Сесиль. Амори. Фернанда - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Александр Дюма (Александр Дюма Фернанда) #3

Александр Дюма Фернанда

I

Было это в мае 1835 года. Наступил один из тех радостных весенних дней, когда Париж заметно пустеет, ибо все, кто не прикован навсегда к столице, спешат покинуть город, чтобы насладиться великолепной свежей зеленью, ведь она появляется у нас так поздно, а исчезает так быстро.

У входа в очаровательный загородный дом, расположенный на самом краю селения Фонтене-о-Роз, стояла на ступеньках женщина лет сорока пяти — сорока восьми; лицо ее все еще хранило следы замечательной красоты, туалет свидетельствовал о безупречном вкусе, и любое движение выдавало аристократические манеры. В это время у крыльца остановился украшенный гербами экипаж, запряженный двумя лошадьми светло-рыжей масти.

— Ах, вот и вы, наконец, дорогой граф! — воскликнула она, обращаясь к мужчине лет шестидесяти, который соскочил с подножки экипажа на ступеньки с подчеркнутой легкостью, преодолев отделявшее его от женщины расстояние с предельно возможной для него скоростью. — Вот и вы! Я ожидала вас с огромным нетерпением! Клянусь, всего за какой-нибудь час я выхожу уже в десятый раз, чтобы посмотреть, не приехали ли вы.

— Я потребовал лошадей сразу же, как только мне передали вашу записку, дорогая баронесса, — произнес в ответ граф, учтиво целуя руку своей собеседницы, — и строго отчитал Жермена за то, что он не разбудил меня тотчас, как ее доставили.

— Скорее уж вам следовало бы отчитать Жермена за то, что он не отдал вам ее до того, как вы заснули, потому что записка находится у вас со вчерашнего вечера.

— В самом деле? — промолвил граф. — Извольте видеть, как нам служат! Этот чудак только сегодня утром в восемь часов, войдя ко мне в спальню, вручил мне ее. Вы видите, я не тратил напрасно времени, ведь сейчас всего лишь девять. Итак, я здесь, дорогая баронесса, располагайте мной, я полностью в вашем распоряжении.

— Вот и прекрасно. Отошлите ваших людей вместе с экипажем: вы остаетесь у нас.

— Как остаюсь?

— Так, я сразу вас предупреждаю.

— На целый день?

— И на весь вечер, и на завтрашнее утро. Я писала об этом в записке, мой дорогой граф: вы нам просто необходимы.

Несмотря на величайшее умение владеть собой, у г-на де Монжиру (таково было имя графа) невольно вытянулось лицо. Он вспомнил, что именно сегодня — день посещения Оперы; однако, пытаясь скрыть свою досаду, вызванную помехой, которую никак нельзя было предвидеть, он тотчас решил прибегнуть к какой-нибудь уловке, чтобы с ее помощью с честью выйти из затруднительного положения.

— Ах, Боже мой, сожалею, что вынужден отказать вам, мой бесценный друг, — сказал он. — Но вы требуете от меня невозможного, совершенно невозможного, ибо сегодня двадцать шестое число, пятница, я занят, меня ждут коллеги: нам предстоит обсудить один закон.

— Его обсудят без вас, дорогой граф; одним пэром меньше, значит, для общества одной удачей больше. А тут речь идет о личном счастье, важнее которого нет ничего в наше время, когда, чтобы не отставать от других, следует быть эгоистом. Ступайте, ступайте же взглянуть на нашего больного!

— Но, дорогая Эжени! — воскликнул г-н де Монжиру в нетерпении, на этот раз более заметном, чем прежде. — Я ведь не доктор!

Его восклицание выражало дурное расположение духа столь явно, что это не могло укрыться от глаз проницательной женщины. И тогда г-жа де Бартель заявила очень серьезным тоном:

— Господин граф, речь идет о моем сыне, о муже вашей племянницы, понимаете? О нашем Морисе.

— Стало быть, ему не лучше? — спросил г-н де Монжиру, сразу смягчившись.

— Вчера еще были опасения, что его болезнь смертельна, и этим все сказано.

— Ах, Боже мой! Но я даже не предполагал, что положение столь серьезно и внушает такую тревогу.

— Потому что вот уже неделя как вас не видно, неблагодарный, — сказала баронесса с упреком. — Мы уже не представляли себе, что с вами сталось, и тогда, увы, пришлось писать вам, чтобы заполучить вас хотя бы на минуту; к тому же эта минута уходит на споры о времени, какое вы соизволите уделить нам, и о часе вашего отъезда.

— Однако что же все-таки происходит с нашим дорогим мальчиком? — спросил граф.

— Все началось с обычной меланхолии, которая вскоре перешла в апатию, затем у него появилось отвращение ко всему; потом, несмотря на все наши старания помочь ему, им овладела лихорадка, а вместе с нею появился бред.

— Для мужчины это просто невероятно, — в задумчивости проговорил граф. — И в чем же может крыться причина этой меланхолии?

— Успокойтесь, теперь мы ее знаем и вылечим Мориса. Доктор, человек не только талантливый, но и умный, уверен, что спасет его. Спасет! Понимаете ли вы, друг мой, сколько радости таится в этом слове для сердца матери?

— Стало быть, опасность миновала? — спросил граф.

— Вчера мы уже и не надеялись на это, а сегодня у нас появилась надежда, — сказала баронесса, сразу поняв намерение г-на де Монжиру. — Но именно в связи с этим улучшением вы нам и нужны. Так я отдам распоряжение: вы остаетесь.

Граф снова задумался.

— Остаюсь? — спросил он. — Но я ведь уже говорил вам, что это поистине невозможно.

— Господин граф, — продолжала г-жа де Бартель, — вы прекрасно знаете, что в делах такого рода невозможно лишь то, чего не хотят делать. Говорите, что с вами? О ком вы думаете, кто занимает ваши помыслы до такой степени, что жизнь нашего сына отошла для вас на второй план?

— Боже мой! Нет, дорогой друг, вы придаете слишком большое значение моему отказу, к тому же это вовсе и не отказ, — с серьезным видом отвечал достойный человек. — Я всего-навсего пытаюсь согласовать ваше желание с моими обязанностями. Давайте сделаем так: поужинаем раньше обычного; в семь часов я уеду, а вечером, если я действительно вам нужен, вернусь к десяти, самое позднее к половине одиннадцатого; клянусь вам, дорогая баронесса, только обстоятельства исключительной важности, в которых я оказался…

— Ни слова больше по этому поводу, — прервала его г-жа де Бартель, — все сказано, мы обо всем договорились и условились, скоро вы сами поймете, сколь необходимо ваше присутствие здесь.

— Дело тут вовсе не в необходимости, дорогая Эжени, — с галантностью былых времен продолжал граф, — главное — ваше желание. Ваше желание для меня закон — так было, так будет, и вам это прекрасно известно.

Госпожа де Бартель ответила ему удовлетворенным взглядом, а г-н де Монжиру, возвращаясь к предмету своей тайной озабоченности, спросил, сколько потребуется времени, чтобы добраться до Парижа.

— На моих лошадях и с Сен-Жаном — а он, как вы знаете, слишком бережет их, чтобы переутомлять, — я кладу пятьдесят минут, чтобы доехать отсюда в наш особняк, а вы, я полагаю, — продолжала г-жа де Бартель, — собираетесь в Люксембургском дворце?

— Да.

— Прекрасно! Значит, вы выиграете еще несколько минут.

— В таком случае можно сделать лучше, — сказал г-н де Монжиру, — не стоит беспокоить ни Сен-Жана, ни его лошадей. В вашем распоряжении весь мой сегодняшний день, но вы мне дадите три часа вечером и завтрашнее утро.

— Придется, раз вы того желаете; но, по правде говоря, граф, если бы я была молода, да еще и ревнива…

— И что же в таком случае?

— А то, что, признаюсь вам, вы заставите меня провести чрезвычайно печальный день из-за этой вашей вечной озабоченности.

— Я озабочен?

— До такой степени, дорогой граф, что даже ни о чем не расспрашиваете меня и, судя по всему, не испытываете ни малейшего беспокойства, в то время как мы с Клотильдой поистине в отчаянии, и, клянусь вам, вчерашняя опасность пока еще не миновала.

— Прошу прощения, дорогой друг, — отвечал г-н де Монжиру, едва слушая ее. — Это все из-за нового закона; только принимая участие в его обсуждении, я ясно осознал всю ответственность, что возлагается на пэра королевства.

— Королевства! — с иронией повторила г-жа де Бартель. — Королевства! Вам известно, дорогой граф, что порою вы позволяете себе довольно смешные выражения? Вы называете Францию королевством? Что значит привычка! Хорошо, следуйте за мной, несчастная жертва; брали бы пример с господина Шатобриана и господина Фиц-Джеймса, тогда законы королевства вряд ли повергали бы вас в такое смятение.

— Сударыня, — строго возразил г-н де Монжиру, — настоящий гражданин в первую очередь обязан чувствовать себя в ответе перед Францией.

— Как вы сказали, мой дорогой граф? Гражданин? Да вы действительно делаете успехи в современном языке, и, если нам доведется пережить еще две или три революции, вроде последней, я льщу себя надеждой увидеть, что вы умрете якобинцем.

Беседа эта, как мы уже говорили, происходила у входа в загородный дом г-жи де Бертель. То была элегантная вилла, стоявшая на краю селения Фонтене-о-Роз, ближе к лесу, в самом живописном месте. Но великолепный вид, открывавшийся оттуда, не удостоен был ни единым взглядом г-на де Монжиру, хотя обычно он останавливался, чтобы полюбоваться богатым и разнообразным пейзажем, простиравшимся от леса Верьер до башни Монлери; а между тем майское солнце заливало своим светом долину и шиферные крыши прелестных белых домиков, разбросанных то здесь, то там на зеленом ковре в окрестностях Со, блестели как зеркало.

Итак, граф действительно был озабочен, раз этот буколический вид не нашел ни малейшего отклика в его душе, душе бывшего "пастушка" времен Империи, знавшего Флориана, обожавшего Делиля и певшего в свое время, опираясь на кресло королевы Гортензии, "Отправляясь в Сирию" и "Вы покидаете меня ради славы". В самом деле, в Опере давали в тот вечер новый балет, в котором танцевала Тальони, и, хотя, по его словам, сладострастный воздушный танец нашей сильфиды заставлял сожалеть о том благородстве, что сделало мадемуазель Биготини королевой танцовщиц минувших и будущих времен, он не желал пропускать такого торжества. Поэтому, чтобы оправдать свой отъезд, он выдвинул банальную причину — важное заседание пэров своей фракции, а плохо скрытая, вопреки его парламентским привычкам, досада свидетельствовала о том, что горячий личный интерес побуждал его мысленно находить оправдание этой лжи. Но вот вопрос: чем был вызван этот горячий интерес — первым представлением или же любовь к хореографическому искусству дополнялась иным, более интимным чувством? Об этом мы скоро узнаем.

А тем временем г-жа де Бартель после заключения своего рода договора с графом де Монжиру сделала тому знак следовать за ней и по переходам извилистого коридора, впрочем хорошо знакомого им обоим, проводила графа до комнаты больного. Однако в ту минуту, когда они собирались туда войти, из соседнего кабинета вышла молодая женщина и преградила им путь, приложив палец к губам и выражая взглядом серьезное предостережение.

— Тише, — сказала она, — он спит, а доктор советовал не тревожить его сон.

— Спит? — воскликнула г-жа де Бартель с естественной, но сдержанной в своем выражении материнской радостью.

— По крайней мере, мы на это надеемся; он закрыл глаза и кажется спокойнее, только прошу вас: уходите, малейший шум может разбудить его.

— Бедный Морис! — произнесла г-жа де Бартель, стараясь подавить тяжкий вздох. — Мы повинуемся; идите же, дорогой граф, идите в гостиную. Если доктор так сказал, мы не смеем его ослушаться. Впрочем, мы как раз поговорим, ожидая, пока сможем увидеть Мориса; мне столько всего надо вам рассказать.

Граф кивнул в знак согласия и вместе с г-жой де Бартель направился было в гостиную.

— Дядя, — обратилась к нему молодая женщина с печалью и нежным упреком в голосе, — вы меня не поцелуете?

— Разве ты не идешь с нами? — спросил граф, целуя ее в лоб.

— Нет, я слежу за Морисом из этого кабинета и при первом же его вздохе смогу оказаться возле него.

— Она ни на минуту не оставляет Мориса, — добавила г-жа де Бартель, — это восхитительно!

— А не можешь ли ты, по крайней мере, послать к нам доктора, Клотильда? Я обладаю некоторыми познаниями по физиологии и хотел бы немного поговорить с ним.

— С радостью. Он сейчас придет к вам, дядя.

Граф еще раз поцеловал племянницу и, одобрив несколькими ласковыми словами ее супружескую преданность, последовал за г-жой де Бартель.

Но прежде чем продолжать наше повествование, познакомимся поближе с двумя персонажами его, которых мы только что вывели на сцену и с которыми в скором времени встретимся в гостиной, куда они сейчас направляются.

В 1835 году г-ну де Монжиру было около шестидесяти, то есть, иными словами, родившийся в 1775 году, он был "невероятным" во времена Директории и щёголем при Империи. В период этих двух эпох и даже позже им восторгались — его одеждой элегантного покроя и очаровательными манерами; от прекрасных дней своей молодости он сумел сохранить великолепные зубы, талию, которая, если смотреть сзади, не лишена была некоторого изящества, и в особенности ноги отличного сложения, — эти ноги, когда короткие штаны вышли из моды, были обрисованы узкими, светлых тонов панталонами. Тщательный уход за своей персоной, простые, но безукоризненно подобранные для его высокой фигуры и плотной комплекции туалеты, тонкие лакированные сапоги, всегда соответствующие размеру свежие перчатки — все это, несмотря на подкравшуюся старость, придавало ему моложавый вид, бросающийся в глаза лоск, чем г-жа де Бартель немало гордилась по причине, которая вскоре нам станет понятной. Наконец, само происхождение и общественное положение, а главное, громадное состояние еще более подчеркивали его личные качества, только что перечисленные нами.

Что же касается его интеллектуальных способностей, то мы постараемся подробно рассказать о них, причем с тою же беспристрастностью, с какой поведали о его физических достоинствах. Надо сказать, что г-н де Монжиру был из тех, о ком в Палате пэров обычно ничего не говорят по той простой причине, что и сами пэры не любители поговорить, но пусть это никого не вводит в заблуждение, ибо дело тут вовсе не в их беспомощности, а в простом эгоистическом расчете. Принято думать, будто слова — это пустое, в отличие от того, что написано пером… Тут явная ошибка или, вернее, пословица родилась во Франции раньше, чем появилось конституционное правительство. Теперь же, напротив, нет ничего долговечнее слов, какими бы легковесными они ни казались, ибо слова стенографируют во множестве экземпляров, классифицируют, отправляют на хранение, а потом — через год, через два, через десять лет — они появляются снова, подобно героям древних трагедий, которых считали мертвыми и которые вдруг восстают из своих могил, заставляя бледнеть тех, кто о них забыл. Вот по этой самой причине, но не по какой-нибудь другой, граф де Монжиру никогда ничего не говорил — с трибуны, разумеется, ибо повсюду в других местах за ним, напротив, признавали ту самую легкость речи, свойственную нашим государственным мужам и заключающуюся в том, чтобы ронять со своих уст поток невыразительных слов, которые вполне могли бы сойти за красноречие, если бы они хоть время от времени неистово опровергали какое-либо суждение или устремлялись с высот какой-нибудь идеи. Впрочем, человек гибкий, в силу своей учтивости, а также и осмотрительности, граф де Монжиру счел для себя удобным и, возможно, полезным никогда не становиться помехой для кого-либо, примыкать к любому большинству и, следовательно, жить в мире со всеми. Государственный советник во времена Империи, депутат при Людовике XVIII, пэр Франции при Карле X, он со своим эгоистичным пристрастием к спокойствию и гордостью занимаемым положением вынужден был ценить улыбку людей, находившихся у власти, хотя, надо признать, ни разу коллеги не могли обвинить его в раболепном послушании или отнести к сонму должностных лиц низшего разряда, готовых из кожи вот лезть, добиваясь приглашения к какому-нибудь жалкому обеду на улице Гренель либо на бульваре Капуцинок. Нет, г-н де Монжиру не признавал, как правило, иного превосходства, кроме королевской власти, независимо от того, существовала эта власть благодаря или вопреки, основывалась ли она на божественном праве или была провозглашена народом; что же касается министров, то, поскольку наш пэр Франции в конечном счете был одним из тех редких вельмож — я вынужден употребить это слово из-за отсутствия в нашем языке такого понятия, как джентльмен, — итак, стало быть, мы говорили, что он был одним из тех редких вельмож, которые еще остались во Франции; он беседовал с ними со всеми на равных, а иногда даже свысока; он обедал у них, ибо они обедали у него, и каждый раз, когда кто-то из них обедал у него, он преподавал им уроки хорошего вкуса и пышной простоты; сохраняя видимость свободы — ибо, ни в чем не нуждаясь, он никогда ничего не просил, — относя на счет необходимости оберегать свою независимость отказ оказывать услуги в ответ на обычные просьбы, какими обременен государственный муж; наконец, граф де Монжиру принадлежал к многочисленному племени политиков, полагающих, что они выполнили свой долг, поддержав мнение большинства, и думающих, будто принесли достаточно блага стране уже тем, что не сделали ей зла.

Более того: граф де Монжиру привык относиться к окружающим с чувством некоторого превосходства, родившимся у него еще в ту пору, когда преимущества, даруемые молодостью и богатством, обеспечивали ему в обществе ту самую славу франта, что сделала графа д’Орсе королем заморских fashionables[13], — так вот, граф де Монжиру привнес в сферу общественных дел неизменную торжественность своего появления на публике. Он сознавал свое высокое социальное положение, а главное, что было, разумеется, еще важнее, вел себя соответственно этому положению. Он был пэром Франции, если можно так выразиться, с головы до пят. В судейском кресле он смотрелся великолепно, и, хотя ничто на первый взгляд не выделяло его из среды собратьев новой формации, взгляд обвиняемого обращался к нему как к человеку значительному, с чьим мнением должно считаться. И в самом деле, один его вид заставлял почувствовать достоинство верховного суда. Голосовал граф де Монжиру с элегантностью, какая никак не могла остаться незамеченной, — словом, он был одним из тех столь редких сегодня достойных людей,’кто, приспосабливаясь к своей эпохе, сумел, тем не менее, сохранить традиции былых времен, поэтому, если требовалось показаться на людях, будь то какая-нибудь депутация, похоронная процессия или общественное празднество, при голосовании всегда выбирали его. В отношении одежды и этикета ему доверяли полностью, и благодаря его влиянию чуть было не прошел закон о мундире, показавшийся членам нижней палаты, как г-н де Монжиру называл иногда по ошибке господ депутатов, до неприличия аристократическим. Беспредельно добросовестный даже в малейших деталях, он при всех обстоятельствах умел соблюдать хороший тон, даже когда спал с открытыми глазами на заседаниях Палаты или в какой-нибудь гостиной, если представлялся удобный случай; в других же гостиных, куда он попадал по воле случая, то ли удостаивая чести своим визитом г-на Дюпена, то ли сам удостаиваясь чести быть принятым королем, он в высочайшей степени владел необычайно трудным искусством с каждым обращаться в соответствии с тем социальным положением, какое уготовила тому судьба, или тем рангом, какого тот добился, сочетать почтение с непринужденностью, а то и величавостью, модулируя каждую ноту гаммы своей обходительности в умелых хроматических сочетаниях, варьируя до бесконечности интонации и эпитеты, искусно и потому незаметно переходя от воздавания почестей к их получению, от прошений к покровительству; всегда отменно вежливый, он никогда не показывал своих истинных чувств, балансируя на грани лести и дерзости, причем никто ни разу не мог счесть его ни льстецом, ни наглецом. В нем было что-то, но в небольших дозах, и от Ришелье, и от Фиц-Джеймса; словом, это был — как сказал некогда один принц, который прослыл бы самым остроумным человеком во Франции, если бы осмелился демонстрировать всем свое остроумие, — это был отлично законсервированный дворянин.

А как известно, в ту пору года, когда нет больше фруктов или почти что нет, кажется счастьем, если можно отыскать хотя бы консервы.

И все-таки именно у г-жи де Бартель следовало попристальнее присмотреться к графу де Монжиру и понаблюдать за ним. Около двадцати пяти лет их связывали отношения глубочайшей интимности; причем все знали об этих отношениях, и долготерпение барона де Бартеля в определенной мере узаконило их в глазах света. При жизни г-на де Бартеля их считали образцовыми любовниками; после смерти г-на де Бартеля их стали считать образцом супружеской добродетели. Между тем отношения их так и не были узаконены браком, и все были немало удивлены, когда после смерти барона между старыми друзьями не произошло официального сближения. Даже сама г-жа де Бартель сказала как-то об этом графу, правда, поспешим сразу же добавить, скорее под воздействием чужих советов, нежели по собственному побуждению. Но в ответ на это г-н де Монжиру, подобно Шамфору, простодушно заявил: "Я тоже об этом думал, дорогой друг, но, если мы поженимся, где мне, черт возьми, проводить свои вечера?"

И такой ответ вполне можно было понять, ведь в течение двадцати пяти лет этот человек вечерами не бывал дома.

Так вот, этими вечерами, которые столь длительная близость позволила г-ну де Монжиру выдвинуть в оправдание своего отказа от брака, благородный граф неизменно оставался пэром Франции — иными словами, человеком безупречного внешнего вида, поскольку привычка стала второй натурой у этих избранников, заслонив собой первую, подобно тому, как некоторые источники обладают даром покрывать плотным налетом деревья, цветы и даже птиц, очутившихся на какое-то время в их водах.

Что же касается г-жи де Бартель, то ее характер был прямо противоположен характеру графа де Монжиру, и, возможно, столь длительная близость, соединившая их, сохранилась в неприкосновенности лишь благодаря тому самому непонятному закону контрастов, в который никто бы, конечно, не поверил, если бы с его проявлениями не приходилось сталкиваться в этом мире повседневно. В двадцать два года, то есть уже после совершеннолетия, когда мадемуазель Эжени была вправе распоряжаться собой, брак по расчету соединил ее с г-ном де Бартелем; однако за час до подписания контракта она выразила желание побеседовать со своим будущим мужем и, указав ему на приготовленное для этой цели кресло рядом с собой, сказала:

— Сударь, наши уважаемые поверенные собираются поженить нас, чтобы покончить с надоевшим всем судебным процессом. Вы не питаете ко мне любви, и я не испытываю к вам ни малейшего влечения. Нам предстоит подписать сделку, превосходную для вас, ибо вы получите в свое распоряжение шестьдесят тысяч ливров ренты. Мои родители пожелали этого союза, а я проявила глубочайшее уважение к их воле, как и принято поступать в нашем семействе. Однако я должна предупредить вас об одном: дело в том, что я давно люблю графа де Монжиру, а граф де Монжиру любит меня. Единственным препятствием к моему браку с ним послужила старинная семейная вражда, и победить ее мне так и не удалось, несмотря на всю мою настойчивость. Поэтому я заявляю вам, сударь, ибо, не имея возможности предложить вам свою любовь и не желая требовать вашей, хочу, по крайней мере, заслужить ваше уважение, — так вот, я заявляю вам, сударь: ничто на свете не в силах разорвать моих отношений с графом де Монжиру, длящихся уже год, отношений, явившихся следствием неодолимого чувства, и благодаря этому чувству они все равно будут продолжаться, даже невзирая на вашу тиранию, если вам вздумается прибегнуть к ней, или при вашей благожелательности, если вы захотите избежать неприятности разрыва, который может произойти сегодня же, или скандала бракоразводного процесса, который начнется завтра. У вас есть еще час для размышлений; подумайте, сударь, и решите.

Господин де Бартель был человек старого склада, воспитанный в нестрогих традициях восемнадцатого века; ему все было известно относительно графа де Монжиру. Вместо того чтобы рассердиться на мадемуазель де Вальжансёз — такова была девичья фамилия баронессы, — он, напротив, был бесконечно признателен ей за ее откровенность и, поблагодарив ее отменнейшим образом и с той свободой, какую она сама ему позволила, признался, что и ему тоже крайне трудно будет нарушить некое данное им обязательство. Словом, все, как в "Кандиде", образовалось к лучшему в этом лучшем из миров, и две совершенно раздельные спальни доказали родителям, весьма обеспокоенным последствиями этого альянса, что между новыми супругами царит безупречнейшее согласие.

А так как пристальное внимание графа де Монжиру к баронессе де Бартель могло вызвать досаду лишь у ее мужа — а никто не заметил, чтобы он возражал, — свет последовал примеру беспечного мужа, приняв сторону любовников, ибо свету всегда все известно, независимо от того, хотят или нет скрыть от него какой-либо секрет.

Через год после свадьбы г-жа де Бартель родила мальчика. Господин де Бартель получал адресованные ему поздравления с видом человека, обрадованного тем, что появился наследник его имени. Он с удвоенным вниманием стал относиться к жене, решив воспитывать мальчика под своим надзором, не желая, чтобы тот покидал родной дом, растеряв при этом в коллеже тот аристократический блеск, который неизменно сохраняется у молодого человека благодаря домашнему воспитанию и влиянию родителей. Морис, таким образом, был воспитан с особым тщанием, как воспитывали обычно дворян в прежние времена: с гувернером, под неусыпным оком г-на и г-жи де Бартель.

И наконец, по истечении пятнадцати лет столь идеального союза, не только ни разу не претерпевшего ни малейшего срыва, а, напротив, приводившегося в свете как образцовый пример, г-жа де Бартель после смерти мужа вступила в рай вдовства, не претерпев, как еще говаривали в ту эпоху, мук супружеского чистилища. Она весьма достойно оплакала своего мужа, сожалея о нем так, как приличествует при утрате искреннего друга. И вот тогда-то одна из ее родственниц, г-жа де Нёйи, вечно завидовавшая счастью своей кузины, подсказала ей идею сочетаться браком во второй раз, теперь уже с графом де Монжиру, идею, которую пэр Франции столь философски отверг. Таким образом, положение сохранилось прежним, таким, как его сделало прошлое, если не принимать во внимание неизбежной печати возраста. Будущее, время надежд, с каждым днем добавляло морщин, но не приносило разочарований.

Волосы г-на де Монжиру поседели, но у него был парикмахер, искусно подкрашивавший их. Госпожа де Бартель располнела, но у нее была портниха, чудесно одевавшая ее. Короче, каждый год безусловно добавлял еще двенадцать месяцев, но, если двое любовников постарели для других, друг для друга они не старели, и это было главным.

А вскоре эти узы сердца скрепились еще и семейными узами. Морису исполнилось двадцать четыре года, а Клотильде — семнадцать. Молодые люди, выросшие вместе, испытывали, казалось, огромную привязанность друг к другу, так что план брачного союза между ними задуман был давным-давно. Когда их посвятили в этот план, они не воспротивились. Всех это устраивало, соединялись таким образом два состояния. И вот общие друзья получили в одно прекрасное утро уведомление о предстоящей свадьбе г-на Шарля Мориса де Бартеля и мадемуазель Клотильды де Монжиру.

Молодые люди уехали в Италию, где они посетили все важнейшие города; затем, после возвращения, было решено, что зиму они проведут в особняке на улице Варенн, полученном Морисом от г-на де Бартеля, а лето — в замке Фонтене-о-Роз, который Клотильда унаследовала от своего отца, виконта де Монжиру, младшего брата графа де Монжиру.

II

Клотильда выросла в замке Фонтене-о-Роз; но тот, кто увидел бы это изысканное имение в 1835 году и сравнил бы его с тем, каким оно было за три года до этого, несомненно не узнал бы его, и, если бы виконт де Монжиру ожил, ему с огромным трудом удалось бы отыскать в современной вилле хоть какой-то след своего былого жилища. Вместо симметрично разделанного цветника, окруженного небольшими аллейками карликового букса, появилась просторная лужайка, в конце которой скользили по чистейшей воде два великолепных серебристых лебедя. Высокая ограда, шпалеры ее деревьев, поставлявших прежде в кладовую восхитительные плоды, не загораживала более вид на зеленые просторы и не держала обитателей замка в заточении: на ее месте появились рвы и живые изгороди, охранявшие очаровательный сад, где, впрочем, воришкам нечем было поживиться, кроме цветов. Безусловно, здесь нельзя было чувствовать себя как дома (так говаривали еще иногда, наведываясь в гости к молодоженам, завзятые любители старинных оград и французских жилищ во вкусе восемнадцатого века), но зато появлялась возможность заглянуть и к другим, так как взгляд, не встречая больше препятствия, устремлялся из сада на луга, а с лугов — на поля. Зеленые массивы, украшавшие открытое пространство, цветочные клумбы, оживлявшие пустынные места, при этом никаких искусственных сводов, а напротив, превосходно устроенные перспективы, безупречная гармония ландшафта, задуманная и воплощенная планировщиком парка, — вот что современное искусство садоводства наперекор сторонникам Ленотра создало под руководством Мориса де Бартеля, который безжалостно пожертвовал абрикосом, персиком и брюньоном ради вида на башню Монлери, выделявшуюся в этот час на голубом фоне равнины, и белые домики, разбросанные в зеленой долине.

Сам дом тоже претерпел не меньшие перемены: он уже не выглядел, как говорили когда-то, родовым замком, а приобрел вид восхитительной виллы с крыльцом, на которое приходилось подниматься между двумя рядами всегда свежих, постоянно менявшихся цветов в вазах из японского фарфора. Крыльцо это вело в прихожую в стиле ренессанс, с витражами, украшенными гербами, со стенами, обитыми темной сафьяновой кожей с золотыми арабесками; по вечерам ее освещала старинная лампа прелестной формы, подвешенная посредине потолка на трех золоченых цепях, причем по обе стороны лампы свисали два одинаковых сосуда, предназначенные для цветов. Три двери прихожей вели во внутренние покои: первая — в столовую, откуда можно было пройти в гостиную, а затем в кабинет; вторая — в бильярдный зал, сообщавшийся с оранжереей; третья — в коридор, тянущийся во всю длину дома, — архитектор предусмотрел его достаточно широким, чтобы превратить в своего рода галерею, где висели фамильные портреты. Из этой галереи двери вели во все комнаты первого этажа.

В столовой, отделанной дубом и затянутой зеленым дамастом, позаботились прежде всего о комфорте; там было приятно сидеть за широким и длинным столом, поставцы простой формы были наполнены столовым серебром и китайским фарфором. Искусство полностью уступило место удобству. Лишь пространство над дверями украшали четыре охотничьи картины Годфруа Жадена.

Гостиная была меблирована в английском духе — диванами, большими вольтеровскими креслами и козетками. Она была затянута фиолетовым дамастом с голубыми цветами, а в центре потолка висела огромная люстра, исполненная Жиру по эскизу Фёшера; обивка мебели и занавеси были такими же, как драпировка гостиной.

Бильярдный зал имел форму старинного шатра, а стены его были обвешаны оружейными трофеями четырех столетий. Лишь элегантные портьеры отделяли все четыре комнаты одну от другой.

Приступив к возрождению дома в Фонтене, Морис де Бартель выбрал в качестве спальни для своей молодой жены комнату, в которой жила ее прабабка и которая благодаря консервативному духу семьи не претерпела никаких изменений с тех самых пор, как ее отделали еще во времена царствования г-жи де Помпадур. То была большая квадратная комната с альковом шириной с обычную часовню, где стояла огромная кровать. Только старую обивку стен из розового с серебром атласа заменили новой, в меру возможности соответствовавшей вкусам эпохи; вся лепнина сохранилась, пришлось лишь обновить позолоту; мебель тоже осталась на месте, надо было только заново перетянуть ее; роспись Буше над дверью не тронули, ее лишь отлакировали; во всех углах стояли покрытые резьбой прелестные консоли в стиле ярого рококо; восхитительные этажерки розового дерева заполняли пространство между окнами; стулья и кресла покоились на толстом ковре, в котором нога утопала, словно на лужайке в саду. Словом, эта спальня, целиком во вкусе восемнадцатого века, казалась покоями принцессы, уснувшей по мановению злой феи в 1735 году и проснувшейся через сто лет.

По одну сторону от этой комнаты была расположена вторая гостиная, выходившая в покои, предназначенные для г-жи де Бартель, а по другую — спальня Мориса, отделенная от спальни жены лишь большой туалетной комнатой.

Спальня Мориса была выдержана в строгом стиле в противоположность вычурной спальне его жены. То была холостяцкая комната в полном смысле этого слова: большая железная кровать без всяких занавесей; тигровая шкура, брошенная у кровати на одноцветный ковер; шкаф, наполненный пронумерованными охотничьими ружьями; стол, заваленный арабскими ятаганами, греческими пистолетами, малайскими крисами и дамасскими саблями; стены, увешанные картинами Делакруа и Декана, акварелями Буланже и Бонингтона; камин, украшенный статуэтками Барра и Фёшера и часами с великолепной скульптурной группой работы Бари; за кроватью — кропильница мадемуазель Фово, до которой можно было дотянуться рукой. Таковы были украшения этого чисто мужского убежища; в глубине его находилась маленькая дверь в туалетную комнату, обитую простым тиком. Это был своего рода лагерь, вначале разбитый Морисом под вполне благовидным предлогом не будить по утрам жену в дни охоты, а на самом деле с целью обеспечить себе свободу.

Добавим, что черная лестница, которую устилал пушистый ковер, превращавший ее в парадную и заглушавший все звуки, сообщалась с туалетной комнатой.

Но с тех пор как Морис заболел, он не в силах был противиться матери и жене, и его поместили в большой спальне стиля Людовика XV, где по вечерам прямо в алькове ставили маленькую кровать для Клотильды. Кроме того, туда принесли фортепьяно; таким образом, в настоящее время другой гостиной не существовало, здесь, в этой комнате, г-жа де Бартель и Клотильда сосредоточили всю свою любовь, а вместе с ней и свои привычки.

Этому сыну, которого обожала мать, и мужу, о котором молодая жена проявляла столько неустанной заботы, да просто, наконец, Морису де Бартелю, до которого мы все-таки добрались, чтобы познакомить с ним наших читателей, пошел двадцать седьмой год. Этого человека судьба со всех точек зрения сделала своим баловнем, наделив его и громким именем, большим состоянием и к тому же еще и такими изысканными манерами, какие часто не могут дать ни состояние, ни имя.

В самом деле, трудно было бы отыскать молодого человека, столь являвшего собой образец истинного вельможи, каким был Морис де Бартель. На все, что принадлежало ему, сразу ложился отпечаток безупречного аристократизма. Лошади его были самые ухоженные, экипажи — самые элегантные, слуги одеты лучше всех в Париже. Ловкий во всех физических упражнениях, Морис сидел верхом на лошади не хуже Дора и Макензи; он в совершенстве владел шпагой и при стрельбе с двадцати пяти шагов разрезал пулю о лезвие ножа. С семилетнего возраста хозяин доставшегося ему состояния, свободный в своих действиях после достижения совершеннолетия, он наслаждался с полным удовольствием всепоглощающей жизнью Парижа, и ни разу чужая воля не вставала препятствием его собственной; а между тем, поспешим добавить, самые строгие блюстители нравственности ни разу не могли поставить ему в упрек его поведение: в самом деле, относясь к миру избранников, связанный узами дружбы с молодыми людьми, дорожившими своим именем и положением в обществе, он, уважая приличия и неизменно сохраняя чувство собственного достоинства, смог устоять перед теми бесчинствами, каким после революции 1830 года бездумно предавались некоторые знатные молодые люди, словно желая вознаградить себя за жесткие рамки их жизни в последние годы царствования Карла X.

Поэтому Морис де Бартель, человек весьма модный в обществе светском, а потому ставящем себя превыше всякой моды в вульгарном смысле этого слова, был заметен всюду, где бы он ни появлялся, и вовсе не классической правильностью, чем восхищаются в искусстве, а индивидуальным обаянием, совершенно особым, ни с чем не сравнимым обаянием, что воплощает в себе возвышенные чувства и невольно притягивает к себе окружающих. Лицо его, удивительной свежести, имело цвет матовой белизны, отличающей обычно людей темноволосых; великолепные черные волосы и отливавшая синевой борода восхитительным образом обрамляли его лицо; его рука и его нога — два признака породы — нередко приводились в пример за их изящную форму и малый размер; наконец, в его взоре и рассеянной улыбке чаще всего сквозило нечто туманное и меланхоличное, однако, когда на смену покою приходило воодушевление, взор этот метал такое пламя, что мысль сравнивать Мориса с кем бы то ни было никому еще не приходила в голову. А он, такой простой, добрый, благожелательный, был, казалось, единственным, кто не сознавал собственного превосходства над другими.

Не будучи ни ученым, ни художником, Морис между тем не был чужд ни наукам, ни искусству. Обладая достаточными познаниями в области физики и химии, он мог обсуждать какой-нибудь медицинский вопрос и с Тенаром, и с Орфила. Он не был художником в буквальном смысле слова, ибо это обычно предполагает определенное практическое мастерство, однако мог с помощью карандаша передать свою мысль или отразить какое-то воспоминание. И хотя на первый взгляд Морис был необычайно далек от политики, ему не раз случалось совсем с другого конца гостиной г-жи де Бартель, где г-н де Монжиру, окруженный своими почтенными коллегами из той или другой палаты, излагал какой-то злободневный вопрос, осветить этот вопрос столь блистательным словом, что сразу становилось абсолютно все ясно, пока косное крючкотворство двух или трех почтеннейших светил, несущих его общими усилиями вниз, снова не погружало этот вопрос во тьму. Кое-кто из министров-полуотступников, которые в молодые годы разделяли бы теперешние политические взгляды Мориса (в этих взглядах, впрочем, не было ничего нетерпимого или исключительного), хотел сделать из него то офицера, то дипломата, то государственного советника; но он всякий раз отказывался, говоря, что его привязанность к свергнутому монарху превратилась в своего рода сладкий и благоговейный культ, не допускающий примесей; но это не мешало Морису де Бартелю, когда ему случалось, а случалось это довольно часто, оказаться в каком-нибудь высоко аристократическом салоне вместе с единственным из наших принцев, кому в ту пору возраст позволял уже бывать там, громко воздать должное его уму и мужеству и выражать глубочайшее уважение к его имени и его рангу. То было неоспоримое свидетельство вкуса, и принц, о ком мы только что упоминали, высоко ценил это. Поэтому в Шантийи или в Версале, на скачках или на охоте Морис де Бартель всегда был предметом особого личного внимания принца, что молодой человек со своей стороны умел оценить по достоинству.

Мы уже говорили, что Морис, когда женился на Клотильде, питал к ней чисто братское чувство, и женитьба его явилась не только игрой случая, попыткой обрести счастье, но, кроме того, и естественным средством, призванным положить конец приключениям и беспорядочной жизни, закружившей его в своем вихре, оставляя пустоту в сердце. Между тем Морис извлек определенную пользу из своих отношений с женщинами, знакомыми ему прежде, это дало ему возможность почувствовать разницу между искушенностью и крайней наивностью. От любви, которую испытывала к нему жена, на него повеяло неведомым ему дотоле ароматом нравственной чистоты и свежести. Привыкнув видеть ее чуть ли не каждый день, глаза его до той поры обращались к ней, ничего особо не выделяя; но, когда молодых людей торжественно соединили, когда священник сказал Клотильде о ее обязанностях, а Морису о его правах, мысль об обладании проникла из сознания Мориса в его сердце; робкое и боязливое желание заставило его разобраться во всех подробностях, и в результате он обнаружил в той, которой суждено было стать спутницей его жизни, врожденную грацию, приобретенные достоинства и столь зримую и ласковую приветливость, что молодой человек пришел в неописуемый восторг, и тогда ему почудилось, будто он влюблен в свою жену. А в отношении любви я готов поспорить по этому поводу с любым, самым изощренным богословом: установить разницу между человеком влюбленным и тем, кто думает, будто он влюблен, просто невозможно.

Словом, новая жизнь, в какую окунулся Морис, лишь усугубляла его заблуждение, и вскоре капризы мужчины, входящего в зрелость, сменились головокружением от первых впечатлений. После возвращения из Италии Морис нашел замок переустроенным, а сад перепланированным согласно оставленным им эскизам. Тогда-то он и отдал на разграбление кладовую с фамильной мебелью, и лучшие парижские обойщики мебели принялись за работу, чтобы обустроить его счастье. Начал он с особняка на улице Варенн, где все было перевернуто вверх дном, до того он рад был уничтожить прошлое, созидая будущее. Ему не хватало времени, чтобы самому все посмотреть, все одобрить, все выбрать и все купить. При содействии матери он благодаря своему богатству мог удовлетворить любой свой каприз, что давало ему возможность тешить себя иллюзиями, сохраняя безмятежное спокойствие души. После особняка настала очередь дома в Фонтене. Морис превратил его в прелестную виллу (мы с вами ее уже видели); таким образом, из трех лет совместной жизни два с половиной года прошли в путешествиях, строительстве и радостях, и не единое, даже самое легкое облачко ни разу не омрачило чистое, пожалуй, даже сверкающее небо их супружеского горизонта.

Клотильда была беспредельно счастлива. Морис, особенно в последние полгода, относился к ней если не с любовью, то, по крайней мере, с удвоенным вниманием и заботой. Правда, отлучался он теперь гораздо чаще, но каждый раз, возвращаясь, он приносил ей или какую-нибудь китайскую безделушку от Гансберга, или прелестную акварель, купленную у Сюсса, или чудесную драгоценность, плод фантазии Марле. Впрочем, в предлогах для отлучек недостатка не было: то предстояло пофехтовать у лорда С., то поступало приглашение на охоту в Кувре с графом де Л., то в "Парижском кафе" должен был состояться холостяцкий ужин с герцогом де Г. или графом де Б.; венцом же всего оказывался Жокей-клуб, этот неизменный, бесподобный сообщник охладевших любовников или скучающих мужей. Клотильда безропотно принимала все эти оправдания (впрочем, она их и не требовала). Жизнь ее протекала тихо, мирно, однообразно, без подозрений и скуки. Когда надо было появиться в свете, ее муж всегда оказывался рядом, чтобы сопровождать ее. А в свете это был все тот же Морис, кого она знала: галантный и предупредительный. Все окружающие женщины завидовали ей, видя, какая она красивая, и думая, что муж так любит ее. Даже ее кузине, г-же де Нёйи, самой жестокой и неумолимой разоблачительнице тех маленьких секретов, что терзают сердце любой женщины (она являлась к Клотильде с визитом каждые две недели), ни разу не удалось отыскать повода осудить Мориса за какой-нибудь проступок! А потому Клотильда, как мы уже говорили, была беспредельно счастлива.

Госпожа де Бартель каждый раз, встречаясь с графом де Монжиру, не могла нарадоваться вместе с ним их мудрому решению сочетать браком этих двух молодых людей.

Итак, стало быть, все ощущали несказанное блаженство — казалось, лучше не бывает, — как вдруг стала заметна громадная перемена в характере Мориса. Он впал в задумчивость, а там и в меланхолию; затем им овладело глубокое уныние, с которым он даже и не пытался бороться и которое не могли рассеять ни заботы его матери, ни ласки жены. Вскоре это состояние вялости дало серьезные основания для беспокойства: послали за доктором. Тот сразу же распознал всю тяжесть зла, таящегося в болезнях, от которых больной не хочет излечиваться. Он не стал скрывать от г-жи де Бартель, что причиной болезни явилось сильное моральное потрясение. Госпожа де Бартель решила расспросить барона де Бартеля, светского человека, как стала бы расспрашивать Мориса в ученическом возрасте, полагая, как всякая мать, что дети не должны иметь секретов от родителей; но, к великому удивлению баронессы, Морис не выдал своего секрета, отрицая, правда, что он существует. Наконец дело дошло до того, что его состояние внушило сильную тревогу, о чем, как мы слышали, г-жа де Бартель поведала графу де Монжиру в самом начале этой истории; но, как мы вынуждены признать, достойный пэр Франции не разделил этой тревоги с той заинтересованностью, на какую между тем можно было рассчитывать, принимая во внимание тайные нити, связывавшие его с этим семейством.

В самом деле, со времени своего прибытия в Фонтене-о-Роз, когда г-жа де Бартель высказала просьбу посвятить ей весь этот день и следующее утро, граф казался сильно озабоченным. Правда, озабоченность его вполне могла быть вызвана болезнью Мориса, а не какой-то посторонней причиной, — но то лишь в чужих глазах; и совершенно очевидно, что эта озабоченность, и без того не ускользнувшая от г-жи де Бартель, была бы ей еще более заметна, если бы не собственные треволнения, занимавшие все ее мысли.

Итак, войдя в гостиную, она усадила графа и, возвращаясь к материнским тревогам, в то время полностью владевшим ею, хотя и они не в силах были окончательно развеять свойственное ей легкомыслие, продолжала:

— Как я уже говорила вам, мой друг, Клотильда просто ангел. Мы в самом деле прекрасно поступили, поженив этих детей. Если бы вы только знали, какими трогательными заботами она окружает своего мужа! А он, наш Морис, как он умилен ее вниманием! С каким волнением в голосе он благодарит ее! С каким глубоким чувством говорит, взяв ее за руки: "Добрая моя Клотильда, простите меня, я огорчаю вас!.." О, теперь нам понятны эти слова, которые он без конца повторяет; мы знаем, за какую провинность он просит прощения.

— Но я, — возразил г-н де Монжиру, — я абсолютно ничего не знаю, и так как вы оставили меня, чтобы рассказать обо всем, надеюсь, дорогой друг, вы попробуете справиться со своим волнением и, собравшись с мыслями, изложите все по порядку.

— Да, вы правы, — отвечала г-жа де Бартель, — перехожу прямо к делу. Так вот, слушайте.

Совет г-на де Монжиру был столь же бесполезен, сколь смешным было обещание следовать ему.

