Сесил Родс — строитель империи

Страна между реками Замбези и Лимпопо в те годы европейцам была уже известна. Там бывают и путешественники, и ученые. Промышляют охотники. Миссионеры пытаются обратить язычников в христианство. Там сохранились развалины удивительных древних сооружений и рудников. Африканцы, приходя из тех мест на заработки, рассказывают, какие там живут народы, каковы их обычаи. Кто с кем враждует, по какой причине. Как зовут правителей, какого они нрава, у кого сколько жен и наложниц, какая любимая…

И Родс, конечно, знал это. И думал, наверно, что знает уже все о жителях междуречья.

Препятствием на пути осуществления своих замыслов Родс считал инкоси (правителя) Лобенгулу и его обитавший на юго-западе междуречья воинственный народ ндебеле, или, как называли его соседи, а с их слов и европейцы, матебеле, матабеле, матебили.

Во многих книгах можно было в те времена прочесть о ндебелах и родственных им народах. Хотя бы у Ливингстона. Как раз там, на границе земель ндебелов, в поселке Куруман, Ливингстон женился на дочери известного миссионера, своего соотечественника, шотландца Моффета.

И о Лобенгуле знали европейские путешественники, миссионеры, охотники и торговцы. Рассказов о нем ходило множество.

Африканский правитель тех времен

Вряд ли стоит идеализировать режимы патриархальной Африки и ее правителей. Жестокие были нравы. Но в рассказах европейских путешественников Лобенгула предстает рассудительным, да, пожалуй, и просто мудрым человеком. Он был на семнадцать лет старше Родса, в 1888 году ему шел шестой десяток, и он уже около двадцати лет правил своим народом. Соплеменники обращались к нему «убаба» — отец. Охотник Фредерик Барбер, побывав у Лобенгулы в 1875 году, писал, правда не без высокомерия, свойственного многим европейским путешественникам: «Во время разговора его лицо было приятным, с искорками юмора в глазах. Он остроумен и любит шутку, этот великий дикарь, король до кончиков пальцев».

Когда-то один англичанин попытался произвести впечатление на Лобенгулу и его народ, предсказав затмение солнца.

У Марка Твена в романе «Янки при дворе короля Артура» красочно показано, какое ошеломляющее впечатление подобный прием произвел на «язычников» — короля Артура и его рыцарей «круглого стола».

На Лобенгулу такого впечатления произвести не удалось. Он был, разумеется, поражен исполнением страшного предсказания. Но когда затмение кончилось, англичанина, ожидавшего, вероятно, что ему начнут поклоняться как божеству, постигло разочарование. Лобенгула, по мнению свидетелей-европейцев, не допускал и мысли, что белому колдуну было заранее известно о затмении. Он считал, что это случайное совпадение.

Известно, как воспринял затмение солнца зулусский правитель Чака. Создатель «зулусской империи» был так знаменит, что еще во времена Пушкина и декабристов о нем писали в московском журнале «Вестник Европы». Отец Лобенгулы был одним из его военачальников.

Дело происходило в 1824 году. Зулусы тогда еще почти не знали белых людей, и предсказывать им затмение было некому. И вот в разгар праздника первых плодов, по европейскому календарю 20 декабря, когда народ ликовал и пел песни, свет солнца внезапно померк и тень скрыла семь восьмых его диска.

«Чака стоял на глиняном бугре, откуда обычно обращался к народу… В странном, неверном свете его внушительная фигура казалась исполинской. В правой руке он держал копье с красным древком и королевский жезл. Чака плюнул в сторону солнца и приказал ему вернуться, затем нанес своим копьем удар в том же направлении и застыл, как статуя, не опуская копья. Огромная толпа следила за ним, затаив дыхание. Солнце почти исчезло.

Вдруг из толпы послышались возгласы удивления. Диск почти исчезнувшего было солнца стал расти. А черная тень луны — отступать все дальше и дальше.

— Смотрите! Смотрите! — загремела толпа. — Черное чудовище уползает обратно, а солнце преследует его. Наш король заколол чудовище, и оно теряет силы».

Это описание — из книги южноафриканца Эрнеста Риттера «Зулус Чака», основанной на зулусских преданиях. Чака поступил не просто как мужественный и хладнокровный человек, но и как мудрый политик — предотвратил панику и укрепил свой авторитет. И как он рисковал! Ведь кто знает, вдруг бы чудовище не уползло?

Таким же, кстати, небывалым и жутким, подобно этому затмению, было для многих африканских народов и само появление белых людей. Как для нас было бы пришествие инопланетян. Пожалуй, куда неожиданнее. Ведь зулусы и ндебелы не изучали тогда ни других миров, ни других частей нашей планеты, не проходили этого в школах и университетах, не слушали научно-популярных лекций и не читали научно-фантастических романов.

Лобенгула в сложных и не вполне понятных ему ситуациях говаривал:

— Конечно, вы, белые люди, очень искусны, но вот лечить малярию все-таки не умеете.

Такое подчеркнутое, пусть и не всегда оправданное недоверие к белым людям, будь то в случае с затмением или с малярией, помогало вождю сохранять духовную независимость своего народа.

Лобенгула, как и Чака, был для тогдашней Африки опытным, искушенным правителем. Умел проявить самообладание, рассудительность и находчивость в самых сложных обстоятельствах.

