альтинг, если никак не удается достичь согласия.

Он сам был одним из членов тинга во Фросте и участвовал в разборе дел.

Он говорил, что на обычном тинге должен присутствовать каждый бонд, если у него нет особых причин, чтобы оставаться дома; так положено. Но на тинг во Фрост едут только выборные.

Он с увлечением рассказывал о старинных законах и о тех законах, которые ввел Хакон Воспитанник Адельстейна. Он высказывал свое мнение по поводу некоторых законов, другие хотел изменить.

Сначала Сигрид трудно было уловить суть дела. Но от нее не скрылось его глубокое уважение и любовь к законам. И она стала понимать смысл слов, сказанных им в тот день, когда они ехали в Мэрин: что он хотел бы быть таким, как Торкель Моне, и что Йернскьегге Асбьёрнссон умер хорошей смертью, защищая свою веру и закон.

В Трондарнесе тоже собирался тинг, и хотя ее не очень волновали законы, у нее было смутное ощущение того, что Сигурд и Турир жили по законам.

Это законопочитание было новостью для нее. Но, слушая Эльвира, она начинала понимать, что эти законы сами по себе представляют ценность; ведь они отстаивали права человека перед тем, кто был сильнее его, долг перед тем, кто был слабее, и долг каждого перед обществом.

Ее удивляло то, что Эльвир, с его ощущением закона, так беззаконно вел себя в других странах. Ей трудно было понять это, когда кто-то дома придерживается определенных правил, но совсем иначе ведет себя викингом. И когда она спросила его об этом, он только пожал плечами и сказал, что в других странах у людей свои законы и законы тинга им не подходят. Но она заметила, что он не любит, когда она спрашивает его об этом.

Он показывал ей свои любимые с детства места. Однажды он взял ее с собой в лес неподалеку от Хеггвина и показал ей священный источник Фрейра. К источнику вела узкая тропинка, а среди густой, сочной травы росли незабудки.

Он как-то странно взглянул на нее и сказал:

— Может быть, ты расскажешь мне о том, о чем хотела поговорить в Мэрине?

Но она покачала головой. Обо всем, что еще мучило ее, она не хотела говорить ни с кем, и меньше всего — с ним.

Он показал ей еще одно место у подножия Эгга, где, как он сказал, были найдены молоты громовержца — каменные, и люди верили, что их оставил сам Тор. Он показал ей один такой молот, похожий на тот, что имелся в храме Эгга, дал ей рассмотреть его, подержать в руке. В старом доме в Эгга тоже лежал такой молот под порогом, чтобы оградить дом от призраков.

Он показал ей одно место, считавшееся священным, потому что там на скале были изображения животных, кораблей и людей.

И он выполнил свое обещание, взял ее в одно из старинных укреплений, находившееся в лесу, неподалеку от соседней усадьбы Гьевран.

Поднявшись наверх, они остановились возле стен. Осматривая каменную кладку, она думала о тех людях, которые выложили стену, камень за камнем, превратившуюся в мощное укрепление.

Теперь на стенах росла трава, и птицы вили свои гнезда. Но лес оставался тем же самым, что и прежде. И ветер шелестел листьями, словно желая рассказать о тех, кто жил здесь и строил эту крепость в давние времена…

— Кто построил все это? — спросила она. — И зачем?

Она говорила шепотом, но ей казалось, что звук ее голоса нарушает царивший там мир, рвет на куски первозданную тишину.

— Никто точно не знает, — ответил он так же тихо, как и она. — Они принадлежали к поколению наших родителей, и в стране тогда было неспокойно.

И снова, как и в Мэрине, она почувствовала, что они понимают друг друга.

Он брал ее с собой и в другие места, не вызывавшие ни у кого интереса, кроме него самого. Еще мальчишкой он находил там красивые камни, а однажды нашел зайчонка и принес его домой.

И он рассказал, как его отколотил там один из соседских мальчишек и как он потом тренировался целый год, чтобы отплатить ему сполна. Сигрид вспомнила, как он метал копье в Бьяркее, и поняла, что за его равнодушным превосходством стоят годы упорных занятий.

И когда он рассказывал ей о чужих странах, ей казалось, что весь мир лежит у ее ног. То, что она слышала раньше, было не более, чем сказкой. Теперь же она начала всерьез понимать, что люди живут там совсем не так, как здесь, на Севере, в холодной стране, в собственных усадьбах.