III

И в самом деле, г-жу де Бартель, как, наверное, уже можно было успеть заметить, Небеса наделили прекрасным сердцем, но на редкость непоследовательным умом. Ее речь, исполненная, впрочем, тонкости и оригинальности, перескакивала обычно с одного предмета на другой и достигала цели — если все-таки достигала — лишь после множества отклонений в сторону. Ее собеседникам приходилось с этим мириться, следуя ее рассуждениям в самых разных направлениях, а ход этот напоминал передвижение коня на шахматной доске; те, кто ее знал, умели как-то ориентироваться, вернее, возвращать ее на истинный путь, но те, кто видел ее впервые, вынуждены были вести бессвязную беседу, до того утомлявшую их, что они вскоре прекращали разговор. А в остальном это была прекрасная женщина; ее подлинные качества ставили в пример, а это большая редкость в свете, где обычно довольствуются видимостью этих качеств. Непоследовательность в мыслях, за что мы сейчас только ее упрекали, в итоге придавала разговору с ней нечто неожиданное, однако в этом не было ничего неприятного для тех, кто, вроде г-на де Монжиру, не спешил добраться до конца беседы. То была натура непредсказуемая и чистосердечная, и эти чистосердечие и непредсказуемость сохранили очарование непосредственности. То, что она думала, срывалось у нее с языка, как вырывается перенасыщенное газом вино из бутылки, когда открывают пробку; а между тем, поспешим сказать это, великосветское воспитание, обычаи высшего общества приглушили те ее врожденные свойства, которые, если довести их до крайности, могут стать пускай не изъяном, но, во всяком случае, причинять неудобства своей необузданностью и беспорядочностью. Фальшивые условности — неизбежное следствие правил благовоспитанности — тут же возвращали ее к общепринятым интересам, к прописным истинам общественной гармонии; и лишь когда речь шла о незначительных вещах или когда ее задевало чье-то лицемерное либо недоброжелательное слово, г-жа де Бартель давала, если можно так выразиться, волю особенностям своего характера. Однако при всей непоследовательности этой знатной дамы в ее голосе, взгляде, да и во всем поведении проскальзывала уверенность женщины, привыкшей царить у себя в гостиной и главенствовать в чужих гостиных; если легкомыслие ее решений вступало порой в противоречие с важностью обсуждаемого предмета, если странность ее суждений вынуждала рассматривать тот или иной вопрос с иной точки зрения по сравнению с ее собственной, все, тем не менее, неизменно ощущали главное: от нее исходила такая беспредельная доброта, намерения ее были столь благожелательны, что окружающие всегда готовы были подчиниться ее воле, настолько они были уверены в чистоте ее сердца и в том рвении, с каким осуществлялось все, что задумывалось ею. Достигнув возраста, когда всякая здравомыслящая женщина понимает, что иных способов нравиться у нее нет, кроме как проявляя свое благодушие, она не отрицала, что ей пошел шестой десяток, но чистосердечно добавляла, что чувствует себя такой же молодой, как в двадцать пять лет. Никто и не думал опровергать ее. Она была деятельной, бодрой, подвижной и с такой безукоризненной грацией угощала гостей чаем, что, возможно, и в самом деле этому осеннему цветку не хватало лишь весеннего солнца.

Возвращаясь вследствие нетерпеливых настояний графа к интересующему ее предмету, г-жа де Бартель продолжала:

— И для Клотильды и для меня, дорогой граф, как вы знаете, жизнь Мориса — это все. Его счастье — это наше счастье, мы на все смотрим его глазами, наши воспоминания и наши надежды на будущее связаны только с ним. Так вот, да будет вам известно, вам, кого эта бесконечная сессия приковала к Люксембургскому дворцу, да будет вам известно, что со времени нашего переезда сюда мы тщетно пытались узнать, какое горе опустошило сердце нашего бедного Мориса, — вы, конечно, помните, что он стал печален, задумчив, мрачен.

— Прекрасно помню. Продолжайте, дорогой друг.

— Итак, кто же мог стать причиной подобной меланхолии у человека богатого, молодого, красивого, превосходящего всех остальных мужчин? На этот счет не сомневайтесь, граф, не думайте, что я ослеплена материнской любовью: Морис намного выше всех молодых людей его возраста.

— Я того же мнения, что и вы, — согласился граф. — Однако его секрет…

— Так вот, видите ли, его секрет оставался для нас загадкой сфинкса. И пока мы ломали голову, пытаясь разгадать причину его болезни, болезнь тем временем брала свое, силы покидали его; все это происходило у нас на глазах, и, хотя он ни разу не пожаловался, ничем не выдав своего нетерпения, было ясно, что ему угрожает какой-то опасный недуг.

— Вы помните, я сам это заметил? Но продолжайте.

— Действительно, за город мы переехали, последовав вашему совету. Сначала мы боялись, что он не согласится уехать из Парижа; но мы ошибались, бедный мальчик не стал сопротивляться и, словно ребенок, позволил увезти себя; зато, очутившись здесь, несмотря на все те воспоминания, которые должен был пробудить у него этот дом, Морис заперся в своей комнате и на другой день не смог встать с постели.

— Я не знал, что дело так серьезно, — заметил граф.

— И это еще не все; болезнь с той поры развивалась с ужасающей быстротой. Мы послали за его другом Гастоном, тем самым молодым доктором, кого вы знаете.

— И что же он сказал?

— Он несколько раз внимательно осматривал Мориса, потом, отозвав меня в сторону, спросил: "Сударыня, вам известна причина какого-то большого горя Мориса?" Я, конечно, воскликнула: "Большое горе у Мориса? Самого счастливого человека на земле!" Потом спросила Гастона, отдает ли он себе отчет в своих словах, задавая мне подобный вопрос. Однако он продолжал настаивать: "Я знаю Мориса десять лет, у Мориса нет никакого врожденного изъяна, который мог бы привести к такому заболеванию, как мена… мене… менин…"

— Менингит?

— Да, острый менингит, так называется болезнь Мориса. "А стало быть, — продолжал доктор, — существует какая-то причина, вызвавшая у него нервное расстройство, и эту причину следует искать". — "Тогда спросите его сами!" — воскликнула я. "Я спрашивал, — ответил Гастон, — но он упрямо повторяет, что ничего нет и что его болезнь вызвана естественными причинами".

— В таком случае я сам разберусь, — заявил г-н де Монжиру, — и попытаюсь добиться…

— Того, чего я, его мать, безуспешно добивалась, не так ли? Впрочем, это уже не нужно, потому что теперь нам все известно.

— Вам все известно? Но в таком случае расскажите мне; начните с этого.

— Дорогой граф, позвольте вам заметить, что у вас нет никакой последовательности в мыслях.

— Готов согласиться с вами, баронесса, продолжайте, — сказал г-н де Монжиру, вытянувшись во весь свой рост на диване, закинув одну ногу на другую и устремив глаза в потолок.

— Итак, болезнь продолжала развиваться с ужасающей быстротой, вчера мы все были удручены; Морис нас уже не слышал, не видел и не разговаривал с нами; доктор не знал, что и думать; мы с Клотильдой смотрели друг на друга с отчаянием. И тут вдруг один неосмотрительный слуга… Ах, Боже мой! Его неосмотрительность спасла нас всех! Граф, бывают же такие удивительные случайности, и у того, кто управляет всем сверху, должно быть, нередко вызывает жалость наша так называемая мудрость…

— Так что же слуга? — поспешил спросить граф с плохо скрытым нетерпением, живо повернув голову в сторону г-жи де Бартель.

— Он вошел в комнату больного, а так как шторы были задернуты из-за слишком яркого света, слуга, не заметив знаков, которые мы ему подавали, чтобы он молчал, объявил… Мне так хотелось прогнать этого слугу!

— И что же он объявил? — подхватил граф, решив не выпускать нить беседы из своих рук.

— Он объявил, что приехали двое друзей моего сына, Леон де Во и Фабьен де Рьёль. Я полагаю, вы их знаете?

— Увы, с довольно прискорбной стороны, — отвечал граф, забыв о своей решимости не уклоняться в сторону. — Парочка молодых безумцев, способных составить плохую компанию. Если бы я, как вы, имел хоть какое-то влияние на Мориса, то, уверяю вас, ни за что не позволил бы встречаться ему с этими господами.

— Как, дорогой граф, вы хотите, чтобы я руководила мужчиной двадцати семи лет в выборе приятелей? Не говоря уже о том, что Леон и Фабьен для Мориса не вчерашние знакомые, это друзья шести- или восьмилетней давности.

— В таком случае я не удивляюсь тому печальному состоянию, до какого дошел Морис, — продолжал г-н де Монжиру с неожиданным и ничем, казалось бы, не оправданным раздражением. — Боже мой! Если хотите, я сам открою вам этот секрет.

— Ну нет, ничего вы не откроете, вы ничего не знаете и, конечно, несправедливы к этим молодым людям, вот и все, а почему? Да потому что вы вдвое старше их. Вы тоже были молоды, мой дорогой граф, и вели себя точно так же, как они.

— Никогда. Этот господин Фабьен де Рьёль хвастается своими любовными похождениями, он не только соблазняет, но и бесчестит. Другого же мальчика, его приятеля, я могу упрекнуть лишь в том, что он водит дурную компанию.

— Дурную компанию, дурную компанию, — повторила баронесса, снова уклоняясь на добрую сотню льё от предмета разговора.

— Да, дурную компанию, я готов повторить это и абсолютно уверен в том, что говорю, — продолжал граф, причем присущее ему взвешенное спокойствие уступило, вопреки его воле, лихорадочному возбуждению, не укрывшемуся от г-жи де Бартель.

— Доказательство, надеюсь, не в том, что вы встречаетесь с ними там, где они бывают, — с живостью заметила баронесса.

Граф невольно закусил губы, подобно министру, в пылу ораторского вдохновения позволившему себе вдруг сказать какую-нибудь опасную истину; однако верх тотчас одержало невозмутимое спокойствие пэра Франции, и он ответил, улыбаясь:

— Я, сударыня? Вы забываете, что мне шестьдесят лет!

— Молодым бывают в любом возрасте, сударь.

— С моим-то характером?

— Вы были в Гранво, сударь, к тому же я сейчас вдруг подумала, какой интерес вам обвинять этих бедных молодых людей, которых лично я нахожу весьма приятными?

— Какой интерес? И вы еще спрашиваете? — с жаром возразил граф. — Морис умирает, и вполне возможно, что состояние, в каком он находится, связано с дурным примером, который они ему подали!

— Ах, вы правы, дорогой друг, подобный довод извиняет ваше предубеждение; и все-таки на чем основано это предубеждение? Если оно резонно, я готова разделить его.

— Эти молодые люди, — сказал граф, вынужденный дать какое-то объяснение, — принадлежат к знатным семьям, хотя знатность господина Фабьена совсем недавнего происхождения.

— Времен Империи, не так ли? — спросила г-жа де Бартель, презрительно вытянув губы. — Пушечная знать, которой суждено развеяться как дым.

— Хуже того, хуже того! — воскликнул граф, обрадовавшись тому, что г-жа де Бартель дала ему новый повод наброситься на Фабьена, казалось предмета его особой ненависти. — Фуражная знать, ясельное баронство. Его отец был главным смотрителем складов, уж не знаю каких.

— Однако все это не имеет ничего общего с обвинениями, выдвинутыми вами, дорогой граф, против этих молодых людей, к тому же в Палате вы ежедневно пожимаете руку людям, которые вышли неизвестно откуда и продавали далеко не солому или сено.

— Ну хорошо! Раз вы того желаете, скажу: мне известно, что господин Фабьен предпринимает неподобающие действия по отношению к молодой и красивой женщине.

— И вы ее знаете? — с живостью спросила г-жа де Бартель.

— Ни в коем случае; но я знаю одного обходительного человека, который проявляет интерес к этой женщине и которому домогательства этих господ сильно досаждают.

— И вы можете назвать имя этого обходительного человека.

— Было бы нескромно с моей стороны исполнить вашу просьбу, дорогая баронесса, — жеманно сказал граф, — ибо этот обходительный человек…

— Он женат? — спросила г-жа де Бартель.

— Что-то вроде этого, — ответил г-н де Монжиру.

— Хорошо, — сказала баронесса, скрестив руки и устремив на графа насмешливый взгляд. — Хорошо, это может послужить достойным ответом недоброжелателям пэрства. Подумать только, наши государственные мужи, судя по всему, наделены редкими способностями, ибо их всеобъемлющие умы обладают даром совмещать ничтожный будуарный скандал с важными парламентскими вопросами.

Господин де Монжиру почувствовал надвигающуюся грозу и поспешил в качестве громоотвода воззвать к материнским чувствам.

— Дорогая баронесса, — заявил он, — вы забываете, что речь идет о нашем милом Морисе, и ни о чем другом.

При этих пылких словах сердце баронессы растаяло, и любовница снова стала матерью.

— Если бы я была ревнива, — заметила она, не будучи, однако, в силах сразу покончить с зародившимися у нее подозрениями, — я решила бы, что вы не такое уж незаинтересованное лицо, как утверждаете, высказывая свое мнение об этих молодых людях; но я великодушна, к тому же, признаюсь вам, в эту минуту сердце мое целиком принадлежит Морису. Так вот, мой сын услышал произнесенные вслух имена Леона де Во и Фабьена де Рьёля, хотя, казалось, ничего не видел и не слышал; мы думали, что он заснул, а он живо повернулся и приказал впустить их.

— Судя по всему, их имена произвели настоящую революцию, — с важностью изрек граф.

— Вот именно, и это в какой-то мере примиряет меня с ними.

— Революции подобны электрическим разрядам, они гальванизируют даже трупы! — воскликнул пэр Франции с таким пафосом, словно он выступал в Палате.

Затем, умолкнув внезапно с чисто парламентским спокойствием оратора, только что призванного председателем к порядку, он принял неприступный вид, соизволив произнести всего несколько слов:

— Продолжайте, дорогой друг, я вас слушаю.

— Итак, стало быть, Морис приказал впустить их; я взглянула на доктора, он одобрительно кивнул, затем, когда я повторила приказание Мориса, наклонился и прошептал мне на ухо: "Прекрасно, это добрый знак, оставим его наедине с друзьями; они больше знают о жизни вашего сына, чем вы, и, возможно, им известен тот секрет, что он от нас скрывает. Когда они выйдут, мы спросим их". Я взяла Клотильду за руку, и мы вышли в расположенный рядом маленький кабинет; доктор последовал за нами и закрыл дверь. В ту же минуту к больному пустили этих господ. "А теперь, дорогой господин Гастон, — сказала я доктору, — не сочтете ли вы, что для большей верности нам не мешало бы послушать их беседу?" — "Ввиду серьезности положения, — ответил доктор, — я полагаю, мы можем позволить себе такую нескромность". Вы согласны с доктором, дорогой граф?

— Безусловно, ибо заранее могу сказать, что секрет Мориса — это наверняка не государственная тайна.

— Итак, мы вышли через кабинет, а потом вернулись, чтобы спрятаться за маленькой дверью алькова, так как она ближе к кровати и там лучше слышно.

— И моя племянница была вместе с вами? — спросил граф.

— Да. Я хотела отослать ее, но она сжала мне руку: "Это не только ваш сын, но и мой муж, позвольте мне остаться вместе с вами, и будьте уверены, каков бы ни был секрет, у меня достанет сил выслушать его". Тут она взяла меня за руку, и мы стали слушать.

— Продолжайте, баронесса, продолжайте, — сказал граф, — ибо ваш рассказ настолько невероятен и в то же время так интересен, будто это самый настоящий роман.

— Ах, Боже мой! — воскликнула г-жа де Бартель, воспользовавшись случаем, чтобы, по своему обыкновению, отклониться в сторону. — Да разве все, что происходит сегодня, не кажется невероятным? А скажите, если бы двадцать лет назад нам рассказали о том, что мы видим теперь каждый день, с чем соприкасаемся поминутно, неужели вы с этим согласились бы и не стали бы кричать, что это невозможно?

— Да, но за эти двадцать лет я сильно переменился и сегодня рискую впасть в другую крайность: мое неверие может обернуться своей противоположностью. Продолжайте же, дорогой друг, ибо мне в самом деле не терпится узнать развязку этой сцены.

— Так вот, нам пришлось потерять какое-то время, пока мы огибали комнату и принимали меры предосторожности, чтобы нас не заметили, а когда мы подоспели, беседа уже началась и Леон де Во так колко высмеивал Мориса, что я чуть было не вышла из себя.

"Чего ты хочешь? — говорил Фабьен. — Он помешался".

"Вполне возможно, — согласился Морис, — но тут уж ничего не поделаешь. Думается, это единственная женщина, которую я любил по-настоящему, и, когда я порвал с ней, мне показалось, будто что-то во мне сломалось".

"Но, дорогой мой, — возразил Фабьен, — я тоже очень ее любил. Мы все ее любили, черт возьми! Но когда ты унаследовал после меня ее милости, я же не умер от этого. Напротив, я попросил ее оставить меня в числе своих друзей, и теперь я один из самых лучших".

— Представьте себе положение несчастной Клотильды, — продолжала баронесса. — Я почувствовала, как рука ее стала влажной, потом сжалась в моей. Я взглянула на нее, она была бледна как смерть. Я знаком предложила ей уйти, но она покачала головой, приложив палец к губам. И мы опять стали слушать.

"Если бы, мой дорогой, ты отнесся ко всему, как я, — говорил между тем Фабьен, — и как, надеюсь, отнесется к этому Леон, когда придет его черед, ты вроде меня остался бы другом дома".

"Это невозможно! — воскликнул Морис. — Невозможно! После того как я обладал этой женщиной, я не смог бы равнодушно видеть ее в объятиях другого. Этого другого, кто бы он ни был, я бы просто убил".

"Да уж, нечего сказать, дуэль из-за такого создания!" — опять возразил Фабьен.

— Но о какой все-таки женщине шла речь? — не выдержал г-н де Монжиру.

— Этого я не знаю, — ответила баронесса, — то ли случайно, то ли из предосторожности, но имя ее не произносилось ни разу.

— Другая женщина! Морис любит какую-то другую женщину, а не мою племянницу! — продолжал граф. — И Клотильда знает об этой любви! И вы, вы, баронесса, ничуть не возмущены!

— Ах, господин праведник, да разве сердцу прикажешь? Любовь — это болезнь, ведь она является неведомо как и уходит неизвестно почему.

— Да, но быть того не может, чтобы Морис заболел от любви.

— А между тем это так. Спросите-ка лучше доктора, вот он как раз идет.

— Неужели, доктор? — воскликнул г-н де Монжиру, увидев молодого врача, по просьбе Юнтильды направлявшегося к ним. — Неужели вы и в самом деле думаете, что причина болезни Мориса кроется в любовной интрижке?

— Нет, господин граф, — возразил доктор, — не в любовной интрижке, причиной тому — страсть.

— Но возможно ли испытывать истинную страсть к женщине, которая, судя потому, что рассказывает госпожа де Бартель, недостойна ее?

— Внешность, как известно, обманчива, — возразил доктор.

— Значит, на ваш взгляд, эта женщина вовсе не такая, как о ней говорят?

— Прежде всего я ее не знаю, — сказал доктор, — мы вообще не знаем, о ком идет речь. Однако вам, должно быть, известно, что господин де Рьёль весьма легкомысленно относится к репутации женщин, во всяком случае, слава у него такая.

— Меня удивляет другое, — заметила г-жа де Бартель.

— И что же вас удивляет?

— А то, что женщина, какой бы она ни была, может изменить такому мужчине, как Морис, — красивому, богатому, элегантному, статному. Изменить ему, несмотря на всю его любовь, с другим мужчиной, какое бы положение тот ни занимал в свете, — вот что меня удивляет и вот почему я думаю, что эта женщина недостойна его.

— Но, дорогая баронесса, вы говорите о Морисе так, будто он все еще холост. Подумайте, наконец, о Клотильде.

— Ах, Клотильда великолепна в своей преданности, не так ли, доктор? Она бросилась ко мне в объятия со словами: "О! Мы спасем его, правда, мы спасем его?" Только женщины умеют любить по-настоящему.

— Болен от любви! — не мог прийти в себя от изумления граф.

— Да, болен от любви, — повторила г-жа де Бартель с непередаваемым материнским восторгом, полусерьезным, полукомичным. — Что в этом удивительного? Каждый день люди пускают себе пулю в лоб или бросаются в воду из-за того, что влюблены, разве не так? Да взять, к примеру, кузена того господина — как же его зовут? Того, что до сих пор чего-то там министр, да вы его наверняка знаете, — разве не влюбился он в женщину из театра? Помогите же мне, вам прекрасно известно, кого я имею в виду, кажется, он какой-то посол; и в результате он не то умер, не то женился на ней, я точно не помню.

— К несчастью, — сухо заметил граф, — Морис ни на ком не может жениться, ибо он уже женат. И если страсть его также сильна, как страсть человека, о ком вы говорите, ему остается одно: написать завещание и умереть от истощения вроде того пастуха из "Астреи", либо от…

— И это все, что вы можете сказать о Морисе, о вашем… — взгляд графа остановил баронессу. — Ну что ж! Мы с его женой обойдемся без вас и во что бы то ни стало спасем его.

— Неужели положение и в самом деле настолько серьезно, как вы говорите? — обратился г-н де Монжиру к доктору.

— Очень серьезно, господин граф, — ответил доктор, — настолько серьезно, что вчера я не решался поручиться за жизнь больного.

— Но это невероятно.

— Нет, господин граф, вполне вероятно для тех, кто смотрит на медицину с философской точки зрения. Почему вы считаете, что сильное моральное потрясение, в особенности при такой нервной организации, как у Мориса, не может оказать воздействия, равного по силе острию шпаги или пуле пистолета? Вы говорите, что обладаете некоторыми познаниями в области физиологии. Так подойдите к его кровати и убедитесь сами: лицо у него как солома, склера желтого цвета, пульс неровный — короче, имеются все признаки острого менингита, или, иными словами, воспаления мозга. Так вот! Воспаление мозга началось у него из-за большого душевного потрясения, и, скрывая причину своей печали, которую мы хотим попытаться побороть при помощи породившего ее источника, он наверняка убьет себя, для него это равносильно пуле в лоб.

— И что же за средство вы собираетесь испробовать?

— Ах, Боже мой, оно не ново, господин граф, ему две с половиной тысячи лет. Вам известна история Стратоники и юного Деметрия, не так ли?

— Да.

— Так вот, перед больным предстанет предмет его страсти, а так как дама, судя по всему, не отличается суровой добродетелью, будем надеяться, что она, став причиной болезни, сумеет и излечить ее.

— Но эта женщина… как же все-таки зовут эту женщину? — снова спросил граф.

— Ах, Боже мой, — отвечала г-жа де Бартель, — эти господа вроде бы говорили мне, но, признаюсь, я уже не помню.

— И каким же образом вы собираетесь проводить лечение? Из ваших слов я понял, что Морис слишком слаб и не сможет поехать к ней.

— Да, но зато она приедет сюда, вот и все, — сказала г-жа де Бартель.

— Как, эта женщина! Но ведь вы даже имени ее не знаете…

— Она может зваться как угодно, лишь бы вернула жизнь моему сыну, это все, что мне от нее требуется.

— Но что скажут в свете, когда узнают, что вы принимаете у себя особу такого рода?

— Пускай говорят что хотят; к тому же, разве в свете интересуются предписаниями врачей и вникают в то, какие лекарства входят в успокоительную микстуру? Мы выполняем предписание врача. Действуем по указанию науки. Свет не вернет мне сына, дорогой граф, а прекрасная незнакомка может вернуть — вот вам и весь ответ.

— Напротив, это вовсе не ответ, — возразил граф. — Вы только вообразите, что могут подумать, что станут говорить.

— Никто ничего не скажет и не подумает, раз я здесь. Ведь у меня, слава Богу, есть кое-какой авторитет. Мой сын умирает, и к моему несчастью отнесутся с уважением.

— Для любителей глупых шуток нет ничего святого.

— Я заставлю их замолчать.

— Стало быть, решение принято?

— Бесповоротно.

— И доктор его одобряет?

— Не только одобряю, — вмешался тот, — но и советую воспользоваться им, а если понадобится, то и потребую.

15-878

— В таком случае мне нечего больше сказать, — заявил граф, — за исключением того, что следует удалить Клотильду.

— К несчастью, Клотильда уже высказалась по этому поводу, она на все согласна, но при условии, что останется здесь.

— Значит, моя племянница окажется под одной крышей с этой женщиной?

— Да, но вместе со мной, граф.

— Не стоит больше говорить об этом, раз все равно следует поступать так, как вы хотите; один вопрос: когда должна произойти эта драматическая сцена?

— С какой целью вы спрашиваете меня об этом?

— Хочу остаться в тот день в Париже, вот и все.

— Ну что ж! Этот день настал, я посылала за вами именно для того, чтобы вы, напротив, были радом с нами при столь серьезных обстоятельствах.

— Но, сударыня! — воскликнул граф. — Поймите же, наконец, что для меня это невозможно; с моим-то характером… и при моей зависимости от общественного мнения.

— Тихо, — сказала баронесса, — сюда идет Клотильда.

И в самом деле, в эту самую минуту молодая женщина вошла в гостиную.

IV

Клотильда пришла сообщить своему дяде, что Морис проснулся и что теперь можно войти в комнату больного. Господин де Монжиру бросил на нее торопливый взгляд: Клотильда была бледна, но выглядела спокойной и смиренной.

Узнав о тайной причине болезни Мориса, г-жа де Бартель и Клотильда (одна, повинуясь первому побуждению материнской любви, другая — в порыве супружеской преданности) приняли то решение, о каком мы уже говорили, решение, подсказанное им доктором, неукоснительно следовавшим своему долгу, что повелевает врачу прежде всего любой ценой спасать больного. Решение это было следствием весьма естественного и вполне законного чувства, поэтому ни та ни другая ни на минуту не задумались о том смешном положении, в какое поставит их присутствие женщины — любовницы Мориса. Господин де Монжиру, как читатель, верно, успел заметить, отнюдь не склонен был поддаваться первому побуждению и сразу понял, что приглашение женщины легкого поведения в дом его племянницы — дело неподобающее и недопустимое; кроме того, в отношении этой женщины им владело какое-то смутное беспокойство, укреплявшее его в нежелании встречаться с ней, особенно в присутствии баронессы, и потому он хотел бежать; но г-жа де Бартель, пользуясь своей давней властью, удержала его. Граф, противник всякой борьбы, уступил с какой-то боязливой нерешительностью; неясное предчувствие нашептывало ему, что он каким-то образом будет замешан во всей этой истории, и г-жа де Бартель, возможно, сама догадалась бы, что творится в душе благородного пэра, но тут как раз Клотильда прервала их беседу, становившуюся до неприличия горячей.

Она пришла, как мы уже говорили, сообщить своему дяде, что Морис проснулся и что теперь к больному можно войти.

Госпожа де Бартель и г-н де Монжиру тотчас встали и последовали за ней.

Поднимаясь по лестнице, граф мысленно пытался отыскать способ выйти из затруднительного положения, как вдруг г-жа де Бартель, устремив взгляд в окно, воскликнула:

— Ах, вот и господин Фабьен де Рьёль, сейчас мы что-нибудь узнаем.

И в самом деле, во двор в эту минуту в тильбюри въезжал Фабьен.

— В таком случае, дорогая девочка, — остановившись, сказал охваченный непонятным ему самому ужасом г-н де Монжиру, — возвращайся к своему мужу, я скоро присоединюсь к тебе, а пока мне, так же как и госпоже де Бартель, не терпится узнать, какие новости привез нам этот господин.

И он бросился вслед за баронессой, чтобы ни на минуту не оставлять ее одну с вновь прибывшим.

Этот вновь прибывший, к кому нам следует приглядеться поближе, пока он легко соскакивает с тильбюри и поднимается по ступенькам крыльца, наводя порядок в своем туалете после чересчур быстрой езды, был молодой человек лет двадцати семи-двадцати восьми, красивый малый в полном смысле этого слова и при поверхностном знакомстве способный сойти за элегантнейшего человека. То был, как мы уже говорили, друг или, вернее, приятель Мориса, ибо, когда настанет черед вывести на сцену самого Мориса, мы попробуем доказать, какое неуловимое для непосвященного глаза тонкое различие прокладывало пропасть между этими двумя людьми.

Благодаря проворству и близкому знакомству с этим домом г-ну де Монжиру удалось войти в дверь в тот самый миг, когда Фабьен входил в другую.

— Итак, дорогой господин де Рьёль, — спросила мать Мориса, — что вы приехали нам сообщить? Говорите же, говорите скорее!

Молодой человек собирался ответить и тут вдруг узнал г-на де Монжиру.

Госпожа де Бартель успела заметить, что при виде его на лице Фабьена появилось легкое замешательство.

— О, это пустяки, — заявила она, — говорите, говорите без всякого стеснения, господин де Монжиру с нами заодно.

Фабьен посмотрел на г-на де Монжиру, и его замешательство уступило место удивлению. Что же касается государственного мужа, то, не желая изменять строгости своего характера, он удовольствовался тем, что кивнул в знак согласия.

— Так вот, сударыня, — отвечал Фабьен, — все получилось в соответствии с вашим желанием и нашими надеждами; особа, о которой идет речь, согласилась на загородную прогулку.

— И когда же должна состояться встреча? — спросила г-жа де Бартель с некоторой тревогой. — Не забывайте: каждая минута промедления может стоить жизни Морису.

— Свидание назначено на сегодняшнее утро, и в скором времени эта особа наверняка появится…

Фабьен бросил взгляд на графа, проверяя, какое впечатление произвело на того сообщение об этом грядущем прибытии, но граф, успев скрыться под маску политического деятеля, остался невозмутим.

— Она не стала возражать? — спросила г-жа де Бартель.

— Речь ведь шла о простой поездке за город, — ответил молодой человек, — продажа дома послужила предлогом, которым и воспользовался Леон де Во, чтобы убедить эту особу поехать вместе с ним в Фонтене; по дороге он постарается осторожно подготовить ее, с тем чтобы она согласилась оказать услугу, какая вам требуется.

— А вы не боитесь, что она откажется ехать дальше?

— Надеюсь, что, когда она узнает, в каком положении находится Морис, воспоминание о их прежней дружбе пересилит всякие иные соображения.

— Да, я тоже на это надеюсь, — сказала обрадованная г-жа де Бартель.

— Однако, сударь, — заговорил граф, и голос его, несмотря на присущее государственному мужу умение владеть собой, дрогнул от волнения, — нельзя ли узнать, как зовут эту особу?

— Как! Вы не знаете, о ком идет речь? — спросил Фабьен.

— Разумеется, нет. Знаю только, что речь идет о молодой и красивой женщине, но вы так и не назвали ее имени.

— Стало быть, вы его не знаете?

— Понятия не имею.

— Ее зовут госпожа Дюкудре, — отвечал Фабьен де Рьёль, с величайшим хладнокровием отвешивая поклон.

— Госпожа Дюкудре? — повторил г-н де Монжиру, явно обрадовавшись. — Я ее не знаю.

И граф вздохнул с таким облегчением, словно с его плеч свалился тяжелый груз. Он задышал полной грудью, напряженное выражение лица исчезло, глубокие морщины разгладились, черты обрели привычную мягкость. Наблюдая за всеми этими признаками удовлетворения графа, Фабьен едва заметно улыбнулся.

— Дорогой друг, — обратился к г-же де Бартель г-н де Монжиру, судя по всему узнавший все, что ему хотелось знать, — теперь, когда я почти уверен, что наша кудесница не замедлит приехать, оставляю вас с господином де Рьёлем, а сам тем временем поднимусь к нашему больному.

— Но вы ведь останетесь у нас, не так ли?

— Раз вы того непременно желаете, приходится повиноваться; вот только отошлю своих людей. Но вечером вы мне, конечно, дадите ваших лошадей съездить в Париж?

— Да, да, решено.

— Вот и прекрасно. Вы позволите мне написать несколько слов, чтобы меня не ждали к ужину?

— Пожалуйста.

Граф подошел к столу, на котором для всех, кому потребуется, были оставлены бювар, перья, чернила и бумага, и на маленьком квадратике надушенной веленевой бумаги нацарапал такие слова:

"До вечера, моя красавица, в восемь часов в Опере".

Потом он запечатал эту записку, написал адрес и, бросив обеспокоенный взгляд в сторону г-жи де Бартель, вышел, чтобы отдать распоряжения и подняться, как им было сказано, в комнату Мориса.

Как только он ушел, г-жа де Бартель почувствовала себя свободнее и, собираясь подробнее расспросить друга своего сына, поспешила сказать со свойственным ей легкомыслием:

— Итак, скоро мы ее увидим, прекрасную госпожу Дюкудре; ведь вы говорили, что она красива, не так ли?

— Более того, она очаровательна!

— Так вы говорите, госпожа Дюкудре?

— Да.

— А знаете, господин де Рьёль, эта фамилия действительно звучит.

— А как же иначе?

— И это настоящая фамилия?

— Во всяком случае, та, что мы ей дали ввиду нынешних обстоятельств. Ее могут встретить у вас, и тогда, по крайней мере, все будет выглядеть вполне достойно. Имя "госпожа Дюкудре" ни к чему не обязывает: с этим именем можно быть кем угодно. По дороге Леон, как я уже говорил вам, должен сказать ей, с какой целью мы везем ее сюда и под каким именем она должна вам представиться.

— А каково ее настоящее имя? — спросила г-жа де Бартель.

— Если вы имеете в виду фамилию ее семьи, — сказал Фабьен, — то, думаю, она никому ее не называла.

— Вот увидите, что это оступившаяся дочь какого-нибудь знатного вельможи, — со смехом заявила г-жа де Бартель.

— Вполне возможно, — согласился Фабьен, — такая мысль не раз приходила мне в голову.

— Однако я вас не спрашиваю, под каким именем она значится в гербовнике Франции. Я хочу знать имя, под каким она известна.

— Фернанда.

— И вы говорите, что это имя… всем известно?

— Да, сударыня… Так зовут самую модную женщину в Париже.

— Знаете, вы меня встревожили. А что, если кто-нибудь приедет, когда она будет здесь, и узнает эту даму?

— Сударыня, мы со всей откровенностью признались вам, какое положение в обществе занимает госпожа Дюкудре, или, вернее, Фернанда; еще есть время, сударыня, предотвратить затруднения, каких вы опасаетесь. Скажите лишь слово, и я помчусь ей навстречу, и она даже близко к замку не подъедет.

— Какой вы жестокий, господин де Рьёль! Вам прекрасно известно, что мне необходимо спасти сына, а доктор уверяет, будто есть только одно средство.

— Это верно, сударыня, он так сказал, и вспомните, лишь после его заверения я осмелился предложить вам…

— Однако она, должно быть, очаровательна, эта госпожа Дюкудре, если внушает такую сильную страсть?

— Вы скоро сами сможете об этом судить.

— А по уму?

— Она слывет самой остроумной женщиной в Париже.

— Это потому, что такого рода женщины говорят все что им в голову взбредет, ясно же. Ну, а манеры… удовлетворительны, я полагаю?

— Безукоризненны, и я знаю не одну женщину из числа самых благовоспитанных, которые могут ей позавидовать.

— В таком случае меня больше не удивляет, что Морис влюбился в нее. Меня удивляет лишь то, что, умея, судя по всему, оценить утонченность, она устояла против моего сына.

— Мы не говорили, что она устояла, сударыня; мы сказали другое: в один прекрасный день Морис обнаружил, что она закрыла для него дверь, и он не смог ее заставить снова отворить.

— Согласитесь, что это еще более удивительно. И чем же, по-вашему, объясняется этот каприз?

— Понятия не имею.

— Тут не корыстный интерес: ведь Морис богат, вот разве что появился какой-нибудь чужестранный принц…

— Не думаю, что при разрыве с Морисом Фернанда руководствовалась корыстными интересами.

— А знаете, то, что вы рассказываете, вызывает у меня огромное любопытство, мне хочется поскорее увидеть ее.

— Еще десять минут, и вы сможете это сделать.

— Кстати, я хотела посоветоваться с вами, как нам следует вести себя с ней? Мое мнение таково — и все, что вы рассказываете, еще раз убеждает меня в его правильности, — раз предполагается, будто мы ничего не знаем о ее поведении, и раз мы принимаем ее у себя как светскую женщину, нам следует обращаться с ней как с настоящей госпожой Дюкудре, не так ли?

— Я счастлив, госпожа баронесса, полностью разделить ваше мнение на этот счет.

— Вам ведь это понятно, господин де Рьёль? Чувство приличия и вполне естественные сомнения заставляют меня подумать об этом и заранее подготовиться к приему, какой я должна оказать ей, ибо здесь каждый последует моему примеру и будет придерживаться заданного мною тона.

— г- Потому-то я ничуть и не беспокоюсь, поверьте мне, сударыня.

— Я хочу, чтобы моя сдержанность и крайняя вежливость дали ей возможность самой выбрать нужный тон. Что же касается Клотильды, то я всеми силами пыталась дать ей понять, не говоря при этом ничего определенного, что эта дама довольно… легкомысленная и что следует вести себя осмотрительно, с холодной, церемонной благожелательностью. В конце концов, кто узнает об этой истории? Никто. Морис прикован к постели, его состояние всем известно, поэтому о нем справляются в особняке. Мы еще даже не видели нашу кузину госпожу де Нёйи, и я благодарна за это Небесам. Вы ведь с ней знакомы, господин де Рьёль?

Фабьен с улыбкой кивнул в ответ.

— Да, я знаю, что вы хотите сказать; эта женщина на редкость любопытна, болтлива и въедлива. Так что обстоятельства для лечения, какое мы собираемся испробовать, складываются необычайно благоприятно.

— Безусловно, сударыня, — сказал Фабьен с таким серьезным видом, что видно было: за ним явно скрывалось некое тайное намерение. — Но, признаюсь, меня крайне удивляет та легкость, с какой госпожа Морис де Бартель согласилась принять у себя женщину, которая похитила у нее сердце мужа и ради которой она была заброшена всю эту зиму.

— Не могу с вами не согласиться, ее преданность поразительна; однако не хотите же вы, чтобы она стала вдовой из чувства мести? Бедная Клотильда! Да это просто ангел смирения. Она согласна на все, чего хочу я; к тому же она обожает своего мужа, а людей обожают вместе с их недостатками, иногда даже за их недостатки. Они от рождения были предназначены друг для друга, любовь Клотильды к мужу началась еще с колыбели; с ее стороны это крепкая, настоящая, прочная любовь, любовь добропорядочная, совсем не похожая на эксцентричную любовь, которая убивает, вроде той, что испытывает Морис к этой женщине.

Фабьен не мог сдержать улыбку, поняв, что мать Мориса подтверждает то, что он всегда подозревал: брак его друга и мадемуазель де Монжиру был альянсом, выгодным и для него и для нее с точки зрения материальной, то есть иными словами — браком по расчету; одним из тех союзов, приносящих порой спокойствие, но никогда — счастье. Болезнь Мориса заставила его угадать это, а то, что г-жа де Бартель называла преданностью Клотильды, окончательно прояснило ситуацию. Таким образом, дело оборачивалось удачно для него, в соответствии с его желаниями, и обещало успешное осуществление его планов, ибо у Фабьена де Рьёля они были. Внутреннее удовлетворение вызвало невольную улыбку на его губах; г-жа де Бартель заметила эту улыбку.

— Чему вы смеетесь, господин де Рьёль? — спросила она.

— Удивлению Мориса, — с простодушным видом отвечал Фабьен. — Он обвинял меня в том, будто я опорочил его в глазах госпожи Дюкудре, а я, напротив, везу ее к нему!

— Бедный мальчик! — вздохнула баронесса.

И оба, подойдя к окну, облокотились на подоконник, чтобы посмотреть, не едет ли Фернанда.

Но не прошло и минуты, как г-жу де Бартель заставил обернуться легкий шум: вошла Клотильда.

— Ах, Боже мой! — воскликнула баронесса. — Что там наверху, дорогая Клотильда? Ему не стало хуже?

— Нет, сударыня, — отвечала Клотильда, — но дядя подал мне знак, чтобы я оставила его одного с Морисом и доктором. Я повиновалась и вот пришла к вам.

Молодая женщина ответила реверансом на поклон Фабьена.

— Хорошо, хорошо, — сказала г-жа де Бартель, — успокойся, мой ангел: госпожа Дюкудре, дама, о которой тебе известно, согласилась приехать, мы ожидаем ее с минуты на минуту.

Опустив глаза, Клотильда вздохнула.

— Вот видите, — шепнула г-жа де Бартель на ухо Фабьену, — бедная девочка: страдание подорвало и ее здоровье.

Бросив взгляд на Клотильду, молодой человек тотчас убедился в обратном. Никогда еще жена его друга не казалась ему столь привлекательной, а все благодаря той легкой бледности, что вполне могла быть следствием усталости, а не только горя. Бело-розовые краски ее лица, свежие губы, ясный взгляд дышали молодостью и здоровьем; поведение ее было естественным; в боли, испытываемой ею, не было никакого притворства. Впрочем, в ее возрасте (Клотильде едва исполнилось двадцать лет) обычно не умеют всерьез страшиться потери, ибо пока еще ничего не теряли. Все те, кого она, оставшись сиротой в раннем детстве, прежде любила и продолжала любить поныне, оставались рядом с ней, ее настоящее настолько было похоже на прошлое, что она не боялась будущего. И душевная боль, что причиняла ей болезнь мужа, не пугала ее: она была похожа на легкое облачко, которое скользит по ясному небу прекрасным весенним утром, заслоняя порою солнце, но не может погасить его лучей. И даже более того: наблюдая за ней, нельзя было обнаружить чувства досады, которое непременно должна была бы породить у нее измена Мориса; впрочем, воспитание ее было столь целомудренным, что она, возможно, не понимала в полной мере значения этой измены. Отблеск ее чистоты снимал вину с других; своей невинностью она как бы очищала все вокруг и, сама не ведая зла, никогда не предполагала его у других.

Пока Клотильда стояла так с опущенными глазами, пока г-жа де Бартель жалела ее вполголоса за боль, какую та не испытывала, Фабьен с непередаваемым восторгом смотрел на молодую женщину, наивную и сердцем и манерами: замужество так и не сняло с нее девственного покрова, а лишь приоткрыло его; быстро отметив про себя множество чистейших прелестей, подчеркнутых той уверенностью, что дает светская привычка, и тем спокойствием, что обусловлено добродетелью, он размышлял над странными причудами человеческого сердца, превратившими холодного мужа Клотильды в пылкого любовника Фернанды. Однако г-жа де Бартель, умудренная опытом, в своей материнской нежности страшившаяся любой мелочи и непрерывной суетой пытавшаяся заглушить свою печаль, а главное, скрыть от самой себя ее причины, не дав Клотильде времени вздохнуть еще раз, а молодому человеку — возможности далее изучать ее, тотчас заговорила вновь:

— Итак, дорогая Клотильда, ты была там, когда господин де Монжиру вошел в комнату больного?

— Да, сударыня, я сидела в изголовье кровати.

— А Морис узнал графа?

— Не знаю, потому что он даже не повернулся в его сторону.

— Ну, а потом?

— Потом дядя заговорил с ним, но Морис ему не ответил.

— Вот видите, дорогой господин Фабьен, — продолжала г-жа де Бартель, поворачиваясь к молодому человеку, — до какого состояния дошел бедный мальчик; вы видите — на все нужно пойти, лишь бы вызволить его из беды.

Фабьен утвердительно кивнул.

— И что же сделал господин де Монжиру? — продолжала баронесса, снова обращаясь к своей невестке.

— Он о чем-то тихо поговорил с доктором и подал мне знак, чтобы я вышла из комнаты.

— А твой муж заметил, что ты уходишь? Он сделал какое-нибудь движение, чтобы удержать тебя?

— Увы, нет, сударыня, — ответила Клотильда, слегка покраснев и вздохнув во второй раз.

— Сударыня, — обратился Фабьен к баронессе довольно тихо, чтобы сохранить видимость тайны, и в то же время достаточно громко, чтобы быть услышанным Клотильдой, — а вы не думаете, что для смягчения удара следовало бы как-то предупредить Мориса о том, что к нему явится с визитом одна женщина, но не говорить, кто она. На вашем месте я бы опасался, как бы неожиданное появление особы, какую он так сильно любил, вопреки ожиданиям доктора, вызвало бы не спасительный перелом, а сильное и потому опасное потрясение.

— Да, господин Фабьен, вы правы, — согласилась г-жа де Бартель. — Послушайте, Клотильда, господин де Рьёль высказал очень разумное соображение; он говорит…

— Я слышала, что говорил господин де Рьёль, — заметила Клотильда.

— Ну, и что ты об этом думаешь?

— У вас, сударыня, больше опыта, чем у меня, и признаюсь, я не решилась бы выразить свое мнение при таких обстоятельствах.

— Что касается меня, — сказала г-жа де Бартель, — то я придерживаюсь мнения господина Фабьена. Выслушайте меня, господин де Рьёль, и согласитесь, что мой план превосходен. Вместо того чтобы говорить тихо и осторожно, как мы делали это до сих пор, я подам знак господину де Монжиру и доктору сесть у кровати Мориса. Сама я тоже сяду рядом с ними и в ходе обычной беседы сообщу, что одна здешняя соседка просит у нас разрешения осмотреть дом: ей расписывали его как образец вкуса. А так как всем здесь руководил Морис, я уверена, что это ему польстит, ведь в отношении меблировки у нашего милого мальчика самолюбие художника; он и в самом деле решительно всем руководил здесь: дом стал просто неузнаваем. Так о чем это я говорила, господин де Рьёль?

— Вы говорили, сударыня, что предупредите Мориса, будто одна здешняя соседка…

— Ах, да! Затем, как вы понимаете, я опишу эту самую соседку, причем таким образом, чтобы пробудить у него некоторые подозрения. Неудобно, скажу я, отказаться удовлетворить любопытство молодой и красивой женщины — эти последние слова я подчеркну, — хотя она и не совсем обычна, — добавлю я опять с ударением. Возможно даже, она немного легкомысленна — добавлю я потом с еще большим нажимом, — но один визит за городом, на который вовсе не обязательно отвечать, не влечет за собой никаких последствий… А мы тем временем будем следить, какое впечатление произведут эти слова, сказанные вполне естественным тоном, как я только что говорила вам, словно речь идет о самом простом и обычном в свете… Затем я приду рассказать вам обо всем, что произошло.