…В молодости он относился к европейцам доброжелательно, хотя в тридцатые годы буры вели войну против его народа. О бурах он знал много, да и англичане, немцы, португальцы — все ему были ведомы. Настороженности какой-то, конечно, не могло не быть. Но все-таки поначалу здесь, в глубине Африки, далеко от европейских владений, его народ, может быть, не ощущал прямой угрозы европейского завоевания.

Одной из первых книг, откуда европейцы узнали о Лобенгуле и его народе, был двухтомник немецкого путешественника Эдуарда Мора. Там говорилось, что «иностранец, путешествующий по землям племен зулусов и матебелов в мирное время, когда цари спокойно управляют страной… если он уважает обычаи народа, находится в совершенной безопасности, как в отношении своей жизни, так и имущества. Я уверен даже, что здесь гораздо большая безопасность, чем в цивилизованных государствах Европы, потому что разврат и грубость нравов, господствующие на грязных плебейских улицах наших больших городов, здешним варварам еще неведомы».

И действительно, известный охотник Фредерик Силус годами путешествовал по междуречью, и ни один из местных жителей не тронул волоска на его голове. То же самое можно сказать о многих других охотниках, торговцах, миссионерах.

Так было «в мирное время». Ну а в неспокойное? Эдуард Мор как раз побывал у ндебелов в такую пору — в 1869 году, когда Мзиликази, отец Лобенгулы, уже умер, но еще не определилось, кто же будет его преемником. Обстановка в стране накалилась, ожидали схваток между дружинами.

Высший совет народа ндебеле вызвал тогда находившихся в стране европейцев и велел им собраться вместе в поселке Мангве. «Сначала я принял эти распоряжения как величайшую несправедливость и крайний деспотизм, — пишет Мор, — но впоследствии убедился, что они клонились к безопасности белых. Дело в том, что туземцы действительно… хотели предохранить иностранцев от какого-либо несчастья. Смерть хотя бы одного из них могла вызвать неприятные столкновения с английским колониальным правительством, и этого старались всеми силами избежать».

Мору не пришло в голову вспомнить, что, оберегая европейцев от той братоубийственной войны, которая вот-вот должна была разразиться в стране ндебелов, этот народ мог считать европейцев причастными к кровопролитию. Ведь реальным претендентом был только Лобенгула. Но из уже захваченных европейцами областей Южной Африки пошел слух, что там скрывается его старший брат Нкулумане, которого ндебелы считали покойным. В Трансваале нашелся даже самозванец, выдававший себя за Нкулумане. Естественно, что все, кто по каким-либо причинам не хотел воцарения Лобенгулы, стали выступать за его соперника.

Мзиликази умер в 1868-м, а Лобенгула смог окончательно утвердиться лишь в 1870-м, в тот самый год, когда Родс приехал в Южную Африку. Полтора года в стране царили раздоры, и у ндебелов были основания полагать, что слухи о Нкулумане подогреваются европейцами. Но Лобенгула держался дружелюбно.

Эдуард Мор повидался с ним 6 октября 1869 года и рассказал, какое впечатление произвел на него «будущий царь ндебелов». Лобенгула еще не мог обеспечить ему безопасное передвижение по всей стране, но «хотел показать себя в высшей степени любезным. Он выразил мне сочувствие, что в настоящее время ничего не может сделать для исполнения моих желаний, но просил меня не беспокоиться… во всяком случае, мне не придется ждать долго».

По словам Мора, если Лобенгула и не был знаком с выражением «noblesse oblige», то действовал именно так.

Во время обеда Лобенгула обратил внимание на медальон, висевший на шее у Мора, — портрет его матери. Узнав, что она умерла, сказал:

— Да, белые счастливы. Ваше искусство так велико, что вы видите даже тех, кого давно уже нет.

Мор заметил: «И в нашем цивилизованном обществе не каждый мог бы выразиться с таким тактом».

Многое изумляло Мора. Например, «как хорошо туземцы знают все, что происходит у них в стране».

С впечатлениями Мора в давние времена познакомились и российские читатели. Издатель И. В. Алферов писал: «На издание русского перевода с тем же изяществом и роскошью, как это сделано за границей, я не жалел никаких расходов. Могу даже засвидетельствовать, что рисунки, находящиеся в сочинении Мора, напечатаны у нас лучше, чем за границей». Перевели молниеносно: предисловие к немецкому изданию подписано автором в Бремене в марте 1875 года, а на русском переводе отметка «дозволено цензурою» датирована 3 ноября того же года.

…В 1870-м Лобенгула утвердился в качестве инкоси — верховного правителя. Ндебельские посланцы разыскивали Нкулумане повсюду, даже далеко за пределами междуречья, но так и не нашли его. Должно быть, он, как и предполагалось раньше, был убит еще в детстве из-за каких-то раздоров в верхах ндебельского общества.