Он все время повторял на чужом языке одно слово, смысл которого она не понимала и которое он не мог перевести. Он даже сел на корточки и принялся рисовать что-то на песке, объясняя ей смысл этого слова.

Он рассказал ей о лошадиных бегах в Миклагарде, о базаре, на котором продавцы во весь голос расхваливают свои товары; о замках с удивительно просторными залами из разноцветного кирпича, о домах с большими окнами и крытыми галереями снаружи, возвышающимися над узкими переулками.

Ей казалось, что она ощущает запах чужеземных блюд, видит разноязычную, одетую в пестрые одежды толпу. Она представляла себе огромные государства, где рабы носили на носилках богачей, а бедняки в своем сером убожестве и нищие калеки с облепленными мухами ранами громко просили милостыню. Она слышала пение монахов, выносящих святые дары, одетых в разноцветные шелка и бархат, шествующих по узким улочкам, украшенным фонтанами и настенной живописью.

Эльвир помнил некоторые церковные песнопения и пел их для нее. Он сказал, что пение сопровождалось звучанием множества флейт, производивших неимоверный шум.

Он попытался описать ей собор святой Софии; это было помещение с окнами, расположенными под высоким, словно небо, куполом. Он сказал, что стены и потолок были украшены разноцветной мозаикой, переливавшейся всеми красками, от черной до золотой; рассказал о мощных каменных колоннах, о богатых одеждах священников, украшенных золотом и драгоценными камнями. Он говорил о набегах и сражениях, о победах и бегствах.

Однажды вечером он рассказал ей, как попал в Кордову. Как-то раз он купил раба, который был родом оттуда, и привез его в Эгга после сражения при Сволдре. И он поверил этому рабу, когда тот сказал, что у себя на родине был богатым и могущественным человеком. Он обучил Эльвира своему языку, после чего Эльвир отпустил его на волю и отплыл с ним на юг. И в Кордове этот бывший раб помог ему добиться благосклонности аль-Мансура.

Он рассказал ей о Кордове — о домах с внутренними двориками, в которых цвели цветы, и журчала вода, и царил мир посреди беспокойного города; описал ей мечети с целым лесом колонн и красивыми мостиками над водоемом.

И он сказал, что там есть люди, умеющие резать по камню, как по дереву, делающие великолепные орнаменты и картины.

Он рассказал о великой любви мавров к знаниям и о том, как они толпятся вокруг мудрецов. Рассказал об их обычаях и учении Мухаммеда; о том, как призыв к молитве «Ла илла'ллах, Мухаммед расулу'ллах» звучит над городом с высокой башни несколько раз в день.

Он переводил ей любовные песни и рассказывал сказки о великих хёвдингах и прекрасных женщинах, о рискованных вылазках, вознаграждавшихся победами, о злых и добрых духах, которых он называл «чертовщиной».

Однажды он повел ее в кладовую и открыл сундук, наполненный вещами, которые он привез домой.

Вид у него был немного виноватым, потому что смотреть было особенно не на что, и когда он привез эти вещи, никто ими не заинтересовался. В его голосе Сигрид послышалась горечь и разочарование.

Это была коллекция, о которой Сигрид никогда и не мечтала: вырезанные из камня миниатюры, гобелены, изделия из дерева, ковры и чужеземная одежда…

Глаза Сигрид сверкали, когда он позволил ей взять в руки эти великолепные вещи, рассмотреть их со всех сторон, слушая его пояснения.

Среди них была картина, нарисованная на деревянной доске. На ней был изображен человек, которого Эльвир назвал святым Иоанном; у него было такое прекрасное и печальное лицо, что Сигрид не могла отвести от него глаз.

Эльвир сказал, что Иоанн был одним из учеников Христа и больше остальных печалился, когда его учитель умер.

— Однажды я подумал, не подарить ли эту картину ярлу Свейну, — сказал он.

— О, нет, не надо! — горячо перебила его Сигрид, но тут же взяла себя в руки: — А впрочем, пусть лучше она доставит им радость, чем будет лежать в сундуке.

Эльвир улыбнулся.

— Мне не хочется расставаться с ней, — сказал он.

И тут Сигрид вспомнила, что говорила ей первый раз Гудрун. Она отчетливо слышала про себя хриплый старческий голос: «Эльвир добрый мальчик. Просто он боится, что кто-нибудь узнает о том, в чем он не признается даже самому себе».