Госпожа де Бартель собралась покинуть гостиную; Клотильда хотела последовать за ней. У Фабьена на мгновение возникли опасения, что его план не удастся; но баронесса остановила свою невестку.

— Подожди, подожди, моя дорогая, — сказала она, — я вот о чем подумала: дело в том, что к этому сообщению я хочу добавить кое-какие детали ее внешности, и потому тебе не следует находиться там; видишь ли, твое присутствие будет стеснять его, мой ангел. При тебе он не осмелится расспрашивать меня, ибо, поверь, в глубине души Морис, я в этом не сомневаюсь, признает свою ужасную вину перед тобой.

— Сударыня! — прошептала, краснея, Клотильда.

— Да посмотрите же, как она красива, — продолжала баронесса, — ее мужу просто нет оправдания. Когда Морис поправится, я дам тебе один совет, милое дитя: постарайся в свою очередь вывести его из себя.

— Каким образом, сударыня? — спросила Клотильда, поднимая на баронессу свои огромные синие глаза.

— Каким образом? Я сама тебя научу. Но вернемся к нашей даме: она приехала, я ее видела.

— Вы ее видели? — воскликнула Клотильда.

— Да нет же, моя дорогая девочка; это для Мориса она приехала, а вовсе не для тебя. "Вы ее видели?" — спросит господин де Монжиру. "Я только мельком ее заметила", — отвечу я. "Что это за женщина?" — спросит твой дядя. "Ну, женщина…" А в самом деле, господин де Рьёль, какая она? Чтобы я могла ответить.

Клотильда не сделала ни единого движения, и все-таки было ясно, что разговор этот заставляет ее страдать, вызывая если не боль, то, по крайней мере, досаду. Фабьен, словно самый настоящий знаток в таких делах, внимательно следил за нарастанием ее страдания.

— Брюнетка или блондинка? — спросила г-жа де Бартель (как всегда, с присущей ей естественной легкостью, она скользила по поверхности, ни о чем не задумываясь, и потому не заметила напряженного выражения лица Клотильды).

— Брюнетка.

— Как можно любить брюнетку, когда у тебя перед глазами такая очаровательная блондинка? Ну хорошо, высокая или маленького роста?

— Среднего, но сложена отлично.

— А как одета?

— С безукоризненным вкусом.

— Просто?

— О, с величайшей простотой.

— Хорошо, я оставляю вас вдвоем. Клотильда, ты придешь предупредить меня, как только появится экипаж госпожи Дюкудре. Кстати, на чем она приедет?

— Вернее всего, в коляске: погода слишком хорошая, чтобы запираться в карете.

— Вот как! Да у нее, стало быть, не один экипаж, у этой принцессы!

— Да, сударыня, к тому же их элегантность всем известна.

— Ах, Боже мой, Боже мой! В какое время мы живем! — воскликнула г-жа де Бартель, покидая гостиную и оставляя Фабьена наедине с Клотильдой.

V

А к этому, как мы уже говорили, и стремился г-н де Рьёль; с момента появления молодой женщины он всеми силами добивался именно такого результата.

Теперь настала пора сказать несколько слов о Фабьене де Рьёле, с которым мы еще не успели познакомить наших читателей.

Фабьен де Рьёль был, что называется, красивый малый в самом вульгарном смысле этого слова, хотя на первый взгляд его внешность и манеры отвечали, казалось, самым высоким требованиям парижской элегантности, и нужен был весьма искушенный взгляд или тщательнейшее изучение, чтобы обнаружить в нем отсутствие тех мелочей, что отличают истинного дворянина от простого смертного.

Фабьену было около тридцати лет, однако выглядел он моложе. Волосы у него были красивого темно-русого цвета, что выгодно оттеняло бороду более светлого тона, впрочем, в ней мелькало несколько более темных волосков; черты лица у него были правильные, но крупные, а свойственный ему чересчур яркий румянец лишал его отчасти той изысканности, которая обычно является следствием бледности. Он был высокого роста и, казалось, хорошо сложен, однако чувствовалось, что его рукам и ногам недостает тонкости в суставах и изящества в форме; прекрасно обрамленные темно-синие глаза под четко очерченными бровями не лишены были некой притягательной силы, но, сколько бы он ни пытался привнести в свой взгляд томную задумчивость, что придает такое очарование лицу, — все было тщетно. И наконец, в каждой черточке его облика ощущалась благоприобретенная элегантность, а не прирожденная утонченность — то, что дается воспитанием и обществом, но отнюдь не то, что даруется природой.

Фабьен де Рьёль подружился с Морисом де Бартелем, и это была величайшая глупость с его стороны, ибо одного присутствия Мориса было довольно, чтобы сделать явными те мелкие недостатки, что Фабьену с легкостью удалось бы скрыть вдали от него.

Мало того, злой дух, казалось, нападал на Фабьена всякий раз, как он пытался вступить в противоборство с Морисом, так как Морис превосходил его буквально во всем. Недовольный своим портным, Фабьен оставил его и взял портного Мориса, решив, что причиной безупречного совершенства, какое он видел во внешности своего друга, является особый покрой одежды, сшитой у Юманна. И что же? Он стал одеваться у Юманна, но, будучи человеком неглупым, вынужден был признать, что он все-таки проигрывает и причиной всему — его сложение и несколько полная талия. Оба они, и Фабьен и Морис, играли на скачках; но почти всегда, будь то на Марсовом поле или в Шантийи, лошадь Мориса обходила лошадь Фабьена; конечно, ненамного, всего на полголовы, но этого было достаточно, и Фабьен всякий раз проигрывал пари. Тогда Фабьену за большие деньги и под чужим именем удалось купить победившую лошадь и переманить жокея, которому он приписывал почести победы, и вот, с тем же самым жокеем и с той же самой лошадью, победившими его в прошлом году, он снова проиграл, правда, всего на четверть головы, но все-таки проиграл. Морис и Фабьен были игроками, хорошими, а главное, крупными игроками; проигрывая, оба умели сохранять спокойствие, но только Морис обладал способностью выигрывать с беспечным видом, точно так же как проигрывал. Наконец, уверяли, будто их соперничество заходит еще дальше, в сферу тех интересов, где если не сердце, то самолюбие вступает в игру, не сравнимую с соревнованием в туалетах, скачках и прочим, и будто бы даже там Морис опять одерживал победу над Фабьеном. А между тем в любовных приключениях Фабьену сопутствовала удача, и он добился того, что вошел в моду; зато Морис в моде был всегда. Фабьен был известен своей победой над принцессой де**, леди***, а Морис славился тем, что пренебрегал одержанными победами.

Как видите, Морис всегда и во всем сохранял превосходство перед Фабьеном. Поэтому тот поклялся когда-нибудь отомстить ему за свою неполноценность, которую он так долго терпел, да так, чтобы удивить всех, и вот теперь, как он надеялся, наступило, наконец, время одержать победу.

Крайнее замешательство Клотильды после того как она осталась с ним наедине, показалось Фабьену добрым знаком. У него вошло в привычку использовать все средства для удачного завершения любовной интриги; как человек весьма искушенный, он сразу понял, какие преимущества давало ему сделанное накануне г-жой де Бартель предложение привезти в Фонтене-о-Роз женщину, которую любил ее сын. Однако, сознавая, что такого рода услуга могла повредить ему в глазах Клотильды и свести на нет ту выгоду, какую он рассчитывал извлечь из ее ревности, Фабьен, под предлогом оставить Леона де Во наедине с Фернандой, устроил все таким образом, чтобы именно Леон де Во ввел под крышу супружеского дома соперницу Клотильды. Сам же он собирался опередить друга на час, с тем чтобы за этот час внушить жене своего приятеля, что, вынужденный согласиться выполнить поручение, данное ему г-жой де Бартель, он, тем не менее, не хотел быть активным пособником действия, которое, с какой бы стороны на него ни взглянуть, в любом случае таило в себе нечто унизительное для самолюбия и мучительное для сердца молодой женщины.

Сначала и с той и с другой стороны воцарилось глубокое молчание; однако бывают обстоятельства, когда молчание впечатляет больше, чем слово, сколь бы искусным и пылким оно ни было: это когда в наше сердце проникает отзвук того, что происходит в чужих сердцах. Итак, что же творилось в сердце Фабьена? Нам это известно. Ну, а в сердце Клотильды? Откуда возникло у нее это внутреннее волнение, которое она пыталась преодолеть? Заметила ли она вызванное ею чувство, а иными словами желание обладать, что женщины так часто путают с любовью? Быть может, ей было небезразлично такого рода воздействие ее красоты, относительно чего до сих пор — отчасти из уважения к ней, отчасти из страха перед Морисом — окружающие молодые люди оставляли Клотильду в неведении? А может, измена мужа имела своим плачевным последствием зарождение в этой юной душе настроений, не соответствующих ее долгу, и втайне, не отдавая себе в этом полностью отчета и не задаваясь вопросами, она уже ощутила потребность мести? Кто знает? Часто тщеславие женщины бывает задето одним из тех инстинктов кокетства, что свойственны ее натуре. И вот тогда-то разум ее улавливает неясные идеи; их значение сначала она не понимает, но потом, постоянно возвращаясь к ней, они оставляют каждый раз более глубокий след в ее сознании. Если верно то, что идеи даны нам от природы и что душа наша содержит в себе их зерно, не довольно ли одного случайного луча, чтобы они пробудились к жизни, а раз пробудившись, не пошли бы быстро в рост в результате других случайностей, что последовали за первой?

Клотильда, конечно же, была взволнована, и присутствие Фабьена немало способствовало этому. Между тем, возможно, что даже из-за этого самого тайного замешательства, чувствуя, как оно теснит ей сердце, именно она нарушила это безмолвное вступление. Что же касается Фабьена, то он был слишком ловок, чтобы не предоставить ей возможность до конца выполнить роль хозяйки дома и самому прервать молчание, более выразительное в его глазах, чем все светские беседы.

— Сударь, — сказала она, — в ожидании, пока вернется госпожа де Бартель, я предложила бы вам взглянуть вместе со мной на цветы: они считаются большой редкостью; я нахожу их очень красивыми, наш садовник ухаживает за ними с большим усердием.

— Я в вашем распоряжении, сударыня, — ответил Фабьен, почтительно поклонившись.

При этих словах, словно пытаясь найти в движении спасение от самой себя, Клотильда вышла из гостиной, пересекла бильярдный зал и вошла в оранжерею.

— Взгляните, сударь, — продолжала она, рассматривая цветы с нарочитым вниманием, призванным скорее всего скрыть ее замешательство. — Взгляните на эти несчастные растения, они словно разделяют печаль нашего дома и кажутся заброшенными с тех пор, как заболел Морис. Мне кажется, что я в самом деле захожу сюда в первый раз за восемь или десять дней, а эти цветы слишком деликатны, я бы даже сказала слишком аристократичны, чтобы их можно было поручать лишь заботам простого садовника.

Фабьен смотрел, как она с удовольствием гладит эти бесчувственные растения, но сам не нарушал молчания. Молчать — значит вызывать ее на разговор совсем иного рода. Молодая женщина поняла это. Она подняла голову, но, встретив пламенный взгляд Фабьена, снова опустила глаза на цветы. И тогда, почувствовав острую необходимость проявить твердость хотя бы в манере держать себя, она решила, что у нее достаточно сил продолжить разговор, если речь пойдет о болезни мужа. Только, на свою беду, она выбрала, возможно, единственную тему, какой в данной ситуации не следовало касаться.

— Сударь, — начала она, сев сама и сделав знак Фабьену присесть на один из крытых персидской тканью больших диванов, расположенных в оранжерее по кругу, что позволяло с удобством ухаживать за цветами, — сударь, — начала она тем решительным тоном, какой выдает внутреннее волнение, — вы проявили большой энтузиазм, описывая госпожу Дюкудре. Я полагаю, это имя…

— Энтузиазм, сударыня?! — поспешил прервать ее Фабьен. — Умоляю, позвольте мне убедить вас, что вы ошиблись.

— Не думаю, — простодушно возразила Клотильда. — Я очень внимательно слушала весь разговор прежде всего потому, что эта женщина интересовала Мориса. Вы описали ее госпоже де Бартель не только как утонченную особу, но и как женщину поразительной красоты; ваши слова извиняют и дают мне возможность понять эту страсть Мориса, которая повергает меня… — тут она поправила себя: — Которая повергает всех нас здесь в отчаяние.

Невольная уклончивость молодой женщины — ибо у Клотильды не было ни должного умения, ни умысла раскрывать столь витиевато свои тайные горести, — ее уклончивость не ускользнула от Фабьена. Госпожа Морис де Бартель, назвав причину своей скорби, надеялась подкрепить тем самым свои силы; однако, поддавшись мгновенному порыву, она затем простодушно исправила первоначальную формулировку, использовав собирательное имя, и тем самым раскрыла собственную душу до самых сокровенных ее тайников, а Фабьен, как и подобает столь ловкому человеку, ограничился лишь тем, что пробормотал несколько туманных слов. На этот раз беседа принимала слишком благоприятный для его планов оборот, чтобы он пытался перевести ее в другое русло.

— Поверьте, сударыня, — проговорил он, — я горячо сочувствую вашему горю, если бы Морис послушал меня…

— Не осуждайте его, — в свою очередь прервала его Клотильда, — он не так виноват, как кажется. Это заблуждение без всяких последствий, каприз избалованного ребенка, его мать и мой дядя прощают его.

— Его мать — да, — с улыбкой согласился Фабьен. — Но позвольте заметить вам, что его дядя, как мне показалось, гораздо менее снисходителен.

— Это лишний раз доказывает, что мы лучше вас, господа.

— Кто же это оспаривает?

— Или вернее, — продолжала Клотильда, — разница между положением жены и мужа огромна, потому что свет… Отчего? Понятия не имею… Но свет оправдывает вас, господа, за преступление, которое бесчестит нас.

— Ошибаетесь, сударыня, — возразил Фабьен, — мнение света оправдывает преступление лишь с точки зрения общественных условностей, а вовсе не с точки зрения чувства. На этот счет, и, могу вас заверить, сударыня, особенно в отношении вас, этот предрассудок с его двойным толкованием кажется мне нелепым.

— Я буду не так строга, как вы, сударь, — отвечала молодая женщина, опустив глаза. — При данных обстоятельствах я все понимаю и, поверьте, самолюбие отнюдь не ослепляет меня. Преступление Мориса, а я нарочно пользуюсь словом, произнесенным вами, чтобы изменить его смысл, это преступление непреднамеренное. Я много раз слышала и, несмотря на свой малый опыт в таких делах, полностью согласна с тем, что воля бессильна в сердечных делах и не может породить любовь, так же как и убить ее.

— Увы, это безусловно так, — с живостью откликнулся Фабьен, — и ваши слова настолько верны, сударыня…

Вздох Фабьена оборвал его фразу в тот самый миг, когда она могла стать слишком многозначительной, а великолепно сыгранное волнение похоже было на тайный, с трудом сдерживаемый трепет.

Затем, после минутного молчания, он снова заговорил, как будто все это время ему понадобилось для того, чтобы справиться со своим смятением:

— Но в отношении того, что происходит здесь, того, что касается вас, сударыня, позвольте мне сказать вам всю правду. Так вот, честное слово, повторяю еще раз, я никак не могу понять безумного, упрямого влечения Мориса к этой женщине.

— А между тем вы только что так расхваливали ее, что это могло бы послужить оправданием любой, самой жгучей страсти, — возразила Клотильда с плохо скрытым беспокойством.

— Ах, Боже мой, ну, конечно, — согласился Фабьен, словно сраженный очевидной истиной. — В любом другом доме или другом месте, рядом с любой другой женщиной я счел бы ее, возможно, красивой; но позвольте сказать вам, что ее присутствие здесь возмущает меня, и, хотя сначала мне, чтобы не обидеть госпожу де Бартель, пришлось согласиться на это рискованное дело, теперь я решительно все осуждаю. Эта женщина рядом с вами — какое кощунство!

— Ах, сударь! — воскликнула Клотильда в невольном порыве, отражавшем, впрочем, скорее братские чувства, нежели супружескую любовь. — Когда другого выхода нет, когда речь идет о том, чтобы спасти или потерять мужа, разве в состоянии женщина о чем-то рассуждать или проявлять строгость в отношении средств, что могут дать ожидаемый нами результат? Вспомните, ведь сам доктор, друг детства Мориса, один из самых знаменитых врачей Парижа, не просто посоветовал, а потребовал этого. К тому же никто не в силах изменить прошлого… Зато опасность многое меняет, заставляя забыть о приличиях, и мне не остается ничего другого, кроме терпения и смирения. Мне сказали, что это мой долг, и я выполню свой долг, признательность же Мориса будет мне наградой.

— Признаюсь, я несколько удивлен, сударыня, услышав сейчас от вас такие слова, — сказал Фабьен. — Вчера, после той сцены, когда я был далек от мысли, что сегодняшний наш визит состоится, мне показалось, будто в ваших речах прозвучало что-то вроде горечи и возмущения, и я позволил себе осудить вас. Должен признать, я не понимал всей важности происходящего; но размышления, а еще более этого чувство, пробужденное во мне вашим положением, заставили меня изменить свое мнение в отношении того, что я сказал вам.

— Ну что ж, сударь, — отвечала Клотильда, — со вчерашнего дня во мне тоже произошли изменения, но совершенно противоположные; да, сударь, надежда оказала свое обычное действие, ведь в течение бессонной ночи, проведенной у постели умирающего, дорогого нам, многое приходит на ум. Впрочем, снисходительность часто является секретом покоя, а покой — это почти счастье. Вот видите, сударь, я вполне разумна и могу ответить сегодня на все, что услышала от вас вчера.

— Неужели я имел несчастье вызвать ваше неудовольствие своей откровенностью? — изобразил огорчение Фабьен. — А между тем вчера я не сказал вам ничего такого, чего не мог бы повторить сегодня. Вот только сегодня я снова увидел вас; и еще: со вчерашнего дня я в полной мере мог оценить вас и к сказанному вчера хочу добавить сегодня, что не понимаю, как можно изменить вам, и я склонен жалеть вашего мужа, если вы не желаете, чтобы я осуждал его.

— Сударь, — прошептала Клотильда, краснея и невольным движением выдавая крайнее смущение, вызванное словами Фабьена.

— Если вы потребуете, я готов замолчать, — продолжал молодой человек, — но, когда мы привезем к вам женщину, которой ваш муж ослеплен до такой степени, что это мешает ему воздать вам должное, то есть поставить вас выше всех других женщин, вы позволите мне не столько посетовать на средства, к каким мы прибегаем, чтобы вылечить его, сколько подосадовать на причину, подвергающую его жизнь опасности. Я чувствую, ваше доброе сердце готово простить каприз, причинивший столько вреда; но ваш разум, может ли он смириться с этим?

— Тем не менее, следует верить тому, что видишь, сударь.

— Госпожа де Бартель говорила мне, что ваш брак — это брак по любви, а не по расчету. Либо она заблуждалась, либо мне следует удивляться, наблюдая, как рушится ваше счастье. Любовь, я знаю, да и сами вы только что говорили об этом, не принимает в расчет условности общества, сердце не участвует в семейных расчетах, но в таком случае признайтесь, что Морис не любил вас. Вот что доказывает нынешнее положение дел, вот с чем я не могу согласиться, вот что, наконец, возмущает меня в нем.

Фабьен говорил с такой пылкой убежденностью, с жаром такого всепобеждающего чувства, что Клотильда не решалась поднять глаз; но в то же время она боялась молчать и, хотя волнение вынуждало ее хранить молчание, сделала над собой усилие, чтобы прервать его. Тот пламенный порыв, какому поддался Фабьен, внушал ей неясный страх, и она безуспешно искала спасения от него. Наконец, не пытаясь разобраться в охватившем ее волнении, она сказала с видимым спокойствием, которое, впрочем, не могло обмануть Фабьена:

— За три года, что я замужем, мне не на что было пожаловаться и не в чем было упрекнуть господина де Бартеля, и, если бы не эта роковая болезнь, я так и не узнала бы о той минутной слабости, которую я прощаю ему и сумею забыть, потому что люблю своего мужа.

Но звук ее голоса замер у нее на губах, когда она произносила эти торжественные слова. Снова наступило молчание, и никто из них не пытался нарушить его. Фабьен добился определенного успеха: в этом очаровательном уединении, среди аромата цветов, с которым так часто сливалась ласковая мелодичность голоса Мориса, Клотильда внимала другому голосу, и этот голос проникал в ее сердце и заставлял его содрогаться.

Что же касается Фабьена, то им руководило желание мести, а вовсе не любовь, и потому он полностью владел собой, чувствуя себя хозяином положения и, следовательно, подчиняя своей власти Клотильду. Молодая женщина, увязнув в молчании, словно запутавшись в тенетах (у нее не хватало мужества разорвать их), сначала ни на что не могла отважиться, потом, наконец, решилась отдаться на волю удивительного вихря впечатлений, казавшихся ей тем более странными, что ранее они были ей неведомы. Фабьен же умело использовал время, обдумывая значение каждого слова, которое он собирался сказать, решив просветить Клотильду насчет охвативших ее чувств, хотя и не до конца, с тем чтобы нахлынувшее волнение не привело ее в ужас.

Устремив на нее один из тех обволакивающих, магнетических взглядов, так поразительно действующих на женщин, он заговорил.

— Сударыня, — со вздохом начал он, — позвольте прервать ваши размышления и поделиться с вами моими; необычайность ситуации предполагает, как мне кажется, определенное доверие между нами, некую непринужденность, только это позволяет мне надеяться, что вы простите мне то, что я собираюсь вам сказать. Вы говорите, что любите Мориса, вы в это верите, вы несомненно должны в это верить; но не бывает истинной любви без ревности, а вы до сих пор, благодаря величайшему умению владеть собой, либо скрывали, либо вовсе не испытывали ни одного из тех властных порывов, что обнаруживают присутствие истинной страсти и не дают ни минуты покоя, навсегда отравляя жизнь. Однако, если ваша любовь, пусть и не обнаружив еще себя столь неистово, все-таки есть в вашем сердце, возможно, вы подвергаете себя большой опасности, принимая здесь женщину, похитившую у вас сердце, между тем как исключительное право владеть им целиком давало вам не только ваше звание супруги, но и превосходство перед всеми остальными женщинами, тем более что свое сердце вы отдавали полностью. Возможно, говорю я, было бы разумнее удалить эту женщину, поручить мне отменить задуманную встречу. Скажите лишь слово, еще есть время…

— Но, сударь, — отвечала Клотильда, выражая легкое нетерпение, — вы забываете, что Морис умирает и что доктор уверяет, будто только появление этой женщины может его спасти!

— Верно, сударыня, — продолжал Фабьен, испытывая удовольствие от того, что получил возможность бередить рану в сердце Клотильды, — но эта женщина, вернув Морису жизнь и здоровье, если предположить, что ее появление способно сотворить такое чудо, разве эта женщина вернет ему разум? Подумайте об этом, сударыня, вы ставите на карту спокойствие всей вашей жизни. Вам предстоит увидеть эту женщину, однако обстоятельства, при которых вы ее увидите, заставят вас преувеличить ее достоинства, на мой взгляд весьма фривольные, хотя в ваших глазах они наверняка обретут реальное превосходство. Вы лишены пустого кокетства, не ведаете цены того, чем обладаете: своей несравненной прелести, непревзойденных совершенств — и можете счесть себя ниже, чем она, ибо она сделала то, чего не смогли сделать вы; и тогда из-за этого заблуждения, порожденного вашей чрезмерной скромностью, вы, возможно, почувствуете, как в душу вам проникнет жгучий яд ревности, и начнется пытка без передышки, нескончаемое страдание; вы уже не сможете отличить изощренного искусства от того, что делается самой природой; заученные манеры вам покажутся наивной прелестью; блестящее остроумие — плод чрезмерной самоуверенности и дерзкой находчивости — вы предпочтете несмелому чувству, не отважившемуся обнаружить себя. Вы увидите ее, сударыня, не видя себя, услышите ее, не слыша себя, и станете несчастной, ибо сочтете себя недостойной, а меня рядом не будет, чтобы без конца повторять вам: "Вы превосходите эту женщину, сударыня, как бриллиант превосходит цветок, как звезда превосходит бриллиант"; вы станете несчастной, если вы действительно любите его.

Взоры Фабьена были столь пламенны, а голос так выразителен, что Клотильде все труднее становилось сдерживать волнение. Между тем благодаря усилию над собой она сохраняла самообладание.

— Вы забываете, сударь, — отвечала она, — что речь сегодня идет не обо мне, что это не я заставляю дрожать мать Мориса, и хотя я от всего сердца благодарю вас за проявленный ко мне интерес, не могу не выразить своего удивления по поводу того поразительного рвения, с каким вы пытаетесь доказать мне мое несчастье.

— Мое рвение ничуть не удивило бы вас, сударыня, если бы вы могли читать в моем сердце, если бы вы могли оценить в полной мере то чувство, что руководит мной, и если вы убедились — ваши интересы для меня важнее, чем интересы моего лучшего друга.

На этот раз признание было столь откровенным, что Клотильда не могла не отпрянуть в ужасе.

— Я продолжаю слушать вас, сударь, но перестаю понимать, — сказала молодая женщина холодным, сдержанным тоном.

— Да, вы правы, простите, простите, сударыня, — продолжал Фабьен, изображая смущение, которое он вовсе не испытывал. — Я забыл, что не имею чести быть вашим другом, вы так мало меня знаете, и потому вынужден рассказать немного о себе, сударыня: вместо того чтобы продолжать разговор о вас, придется объяснить вам особенность моего характера или, вернее, странность моего сердца.

На мгновение он умолк, в глазах его блеснули слезы, голос, казалось, дрогнул от избытка волнения. Клотильда невольно продолжала слушать его.

— Под внешностью светского легкомыслия, — начал он, — кроется страждущее сердце; да, сударыня, вопреки своей воле, я имею несчастье всегда принимать сторону обиженных, кто бы они ни были. Простите мои откровения, сударыня, а главное, не смейтесь над ними. Дело доходит до того, что на балу, вместо того чтобы беседовать с женщинами, чья красота и чьи наряды собирают бесчисленных поклонников, я ищу какую-нибудь несчастную, всеми покинутую, никем не приглашенную, чтобы дать ей возможность разделить всеобщую радость и веселье. Заброшенные, где бы я с ними ни столкнулся, имеют право на мое внимание, мои заботы и даже уважение. Я не прочу себя в поборники справедливости, но нахожу счастье, утешая других, — роль, конечно, не блестящая, но, признаюсь вам, сладостная.

В голосе Фабьена звучала такая убежденность, а вид его был таким правдивым, что любая женщина, имей она даже большой опыт в подобных проделках, не устояла бы; увидев, какое впечатление он произвел, Фабьен между тем продолжал:

— Если бы вы знали, сударыня, сколько в свете несправедливости, взывающей к отмщению, сколько женщин, считающихся счастливыми, отворачивается, чтобы пролить слезу, и сколько улыбок расцветает на их губах, не находя отклика в сердце!

— Но в таком случае, сударь, — заметила Клотильда, — вся ваша жизнь должна быть воплощением самоотверженности?

— И эта самоотверженность не напрасна, сударыня, ибо наступит день, когда, поняв разницу между сердцем того, кто отрекается от нее, и сердцем того, кто сострадает ей, женщина, которая, быть может, и не взглянула бы на меня, соблаговолит вознаградить меня словом, отблагодарить улыбкой, сделав меня таким образом счастливейшим из людей.

На этот раз ошибиться относительно смысла слов и намерений того, кто произнес их, было невозможно; поэтому Клотильда, побледнев от ужаса, стремительно поднялась.

— Простите, сударь, — сказала она, — я слышу шум экипажа, возможно, это госпожа Дюкудре въезжает во двор, а я обещала госпоже де Бартель тотчас сообщить о ее приезде.

И с быстротой молнии она пересекла бильярдный зал, исчезнув за портьерой гостиной.

"Прекрасно, — сказал себе Фабьен, поправляя воротничок сорочки и разглаживая манжеты, — дела мои идут отлично; она бежала, следовательно, опасалась выдать себя, оставшись. Ах, меня заставляют играть здесь роль врача; ну что ж, пусть будет так! Но им придется расплатиться за мои визиты".

VI

Ларошфуко в своих повергающих в отчаяние "Максимах" сказал, что в несчастье друга всегда есть что-то утешительное для нас.

Точка зрения Ларошфуко чересчур благожелательна к человеку; ему следовало бы сказать, что не бывает несчастья, каким не пытались бы воспользоваться, не бывает катастроф, из каких не удавалось бы извлечь выгоду, не бывает бедствий, какие не привлекали бы любителей острых ощущений.

Так, Фабьен де Рьёль и Леон де Во, спекулируя на болезни своего друга Мориса, собирались тем временем занять его место: один — у его жены, другой — у его любовницы.

В какой-то момент Фернанда и в самом деле считалась возлюбленной молодого барона де Бартеля, казалось, она уступила его ухаживаниям, и, поскольку никто не знал об их разрыве, а сами они прилагали немало усилий, чтобы скрыть от посторонних свои отношения, все полагали, что их связывает весьма романтическая, нежная любовь; так думали, пока не открылась истина, а случилось это лишь накануне.

Теперь, когда Леон де Во не мог уже сомневаться, что между Морисом и Фернандой произошел решительный разрыв, его особенно мучил один вопрос: кто же пришел на смену Морису? Для молодого человека это было важно, ибо он во что бы то ни стало хотел разобраться в поведении капризной женщины, позволявшей ему проявлять свои заботы, никогда не вознаграждая его за них. В самом деле, вот уже почти год Леон де Во, своим богатством, манерами и внешностью достойный всяческого внимания, особенно со стороны женщины, слывшей весьма легкомысленной, тщетно ждал того, чтобы капризный ветер удачи подул в его сторону.

Впрочем, Леон де Во безропотно сносил свою невостребованность; он был моложе Фабьена, по крайне мере, на шесть — восемь лет, его платонические отношения с самой знаменитой парижской куртизанкой (ибо, скажем прямо, именно так обычно именовали Фернанду) бросали на него отблеск ее славы; кроме того, он находил для себя в этом определенную выгоду, начав свою карьеру покорителя женских сердец с постижения самой сущности этого ремесла; добавим еще, что он не встречал нигде, даже в свете, другой женщины, которая пришлась бы больше ему по душе.

Экипаж, соответствующий сезону (то есть открытая коляска летом, крытая зимой, причем самой изысканной формы и почти всегда темно-коричневая), слуги, одетые на английский манер во все черное; упряжка великолепных серых лошадей в яблоках, черная, покрытая блестящим лаком сбруя с едва заметными серебряными прожилками, свидетельствовали если не о высоком положении, то, по крайней мере, об отменном вкусе женщины, какую видели по вечерам выходящей под перистилем Оперы или Итальянского театра, а иногда по утрам — у малой двери церкви Святого Рока. Зеваки, которые судят обо всем поверхностно и завидуют внешнему виду, никогда не зная сути и полагая, что счастье состоит в роскошных развлечениях, говорили, заметив, как молодая, красивая, элегантная особа легко соскакивает с экипажа: "Вот поистине счастливая женщина!"

Но главное, что придавало Фернанде видимость безупречно воспитанной женщины, — это чистота и легкость ее речи, уверенная манера держать себя, очарование походки, простота туалета и аристократичность. Суждения ее, высказанные общедоступными словами, что само по себе уже редкость, всегда отличались логичностью, хотя и были весьма смелыми; о какой бы тонкой грани искусства ни вставал вопрос, она неизменно высказывалась с превосходством бесспорного вкуса. В отношении музыки замечания ее отличались такой профессиональной точностью и тонкостью чувств, что никто не оспаривал ее суждений. А когда она садилась за фортепьяно, не заставляя себя долго упрашивать, а иногда и просто сама по своему желанию, первая же ее прелюдия обнаруживала вдохновенный талант. Редкие избранники допускались в ее мастерскую, но те, кто по особой милости побывал там, утверждали, будто ее полотна наверняка подправляет какой-то великий художник из близкого окружения, и полагали, что это ее любовник. Так что она умела хвалить и хулить, и все это было не то что справедливее, но все-таки с большей долей верности, чем делают те, кто причастен к злосчастному ремеслу, именуемому критикой. В литературе Фернанда отличалась строгостью вкуса; легковесных книг она читала мало. Ее библиотека состояла из многих произведений великих писателей всех времен. Поэтому с точки зрения суждений, ума и манер Фернанда не только не уступала самым выдающимся и наиболее известным светским женщинам, но кое в чем и превосходила их.

В полной ли мере отвечали ее душевные качества ее интеллекту? Об этом могли бы судить только ее близкие друзья, исправив ошибку или, наоборот, подтвердив мнение тех, кто знал ее лишь отчасти и кто считал злым не ее сердце, — никто не мог называть ни одного дурного поступка с ее стороны, — а хотя бы язык.

Но вот вопрос: была ли Фернанда обязана своим успехом собственному очарованию и красоте или же талантам? Что поражало в ней больше всего: ее всем очевидная грация или качества, открывавшиеся в ней при ближайшем знакомстве? Кто воспитал ее, помог достичь таких высот элегантности? Откуда она явилась? Кто ввел ее в круг светских львов? Увы! Ко всем этим вопросам, остававшимся без ответа и вызывавшим отчаянное любопытство даже самых близких ее друзей, следовало добавить еще один — его не поднимал никто, хотя он приобретал огромную значимость для любого, кто был знаком с этой замечательной женщиной, — какие чувства волновали главным образом ее душу? Разумеется, сила и возвышенность ее души были всем известны, но кто проник в ее тайны, кто с уверенностью мог утверждать, что в этой жизни, окруженной обожанием и казавшейся такой счастливой, не было скрытых горестей и обильно пролитых слез? Ну а пока на поверхности этого существования все выглядело блестяще, оно, подобно прекрасному озеру с прозрачными водами, отражало, казалось, лишь солнечные лучи.

Вместо того чтобы сразу проводить Фернанду в гостиную, где, как полагал Леон де Во, ее ожидали, он, выйдя из экипажа, повел ее в сад под предлогом показать ей его красоты, а на самом деле для того, чтобы отодвинуть подальше затруднительный момент, который неизбежно должен был наступить. Полностью занятый то ли собой, то ли Фернандой, он не осмелился сказать ей о той важной обязанности, какую ей предстояло выполнить, о предназначавшейся ей высокой роли; он все время говорил себе: "Это будет потом", и вот теперь, когда наступил тот самый миг и Фернанде надлежало появиться на сцене, у него недоставало смелости заговорить. Полагаясь на отвагу своего друга и на удачный случай (который так часто бывает благосклонен к безумцам, ибо безумцы слепы, как и он), Леон де Во безрассудно, с привычной ему светской непринужденностью собирался разрешить один из самых деликатных общественных вопросов, какие когда-либо поднимались, — иными словами, ввести куртизанку в достопочтенную семью. Неустанно нахваливай своей прекрасной спутнице красоту этого владения, травяной ковер лужайки, зеркало пруда, живописность открывающегося вида, он помог ей взойти на крыльцо, пересек вместе с ней вестибюль и открыл перед ней дверь в гостиную; увидев там Фабьена, Фернанда, казалось, успокоилась.

— Ах, господин де Рьёль! — воскликнула она. — Наконец-то я вас вижу! Признаюсь, я уже начинала тревожиться: согласитесь, что за странная экскурсия — я в самом деле удивлена и обеспокоена. Я пыталась расспросить о ней господина де Во, однако он вел себя таинственно и загадочно. Но вы, господин де Рьёль, вы мне, надеюсь, скажете, где мы находимся и что это за заколдованный дом? Никого нет, все вокруг безмолвствует. Неужели мы в замке Спящей красавицы?

— Именно так, сударыня, и вы та самая фея, которой предстоит пробудить этот таинственный дворец.

— Довольно шуток, господин де Рьёль, — сказала Фернанда. — Зачем меня привезли сюда? Неужели я должна присутствовать на сельском празднике и наблюдать, как увенчают наградой добродетельную скромницу? Почему вы с таким удивлением слушаете меня? Разве я говорю на непонятном для вас языке? Да отвечайте же!

— Как, сударыня?.. — воскликнул пораженный Фабьен. — Этот безумец Леон не сказал вам…

— Ты же знаешь, мой дорогой, — перебил его друг, — когда мне выпадает счастливый случай оказаться наедине с Фернандой, я не в силах думать ни о чем другом и могу только любоваться ею; я пользуюсь этими драгоценными минутами, чтобы в сотый раз сказать о своей любви к ней.

— Согласитесь в таком случае, что я поступила благородно, — отвечала Фернанда, — если позволила вам сто раз сказать одно и то же и не дала при этом почувствовать, что и одного раза более чем достаточно.

Фернанда, почти всегда приветливая, умела между тем при случае, когда считала это приличествующим и необходимым, говорить, особенно с некоторыми мужчинами, с большим достоинством, подкрепляя свои слова, имеющие определенную цель, и осанкой, и голосом: она вдруг становилась холодной и безучастной, улыбка застывала у нее на лице, взгляд угасал. Да, она обладала даром будить радость, но точно так же ей удавалось вынудить даже самых решительных и самых легкомысленных быть сдержанными, если порой она того желала.

Леон де Во пробормотал несколько слов извинения; Фабьену не в чем было извиняться, и он ждал.

— Господа, — продолжала Фернанда, — помнится, вы были полны энтузиазма в отношении местоположения, изысканности и комфорта загородного дома, который, как вы утверждали, продается. Вы знали, что я хотела сделать приобретение такого рода; вы пригласили меня посетить этот дом вместе с вами, и вот я приехала. Дом и в самом деле очень красив, изыскан, просто поразителен; но вряд ли он стоит пустой: кто-то же тут есть, хотя бы поверенный. Так где же этот кто-то? Где поверенный? У кого мы, отвечайте! Если вы готовите мне какой-то сюрприз, предупреждаю в таком случае, что я их терпеть не могу.

Лишь некоторая быстрота речи выдавала скверное расположение духа Фернанды. Ей было прекрасно известно, что сила — в сдержанности, и надо было знать ее гораздо лучше, чем успели узнать ее эти молодые люди, чтобы заметить владевшее ею внутреннее недовольство.

— Сударыня, — отвечал Леон, пытаясь всеми силами придать своей физиономии выражение тонкой проницательности, — вы находитесь здесь у особы, с которой, возможно, не прочь были бы встретиться вновь.

— Вот как! — воскликнула Фернанда, скрывая свой гнев под иронической улыбкой. — Стало быть, это предательство, не так ли? Я догадываюсь об этом по вашему лукавому виду. Теперь я точно припоминаю: вчера вы мне с наигранной таинственностью говорили о каком-то важном господине; никакого важного господина я не знаю и знать не хочу. Не заставляйте меня томиться пустым ожиданием: где я нахожусь?

И, повернувшись к Фабьену, она продолжала со сдержанным нетерпением, слегка нахмурив прекрасные черные брови:

— Я обращаюсь к вам, господин де Рьёль, как к человеку, имеющему пристрастие не к совершению злых деяний, а к осуществлению глупых шуток.

Леон закусил губы, а Фабьен с улыбкой отвечал:

— Не стану более скрывать от вас, сударыня: да, правда, прогулка эта — ловушка; мы ее подстроили, воспользовавшись вашей доверчивостью, и вот вы здесь, в этот час, самое главное и необходимое лицо заговора, вполне невинного, поверьте, ибо речь идет всего лишь о том, чтобы вернуть к жизни несчастного больного.

— Да, сударыня, — добавил Леон, — больного от любви, это одна из ваших жертв, второе издание страждущего больного у Андре Шенье. Не ваш ли любимый поэт сказал:

Безумных, нас терзает постоянно Любовь, полна сладчайшего дурмана.[14]

— Вот как! — воскликнула Фернанда с нескрываемой насмешкой в голосе, что свидетельствовало о сильном гневе, закипавшем в ней. — Ну что же, господин де Во, признаюсь, нельзя не восхищаться такой любезностью, я бы даже сказала, такой самоотверженностью с вашей стороны, принимая во внимание вашу любовь ко мне. Не странно ли слышать это от человека, за один только час сто раз успевшего сказать, что он безумно влюблен в меня?

Затем после непродолжительного молчания, сумев в это время собраться с мыслями и подумать, что ей делать в сложившейся ситуации, Фернанда с величайшим спокойствием, способным смутить и самые дерзкие планы, тоном женщины, принявшей окончательное решение, сказала:

— Надо признать, вы располагаете мной довольно странным образом. А между тем я не давала такого права ни тому ни другому, однако вам, как видно, все равно. Вы ведь знаете, что я достаточно наблюдательна и умею делать выводы. Так вот! Я воспользуюсь данными обстоятельствами, этой авантюрой, ибо это не что иное, как авантюра, чтобы составить о вас мнение. Господин де Во, вы как будто бы человек благородный, и вот теперь мне представился случай узнать вас с другой стороны. В отношении вас, господин Фабьен, признаюсь, я не так далеко продвинулась, но не сомневаюсь, что вами тоже движет какое-то чувство, тем более достойное уважения, что оно, вероятно, бескорыстно. Посмотрим. Однако, если я не ошибаюсь, наше одиночество собираются нарушить.

И в самом деле, дверь гостиной в эту минуту отворилась и на пороге, прежде чем Фернанде, как мы видели, удалось добиться от молодых людей хоть какого-то объяснения, появилась г-жа де Бартель, предупрежденная Клотильдой о прибытии г-жи Дюкудре.

При появлении баронессы во внешности куртизанки произошли разительные перемены. Она, казалось, стала выше на целую голову, а насмешливую улыбку на ее лице сменило выражение холодного достоинства.

Госпожа де Бартель держалась торжественно и не вполне естественно; деланная улыбка искажала в этот момент ее открытое, исполненное простодушной доброты лицо; войдя, она сделала чересчур глубокий, а потому не слишком учтивый реверанс, и, кроме того, все в ней выдавало крайнюю озабоченность, видимо не дававшую ей покоя после того, как она приняла в высшей степени важное решение пригласить к себе женщину, к которой безусловно почувствовала бы расположение, доведись им встретиться по чистой случайности. Глаз она не поднимала, словно втайне чего-то опасаясь, и подняла их только после того, как в соответствующих выражениях — причем каждое ее слово, казалось, было взвешено заранее — выразила свое нетерпение, испытываемую ею тревогу, одолевающие ее сомнения и все-таки надежду на появление той, что согласилась принять ее приглашение.

Лишь подобающим образом закончив фразу, баронесса де Бартель взглянула на Фернанду.

И тотчас второй реверанс, гораздо менее церемонный, чем первый, выразил в невольном порыве, возможно, во искупление ее страхов, странное удовлетворение: перед ней стояла особа изысканного вида, в наряде, поражавшем своей простотой и безупречным вкусом.

Госпожа де Бартель, наученная в свете быстрым заключениям, заметила, бросив тот всепожирающий взгляд, каким одна женщина подвергает испытанию другую, все, что она хотела увидеть, а именно: белое платье Фернанды было сшито из тончайшего индийского муслина; шляпа из итальянской соломки была творением рук мадемуазель Бодран; черная накидка, брошенная на плечи и обрисовывавшая ее тонкую, изящную талию, вместо того чтобы скрывать ее, вышла, как теперь принято говорить, из мастерских мадемуазель Делатур и, наконец, цвет туфелек на детской ножке и оттенок перчаток на руках — словом, все, вплоть до самых мельчайших деталей, свидетельствовало о том неуловимом, что свойственно только хорошему воспитанию и чего гризетка, как бы она ни разбогатела, никогда не сумеет достичь, ибо это неуловимое есть не что иное, как нежный и тонкий экстракт, самая суть, какую скорее ощущают, чем видят, и какая, подобно духам, открывает свое сокровенное опять же скорее душе, нежели чувствам.

Взволнованная и в то же время обрадованная результатами этого экзамена, г-жа де Бартель заговорила, не таясь, дав волю словам выражать ее мысли.

— Я благодарю вас, сударыня, — сказала она едва ли не с жаром, — за то, что вы согласились уделить нам время во имя счастья моей семьи.

Фернанда, удивленная словами г-жи де Бартель ничуть не меньше, чем та ее видом, но удерживаемая, однако, столь необходимыми в ее положении по отношению ко всем без исключения осмотрительностью и настороженностью, удвоенными к тому же в этих необычных обстоятельствах, сделала тоже два реверанса, причем точно повторив те, что были адресованы ей, и ответила своим мелодичным и в то же время звучным голосом, облагораживающим каждое ее слово, не говоря уже о неподражаемом тоне с такими чудесными интонациями, какие имели обыкновение придавать смысл фразам, совершенно лишенным всякого смысла.

— Сударыня, — сказала она, — когда я узнаю, каким образом могу угодить вам, когда узнаю, что я могу сделать для вашего счастья, как вы говорите…

— Что вы можете! — воскликнула г-жа де Бартель, поддаваясь мало-помалу неодолимому воздействию ее очарования. — Но вы можете все. Доктор скажет, что вы можете. Это очень сведущий врач, и к тому же выдающегося ума…

Фернанда бросила на молодых людей выразительный взгляд, словно спрашивая у них разъяснения этих речей и ключ к той загадке, что с каждой минутой становились все непонятнее для нее. А тем временем г-жа де Бартель мысленно утвердилась в благоприятном мнении, с первого взгляда сложившемся у нее о необычной женщине, с которой несчастью угодно было свести ее.

— Сударыня, — начал Леон де Во, отвечая на немой вопрос, адресованный ему, и указывая на г-жу де Бартель с видом глубочайшего уважения, — это мать, которой доставит радость быть обязанной вам счастьем своего сына.

Было в этих словах и особенно в тоне — серьезном и простодушно-плутоватом — что-то до того смешное, что при любых других обстоятельствах Фернанда несомненно почувствовала бы приближение одного из тех неудержимых приступов смеха, каким она иногда поддавалась; но на этот раз она только улыбнулась, причем улыбка едва тронула ее губы. Женщина, представленная ей как мать, опасающаяся за жизнь сына, была в своих уверениях столь безыскусна и правдива, а отражавшаяся на ее лице словно вопреки ее воле печаль была так глубока, что Фернанда смутно почувствовала душой: за этой казавшейся смешной авантюрой скрывается реальный повод для скорби, а может быть, и глубочайшее несчастье. Поэтому она с предельной доброжелательностью попросила г-жу де Бартель объясниться.