Придя к власти, Лобенгула не сразу стал подозрительным к европейцам. Он стремился лишь упорядочить отношения с ними, поставить их под свой контроль. Известно «Объявление Лобенгулы охотникам и торговцам». В нем говорилось:

«Все путешественники, охотники или торговцы, желающие попасть в страну матебеле, должны идти по главной дороге, идущей из Ба Мангвато к сторожевому посту Маньями, где они обязаны сообщить о себе обычным порядком и получить позволение идти к месту пребывания короля и просить об отдельном разрешении для каждого. За право охоты в районах к югу и западу от реки Шашани будет взиматься одно ружье стоимостью в пятнадцать британских фунтов стерлингов, мешок пороха и ящик патронов. Постройка домов допускается лишь по специальному королевскому разрешению».

Подобные документы распространялись от имени Лобенгулы. На них была его печать с изображением слона. Сам он грамоте обучен не был. С его слов или под его диктовку документы эти составлялись европейцами, жившими в его главном поселке; другие европейцы называли их даже «секретарями» Лобенгулы.

Переводя его слова и пытаясь выразить их в европейских понятиях, они могли невольно искажать их смысл. Правда, Лобенгула против этого боролся. Поручив одному европейцу перевести и записать свои слова, он потом мог вызвать другого и, показав ему бумагу, спросить, что же там написано. С помощью такой проверки он пытался контролировать белых людей,

Отношекие Лобенгулы к европейцам постепенно менялось. Английский капитан Паттерсон, побывав у него в 1878 году, писал: «Будучи молодым человеком, да и какое-то время потом, даже уже став королем, он был тесно связан с белыми людьми и даже привык носить их одежду. Он построил себе каменный дом, приглашал их в свою страну, обеспечивал им безопасность. Но затем с ним произошла перемена.

Вернувшись к гардеробу из нескольких лоскутов обезьяньей шкуры, он, по-видимому, возвращается и к аналогичной манере мышления, отвергает все новшества, ограничивает торговлю, отказывает миссионерам в поддержке и не защищает белых людей от нападок и оскорблений».

— Что вы думаете о миссионерах и их вере? — спросил как-то Лобенгулу англичанин Уолтер Керр.

— Наверно, они верят искренне, — ответил тот. Однако тут же добавил: — Но ведь им и платят, чтобы они так говорили.

Керр отметил: «Я понял, что Лобенгула мало симпатизировал усилиям миссионеров». За четверть века миссионерской деятельности ни одного обращенного в христианство в стране Лобенгулы не оказалось.

В первые годы правления Лобенгулы большим влиянием пользовалась его любимая сестра Нинги. У нее был собственный «двор». К ней являлись белые охотники и торговцы, если Лобенгула бывал в отъезде. Она привечала их. Образы таких женщин, как Нинги, вероятно, и натолкнули Райдера Хаггарда на идею одного из самых известных его романов — «Она» — о могущественной правительнице страны в глубине Африки. По этому роману до сих пор снимаются фильмы.

А Нинги была в 1880 году казнена. Европейцы считали, что Лобенгула боялся ее влияния. Но может быть, она впала в немилость именно из-за близости с европейцами?

Почему же так изменился Лобенгула? Капитан Паттерсон писал: «Окруженный людьми, которые еще больше него ненавидят цивилизацию, он теперь стал человеком, с которым мы вряд ли можем связывать большие надежды».

Этот англичанин был сыном своего времени и бытовавших в его стране представлений. Он просто приклеил Лобенгуле ярлык «ненавистника цивилизации», даже не задавшись вопросом, почему же этот вождь, сначала так по-доброму относившийся к европейцам, взял да и переменился.

Ответа не найдешь и в других свидетельствах. Правда, многие европейские очевидцы не прочь были поругать друг друга. Миссионеры отмечали неприглядность поведения торговцев, охотники — миссионеров… Но создается впечатление, что буквально никто из них не попытался всерьез задуматься об обратной связи: какое же впечатление все они производили на африканцев и какие чувства могли вызывать. И как это все влияло на таких правителей, как Лобенгула.

Ка,к могли относиться африканцы к приезжавшим в их края европейцам, особенно когда этих пришельцев становилось все больше? Ведь большинство из них были людьми того же типа, что и золотоискатели Трансвааля. Те, кто и в Йоханнесбурге-то не ходили без кольта и пускали его в ход без долгих раздумий.

Какой стереотип охотника создает Райдер Хаггард? Алан Куотермен, герой многих его африканских романов, считался у европейской читающей публики человеком очень достойным — не только мужественным и решительным, но и благородным, добрым, с широкой душой. Одним словом, джентльменом. Этот образ был создан, чтобы восхищать и вдохновлять европейскую, особенно английскую, молодежь. И он действительно имел успех. Не случайно романы Хаггарда переиздаются на многих языках и по сей день.

Но как же Алан Куотермен относится к африканцам? Вот роман «Месть Майвы». Алан рассказывает, как он охотился на землях народа, по его описанию, весьма похожего на ндебелов. Как же Алан ведет себя там?

Когда старший из африканских проводников и носильщиков говорит, что он и его люди не хотят идти дальше — на земли другого племени, Алан наводит на него ружье.

— Пойдешь, или я буду стрелять.

Затем Алан начал, никого не спросив, охотиться на землях этого племени. А когда к нему пришел вождь и попросил о встрече, Алан принялся кричать, чтобы слышали все кругом:

— Что это такое — так нагло тревожить меня? Да как он смеет беспокоить такого важного человека?

Потом Алан объясняет своим друзьям, что он затем и кричал, «чтобы произвести впечатление».