Сидя на полу возле сундука, она смотрела на него. Она не могла больше держать при себе свои мысли и чувства, видя, с какой откровенностью он говорит с ней о делах и отвечает на все вопросы — даже на те, на которые ему отвечать не хотелось. И она заплакала.

— Что с тобой, Сигрид? — испуганно произнес он.

И когда он обнял ее, она прислонилась головой к его плечу, и он прижал ее к себе. Сидя рядом с нею и не говоря ни слова, он осторожно гладил ее по голове, пока не стихли слезы.

Она не помнила, как провела остаток дня, она ходила, как во сне, и только к вечеру все прояснилось.

За ужином он рано встал из-за стола и сделал ей знак, чтобы она следовала за ним — и она встала со смутным ощущением того, что не знает, чего хочет и куда идет.

И когда они легли в постель, она снова заплакала. И, плача у него на плече, она рассказала ему обо всем, что передумала и перечувствовала прошлой осенью, зимой и весной.

Он говорил мало, лишь изредка задавая вопросы или давая знать, что понимает ее, — и при этом осторожно прижимал ее к себе. И когда она рассказала о том вечере, когда она спустилась на берег, чтобы спросить о Турире, он закрыл глаза.

— Я знаю, что прошу тебя о многом, — сказал он. — Но не кажется ли тебе, что можно было бы забыть все то дурное, что ты пережила из-за меня?

Она пыталась собраться с мыслями, но переживания отняли у нее способность мыслить ясно.

— Ты дал мне понять, что я не доросла до этого, — сказала она, — ты сказал, что я девчонка… О, как я ненавидела этого сына, которого должна была родить тебе! А Фрейр и Герд… какой дурочкой я была в ту ночь, слушая твою болтовню и не понимая, что ты говоришь все это только ради себя. И Кхадийя… И смерть Гудрун, и твоя мать…

— Сигрид, — сказал он, взял ее лицо в свои ладони, посмотрел ей у глаза. Его голос прорезал ее сбивчивые мысли. — Ты считаешь, что я обманывал тебя? Это правда, что я много болтал. Но разве я хоть раз лгал тебе?

— Нет, — подумав, ответила она.

— Раньше я никогда не говорил, что ты мне нравишься. Ты поверишь мне, Сигрид, если я скажу, что это так?

Она кивнула.

— Я могу крепко выражаться, — с улыбкой добавил он. — Но я ведь и не овечка. Но, если ты не против, я буду ругаться на других языках!

Еще раз улыбнувшись, он продолжал:

— Теперь ты знаешь меня лучше, чем кто-то другой. Можешь ли ты положиться на меня настолько, чтобы снова довериться мне?

— Обещаешь мне, что у тебя больше никогда не будет любовниц?

— Нет, — ответил он.

Вздрогнув, она сделала попытку вырваться из его рук.

— Я не очень-то верю клятвам в вечной верности, — продолжал он. — Никто не знает, на что способен. Я мог бы купить тебя лживыми обещаниями, но мне кажется, ты заслуживаешь большего.

Немного помолчав, он добавил:

— Могу пообещать лишь то, что буду добр и честен. И могу тебе сказать, если ты этого еще не знаешь, что я своенравен, как Один, и куда более вспыльчив, чем Тор…

— К тому же ты силен, — добавила Сигрид, вспоминая о синяках, оставшихся от его удара. — Я полагаю, что ты должен дать мне время все обдумать.

— Хорошо, — ответил он, — я дам тебе время подумать.

Он встал и подошел к свече, горевшей в небольшом каменном подсвечнике. Потом вынул из ножен нож и сделал им пометку на воске, чуть ниже края.

— Ты можешь думать, пока свеча не догорит до этой черты, — сказал он.

И снова — уже второй раз за этот день — Сигрид сидела, уставившись на него. Его темно-русые волосы были по-мальчишески взъерошены, глаза смотрели дружелюбно и проницательно. Но она знала, как могут сверкать эти глаза в гневе… Она смотрела на его руки, такие сильные, умеющие держать меч. И на нее нахлынули воспоминания о первых днях после их свадьбы — воспоминания о том, с какой любовью и лаской он прикасался к ней этими руками. Она гнала прочь эти мысли. Ей не хотелось растравлять себя. И она заставляла себя думать о том, что он сказал в ту ночь, когда рассказывал ей о походах викингов. На этих руках была кровь детей.

— Почему ты снова не уезжаешь? — спросила она, понимая, что этот вопрос не к месту.

— Ты от меня так легко не отделаешься, — ответил он.