И та, постепенно забыв принятое ею решение сохранять свое аристократическое величие, следить за строгостью речи и обдуманного заранее поведения и поддавшись, сама того до конца не сознавая, чарам Фернанды, ответила со свойственными ей добродушием и легкомыслием:

— Дело в том, что он вас любит, бедный мальчик, да, сударыня, он любит вас, и любовь, что вы ему внушили, довела его до полного истощения, повергла в исступление, справиться с которым нет никакой возможности. Ему угрожает смерть, сударыня; но раз вы проявили такую доброту, согласившись принять наше предложение и приехать провести несколько дней с нами, с ним…

Удивление и возмущение Фернанды были столь выразительны, что г-жа де Бартель, заметив, какое жестокое оскорбление она нанесла молодой женщине, схватила руку куртизанки и, сжав ее с невольной симпатией, воскликнула:

— Ах, сударыня! Проявите сострадание к боли, что вы причинили, быть может сами того не ведая, и будьте уверены, что мы сумеем оценить и воздать должное за все, что ваша доброта и ваша снисходительность…

Фернанда страшно побледнела, и тут только при виде ее бледности г-жа де Бартель поняла, до какой степени слова, только что произнесенные ею, в определенном смысле оказались неприличны; она вдруг остановилась, пробормотала что-то невнятное и почувствовала еще большее волнение, услышав, как Леон сказал Фернанде вполголоса, желая, верно, отомстить за полученный минутой раньше щелчок:

— Теперь, сударыня, надеюсь, вы все поняли, не так ли?

Полнейшее отсутствие такта ранило обеих женщин в самое сердце, и каждая постаралась сделать над собой немыслимое усилие, чтобы сдержать упрек, готовый, казалось, сорваться с губ, но отразившийся только во взгляде.

Что же касается Фабьена, то он выглядел всего лишь зрителем, наблюдающим какую-то сцену из комедии; ему было понятно взаимное смущение знатной дамы и куртизанки, и, поскольку, что бы там ни говорили, дружба, как правило, делает нас слепыми лишь в отношении достоинств наших друзей, он счел, что при данных обстоятельствах из всех троих именно Леон, учитывая его роль вздыхателя, выглядел наиболее смешным.

Что же касается Фернанды, то впечатление, произведенное на нее непреднамеренно жестокими словами г-жи де Бартель, молниеносно улетучилось, во всяком случае, так казалось. Внутренняя решимость, светившаяся в ее глазах, придала осанке молодой женщины горделивость, лишь подчеркивавшую свойственную ее натуре добропорядочность, что возвышала все ее поступки; осторожно отстранив руку г-жи де Бартель, она ответила, и голосом, и выражением лица строго соблюдая необходимую меру такта:

— Сударыня, я не смогу, не проявив, быть может, несправедливости по отношению к вам, говорить сейчас так, как подобает по моим понятиям. И потому я обращаюсь не к вам, а к господину де Рьёлю и господину де Во, которые привезли меня сюда.

И, повернувшись к двум друзьям, она продолжала со спокойным достоинством:

— Дерзость, на какую вы отважились, господа, нисколько не удивляет меня, хотя я оказываю вам честь, считая вас все-таки неспособными с умыслом поставить женщину в унизительное положение перед другой женщиной, заставив тем самым понести незаслуженное наказание. Это еще одна подлость, совершаемая вами по отношению к тем слабым существам, каких вы соблазнами, хитростью, неожиданными уловками с детских лет лишаете добродетелей, составляющих единственную силу их пола, каких вы подстерегаете у порога юности порой прежде, чем они войдут в разум; вы стремитесь сначала испортить их, чтобы затем присвоить себе право осыпать их оскорблениями и обливать презрением; а между тем, повторяю, ни один из вас не имел права ставить меня в такое положение, в каком я сейчас здесь оказалась.

Отстраненная от сцены, какой она никак не ожидала, г-жа де Бартель поспешила вмешаться, пытаясь заставить Фернанду внять словам извинения и за нее, и за молодых людей; однако Фернанда прервала ее речь тоном человека, понимающего, что он владеет ситуацией и что слушать должны именно его.

— Прошу вас, сударыня, — сказала Фернанда, — ни слова более. Судя по всему, я вижу перед собой одну из тех особ, к кому судьба благоволит от рождения, чьи шаги в начале жизни направляли заботливые родители, служившие вам спасительным примером и завещавшие чистоту нравов. Зачем же вам и мне вступать в контакт, зачем сближать, соединяя, две крайние противоположности общества, зачем силой или хитростью заставлять куртизанку представать перед лицом светской женщины? Я сознаю то расстояние, которое нас разделяет, сударыня, согласно вполне оправданным предрассудкам, и чтобы доказать вам, что моей вины тут нет, я сама выношу себе приговор и удаляюсь.

С этими словами Фернанда сделала глубокий реверанс и, даже не взглянув на молодых людей, направилась к двери; но тут г-жа де Бартель, которая сначала, потеряв дар речи, застыла в изумлении, бросилась к ней.

— Сударыня, о сударыня! — воскликнула она, умоляюще складывая руки. — Сжальтесь над отчаявшейся матерью. Прошу вас, мой сын умирает. Сударыня, речь идет о моем сыне.

Фернанда не отвечала; но, оказавшись в это мгновение между г-жой де Бартель и двумя молодыми людьми, она, повернув слегка голову, небрежно обратилась к этим последним через плечо.

— Что же касается вас, господа, — сказала она со странным выражением презрения и гнева на лице, — то вы ошиблись в отношении Фернанды. Фернанда! Да понимаете ли вы, что означает мое имя, произнесенное таким образом? Посмотрите на меня, господа, и запомните на всю жизнь краску стыда, заливающую мое лицо по вашей милости.

— Если вы соблаговолите позволить нам дать необходимые объяснения, — с важным видом произнес Фабьен, — то, думаю, вскоре поймете, сколь мало мы заслуживаем тех угроз, что вы нам адресуете, мало того, ваше присутствие здесь лишний раз свидетельствует о нашем уважении к вам.

— Это истинная правда, сударыня! — со слезами воскликнула г-жа де Бартель. — И прием, что я вам оказала, должен был бы, на мой взгляд, убедить вас в этом.

— Я готова верить всему, что вы соблаговолите мне сказать, сударыня, — ответила Фернанда, сбавив горделивый тон и заговорив со смиреннейшей учтивостью. — Но поверьте, чтобы доказать вам мое глубокое уважение, мне лучше удалиться, иначе тягостное положение, в каком я нахожусь, боюсь, заставит меня проявить непочтительность.

Она сделала еще один шаг к двери, но в эту минуту дверь отворилась и появилась Клотильда.

— Ах, дочь моя, дочь моя! — воскликнула г-жа де Бартель. — Помогите мне. И как я прошу за своего мальчика, просите и вы за вашего мужа.

Фернанда застыла в изумлении, обе молодые женщины взглянули друг на друга с не поддающимся описанию выражением.

Появление нового персонажа, только что вышедшего на сцену, как сами понимаете, еще более усилило волнение и смущение всех участников той интимной драмы, какую мы пытаемся представить нашим читателям: возраст и звание матери давали г-же де Бартель что-то вроде морального преимущества в глазах молодых людей и женщины, которую они привезли, но Клотильда в качестве супруги попадала в ложное положение, и избежать его не было никакой возможности. Можно сколько угодно говорить себе и громогласно повторять всем, независимо от того, убеждены вы или нет в неотвратимости опасности: необходимо спасти сына, необходимо спасти мужа. Но речь шла о супружестве, по словам Бомарше самом шутовском из всех серьезных предметов, и свет, всегда предрасположенный смеяться по этому поводу, должен был смеяться даже над слезами, что лились на его глазах, при виде Клотильды, столкнувшейся лицом к лицу с Фернандой, честной женщины рядом с куртизанкой, законной жены рядом с любовницей, — иными словами, то, что следует одобрять, и то, что следует порицать, оказалось собрано воедино, все это являло собой ситуацию, бросавшую вызов благовоспитанности, идею, скандализировавшую общепринятые обычаи, точку зрения, оскорблявшую общественные чувства.

Госпожа де Бартель сама это сознавала и, тем не менее, со свойственным ей легкомыслием согласилась поставить себя в затруднительное положение; она отважно решила держаться до конца, не страшась последствий своей неосмотрительности. Поэтому, взяв Клотильду за руку, она нежно сжала ее, сама не зная почему, возможно, чтобы укрепиться в своем решении, и, обращаясь к Фернанде, но не представив ей, однако, свою невестку, сказала в сердечном порыве, словно то была последняя ее надежда:

— Вот его жена, сударыня. Бедная девочка может остаться вдовой после трех лет замужества, сжальтесь же над ней.

Взгляда, каким обменялись молодые женщины, оказалось достаточно, чтобы они осознали степень своего соперничества. Здесь — чары, престиж, блеск; там — невинность, красота, власть права; каждой было в чем позавидовать другой; обе покраснели и поклонились друг другу одновременно.

— Дорогая Клотильда, — сказала г-жа де Бартель тихо, но все-таки так, чтобы ее услышали, — теперь мы все сможем понять. Это госпожа Дюкудре.

16*

— Госпожа Дюкудре! — с удивлением воскликнула Фернанда, догадавшись, что этим именем называют ее.

— Да, сударыня, — поспешил вмешаться Фабьен, выражением глаз и мимикой лица пытаясь дать ей понять, что пришлось прибегнуть к этой хитрости из-за существующих в обществе предрассудков. — Да, сударыня, мы посчитали излишним делать тайну из имени вашего мужа. Простите нам эту нескромность: мы сочли ее не то чтобы необходимой, но вполне допустимой.

Это был последний удар, нанесенный Фернанде. Она бросила негодующий взгляд на молодых людей; затем, повернувшись к г-же де Бартель, сказала:

— Сударыня, у меня есть своя гордость, свое целомудрие, и раз уж вы принимаете меня, то было бы хорошо, если бы вы это делали ради меня самой; ибо, принимая меня под чужим именем, вы своим любезным приемом оказываете мне не честь, а, напротив, унижаете меня. Я не замужем, не вдова, мое имя не госпожа Дюкудре, меня зовут Фернанда.

— Хорошо, сударыня! — воскликнула г-жа де Бартель. — Под каким бы именем вы ни явились сюда, добро пожаловать, ведь это мы вас искали, мы просили о встрече с вами и умоляем остаться.

Звуки этого взволнованного материнского голоса доходили до самого сердца. Клотильда молча кивала на каждое слово своей свекрови, и тут Фернанда поняла, что такие изысканные женщины не оказались бы в подобном положении, не будь у них на то веских причин, заставляющих в некоторых случаях забывать о светских правилах. Она сразу же заставила себя успокоиться и, обуздав свою оскорбленную, кипящую праведным гневом гордость, обратилась к баронессе, поклонившись с величайшей учтивостью:

— Я в вашем распоряжении, сударыня; поступайте как сочтете нужным; да и какое мне дело, как меня называют, раз я сама отказалась от своего настоящего имени! Однако теперь я требую объяснения, которое прежде отказалась выслушать и которое вы собирались мне дать в ту минуту, когда вошла эта сударыня.

И она указала рукой на Клотильду, чье имя она не знала.

— О, благодарю вас, благодарю! — воскликнула обрадованная г-жа де Бартель. — Я чувствовала, что вы нам поможете: вы слишком красивы, чтобы не быть доброй… Сейчас вы узнаете…

Но едва успела г-жа де Бартель произнести эти слова, как новое обстоятельство внесло изменения в эту сцену, и теперь уже трудно было предугадать, чем она может закончиться: вошел г-н де Монжиру.

Заметив Фернанду, г-н де Монжиру резко остановился и вскрикнул. Это неожиданное появление и удивленное восклицание, которое граф не смог удержать, были сродни одному из тех театральных эффектов, что, вызывая противоположные впечатления у присутствующих, так трудно поддаются описанию, в подобных случаях лучше всего дать волю воображению, а уж оно предоставит более богатую пищу уму, чем искусство рассказчика, почти всегда бессильное.

Одно можно сказать: для всех было очевидно, что так называемая г-жа Дюкудре и граф де Монжиру знали друг друга больше, чем хотели показать, хотя и он и она тотчас опомнились от удивления, не сумев его скрыть в первую минуту; и все-таки удивление их было замечено, а это давало повод строить самые разные предположения как заинтересованным, так и незаинтересованным зрителям этой сцены.

— А вот и разгадка тайны, так тебя тревожившей, — сказал Фабьен Леону. — Владетельный принц — это граф де Монжиру.

"Что может быть общего между господином де Монжиру и этой женщиной?" — спрашивала себя г-жа де Бартель.

"Ах, так мой племянник умирает из-за Фернанды!" — прошептал про себя влиятельный пэр Франции.

"Неужели это ловко расставленная ловушка — месть Леона де Во?" — задавалась вопросом Фернанда.

Одна лишь Клотильда оставалась безучастной и невозмутимой, не имея оснований для тайных страхов, и потому она первой нарушила молчание.

— Дядя, не доктор ли послал вас к нам?

— Да, конечно, — торопливо ответил граф, — конечно. Доктор знает о приезде ожидавшейся спасительницы и ждет в нетерпении.

— Хорошо! — сказала баронесса. — Раз госпожа Дюкудре по доброте своей дала согласие помочь нам, а доктор сгорает от нетерпения, не будем терять ни минуты.

— Я уже сказала вам, сударыня, что я в вашем распоряжении, — сказала Фернанда, — и если уверяют, будто мое присутствие необходимо…

— Необходимо, — прошептал г-н де Монжиру, — необходимо! Это верно, сударыня. Бедный безумец, муж моей племянницы имел несчастье увидеть вас и, подобно всем, кто видел вас, умирает от любви.

Граф произнес эти слова с такой досадой в голосе, что Клотильда решила, будто, следуя своим строгим принципам, г-н де Монжиру собрался преподать урок Фернанде.

— О дядя! — воскликнула она, бросаясь к графу. —

Прошу вас ради Бога. — И тихо добавила: — Строгость с нашей стороны при таких обстоятельствах была бы неуместной.

Однако пэр Франции был слишком взволнован, чтобы остановиться, и в ответ на поспешные слова Фернанды: "О господин граф, надеюсь, ваша галантность заставляет вас преувеличивать тяжелое состояние больного" — сказал:

— Нет, сударыня, нет, ибо в своем бреду он называет вас, обвиняет в неблагодарности, в вероломстве, в предательстве, да мало ли в чем еще!

Сцена грозила обернуться личной ссорой, которую г-н де Монжиру по неосторожности собирался устроить Фернанде, но баронесса одним словом поставила своего бывшего возлюбленного на место, напомнив о приличиях.

— Господин граф, — с достоинством сказала она, — вы забываете о моем присутствии, о том, что госпожа Дюкудре находится в доме моего сына и вашей племянницы и что, если вы желаете потребовать от нее какого-то объяснения, то здесь не место и не время делать это.

— Да, да, дядя! — воскликнула Клотильда, не догадываясь о чувствах, обуревавших г-на де Монжиру. — Умоляю вас, давайте думать сейчас только о Морисе.

— Морис! — откликнулась Фернанда. — Так больного зовут Морис?

— Да, сударыня, — отвечала баронесса. — Стало быть, вы не знаете, где находитесь? Я баронесса де Бартель.

— Морис де Бартель! — воскликнула Фернанда. — Ах, Боже мой, Боже, сжалься надо мной!

С этими словами она поднесла ладонь ко лбу и, пошатнувшись, упала без чувств на руки Клотильды и баронессы: увидев, что Фернанда побледнела и стала оседать, они поспешили к ней на помощь.

VII

Придя в сознание, женщина, причинившая столько волнений семейству г-жи де Бартель, вспомнила о положении, в каком она оказалась не по своей вине. Собравшись с духом, она вновь обрела ясность мысли и привычным усилием воли вернула себе уверенность, ту самую уверенность, благодаря которой любой, кто не стремился постичь суть ее существования, считал жизнь Фернанды безоблачной и безбурной.

Мало того, Фернанда завоевала себе определенное место в парижском обществе: под этим следует разуметь тот круг богатых молодых людей, благородных и элегантных, с бульвара Итальянцев задающих тон всему свету. И хотя за Фернандой числилось мало интимных связей, она слыла королевой если не у себя в будуаре, то, по крайней мере, в своей гостиной — средоточии просвещенных людей, добивавшихся чести быть представленными ей, как некогда добивались чести быть представленными Нинон де Ланкло. Окружение Фернанды, таким образом, являло собой самый настоящий королевский двор, своего рода особняк Рамбуйе, но без его ложного филологического пафоса и литературных страстей, судилище вкуса, через который обязаны были пройти люди, претендующие на элегантность или на ум; принятое там суждение, равносильное приговору, распространялось затем среди артистов и светских людей. И в результате ужин у Фернанды заслужил высокую репутацию, а потому и в самом аристократическом салоне Сен-Жерменского предместья и в самой элегантной мастерской художника новых Афин, не стесняясь, открыто говорили: "Вчера я ужинал у Фернанды", а если спрашивали, с кем, то названные гости почти всегда оказывались из числа самых именитых людей Франции. Так что Фернанде, по всей справедливости, между тем столь редко встречающейся у нас, было уготовано совершенно особое положение: ее не ставили в один ряд с женщинами, называемыми просто содержанками, хотя, конечно, и не оказывали ей того почтения, с каким относятся обычно к замужним женщинам, пусть даже прослывшим весьма легкомысленными.

Однако нужда в этом падшем ангеле, испытываемая в доме Фонтене-о-Роз, заставляла проявлять к Фернанде ту неосознанно нежную заботу, с какой обычно относятся к своим родным или к самому себе. Увидев, что Фернанда упала в обморок, г-жа де Бартель с Клотильдой не пожелали — то ли из опасения, то ли из предосторожности — положиться на своих горничных, чтобы привести ее в чувство; оказывая ей эту маленькую услугу, расстегивая и застегивая ее одежду, они сами сумели убедиться в том, что хороший вкус у Фернанды был вовсе не внешней видимостью туалета, напротив: врожденная привычка к роскоши проявлялась у нее в той утонченности мельчайших деталей, какую по-настоящему могут оценить лишь женщины, сами обладающие пристрастием к ней; пожилую даму высшего света это открытие завело так далеко, что она даже заподозрила Фернанду в принадлежности к знатному роду, ей подумалось, что присвоенное или, вернее, заимствованное имя, известное всем, скрывало громкое родовое имя.

Увидев, какую заботу о ней проявляют мать и жена Мориса, Фернанда сначала закрыла глаза, едва успев приоткрыть их, причем сделала это невольно, в инстинктивном порыве своей целомудренной души, под воздействием чувства, секрет которого хранило ее сердце; однако она почти тотчас осознала, что, чем скорее ей удастся выйти из этого положения, тем будет лучше и для нее и для других. И тогда, заставив себя, как мы уже говорили, усилием воли открыть глаза, она, собравшись с мыслями и не пытаясь вызвать к себе сострадание притворным жеманством, просто произнесла слова благодарности. Тут удалившиеся на время мужчины получили разрешение вернуться в гостиную и с действительным или притворным интересом исполнили интермедию, какой надлежало, казалось, послужить вступлением к той сцене, что должна была разыграться в комнате больного. И в самом деле, по всеобщему мнению, настоящая драма ждала их там, но Фернанда уже переживала ее всем сердцем.

— Сударыня, — обратилась она к Клотильде, — вы сами отведете меня к постели больного; я согласна предстать перед господином де Бартелем только в сопровождении вас и его матери.

А Фабьену и Леону она сочла нужным сказать:

— Господа, вы преподали мне жестокий урок; он пойдет мне на пользу, и я благодарна вам.

Куртизанке потребовались все душевные силы, чтобы достойно держаться рядом с двумя уважаемыми женщинами, ибо она любила Мориса всем сердцем. Только к нему и благодаря ему она впервые познала чувство любви; именно эта любовь была основой высокого нравственного развития, уготованного Фернанде природой множеством благотворных задатков, которые были дарованы ей от рождения. В самом деле, под внешней оболочкой легкомысленности у нее, как мы уже говорили, скрывались благородные способности, и полученное ею воспитание и свойственный ей величайший такт предохраняли ее от бесконечных невольных соблазнов кокетства и общественной развращенности, какими необычное существование неизбежно должно было окружать ее.

Впервые Фернанда с Морисом встретились на скачках в Шантийи. Скачки эти, проходившие под высоким покровительством, превратились, как известно, в место встречи всех парижских знаменитостей. Морис, которого путешествие в Италию отдалило от Франции, а последовавшие потом заботы, связанные с обустройством особняка на улице Варенн и виллы в Фонтене, оторвали от общества, возвращался, так сказать, в свет. Две его лошади, Миранда и Антрим, принимали участие в бегах, на одну из них ему предстояло сесть самому, так как последний забег был предназначен для дворян-riders[15].

Перед самым отъездом в Шантийи г-жа де Бартель почувствовала себя неважно, и Клотильда заявила, что останется со свекровью. Морис хотел отказаться от первоначальных намерений, поручив участвовать в скачках своему жокею, однако всем известно, какое важное значение мог иметь подобный отказ, а Морису необходимо было поддерживать свою репутацию спортсмена. Обе женщины настаивали, чтобы он не менял своих планов. Морис, удостоверившись у доктора, что недомогание матери не представляет никакой опасности, решил отправиться в Шантийи.

Таким образом Морис очутился в кругу своих прежних холостяцких знакомых. Фабьен тоже участвовал в скачках. У него, как и у Мориса, было две лошади — Фортунат и Роланд; как и Морис, он собирался сам принять участие в заезде; итак, былое соперничество двух молодых людей возобновилось.

В наши намерения вовсе не входит подробное описание одного из тех празднеств: их хорошо описывает наш друг Шарль де Буань; скажем только, что Фабьен и Морис разделили Орлеанский приз, в заезде дворян-riders лошадь Мориса Миранда отважно взяла все барьеры, тогда как Роланд не преодолел последнего.

Таким образом, по заведенному обычаю, Фабьен опять оказался побежденным своим другом.

Фернанда никогда не видела Мориса и ни разу не слышала его имени; она начала входить в моду в свете, когда Морис оттуда удалился. В экипаже Фернанды находилась одна из тех непримечательных женщин, каких элегантные дамы, не имеющие ни брата, ни мужа, берут обычно себе в спутницы для поддержки; Фернанда спросила у нее, кто этот красивый черноволосый наездник, сидевший верхом на прекрасной лошади рыжей масти. Спутница Фернанды не знала ни лошади, ни наездника. Фернанде, таким образом, пришлось заглянуть в программу, и только из программы она узнала имя того человека, кому суждено было оказать огромное влияние на ее жизнь.

Скачки должны были продолжаться и на следующий день. Поэтому любители, привлеченные праздником, остались в Шантийи. Известно, как все происходит в подобных случаях и как бьются при таких обстоятельствах за каждый номер в гостинице. Фернанда задолго позаботилась о том, чтобы получить соответствующие апартаменты, где она могла бы принимать весь свой двор. Таким образом, после скачек парижские друзья собрались у Фернанды, и, так как у нее был самый комфортабельный дом в Шантийи, было условлено, что вечером все придут к ней и вместе поужинают.

Морис намеревался сначала в тот же вечер вернуться в Фонтене-о-Роз, но на ипподроме было заключено множество разнообразных пари на следующий день; как победитель, барон де Бартель обязан был предоставить побежденным возможность реванша. Поэтому он остался, хотя первым его побуждением, как мы уже говорили, было уехать.

Когда разнеслась весть о предстоящем ужине у Фернанды, Фабьен пришел поговорить об этом с Морисом как о своего рода торжестве, на котором ему нельзя было не присутствовать. Морис слышал о Фернанде, и он испытывал огромное любопытство: ему не раз хотелось увидеть эту женщину, ибо его друзья говорили о ней как об одной из самых изысканных, умных и тонких женщин. Так что его нетрудно было уговорить согласиться на то, к чему он и сам стремился. Между тем он дал согласие сопровождать Фабьена лишь при условии, что друзья его будут хранить строжайший секрет: он опасался, как бы Клотильда не узнала об этом маленьком отклонении от правил, и что ни под каким видом во время ужина не будет речи ни о его матери, ни о Клотильде. Фабьен сделал вид, будто вполне понимает это стыдливое смущение сына и супруга, и поклялся своему другу, что с его стороны ему нечего опасаться нескромности.

Так Морис в тот же вечер был представлен Фернанде, и она приняла его со всеми почестями, положенными победителю.

Вначале Фернанда отнеслась к Морису как к еще одному элегантному мужчине в своей придворной свите, никаких перемен в ее поведении не было заметно: некоторое время она оставалась веселой, остроумной и кокетливой, какой бывала всегда. Однако вскоре физическое превосходство Мориса, всегда вызывающее к нему симпатию, внушило Фернанде одно из тех неизбежных влечений, что служат опорой корпускулярной философии Томаса Брауна и порождают, по его мнению, великие страсти. И вот, когда веселое застолье дало беседе более свободный ход, Морис заговорил. Голос у него был звучный, ум — живой; поэтический блеск озарял порою его слова, пронизанные какой-либо идеей, — явление довольно редкое в том мире, где он вращался, и среди фейерверка острот в сердце куртизанки начало происходить что-то важное. Вместо того чтобы направлять, как обычно, беседу или, вернее, легко и весело заставлять ее перескакивать с одного на другое, в зависимости от капризов своего настроения, Фернанда слушала Мориса, не спуская с него глаз. И даже не думая об этом, обнаружила внезапно в лице молодого человека те черты, каким, как художница, она всегда отдавала особое предпочтение, стремясь в своем воображении именно к таким чистым линиям, однако ей никак не удавалось запечатлеть их, когда с карандашом или кистью в руках она на бумаге или холсте пыталась отразить прекрасный идеал. Тогда она, усомнившись в том, что сердце Мориса соответствует его внешности и уму, бросила несколько слов: им надлежало найти отклик в его душе, подобно тому, как язык колокола заставляет звучать бронзу.

Фернанда не обманулась в своих ожиданиях: слова ее нашли точный отзвук; мало того, на лице Мориса появилось то самое грустное выражение, какое, как мы уже говорили, было свойственно ему и обычно кажется столь привлекательным, особенно у мужчин. Во время ужина он ни разу не сделал комплимента Фернанде. Сидя слишком далеко от нее, чтобы оказывать ей мелкие услуги, как это принято между гостями, он довольствовался лишь тем, что смотрел на нее. Но всякий раз, как вспыхивал взрыв веселья и разговор, не переходивший, однако, определенных границ, становился более вольным, взгляд Мориса, устремленный на падшего ангела, затуманивался еще большей печалью, словно втайне Морис думал: "Такая молодая, такая красивая и элегантная, все в ней создано для того, чтобы быть любимой, какое несчастье, что она стала тем, чем стала".

Морис, проникшийся симпатией к Фернанде, испытывал те же самые чувства, что и она. Причины были иные, но результат оказался точно таким же. Он обнаружил в Фернанде воплощение своих любовных мечтаний, они обрели форму, какую воображение тысячу раз рисовало ему во мраке под сенью надежды, то было творение мысли, призрак, созданный и сердцем и умом, который постоянно заслоняет от нас и отодвигает суета жизни, но который мы вновь с радостью обретаем в тиши одиночества, когда, закрыв глаза, забываем о строгости нравов, когда дух и материя сливаются воедино. Средь шумного веселья, средь звона слов, пустых и потому чересчур громких, Морис и в самом деле горестно вздыхал; печально улыбаясь иллюзорной мечте, внимая запоздалому всплеску угасшего желания, он с грустью и тайным сожалением глядел средь взрывов веселья на несчастную женщину и уже обожал ее, хотя не был с ней знаком: просто поверив в чистоту своих первых ощущений. Поддавшись этому впечатлению, сердце его сразу отозвалось, узнав с нежным состраданием желанный образ, и, охваченное неведомым дотоле волнением, угадывало в себе новые возможности.

Отправные точки для Мориса и Фернанды были разные, но пришли они к одному и тому же. Вечер пролетел для них с быстротою молнии, и когда в три часа утра заговорили о том, что пора расходиться, оба взглянули на часы, полагая, что еще только полночь. Вернувшись к себе, Морис думал лишь об одном: о Фернанде; Фернанда, отправившись на покой после того, как стих весь этот шум и суета, думала лишь о Морисе. Оба они вспоминали слова друг друга, интонации голоса, малейшие жесты, и каждый заснул, испытывая непреодолимое желание увидеться завтра.

Следующий день выдался сумрачным, предвещая грозу. В полдень Морис оставил свою визитную карточку у Фернанды, не осмеливаясь просить, чтобы его приняли. В час разразилась гроза, и начавшийся ливень положил конец надеждам на возможное продолжение скачек. Пришлось отложить пари до другого раза; со всех сторон посылали за почтовыми лошадьми, каждый спешил вернуться в столицу.

Морис разузнал парижский адрес Фернанды: она жила на улице Матюрен в доме № 19.

Что же касается Фернанды, то она не стала расспрашивать о Морисе прежде всего потому, что чувствовала: ей не удастся задать вопрос привычным, естественным тоном, и к тому же ей казалось странным думать о нем, а кроме того, порой втайне она позволяла увлекать себя неясной надеждой, какая никогда не сбывалась и все-таки неизменно возвращалась, ибо надежда, какой бы робкой она ни была, — это рецепт счастья, несущий успокоение страждущим сердцам. Правда, надежда похожа на опиум: когда очнешься, чувствуешь себя еще более удрученным и несчастным.

Впрочем, у нее было предчувствие, что она увидит Мориса.

И в самом деле, на другой день после возвращения из Шантийи, около трех часов пополудни, когда Фернанда собиралась уходить из дома, явился Морис. Оба разволновались, столкнувшись в передней и догадавшись по залившей их лица краске, что они думали друг о друге; обоих охватило желание ни на минуту не откладывать своего разговора. А между тем оба словно чувствовали необходимость подготовиться к этой встрече, Морис настаивал, чтобы Фернанда не оставалась ради него, а Фернанда заявила, что ей надо выйти всего на пять минут, и просила молодого человека подождать ее. По молчаливому согласию Морис вошел в покои Фернанды в тот момент, когда она оттуда уходила или делала вид, что уходит.

Очутившись в жилище женщины, с которой он встретился случайно и которую видел всего каких-нибудь несколько часов, но которая между тем завладела всеми его помыслами, Морис испытал одно из тех сильных потрясений, после каких не скоро удается оправиться. Было ли причиной тому чувство вины или же, поддавшись необъяснимому и неодолимому влечению, он заколебался, оказавшись у цели, ибо по достижении ее ему предстояло ступить на новый для него путь? Законная ли жена или куртизанка, Клотильда или Фернанда оказывали на него таким образом свое таинственное влияние? Как бы там ни было, пользуясь благоприятным случаем недолгого уединения, Морис не спеша изучал место, куда каприз привел его чуть ли не по принуждению, и мало-помалу настроение молодого человека переменилось, душа обрела свободу, и он, весь во власти могучего, неведомого волшебства, углубился в созерцание предметов, поразивших его воображение.

Гостиная Фернанды вовсе не была забита модными в ту пору безделушками, не было там ни этажерок, заставленных саксонскими статуэтками, ни шкафчиков со всевозможными диковинками, превращающими большинство наших салонов в лавки старьевщиков; напротив, она целиком была выдержана в строгом, безупречном вкусе и полностью отделана китайским фиолетовым дамастом, включая портьеры и мебель. На фоне этого темного цвета особо выделялись два больших шкафа Буля: один из них украшали две полные цветов великолепные селадоновые вазы с трещинами глазури, другой — огромный, выточенный из целого камня малахитовый кубок с двумя рожками старинного китайского фарфора; каждый из них выплескивал сноп золотых геральдических лилий, призванных служить канделябрами. На стене висели картины художников итальянской школы — почти все они принадлежали к эпохе, предшествующей Рафаэлю, или же копии юношеских шедевров этого мастера. То были творения Беато Анджелико, Перуджино, Джованни Беллини; среди них затерялись одно или два полотна Хольбейна, восхитительные по цвету и несравненные в своем совершенстве. Фортепьяно с партитурами, стол, заваленный книгами и альбомами, свидетельствовали о том, что в этой загубленной жизни поклонялись музыке и живописи.

Справа сквозь открытые портьеры можно было увидеть что-то вроде мастерской; именно там находили приют душевные склонности хозяйки этого жилища. Не переступая порога, Морис устремил туда жадный взгляд, сразу все охвативший; в нижней своей части окна были задрапированы зеленой саржей, с тем чтобы свет сюда проникал соответствующий, благоприятный для развешанных на стенах эскизов и начатых полотен на мольбертах. Эта комната была полностью посвящена искусству; тут находились уменьшенных размеров копии самых прекрасных статуй Греции; гипсовые слепки средневековых шедевров; оружие всех стран; ткани разных эпох, дамаст и парча — из тех, что любили набрасывать на плечи своих дожей или герцогинь Паоло Веронезе и Ван Дейк; то был тщательно продуманный хаос, радовавший взор живописный беспорядок, обнаруживавший в той, кому удалось собрать все эти вещи и представить их в должном виде, редкостное чувство композиции и цвета.

Скрытая двойной портьерой дверь вела в расположенную напротив мастерской спальню, обшитую гранатовым дамастом, с оранжевыми занавесками на окнах. Кровать, зеркальный шкаф и прочая мебель — все розового дерева. Там Фернанда несколько отступила от общей строгости меблировки. Какой-нибудь поэт времен Империи, увидев две только что описанные нами комнаты, сказал бы, что это храм любви, помещенный напротив храма искусства.

Едва заглянув туда, Морис отступил со стесненным сердцем. Откуда это горестное чувство при виде кокетливой, благоухающей спальни? Пусть объяснит, кто может.

Морис вернулся в гостиную, взглянул на лежавшие на фортепьяно партитуры: "Фрейшюц" Вебера, "Моисей" Россини и "Цампа" Эроля. Он открыл книги на столе: Боссюэ, Мольер, Корнель. Ни в чем, что попадалось ему на глаза, не было и тени легкомыслия; ничто не изобличало того положения, какое Фернанда занимала в обществе, — напротив, все говорило о том, что это была женщина простая и вместе с тем привлекательная и строгая, Морис вполне мог подумать, что очутился в Сен-Жерменском предместье, в особняке какой-нибудь молодой и красивой герцогини.

В эту минуту вошла Фернанда или, вернее, неслышно отодвинула портьеру; однако под воздействием какого-то трепетного, магнетического ощущения Морис инстинктивно почувствовал ее приближение и поднял глаза. Возможно, со стороны молодой женщины был определенный расчет: оставить Мориса на некоторое время вот так, одного; возможно, она подумала, что своего рода моральное оправдание должно предшествовать у них любому разговору. Поэтому, сердцем угадав все, что творится в душе молодого человека, хотя от нее и не ускользнуло написанное на его лице удивление, она со всей откровенностью затронула важный для себя вопрос, который должен был определить ее поведение при данных обстоятельствах, к тому же ее особое положение облегчало ей ту задачу, и она отважно прибегла к откровенности: довольно было одного слова, чтобы сразу же укрепить зародившуюся надежду на счастье или же уничтожить ее.

— Вы подумали, сударь, — сказала она, остановив на Морисе пронизывающий взгляд, но ни голосом, ни выражением лица не выдав своего волнения, — вы подумали, не так ли, что достаточно явиться ко мне, чтобы вас сразу приняли?

— Извините меня, сударыня, — пробормотал Морис, — но в Шантийи я имел честь передать вам визитную карточку, и вот уже два дня упрекаю себя в душе за то, что не настоял на встрече с вами…

— О, никаких извинений, сударь, — возразила Фернанда, — я не имею права ни удивляться, ни оскорбляться. Вы видели меня всего один раз, вы меня не знаете, а репутация, что мне создали — безусловно, по моей вине, ибо свет, как вам известно, непогрешим, — подвигла вас на этот поступок; будьте искренни, сударь.

При этих словах голос Фернанды упал, в нем уже звучали не те высокие ноты, с каких она начала, в нем слышались нежность и грусть. Морису показалось даже, что он заметил слезу, сверкнувшую в ее глазах.

— Сударыня, — отвечал Морис, взволнованный не меньше, чем она, — надеюсь, вы простите мою искренность, ибо у нее есть оправдание. Впечатление, какое вы произвели на меня в тот вечер, когда я имел честь познакомиться с вами, было столь глубоко, что с тех пор я горел одним желанием: увидеть вас вновь. Если это желание, приведенное в исполнение при первой же возможности, вы считаете неприличием, вините мое сердце, сударыня, но не разум; только не наказывайте меня слишком сурово; малейшие сердечные раны могут оказаться смертельными, вы это знаете.

Улыбнувшись, Фернанда опустилась на широкий диван, знаком пригласив Мориса сесть; Морис протянул руку к креслу, но Фернанда указала ему место рядом с собой.

— Спасибо, сударь, — сказал она ему, — спасибо, если вы говорите правду, и я тоже буду с вами откровенна, — подняв голову, добавила она с выражением очаровательного простодушия, — потому что если мне когда-нибудь хотелось кому-то понравиться, так это вам.

— Великий Боже! — воскликнул Морис, побледнев. — Сударыня, вы действительно говорите то, что думаете?

— Выслушайте меня, сударь, — продолжала Фернанда, жестом, исполненным грации и выразительности, принуждая молодого человека к молчанию, — выслушайте меня.

Морис сложил руки, изображая тем самым ожидание, боязливое и в то же время страстное: оно не могло обмануть.

— Если среди тысячи подробностей, о которых вам не преминули обо мне поведать, — продолжала Фернанда, — вам не сказали, что мое состояние обеспечивает мне сегодня независимость, я должна прежде всего поставить вас об этом в известность; затем, если вам сказали, что я не являюсь полной хозяйкой ни своему сердцу, ни своей персоне, вам солгали, и эту ложь я хочу исправить: я независима во всех отношениях, сударь, поэтому от того человека, кого я полюблю, мне не надо ничего, кроме его любви, если я смогу пробудить ее; при этом условии и с этой клятвой я согласна на все. Счастье за счастье. И знайте, я люблю вас.

При этих словах голос Фернанды дрогнул, и ее дрожащая рука, протянутая Морису, не дождавшись поддержки молодого человека, упала ей на колени.

Другой тотчас бросился бы к ногам Фернанды, тысячу раз поцеловал бы эту руку, стократно повторенными клятвами попытался бы убедить молодую женщину, а Морис встал.

— Выслушайте и вы меня, сударыня, — сказал он. — Клянусь честью дворянина, я люблю вас, как никогда никого не любил, мало того, мне кажется, кроме вас, я вообще никого никогда не любил. А теперь забудьте о моих ста тысячах ливров ренты, как забываю о них я, и относитесь ко мне так, словно, кроме своей жизни, я ничего не могу вам предложить; располагайте ею по своему усмотрению.

Затем, став перед Фернандой на колени, он спросил:

— Верите ли вы моему слову? Верите ли вы в мою любовь?

— О да! — воскликнула Фернанда, обвив его шею руками. — О да, ведь вы же не Фабьен.

И губы молодых людей, подобно устам Элоизы и Сен-Пре, слились в сладостном и долгом поцелуе, и, так как Морис становился все более настойчив, она сказала:

— Послушайте, Морис, я нарушила все приличия, я первая сказала, что люблю вас, первая протянула вам свои губы. Предоставьте мне инициативу и во всем остальном.

Морис встал и посмотрел на Фернанду с невыразимой любовью.

— Вы моя королева, моя душа, моя жизнь, — сказал он, — приказывайте, я повинуюсь.

— Пойдемте, — позвала его Фернанда.

И, легко опершись на руку Мориса, она вошла вместе с ним в свою мастерскую, села перед мольбертом, на котором стояла начатая картина.

— А теперь, — сказала Фернанда, берясь за кисти, — давайте побеседуем, прежде всего надо узнать друг друга. Я Фернанда, бедная разбогатевшая девушка; меня люди вежливые называют "госпожа" ради собственного спокойствия, но свет для меня под запретом, я изгнана из общества бесповоротно. Словом, я куртизанка.

— Фернанда, — сказал Морис со сжавшимся сердцем, — не говорите так, умоляю вас.

— Напротив, друг мой, — отвечала молодая женщина изменившимся голосом, хотя рука ее тем временем добавляла к начатой картине мазки поразительной верности, — напротив, мне следует приучить вас к тому, что вам скажут обо мне. Я знаю, меня не щадят, но разве я могу жаловаться? У меня нет на это права.

Морис понял, что работа, какой занялась Фернанда в этот час, была всего лишь удобным предлогом, чтобы избежать необходимости смотреть друг другу в глаза: так ей было легче — и это вполне понятно — говорить, делать признания, на что вынуждала ее порядочность. Такое поведение, безусловно, свидетельствовало о ее искренности: никогда кокетство падшей женщины не толкнуло бы ее на подобную хитрость.

Картина, которую Фернанда писала с картона, — казалось, он был сделан Овербеком, — была одним из тех шедевров выразительности, что оставили нам художники-идеалисты, чей дух почти полностью исчез с полотен с той поры, как Рафаэль перешел к третьей своей манере. Иисус стоял посреди своих учеников, а у его ног плакала женщина. Была ли это женщина, уличенная в прелюбодеянии? Или кающаяся Магдалина? Впрочем, это не имело значения. То была молодая, красивая грешница, и сын Божий ее прощал.

В этой работе, можно сказать, почти оконченной, Фернанда пока еще не касалась божественной головы; мало того, голова эта отсутствовала и на эскизе, точно так же как отсутствовала на картине; что же остановило художницу? Быть может, она с благоговейный трепетом усомнилась в своем таланте? Вполне возможно; но как это странно: под воздействием новых, неведомых чувств, испытываемых ею в присутствии Мориса, она, продолжая разговаривать с ним и воодушевляясь его словами, не опасаясь, что молодой человек, чей горящий взор следил за ее кистью, может отвлечь ее, принялась за выполнение этой трудной задачи, к какой сам Леонардо, великий и нежный Леонардо не решался подступиться три года.

— Я не стану рассказывать, кем я была, — продолжала между тем она, — но буду счастлива знать, что для вас важнее, кто я сейчас. Я не стану рассказывать вам о прошлом: изменить все равно ничего нельзя, скажу только, что нет в свете женщины, известной строгостью своих нравов, что могла бы неодобрительно отозваться о моей нынешней жизни, поняв и приняв раз и навсегда мое положение. Ах, — продолжала она, — поверьте, не я сделала себя такой, какая я есть.

Она подавила вздох, и у нее хватило сил оторвать глаза от картины и взглянуть на молодого человека: он слушал ее затаив дыхание от восторга, с трепещущим от волнения сердцем.

— Теперь, Морис, — снова заговорила она, — вы знаете обо мне все, что вам следует знать, вам известно все, что должно быть известно; будьте великодушны и, я бы даже сказала, справедливы: пожалейте меня. Постарайтесь понять, сколько мужества требуется, чтобы выносить мое столь легкомысленное на первый взгляд существование. Да, я прекрасно знаю, вы встретили меня в обществе юных безумцев, ваших друзей. Но это одно из неизбежных последствий того самого прошлого, которое я проклинаю, поскольку не могу избавиться от его ига: стоит только раз оступиться, и — другая бы сказала, что из-за предрассудков света, а я скажу, что из-за общественных законов, — любое похвальное действие потребует определенных усилий, простейший из добродетельных поступков вызовет ответную реакцию. Чтобы хоть наполовину жить согласно своим вкусам, я должна принести в жертву вторую половину жизни. Вы встретили меня средь шумного веселья. А я предпочла бы, особенно в тот вечер, одиночество и тишину, потому что в тот вечер мне было до смерти грустно. Хотя на этот раз мне не на что жаловаться, да, я уступила настойчивым просьбам, но встретила вас и сегодня вижу вас вновь, ощущаю вас рядом с собой. О, я сразу заметила, что вы не разделяли веселья ваших друзей, а я, я радовалась вашей печали: мне показалось, что в этой печали таилось немного ревности. Как мне хотелось сказать вам: "Не бойтесь, Морис, ни один из этих мужчин не был моим любовником", потому что, повторяю, меня влекло к вам какое-то предчувствие: я вздрагивала каждый раз, ощутив на себе ваш взгляд; стоило вам заговорить, и я ловила каждое ваше слово; наконец, я испытывала смутную потребность любить, подсознательно искала какого-то убежища, мечтала о полном отрешении от собственной гордыни. Что поделаешь! Покой я могу обрести лишь в самоотверженности, а счастье — только в любви; любить — значит искупить свои ошибки. Вы меня понимаете? О Морис, Морис, скажите, что вы меня понимаете!

Слова эти сопровождались взглядом, затуманенным слезами.

— Да, да, — отвечал Морис не столько губами, сколько легким движением головы, словно опасаясь, что любое произнесенное вслух слово может нарушить мелодию голоса Фернанды, словно не желая отвлекаться от этого грустного взора: в нем, как в зеркале, отражался смысл всего, что он сейчас услышал.

— Спасибо, — продолжала Фернанда, — спасибо: я чувствовала бы себя несчастной, если бы тягостная сторона моего существования не тронула бы вас. Так вот, я говорила вам, Морис, что жила я по всем правилам, и это сущая правда; время, которое мне удавалось вырвать у шумного веселья, я посвящала познанию, работе, размышлениям. И потому в вихре жизни, порой увлекающем меня, я всегда сохраняю ясность разума; только страсти могли бы внести смятение в мою душу, нарушить мой покой, заставить меня выйти за пределы очерченного мной для себя замкнутого круга; но пока я не встретила вас, я говорила себе, что никогда не полюблю, и искренне верила в это, Морис, ибо здесь, в моем доме, я нахожусь под надежной защитой своих привычек. Каждое место здесь предназначено для какой-нибудь работы, и если я не натворила еще больших безумств, то этим я обязана работе. Работа — это мой ангел-хранитель, я в этом убеждена. Живопись, музыка, серьезное чтение — так проходит мой день, и скука не закрадывается ко мне в душу; время от времени кто-нибудь из друзей, кому я отваживаюсь сказать о своем страдании и кто не смеется над моей печалью, приходит побеседовать со мной. Как сладостно предаваться беседе, когда твои чувства находят отклик, когда мысль невольно возносится на такие высоты, куда разум не решается следовать за ней, где у нее словно вырастают могучие крылья и она с легкостью преодолевает все расстояния, соединяет непримиримые противоположности и, следуя детской присказке "Если бы я был королем!", возводит волшебные дворцы: поэтические грезы поддерживают душу средь нашей безжалостной действительности.