А когда за ним, незвано вторгшимся на эти земли, вождь послал отряд воинов, Алан думает отравить их стрихнином. Только вот стрихнина у него оказывается маловато…

И ведь так поступает и думает не человек из отбросов общества, а герой романов для юношества. Обмануть, надуть «дикаря», «варвара» — многие ли считали это зазорным?

Встречались, конечно, и такие, кто особенно бережно относился к доброй славе своего имени и старался ничем его не запятнать.

Среди миссионеров были и просто подвижники — легкое ли дело уехать из Европы в глубь тогдашней Африки, и не на месяц, не на год, а на всю жизнь! Но ведь и они считали, что у африканцев, собственно, нет никаких духовных ценностей. Исходили из того, что можно и нужно сломать весь строй их духовной жизни.

Каковы бы ни были помыслы европейцев, которые первыми проникали на африканские земли, объективно они прокладывали путь тем, кто шел вслед за ними. Киплинг поэтизировал этих людей, видя в них имперский авангард.

Но если это понимали Киплинг и Родс, то ведь начинал понимать и Лобенгула. До него все время докатывались вести о том, какая судьба постигла африканские народы, на чьи земли белые приходили сперва тоже только как миссионеры, охотники, торговцы, натуралисты, путешественники…

Первые годы правления Лобенгулы совпали с началом раздела Африки. В междуречье все громче слышался рокот приближавшихся колониальных войн. И Лобенгула его слышал. Мог он не изменить отношения к белым?

С конца семидесятых годов появились уже явные признаки приближения угрозы. В 1877-м Англия аннексировала Трансвааль, и уже на следующий год британский администратор Трансвааля послал к ндебелам экспедицию во главе с капитаном Паттерсоном. Ему поручалось уговорить Лобенгулу снять запреты на передвижение англичан по стране. Паттерсон и его спутники должны были добиться от Лобенгулы разрешения пересечь всю территорию ндебелов и добраться до водопада Виктория на Замбези.

В состав экспедиции был включен никому тогда еще не известный молодой, человек по имени Райдер Хаггард, мелкий английский колониальный чиновник в Трансваале. Но перед самой отправкой выяснилось, что дела службы задерживают его.

По пути к Лобенгуле Паттерсон тщательно осматривал те места, через которые проезжал. «Страна богата природными ресурсами, — писал он, — имеет отличные, хорошо орошаемые почвы, прекрасный климат, ее растительный мир очень разнообразен… Пышно цветут хлебное дерево, пальмы, оливковые деревья и все виды плодовых деревьев… В районах Машона и Тати много золота. Кроме того, страна богата железом».

Лобенгула отнесся к экспедиции с подозрением. Паттерсону не удалось добиться разрешения свободно передвигаться по стране. Но он все же требовал, чтобы ему позволили отправиться к водопаду Виктория. Лобенгула ограничился советом не делать этого и предупредил, что дорога опасна, по пути немало отравленных колодцев.

Паттерсон не внял увещеваниям и отправился к Замбези. На восемнадцатый день пути экспедиция погибла. По слухам из тех мест, они напились из отравленного колодца.

В Англии решили, конечно, что экспедиция была истреблена по приказу Лобенгулы. Но доказательств не было. Британские власти послали Лобенгуле несколько запросов, но он категорически отрицал свою причастность.

Легко представить себе чувства Райдера Хаггарда, когда он понял, что только чудом избежал гибели. Может быть, поэтому в романе «Копи царя Соломона», написанном им через несколько лет, да и в других его произведениях междуречье Замбези — Лимпопо предстало страной таинственной и неприветливой к белым людям.

Каковы бы ни были причины ее гибели, злосчастная экспедиция Паттерсона ухудшила отношение Лобенгулы и его народа к англичанам. По сохранившимся документам Паттерсона о его переговорах с Лобенгулой современники сделали вывод, что «чрезвычайная миссия от британцев вызвала страшные подозрения и закончилась ничем, если не считать появления недобрых чувств».

Этот эпизод показал, что условий для вторжения Англии в междуречье Замбези — Лимпопо еще не было. Требования британских эмиссаров не подкреплялись реальной силой. Солдаты королевы Виктории были поблизости, в Трансваале, но только с 1877-го по 1880 год, до победы буров при Маджубе, да и то их было немного, и у них были другие заботы.

К 1888 году обстановка резко изменилась. И дело не только в том, что Родс и его единомышленники, распространив британскую сферу влияния на соседние с междуречьем земли тсванов, проложили путь для вторжения.

В самом междуречье белых людей становилось все больше и больше. С открытием трансваальского золота сразу же пошли слухи, что междуречье еще богаче. Недаром же от каких-то местных народов здесь остались древние рудники… Из уст в уста передавались, казалось, давно забытые рассказы средневековых португальских путешественников. Перепечатывались их старинные карты с манящими надписями: «Здесь есть золото».

Старатели бросились к Лобенгуле за «концессиями» на поиски золота. Его столица Булавайо стала местом паломничества и центром английских, немецких, португальских и бурских интриг.

«Белые люди приходят как волки, без разрешения, и прокладывают новые пути в мою страну», — писал Лобенгула 1 марта 1887 года британским чиновникам. Он пытался принять меры, ограничить въезд в страну, но приток европейцев все возрастал. «Сегодня еще сохраняется мир, но я не знаю, что принесет завтрашний день».