— Я и не думаю от тебя отделываться, — сказала она. — Просто я хочу узнать, почему ты не уезжаешь.

Судя по выражению его лица, ему не очень-то хотелось отвечать; глядя в пол, он произнес:

— С меня достаточно грабежей, убийств и беззакония.

— Ты был когда-нибудь серьезно ранен? — вдруг спросила она.

— Если ты имеешь в виду серьезные ранения, то только один раз, — ответил он. — И я вряд ли дожил бы до сегодняшнего дня, если бы не врачи аль-Мансура.

— Это были толковые врачи?

— Более толковые, чем кто-либо.

— Что ты чувствовал тогда?

— Боль, — ответил он. — Но если взять себя в руки, можно вытерпеть и это.

— Да, — сказала она. Ей пришла в голову мысль, что он говорит ее же словами. И она почувствовала, что между ними есть связь, что оба они осознают свою силу.

Немного помолчав, она спросила:

— А если я не приду к тебе этой ночью, что тогда?

— Тогда ты со своим приданым можешь отправляться обратно в Бьяркей, — сказал он.

— Ты же знаешь, я никогда не брошу малыша.

— Ты можешь взять мальчика с собой, — ответил он.

«Уехать обратно в Бьяркей… — растерянно подумала она. — К Туриру и Хильд и ко всему тому знакомому, надежному и любимому, что окружало ее с детства? » Но не станет ли теперь все это казаться ей иным?

Она почувствовала, что сама переменилась.

Она посмотрела на свечу: выгорела почти половина отмеченного им воска. Потом снова посмотрела на Эльвира.

Он сказал, что она ему нравится, и она верила ему. Но он не давал никаких обещаний сверх того, что казалось ему выполнимым.

К тому же он был упрям.

Он понял, что дурно поступил с ней. Однако он не пожелал принести какие-либо извинения, а тем более унижаться до просьб о прощении.

Он сказал ей, что вспыльчив и своенравен, и она соглашалась с этим. Однажды он ударил ее, и он наверняка сделает это снова, если его достаточно разъярить. И она не была уверена в том, что его добрые намерения воспрепятствуют ему в этом.

Он был грабителем и убийцей. И если сейчас он и был в мирном расположении духа, он мог в любой момент изменить свои намерения и отправиться с викингами в поход. Да он и сам не пытался утверждать обратное.

Она снова взглянула на свечу.

— Эльвир, — сказала она, — ты можешь дать мне еще немного времени? Хотя бы до утра…

— Нет, — ответил он, — утром ты не будешь знать больше, чем знаешь сейчас.

Судя по его жесткому ответу, ей нечего было ждать от него уступок, даже если бы она отдала свою жизнь в его руки. А сам он, что он мог дать ей, кроме своего упрямого «я», не обещая ничего на будущее?

Да, ей хотелось остаться его женой в Эгга. Но ради этого она не желала продаваться. Да и много ли значило для нее Эгга? Она вспоминала все те места, которые показывал ей Эльвир — одно за другим… старое укрепление, источник Фрейра, Мэрин… да и сама усадьба, хранящая воспоминания о прошлых днях… Но это же дом Эльвира, его места, а не ее… И если она и начала привыкать, то ей нетрудно будет порвать эту связь.

А сам Эльвир…

Думая о нем, она начала, наконец, понимать, что он отдается ей целиком. Да, целиком, не требуя ничего взамен, он отдавал ей себя, свои мысли и чувства, заповедные места и воспоминания детства, жизнь на чужбине. Он показал ей привезенные им вещи, хотя до этого никто ими не интересовался, что доставляло ему горечь и разочарование. И, увидев их, она поняла это. Это были не золотые и серебряные вещи, какие обычно привозили домой; на эти вещи не польстился бы ни один вор. Эти вещи казались ему прекрасными, они напоминали ему о чем-то дорогом…

Он отдавал ей целиком не только самого себя и свою любовь. Он готов был ради нее лишиться даже сына, а уж она-то знала, что значит для него сын.

Он не пытался выставить себя благородным. Он не обманывал ни себя, ни ее лживыми клятвами.

И вот теперь он давал ей возможность свободного выбора.

Он сидел спокойно, с растрепанными волосами, поглаживая ножны ножа. Что он почувствует, если она соберет свои вещи и увезет мальчика в Бьяркей?

Он мог бы принудить ее, но он этого не сделал. Он мог бы взять ее силой в первую брачную ночь. Почему он не считал ценным то, что брал силой?