Если бы Морис был свободен и сердцем и разумом и мог бы поразмыслить над серьезным и глубоким смыслом этих признаний, его несомненно поразило бы то обстоятельство, что так рассуждает куртизанка; но в приливе рождающейся страсти он уже был не властен что-либо по достоинству оценить или отвергнуть в той, которая эту страсть внушала; очарование было столь неотразимо, а притягательная сила столь велика, что, полностью поглощенный настоящим, он уже ни о чем не помнил и не строил надежд, словно вся его жизнь, прошлое и настоящее, сосредоточились во взгляде или жесте Фернанды.

Прервав свою работу, она, улыбаясь, спросила с детским простодушием:

— Вы поняли меня?

— О да! — отвечал Морис. — И мне кажется, что все сказанное вами отражает мои собственные мысли. Фернанда, вы говорите, что любите меня. Так вот, я тоже вас люблю, люблю всеми силами души!

— Боже мой! Если это правда, — воскликнула Фернанда, сложив руки, — если это правда, я так счастлива! Ибо только сегодня я начинаю понимать, как, должно быть, ужасно любить одной, жить одной, все время одной чего-то желать, чего-то ждать. Если бы вы не полюбили меня, Морис, отныне я осталась бы в жизни одна. Но тогда скоро бы все и решилось, потому что, видя вас здесь, в моем доме, рядом со мной, слушая слова, которые вы мне сейчас сказали, я ощутила в своей душе такую сладостную надежду, что умерла бы, утратив ее.

— Да разве от меня зависит теперь любить или не любить вас? — воскликнул Морис. — Меня влечет к вам неодолимое чувство, и, если я даже захочу этого, могу ли я разлучиться с вами?

— То, что вы говорите, Морис, сказали бы вы другой женщине? — с жаром спросила Фернанда. — Это правда то, что вы говорите?

— О, даю вам слово и клянусь честью, — ответил Морис, приложив руку к груди.

Фернанда встала.

— Эта минута заставляет меня забыть о многих горестях, — сказала она. — Морис, вы мой спаситель, — и, переведя взгляд на картину, добавила: — Посмотрите, как согласны мои чувства с моею мыслью; вот уже месяц я никак не могла взяться за изображение головы Спасителя, а сейчас всего за десять минут закончила ее.

Морис взглянул на картину и с удивлением увидел, что печальный, грустный лик Иисуса был его собственным портретом.

— Вы узнаете себя? — спросила Фернанда. — Вам понятны и моя мысль и мои чаяния? Господь Бог дарует прощение грешной женщине вашими устами и вашим взором. Вы не отречетесь от Божьего слова? А если мне когда-нибудь придет в голову нарушить святую клятву не предавать вас, чтобы укрепить свою душу, мне довольно будет помолиться перед этой картиной: она говорит о милосердии Небес. (Она положила на стул палитру и кисть.) Я больше не прикоснусь к этому полотну, — сказала она, — иначе что-нибудь испорчу. То, что я делаю в порыве чувств, всегда отражает величие и правду. Покинем мастерскую, Морис, перейдем в гостиную; я хочу раскрыться вам полностью, хочу, чтобы вы любили меня.

Она протянула Морису руку, он предложил ей свою, и, опершись на молодого человека, глядя на него с ласковой, грустной улыбкой, приспосабливая свой шаг к его шагам, она направилась к фортепьяно.

— Я уже говорила вам, Морис, — продолжала сирена, — каждое место здесь предназначено для какого-нибудь занятия; когда я устаю от живописи, меня развлекает музыка. Ты любишь музыку, Морис?

— И ты еще спрашиваешь, Фернанда?

— Тем лучше, я ее обожаю. Это живое, мгновенное выражение душевных впечатлений. В одиночестве, страдаю я или весела, моя боль или моя радость носят слишком личный характер, чтобы поделиться ими с какой-нибудь подругой: она только посмеется надо мной; но вот я сажусь за фортепьяно, и мои пальцы открывают ему глубочайшие тайны моего сердца. Тут мои чувства не могут остаться непонятными. Верное, мелодичное эхо, оно точно повторяет мою мысль во всей ее полноте. Проведя за этим инструментом четверть часа, я уже чувствую облегчение. Фортепьяно, Морис, это мой лучший друг.

И тут, пробежав пальцами по клавишам, словно освобождая самую суть мелодии от облачной пелены мыслей, она запела арию Ромео "Ombra adorata"[16] и предшествующий ей речитатив с такими верными, захватывающими интонациями, что Дюпре и Малибран могли бы позавидовать ей.

Морис слушал с благоговейным восторгом; казалось, все струны его души, отозвавшись на этот чистый, звучный голос, запели под пальцами Фернанды. Поэтому, когда она кончила арию, он и не подумал высказывать ей банальную похвалу.

— Фернанда, — промолвил Морис, — позвольте мне поцеловать ваш голос.

Тут Фернанда, откинувшись на спинку стула, исторгла самые нежные звуки только что прозвучавшей арии, а Морис, приблизив свое лицо к ее лицу, вдохнул гармоничное дуновение, слетевшее с ее губ.

— До чего же вы сейчас красивы! — сказал Морис. — И как волнение вашей души отражается у вас на лице!

— А разве может не волновать такая музыка? — воскликнула Фернанда. — Скажите, разве вы не чувствуете, как она проникает в самое сердце?

— Да, но я в первый раз слышу, чтобы ее так исполняли. Где вы провели свою юность, Фернанда, и кто дал вам такое восхитительное образование? Ни одна светская женщина из тех, с кем мне доводилось встречаться, не может сравниться с вами.

Дымка печали омрачила лицо молодой женщины.

— Несчастье и уединение, — сказала она, — вот два моих великих учителя; однако я просила вас, Морис, никогда не говорить со мной о прошлом. Не будем омрачать этот день, самый счастливый день моей жизни, я хочу сохранить его в своей памяти безоблачно-чистым. А теперь, Морис, следуйте за мной, — продолжала Фернанда с выражением бесконечной любви, — я хочу еще кое-что показать вам.

— Еще один сюрприз? — спросил Морис.

— Да, — с улыбкой ответила молодая женщина.

И покраснев, словно стыдливая юная девушка, она устремилась в угол гостиной, нажала невидимую пружину, и тут же отворилась какая-то дверь.

Эта дверь вела в восхитительный будуар, затянутый белым муслином; белые шторы ниспадали с окна, белые занавески скрывали кровать; эта комната дышала девственным покоем, ласкавшим глаз и дававшим отдохновение мысли.

— О! — воскликнул Морис, пожирая Фернанду своими прекрасными черными глазами. — О Фернанда, куда вы меня ведете?

— Туда, куда ни один мужчина никогда не ступал, Морис. Я велела сделать этот будуар для того единственного, кого полюблю. Входи, Морис.

Морис переступил порог белой кельи, и дверь за ними закрылась.

VIII

До того как между Фернандой и Морисом установились близкие отношения, никто из них понятия не имел об истинной жизни сердца, которая одна дает страстям и силу и продолжительность; но при первом же соприкосновении с такой жизнью, неведомой ему дотоле, у Мориса сразу развеялись иллюзии относительно его супружества. Клотильда была миловидной, пожалуй даже красивой, возможно красивее Фернанды, но красота эта была холодной, ее не могли оживить ни проблеск восторга, ни слезы жалости. Морис был счастлив с Клотильдой, но счастье его было спокойным, пресным, однообразным: то было скорее отсутствие страдания, нежели присутствие радости. Улыбка Клотильды была обворожительна, но всегда одна и та же и утром, и вечером, с нею она провожала Мориса и с нею встречала. Наконец, Клотильда была похожа на великолепный искусственный цветок, один из тех, что можно видеть в мастерских Баттона или Наттье: они всегда свежи, всегда красивы, но в их вечной свежести, в их бесконечной красоте есть что-то неодушевленное, что свидетельствует об отсутствии жизни.

Морис женился на Клотильде, когда ей было шестнадцать лет. "Это ребенок", — говорил он себе. Прошло три года, и Клотильда стала женщиной, но ничего, кроме холодной красоты, ей это не прибавило. И потому Морис всегда любил Клотильду так, как обычно любят сестру.

Вот этот счастливый покой и приобрел в глазах Мориса видимость счастья. Соблюдение приличий в отношении молодой жены было, по мнению людей светских, проявлением уважения к ней. Покой и тщеславие поддерживали то состояние, которое представляет собой нечто среднее между скукой и блаженством. Но стоило Морису встретить Фернанду, то есть женщину, соответствующую его склонностям, с сердцем, близким его сердцу, с душой, созвучной его душе, и его уже не волновало, на какой ступени общества он ее нашел. Заключив Фернанду в объятия, он поднял ее на недосягаемую высоту своей любви. И тогда волнения, таинства, восторги нового существования затронули молчавшие до той поры струны его уснувшей души, найдя отклик в неведомых глубинах его пылкой и поэтической натуры. Все остальное исчезло, кануло в прошлое, ибо прошлое лишено было волнений, — так тот, кто пересек море, забывает дни безмятежного спокойствия, сохранив в памяти один-единственный день бури. Теперь все его блаженство заключалось во взглядах Фернанды: роскошь в его глазах уже не имела цены, если не была выражением ее утонченного вкуса, придававшего цену любой вещи; произведения искусства ничего не говорили ему, если их не одушевляли ее чувства, и, наконец, сама жизнь, столь наполненная теперь, становилась для него невыносимой, если в данную минуту он не посвящал ее Фернанде.

Для Фернанды тоже открылось существование, наиболее соответствовавшее ее желаниям и стремлениям. Святость истинной любви как бы очистила ее, стерла прошлое, вернула ее душе данную от природы незапятнанность. Фернанда гнала от себя воспоминания о прошлом, чтобы не испортить будущее, ласково убаюкивавшее ее своими обещаниями. Можно было подумать, будто она усилием воли вернулась в детство, чтобы на этот раз расположить события своей новой жизни в соответствии с требованиями благоразумия, и эта сила воли, все преображая, придавала в то же время еще большую привлекательность ее красоте, а уму — еще большую живость. Она вся светилась счастьем, разливавшимся вокруг, словно сияние пылающего огня.

Такое согласие во всем способствовало быстрому нарастанию страсти, впервые оставившей глубокий след в душе каждого из них. День ото дня добавлялось что-то новое к очарованию их встреч, к радости, которую дарила им близость. Чем больше они узнавали друг друга, тем теснее становились узы, связавшие их. И он и она находились в том счастливом возрасте, когда время лишь прибавляет прелести телу, в своей таинственной нежной привязанности они видели столько возможностей блаженного счастья, что его источник казался им неиссякаемым. Благодаря Фернанде, их душевные переживания почти всегда преобладали над ощущениями, делая невозможным тот культ собственной персоны, что быстро изнашивает чувство и превращает иные отношения в непрочную связь. Ведь любовь подобна огню: чем ярче он горит, тем скорее гаснет; но у этих прекрасных молодых людей она была целомудренно скрыта под покровом сердечных чувств и разума, и, казалось, ее должно было хватить на всю их долгую жизнь. Время летело быстро, а между тем молодая элегантная женщина не появлялась больше ни на прогулках, ни на спектаклях. Самые прекрасные зимние дни, когда обычно каждый с жадностью спешит насладиться ими, протекали один за другим, но экипажа Фернанды не было видно ни на Елисейских полях, ни в Булонском лесу. Даже на самых интересных спектаклях в Опере и Опере-буфф никто ни разу не видел Фернанду в ложе, где она имела обыкновение царить в кругу своих придворных. Она так тщательно распределила свое время, заполнив каждый час, что у нее не оставалось ни единой минуты, чтобы уделить ее безразличным ей людям или прежним льстецам. С тех пор как Морис появился в ее доме, она никого не принимала, никто не располагал ее доверием; ни один нескромный взгляд не мог проникнуть в ее тайну; в своем опьянении она предоставляла толпе удивляться и перешептываться.

• — Боже мой! Как я счастлива! — нередко говорила она, уронив свою прелестную головку на плечо Мориса, полузакрыв глаза и приоткрыв рот. — Небо сжалилось над моими страданиями, дорогой друг, послав мне ангела, явившегося слишком поздно, чтобы быть хранителем моего прошлого, зато он станет спасителем моего будущего, Я обязана вам, Морис, своим нынешним покоем на веки веков, ибо счастью сопутствуют одни добродетели. Ах, поверьте мне, Верховный Судия будет беспощаден к тем, кто не сумел воспользоваться богатствами, заложенными в их душах, и кто, имея возможность добиться счастья, каким наслаждаемся мы, прошел, не заметив, мимо него. Счастье, Морис, это пробный камень: на нем испытываются все наши чувства, причем хорошие и плохие качества оставляют разные следы. Счастье, что ты дал мне, Морис, возвышает меня, и я горжусь тем, что существую, а ведь раньше я порой стыдилась своей жизни. Весь мир теперь заключен для меня в нас двоих; вселенная сосредоточена в этой комнате, ставшей одухотворенным тобой раем, эдемом, куда до тебя никто не входил, ибо ангел нашей любви охраняет его порог. Я надеюсь на тебя, как на Бога, верю в твою любовь, как в собственную жизнь. Нельзя сказать, что я думаю о тебе в тот или иной миг, нет, твоя любовь всегда со мной. Ведь я не думаю о крови, заставляющей мое сердце биться, а между тем именно кровь дает мне возможность жить. Я настолько уверена, Морис, в твоей любви, что у меня ни разу не возникло сомнения в ней. Мне кажется, что силой своего воображения я непрестанно следую за вами, не отставая ни на шаг. Вместе с вами я проникаю в ваш дом, вижу вашу мать, я люблю ее, давшую вам жизнь, уважаю за ее имя, склоняюсь перед ней, чтобы получить часть благословений, что она посылает вам; как вы счастливы, Морис! Посмотрите, до чего я дошла в своем безумии, мне кажется, будто я разделяю ваши заботы о ней, вашу любовь к ней. Мысленно я прячусь где-нибудь в укромном углу вашей гостиной, словно наказанный ребенок: его наказали, он все видит, все слышит, но ему запрещено разговаривать. О Морис, я не только живу ради вас, я чувствую, что живу только вами.

Морис тоже считал настоящей жизнью лишь то время, что он посвящал Фернанде. Очутившись между Клотильдой, которую приходилось скрывать от Фернанды, и Фер-нандой, которую приходилось скрывать от света, он был счастлив и несчастлив одновременно; несчастлив тем, что ему надо было изображать по отношению к Клотильде нежность — а ее не существовало, перед Фернандой свободу — а ее у него не было, в обществе же — спокойствие, а оно было утрачено им.

И в самом деле, хотя любовники безгранично верили друг другу, они, тем не менее, внесли кое-какие ограничения в свои откровения, ограничения, необходимые для их счастья. По их мнению, это вовсе не было обманом — это означало любить разумно, вот и все. Если приходится выбирать между иллюзией и истиной, то всегда поступаются совестью, это одна из тех молчаливых и вынужденных уловок, делающих возможными тайные отношения. Поэтому Фернанда, несмотря на всю свою откровенность, не соглашалась рассказывать Морису о своей прошлой жизни, ибо в этой жизни были поступки, которых она стыдилась. Поэтому Морис с огромными предосторожностями скрывал от Фернанды, что он женат, как из уважения к Клотильде, так и из любви к Фернанде. И в результате, вынужденный обманывать и жену и любовницу, он все силы прилагал, чтобы скрыть от одной свою любовь, а от другой — лежавшие на нем обязанности. Фернанда отдавала себя всю целиком, тогда как Морис — только наполовину. А между тем Морис не променял бы это зыбкое счастье ни на какое другое. Только в последние три месяца он стал ощущать, что живет полной жизнью с ее бесконечными радостями и глубокими горестями.

Но ничто не вечно на земле; буря разразилась как раз из-за тех предосторожностей, к каким прибегали любовники, чтобы избежать ее. Фернанда была не из тех женщин, чье исчезновение остается не замеченным в обществе. Она имела право уединиться, чтобы предаться раскаянию, но не любви. Ее прежние почитатели предъявляли как на собственность права на свое исчезнувшее с горизонта светило. Раскаявшуюся они могли бы ее пожалеть, но счастливую — нет, ибо ревновали ее к тому, кто дарил ей счастье. За ней следили, ее подстерегали, за ней шпионили. Когда желание и интерес сплетаются воедино, узнать можно все. Нет такой непроницаемой тайны, куда бы не проник хищный завистливый взгляд, и в любом, даже самом плотном покрове всегда найдется крохотное отверстие, сквозь которое ничего, казалось бы, нельзя увидеть, но кто-то все-таки видит. Так, например, видели, как Морис вошел к Фернанде; видели, как он от нее вышел через четыре часа, и все это время никого не принимали. Сомнений не оставалось: Морис был тем любовником, кого предпочли, любовником требовательным, любовником ревнивым. Никто не верил в добровольное затворничество Фернанды, никто не хотел мириться с попранием всех законов любовных отношений; и вот однажды утром Фернанда получила одно из тех посланий, написанных измененным почерком, от каких нет законной защиты, хотя убивают они так же верно, как стальной клинок или яд.

Содержание анонимного письма было таково:

"Благородное семейство повергнуто в отчаяние с тех пор, как барон Морис де Бартель полюбил Вас. Проявите доброту под стать Вашей красоте, сударыня, и верните не только сына матери, но и жене — мужа".

Фернанда только что встала после счастливой ночи, наполненной золотыми снами, что снились ей с той поры, как она познакомилась с Морисом. Она любила молодого барона без всякой задней мысли, не испытывая ни малейших угрызений совести из тех, что по временам терзали сердце Мориса. Нет, ее счастье было полным, ничем не омраченным, беспредельным, поэтому удар оказался жесток, новость — сокрушительна. Она снова перечитала письмо, ибо с первого раза не поняла его. И, перечитывая, с каждой строчкой все больше бледнела, а прочитав до конца, упала сраженная.

Между тем первой ее мыслью было сомнение: возможно ли, чтобы Морис утаил от нее подобный секрет? Возможно ли, чтобы каждый раз, покидая ее, свою возлюбленную, которую, по его словам, он любил всеми силами души, возможно ли, чтобы он возвращался от нее к своей жене?

Стало быть, Морис такой же, как все другие мужчины, Морис мог совмещать в своем сердце две любви, Морис мог говорить: "Я люблю тебя" — и при этом не любить. Такое невозможно. Фернанда придумывала тысячу способов, чтобы убедить себя. Для пылкой, решительной натуры не было ничего хуже сомнения.

Среди женщин, с какими встречалась Фернанда, была одна писательница, что-то вроде Скюдери в миниатюре, выцветший "синий чулок". Благодаря положению ее любовника, могущественного лица высокого ранга, эта женщина знала весь Париж. Скомпрометированная в глазах света, на который сильное влияние оказывал маркиз де***, она, тем не менее, занимала более высокое положение по сравнению с Фернандой, ибо звание замужней женщины — надежная защита, помогающая скрывать и позор и стыд. У г-жи д’Ольне (так звали эту женщину), время от времени выпускавшей то высоконравственный роман, то скучную комедию, был, следовательно, муж. Правда, муж этот казался существом мифическим, он почти не появлялся в обществе, а если и появлялся, то, по крайней мере, всегда молчал. Фернанда решила написать этой женщине.

Взяв перо и бумагу, она наспех набросала несколько строчек:

"Дорогая сударыня,

у меня спрашивают адрес госпожи Морис де Бартель, мне он неизвестен. Но Вам все известно, и Вы должны его знать, я имею в виду не мать, а жену барона.

Художник, желающий узнать ее адрес, кому, как мне кажется, поручено написать ее портрет, хотел бы заранее знать, молода ли она и хороша ли собой.

Всегда Вам искренне преданная и глубоко признательная

Фернанда".

Затем она позвонила и отправила своего камердинера к г-же д’Ольне. Через десять минут он вернулся с маленьким посланием: оно нестерпимо благоухало мускусом, а на печати стояло латинское изречение.

С трудом сдерживая дрожь, Фернанда взяла ответ г-жи д’Ольне. Ответ этот для нее заключал в себе жизнь или смерть. Некоторое время она вертела письмо в руках, не решаясь открыть. Потом, наконец, сорвала печать и, словно сквозь дымку, прочитала:

"Моя милая,

госпожа баронесса Морис де Бартель живет в особняке своей свекрови на улице Варенн, 24.

Хотя женщинам, как Вам известно, нелегко признаваться в таких вещах, скажу Вам по секрету: она очаровательна. Поэтому в свете только и разговора, что о бесподобной страсти, какую она внушила своему мужу, прекрасному Морису де Бартелю, которого прежде Вы несомненно должны были где-то встречать, однако после женитьбы он почти не выходит в свет.

Кстати, как Вы сами поживаете, дорогая крошка? Вас не видно целую вечность. А между тем Вам известно, с какой любовью к Вам относятся на улице Прованс, 11.

Армандина д ’Олъне".

Письмо это не оставляло ни малейших сомнений для Фернанды: Морис в самом деле был женат, жена его молода и красива, в свете о его любви к жене знают все.

Было одиннадцать часов; в полдень, как обычно, должен был прийти Морис, то есть муж другой женщины!

Фернанда сначала разрыдалась; но стрелки часов неумолимо двигались вперед, и слезы ее осушило пламя гнева; ей даже показалось, что последние слезы были из огня: они обожгли ей веки.

Как только доносился шум экипажа, проезжавшего по улице, ей чудилось, что это экипаж Мориса. Казалось, колеса проезжают по ее сердцу, а между тем каждый раз, когда снова раздавался шум, она тихонько шептала, улыбаясь:

— Посмотрим, что он скажет; посмотрим, что он ответит.

Наконец, когда пробило полдень, у двери остановился экипаж. Вскоре Фернанда услышала звонок и узнала манеру Мориса звонить. Минуту спустя, хотя пол устилали ковры, она уловила приближавшиеся шаги — то были шаги Мориса. Дверь отворилась, вошел Морис; вид у него был спокойный и радостный, как обычно: он был счастлив снова увидеть Фернанду, с которой расстался накануне вечером и которую, как ему казалось каждое утро, не видел целую вечность.

Фернанда, бледная, с неподвижно застывшим, мрачным взглядом сидела в гостиной, держа в руках смятое письмо. Она находилась в полумраке, и Морис, не заметив ужасного выражения ее лица, подошел прямо к ней, собираясь, по своему обыкновению, поцеловать ее в лоб. Внезапная краска залила вдруг лицо Фернанды, сменив смертельную бледность; она поднялась и отступила назад.

— Сударь, — проговорила она глухим, дрожащим голосом, — сударь, вы солгали, как последний лакей!

Морис застыл, онемев на мгновение, словно пораженный молнией; но вскоре, ужаснувшись выражению искаженного от волнения лица Фернанды, шагнул к ней, открыл было рот, собираясь спросить, что с ней.

— Сударь, — продолжала Фернанда, — вы подлец! Вы обманываете сразу двух женщин, меня и госпожу де Бартель; я знаю: вы женаты.

Морис вскрикнул; он почувствовал, как счастье с болью оторвалось от его сердца и убежало прочь, далеко от него. Охваченный еще большим волнением и отчаянием, чем та, чье безысходное горе выражалось в поведении и словах, он, сломленный, уничтоженный, испепеленный, склонил голову и упал на стул.

— Сударь, — продолжала Фернанда, — честь и долг призывают вас домой, честь и долг запрещают мне принимать вас далее. Уходите, сударь, уходите! Благодарение Небу, я здесь у себя дома. Дома! Поймите же, сударь, смысл, что заключает в себе это слово.

И слишком истерзанная своими собственными впечатлениями, чтобы по-настоящему оценить, по-настоящему понять подавленность Мориса, она ошиблась, приняв ее за безразличие, увидев его неподвижным, она подумала, что он спокоен, и потому добавила с презрением:

— Сударь, вы воспользовались доверчивостью бедной женщины, а теперь, возможно, намереваетесь противостоять ее воле, злоупотребить своей силой, чтобы остаться у нее вопреки ее приказанию. Если так, то я сама готова уйти.

И, пройдя к себе в спальню, Фернанда наспех набросила на плечи какую-то шаль, надела на голову первую попавшуюся ей под руку шляпу; затем, выскользнув через туалетную комнату, велела лакею, находившемуся в прихожей, предупредить г-на де Бартеля, что ее не будет весь день.

Отправившись пешком без всякой цели, спрятав под вуалью свою бледность, а быстротой движения стараясь скрыть охватившее ее волнение, Фернанда очутилась вскоре на улице Прованс, напротив дома г-жи д’Ольне.

Она не знала, куда податься, и решила войти.

— Ах, это вы, мой ангел! — воскликнула писательница, изобразив улыбку. — Вот и чудесно, я вижу, вы не оставляете упреки без внимания. Вас не было видно всю зиму; вы что, сидели в заточении? Да что это с вами? Вы бледны как полотно, и глаза у вас красные, распухшие. Боже мой, что случилось? Рассказывайте.

И не переставая говорить, она увлекла молодую женщину в своего рода молельню, расположенную за спальней.

— Я… О! — воскликнула Фернанда. — Я самая несчастная из всех женщин!

И долго сдерживаемые слезы хлынули у нее из глаз.

— Вы несчастны! Это в ваши двадцать лет, с вашим бесподобным лицом! Вы портите его, точно несносный ребенок! Будет вам, этого не может быть, и я уверена, что, если вы поведаете мне причину своей великой печали…

— О! Не спрашивайте меня ни о чем, я ничего вам не скажу. Я просто несчастна, вот и все.

— Ну хватит, хватит, я догадываюсь: какая-нибудь великая страсть. Да вы с ума сошли, чтобы так любить, моя милая? Любить в вашем возрасте, бедняжка! Знайте же, такая красавица, как вы, никогда не должна любить. Любить! Подобные безумства хороши лишь для безобразных женщин; страсти наносят вред нашим духовным качествам, иссушают наши физические достоинства. О, я хочу написать роман или комедию об опасности, что таит в себе любовь, и берегитесь, я назову свое творение "Фернанда". Поверьте мне, прелестное дитя, никакая косметика не может сравниться по благотворному воздействию с безразличием: это все равно, что живительная вода. Я не знаю румян, способных тягаться с радостью. Пускай вас любят сколько угодно; но вы сами берегитесь чувств: чувство убивает.

— Да, да, вы правы, — согласилась Фернанда, все выслушав, но ничего не поняв.

— Еще бы! Конечно, я права. Давайте-ка вытрем жемчужины, что катятся по этим лепесткам роз, — продолжала писательница, поднося к глазам Фернанды платок, который та уронила на колени и который потом соскользнул на пол. — Все морщины появляются от слез, уверяют старые женщины. Утешьтесь, ведь вам известна пословица "На одного утраченного любовника найдется десяток новых". Для вас, слава Богу, с этим все просто. День вы проведете со мной; я развлеку вас. Хотите?

— Да.

— Мы поедем прогуляться в лес; погода стоит великолепная, эти первые весенние дни восхитительны, если их не портить. У вас, вы говорите, туалет не тот? Какое это имеет значение? Вы всегда прекрасны. Туалеты нужны нам, старым женщинам. В двадцать лет туалет одно удовольствие, а вот в тридцать пять — это уже целое дело.

Давая себе тридцать пять лет, г-жа д’Ольне убавляла верных десять.

Лихорадочное возбуждение, поддержавшее мужество Фернанды, не давало ее мыслям сосредоточиться на словах, до нее доносились лишь невнятные звуки, к тому же потребность новых впечатлений побуждала ее к физическому перемещению и смене внешних картин. Она приняла предложение, обещавшее ей движение, загородный пейзаж и свежий воздух. Но надо было еще дождаться, чтобы наступил час этой прогулки. Госпожа д’Ольне принимала много людей; в любой момент мог прийти кто-то чужой, незнакомый, и каждая минута казалась вечностью молодой отчаявшейся женщине, сгоравшей от нетерпения.

И в самом деле, вскоре доложили о графе де Монжиру.

Не подозревая об отношениях, связывавших графа де Монжиру с Морисом, Фернанда встала; но г-жа д’Ольне удержала ее.

— Останьтесь, мой ангел, — сказала она, — господин де Монжиру — привлекательный мужчина.

И в ту минуту, когда г-жа д’Ольне подала знак, что готова его принять, вошел пэр Франции.

Граф де Монжиру никогда прежде не встречался с Фер-нандой, но слышал о ней, ценил ее ум и элегантность. Он подошел к молодой женщине с той несравненной учтивостью мужчин прошлого века, какую мы, нынешние, заменили английским рукопожатием, точно так же как променяли аромат амбры на запах сигары.

Госпожа д’Ольне заметила, какое впечатление произвела Фернанда на графа, а так как пэр Франции был одним из тех, кого писательница считала своими единомышленниками, и потому обычно оказывала ему всевозможные знаки внимания, она и на этот раз поспешила сказать:

— Добро пожаловать, дорогой граф. Готовы ли вы удовольствоваться сегодня скверным ужином?

Граф утвердительно кивнул, переводя взгляд с г-жи д’Ольне на Фернанду и по очереди приветствуя их.

— Вот и прекрасно! — продолжала г-жа д’Ольне. — Решено, вы нарушите наше уединение, ибо мы рассчитывали провести весь день вдвоем; я уже сообщила господину д’Ольне, что ему лучше отужинать с академиками, вам известно, что я собираюсь сделать бедного господина д’Ольне одним из бессмертных?

— Думаю, что будет совсем не трудно, сударыня, — учтиво заметил пэр Франции, — в особенности, если вы вступали в брак на условиях общности имущества.

— Да, я знаю, что вы безусловно обворожительный человек; но вернемся к нашему ужину: итак, мы можем рассчитывать на вас?

— Да, если я не причиню вам беспокойства; однако, признаться, ваше приглашение для меня огромная радость.

— Никакого беспокойства, напротив; конечно, нам надо поговорить; но мы сейчас едем в лес, а во время двухчасовой прогулки две женщины многое успевают сказать друг другу. Так что у нас будет два часа, чтобы наговориться, а в половине седьмого мы освободимся и готовы встретиться с вами. Вас это устроит?

— Да, при условии, что вы позволите мне отдать вашим людям распоряжение относительно ужина.

— Здесь вы у себя дома, разве не так? Делайте все, что сочтете нужным, дорогой граф.

Граф тотчас откланялся, а через десять минут обе женщины получили каждая по великолепному букету из лавки г-жи Баржон.

Предложение, сделанное г-жой д’Ольне графу де Мон-жиру, сначала ужаснуло Фернанду, но потом она решила: какое ей дело до г-жи д’Ольне, какое ей дело до графа да и всего остального мира? Средь самого шумного и многолюдного общества она все равно останется наедине со своим сердцем. И Фернанда смирилась, убежденная в том, что ее тягостных раздумий никто не в силах нарушить.

Едва граф успел выйти, как г-жа д’Ольне стала приводить в исполнение зародившийся у нее план.

— Ну что, моя крошка, — сказала она, — как вы его находите?

— Кого? — спросила Фернанда, словно очнувшись от сна.

17-878

— Нашего будущего гостя.

— Я не обратила на него внимания, сударыня.

— Как! — воскликнула г-жа д’Ольне. — Вы не обратили на него внимания? Но это же неотразимый мужчина, можете поверить мне на слово. Прежде всего, он верен традициям лучших времен, а для нас, женщин, то время ничем не хуже нынешнего. Да и потом, ни у кого теперь нет такой тонкости, деликатности. Уж не знаю, как он этого добивается, только даже самая отъявленная недотрога всегда проявляет к нему благосклонность. Он, конечно, уже не мальчик; но зато если он подле тебя, не боишься, по крайней мере, потерять его: с ним не то, что со всеми этими молодыми красавчиками, — у тех всегда найдется тысяча всяких извинений, чтобы оправдать свое отсутствие, а уж о том, чтобы подыскать подходящий предлог для оправдания своей неверности, они даже не задумываются. Без жены, без прямого наследника, пэр Франции, он всегда готов принять участие в какой-нибудь министерской комбинации, если речь идет об истинных интересах монархии. В чем дело? О чем вы думаете, мой ангел? Я говорю, а вы меня вовсе не слушаете.

— Нет, нет, я вас слушаю, и очень внимательно. Так о чем шла речь? Прошу прощения.

Госпожа д’Ольне улыбнулась.

— Я говорила, — продолжала она, — что господин де Монжиру один из тех людей, чья порода вот-вот исчезнет, моя милая, к великому несчастью для нас, женщин. Я говорю, что у него величавые манеры, но на наших глазах они уйдут вместе с его поколением; я говорю, что, если бы мне было двадцать лет, я сделала бы все возможное, чтобы понравиться такому человеку. Только к вам это не относится, вы и так всем нравитесь, сами того не желая.

— Дорогая госпожа д’Ольне, мне кажется, вы меня просто засыпали комплиментами, — сказала Фернанда, пытаясь улыбнуться.

— Вы вечно в себе сомневаетесь, моя милая, и в этом ваша огромная вина перед самой собой, клянусь вам. Хотите пари?

— Какое?

— Ставлю два против одного.

— На что?

— На то, что мы встретим господина де Монжиру в лесу еще до ужина.

— Это почему же?

— Потому что вы произвели на него огромное впечатление, потому что он попросту влюбился в вас.

Последние слова разорвали пелену, окутавшую сознание Фернанды; под внешним спокойствием духа и умением держать себя скрывалось внутреннее волнение — буря ревности, захлестнувшая ее сердце, мутила разум; намерение не встречаться больше с тем, кто обманул ее, неотвратимость разрыва и даже желание отомстить — все это вихрем проносилось у нее с голове, подсказывало сумбурные планы, безумные решения. И вдруг средь всей этой мешанины Фернанду пронзила одна мысль: чувствуя терзавшую ее боль, она внезапно осознала слабость своего сердца. Ведь если она встретит Мориса, если Морис в отчаянии бросится с мольбой к ее ногам, она несомненно простит его, а простив, кем тогда станет в собственных глазах!.. Значит, следовало сделать невозможным возврат прежних отношений, и тут женщина, любившая безоглядно всем сердцем, вспомнила, как ее превратили в куртизанку, женщину легкого поведения, содержанку; внезапная перемена, странная и неожиданная, преобразила все ее существо, по телу пробежала дрожь, на лбу выступил холодный пот; но она отерла лоб платком, смахнула слезы, положила руку на сердце, чтобы усмирить его боль, и произнесла, словно очнувшись после ужасного сна:

— Что вы сказали, сударыня? (Голос у нее был пронзительный, а улыбка — вымученной.) Что вы сейчас говорили? Я не расслышала.

— Я говорила вам, милая, — повторила г-жа д’Ольне, — что вы, как обычно, произвели впечатление и что наш гость без ума от вас.

— Кто? Этот господин? — спросила Фернанда. — Ах, я уверена, вы ошибаетесь; он не обратил на меня никакого внимания.

— Скажите лучше, мой ангел, что вы сами не обратили на него внимания, вот это будет ближе к истине. Этот господин, как вы говорите, человек со вкусом, и я ручаюсь, что он с первого взгляда сумел оценить вас. Поймите же, наконец, ничто не может укрыться от моей проницательности, уж я-то знаю толк в человеческом сердце.

— И как его зовут?

— Но я три раза называла вам его имя, не считая того, что и Жозеф о нем докладывал.

— Я ничего не слышала.

— Граф де Монжиру.

— Граф де Монжиру? — повторила Фернанда.

— Вам известно его имя, не так ли?

— Конечно.

— В таком случае вы должны знать, что это человек, достойный всяческого уважения.

— Теперь я знаю все, что хотела узнать, — ответила Фернанда, давая понять, что не стоит более распространяться на эту тему.

— Экипаж госпожи подан, — объявил слуга, открывая дверь.

— Вы идете, дорогой друг? — спросила Фернанду г-жа д’Ольне.

— Я готова, — отвечала та.

Обе они сели в экипаж. Шум и движение взбодрили писательницу; но Фернанда хранила молчание, оставаясь безучастной. Глаза ее смотрели, ничего не видя, а душа целиком сосредоточилась на своей боли. Фернанду терзали горестные мысли, и ее спутница из деликатности долгое время не нарушала ее раздумий; но вот г-жа д’Ольне тронула Фернанду за руку.

— Вы видите? — спросила она.

— Что? — вздрогнула Фернанда.

— Я ведь вам говорила.

— Что вы мне говорили?

— Что мы его встретим.

— Кого?

— Графа де Монжиру.

— Где он? — спросила Фернанда.

— Сейчас его коляска поравняется с нашей.

И в самом деле, прелестная двухместная коляска, темносиняя с серебром, неслась им навстречу, запряженная отличными лошадьми. Все было молодо: кучер, лакеи, лошади — все, за исключением человека, высунувшегося в дверцу и пославшего двум дамам изящное приветствие.

Фернанда ответила на это приветствие подкупающей улыбкой.

Двухместная коляска, промчавшись во весь опор, исчезла в мгновение ока.

— Ну что? — спросила г-жа д’Ольне. — На этот раз вы его видели?

— Да.

— И как вы его находите?

— Я нахожу его вполне приличным, — ответила Фернанда, — вид у него, по-моему, очень достойный.

— Вот видите, — сказала г-жа д’Ольне, — а я боялась, что вы и на этот раз ничего не разглядите из-за своей озабоченности. Во всяком случае, будьте уверены: мы не в последний раз его встречаем.

И в самом деле, через четверть часа, когда их экипаж выехал на песчаную аллею, обе женщины снова увидели элегантную коляску, катившуюся им навстречу. Только на этот раз она не промчалась мимо, а замедлила ход.

Госпожа д’Ольне обменялась несколькими словами с графом де Монжиру, а тот, бросив взгляд в их коляску, успел увидеть Фернанду, державшую в руках один из посланных им букетов. При этом зрелище лицо графа просияло, и, расставаясь с дамами, он торжествующе крикнул кучеру:

— В особняк.

— Он уезжает довольный, — заметила г-жа д’Ольне.

— Почему? — спросила Фернанда.

— Увидел, что вы держите в руках его букет.

— Вы думаете, он это заметил?

— Кокетка! Вы тоже это отлично видели. Теперь от вас зависит, освободится вскоре вакансия среди пэров или нет.

— Как это?

— Держите графа на расстоянии, и я обещаю, что не пройдет и недели, как он пустит себе пулю в лоб.

— Вы с ума сошли!

— Вовсе нет. Вас не только любят, вас обожают. Не стоит этим пренебрегать: так хорошо, когда тебя обожают.

— Увы! — вздохнула Фернанда; потом она вдруг опомнилась и опять призвала на помощь притворную веселость. — Но мне казалось, что мы ужинаем с графом, так ведь? — продолжала Фернанда.

— Да, и он отправился к себе переодеться.

— Я как раз об этом подумала. Может быть, вы отвезете меня домой, чтобы я тоже переоделась.

— Да будет вам! Ваше неглиже восхитительно. Не вздумайте испортить этот прелестный беспорядок, мой ангел… Сразу будет видно, что вы старались для него. Если бы это был молодой человек лет двадцати пяти — в добрый час; но не следует баловать наших стариков, только на них с их любезностью еще и можно положиться.

— Как вам угодно, — сказала Фернанда, в глубине души опасавшаяся вновь увидеть Мориса у себя в доме.

Прогулка длилась еще час, но разговор на том и кончился, а если и возобновлялся, то о г-не де Монжиру речи больше не было.

Вернувшись домой, г-жа д’Ольне увидела накрытый стол. Было ясно, что граф, испросив разрешения это сделать, заезжал сюда.

Ровно в шесть часов доложили о графе де Монжиру.

Он вошел и, поклонившись хозяйке дома, сказал:

— Надеюсь, вы убедите сударыню, что я не совсем провинциал, и если позволил себе явиться в шесть часов, то потому лишь, что мной руководило желание как можно скорее увидеть вас, вот и все.

Затем он сел с безупречной непринужденностью и завел премилый разговор на темы, о каких принято беседовать с дамами: о новом спектакле в Опере, о скором отъезде Итальянского театра в Лондон, о планах на лето, спросив при этом у женщин, что они собираются делать, ибо сам он еще ничего не решил, и если в Палате его отпустят, он готов следовать любому капризу.

При этих словах граф взглянул на Фернанду, как бы говоря ей: "Подайте знак, сударыня, и этот знак станет для меня приказанием; выскажите любое желание, и оно тотчас будет исполнено".

Фернанда ответила, что, как и граф, она не знает пока, что будет делать, но, тем не менее, проведя зиму в полном уединении, рассчитывает отыграться, когда наступит хорошая погода.

Госпожа д’Ольне собиралась ставить на сцене свою комедию и потому должна была остаться в Париже.

Сели за стол. Господин де Монжиру, занявший место между двумя женщинами, был одинаково любезен с обеими, причем его галантность отнюдь не выглядела смешной. И пожалуй, даже скорее походила на ласковую доброжелательность старца, чем на учтивость изысканного мужчины или галантность в общепринятом смысле этого слова.

Фернанда, отличавшаяся тонким вкусом и безукоризненным тактом, не могла не признать в глубине души, что г-н де Монжиру достоин той репутации, о какой говорила г-жа д’Ольне, и с удивлением обнаружила, что даже улыбнулась два или три раза, хотя улыбка ее была на редкость печальной.

Встав из-за стола, они пошли в гостиную пить кофе. Но едва они успели поставить чашки на поднос, как г-же д’Ольне сообщили, что директор театра, которому она собиралась отдать свою пьесу, хочет поговорить с ней о чем-то важном.

— Дорогой граф, — сказала г-жа д’Ольне, — вам, должно быть, известно, что директора театров наравне с российским императором и турецким султаном единственные оставшиеся в Европе абсолютные монархи и потому мы обязаны относиться к ним с предельным уважением; позвольте мне покинуть вас на минутку, чтобы принять моего самодержца; впрочем, надеюсь, вам не на что будет пожаловаться, я оставляю вас в хорошей компании.

С этими словами она встала, поцеловала Фернанду в лоб, сделала графу реверанс и вышла.

У Фернанды сжалось сердце. Неужели это уединение было заранее условлено между г-жой д’Ольне и графом? Неужели к ней и в самом деле относятся с таким неуважением?

Однако прежде чем г-жа д’Ольне успела закрыть дверь, Фернанда с горечью подумала, отвечая своим собственным мыслям:

"Впрочем, что я собой такого представляю? Какая-то куртизанка. Полно лицемерить, Фернанда, и нечего притворяться, будто ты стыдишься своего положения".

Она подняла опущенную голову и, сделав над собой усилие, взглянула на графа, придвигавшего кресло к канапе, где она полулежала.

— Сударыня, — начал г-н де Монжиру, воодушевленный тем, как вела себя с ним Фернанда с самого утра, — сударыня, никогда прежде я с вами не встречался, зато часто слышал лестные отзывы в ваш адрес. У меня было о вас высокое мнение, но вы превзошли его своим невыразимым очарованием и безупречным вкусом; я ожидал увидеть красоту во всем присущем ей блеске и был поражен, обнаружив такую скромность и мягкость в ваших глазах, ваших словах, и потому только теперь осмелюсь сказать то, что, впрочем, вам и без меня прекрасно известно: невозможно увидеть вас и не полюбить.

— Скажите лучше, сударь, — улыбаясь с глубокой печалью, отвечала Фернанда, — что вам прекрасно известно: я одна из тех женщин, которым можно сказать все.

— О нет, сударыня, — возразил граф. — Возможно, я шел сюда с этой мыслью, но, увидев вас, понял, что вы совсем не такая, какой рисует вас бесцеремонная болтовня наших модных молодых людей. И сейчас я с трепетом едва решаюсь признаться вам, что был бы поистине счастлив, если бы вы позволили посвятить вам те редкие свободные минуты, какие оставляют мне мои обязанности государственного деятеля.

Фернанда приняла это заявление, которого следовало ожидать, с ласковой, грустной улыбкой. Надо было знать, что волновало ее душу, чтобы понять всю горечь, таившуюся в этой улыбке. Но г-н де Монжиру был человек не того ранга и не того возраста, чтобы испугаться этого безмолвно воздвигнутого препятствия, к тому же весьма неопределенного: он горел желанием и не хотел разбираться в тонкостях.

А потому, не выражая прямо своих чувств, с бесконечным тактом и тем непревзойденным мастерством, с каким люди знатного рода имеют обыкновение затрагивать самые деликатные вопросы, он коснулся условий договора в таких изысканных выражениях, что, по правде говоря, можно было ошибиться относительно мотивов его постыдного предложения и цели этой гнусной сделки. Если бы кто-то, ни о чем не ведая, увидел бы этого старика с этой молодой женщиной и услышал бы их разговор, — он вполне мог предположить, что такого рода предложение было продиктовано самым святым и достойным всяческого уважения чувством, что это отец обращается к дочери или муж, желающий искупить добротой свой возраст, хочет понравиться своей жене. Граф говорил о выпавшем на его долю счастье владеть огромным состоянием и утверждал, что был бы глубоко признателен, если бы ему помогли его тратить. Он превозносил благородство подруги, которая лишь придала бы цену его богатству, согласившись принять его в дар. Дележ, говорил граф, часто бывает актом справедливости, возвращением долга. И не лучше ли двум великолепным серым лошадям мчаться во весь опор, унося в коляске элегантную женщину, а не важного пэра Франции, ведь он и раздавить-то толком никого не сумеет? И не для того ли ложа в Опере расположена в первом ряду, чтобы дать возможность блистать молодому, свежему личику, а не обрамлять хмурую физиономию государственного деятеля? Ему же вполне подойдет маленькое местечко в самой ее глубине, в темном углу, при условии, конечно, что его захотят терпеть.