Он оказался в сложном положении. В его народе росло недовольство европейцами, молодые воины требовали войны. Лобенгула отвечал им:

— Вы хотите толкнуть меня в пасть льва!

Он, умудренный годами и опытом вождь, наверно, понимал, что с европейцами ему не справиться. От него требовалось искусство настоящего дипломата, чтобы противостоять европейцам, не доводя дело до войны, и сдерживать своих воинов, но так, чтобы они в конечном счете не поднялись против него самого.

Может быть, он уже тогда сознавал, что война неизбежна? Только хотел оттянуть ее как можно дольше, если уж на победу все равно не приходилось рассчитывать…

Ну, а Родс наверняка понимал, что для полного захвата междуречья военного столкновения ему не избежать. Изучал силы противника. И смотрел в будущее с опаской. Основания для этого у него были.

Подлинное имя — зулусы

Зулус «в сутки проходит больше, чем лошадь, и быстрее ее. У него мельчайший мускул, крепкий, как сталь, выделяется словно плетеный ремень». Сто лет назад Энгельс приводил эти слова одного английского художника.

Пересказывая восторженные отзывы очевидцев, Энгельс и сам восхищался храбростью зулусов. Зулусы, писал он, «сделали то, на что не способно ни одно европейское войско. Вооруженные только копьями и дротиками, не имея огнестрельного оружия, они под градом пуль заряжающихся с казенной части ружей английской пехоты — до общему признанию, первой в мире по боевым действиям в сомкнутом строю — продвигались вперед на дистанцию штыкового боя, не раз расстраивали ряды этой пехоты и даже опрокидывали ее, несмотря на чрезвычайное неравенство в вооружении…»

Речь идет о событиях 1879 года, когда британские войска вторглись на земли зулусов. В Европе восхищались действиями зулусского правителя Кечвайо и с изумлением говорили о битве у холма Изандлвана. Там зулусы атаковали и уничтожили вторгшийся в их страну крупный английский отряд. И хотя зулусским копьям противостояла европейская военная техника, все же погибло больше восьмисот английских солдат и офицеров и почти пятьсот бойцов «туземных войск» — африканцев, завербованных английскими властями.

Такое поражение африканцы нанесли европейским вооруженным силам впервые в истории. В «Санкт-Петербургских ведомостях» 4 (16) февраля 1879 года говорилось: «Победа кафров-зулусов над отрядом англичан оказывается полною. Не только из отряда никто не спасся, но вследствие означенного поражения главнокомандующий английскими войсками лорд Чельмсфорд принужден был отступить».

Слово «зулус» вошло тогда в обиход русского языка. Чехов в письмах к своему старшему брату Александру обращался: «Мой брат зулус». Салтыков-Щедрин в «Современной идиллии» отправил своего бродячего полководца Редедю в страну Зулусию.

Англо-зулусская война повлияла на события в Европе. В Англии она стала одной из причин того широкого недовольства премьер-министром Дизраэли, которое привело к его падению. Накануне войны он был в зените славы. А тут даже епископ англиканской церкви Наталя осудил агрессию своих соотечественников.

В одной из мелких стычек зулусы убили молодого человека по прозвищу Принц Лулу, а по имени — Наполеон Евгений Людовик Жан Жозеф. Он носил титул — «имперский принц». Это был единственный сын последнего французского императора Наполеона III. Хотя Франция уже несколько лет, со времен франко-прусской войны и Парижской коммуны, была республикой, партия бонапартистов быстро усиливалась. Уверенная в скором приходе к власти, она еще в 1874 году, в год совершеннолетия принца, провозгласила его своим главою под именем Наполеона IV. Бонапартисты считали, что ему не хватало лишь воинской славы, чтобы французы увидели в нем подлинного Бонапарта. Вдова Наполеона III — императрица Евгения и приютившая ее в изгнании королева Виктория послали своего любимца за этой славой на юг Африки. Им казалось, что там ее добыть нетрудно. Французский географ Элизе Реклю острил: принц «надеялся, что военные подвиги против зулусов доставят ему впоследствии господство над французами». Европейские газеты готовились описывать грядущие военные подвиги принца. «По слухам, принц Луи Наполеон изложит все пережитое им в Южной Африке в дневнике, который будет печататься…» — сообщала в апреле 1879-го петербургская газета «Голос». Но зулусский ассегай сорвал планы бонапартистов. И даже повлиял на политику европейских кабинетов, до того считавшихся с возможностью ^восстановления империи во Франции.

Дизраэли, один из главных виновников войны с зулусами, и тот не мог скрыть своих чувств. «Что за изумительный народ — он убивает наших генералов, обращает наших епископов в свою веру и пишет слово «конец» на истории французской династии».

Прекрасные боевые качества зулусов настолько запомнились всему миру, что через много лет, в январе 1942 года, в самую критическую пору второй мировой войны, на страницах американской «Нью-Йорк геральд трибюн» появилась статья «Громадный африканский резерв воинства для союзников». В ней говорилось: «Величайший боевой народ Африки, прославленные южноафриканские зулусы, не воевали ни в первой мировой войне, ни пока еще — в этой».