Она спросила его об этом.

— Мне не будет хорошо, если я не вижу, что тебе хорошо, — ответил он.

Какая-то тяжесть спала с ее плеч: она все поняла. Их первая ночь и все, что он рассказывал о Фрейре и Герд, говорили о том, что он думал не только о своих утехах, но и о ее желаниях. Его радость и ее добрая воля необъяснимым способом были взаимосвязаны.

И теперь она знала наверняка: Эльвир и все его устремления, его мысли и чувства, его мечта стать великим лагманном[29], его любовь к обычаям, к храму Мэрина, к законам и правам трондхеймцев, живость его рассказов, его улыбка, его ребячливость и увлеченность, его тщеславие и упрямство… теперь она все знала и не могла уехать.

И свеча уже почти догорела до отметки, когда она повернулась к нему. И по выражению ее лица он увидел, что выиграл.

— Сигрид, — сказал он, притянув ее к себе. — Моя Сигрид!

И позволив ему делать с собой все, что ему хочется, она ощутила в себе бесконечный мир.

Он почти ничего не говорил, просто лежал и ласкал ее, и она чувствовала, как в ней опять пробуждается желание и все те чувства, который, как она думала, были в ней убиты.

Желание ее росло, желание близости с ним. Ей казалось, что вся она раскрывается навстречу ему, словно цветок под лучами солнца.

— Эльвир… — сказала она, и в голосе ее чувствовалась вся глубина переживаемых ею чувств. Все ее желания были устремлены к одному: к слиянию с ним.

И тут в ней проснулась страсть, жестокая и о существовании которой она не догадывалась. Эта страсть овладевала ею, швыряя ее в водоворот чувств, от которых перехватывало дыханье.

И ей вспомнились роды. В тот раз она тоже ощутила в себе силы, о существовании которых не подозревала. И тогда она обрела саму себя в борьбе с болью.

И она стала сопротивляться, не желая выпускать на волю эти силы. Нет! Она не хотела, чтобы ее унесло бешеным водоворотом. Нет! Нет! Она боролась и почувствовала, что победила. Должно быть, она закричала, потому что рука Эльвира прикрыла ей рот.

И успокоившись, она посмотрела на него и увидела, как он беспомощен в своей страсти. И она поняла, что может улизнуть от него, оставив ему лишь пустую оболочку.

Она видела боль в его глазах, боль сожаления о том, что она не поддалась ему. Но он уже не мог остановиться, не мог оттолкнуть ее.

— Сигрид, во имя Фрейра… — простонал он.

Она вздрогнула. Фрейр и Герд, проклятие Скирнира… Хочет ли она пребывать во тьме и холоде наедине со своей силой воли?

— Нет, нет…

С этим сдавленным криком она прижалась к нему, поддалась ритму волнообразных движений, дала увлечь себя бешеному водовороту, дала волю страсти, граничащей с болью. И почувствовала свое единение с Эльвиром, слияние своей воли с его и стала частью его.

Находясь в полузабытьи, она ощущала гармонию счастья и боли в бесконечной цепи поколений… И провалилась в бездну спокойствия и удовлетворенности. Она не знала, долго ли находилась в этом состоянии, но, постепенно приходя в себя, увидела лицо Эльвира рядом со своим лицом, почувствовала его объятия.

Лицо его было преисполнено мира — мира спящего ребенка. Заметив, что она пошевелилась, он открыл глаза. Во взгляде его были тепло и уверенность. Со счастливым стоном он прижал ее к себе, и его непринужденная уверенность показала ей, что она принадлежит ему.

Пути назад не было. Никогда больше она не будет противопоставлять свою волю его. Силу, которую она ощутила, Сигрид отдавала теперь в его руки, и ничто в мире не могло помешать этому.

И она тихо заплакала у него на плече.

— Любимая, — сказал он, улыбаясь, — не надо плакать, ты была так добра…

— Прости… — с трудом произнесла она, — просто мне показалось, что я становлюсь твоей рабыней.

— Ты стала моей женой, — ответил он, — а не моей рабыней. Ведь то, что ты дала мне, ты дала добровольно. Хотела бы ты забрать все обратно?

— Нет, — подумав, ответила она.

— Ты моя, потому что хотела быть моей. Тебя связывает со мной твоя воля, — сказал он.

И она знала, что он прав, потому что ничего другого не желала, как быть его собственностью.