— Да и можно ли желать лучшего такому человеку, как я, — говорил он, — бездетному холостяку, если бы у него появилась вдруг возможность окружать кого-нибудь любовью и заботой? Мне нравится бегать по магазинам; для меня это развлечение; говорят, будто я не лишен вкуса. Я не хочу, чтобы меня опутывала рутина старых привычек, и потому вынужден делать много покупок, дабы не отставать от моды. Впрочем, человек моего положения обязан тратиться в интересах коммерции; это вопрос государственный: я таким образом обеспечу себе сторонников, и это сделает меня популярным. К тому же у меня есть одно качество: я оплачиваю все счета, что мне приносят, в особенности если они не мои лично. И потом, поверите ли, мой управляющий не оставляет мне радости самому заниматься домом, все там строго определено раз и навсегда заведенным обычаем, так что мне приходится искать на стороне удовольствия изощряться и что-то менять.

При первых же словах графа гордость Фернанды восстала; но вскоре молодая женщина вошла во вкус грустной радости самоуничижения, выслушивая и применяя к себе эти окольные речи. "Кто я есть? — думала она. — Куртизанка, только и всего; любовница, какую берут, чтобы развеяться, отдохнуть от жены? Имею ли я право сердиться на такие слова? Счастье еще, что прибегают к подобным выражениям, щадящим оборотам; ничего, Фернанда, мужайся".

И на протяжении всей речи графа де Монжиру с ее уст не сходила прелестная улыбка; когда же он кончил, она сказала:

— Господин граф, вы и в самом деле обворожительны. И протянула ему руку; граф покрыл ее поцелуями.

В этот момент вошла г-жа д’Ольне.

У графа хватило такта откланяться через пять минут и удалиться. Но, вернувшись домой, Фернанда застала камердинера г-на де Монжиру, ожидавшего ее с коротеньким посланием в руке.

Взяв записку, Фернанда торопливо пересекла гостиную и вошла в спальню, в гранатовую с оранжевым спальню, где стояща кровать розового дерева, а не в девственную келью: ее дверь, открывшись лишь для Мориса, закрылась за ним навсегда и никогда уже не должна была открываться ни для одного другого мужчины.

Там она распечатала письмо и прочитала:

"Если человек, удостоившись счастливой возможности встретиться с Вами, умирает от желания увидеть Вас вновь, в котором часу ему можно явиться к Вам, чтобы не быть назойливым?

Граф де Монжиру".

Фернанда взята перо и написала ответ:

"В любое утро до полудня; в любой день, если идет дождь, до трех часов; в любой вечер, когда за мной ухаживают; любой ночью, когда любят.

Фернанда".

То же самое ответила бы Аспасия Алкивиаду или Сократу.

Бедная Фернанда! Должно быть, она очень страдала, если написала такое прелестное послание.

IX

На другой день все изменилось как во внутренней, так и во внешней стороне жизни Фернанды. Шума, движения, концертов, спектаклей — всего ей казалось мало для удовлетворения острого желания одурманить себя; ей вновь хотелось, чтобы ее обожали, душа ее вновь преобразилась, обратившись к той легкомысленной жизни, что в Париже называется изысканной; гостиная ее опять превратилась в место встречи самых прославленных светских львов, став филиалом Жокей-клуба. Никаких книг, никаких работ, никаких занятий, одна бесконечная суета и физическая усталость, призванная дать хоть немного отдохновения ее душе, вот и все. Забытая на какое-то время жизнь куртизанки всплыла на поверхность, а воспоминание о Морисе было спрятано в самых глубоких и недосягаемых тайниках ее сердца, на протяжении всей зимы предававшегося культу чистейшей любви к нему.

Граф де Монжиру, чье появление произвело все эти перемены в жизни Фернанды, день ото дня все больше влюблялся в нее и в то же время становился все более ревнивым. Фернанда точно знала, что получит, принимая у себя графа де Монжиру, полную свободу, таково было ее условие. Фернанда оказалась счастливее многих замужних женщин, ибо те не могут любить другого мужчину, не предавая мужа; она никогда не обманывала своих любовников, зато взамен всегда требовала, чтобы ей предоставляли полную независимость, — оставалось либо положиться на ее слово, либо потерять ее. Она желала свободно принимать у себя тех, кто ей нравился, прогуливаться в своем экипаже с приятными ей людьми и приглашать к себе в ложу кого ей вздумается. Это молчаливое соглашение с г-ном де Монжиру, достигнутое ею, приводило в отчаяние несчастного пэра Франции: с одной стороны, его мучили опасения, которые в подобных случаях неизменно внушала ему старая связь с г-жой де Бартель, а с другой — сдерживали общественные условности, не позволявшие ему делить с Фернандой все удовольствия, да к тому же еще он, справедливо полагая, что существует разница между ее двадцатью годами и его шестьюдесятью, постоянно терзался мыслью, что она ему изменяет. Таким образом, жизнь его проходила в бесконечных опасениях, в непрестанно возвращающихся сомнениях; душевный покой, столь необходимый в старости, был нарушен. Граф мог явиться к Фернанде в любое время дня и всякий раз видел ее улыбающейся, ибо она была признательна ему за то внимание, с каким он относился к ней, и, сама такая ревнивая, испытывала жалость при виде его ревности. Пока граф оставался с Фернандой, сжимая ее руку в своей, он был спокоен и счастлив; но стоило ему покинуть ее, как мысль о ней, которую окружали молодые красавцы и которую несомненно влекли интересы ее ровесников, снова приходила ему на ум, пробуждая в сердце утихшие было опасения и делая их еще более острыми и жгучими. А между тем, если бы кто-то, наделенный способностью заглядывать в глубину души, мог сравнить положение графа с положением женщины, которая, сама того не желая и не ведая, была повинна в этих страхах, то наверняка счел бы, что ему можно позавидовать.

В самом деле, Фернанда, как мы уже говорили, согласилась на такую шумную и суетную жизнь лишь для того, чтобы укрыться от самой себя, и, пока она летела, уносимая парой могучих лошадей; пока поддавалась очарованию голоса Дюпре или Рубини; пока улыбалась, наслаждаясь восхитительной игрой мадемуазель Марс в старинной комедии, или плакала вместе с ней, исполняющей роль в современной драме; пока принимала поклонение и обожание, будучи королевой в своей гостиной или душой веселой трапезы, — она еще кое-как справлялась с поставленной перед ней задачей; но стоило ей остаться одной и действительность, нависшая над ее головой, словно дамоклов меч, обрубала удерживавшую ее тонкую нить, как несчастная женщина, терзаемая жгучей болью, не в силах подняться на вершину забвения, скатывалась в бездну, подобно камню Сизифа.

И вот тут-то Фернанду охватывало страшное уныние, она так боялась одиночества, что старалась удержать возле себя даже самых докучливых, самых неприятных своих поклонников, только бы не упасть в пропасть, где ее подстерегали горестные мысли. Ничто не могло вывести ее из этого отчаянного состояния: ни чтение, ни музыка, ни живопись; порой ей даже в одиночестве усилием воли удавалось заставить себя отвлечься от неотвязных дум, не дававших ей покоя, но зато во сне ее подстерегали новые опасности, ибо сознание отказывалось подчиняться ее воле. И тогда ее одолевали сны, полные либо исступленного счастья, либо чудовищной безысходности; она то сама сжимала Мориса в своих объятиях, то видела его в объятиях другой. Фернанда тут же просыпалась, сгорая как в лихорадке и леденея от холода одновременно; соскакивая с кровати, она убегала из спальни и искала прибежища в своей маленькой белой келье, наполненной самыми нежными воспоминаниями. Затем в одном пеньюаре, сунув босые ноги в шитые домашние туфли, она становилась на колени перед кроватью, ни разу не оскверненной грязными мыслями о торговле собой. И там порою из глаз ее начинали литься слезы: ночи, когда она могла плакать, были для нее счастливыми, ибо слезы изнуряли ее, принося подобие покоя.

Именно в такие краткие минуты передышки Фернанда задумывалась над тем, что она сделала, спрашивая себя, правильно ли поступила, поддавшись безотчетному порыву, и стараясь осмыслить прошлое.

"Зачем было прогонять его? — говорила она себе. — В чем его преступление? В том, что он любил и скрыл, что женат, потому что любил меня, а следовательно, предпочел меня своей жене, той, которую родовая спесь и общественные условности навязали ему тремя годами раньше, до того, как он узнал меня! И в какой момент, безумная, я надумала порвать с ним: в тот момент, когда эта любовь стала частью моей души, частицей моей собственной жизни! Кого я наказала? Прежде всего себя, потом его, ибо он, возможно, любил меня так, как и я люблю его! Возможно, он страдает, как довелось страдать мне! О, он любит меня, как и я люблю его, и наказан вместе со мной, он страдает, как страдаю я, и в этом мое утешение. О Боже! Кто бы подумал, что я буду радоваться его страданиям!"

А Морис и в самом деле страдал, как и считала Фернанда. Ежедневно, с того дня как она выставила его за дверь, он являлся в час, когда имел обыкновение приходить прежде. И в эту минуту Фернанда испытывала горестное удовлетворение; Морис, бледный и дрожащий, приходил удостовериться, что приказ о его изгнании все еще не отменен, и каждый день она видела, что Морис уходит еще более удрученный и бледный, чем накануне, но ни единой жалобы не срывалось с его уст; он садился в экипаж, экипаж исчезал за углом, и все. А Фернанда, спрятавшись за занавеской и приложив руку к сердцу (оно то сжималось, словно переставая биться, то расширялось, словно готово было выпрыгнуть из груди), не упускала ни единого его движения и, подойдя к двери в прихожую, жадно ловила звук его голоса. Когда же он уходил и экипаж трогался, она падала в кресло, взывая к Морису всем сердцем, но не уступая. Почему? Да потому, что при виде Мориса в сознании ее рождались совсем иного рода мысли, приобщавшие ее к таинствам ревности. И в самом деле, если бы, узнав о том, что Морис женат, Фернанда не перестала бы встречаться с ним, то счастье, о каком она сожалела, возможно, стало бы еще более ужасным, чем страдание. Малейшее его опоздание или уход на десять минут раньше положенного времени, усталость на лице, чуть менее ласковая улыбка, невольная озабоченность — словом, одна из тех непредвиденных мелочей, на какие в другое время она вовсе не обратила бы внимания, в любой миг могла бы подорвать ее беспечную веру в незыблемость такого существования. Она не вынесла бы сравнения между женщиной высшего общества и женщиной низов. Внезапный ужас и неодолимое отвращение, охватившие ее после того как она узнала его секрет, явились, должно быть, знаком свыше, посланным Провидением, и этому знаку ей надлежало следовать. Всякая истина идет от Бога, независимо от породившей ее причины и следствия. Если бы она продолжала встречаться с Морисом, он не был бы несчастен и не страдал бы, а надо было, чтобы он стал несчастен и страдал, в этом таилось утешение для Фернанды в бессонные ночи, то было ее вознаграждение за дни, отданные веселью. Между ней и Морисом существовала еще последняя связующая нить — печальное сочувствие: не все между ними было кончено, им оставалась общая боль.

Однако Фернанду подстерегали еще более жестокие муки. Однажды утром, в тот самый час, когда Морис имел обыкновение приезжать к ее дому, чтобы удостовериться в своем непреходящем несчастье, он вдруг не появился. И тогда Фернандой овладела неслыханная, неведомая дотоле всепожирающая ревность. Морис посмел утешиться, Морис посмел забыть, и в один прекрасный день она может вновь увидеть Мориса, спокойного, остроумного, каким ей часто доводилось его видеть, и он не побледнеет, не задрожит при виде ее, — об этом она раньше не думала, потому что это казалось ей невозможным!

И тогда настала очередь Фернанды: спрятавшись под плотной вуалью и длинной накидкой, бродить возле особняка на улице Варенн в надежде заметить Мориса. Полуоткрытые ворота, пустой двор, подъезд без лакеев, дом без обитателей, немой днем, темный ночью — таков был ответ ее нетерпеливому любопытству всякий раз, как она вопрошала этот дом взглядом, когда скользила, словно тень, мимо этой могилы.

А между тем Фернанда продолжала вести все то же существование, все тем же развлечениям отводились все те же определенные часы; делая над собой страшное усилие, Фернанда имела мужество жить в окружении своих легкомысленных почитателей; она отважно улыбалась г-ну де Монжиру; ее туалеты отличались обычной изысканностью. По вечерам ее лошади били копытом у дверей театров; днем ее видели в экипаже, проносившемся по аллеям леса. В Опере она, казалось, внимала голосам певцов; в Комеди Франсез по-прежнему аплодировала Селимене и Гортензии; фимиам лести парил вокруг ее сверкающей бриллиантами и сияющей молодостью головки; наконец, она жила в атмосфере, где красота, быстро увянув, лишает тело очарования, оставляя душу холодной, сердце пустым, разум обессиленным, и впервые осознав все значение богатства, она вдруг стала ценить его. Фернанда часто встречалась со своим нотариусом; ходили слухи, что она покупает земли.

Самыми горячими поклонниками Фернанды были Фабьен де Рьёль и Леон де Во: Фабьен, знавший Фернанду три или четыре года, делал вид, будто был когда-то ее любовником, а Леон ставил перед собой задачу оказывать ей тысячу всевозможных знаков внимания, свидетельствовавших о том, что он стремится добиться того, чего Фабьен будто бы добился. Фернанда смеялась над обоими: Фабьен с его холодной испорченностью, с его расчетливой обольстительностью был для нее предметом изучения, тогда как Леон с его наивным самодовольством, с его убежденностью в собственной элегантности и демонстрацией хороших манер — всего лишь игрушкой. У нее возникла мысль, что анонимное письмо, полученное ею, было написано одним из них, а возможно, даже обоими, однако ничто в их поведении не давало на этот счет никакой уверенности. Во всяком случае, если письмо было послано Леоном де Во, оно не достигло той цели, какую тот перед собой ставил. Фернанда в глазах окружающих оставалась свободной, сердце ее все еще хранило столько любви, а душа претерпела столько мук, что она и не думала воспринимать всерьез комплименты, которые ей надоели: порой она просто оставляла их без внимания, а иногда отвечала ироническими насмешками; ее характер, прежде такой нежный и доброжелательный, стал язвительным и едким; мизантропия, которой она прониклась к человечеству после того, как оно заставило ее страдать, с каждым днем становилась все острее, ее разочарованные глаза замечали теперь лишь постыдную сторону вещей, искажая даже добрые намерения; истина для нее равнялась несправедливости, потому что малая часть отпущенного счастья ни в коей мере не устанавливала равновесия с помощью столь необходимой на этом свете снисходительности.

— Мой ангел, — сказала ей как-то утром г-жа д’Оль-не, — что с вами случилось, почему у вас так изменился характер? Вы становитесь просто невыносимы, вас трудно узнать.

— Ах, сударыня! — отвечала Фернанда. — А разве кто-нибудь меня раньше знал?

— Предупреждаю вас, крошка, вы наживете себе врагов.

— Ну и что? Я хочу, наконец, знать правду…

— Грустное преимущество. Если так будет продолжаться, вас все бросят.

— Ну, не все. Вы говорили о врагах, которых я наживаю, эти-то, я надеюсь, останутся.

— Сколько горечи в ваших шутках, Фернанда!

— Они, сударыня, сродни растениям, приносящим очищение.

— О, у вас на все есть ответ, я знаю; но берегитесь, никто не безупречен.

— Поверьте, я так строго себя сужу, что меня примиряет с собой лишь сравнение с другими.

— Все это весьма остроумно, но не следует забывать, что мы живем в светском обществе.

— Как вы, или за его пределами — как я.

— Чуточку ловкости и умения, и вы наверняка были бы приняты в свете.

— А если к чуточке ловкости добавить побольше лицемерия, то я могла бы даже рассчитывать на уважение, не так ли?

— Да полно вам. Возьмите меня, например; ведь между нами говоря, милая крошка, всем известно, что маркиз де*** — мой любовник.

— Да, но всем известно и то, что господин д’Ольне — ваш муж; к тому же я ведь не писательница и обо мне судят по моим поступкам.

— А меня как судят?

— По вашим творениям. Вы не заметили, что одна из ваших коллег три года подряд получает премию за добродетель, так как господин де Л., начальник отдела соответствующего министерства, недостаточно богат, чтобы содержать ее?

— Итак, нам предстоит увидеть Фернанду мизантропкой.

— За недостатком счастья, спокойствия и благоразумия я, в противоположность вам, не могу претендовать на роль Филинта.

— Поверьте, дорогая, любой молоденькой и хорошенькой женщине больше всего подходит роль Селимены.

— Берегитесь! Селимена со временем обязательно становится Арсиноей.

— Злюка, с вами, видно, ничего нельзя сделать?

— Я стала тем, что вы из меня сделали, сударыня, и это, по-вашему, ничего не значит! Вам трудно угодить.

— Так-так, осталось только пожалеть себя; зачем тогда вся эта безумная роскошь, и особняк, и лошади?

— Это чтобы скорее добраться до цели.

— Ненасытная! Не лучше ли воспользоваться в таком случае железной дорогой?

— Не говорите мне о них, я ненавижу железные дороги.

— Почему же?

— Из-за них скоро ни от кого нельзя будет скрыться.

— Да, но если мало одной страны, можно будет поехать в другую, для некоторых это явная выгода, представляете себе, на другой день оказаться, например, в Санкт-Петербурге.

С этими словами писательница встала и, сделав насмешливый реверанс, покинула гостиную.

А десять минут спустя вошли Фабьен де Рьёль и Леон де Во; они предложили Фернанде прогулку в Фонтене-о-Роз, где, по их словам, продавалась прелестная вилла. Прогулка эта была делом новым, не то что лес, и потому представляла для Фернанды некоторый интерес; предложение было принято, и прогулку назначили на следующий день.

Мы уже стали свидетелями того, что произошло в Фонтене-о-Роз до прибытия Фернанды и после; видели, как своим тоном и поведением она сумела завоевать особое расположение баронессы; как г-н де Монжиру и Фернанда узнали друг друга и, наконец, как, услышав произнесенное при ней имя Мориса и узнав, что она находится в обществе матери и жены своего бывшего любовника, Фернанда лишилась чувств. Говорили мы и о том, как, очнувшись, Фернанда тут же нашла в себе силы заставить себя успокоиться и как ее живой и трезвый ум позволил ей возвыситься над странной ситуацией, в какую она попала.

Смелые решения, великодушные порывы являются для души своего рода огнем небесным, дарующим ей отвагу и свободу. За время своего шумного одиночества, в круговороте своего уединения Фернанда придумала столько всяких планов в предвидении самых разных обстоятельств, что теперь ей легко было и говорить и действовать. Хотя никогда, даже в самых несбыточных снах, подсказанных воображением, она не могла предположить, что однажды увидит Мориса в доме, где он живет, что будет принята там его матерью и женой, которая сама отведет ее к нему; Морис, потеряв ее, умирал от горя, тогда как у нее достало мужества жить средь так называемых удовольствий, — при этой мысли она вдруг воспряла духом, связав воедино прошлое и будущее, уповая на то, что вновь сумеет обрести достоинство, совершив самоотверженный поступок, о котором ее умоляли: пред лицом двух уважаемых женщин она испытывала потребность самой стать достойной уважения. Поэтому, открыв глаза, она не испугалась присутствия ни графа де Монжиру, ни двух молодых людей, заманивших ее в ловушку; озарение свыше только что подсказало ей возможность будущей мести, и она пришлась по душе Фернанде. Она поймала взгляд, каким обменялись Клотильда с Фабьеном, — один из тех взглядов, что раскрывают перед женщиной всю ситуацию целиком: дерзкий и полный надежд взгляд Фабьена, стыдливый и чуть ли не горестный взгляд Клотильды. За какую-то долю секунды память ее соединили в одно факты, а мысль отобрала их и она поняла, как Фабьен, возложив, казалось бы, всю ответственность на Леона де Во, свел ее, Фернанду, с женой Мориса. Все расчеты, что на основе этой встречи мог строить падкий на интриги ум Фабьена, стали ей ясны: досада молодой женщины на своего мужа, ревность Клотильды к Фернанде — все должно было пойти на пользу тому, кто задумал эти козни. И тут она почувствовала то, что должен испытывать во время ожесточенного сражения генерал, который, разгадав план противника, понимает, что если он атакует определенным образом, то победа ему обеспечена. Она вдруг поняла, что все свершилось не по слепому желанию людей, а по мудрому Божьему промыслу, и прониклась убеждением, что именно она, несчастная безымянная девушка, она, презренная куртизанка, призвана вернуть покой благородному семейству, принявшему ее, и спасти не только жизнь Мориса, но еще и честь его жены.

Так, с челом, осененным этой высокой мыслью, и сердцем, укрепившимся святой надеждой, Фернанда в сопровождении г-жи де Бартель и Клотильды поднялась по лестнице, ведущей в комнату Мориса.

X

В комнате Мориса, как мы уже говорили, были две двери: одна вела в коридор, другая находилась в изголовье кровати. Именно у этой двери г-жа де Бартель с Клотильдой слушали накануне беседу Мориса с двумя молодыми людьми.

У двери в коридоре все остановились.

— Входите осторожнее, сударыня, — сказала баронесса, указывая Фернанде на дверь, которую она должна была открыть. — Доктор не скрывает от нас своих опасений. Граф де Монжиру сказал вам, что больной бредит. Сударыня, я ничего вам не предписываю, ничего не рекомендую, я лишь повторяю свою просьбу: я мать, верните мне сына.

Клотильда хранила молчание.

Куртизанка смотрела на ту и на другую с невольным умилением; вокруг не было никого, кто мог бы посмеяться над положением каждой из них. Фернанда поняла, какое могучее воздействие оказывала любовь на сердце матери и каким трогательным смирением, предопределенным святостью брака, наделяла супругу. Вопреки всем законам морали и общественным предрассудкам, она видела себя облеченной чем-то вроде сана священника, на который при определенных обстоятельствах дает право чувство. Она выразила женщинам свое согласие. Те заняли место на предназначенном им посту; оставшись одна, Фернанда положила руку на хрустальную ручку двери — та приоткрылась.

Фернанда была близка к обморочному состоянию и остановилась.

И в то же мгновение она услышала голос Мориса: из-за занавесей кровати он не мог ее видеть, но столь развитой у больных интуицией угадал ее присутствие.

— Отпустите меня, отпустите меня! — вырываясь из рук доктора, кричал Морис резким и в то же время молящим голосом. — Отпустите меня, я хочу ее видеть, она здесь, я слышал ее голос, я чувствую духи, которые она любит; моей матери и жены нет здесь; отпустите меня, я хочу видеть ее перед смертью!

Последние слова Морис произнес с таким горестным выражением, что они произвели одинаковое впечатление на всех трех женщин, и те, повинуясь мгновенному, безрассудному порыву, бросились вперед. Госпожа де Бартель и Клотильда встали по обе стороны изголовья кровати, а Фернанда — в ногах.

Воцарилось странное молчание.

В комнату сочился слабый свет; между тем Фернанда все-таки смогла увидеть, как Морис, бледный, словно призрак, с лихорадочно горящими, расширившимися глазами приподнялся на кровати, устремляя поочередно обезумевший взгляд то на мать, то на Клотильду, то на Фернанду.

Матери и супруге сознание своего положения придавало смелости, и они поддерживали Мориса с обеих сторон, в то время как Фернанда, смиренная и трепещущая, застыв на месте при виде двух ангелов-хранителей, казалось защищавших Мориса от нее, ухватилась за кресло, не решаясь сделать ни шага вперед. Морис вздохнул и, словно бы убедившись, что он находится во власти бреда, и отказавшись понимать то, что творится вокруг, закрыл глаза и уронил голову на подушку.

Госпожа де Бартель и Клотильда чуть не вскрикнули от ужаса, однако повелительный жест доктора заставил замереть этот крик у них на губах. Неподвижные, безмолвные, они сразу застыли по обе стороны изголовья. Фернанда тем временем оценила всю важность данного мгновения: наступил кризис — теперь все зависело от нее.

Сделав над собой неимоверное усилие, она, словно тень, скользнула к полуоткрытому фортепьяно, стоявшему между двух окон, и села; затем пробежала пальцами по клавишам: полились величавые звуки вступления к арии "Оllbrа adorata"; она запела вполголоса с такою силою чувства, что никто из зрителей этой сцены не смог противостоять воздействию мелодии, похожей на голос Небес, на чудодейственное утешение, на таинственное эхо прошлого; воспарив на мгновение, мелодия эта вдруг обрушилась на больного. Морис, весь во власти невыразимого волнения, медленно открыл глаза и, приподнявшись, стал слушать в неописуемом восторге, внимая всеми фибрами своей души и не пытаясь даже понять истоков этого чуда; остальные же, повинуясь указанию доктора, хранили молчание и неподвижность. Ничто не отвлекало Фернанду на протяжении всей арии, и вот последняя нота, взметнувшись, угасла среди благоговейного безмолвия. Морис, слушавший затаив дыхание, вздохнул с облегчением, как будто с его груди сняли тяжкий груз. Тогда Фернанда, воодушевленная произведенным ею впечатлением, осмелилась показаться.

Поднявшись с кресла, она повернулась к постели и приблизилась к больному, а врач в это время открыл одну из штор, загораживавших свет. Фернанда предстала глазам Мориса словно сказочное видение, в сиянии ореола лившихся на нее солнечных лучей.

— Морис, — сказала куртизанка, протягивая руку больному, смотревшему, как она приближается к его кровати, с тревогой и сомнением, — Морис, я иду к вам.

Но, невольно вспомнив о том, что здесь присутствуют его мать и жена, молодой человек повернулся в ту сторону, где, как он догадывался, они стояли, и, заметив их на том же месте, воскликнул:

— Клотильда! Смилуйся! Матушка, матушка, простите!

И, закрыв глаза, во второй раз, в полном изнеможении, совсем без сил, он упал на кровать.

Тогда Фернанда почувствовала, что настало время подняться выше соображений такта, удерживавших ее до сих пор, и воспользоваться тем преимуществом, какое давала ей страсть Мориса. Взяв руку, которой больной закрывал глаза, и сделав вид, будто она не заметила той дрожи, что охватила его ослабевшее тело от этого легкого прикосновения, Фернанда заговорила.

— Морис, — сказал она с твердостью в голосе, заставившей его вздрогнуть и в то же время вынудившей испытать воздействие ее взгляда и магическую силу голоса, — Морис, я хочу, чтобы вы жили, вы меня слышите? Я пришла во имя вашей матери, во имя вашей жены приказать вам вновь обрести мужество, здоровье и вернуться к жизни.

Догадавшись по его возбужденному виду, что он собирается ответить, она, не дав ему выразить свою мысль, продолжала:

— Выслушайте меня, дайте мне сказать, дайте мне оправдаться. Неужели вы думаете, что в своих действиях я руководствовалась просто капризом? Неужели вы думаете, что я жила спокойно, без мучений, без сожалений, без угрызений совести, а ведь у меня нет матери, что могла бы плакать вместе со мной, нет друзей, с кем я могла бы плакать, навсегда я лишена семейных радостей, с бесплодной печалью смотрю, как другие женщины выполняют на земле святую миссию, предназначенную им Небом. Скажите, Морис, неужели вы думаете, что я была счастлива, неужели не верите, что меня терзало страшное горе?

— О да, да! — воскликнул Морис. — О, я верю вам, не могу не верить.

— А теперь, Морис, оглянитесь вокруг. Вы видите трех женщин, чья жизнь зависит от вашего существования, они заклинают вас воскреснуть. Подумайте о том, что двум из них ваше возвращение к жизни вернет счастье, а третью избавит от угрызений совести, неужели вы по-прежнему считаете себя вправе умереть?

Внимая Фернанде, больной, казалось, и широко открытыми глазами, и полуоткрытыми губами впитывал каждое слово, слетавшее с ее губ, и результат воздействия этого голоса был скор и разителен. Каждое слово, проникая в самую глубь его сердца, как будто парализовывало какое-то пагубное начало в нем. Нервы его, успокоившись, словно по волшебству, вернули его одеревенелым конечностям частицу их прежней гибкости. Его угнетенные легкие как бы расправились, наполнясь, казалось, более чистым воздухом. На лице его появилась улыбка, правда едва заметная и грустная, но все-таки первая улыбка за долгое время.

Он попытался что-то сказать, но на этот раз ему помешала не слабость — помешало волнение.

Доктор, обрадованный таким переломом, спасительное воздействие которого он предвидел, сделал знак всем участникам этой сцены вести себя с осторожностью.

— Сын мой, — сказала г-жа де Бартель, наклоняясь к Морису, — мы с Клотильдой сумеем все понять и все простить.

— Морис, — добавила Клотильда, — вы ведь слышите, что говорит ваша мать, не так ли?

Фернанда ничего не сказала, только глубоко вздохнула.

Что касается больного, то, слишком взволнованный, чтобы ясно мыслить, и слишком растерянный, чтобы требовать каких-либо объяснений, он с сомнением переводил исполненный радостного удивления взгляд с одной женщины на другую, все три стояли вокруг него, а он протягивал одну руку матери, другую — Клотильде, и, пока обе склонились над ним, устремил на Фернанду взгляд, и только она могла в нем читать.

Доктор, как не трудно понять, не оставался безучастным зрителем сцены, устроенной им самим. Напротив, он отмечал, какое действие оказывало каждое из полученных больным впечатлений, и, сделав на этом основании благоприятные выводы, решил взять ситуацию в свои руки.

— Уважаемые дамы, — начал он, вмешавшись с почтительной решимостью, — не следует утомлять Мориса, ему нужен покой. Оставьте его сейчас одного, а после обеда можете вернуться и немного помузицировать, чтобы развлечь его.

Во взгляде больного появилось смутное беспокойство, его глаза с мольбой остановились на Фернанде; но доктор, стараясь косвенным путем его успокоить, добавил, обращаясь к г-же де Бартель и указывая на Фернанду:

— Госпожа баронесса распорядилась, чтобы сударыню проводили в предназначенные ей покои?

— Как! — воскликнул Морис, не сумев удержать этого проявления радости.

— Да, — небрежно промолвил доктор, — сударыня проведет несколько дней в замке.

Удивленная и радостная улыбка осветила черты больного, а доктор продолжал нарочито назидательным тоном:

— Раз уж меня назначили диктатором, каждый обязан мне повиноваться. Впрочем, это совсем нетрудно, я прошу всего лишь два часа отдыха.

И, взяв заранее приготовленную микстуру, он протянул ее Фернанде.

— Вот, сударыня, — сказал он, — дайте это выпить нашему другу. Уговорите его не мучить себя больше и скажите, что мы станем бранить его, что вы станете его бранить, если он не будет послушно выполнять все наши предписания.

Фернанда взяла питье и молча поднесла его больному; однако и улыбка ее, и взгляд столь ласково молили, а движения были столь грациозны, что больной, так долго противившийся приказаниям доктора, выпил лекарство, закрыв из опасения глаза, ведь эта чарующая явь была похожа на несбыточный сон, а он боялся, что сон исчезнет. А так можно было думать, что Фернанда по-прежнему рядом, и, убаюканный этой сладкой мыслью, он вскоре заснул. Удостоверившись, что Морис спит, три женщины на цыпочках тотчас вышли из комнаты.

Госпожа де Бартель до того обрадовалась успеху этой встречи, что прежде всего выразила Фернанде свою признательность с гораздо большей непринужденностью, чем собиралась делать это вначале; баронесса, как вы видели, была женщина непосредственная и имела обыкновение действовать в порыве чувств, а когда этот порыв шел от сердца, он почти всегда заводил ее слишком далеко.

— Боже мой, сударыня, — сказала она, выходя из комнаты, — вы так добры и своей добротой всем нам вернули надежду и жизнь. Однако, надеюсь, вы сами понимаете, что теперь не можете покинуть нас вот так, вдруг. Не можете и не должны. Мы знаем, что вы приносите себя в жертву, покидая Париж со всеми его удовольствиями, но наши заботы и наше внимание сумеют доказать вам, по крайней мере, как мы ценим ваше великодушие.

Из уважения к жене Мориса, о чьем присутствии баронесса вроде бы то и дело забывала, Фернанда пробормотала несколько слов. Почувствовав ее смущение, Клотильда поняла причину сдержанности Фернанды, и, когда они дошли до двери комнаты, предназначавшейся гостье, сказала:

— Я присоединяюсь к моей матушке, сударыня; согласитесь выполнить нашу просьбу, и, поверьте, наша признательность не уступит услуге, что вы окажете нам.

— Я полностью в вашем распоряжении, — ответила Фернанда, обращаясь к дамам, — располагайте мною по своему усмотрению.

— Спасибо, — сказала Клотильда, с наивной грацией взяв Фернанду за руку.

Но тотчас вздрогнула, почувствовав, как холодна эта рука.

— Ах, Боже мой! — воскликнула она. — Что с вами, сударыня?

— Ничего, — ответила Фернанда, — бояться и тревожиться надо не за меня. Немного покоя и одиночества, и я приду в себя после невольных волнений и эмоций, за которые я покорнейше прошу прощения.

— Но это же вполне естественно, как же вам не волноваться! — воскликнула г-жа де Бартель со свойственным ей легкомыслием. — Бедный мальчик так любит вас, и нет ничего удивительного в том, что вы тоже его любите; впрочем, достаточно увидеть вас, чтобы все понять.

Сказав эти слова, г-жа де Бартель умолкла в нерешительности, опасаясь оскорбить и гордость своей невестки, и скромность женщины, которой она при столь странных обстоятельствах оказывала гостеприимство в своем доме.

Пока в комнате Мориса происходило то, о чем мы сейчас рассказали, — сцена между больным и тремя женщинами, сотканная из правдивых чувств, — совсем иная сцена, пронизанная колкими насмешками и ложью, имела место в гостиной между г-ном де Монжиру и двумя молодыми людьми.

Пэр Франции, ревнивый и подозрительный не по злому умыслу, а просто из-за своего возраста и опыта, от г-жи д’Ольне, своего преданнейшего, как мы имели возможность убедиться, друга, знал, что оба молодых человека были из числа самых ревностных поклонников его прекрасной возлюбленной. Впрочем, Фернанда ничего ни от кого не скрывала по той простой причине, что ей нечего было скрывать: она выходила вместе с этими молодыми людьми, принимала их у себя в ложе и открыто обращалась с ними как с близкими друзьями, что всегда вызывает ревность у любовников, хотя, напротив, должно было бы беспокоить их гораздо меньше, чем скрытность. А тут как раз графу представился удобный случай самому удостовериться в степени близости отношений между г-ном де Рьёлем и г-ном де Во и Фернандой. Обстоятельства способствовали этому; он сомневался во всем, желая верить, и верил всему, хотя и сомневался. Если нет ничего загадочнее сердца молодой женщины, то нет ничего проще, как понять сердце уже немолодого мужчины, — подозрительность и легковерие ведут в нем неустанную борьбу во имя его собственного тщеславия. В том обществе, где вращался г-н де Монжиру, тщеславие играет столь важную и серьезную роль, что его нередко принимают за любовь, не задумываясь над тем, что, как всякое чувство, идущее от сердца, любовь достойна самого высокого уважения и встречается далеко не так часто, как принято думать.

Государственный муж, поразмыслив над тем, как ему с помощью привычных парламентских уловок подступиться к интересующему его вопросу, начал расследование с упреков, укоряя серьезнейшим покровительственным тоном двух молодых людей за то, что они ввели в дом таких уважаемых дам, как г-жа де Бартель и его племянница, женщину, о которой ходило столько всяких скверных слухов, которую считали на редкость взбалмошной и которая своим легкомыслием и незнанием обычаев света, где ее конечно же никогда не принимали, вполне способна учинить какой-нибудь скандал в доме, если ее имели неосторожность принять.

К несчастью, тактике парламентария, превосходной в любых других условиях, на этот раз суждено было потерпеть неудачу из-за некоего подозрения, зародившегося у молодых людей относительно существовавшей между графом де Монжиру и Фернандой тайной близости, а следовательно, желания графа докопаться до истины. Потому, обменявшись торопливым взглядом, они с обоюдного согласия приняли решение помучить графа, именитого любовника, пожелавшего деспотично воспользоваться своим преимущественным положением богатого человека. Впрочем, оба они в равной степени тревожили г-на де Монжиру: Фабьен де Рьёль своим видом бывшего любовника, а Леон де Во своими притязаниями стать новоявленным любовником. Между тем, а это вполне понятно, война должны была быть более беспощадной со стороны Леона де Во, которому нечего было осторожничать в доме г-жи де Бартель и которого к тому же возбуждала ревность, тогда как Фабьену де Рьёлю в связи с его планами относительно Клотильды не хотелось заполучить себе врагов среди окружения молодой женщины.

А потому именно Леон де Во принял вызов, решив ответить на неожиданное обвинение г-на де Монжиру.

— Позвольте мне, господин граф, — сказал он, изображая защитника невинности, — позвольте мне отмести выдвинутые вами обвинения против госпожи Дюкудре.

— Госпожа Дюкудре, госпожа Дюкудре, — повторил г-н де Монжиру с раздражением, которого он не мог скрыть, вы прекрасно знаете, что эту особу зовут не госпожа Дюкудре.

— Да, знаю, — возразил Леон, — это условное имя мы дали ей ради такого торжественного случая; но, как бы ее ни звали, так или иначе, суть не в этом, главное, что она прелестная женщина и потому на нее клевещут, как на всех прелестных женщин; вот и все.

— Клевещут, клевещут, — повторил пэр Франции, — почему же, спрашивается, на эту даму клевещут?

— Почему на нее клевещут? И вы, политический деятель, еще спрашиваете об этом? Клевещут, потому что клевещут, и все тут. Впрочем, разве вы не знаете Фернанду?

— Что вы имеете в виду? — спросил пэр Франции.

— Я просто спрашиваю, разве вы не знаете Фернанду, как другие, как знаем ее мы с Фабьеном, бывая у нее дома, получая приглашение к ней в ложу или на ужин? Вам известно, что ее ужины считаются самыми престижными в Париже?

— Да, все это мне известно; но госпожи Дюкудре я не знаю.

— Прошу прощения, вы только что изволили заметить, что эту даму зовут вовсе не госпожа Дюкудре.

— Это чтобы не называть ее…

Граф де Монжиру умолк, совсем смешавшись.

— … чтобы не называть ее Фернандой. Но ведь ее все так и зовут. Вы же знаете, это одна из привилегий знаменитости — слышать постоянно свое имя без всякого дополнения. А Фернанда по своей красоте, своему уму, по своей тонкости и уверенности в себе, своей кокетливости и чистосердечию одна из знаменитых fashionables Парижа. Да, да, все мы, все до единого, кто считает себя умным и сильным, все мы рядом с ней ничто, и наши уловки, даже самые хитроумные, кажутся детскими шалостями по сравнению с тем, что может придумать она. Она обладает редким даром наделять ложь видимостью правды. Мало того, ее обман рассчитан с такой точностью, что его порой принимают за самоотверженный поступок. И вы еще хотите, чтобы на такую выдающуюся женщину не клеветали. Полноте, граф! Да я почел бы себя неблагодарным по отношению к ней, если бы сам не клеветал на нее иногда, ведь я стольким ей обязан.

Господин де Монжиру испытывал невыносимые муки. Заметив это, Фабьен предательски поспешил ему на помощь.

— Хватит, Леон, — сказал он серьезным тоном, — это дурно с твоей стороны, такое легкомыслие неуместно, особенно теперь, когда Фернанда согласилась при нашем содействии оказать госпоже де Бартель услугу, на какую светская женщина безусловно никогда бы не дала согласия, потому что, — добавил он, — бедный Морис попросту умирал от любви к ней, никто здесь больше в этом не сомневается.

— От любви, от любви… — прошептал г-н де Монжиру.

— О господин граф, — с наисерьезнейшим видом подхватил Фабьен, — можете не сомневаться, это чистая правда. А Фернанда? Разделяет ли она эту страсть? И не спрятала ли она ее в глубине своего сердца, этой бездонной пропасти, где женщины столько всего прячут? Вот в чем вопрос. Думаю, господин де Монжиру с его огромным опытом в светских делах и особенно с его всем известным глубоким знанием женщин поможет нам разрешить его.

— Ошибаетесь, господа, — отвечал граф, — я уже давно не занимаюсь подобными вопросами.

— Вопросы, интересующие человечество, господин граф, достойны внимания самых высоких умов.

— Дорогой Фабьен, предупреждаю тебя, ты уводишь нас в философские дебри абстракций, тогда как речь идет о вещах сугубо материальных. Господин граф де Монжиру только что обвинял Фернанду в легкомыслии, называл ее взбалмошной кокеткой, не знающей приличий; он опасался, как бы ее манеры и поведение не послужили здесь поводом для скандала, он говорил… он говорил много всего другого… Что же вы все-таки говорили, господин граф?

— Что я говорил, не имеет никакого значения, сударь, ибо я не знаю госпожу Дюкудре.

— Госпожа Дюкудре! Теперь вы сами этого придерживаетесь, — заметил Леон де Во.

— Придерживаюсь, потому что все обдумал, — возразил граф, придав своему лицу соответствующее выражение, словно он присутствовал на судебном заседании, — придерживаюсь, потому что до тех пор, пока эта молодая дама находится здесь, приличнее будет называть ее по фамилии, вполне подходящей для достойной женщины, а не именем…

— … выдающим девицу легкого поведения, — важным тоном подхватил Фабьен. — Господин граф де Монжиру совершенно прав, а ты, дорогой Леон, ведешь себя безрассудно.

— Хорошо, сударь, — продолжал граф, — будем соблюдать принятые приличия, безнаказанно отступать от них никому не дозволено, я и сам был не прав, когда плохо говорил о ней, учитывая, что госпожа Дюкудре принята в доме моей племянницы.

— Господин граф, — заявил в свою очередь Леон де Во, подражая дипломатической серьезности пэра Франции, — я всегда готов подчиниться, когда речь заходит о светских приличиях; однако соблаговолите вспомнить, вы же первый начали обвинять Фернанду.

— Я был не прав, — с живостью возразил граф, — мои слова основывались на слухах; надо быть достаточно мудрым и никогда не полагаться на чьи-то мнения, создаваемые неведомо для чего.

— Прошу прощения, господин граф, но, по сути, в том, что говорят о Фернанде, есть доля правды.

— А может, и преувеличения, — возразил пэр Франции, не замечая, что вступает в полное противоречие со сказанным им ранее. — В самом деле, умение владеть собой и соответствующие манеры госпожи Дюкудре, сдержанная речь — все это опровергает злые слухи, распространяемые на ее счет, и вам будет крайне трудно доказать то, что говорят о ней, хотя вы и признаетесь, что сами клевещете на нее.

— Ах, господин граф, — продолжал Леон, — разве вы не знаете, что любая репутация в наши дни основана на молве? Надо, чтобы о людях говорили, а хорошее или плохое — это не важно. И лучше уж злословие, чем забвение. Помните, что говорил недавно у госпожи д’Ольне некогда известный академик: "Ах, сударыня, против меня существует ужасный заговор". — "Какой?" — "Заговор молчания". Да, господин граф, несчастный человек дошел до того, что не может заставить говорить о себе даже плохо. К счастью, с Фернандой дело обстоит иначе.

— Однако что же все-таки о ней говорят, сударь? — спросил г-н де Монжиру с нескрываемым нетерпением.

— Ах! Боже мой! Мало ли что говорят о разных политических деятелях, которые пользуются, тем не менее, уважением, — например, что они готовы на все, лишь бы добиться денег и почестей. А для Фернанды ложа в Опере все равно что для какого-нибудь депутата орден Почетного легиона. Министры сменяют один другого, любовники тоже, и у нее и у них всегда одна и та же улыбка, та же готовность услужить, та же податливость, та же самоотверженность, а главное, та же убежденность, разница лишь в том, что куртизанок общественное мнение порицает, зато придворных одобряет.

Леон де Во плохо рассчитал наносимый удар; он пустился в область политических рассуждений, ступил на почву, привычную для г-на де Монжиру, а старый государственный деятель был как броней надежно защищен то ли безразличием, то ли привычкой, и потому атака, даже такая прямая, не поколебала его. Он снова поспешил вернуться к единственному чувству, способному еще заставить биться его сердце, и чувством этим была любовь или, вернее, самолюбие.

— Раз вы настолько хорошо знакомы с госпожой Дю-кудре, — сказал он, — и не отрекаетесь от этого знакомства…

— Отрекаться! — перебил его Леон. — Напротив, это даже льстит мне.

— Не могли бы вы в таком случае назвать мне…

— Число ее поклонников? Ну, разумеется.

— Черт возьми! Ты взял на себя трудную задачу, — заметил Фабьен, который, как можно было заметить, брал слово с большими перерывами.

— А почему бы и нет? Ты ведь знаешь, в алгебре я был очень силен, и, совершая действие от известного к неизвестному, мы доберемся до истины.

— Полагаю, господин де Во, себя вы поставите во главе этого списка, — с горечью сказал пэр Франции.

— Вовсе нет, господин граф, ибо считаются любовниками лишь те, кого удостоили милости, а я пока не принадлежу к их числу; во главе списка я поставил бы не свое имя, а имя Мориса.

— На вашем месте я бы поостерегся: вот уже месяц, как она порвала отношения с моим племянником, возможно, его сменил кто-то другой.

— Я же говорил вам, что буду идти от известного к неизвестному; всему свой черед, подождите.

— Верно, — согласился Фабьен, — подождем.

— Мориса сменил таинственный персонаж, невидимка: он прячется и в то же время выдает себя. Подумаем, кто бы это мог быть? Он располагает свободным временем от часу до двух, и в течение этого часа двери Фернанды безжалостно закрыты для всех. Его экипаж, запряженный двумя лошадьми рыжей масти с подпалами, можно увидеть в глубине двора; его ложа в Опере находится между колоннами, он снимает ее на один день — пятницу. А теперь давайте посмотрим, у кого из твоих друзей, Фабьен, или ваших знакомых, господин де Монжиру, важные обязанности оставляют свободным один час в день, кто располагает ложей в Опере между колоннами и чей экипаж запряжен обычно двумя лошадьми рыжей масти.