Но зачем вспоминать обо всем этом здесь, где идет речь о родсовских планах захвата междуречья?

Конечно, англо-зулусская война произвела на Родса громадное впечатление. Ведь события происходили в том самом Натале, где он провел первый год своей южноафриканской жизни. Паникой был объят тот самый Питермарицбург, куда он приехал семнадцатилетним юнцом.

Но были и другие аналогии. События англо-зулусской войны наглядно показали Родсу, какими могут быть африканцы — те, кто ежедневно гнет спину на его алмазных копях. Родс знал, конечно, что в зулусском войске были воины, вооруженные ружьями, и что деньги для покупки этих ружей они когда-то заработали тут, в Кимберли. Ему могло прийти в голову: может быть, именно те, кто работал на него, на Родса, и убили потом французского принца?

Родс был впечатлителен, когда дело касалось его жизни, и на него не могла не подействовать гибель принца, его сверстника. Очень уж наглядно она показала, что и «маленькая» колониальная война — это война, где убивают без различия чинов и званий.

Через несколько лет Родс сам чуть не последовал в мир иной тем же путем, что и неудачливый Наполеон. Во время колониальной «экспедиции» против небольшого народа коранна человек, ехавший рядом с Родсом, получил рану в живот и мгновенно умер. Родс с ужасом повторял потом: «Представьте себе, ведь это мог бы быть мой живот, а не его». По словам одного из друзей Родса, он «получил шок на всю жизнь» и с тех пор многие годы старался избегать риска.

И все же так ли важен был для Родса опыт англо-зулусской войны? Ведь после нее прошло уже несколько лет. Да и целью его были другие земли, далекие от злополучной Изандлваны. Жить там должны, казалось бы, другие народы, с другими нравами и обычаями…

В том-то и дело, что Родсу приходилось готовиться к встрече с теми же самыми нравами и обычаями, а главное — с таким же зулусским войском.

Отец Лобенгулы — я уже упоминал об этом — был когда-то, во времена Чаки, одним из зулусских военачальников. А сам Лобенгула на вопрос английского путешественника, как же следует правильно называть его народ, ответил:

— Подлинное имя моего народа — зулусы!

Как это могло получиться? От земель Лобенгулы до Наталя, страны зулусов, больше тысячи километров. Ну что ж, недаром Энгельс приводил свидетельства, что зулус может пройти в сутки больше, чем лошадь. Путь этот, от Наталя до междуречья, и был когда-то проделан ндебелами. Не сразу, а в два приема. За долгий срок. В сущности, разными поколениями.

Мзиликази (отец Лобенгулы) был любимцем Чаки, одним из самых одаренных его сподвижников и военачальников. Об отношениях Чаки и Мзиликази подробно рассказано в книге «Зулус Чака». Соласно преданиям, после одного очень успешного похода Мзиликази утаил от Чаки несколько стад захваченного скота. Чака поступил с Мзиликази милостиво: направил к нему гонцов. Мзиликази ответил неслыханной дерзостью. Он срезал перья, которыми были украшены их головы, и отослал этих людей обратно к Чаке, не передав на словах ничего.

— Увы! — горестно сказал Чака, увидев срезанные плюмажи. — Дитя мое опорожнилось на меня!

В начале 1823-го терпение Чаки истощилось, Мзиликази вместе со своим кланом ндебелов вынужден был бежать на север. Они переселились сперва за реку Вааль, но в 1836–1837 годах туда пришли буры, чтобы потом основать там свой Трансвааль. В результате двухлетних схваток Мзиликази пришлось уйти далеко на север и обосноваться уже за рекой Лимпопо.

Так в далекое от земли зулусов междуречье были перенесены зулусские обычаи и традиции, не говоря уже о языке. И путешественники удивлялись, когда видели здесь такую же военную организацию, ставшую, как у зулусов, основой всего общественного организма. Страна, как и у зулусов, делилась на военные округа. Суровое воспитание делало юношей воинами, не боящимися смерти. И постоянные тренировки выработали у здешних воинов, как и у зулусских, способность проходить в сутки больше, чем лошадь. И на их телах так же отчетливо выделялся каждый мускул.

Верховного правителя здесь звали «инкоси», военачальника и главу административного района — «индуна», отряд воинов — «импи», и так далее. Как у зулусов…

В западной литературе ндебелам, как и зулусам, нередко приписывалась «кровожадность», крайняя жестокость по отношению к другим народам, да и в своей собственной среде. Нравы ндебелов, как и зулусов, что и говорить, не отличались мягкостью. Вся жизнь их была суровой. Чака считал, что обувь изнеживает: кожа ступни у воина должна быть тверже подошвы. Нельзя было иметь метательного копья — разить врага воин должен был лицом к лицу в рукопашной схватке. Воин, потерявший оружие на поле брани, карался смертью. Во времена Чаки и Мзиликази такая судьба могла постичь и целый отряд, потерпевший поражение в бою с неприятелем. Но при Лобенгуле такого, кажется, уже не случалось.

Лобенгула говорил, что у него нет тюрем, да и держать людей в тюрьме, как это делают европейцы, он считал бесчеловечным. Так что проступки или прощались, или карались смертью…

Самое время, кажется, воскликнуть: «О времена! О нравы!» Но так ли уж они поражают своей жестокостью? Разве не было подобного в прошлом европейских народов? История и тут писалась кровью, и, как это ни грустно признавать, запоминались больше именно те правители, которые не жалели крови подданных.

Обратимся снова к книге «Зулус Чака»: «Чака, несомненно, бывал временами жесток. Но это присуще всем великим полководцам. Тит, самый «гуманный» из римских императоров, во время осады Иерусалима распинал по тысяче иудеев в день… Чака велел заживо сжечь шестнадцать женщин. Красе же, разбив Спартака, распял шесть тысяч восставших рабов. Когда в 1631 году Тилли взял штурмом Магдебург, жительницы этого города подверглись насилию. Воины Чаки за такое преступление поплатились бы жизнью…»

Какими бы жестокими ни казались нам нравы ндебелов и зулусов, с морально-этической точки зрения они куда естественнее для того общества, чем страшные изуверства и кровавые бойни, учиненные в те же времена, да даже и позднее, европейскими цивилизованными государствами.

Трудолюбивое и искусное племя

Ндебелы-матебелы были не так уж многочисленны. Расположившись на юго-западе, они не заняли всего междуречья. На остальных землях по-прежнему жили племена машона, или шона, — многочисленные, но раздробленные и не имеющие такой единой военной организации, как зулусы и ндебелы. Некоторые из них стали данниками ндебелов, другие сохранили независимость.

Когда Сесил Родс готовился к захвату междуречья, он думал о шонах куда меньше, чем о ндебелах. От них он не ждал серьезного вооруженного сопротивления. Более того, Родс даже надеялся, что шоны увидят в белых людях освободителей от власти «кровожадных» ндебелов. Идея о том, что шоны подвергаются постоянному угнетению со стороны ндебелод, широко распространялась сторонниками Родса.

Шоны действительно не славились такой воинственностью, как ндебелы, а были известны трудолюбием в земледелии и скотоводстве, искусностью в ремеслах. Хорошо знавший их миссионер Джон Маккензи писал: «Машона — самое трудолюбивое и искусное племя во всей Южной Африке… Оно — первое среди всех племен по своим познаниям в области сельского хозяйства, по своему искусству плавки металлов и особенно по своей превосходной обработке железных орудий, таких, как наконечники копий, мотыги, топоры, тесаки и т. п.».

Шоны жили в междуречье неизмеримо дольше, чем ндебелы. Жили по старинке. Исходили из тех условий мирного земного счастья, о которых сказано в песне одного из африканских народов:

В наши дни с народом шона связывают исторические события, которые долго считались одной из таинственных загадок Африки. В междуречье европейские путешественники часто находили остатки цивилизации, казавшейся им необычной для Африки. Сотни рудников. Массивные каменные строения. Крупнейшие из них местные жители называли «Великий Зимбабве».

Эти находки поставили ученых в тупик во времена Родса. Большинству европейцев и в голову не приходило, что африканцы могут самостоятельно создавать такую культуру. Правда, еще первые путешественники писали, что основное население междуречья — машоны добывают золото, хотя и в незначительных количествах. Что им-то и принадлежат древние рудники. Но на эти свидетельства никто не обращал внимания. Английский археолог Теодор Бент утверждал в 1892 году, что постройки Зимбабве «никак не связаны ни с одним из известных нам африканских народов» и что они вообще «не соответствуют африканской культуре».

Вот и появился домысел, будто именно здесь, в междуречье Замбези и Лимпопо, обнаружена наконец упомянутая в Библии страна Офир, откуда царь Соломон привозил золото для украшения своего храма в Иерусалиме. Изданный в 1885 году роман Райдера Хаггарда «Копи царя Соломона» — один из отголосков этого домысла.

Догадок было множество. Ученые спорили, кем создана культура Зимбабве — финикийцами, арабами или индийцами.

Теперь историкам проще. С помощью современных методов исследования они установили, что строения Зимбабве относятся не к седой древности, а к середине нашего, второго тысячелетия, то есть возникли четыре-пять веков назад. Значит, к царю Соломону и финикийцам они во всяком случае не имеют отношения. В наши дни доказано, что культура Зимбабве местного, африканского происхождения.

На территории междуречья было много переселений и кровавых междоусобиц. Племена перемешивались. Так что было бы большой смелостью прямо назвать создателями Зимбабве предков какого-либо из народов, живущих сейчас в междуречье. И все-таки можно сказать, что и в шонах тоже наверняка течет кровь средневековых строителей Зимбабве.

Правда, и теперь еще не все загадки решены. Археологами найдено множество бус, похожих на занзибарские, индийские, индонезийские… Большинство ученых считают эти находки следами не изученных до сих пор связей и контактов между континентами.

Споры продолжаются, хотя и не такие бурные, как во времена Родса, когда происхождение руин Зимбабве было не только предметом академических дискуссий, но и модной темой в аристократических салонах. Родс также отдал ей дань. В годы завоевания междуречья он собрал у себя в Кейптауне множество реликвий из Зимбабве. В девяностых годах он любил показывать их знатным гостям и горячо спорил о том, кому же принадлежали эти развалины — финикийцам или арабам до начала магометанства.