— Конечно, экипаж господина де Монжиру, — заявила г-жа де Бартель, входившая в гостиную как раз в эту минуту. — У господина де Монжиру две лошади рыжей масти.

— Да мало ли у кого лошади рыжей масти, — с живостью отозвался граф, — это самая распространенная масть. Однако, дорогая баронесса, раз уж вы здесь, скажите, как чувствует себя Морис?

— Чудо, дорогой граф, произошло самое настоящее чудо! — воскликнула г-жа де Бартель, сияя от радости. — Госпожа Дюкудре — это воплощение доброты и хорошего тона; что и говорить, очаровательная женщина!

Улыбка мелькнула на лицах молодых людей, а лоб г-на де Монжиру нахмурился.

— Да, господа, просто очаровательная, — продолжала г-жа де Бартель, заметив двойное впечатление, произведенное ее словами.

— И что же она сделала такого чудесного? — спросил пэр Франции (хотя он умел владеть собой, в тоне его сквозило раздражение).

— Что она сделала! — воскликнула г-жа де Бартель. — Что сделала! Прежде всего, дорогой граф, позвольте мне перевести дух; трудно перейти вот так сразу от безысходного горя к неудержимой радости, как это довелось мне; порадуйтесь вместе с нами, дорогой граф: если госпожа Дюкудре останется здесь хотя бы на неделю, доктор отвечает за жизнь Мориса.

— На неделю здесь! Эта женщина! — воскликнул граф.

— Прежде всего, дорогой граф, позвольте заметить вам, что вы чересчур суровы, называя нашу прекрасную Фернанду "этой женщиной". Ибо этой женщине могут позавидовать многие знатные дамы, ручаюсь вам. Трудно себе вообразить, что можно обладать большей чуткостью, возвышенностью души, большим тактом, умом и обаянием, чем госпожа Дюкудре. Я уверена, вы все ошибались на ее счет, вас ввела в заблуждение клевета на нее. Я ведь не какая-нибудь мещанка, не так ли? И думаю, что разбираюсь в хороших манерах. Так вот! Назовите Фернанду не госпожой Дюкудре, а госпожой де… Шанври или госпожой де… Монтиньон, уверяю вас, она с тем же успехом может быть и герцогиней, а не вдовой маклера, торгового агента, словом, какого-то коммерсанта, как вы меня уверяли.

— Видите ли, мы сказали так ради приличия, — отвечал Фабьен, — но теперь вы знаете правду, Фернанда никогда не была замужем.

— Вы в этом уверены? — спросила г-жа де Бартель.

— Разумеется; впрочем, она сама вам об этом сказала, — добавил Леон.

— Возможно, у нее есть причины, чтобы скрывать неподходящее замужество, — сказала г-жа де Бартель, упорно следуя своей мысли.

— Нет, сударыня, особу, о которой идет речь, зовут просто Фернандой.

— Наверняка у нее есть и другое имя. Фернандой ее назвали при крещении, а какова ее фамилия?

— Мы не знаем, по крайней мере, я отвечаю за Фабьена и за себя. Спросите господина де Монжиру, сударыня, возможно, он знает больше нас.

— Я? — воскликнул граф, который, не ожидая этого удара, не успел вовремя отразить его. — Я? Откуда мне знать это?!

— Случается, что одни знают то, чего другие не знают, — заметил Леон. — Обычно бывает скрыта лишь половина секрета. Когда вы столкнулись с Фернандой лицом к лицу, похоже было, что вы знаете друг друга.

— Конечно, если случайная встреча в Опере-буфф или в лесу — словом, там, где бывают все, называется знать друг друга… Я знаю госпожу Дюкудре только в лицо. Однако, господа, вы отвлекаете баронессу от предмета, который всех нас должен интересовать в данный момент, я имею в виду здоровье Мориса. Так расскажите, дорогая баронесса, как все прошло? — продолжал г-н де Монжиру, не сомневаясь, что, если обратиться к сердцу матери, то беседа сразу примет иное направление.

— Прекрасно, дорогой граф. Сначала госпожа Дюкудре дрожала больше нас. В дверях бедную женщину пришлось подтолкнуть, чтобы заставить войти! Впечатление, произведенное ею на Мориса, было поистине магическим. Потом она пела. Вы меломан, дорогой граф, как жаль, что вы этого не слышали.

— Как! Она пела? — с удивлением спросил г-н де Монжиру.

— Да, арию из "Ромео и Джульетты" — "Ombra adorata". Когда Морис за ней ухаживал, она как будто бы пела ему эту арию; услышав ее, бедный мальчик буквально воскрес, словно волшебные звуки, слетавшие с уст этой сирены, вернули ему жизнь. Ах, дорогой граф, уверяю вас, я вполне допускаю, что молодой человек может безумно влюбиться в такую женщину.

— Старик тоже, — заметил Леон де Во, поклявшийся не упускать случая кольнуть пэра Франции.

— Однако, признаюсь, во всем этом меня больше всего удивляет строгость этой женщины по отношению к Морису, этого я понять не могу и никогда не пойму. Два существа, буквально созданные друг для друга! Невероятно.

— Значит, Морис сказал, что Фернанда осталась непреклонной? — с живостью спросил-пэр Франции.

— А как же иначе? Ведь если бы она не осталась непреклонной, мне кажется, он не заболел бы от отчаяния.

— Прошу прощения, сударыня, — снова вмешался Леон де Во, — но, возможно, именно разрыв привел к тому плачевному результату, о котором все мы сожалеем.

— Разрыв! А зачем ей было порывать с моим сыном? Кого она могла найти лучше него, я вас спрашиваю?

— Вы правы, сударыня, но не все связи осуществляются по велению сердца — тут бывает замешан расчет.

— Расчет, ну нет!.. Вы не знаете госпожи Дюкудре, сударь, если думаете, что расчет может… Вот я, например, видела ее всего лишь один час. И что же, я готова поручиться за нее как за себя. Госпожа Дюкудре — корыстная женщина? Ну нет, сударь, нет и нет!

— Во всяком случае, бесспорно одно, госпожа баронесса, — продолжал Леон де Во, — Морис был жестоко отвергнут, причем отвергнут именно в то время, когда появилась новая связь. Вполне возможно, что его преемник потребовал этого разрыва.

— И кто же этот всемогущий преемник? — спросила г-жа де Бартель.

— Ах, Боже мой! Кто знает? — сказал Леон. — Ты не знаешь, Фабьен? А вы не знаете, господин граф?

— Откуда мне знать такое, сударь?

— Во всяком случае, если все произошло именно так, как вы говорите, это доказывает лишь одно: у нее есть совесть. Сколько женщин из той категории, к какой, как вы уверяете, она принадлежит, пообещали бы и не сдержали своего обещания.

— Да, да, — согласился Леон, — иногда это случается в любовных делах и даже в политике, не так ли, господин граф?

— Дадим возможность госпоже де Бартель продолжить свой рассказ, — сказал в ответ пэр Франции.

— Так вот, после того, как она спела, причем, должна признаться, совершенно необыкновенно, она подошла к постели. Тогда мой сын, обрадовавшись тому, что снова видит ее, да еще узнав, что она согласилась остаться здесь…

— Как! Она действительно остается, это серьезно? — с тревогой спросил граф де Монжиру.

— Да, сударь, настолько серьезно, что мы проводили ее в отведенные ей покои.

— Неужели, сударыня, она останется здесь? В этом доме?

— А куда вы хотите, чтобы она отправилась? В гостиницу?

— Но под одной крышей с Морисом?

— Вы забыли, ведь это она должна его вылечить.

— Вылечить, вылечить! — воскликнул пэр Франции.

— Да, сударь, вылечить. У меня только один сын, и я им дорожу.

— А как же моя племянница, сударыня? Как Клотильда?

— У Клотильды только один муж, и она должна им дорожить.

— Но, сударыня, подумайте, наконец, о том, что скажут в свете!

— Пускай говорят что хотят, сударь. Ведь мой сын влюблен вовсе не в свет, и не свет поет ему "Ombra adorata". Доктор не прописывал ему свет.

Спор между графом и г-жой де Бартель грозил перейти в ссору, когда послышался шум подъехавшего экипажа, и прежде чем они успели посмотреть, кто приехал, и отдать распоряжение никого не принимать, в дверях появился лакей и доложил о г-же де Нёйи.

Это имя, отвечавшее опасениям, только что высказанным графом, заставило побледнеть г-жу де Бартель. Даже граф казался сильно раздосадованным; но г-жа де Нёйи была родственницей, и не принять ее уже было невозможно.

XI

Госпоже де Нёйи было примерно двадцать четыре — двадцать пять лет; но она выглядела на все тридцать: высокая, худая, светловолосая, краснолицая, еще более неприятная по своим моральным качествам, чем на вид; это было одно из тех созданий, к которым инстинктивно чувствуют отвращение и которых, однако, встречают повсюду, а встретив, никак не могут от них отделаться. Она была совершенно лишена обаяния молодости и женской привлекательности; основной ее чертой была зависть, определявшая любой из ее поступков и каждое сказанное ею слово; она любила роскошь и представительность; но, хотя узы высокого родства связывали ее с самыми знатными семействами, более чем скромное состояние не позволяло ей удовлетворять свои наклонности. Поэтому, всегда настроенная враждебно, но сама неподвластная ударам, она, чувствуя свою полную безнаказанность, строго следила за соблюдением светских приличий. Не подвергаясь опасности соблазна, она была безжалостна к любому, кто осмеливался бросить вызов предрассудкам и преступить барьеры, установленные во имя общественных запретов. Афишируя величайшее презрение к богатству и красоте — двум предметам, каким она завидовала больше всего на свете, — она благоволила удостоить своей обременительной дружбы лишь в том случае, если дворянские титулы подтверждались не иначе как в родословных д’Озье или Шерена. К тому же г-жа де Нёйи обладала поразительным нюхом, направлявшим ее в нужное мгновение куда следует, и с редким везением умела определять кровоточащие раны. Наконец, это было существо, чьему появлению всегда сопутствовала боль.

Ее прибытие в Фонтене при тех обстоятельствах, в которых оказалось семейство г-жи де Бартель, было сущим бедствием. Тем не менее, следовало сохранять самообладание и стараться ничем не выдать своей озабоченности в сложившейся ситуации. И хотя г-жа де Бартель и на этот раз направилась навстречу гостье с тем радушным видом, который ей удалось принять благодаря своему сложившемуся годами опыту великосветской дамы — опыту, позволявшему принимать посетителей в любых обстоятельствах, г-жа де Нёйи с первого взгляда уловила на ее лице плохо скрытую досаду, ибо, оставаясь всегда настороже, чтобы никто не мог застать ее врасплох, она с редкостной проницательностью угадывала тайные мысли, обладая при этом особым даром выбирать из двух возможных предположений единственно верное.

— Ах, дорогая кузина, — заявила она, поцеловав г-жу де Бартель, — я, как видно, приехала в неподходящий момент. Судя по всему, мое присутствие обременяет вас. И хотя я собиралась остаться на обед, умоляю вас, гоните меня, если я лишняя.

— Вы никогда не лишняя, особенно здесь, и вам это прекрасно известно, моя дорогая, — ответила баронесса. — Прошу вас не менять своих планов и остаться с нами.

Войдя в гостиную, г-жа де Нёйи одним взглядом охватила всех, кто там находился, и мотив, более всего побуждавший ее остаться, был как раз тот, что она выдвинула, притворно собравшись уезжать.

— Ну, конечно, — сказала она, — я уезжаю. У вас господин де Рьёль с господином де Во. Я думала, вы одни, судя по тому, что о вас говорят в Париже.

— Ах, Боже мой, — с живостью отозвалась г-жа де Бартель, — и что же там говорят, расскажите мне скорее, дорогой друг!

Одного тона, каким г-жа де Бартель задала этот вопрос, оказалось достаточно, чтобы г-жа де Нёйи поняла: в Фонтене и в самом деле творится что-то неладное. Поэтому, решив разобраться в ситуации, страшно заинтриговавшей ее своей таинственностью, она сказала:

— И господин де Монжиру не обращает на меня внимания, настолько он озабочен; нет, правда, баронесса, я приехала явно не вовремя…

С этими словами она кивнула трем мужчинам, стоявшим вместе, и упала в кресло, словно изнемогая от усталости. Граф с важным видом извинился, а молодые люди отвесили сдержанный, чопорный поклон, однако г-жу де Нёйи это не испугало; она отличалась той самой неколебимой уверенностью, что обычно является следствием неоспоримого превосходства или бесспорной глупости, а у нее, в виде исключения, соответствовало природному естеству, причину которого трудно было установить.

— Расскажите же, дорогой друг, что говорят о нас в Париже? — во второй раз спросила г-жа де Бартель.

— Говорят, что Морис болен и даже как будто бы в опасности. Вчера уверяли, что он не проживет и дня; поэтому, дорогая кузина, я сразу же поспешила сюда, чтобы утешить вас с искренним дружеским участием. К счастью, ваш вид меня успокоил. Что же это все-таки за болезнь, праведный Боже!

Сентиментальные ужимки, с какими г-жа де Нёйи задала этот вопрос, так мало соответствовали обычному выражению ее лица, что молодые люди невольно улыбнулись, а пэр Франции, несмотря на всю свою важность, не мог сдержать нетерпеливого движения. К тому же одно воспоминание придавало этой немой сцене еще более комический характер: молодым людям, так же как и графу, было известно, что находившаяся у них перед глазами прелестная особа воспылала в свое время жгучей страстью к Морису и делала все возможное, чтобы стать его женой. А потерпев на этом поприще поражение, мадемуазель де Морсер — таково было родовое имя г-жи де Нёйи — решилась выйти замуж за шестидесятилетнего старика, которого все считали очень богатым и жизнь которого ей удалось сократить своими неустанными заботами и вниманием. К несчастью, бедной женщине и на этот раз суждено было, видно, обмануться в своих ожиданиях: она обнаружила, что наследство, на какое она возлагала столько надежд, состояло из поместья, переданного какому-то племяннику, и пожизненной ренты.

— Неужели у бедного Мориса и в самом деле воспаление мозга? В таком случае ваш врач попросту осел, если не мог с этим справиться сразу. Кто ваш врач? Как его зовут? Вам, конечно, известно, что я прекрасно разбираюсь в медицине; в течение двух лет я самолично ухаживала за господином де Нёйи, полагавшим, что он болен всеми болезнями, и потому, как вы знаете, обратившим часть своего состояния в пожизненную ренту; на этот брак я решилась не по расчету, нет: мною руководило желание носить прекрасное имя. Вам известно, господа, что мой муж принадлежал к старинному дворянскому роду Нёйи, его предки принимали участие в крестовых походах. К тому же я испытывала потребность в самоотверженном служении, заложенном в сердце каждой женщины, благодаря чему мы всегда жертвуем собой во имя кого-то или чего-то, ради человека или какой-нибудь идеи. Ну что же, дорогая кузина, — продолжала г-жа де Нёйи, — проводите меня без промедления к Морису, и я сразу же скажу вам, что с ним.

— Вы очень добры, дорогая Корнелия, — отвечала г-жа де Бартель, — и я благодарю вас за то участие, которое вы проявляете по отношению к Морису, ведь это самое дорогое, что есть у меня на свете; но сейчас наш бедный больной задремал и доктор всех нас отослал.

— Если он спит, это уже добрый знак, — заметила г-жа де Нёйи, — при воспалительных процессах сон — первый признак выздоровления. О, я бесконечно рада и сегодня же вечером расскажу об этой прекрасной новости у маркизы де Монфор. Как вы знаете или, может быть, не знаете, там подписывают брачный контракт ее внука Тристана с мадемуазель Анриеттой Фижер, очень богатой девушкой; она, как известно, должна была бы прибыть к нам из колоний, а приехала из Англии, где ее мать составила себе огромное состояние неизвестно каким образом или, вернее, слишком хорошо известно. Это самый настоящий скандал: один из Монфоров женится на дочери танцовщицы или что-то в этом роде! Какой позор для всего предместья! Но что вы хотите: положение так долго нас обязывало, что теперь уже никого не может обязать; вот увидите, вот увидите, до чего нас доведут все эти денежные махинации. Несчастная Франция! Ее ждет новая революция! Такого мнения придерживался и господин де Нёйи и, опасаясь этого, поместил все свое состояние в пожизненную ренту.

Горькие воспоминания, пришедшие на ум г-же де Нёйи, заставили ее закончить свою тираду тихим вздохом.

Уклониться от этого инквизиторского визита не было никакой возможности, оставалось лишь терпеть его. Госпожа де Бартель и граф де Монжиру обменялись соответствующим взглядом, смирившись со всеми неудобствами, какие могло повлечь присутствие мнимой г-жи Дюкудре, ибо так или иначе за одним столом должны были оказаться две женщины, столь разные и по своему характеру, и по занимаемому ими положению; однако граф, которого по-прежнему терзала ревность, главным образом досадовал на возникновение нового препятствия на пути к его объяснению с Фернандой; что же касается г-жи де Бартель, то она мысленно пыталась отыскать выход из затруднительного положения и предотвратить опасность, которая могла возникнуть в любой момент при появлении куртизанки; за их радушными улыбками г-жа де Нёйи без всякого труда распознала некоторую натянутость и в результате еще больше укрепилась в своем намерении остаться.

В самом деле, положение, в особенности у г-жи де Бартель, было, прямо скажем, не из легких. Надо ли посвящать в секрет г-жу де Нёйи? Или оставить ее в заблуждении, притворившись, будто самой баронессе неизвестно, что собой представляет в действительности женщина, которую друзья Мориса привезли в Фонтене, и переложив таким образом на молодых людей всю ответственность за этот неблаговидный поступок? Если баронесса все скажет, гостья, разыгрывая из себя неприступную добродетель, поднимет громкий крик, а если промолчит, то что будет, если г-жа де Нёйи сама обнаружит роковой секрет? Вдруг она, такая неугомонная и любопытная, так много вращавшаяся в свете и знавшая подноготную всех интриг, находившаяся всегда в курсе всего, что можно разведать и о чем следует молчать, — вдруг она встречала Фернанду на спектакле, в лесу, на бегах, да мало ли где и, конечно, не преминула спросить, кто такая Фернанда, а следовательно, знала ее в лицо? Встреча с ней у г-жи де Бартель означала скандал на весь Париж в тот же день.

Но прежде чем г-жа де Бартель сумела отыскать способ примирить свои опасения светской женщины с той настоятельной необходимостью, которую она испытывала в помощи женщины падшей, вошла Клотильда.

— Сударыня, — сказала она, обращаясь к баронессе, — обед готов, я уже предупредила госпожу Дюкудре.

Заметив в эту минуту г-жу де Нёйи, Клотильда внезапно умолкла… Она все поняла; воцарилось молчание.

Легко догадаться, до какой степени было возбуждено любопытство г-жи де Нёйи этим сообщением и последовавшим затем сдержанным молчанием. Тут же устремив столь свойственный ей испытующий взгляд поочередно на всех безмолвных актеров этой тягостной сцены и даже не обратившись к своей юной кузине с лицемерными уверениями в дружеских чувствах, какими у женщин принято обычно обмениваться, она воскликнула:

— Госпожа Дюкудре! Баронесса, кто такая госпожа Дю-кудре? Приехав сюда, я сразу заметила весьма элегантную коляску, запряженную двумя великолепными серыми лошадьми в яблоках. Так этот экипаж принадлежит госпоже Дюкудре? Сначала я подумала, что его владелец один из этих двух господ, но в таком случае, сказала я себе, экипаж был бы украшен вензелями или гербами. Госпожа Дюкудре! Странно, но мне незнакомо это имя, и если экипаж, что стоит во дворе, принадлежит ей, то эта дама живет на широкую ногу!

Затем, сообразив, сколь неуместно задавать такие вопросы, не поздоровавшись с Клотильдой, она сказала, повернувшись к молодой женщине:

— Добрый день, Клотильда; я приехала повидать нашего бедного Мориса. Не у него ли сейчас госпожа Дюкудре?

Все это было сказано с такой поспешностью, что ни графу, ни г-же де Бартель, ни молодым людям не удалось вставить ни слова. И потому отвечать пришлось Клотильде, ведь ей и был задан вопрос.

— Нет, сударыня, — сказала она, — госпожа Дюкудре не у Мориса, а в отведенный ей покоях.

— В отведенных ей покоях! — снова воскликнула г-жа де Нёйи. — Стало быть, эта госпожа Дюкудре у вас обедает? А может быть, снимает часть виллы? Надеюсь, во всяком случае, что вы мне ее представите; раз уж вы обращаетесь с ней по-дружески, я тоже хочу познакомиться с ней, если, конечно, по своему происхождению она… Надеюсь, однако, дорогая кузина, что вы не станете принимать у себя неизвестно кого.

— Сударыня, — поспешил вмешаться Фабьен, понимая затруднительное положение г-жи де Бартель и муки Клотильды, — госпожу Дюкудре привезли сюда мы с господином де Во в интересах здоровья Мориса.

— В интересах здоровья Мориса? — переспросила г-жа де Нёйи, Фабьен же тем временем успокоил взглядом г-жу де Бартель и Клотильду, встревоженных непредвиденным оборотом разговора. — Значит, госпожа Дюкудре — жена какого-нибудь гомеопата? Говорят, будто жены этих господ занимаются врачеванием наравне со своими мужьями.

— Нет, сударыня, — отвечал Фабьен, — госпожа Дюкудре специализируется на магнетизме.

— Правда? — с восторгом воскликнула г-жа де Нёйи. — Какая удача! Мне всегда так хотелось вступить в контакт с какой-нибудь сомнамбулой. Господин де Нёйи, хорошо знавший прославленного господина де Пюисегюра, немного разбирался в магнетическом внушении и уверял, будто я обладаю большими способностями в этой области. Однако эта сомнамбула должна быть в моде, если у нее такие лошади и такой экипаж, как те, что я видела: может, это знаменитая мадемуазель Пижер, что вышла замуж… Будьте осторожны, баронесса, при воспалительных процессах нервы играют первостепенную роль, а магнетизм страшно возбуждает нервы. Поэтому прошу вас, дорогая баронесса, скорее ради вашей безопасности, чем для удовлетворения моего собственного любопытства, допустить меня на сеанс магнетизма с Морисом.

Пораженные внезапным нагромождением новой лжи, которая, приобретая видимость правды, еще больше осложняла положение, все участники этой сцены молча переглядывались, и тут Фабьен, умеющий при любых обстоятельствах извлекать для себя пользу, обратился к Клотильде:

— Сударыня, не могли бы вы проводить меня к даме, занимающейся магнетизмом? Подобно всем нервным людям, она очень обидчива, и, если эту особу заранее не предупредить о чести, какой ее собирается удостоить госпожа де Нёйи, может возникнуть опасность, что она окажет ей не тот прием, какого следует ожидать.

Госпожа де Бартель вздохнула с облегчением, поняв, что собирается предпринять молодой человек.

— Да, да, Клотильда, — сказала она, — возьмите за руку господина де Рьёля и отведите его к нашей любезной гостье; надеюсь, он, пользуясь своим влиянием, сумеет уговорить ее спуститься к обеду, хотя у нас появилась еще одна гостья. Ступайте, Клотильда, ступайте.

Клотильда с трепетом взяла Фабьена за руку, но едва они направились к выходу из гостиной, как дверь отворилась и появилась Фернанда.

Увидев ее, г-жа де Нёйи вскрикнула от удивления, и крик этот отозвался в сердце каждого из присутствующих, породив смутные опасения, неизбежно сопутствующие любому новому и неожиданному событию.

XII

Испуг, вызванный криком г-жи де Нёйи, уступил вскоре место величайшему удивлению, когда все увидели, как надменная поборница аристократических традиций с распростертыми объятиями и улыбкой на лице бросилась навстречу Фернанде.

— Как! — воскликнула она. — Это ты, дорогой друг! Ах, Боже мой! Неужели я снова тебя вижу?

Онемев от изумления, зрители не осмеливались прервать излияния нежности, расточаемые Фернанде одной из самых спесивых женщин Сен-Жерменского предместья, и, став обеспокоенным свидетелем этой встречи, каждый ожидал объяснений, не решаясь потребовать их.

Что же касается Фернанды, то в ее душе, казалось, просто не осталось места для новых волнений после только что пережитых ужасных потрясений, и она позволяла целовать себя, не выражая иных чувств, кроме приятного удивления. А это как раз и предписывалось не только житейской мудростью, но и законами светских приличий. Между тем Фабьену, находившемуся ближе всех к ней, показалось, что она немного побледнела.

— Боже мой! — продолжала благородная вдова. — Как я счастлива встретить тебя после пятилетней разлуки еще более молодой и красивой, чем в день нашего расставания! Что с тобой сталось, бедная моя Фернанда? Я была замужем, а теперь — вдова. Я вышла замуж за господина де Нёйи, за старика; благодарение Богу, тут не было никакой сделки, потому что все свое состояние он вложил в пожизненную ренту; но ты ведь знаешь мою доброту: я увидела, что ему требуется беззаветная преданность и самоотречение, и поспешила взять все тяготы на себя. К тому же он был человеком знатного рода, и, как я только что говорила, истинным де Нёйи, доказательство налицо: подагра, скупость, с этим я согласна, но притом тридцать два колена родословной, а по материнской линии он из д’Аркуров.

Перечисляя неприятные стороны и преимущества своего положения, воплощенная добродетель скорее завистливым, нежели любопытствующим взором торопливо изучала грациозную красоту, изысканность и элегантность своей бывшей подруги; затем она сказала, обращаясь к г-же де Бартель:

— Прошу прощения, дорогая кузина, но вы не можете себе представить, как я рада встретиться сегодня с одной из самых близких моих подруг по Сен-Дени.

— По Сен-Дени? — с удивлением повторили все свидетели этой сцены.

— Да, да, по Сен-Дени; я вижу, вы этого не знали, — продолжала г-жа де Нёйи. — Так вот! Знайте, что мы воспитывались вместе и все время учились в одних классах; мы с Фернандой были неразлучны. Это дочь одного храброго генерала; во время кампании тысяча восемьсот двадцать третьего года он погиб на поле брани под Кадисом прямо на глазах его высочества герцога Ангулемского, обещавшего позаботиться о его ребенке, единственной дочери. В пансионе все знали эту историю, а из вас никто, похоже, этого не знает. Позвольте мне в таком случае представить вам мадемуазель де…

— Остановитесь, сударыня! — воскликнула Фернанда. — Ради Бога, не произносите имени моего отца.

Столько было мольбы в словах молодой женщины, идущих прямо от сердца, что г-жа де Нёйи умолкла.

До тех пор, как мы видели, Фернанда хранила молчание. В ее поведении было скорее больше смирения, чем смущения, больше стыдливости, чем боязни; опустив глаза, она старалась ни на кого не смотреть, ее врожденное достоинство стало еще заметнее после того, как эта странная встреча привела к разоблачению тайны, говорившей в ее пользу. Но в то мгновение, когда должно было прозвучать имя ее отца, движением, опередившим мысль, почти невольно вырвавшимся криком и жестом, исполненным глубокого ужаса, она заставила замереть это имя на устах г-жи де Нёйи, и та в самом деле умолкла по просьбе Фернанды.

— В чем дело, моя дорогая, — удивилась вдова, — что за причина заставляет вас хранить инкогнито, словно королеву во время путешествия? Ведь у вашего отца прекрасное имя, и я готова повторить вслед за македонским царем: "Если бы я не звался Александром, то хотел бы зваться…"

— Сударыня, — прервала ее Фернанда, — я умоляла вас и умоляю опять: остановитесь — вы не можете знать тех серьезных причин, что заставляют меня желать, чтобы мое девичье имя осталось неизвестным.

— Вы правы, — сказала г-жа де Нёйи, — я не могу разгадать подобную фантазию и никогда не пойму, почему дочь маркиза де Мормана…

Фернанда горестно вскрикнула. Лицо ее вспыхнуло, залившись краской стыда, которую тут же сменила бледность, слезы затуманили ей глаза и покатились по щекам; ее душили рыдания, прерывавшиеся глухими стонами. Наконец, с непередаваемой душевной мукой, оказавшейся сильнее светских приличий, она склонила голову и, раскинув руки, словно в знак своего полного бессилия, прошептала:

— Вы причинили мне глубокую боль, сударыня. Я так не хотела, чтобы произносилось имя моего отца.

— Но в таком случае следовало сказать мне, по какой причине ты хотела, чтобы я хранила молчание.

— Мы уже не дети, сударыня, — с глубокой грустью отвечала Фернанда. — И мы уже не в том благословенном доме всеобщего мира и дружбы, где бедная сирота была так счастлива.

— Я уверена, что ты была счастлива, ты была самая красивая, лучше всех училась, тебя больше всех хвалили.

— Завидные преимущества! — сказала Фернанда, подняв голову и устремив строгий, печальный взгляд на трех мужчин: те не проронив ни слова, с глубочайшим удивлением смотрели на эту странную сцену.

— Мы предсказывали тебе прекрасное замужество, — продолжала благородная вдова, — и, я вижу, наше предсказание сбылось. Элегантный экипаж — ведь это наверняка твой экипаж я видела во дворе, великолепные, роскошные лошади, жизнь на широкую ногу; стало быть, он богат, этот господин Дюпондре или Дюфондре. Как его зовут, твоего мужа?

— Дюкудре, — печально сказала Фернанда с видом женщины, смирившейся с необходимостью лгать.

— Дюкудре, — повторила г-жа де Нёйи. — Вот как! Надеюсь, он ни на что не променял свое состояние, никаких пожизненных рент? Ах, видишь ли, это так ужасно, моя дорогая, в особенности если ты привыкла к роскоши; ни с того ни с сего обрушивается несчастье, и нет больше ни особняка, ни экипажа, ни лошадей. Но чего я все-таки никак не могу понять — прошу прощения, что снова возвращаюсь к этой теме, — почему ты скрываешь имя своего отца, такое прекрасное имя; значит, есть на то причины? A-а, я все поняла! Бедняжка, ты вышла замуж по расчету? Еще одна жертва! Твой муж — богач, банкир? Ах, несчастная! Теперь мне все ясно.

Затем, увидев по выражению лиц, что она все еще не попала в цель, г-жа де Нёйи продолжала:

— Нет, тут что-то не так. Ах, теперь, наконец, понятно: все дело в магнетизме. Господин Дюкудре — магнетизер, вроде господина де Пюисегюра. Ну что ж, на мой взгляд, лучше магнетизм, чем банк. И он заставляет тебя помогать ему в его шарлатанстве? Ах, до чего же все-таки мужчины отвратительны! Он заставляет тебя читать с завязанными глазами, как мадемуазель Пижер? Заставляет угадывать время на чужих часах? Боже мой, в какую эпоху мы живем! Господин де Нёйи все свое состояние поместил в пожизненную ренту, это верно, однако он не заставлял мадемуазель де Морсер, девушку из старинного дворянского рода, заниматься магнетизмом, видеть, что происходит внутри человеческого тела, лечить больных; это оскорбление и потому повод для развода. Следует подать в суд, моя милая. Кстати, я разбираюсь в судебных делах; один суд против наследников господина де Нёйи длился три года. Я помогу тебе советом, поддержу тебя своим кредитом; потом, когда мы отправим этого гнусного господина Дюкудре одного заниматься своим магнетизмом, я восстановлю твои права в свете, представлю тебя как дочь маркиза де Мормана, и будь спокойна, под моим покровительством все двери снова откроются для тебя. Не так ли, господин де Монжиру? Не так ли, господин де Рьёль?.. Не так ли, господин… Да что это с вами со всеми? Что означают ваши удрученные лица? Опять что-то не так?

Увы, можно понять, какое беспокойство терзало всех членов тайного сговора перед этим новым потоком слов. Фернанда была просто ошеломлена той ролью, какую ей отводила теперь бывшая подруга. Бросив взгляд на г-жу де Бартель, она увидела, как та с умоляющим видом сложила руки. Тогда она поняла, что пришлось прибегнуть еще к какой-то уловке, чтобы оправдать в глазах г-жи де Нёйи ее появление в этом доме; она посочувствовала двоедушию, до которого приходится иногда опускаться светским людям; однако воспоминание о Морисе вернуло ей мужество, чуть было не покинувшее ее, и она подавила вздох.

— Никто не знал имени моего отца, — сказала она, — я обязана была хранить его в тайне; вы разгласили ее, сударыня, но я на вас не сержусь, и поверьте, радость встречи с вами заставляет меня простить вам зло, что вы мне причинили.

— Ах, — воскликнула г-жа де Нёйи, обиженная ответом Фернанды, — не на такой холодный прием и высокомерную сдержанность я рассчитывала от подруги, с которой мы дружили десять лет!

— Поверьте, сударыня, в моем поведении нет ни холодности, ни высокомерия, — сказала Фернанда смиренным и ласковым тоном, — и госпожа де Бартель, здесь присутствующая — на нее, надеюсь, вы можете положиться в отношении приличий, — скажет вам, что я не могла и не должна была вести себя с вами как-нибудь иначе.

— Да. Я скажу, дорогая Фернанда, — воскликнула баронесса в порыве признательности к молодой женщине за ее достойное поведение и тонкость, — я скажу, что вы одно из самых благородных и самых самоотверженных созданий, каких мне когда-либо доводилось встречать; вот что я скажу!

— Но в таком случае, — возразила г-жа де Нёйи, — почему было сразу же мне не сказать, как это сделала я сама: "Я то-то и то-то, занимаюсь тем-то!"

В эту минуту, к счастью для Фернанды, доведенной до крайности этими нападками и уже не знавшей, что отвечать, раздался удар колокола, приглашавший к обеду. Госпожа де Бартель поспешно ухватилась за эту возможность прервать разговор.

— Вы слышите, дамы? — сказала она. — Звонят к обеду; отложим откровения на более позднее время, у вас еще целый день впереди.

В эту минуту вошел лакей и доложил, что к столу подано.

— Господин де Во, — сказала баронесса, — проводите госпожу Дюкудре; господин де Монжиру, предложите руку госпоже де Нёйи.

Что же касается Фабьена, то он уже завладел рукой Клотильды.

Все направились в столовую.

А так как там присутствовали четыре женщины и трое мужчин, две женщины должны были сидеть рядом. Госпожа де Бартель усадила Фернанду справа от себя.

Господин де Монжиру сел слева от нее. С другой стороны рядом с Фернандой сидел Леон де Во, затем как раз напротив баронессы — г-жа де Нёйи, потом — Фабьен де Рьёль и, наконец, Клотильда, оказавшаяся таким образом между Фабьеном и г-ном де Монжиру.

Тайна происхождения Фернанды, только что ставшая известной вследствие нескромности г-жи де Нёйи, занимала всех, а особенно баронессу. Госпожа де Бартель не могла нарадоваться своей проницательности, позволившей ей чуть ли не с первого взгляда распознать в Фернанде женщину знатного рода, поэтому она вела себя с ней за столом с особым радушием и подчеркнутой учтивостью, что должно было ввести в заблуждение г-жу де Нёйи, а для г-жи, дё Бартель это было главное.

"Ах, так эта девушка благородного рода, — думала г-жа де Бартель. — Да иначе и быть не могло, мой сын наверняка знал это, раз до такой степени привязался к ней; все было бы отлично, если бы не госпожа де Нёйи. Завистливая и недобрая, эта женщина, словно злой дух, является всюду, где ее никто не желает видеть".

Раскрывшаяся тайна, как можно догадаться, произвела на г-на де Монжиру ничуть не меньшее впечатление, чем на баронессу: за последние два часа Фернанда предстала перед ним. в новом свете, и он вдруг обнаружил в ней тысячу разных качеств, каких раньше не замечал; он убедился, что Леон де Во вздыхал напрасно, и начинал уже думать, что Фабьен тоже никогда не имел на нее никаких прав; наконец, страдание Мориса заставило его усомниться в том, что тот когда-нибудь был ее любовником. Кроме того, наша гордыня вечно нашептывает нам, что для нас сделано гораздо больше, чем для кого-то другого. И как следствие этих выводов, ласкавших его самолюбие и соблазнительно льстивших его тщеславию, на ум г-ну де Монжиру пришла одна неясная, смутная и пока еще не вполне определенная мысль, мысль, конечно, безумная, однако он к ней постоянно невольно возвращался: а не привязать ли ему к себе свою хорошенькую любовницу более надежными, священными узами? В этом плане у него было немало предшественников, на кого можно будет сослаться, если понадобится найти оправдание его увлечению, причем не где-нибудь, а даже в верхней палате. В такого рода идеях таилось что-то сладостное для пресыщенного воображения пэра Франции, и в глубине души он чувствовал себя помолодевшим; подобно лампе, которая вот-вот погаснет, г-н де Монжиру готов был выбросить последнее пламя, вспыхнуть последним огнем.

Леон тоже отнюдь не собирался отказываться от своих надежд на Фернанду, напротив, у него появилось еще более острое желание добиться цели, преследуемой им уже три месяца; мало того, теперь к его желаниям примешивались и другие чувства: то, что Фернанда окружала себя тайной, доказывало, что она дорожит честью своей семьи, и это стыдливое целомудрие, какое у нежного сердца вызвало бы лишь уважение, становилось для него средством, способным помочь ему сломить ее сопротивление и при случае запугать, если не удастся добиться своего более достойным путем.

Что же касается Фабьена, то, с виду весь во власти своей любви к Клотильде, он казался безучастным ко всему, что не имело прямого отношения к ней, а она, не отдавая себе отчета в обуревавших ее чувствах, слушала Фабьена не без удовольствия. За жизнь Мориса больше не опасались, сердце молодой женщины открылось надежде или, может быть, иному, вводившему ее в заблуждение чувству, и голос Фабьена, его взгляды, его предупредительность отвечали сладостным эмоциям, захлестнувшим ее, а возможно, даже порождали их.

Госпожа де Нёйи под влиянием тайной ревности — а она всегда питала это чувство к кому-нибудь, кто превосходил ее красотой, состоянием или обаянием, то есть к большинству окружающих, — пыталась понять, зачем ее бывшей подруге понадобилось скрывать имя своего отца и почему она так опечалилась, когда его имя было все-таки названо; она не могла никак разобраться, почему эта женщина, судя по ее роскошному виду, владевшая огромным состоянием и, казалось, занимавшая почетное место в свете, которую к тому же ее красота, таланты и ум делали столь заметной, почему такая женщина оказалась в этом доме, где ее почему-то не знали или принимали за сомнамбулу, у постели больного вместе с его матерью и его женой; во всем этом, думалось ей, таится какой-то секрет, кроется какая-то интрига, поэтому она твердо решила не уезжать отсюда, пока не проникнет в загадочную тайну.

Только огромная душевная сила способна была поддержать Фернанду в том положении, в каком она очутилась; однако, справившись с обрушившимися на нее с утра треволнениями, она настолько овладела собой, что ни взглядом, ни голосом, ни манерой держать себя ни разу не выдала охватившего ее смятения. Оскорбленная в своем тайном и самом сокровенном чувстве — чувстве гордости, когда обнаружилось то положение, с высоты которого ей довелось упасть, но поддерживаемая, однако, более сильным чувством, чем эгоизм, она сумела подавить свои эмоции и в конце концов обрела в какой-то мере спокойствие и безразличие и не скрывала этого. Освободившись таким образом от личных пристрастий и полностью сосредоточив свои интересы на других, она окидывала всех проницательным, испытующим взором, заглядывая порой в самую глубь сердец, которые ей хотелось узнать. И ничто не укрылось от нее: ни ловкость Фабьена, ни зарождающаяся любовь Клотильды, ни новые чувства Леона, ни привычная зависть г-жи де Нёйи, ни терзания графа, ни материнская радость г-жи де Бартель; таким образом, она ожидала дальнейшего развития событий не только со спокойной душой, но и с сознанием огромного превосходства перед остальными: пожертвовав своей личностью, она готова была посвятить себя другим.

Ввиду всеобщей озабоченности беседа завязывалась с трудом, а между тем каждый испытывал в ней нужду, чтобы скрыть свои истинные чувства; в результате после минутного неловкого молчания те, кто больше всего был заинтересован в тихих беседах a parte[17], воспользовавшись первыми произнесенными словами, с более или менее хорошо сыгранной беспечностью направили разговор в сторону ни к чему не обязывающих общих рассуждений, и в нем могли принимать участие все; г-жа де Нёйи первая дала толчок мысли, подсказав отправную точку.

— Надеюсь, дорогая Фернанда, — начала она, — ты не настолько занята своими магнетическими сеансами, чтобы у тебя не оставалось времени для живописи; в Сен-Дени у тебя, помнится, были прекрасные задатки и наш учитель рисования все время говорил о том, как ему хочется, чтобы ты потеряла свое состояние, потому что тогда тебе пришлось бы стать художницей.

— Как! — воскликнула баронесса. — Госпожа Дюкудре пишет картины?

— Ну да, — сказал Леон, — мало того, госпожа Дюкудре владеет этим искусством в совершенстве.

— В самом деле? — спросила Клотильда, чтобы хоть что-то сказать.

— Да, — продолжал Леон, — и если бы госпожа Дюкудре выставила свои работы, они наделали бы немало шума.

— Господин де Во говорит правду? — спросила г-жа де Нёйи. — Ты в самом деле не отстаешь от госпожи Лебрён?

— Если бы госпожа Лебрён увидела то, что я делаю, — с улыбкой ответила Фернанда, — она, как мне кажется, с великим презрением отнеслась бы к моим работам.

— Почему же? — спросила г-жа де Бартель. — Я знала госпожу Лебрён, это была очень умная женщина.

— Вот именно, госпожа баронесса, — заметила Фернанда, — потому-то мы и не смогли бы понять с ней друг друга; права я или нет, не знаю, но я ненавижу ум в искусстве.

— А что же вас в нем привлекает, сударыня? — спросил г-н де Монжиру.

— Чувство, господин граф, и ничего более, — ответила Фернанда.

— И кто же ваш учитель? — поинтересовалась баронесса.

— В области формы — природа, а в выражении — моя собственная мысль.

— Это означает, сударыня, что вы принадлежите к романтической школе, — сказал Фабьен с едва заметной усмешкой.

— Я не очень понимаю, сударь, что подразумевается под классической и романтической школами, — отвечала Фернанда. — Если мои малые достоинства заслуживают того, чтобы меня причислили к последователям той или иной школы, то я бы сказала, что принадлежу к идеалистической школе.

— Что же это за школа? — спросила г-жа де Нёйи.

— Это школа художников, предшествовавших Рафаэлю.

— Ах, Боже мой! Что ты такое говоришь, Фернанда? Разве до Рафаэля существовали художники?

— Вы бывали в Италии, сударыня? — спросила Фернанда.

— Нет, — отвечала г-жа де Нёйи. — Но Клотильда провела там с мужем целый год, и так как она сама занималась живописью, то наверняка сможет вам что-то сказать по этому поводу.

— Посмотрим, — тихонько обратился Фабьен к молодой женщине, — посмотрим, осмелится ли она заговорить с вами.

Однако, вместо того чтобы повернуться к Клотильде, как того требовало обращение г-жи де Нёйи, Фернанда, опустив глаза, промолчала. Это не устраивало г-жу де Бартель: почувствовав, что разговор угасает, она попыталась снова возобновить его, заручившись ответом Клотильды.

— Вы слышали, моя девочка, что сказала госпожа Дю-кудре? — спросила баронесса. — Вам известна школа, о которой она говорит?

— Это школа христианских художников, — робко ответила Клотильда, — школа Джотто, Джованни да Фьезоле, Беноццо Гоццоли и Перуджино.

— Ну, конечно! — невольно поддавшись радостному порыву, встретив сестру по духу, воскликнула Фернанда.

— Ах, Боже мой! — заметила г-жа де Нёйи. — За исключением Перуджино, которого я знаю только потому, что он был учителем Рафаэля, я никогда не слышала ни о ком из этих людей.

— В книге Бытия говорится, что до появления людей на земле жили ангелы, — ответила Фернанда. — Вы, наверное, так же мало слышали и об этих ангелах, сударыня? Так вот! То же самое и с теми, о ком я говорила, возможно, это вестники Бога, посланные с Небес на землю, чтобы показать истоки искусства и с каких высот оно может спуститься к нам.

Граф де Монжиру с удивлением смотрел на Фернанду; она предстала перед ним в неведомом свете: до этого дня она была для него всего лишь куртизанкой, а теперь оказалось, что она художник с очень глубокими, интересными мыслями.

— Честное слово, дорогой друг, для меня все это чересчур возвышенно. Я заеду как-нибудь к тебе, и ты мне покажешь свои шедевры.

— Ах, кузина, — сказала баронесса, — попросите ее тогда спеть вам арию "Ombra adorata" Ромео, которую она сегодня пела Морису, и скажете мне после этого, доставляли ли вам когда-нибудь большее наслаждение госпожа Малибран или госпожа Паста.

— Однако ты, как я вижу, стала настоящим чудом с тех пор, как мы расстались?

Фернанда печально улыбнулась.

— Мне пришлось много страдать, — сказала она.

— Какое же это имеет отношение к живописи и музыке?

— О! — промолвила Клотильда. — Как я это понимаю!

Фернанда взглянула на нее со смирением и благодарностью.

— Полагаю, — сказала г-жа де Нёйи, — на музыку, как и на живопись, у тебя свои взгляды.

— Невозможно быть хоть в самой малой степени художником и не иметь своих симпатий и антипатий.

— И это означает…

— Что, так же как и в живописи, у меня свои предпочтения, для меня главное — чувство, а не техника исполнения, музыку, содержащую мысли, я ставлю выше той, что состоит лишь из звуков. Это не мешает мне, думается, отдавать должное великим мастерам. Я восхищаюсь Россини и Мейербером; люблю Вебера и Беллини — вот и вся моя система взглядов.

— Ну что вы скажете, господин граф, о такой теории, — спросил Леон де Во, — ведь вы меломан?

— Граф меломан? — воскликнула г-жа де Бартель. — Вот оно что! Он ведь терпеть не может музыки.

— А мне казалось, что у господина графа была в Опере ложа! — продолжал Леон.

— Да, была, — с живостью отозвался граф, — вернее, только раз в неделю; но я ее уступил.