Эти рассуждения Родса пересказал французский ученый и путешественник Пьер Леруа-Болье. Описание их встречи тогда же появилось и на русском языке: Родс «велел принести «Книгу Царств», читая отрывки, относящиеся к Соломону и путешествию Гирама за золотом в страну Офир; взяв потом перевод Диодора Сицилийского, он читал нам те места, где автор описывает золотые залежи, находящиеся к югу от Египта, и способы их разработки». Родс считал, что остатки золотых рудников в междуречье совершенно соответствуют описаниям Диодора Сицилийского.

— Я не утверждаю, — говорил он, — что эти залежи разрабатывались именно египтянами, но они разрабатывались народом, обладавшим той же цивилизацией.

«Он достал потом, — продолжал Леруа-Болье, — золотую медаль, найденную близ этих же развалин, но гораздо позднейшего происхождения… по этому поводу он стал говорить о многочисленных иезуитских миссиях, отправлявшихся в эти страны в XVI столетии».

— И все это пропало, — заключил Родс с некоторым оттенком меланхолии.

По мнению француза, Родс «думал, конечно, что это служит как бы оправданием тому, что высшая раса захватила эти страны; его миссия — снова внести в них ту цивилизацию, которую варвары уничтожили и которую португальцы не сумели восстановить, несмотря на большие усилия».

Так через призму своих интересов Родс воспринимал давнюю африканскую культуру.

Какими же видел их Родс?

Ну, а какими видел он своих современников — ндебелов и машонов? Как представлял себе народы, которые ему предстояло покорить? Знать это важно не для того лишь, чтобы лучше понять самого Сесила Родса. В его взглядах отразились представления об африканских народах, типичные для многих его соотечественников и современников.

Родс впитывал в себя эти представления, а потом и сам внес немалую лепту в формирование образа народов Африки в Англии, да и во всей Европе. Этот образ, эти представления, изменяясь в деталях, существовали десятилетиями.

В наши дни достижения научно-технической революции сделали мир таким обозримым, таким, кажется, тесным, что народам хорошо бы узнать друг друга как можно лучше, понять истоки каждого предрассудка.

Представления Родса и его единомышленников — одна из ступенек в истории расовых предрассудков и имперского сознания. Но легко ли понять, каким виделось Родсу междуречье и его народы? Дневниковых записей он не вел, сочинительством не баловался, а эпистолярное его наследие состоит больше из лаконичных деловых посланий и телеграмм. В своем Кимберли, а потом и в Кейптауне он имел возможность узнать буквально все, что было написано о ндебелах и шонах или что о них рассказывали. Но в какой мере эта информация была верной, адекватной? Казалось бы, он получал там сведения из первых рук, но ведь искажались они по меньшей мере трижды.

Во-первых, самими африканцами. В ответ на расспросы белого африканец мог рассуждать примерно так:

— А кто ты такой, что я должен отвечать на твои вопросы? Почему я обязан рассказывать тебе все о себе, о моей стране, о наших владениях, наших правителях? Ведь я не знаю тебя, не знаю, каковы твои цели. А может быть, ты шпион и завтра обернешься нашим врагом?

Вторым источником искажений была предвзятость очевидцев-европейцев.

Гюстав Флобер составил когда-то «Лексикон прописных истин», словарь ходячих мнений тогдашнего парижского буржуа на все случаи жизни. Попробуй-ка выскочи из круга привычных представлений своего времени! Для этого надо быть очень неординарным человеком. И об африканцах были такие же ходячие мнения.

Большинство европейцев, приезжавших в Африку, считали, что, чем бы они ни занимались, что бы ни делали, они несут добро. Свет цивилизации и культуры. Величие собственной миссии ослепляло, затмевало реальность. Им казалось, что враждебность, недоверие к ним могут испытывать только безнадежно отсталые люди, «дикари», «ненавистники цивилизации». Как удобно отождествлять себя с прогрессом, считать себя его знаменосцем! Где уж тут пытаться понять, разобраться?

И вот эти-то европейцы, с чьих слов Европа судила об Африке, видели своими глазами лишь те стереотипы, к которым они привыкли на родине. Еще в начале столетия было сказано: «Сведения, выносимые средним путешественником из чужой страны в качестве его личных впечатлений, почти всегда в точности подтверждают те его мнения, с какими он отправился в путь. Он имел глаза и уши только для того, что он ожидал увидеть и услышать».

Облик «инородца» возникает не только под влиянием социальных и экономических условий. Он впитывает в себя тончайшие, подчас трудно распознаваемые особенности своего времени. И именно они служат питательной средой для предрассудков.

Еще один источник искажения сведений — это сознание того человека, который эти сведения получает: выслушивает от очевидца или узнает из книг. В данном случае — сознание Сесила Родса. Получив информацию уже искаженную, можно сказать, дважды, оно искажало ее еще раз, подчиняя собственной установке.

Родс не отличался абстрактной любознательностью. Для этого он был слишком занятым человеком. На ндебелов и шонов, как и в случае с цивилизацией Зимбабве, он смотрел через призму своих интересов. В наши дни суть таких интересов именуют геополитикой. Отношение Родса к африканским народам можно свести к немудреной формуле. Он делил их на «кровожадных» и «мирных». Иначе говоря: сильные противники, которые окажут серьезное сопротивление, и те, что послабее, менее опасные.