— Прошу прощения, мне показалось, что я вас видел там в прошлую пятницу, правда в самой глубине.

— Вы ошибаетесь, сударь, — с живостью возразил граф.

— Возможно, — согласился Леон де Во, — но в таком случае это был кто-то очень похожий на вас.

— А теперь, дорогая Фернанда, — не унималась г-жа де Нёйи, — замечу только, что тебе остается лишь высказать свои литературные взгляды, чтобы полностью просветить нас в отношении искусства.

— Тем самым вы хотите напомнить, сударыня, — с улыбкой заметила Фернанда, — что я слишком много говорила во время нашей беседы, а между тем я всего лишь отвечала на вопросы, какие мне задавали.

— Как вы могли такое подумать, дорогая госпожа Дю-кудре? — воскликнула г-жа де Бартель. — Напротив, мы вам так благодарны, вы были прелестны.

— Надеюсь, Фернанда, — сказал тихонько Леон де Во, в десятый раз придвигая свое колено к колену Фернанды, которое она упорно отодвигала, — надеюсь, что вы не станете обижаться на меня за то, что я привез вас сюда; мне кажется, прием, оказанный вам… но вы и в самом деле бесподобны.

— Вы забываете, как вы поступили со мной, — ответила Фернанда. — Я госпожа Дюкудре, сомнамбула, связанная с неким Калиостро, сообщница некого графа де Сен-Жермена. Приходится оправдывать хорошее мнение, что должно сложиться обо мне по вашей милости.

— Ах, дорогой господин Леон, — сказала баронесса, — берегитесь! Если вы надумаете присвоить госпожу Дюкудре, вас ждут серьезные неприятности.

— Справедливо, сударыня, — заметил Фабьен. — Этот Леон редкостный эгоист! Верно, господин граф?

— Насколько я помню, — поспешил ответить пэр Франции, — госпожа Дюкудре собиралась высказать вам свое суждение.

— О чем? — спросила Фернанда.

— О литературе.

— О господин граф, извините, но у меня несколько своеобразный взгляд на литературу. Мои пристрастия ограничиваются пятью именами, правда это все полубоги. Если когда-нибудь я удалюсь от мира, а это вполне может случиться в одно прекрасное утро, то возьму с собой книги только этих пяти великих поэтов.

— Каких же? — спросила г-жа де Бартель.

— Моисея, Гомера, святого Августина, Данте и Шекспира.

— Ах, дорогая Фернанда, что вы такое говорите? — воскликнула г-жа де Нёйи. — Возможно ли, чтобы вы любили Шекспира, этого варвара?

— Этот варвар создал больше всего творений, после Бога, конечно, — возразила Фернанда.

— Поверите ли, дорогая госпожа Дюкудре, — сказала баронесса, — мне никогда не приходило в голову читать Шекспира.

— Это неблагодарность, сударыня. Нам, женщинам, следовало бы окружить Шекспира культом; самые прекрасные образы нашего пола созданы именно им. Джульетта, Корделия, Офелия, Миранда, Дездемона — все это ангелы, у которых, чтобы сделать их женщинами, его рукой были отняты крылья, данные им от Бога.

— Граф, — сказала г-жа де Бартель, — раз вы едете вечером в Париж, привезите мне Шекспира.

— С великим удовольствием сделал бы это, — ответил граф, — но я передумал.

— Что?

— Я не еду вечером в Париж; полагаю, мое присутствие необходимо здесь.

— Зачем же поступаться делом теперь, когда Морису стало лучше? — спросила г-жа де Бартель. — Вы говорили мне, что обещали вашим коллегам из Палаты приехать на очень важное заседание.

— Ничего, сударыня! — с улыбкой отвечал граф. — Я нарушу свое обещание, тем более что, узнав причину, помешавшую мне присоединиться к ним, думаю, меня простят.

— О сударь! — сказал Леон, поставивший, казалось, перед собой задачу постоянно изводить несчастного пэра Франции, не давая ему ни минуты покоя. — Зачем же лишать коллег ваших неоценимых знаний и опыта, особенно при таких обстоятельствах, когда они могут принести огромную пользу?

— Это подготовительное совещание.

— Государственные дела прежде всего, господин граф; не так ли, баронесса? Черт возьми! С законами шутки плохи.

"Он хочет, чтобы я уехал, — подумал граф, — хорошо".

— О, что касается законов, — вмешалась г-жа де Бартель, — хотите, я скажу вам кое-что? Так вот, я убеждена, что законы создаются сами по себе и что этот закон будет не лучше и не хуже, явившись миру в отсутствие господина де Монжиру.

С этими словами г-жа де Бартель встала, ибо решено было, что кофе они пойдут пить в сад. Каждый последовал ее примеру. Среди всеобщего движения граф де Монжиру улучил момент подойти к Фернанде и сказать ей так, чтобы никто не слышал:

— Вы поняли, что я остаюсь здесь ради вас: мне необходимо поговорить с вами.

Фернанда собиралась ответить, когда радостный крик г-жи де Бартель заставил ее обернуться.

Воспользовавшись отсутствием доктора, на пороге столовой, пошатываясь, появился бледный, облаченный в широкий домашний халат Морис.

Он замер, узнав всех этих людей, собравшихся вместе.

XIII

Кризис, на который надеялся доктор, к счастью, миновал: Морис проспал около трех часов. Во время этого сна, спокойного и безмятежного, от какого больной уже отвык, кровь его прилила от головы к сердцу, и, проснувшись, Морис попытался привести в порядок свои мысли, пока еще неясные и путаные. Но вот воспоминание о Фернанде, словно путеводная нить, указало ему выход из горячечного лабиринта прошлого. Он смутно помнил внезапное появление Фернанды, помнил, как она пела его любимую арию; затем на память ему пришло видение собравшихся вокруг него трех женщин — никакому человеческому воображению не под силу было представить их вместе. Тут, как ему казалось, снова начинался бред, реальность отступала, и на смену ей являлось сновидение: Фернанда, г-жа де Бартель и Клотильда у его изголовья — конечно, то было невозможно.

А между тем никогда еще сон не оставлял в его сознании такого глубокого следа. Фортепьяно все еще было открыто, а голос звучал в его ушах. В воздухе веяло ароматом фиалки, всегда сопутствовавшим Фернанде. Но более всего спокойствие, охватившее все его существо, и неслыханное состояние умиротворения, идущее от сердца, говорили ему о том, что глазам его представало не видение.

Морис протянул было руку к шнурку звонка, чтобы кого-нибудь позвать, но потом подумал, что его, возможно, захотят обмануть: прислуге безусловно дали определенное указание. А кроме того, даже то легкое движение, что он себе позволил, дало ему представление о собственных силах. Ему почудилось — это он счел бы совершенно немыслимым до этого спасительного сна, от которого он только что очнулся, — будто он может держаться на ногах и даже идти. Тогда он попытался встать с постели: сначала ему показалось, что земля уходит у него из-под ног и все вокруг кружится, но вскоре он обрел некоторое равновесие и, хотя был еще очень слаб, понял, что сможет спуститься. Это все, к чему он в данный момент стремился.

Однако кокетливые привычки светского человека одержали верх над его страстным желанием выйти и поспешностью. Морис добрел до туалетной комнаты. Он не видел себя в зеркале с тех пор, как слег, и теперь обнаружил, что страшно изменился, но, несмотря ни на что, его глаза, казавшиеся огромными из-за того, что он так исхудал, стали еще выразительнее. После нескольких взмахов щетки волосы его обрели свойственную им элегантную волнистость; зубы у него всегда были великолепные; даже бледность не лишена была прелести, а главное, привлекательности. Словом, Морис убедился, что ничего не потеряет в глазах Фернанды, если предстанет перед ней в эту минуту.

И тогда с огромным трудом, останавливаясь на каждом шагу, он начал спускаться; его поддерживала мысль, что вот-вот на каком-то повороте коридора или у какой-нибудь двери он встретит Фернанду. Вскоре, добравшись до столовой, он услышал голоса. Тут надежда оставила его. Увы, Фернанда была всего лишь горячечным видением, порождением его бреда. Ну как представить себе Фернанду за одним столом с Клотильдой и г-жой де Бартель? Между тем, прислушавшись, он, казалось, различал ее голос с таким нежным и в то же время звучным тембром. Он подошел поближе: и что же, это действительно был голос Фернанды. Тогда, утратив над собой всякую власть, ни о чем не раздумывая, Морис схватился за дверную ручку и распахнул дверь.

Услышав крик г-жи де Бартель, Морис ощутил вдруг, что в нем просыпается чувство приличия. Он сразу же заметил Фернанду и вокруг нее немыслимое, по его понятиям, собрание лиц: он узнал свою мать, жену, г-на де Монжиру, г-жу де Нёйи и двух молодых людей. При виде такой картины Морис оробел — что-то вроде тайного смущения, причиной которого явилось беспорядочное состояние его мыслей, парализовало порыв, заставивший его прийти сюда. Словно провинившийся ребенок, он решил заслониться ложью, пытаясь тем самым обмануть самого себя, чтобы получить возможность вернее обмануть других.

— Боже мой! — воскликнула г-жа де Бартель. — Это ты, Морис? Какая неосторожность!

Она первая подбежала к Морису и протянула ему руку.

— Не беспокойтесь, матушка! — сказал больной. — Мне стало лучше, у меня появились силы, я поспал; только вот воздуха не хватает.

Вымолвив эти слова, он взглядом искал ответа в глазах каждого из присутствующих.

Одна из самых чудесных способностей человеческого разума — интуиция, то самое внутреннее чувство, свободное от всяких внешних наслоений, что оказывает на наши страсти магическое действие, тот дар предвидения, проникновения в чужие мысли, который при определенных состояниях, физических и моральных, достигает особых высот, наделяя человека пониманием всего окружающего. А Морис как раз находился в одном из таких состояний. Душа его воскресла в ослабевшей оболочке: очистившись и освободившись от пут материи, она, казалось, воспарила, завладев всем его существом, и царила безраздельно. Со свойственным ей обычно быстрым восприятием глубинных чувств душа Мориса, как бы растворившись, стала частью окружающего мира, проникнув в его тайны.

Так, в глазах своей матери Морис увидел все собранные, так сказать, воедино порывы любви, не имеющей аналогов в ряду человеческих чувств, в глазах жены — доказательство искренней нежности с примесью какой-то взволнованности, в глазах Фернанды — отблеск того небесного сладострастия, что сверкает подобно неповторимым граням бриллианта. Это все, чего он хотел, до других ему не было дела. Зачем ему знать, что творится в завистливой душе г-жи де Нёйи, в холодном сердце графа де Монжиру, в безрассудных головах Фабьена и Леона.

Но так как, по счастью, вокруг не было ни одного незаинтересованного лица и у каждого в тайниках души скрывались собственные эгоистические устремления, опасаться скандального объяснения было нечего, каждый только выигрывал, соблюдая осторожность и сдержанность.

— Ну что ж! — сказал доктор, гораздо менее занятый самим собой, чем остальные, и потому, вполне естественно, первым нарушивший молчание. — Ну что ж! Раз больной чувствует, что ему необходим свежий воздух, предлагаю и нам подышать им. Приглашаю всех в сад, дамы, прошу вас; больной, уже начавший ходить, скоро сможет бегать.

И, взяв Мориса за руку, доктор взглядом успокоил г-жу де Бартель. Клотильда бросилась вперед и распорядилась поставить под листвой акаций и кленов, куда должны были принести кофе, большое кресло для больного. Госпожа де Нёйи не отставала ни на шаг от Фернанды, изводя ее дружескими уверениями вперемежку с вопросами. Трое мужчин следовали за основной группой, то есть за Морисом, его матерью и доктором.

Господин де Монжиру, раздосадованный отсрочкой своего объяснения с Фернандой из-за неожиданного события, решительно высказался против этой прогулки; но где это видано, чтобы врач отменял свои предписания? Это считалось бы признанием собственной ошибки. А как известно, медицина абсолютно непогрешима, по крайней мере так считают сами врачи. Поэтому доктор, конечно, не уступил.

Госпожа де Нёйи пока еще не считала возможным донимать расспросами больного, хотя она успела все-таки сказать несколько слов; однако мысленно она уже готовила ему такой допрос с пристрастием, что Морис, при всей тонкости своего ума, неминуемо должен был угодить в ее сети и оставить там крупицу истины. А уж при помощи таких крупиц г-жа де Нёйи умела восстанавливать всю историю целиком, наподобие Кювье, сумевшего с помощью какого-нибудь фрагмента мамонта или мастодонта реконструировать не только строение мертвого животного, но и целый вымерший вид. А пока, в ожидании этого момента, она не упускала возможности порадоваться втайне переменам, что произошли с ее юным родственником из-за перенесенных страданий, и с лицемерным видом нашла способ в разговоре с бывшей подругой отвести душу, выразив невольное удовлетворение, которое зависть заставляла ее испытывать.

— Бедный Морис! — говорил она. — Если бы я увидела его не здесь, да еще без предупреждения, я с трудом могла бы его узнать. Поверишь ли, дорогая Фернанда, — хотя ты не можешь этого знать, ты ведь не видела его в лучшие времена — поверишь ли, что это был бесподобный кавалер? Вот и полагайся на красоту, Боже мой, всего за три недели или месяц болезнь может так изменить человека!

Взглянув на Мориса, Фернанда подавила вздох. В самом деле, следы душевных мук оставили глубокий отпечаток на его лице; чистый и гладкий прежде лоб прорезала теперь страдальческая морщина; его горячие, страстные глаза, если не считать оживлявшей их еще лихорадочной искры, казались потухшими, а между тем никогда еще эти глаза не устремляли на Фернанду такого взгляда, полностью отвечавшего мысли, что владела ею в эту минуту. В нем она уловила такую скорбную радость, такой молящий укор, такую нежную просьбу, что ее любовь, быть может сдерживаемая, но так и не угасшая, разгоралась с новой силой в тихом пламени сострадания. Но вместе с тем под воздействием совсем иных впечатлений, в чистой атмосфере этой семьи, при соприкосновении с этими достойными женщинами горячее раскаяние, мучительная надежда вызывали у нее жажду сильных ощущений, и то кажущееся спокойствие, в какое каждый из присутствующих был погружен и на какое сама она была осуждена, делало обстановку невыносимой. Сердце ее разрывалось между противоречивыми чувствами: ей хотелось то дать волю слезам, неистовствовать в своем отчаянии и радости, искать утешения в криках, в жарких объятиях; то бежать, а то вдруг, повинуясь капризу, остановиться; но, испытывая на себе взгляды Мориса и его семьи и зная, что за каждым ее движением наблюдают, она стремилась всеми силами соблюсти установленные приличия и шла покорно, с милой улыбкой отвечая на слова своей бывшей подруги.

По странной прихоти судьбы в этой такой спокойной и простой с виду драме, где каждый тщательно и умело скрывал бушевавшие в глубине души волнения, теперь настала очередь Мориса испытывать все большее удивление. Мало того что он увидел Фернанду в замке, где ее принимали его мать и Клотильда, теперь он к тому же видел ее рука об руку с г-жой де Нёйи, говорившей ей "ты" и всячески выражавшей дружеские чувства. Госпожа де Нёйи, столь сдержанная и всегда разыгрывающая неприступную добродетель, осыпала Фернанду ласками и говорила ей "ты" — трудно было поверить своим глазам и ушам, казалось, ему все еще снится болезненный сон, начало которому положило появление куртизанки в его спальне. Подобно театральной пьесе, сон этот продолжал развиваться у него на глазах, причем события, на его взгляд, самые невероятные, следовали одно за другим, а он не в силах был заставить свое сердце не проявлять к ним живейшего интереса.

Врач, шагавший рядом с Морисом и не отнимавший пальца от его пульса, улавливал малейший поворот в настроении больного, выражавшийся в замедлении или учащении ударов его сердца. По мнению врача, все эти душевные переживания, отвлекая Мориса от той прежней, глубокой и всепоглощающей боли, что причинило ему отсутствие Фернанды, вели к выздоровлению.

Сама того не подозревая, г-жа де Бартель еще усилила смятение Мориса. Опасаясь, что расспросы г-жи де Нёйи утомят Фернанду и что в своих ответах она может нечаянно обронить несколько слов, которые наведут бывшую ее подругу на мысль о том, во что превратилась молодая женщина после того как она рассталась с ней у дверей Сен-Дени, г-жа де Бартель прервала их беседу, становившуюся, как она и предполагала, все более обременительной для Фернанды.

— Прошу вас, дамы, — крикнула баронесса со всем авторитетом, присущим ее возрасту, и уверенностью, даруемой ей правами хозяйки дома, — вы слишком быстро идете, подождите нас!

И тут же, повернувшись в сторону трех мужчин, шедших сзади, она добавила:

— По правде говоря, я вас не понимаю, господа; видно, все во Франции перевернулось. О чем вы думаете, господин де Рьёль? Вы разве в ссоре с госпожой де Нёйи? А вы, господин де Во, разве вам нечего сказать госпоже Дюкудре? Это нам, немощным, пристало едва тащиться, а уж никак не вам, молодым. Ступайте к дамам и не позволяйте им уходить далеко вперед.

Граф собрался было последовать за Фабьеном и Леоном; но, когда он поравнялся с г-жой де Бартель, та остановила его, взяв за руку.

— Минутку, граф, — сказала она, — вы относитесь к немощным; останьтесь с нами в арьергарде, прошу вас.

— Кузина, — поспешила возразить г-жа де Нёйи, хотевшая в меру своих возможностей помешать Фернанде выслушивать комплименты, что не замедлили бы расточать в ее адрес молодые люди, — кузина, не беспокойтесь о нас: нам с госпожой Дюкудре есть о чем поговорить.

Имя г-жи Дюкудре произносилось во второй раз, и для Мориса стало очевидно, что им здесь называют Фернанду.

— И о чем же вы говорите? — спросила г-жа де Бартель.

— О сомнамбулизме; я хочу, чтобы Фернанда объяснила мне, что она чувствует в минуты экстаза.

Фернанда и сомнамбулизм — тут опять для Мориса крылось что-то непонятное; он провел рукой по лбу, словно пытаясь удержать какую-то мысль, готовую убежать.

— Вот как! — продолжала почтенная дама. — Это вовсе не причина, как мне кажется, чтобы лишать этих господ объяснения: им оно, должно быть, не менее интересно, чем вам.

— Конечно, конечно, кузина, — согласилась г-жа де Нёйи, и не думая отпускать Фернанду. — Но у нас к тому же общие воспоминания о пансионе и детских секретах. Две добрые подруги, вроде нас с ней, не могут встретиться после шестилетней разлуки, чтобы не поведать друг другу уйму всяких новостей.

Госпожа де Нёйи и Фернанда — подруги по пансиону! Значит, Фернанда воспитывалась в Сен-Дени, а если воспитывалась в Сен-Дени, стало быть, она принадлежит к благородному семейству, ведущему свое происхождение от старинного рода или прославленному своим главой? Значит, до этого дня Морис не знал Фернанду?

Шли они медленно, но в конце концов добрались до места и на повороте аллеи увидели Клотильду, ожидавшую гуляющих; она стояла возле зарослей деревьев, куда должны были подать кофе. Это было одно из тех мест, где частные беседы неизбежно переходят в общий разговор.

Все собрались под сводом зеленой листвы, где был накрыт стол; у стола уже стояли стулья и кресло. Доктор и г-жа де Бартель заставили Мориса занять кресло; затем каждый, не имея возможности выбрать себе место, подошел к стулу, стоявшему ближе всего.

Так получилось, что на этот раз случай расположил их по своему усмотрению, и порядок был нарушен. Леон был разлучен с Фернандой, Фабьен оказался рядом с г-жой де Нёйи, Морис — между матерью и доктором; графу пришлось сесть возле г-жи де Бартель, а стул между ним и Фернандой оказался пустым.

Клотильда, отдававшая распоряжение слугам принести кофе, пока еще стояла. Обернувшись, она увидела предназначенное ей место. Фернанда уже заметила это странное расположение; дрожащая и бледная, она готова была подняться и попросить одного из молодых людей поменяться с ней местами, но понимала, что это невозможно. Заметив ее смущение, Клотильда поспешила ей на помощь, подойдя и сев рядом с ней.

И Морис увидел прямо напротив себя сидящих бок о бок, едва ли не касаясь друг друга, Клотильду и Фернанду. Соединенные таким образом молодые женщины не имели возможности уклониться от необходимости уделять внимание друг другу; их обоюдное смущение не укрылось от Мориса, и его удивленный взгляд на миг остановился на них с выражением неуверенности и неописуемого изумления.

"Она здесь! Фернанда в Фонтене! Фернанду принимают Клотильда и моя мать! — думал он. — Фернанда под именем госпожи Дюкудре, Фернанда — подруга госпожи де Нёйи, ее соученица по пансиону в Сен-Дени, да и еще занимается магнетизмом! Значит, ей стало известно, что я хотел умереть? Значит, она пожелала вернуть меня к жизни своим состраданием? И чтобы добраться до меня, она прибегла к хитрости? Где во всем этом правда, а где неправда? Где ложь? Где реальность? Зачем это имя, что ей дали, ведь оно не ее? У кого просить объяснения этой загадки? Откуда взялся этот сладкий сон? Когда он исчезнет? А пока Фернанда здесь: я вижу ее, слышу ее. Спасибо, Боже милостивый! Спасибо!"

Больной, очевидно, был на пути к выздоровлению, если сумел подчинить свои мысли, пускай даже такие сумбурные, законам логики. Доктор не уставал восхищаться неслыханными возможностями молодости — значит, существует такой возраст в жизни, когда наука ничему не должна удивляться. Он наблюдал, как под кожей больного снова начинает пульсировать кровь, уже придавшая живой вид мертвенно-бледной плоти и чертам, вчера еще безжизненным и искаженным, словно их уже коснулось дуновение смерти. Затем то взглядом, то кивком, то улыбкой он стал успокаивать его мать, ловившую малейшее движение сына. Словом, все вокруг, казалось, праздновало выздоровление Мориса: природа, столь прекрасная в первые майские дни, оживала вместе с ним; в воздухе веяло спокойствием; небо было чистым; лучи заходящего солнца словно позолотили верхушки высоких деревьев, едва заметно колыхавшиеся под легким ветерком. Два лебедя плыли один за другим по водной глади, похожей на огромное зеркало. Все в природе дышало гармонией, и в самом Морисе все как будто оживало. Никогда еще он не испытывал столь странного блаженства; понять подобное состояние может лишь тот, кто, потеряв сознание, вновь открывает глаза и возвращается к жизни.

Тем временем завязалась обычная беседа; столь чуждая жизни сердца, она перескакивала от одной группы к другой, подгоняемая словом, подхваченная шуткой и, готовая уже замереть, вновь подстегиваемая одним из тех праздных вопросов, что незаметно подбрасывают пищу нескончаемому светскому разговору.

В этой будто легкомысленной болтовне было произнесено несколько фраз, какие Морису, казалось, хотелось впитать взглядом, так как он не имел возможности услышать их. То были слова, которыми обменивались две молодые женщины, две соперницы — Фернанда и Клотильда; Клотильда, обязанная быть вежливой и милой, и Фернанда, вынужденная отвечать на предупредительность Клотильды; супруга невольно отмечала все преимущества куртизанки и, убеждаясь в ее превосходстве перед собой, все чаще против собственной воли думала о Фабьене; куртизанка обнаруживала на лице супруги ту простодушную чистоту, секрет которой она сама уже утратила; и обе, стараясь скрыть тягостные чувства, которые это вынужденное соседство будило в их сердцах, и в то же время не смея от него уклониться, не могли не думать о том, что, вопреки отчаянным усилиям каждой из них, с несокрушимой силой возникало вновь и вновь; так что в конце концов обе они почувствовали, что им надо либо замолчать, либо говорить о Морисе.

— Боже мой, сударыня, — сказала Клотильда, первая нарушив молчание, но все-таки достаточно тихо, чтобы никто другой, кроме той, к кому она обращалась, не мог услышать, — не ставьте нам в вину, если мы узнали такое, что вам хотелось скрыть. Чистый случай привел сюда госпожу де Нёйи, и только этому случаю мы обязаны радости узнать, кто вы на самом деле. Поверьте, теперь мы еще больше ценим вашу… доброту… с какой вы согласились выполнить нашу просьбу, и все-таки я хочу попросить у вас прощения за нее…

— Сударыня, — прервала ее Фернанда, — у меня не было никакого права помешать госпоже де Нёйи проявить нескромность. Я уверена, она и не подозревала, что может огорчить меня, открыв имя моего отца. Мне только жаль, что появление бывшей подруги поставило меня в еще более ложное положение.

— Позвольте мне не согласиться с вами, сударыня. Воспитание и происхождение — неоспоримые достоинства, дающие определенные привилегии.

— Я всего лишь госпожа Дюкудре, — с живостью возразила куртизанка, — да и то, поверьте, потому, что не могу быть просто Фернандой. Ничто из того, что случилось или еще случится сегодня, не заставит меня забыть, сударыня, о той роли, что мне предназначили друзья вашего мужа, когда привезли меня к вам, и будьте уверены: задачу, связанную с этой ролью, я всеми силами постараюсь выполнить.

— Я тоже, сударыня, — сказала Клотильда, — я тоже не забуду о том, что вы согласились взять на себя эту роль, и поверьте, что моя признательность за вашу доброту…

— Не делайте меня лучше, чем я есть, сударыня. Если бы я знала, куда меня везут и какого смирения от меня потребуют, поверьте, я не сидела бы здесь рядом с вами. Так что это я должна быть признательна вам за тот прием, на какой не имела права рассчитывать.

— Согласитесь, однако, что вы возвращаете, если не счастье, то, по крайней мере, покой нашей исстрадавшейся семье. Морис, которого ваше отречение от него убило, возвращается к жизни.

— Я не отрекалась от господина де Бартеля, сударыня; я просто узнала, что он женат, вот и все. Я всем сердцем любила господина де Бартеля и готова была отдать за него жизнь, если потребуется; но с той минуты, как я узнала, что у него есть жена, для которой мое счастье обернется отчаянием, господин де Бартель не должен был и не мог быть для меня ничем.

— Как! Вы думали, что он свободен? Вы не знали, что он женат?

— Не знала, клянусь жизнью. И то, что я сделала, не зная вас, сударыня, заранее может служить вам гарантией, что теперь, когда я вас узнала, я сочту это своим долгом.

В невольном порыве Клотильда, не раздумывая, схватила pyку Фернанды и горячо сжала ее.

— В чем дело! — воскликнула г-жа де Нёйи; не имея возможности слышать ни единого слова из их разговора, она, тем не менее, с самого начала ни на минуту не теряла из виду молодых женщин и до сих пор не могла понять причину того, что Фернанда столь сдержанно принимала оказываемые ей знаки внимания. — В чем дело! К чему такое смирение, дорогая Фернанда, никакой Дюкудре на свете, будучи вашим супругом, не может умалить значения того обстоятельства, что вы дочь маркиза де Мормана.

Появление слуг, убиравших кофе и ликеры, помешало окружающим услышать удивленный возглас Мориса, сделавшего это последнее открытие: оно объяснило ему, наконец, секрет дружбы г-жи де Нёйи и Фернанды, учившихся вместе в пансионе. Одна Фернанда услышала и поняла смысл этого тихого восклицания и отвернулась от Мориса, чтобы он не смог прочитать в ее глазах того душевного волнения, с каким до сих пор ей удавалось справиться и какое теперь, как она чувствовала, готово было выплеснуться, переполнив чашу ее терпения.

XIV

Одна из самых примечательных черт современного нам общества — это тот внешний лоск, при помощи которого каждый скрывает от другого истинные чувства своего сердца; благодаря невыразительности языка, пронизанного до тончайших интонаций привычной благовоспитанностью, каждый может обмануть окружающих, запрятав поглубже свою мысль; так, в нашей социальной среде драма существует лишь в сокровенных тайниках души или перед лицом суда присяжных.

В самом деле, при виде живописной группы, собравшейся под сенью благоухающих ветвей сирени, кленов и акаций, даже самый проницательный наблюдатель не углядел бы ничего другого, кроме внутренней повседневной жизни этого семейства. Лица у всех спокойные, улыбки на устах радостные. Но если вы заглянете в глубь сердец, то найдете там бушующие страсти, которые современные сочинители положили в основу своих самых нашумевших пьес, — любовь, ревность, измену. Но если придет еще один визитер, если слуги будут сновать взад-вперед, все равно ничто не выдаст личной озабоченности каждого, скрывающейся под маской общепринятых внешних приличий, и визитер решит, что побывал на самом обычном, невиннейшем собрании друзей, а слуги скажут, что их хозяева — счастливейшие люди на земле.

Как символ запутанных тайн человеческого сердца греки придумали легенду о лабиринте. Тот, у кого не будет нити Ариадны, неизбежно заблудится там.

Между тем тьма постепенно окутала горизонт, и посвежевший ветерок шелестел листвой. Доктор счел более разумным отправить Мориса в дом; он высказал свое пожелание, и каждый с облегчением воспринял начавшееся передвижение. После возвращения в замок было решено, что все снова соберутся в комнате больного после того, как он ляжет в постель, ибо такая рискованная прогулка имела смысл лишь при ее благополучном исходе. Наступило одно из тех мгновений всеобщей передышки, когда каждый чувствует необходимость хоть ненадолго освободиться от бремени приличий. Госпожа де Бартель и Клотильда проводили Мориса до дверей его комнаты. Фабьен с Леоном, достав из кармана сигары, углубились в сад. И наконец в тот миг, когда г-жа де Нёйи повела Фернанду в будуар, г-н де Монжиру, улучив долгожданную минуту, прошептал ей на ухо:

— Сударыня, могу я надеяться, что вы соблаговолите прийти под деревья, где мы пили кофе? Через полчаса я буду ждать вас там.

— Я приду, сударь, — ответила Фернанда.

— Что такое? — спросила, обернувшись, г-жа де Нёйи.

— Ничего, сударыня, — отвечал граф. — Я только спросил госпожу Дюкудре, собирается ли она вернуться сегодня вечером в Париж.

И, поклонившись женщинам, он удалился, чтобы присоединиться в саду к Фабьену и Леону, но у двери в гостиную встретил г-жу де Бартель.

— Куда вы, граф? — спросила она.

— В сад, сударыня, — ответил г-н де Монжиру.

— В сад! Вы с ума сошли, дорогой граф, разве вы не слышали, что сказал доктор относительно прохлады первых весенних вечеров?

— То, что он сказал, дорогая баронесса, — отвечал г-н де Монжиру, — касалось больного.

— Вовсе нет, сударь, вовсе нет, это касалось всех. И мой долг как хозяйки дома взять вас за руку и как женщины, озабоченной вашим здоровьем, попросить вас проводить меня к дамам. Где они? В бильярдной или в оранжерее?

— В оранжерее, мне думается.

— Пойдемте их разыщем.

Отказаться от сделанного таким образом приглашения нечего было и думать. С большой неохотой пэр Франции повиновался, отправившись вместе с г-жой де Бартель на поиски г-жи де Нёйи и Фернанды.

Тем временем Клотильда, оставив мужа на попечение камердинера, вышла из своих покоев и с сердце’м, исполненным смутной печали, спустилась по лестнице. Оставшись с ней наедине, Морис взял ее за руки и, нежно сжав их, стал заботливо расспрашивать ее о здоровье, хотя вот уже неделю, как он, молчаливый и ко всему безучастный, не обращал к ней ни единого слова, а теперь опять разговаривал с ней все с тем же добрым вниманием, какое раньше она принимала за любовь и какое так долго обманывало ее, заставляя верить в незыблемость семейного рая. Хотел ли он своими заботами снова ввести ее в заблуждение? Или присутствие чужой женщины способствовало такой перемене? Вполне возможно. Стало быть, до сих пор незнание человеческих страстей позволяло ей тешить себя иллюзиями. То, что в сердце мужа да и в своем собственном она принимала за любовь, было всего лишь проявлением дружеских чувств, предполагающих чуть большую близость, чем обычная дружба. Под влиянием своей соперницы она наконец поняла, что такое истинная страсть, ведь Морису она внушала ничуть не больше любви, чем испытывала к нему сама. Оказалось, любовь — это вовсе не та спокойная, тихая и нежная привязанность, что объединяла их: это чувство, от которого зависит и жизнь и смерть, это огромное, жгучее, пугающее счастье, и, спрашивая себя, в чем же заключается это неведомое счастье, Клотильда впервые задумалась, странные, небывалые, ослепительные мысли пронзили ей сердце, оставив в нем огненный след.

Легко понять, почему, вся во власти подобных мыслей и устав за целый день от напряжения, молодая женщина, оставшись наедине с собой, на свободе, вместо того чтобы присоединиться в гостиной к остальным, спустилась в сад, а оказавшись в саду и дав себе волю шагать наугад, она, сама того не подозревая, очутилась вскоре под сенью акаций и кленов, там, где час назад она сидела рядом с Фернандой напротив мужа. Это было неудачное место для воспоминаний, если учесть то расположение духа, в каком она пребывала. Тут каждый взгляд, которым обменивались Морис с Фернандой, снова, казалось, сверкал в темноте; тут каждая мелочь, случившаяся за этот день, еще далеко не кончившийся, хотя уже был переполнен событиями, приходила ей на ум. Глубокая душевная печаль, порожденная раной, нанесенной ее гордости любовью Мориса к другой, постепенно освобождала ее воображение от пут долга. Смутная идея о праве, неотъемлемом праве всего человечества, — смутная идея о праве наказания, зародилась в ее сознании. Образ, сначала как будто неясный, неуловимый, мелькнул у нее перед глазами, потом стал возникать снова и снова, вырисовываясь с каждым разом все отчетливее, пока она наконец не узнала в этой тени человека, к кому, по мере того как сердце ее отрывалось от Мориса, устремлялась ее мысль, то есть — Фабьена де Рьёля.

Если вспомнить наше описание Фабьена и Мориса, то станет ясно, что любая утонченная женщина в нормальном состоянии, безусловно, предпочла бы второго первому; но Клотильда была не в том состоянии, когда ум судит здраво; стоит разуму пошатнуться вследствие сердечных волнений, и уже трудно бывает понять причины возникновения тех или иных страстей. В ее глазах Фабьен был человек, влюбленный в нее, а Морис — человек, никогда ее не любивший. И то чувство, о каком она теперь мечтала после того, как Фернанда с Морисом дали ей возможность понять, что такое истинная любовь, — это чувство сердце Фабьена ей обещало. Во власти Фабьена было приобщить ее к тем трепетным волнениям, без которых нет жизни, ибо только с их помощью можно почувствовать, что живешь.

Вот что творилось в душе Клотильды, когда сзади нее послышался легкий шум; она вздрогнула: шум этот возвещал о том, что ее видение воплотилось в жизнь. Ей не надо было оборачиваться, чтобы посмотреть, она и так чувствовала, что к ней приближается какой-то мужчина, и по громкому стуку своего сердца поняла, что это был Фабьен. Первым ее движением было встать и бежать, но ей вдруг показалось, что ноги ее приросли к земле и если она сделает хоть один шаг, то непременно упадет. Впрочем, голос Фабьена остановил ее.

— Сударыня, — сказал он, — бывают обстоятельства, когда случай становится Провидением, я не осмеливаюсь сказать — проявлением симпатии; представьте себе: я чувствую, как неодолимая сила влечет меня вновь к тому месту, где я только что видел вас, и вот я нахожу вас здесь. Неужели нами руководит одна и та же мысль? В таком случае мне, еще недавно считавшему себя несчастнейшим из людей, напротив, надлежит вознести благодарение небесам.

— Сударь, — отвечала взволнованная Клотильда, — я оставила мужа и пришла сюда, чтобы побыть минутку одной, мне это необходимо; позвольте мне уйти.

— Ах, сударыня, — возразил Фабьен, — одиночество существует и для двоих точно так же, как для одного. Что ему нужно? Чтобы два сердца объединяла одна-единствен-ная мысль, вот и все. Поэтому, если мое сердце стало отражением вашего, вы все еще здесь одна, хотя нас двое.

— Чтобы это было так, — сказала Клотильда, — вам следовало бы знать, что происходит в моем сердце.

— Вы полагаете, сударыня, что достигли того возраста в жизни, когда можно скрыть свои чувства от глаз человека, горящего желанием узнать их? О нет! К счастью, вы еще слишком целомудренны и чисты для этого, и я читаю в вашем сердце как в открытой книге, прекрасной книге.

— И что же вы там видите, сударь, кроме глубокой печали?

— Да, разумеется, на все есть причина, и я возвращаюсь к этой причине.

Клотильда вздрогнула, ибо почувствовала, что Фабьен вот-вот коснется той жгучей, кровоточащей раны, которую она только что обнаружила в своем сердце.

— Вы опечалены, сударыня, — продолжал Фабьен, — так как первейшая потребность всякой молодой и красивой женщины — это любить и быть любимой; вы опечалены, ибо заметили, что вас любили далеко не так, как вы думали, да и сами вы вовсе не любите так, как думали, ибо, увидев сегодня перед собой Фернанду и Мориса, увидев их страдание и радость, вы поняли смысл истинной любви.

Клотильда смотрела на Фабьена с нескрываемым ужасом; нельзя было более глубоко и правильно прочитать ее мысли, чем это сделал г-н де Рьёль.

— Сударь, — сказала она, не в силах скрыть обуревавшие ее чувства, — кто наделил вас такой странной способностью?

— Читать ваши мысли, сударыня? Глубокая, подлинная любовь, любовь, какой вы воистину достойны.

— О сударь, пожалейте, прошу вас! — воскликнула молодая женщина, собрав все силы и сделав движение, чтобы уйти.

— Пожалеть, — повторил Фабьен, понизив голос, чтобы таинственностью придать больше жара своим словам, — пожалеть! А он вас разве жалел? Муж пленительной женщины, которую он перед лицом Всевышнего поклялся сделать счастливой, бросает ее — и ради кого? Ради другой женщины, которую никак нельзя сравнить с той, какую он потерял, ведь второй Клотильды не существует; он бросает ее ради какой-то куртизанки и в течение трех месяцев находит отдохновение, счастье, радость лишь возле нее; и вот она покидает его и вместе с любовью этой женщины уходит его жизнь; вы, всеми узами связанные с его жизнью, вы с того дня ничего в его жизни не значите. Несмотря на преданность жены, несмотря на любовь матери, он готов умереть, он уже распрощался с мирозданием, глаза его уже наполовину закрыты, вы уже наполовину в трауре, но вот появляется его обожаемая любовница, и только ради нее он снова соглашается жить, только на нее одну и смотрит, и сердце его полно только ею. Почему же в таком случае вы, о которой он и не вспоминает, должны помнить о нем? Почему узы, что он разрывает, все еще удерживают вас? И почему, когда вам стоит лишь протянуть руку, чтобы найти любовь, о чем ваше сердце напрасно просило его, когда я предлагаю вам со своей беззаветной преданностью то, что он отнял у вас, почему вы пугаетесь, почему боитесь, почему отталкиваете меня?

— О сударь, сударь, — прошептала Клотильда еще более приглушенным голосом, чем Фабьен, — сударь, не говорите так, заклинаю вас, Морис ваш друг, а я его жена.

— А разве я не соблюдал обязанности друга, сударыня, пока Морис соблюдал свои обязанности супруга по отношению к вам? Вы думаете, что я люблю вас всего три месяца? Вы думаете, что эта любовь обрушилась на меня при виде ваших слез, чтобы еще прибавить вам печали? Нет, сударыня, ошибаетесь, я люблю вас с тех пор, как впервые увидел, но думал, что вы счастливы, как того заслуживаете. Я знал о связи Мориса с Фернандой, но разве я хоть единым словом, хоть намеком дал вам заподозрить измену Мориса? Нет, сударыня, будьте справедливы ко мне: лишь узнав, что нарушены все границы дозволенного, я тоже нарушил молчание; лишь когда вы получили неопровержимое доказательство того, что любовь Мориса больше не принадлежит вам, я посмел заговорить о своей любви; да и то, чего я у вас прошу даже сейчас? Верить мне, как поверили бы брату, положиться на меня, как положились бы на друга, позволить мне любить вас, позволить говорить вам об этом — вот и все. Можете не отвечать на это чувство, если не хотите, но знайте, по крайней мере, что взамен неблагодарного сердца вы нашли безраздельно преданное сердце.

— Позвольте мне уйти, сударь, — сказала Клотильда, пытаясь высвободить руку из рук молодого человека. — Позвольте пойти к нему. Я чувствую, что если буду и далее слушать вас, то мы оба станем виновными.

— Виновными? — откликнулся Фабьен. — Да, безусловно мы были бы таковыми, если бы любовь вашего мужа, делая вас счастливой, отнимала всякую другую надежду. Но к счастью, этого нет. Его безумная страсть к этой женщине возвращает вам полную свободу. Уделите же мне еще несколько минут. Ах, Боже мой! Кто знает, когда я увижу вас вновь, когда застану одну, когда представится благословенный случай сказать вам все, что я сейчас говорю?

— Сударь, сударь, — взмолилась молодая женщина, — во имя Неба! Оставьте меня, уже совсем темно, неприлично нам находиться здесь одним. Позвольте мне пойти к Морису, умоляю вас.

— К Морису! Вы думаете, он вас ждет? Пойти к Морису! Зачем? Чтобы мешать ему, стеснять его? Нет, нет. Другая возле Мориса в этот час, другая его утешает, другая возвращает его к жизни.

— Ошибаетесь, сударь, — послышался за спиной Фабьена суровый, спокойный голос. — Эта другая здесь.

Фабьен с Клотильдой вскрикнули от удивления.

— Фернанда! — воскликнула Клотильда.

— Вы слушали наш разговор, сударыня? — спросил Фабьен.

— Скажем так: я слушала, сама того не желая, — ответила Фернанда с тем непреклонным достоинством, что внушало уважение даже светской женщине, — и потому я здесь.

— Фернанда, — сказал Фабьен насмешливым тоном, — ваше место не здесь, и вы это прекрасно знаете, ваше место возле Мориса.

— Мое место всюду, где я могу быть полезна, и в эту минуту мое место здесь.

— Вас позвали ради Мориса, — заметил Фабьен, — и ни за чем другим.

— Я охраняю Мориса. Сегодня утром я спасла ему жизнь, а вечером спасу его честь.

— Я не понимаю вас, сударыня, — нетерпеливо сказал Фабьен, — госпожа де Бартель, впрочем, тоже.

— То, что вы меня не понимаете, господин де Рьёль, это вполне допустимо, — сказала Фернанда, — но госпожа де Бартель меня поймет, я в этом уверена, ибо я буду говорить с ней именем всего самого святого на земле.

— Фернанда — и моралистка!

— А почему бы и нет, господин де Рьёль? Истина, от кого бы она ни исходила, всегда остается истиной. Послушайте меня, госпожа де Бартель. Женщина, давшая слово в присутствии представителя власти, женщина, взявшая Господа Бога и людей в свидетели своей верности, — эта женщина, нарушая клятву, опускается ниже куртизанки, ибо совершает супружескую измену.

— О да, да, вы правы, Фернанда! — воскликнула Клотильда. — Да, да, вы правы, моя совесть говорила мне то, что сказали ваши уста.

— Фернанда, вы сошли с ума, — прошептал тихонько Фабьен, схватив куртизанку за руку.

Однако та, не испугавшись ни жеста, ни слов, хотя и то, и другое таило угрозу, продолжала, повернувшись к нему:

— А разве вы забыли, что если соблазнитель юной девушки может иногда исправить свою вину, то совратитель замужней женщины не имеет права искупить свое преступление? Девушка, попавшая в ловушку, всего лишь обесчещенная девушка, а женщина, скатившаяся в пропасть, это падшая женщина.

— О сударыня, сударыня! — воскликнула Клотильда, сложив руки. — Вы говорите это мне? Боже мой!

— Вы ошибаетесь, сударыня, — сказала Фернанда, с глубоким состраданием и лаской в голосе. — Ни одно мое слово не касается лично вас, и, если в каком-то выражении из тех, что я употребила, вы не расслышали почтения, что я питаю к честной женщине, прошу великодушно простить меня. Я обращаюсь к господину де Рьёлю, и вы видите, сударыня, господин де Рьёль не решается ответить мне.

— Потому что ваша дерзость заставила меня онеметь от изумления, — сказал Фабьен.

— Моя дерзость! Да, я знаю, не каждый отважится на подобное. Однако большой заслуги тут нет, сударь. Вас удивляет, что я говорю с вами таким образом? А что вы можете сделать, какое зло можете мне причинить? Сказать, что вы были моим любовником? Конечно, это будет ложь, но такая ложь могла бы обесчестить любую другую женщину, а для меня какое же это зло? Прибавит известности, и только. Нет, вы страшны лишь светским женщинам: у каждой из них есть муж, мать, семья — им они обязаны давать отчет в своих поступках, а надо мною вы не властны, у меня никого нет, я одинока и должна отчитываться за свое поведение лишь перед Господом Богом. Вот почему я не боюсь встать между вами и госпожой де Бартель, вот почему я говорю ей: "Слушая этого человека, вы губите себя; идемте со мной, и я вас спасу".

С этими словами Фернанда схватила Клотильду за руку и увлекла ее за собой, а Фабьен, застыв от удивления и досады, остался на том же месте.

Но не прошли они и пятидесяти шагов, как Фернанда почувствовала, что силы оставляют Клотильду; тогда она обвила рукой талию г-жи де Бартель, а так как в этот момент луна вышла из-за облаков, обе женщины смогли еще лучше увидеть и понять одна другую, взглянув на осунувшиеся лица их со следами пережитого волнения. Клотильда дрожала от страха, Фернанда — от восторга, ибо чувствовала, что Господь выбрал ее, падшую, чтобы она отдала этому семейству больше, чем могла отнять.

— Во имя вашего мужа, сударыня, во имя его матери, возьмите себя в руки, — говорила Фернанда, — а главное, доверьтесь мне. Я тоже вняла когда-то речам, подобным тем, которые вы только что слышали, и теперь стала той, кого называют падшей женщиной. Нельзя допускать, чтобы с вами сделали то, что сделали со мной, ведь вы замужем, у вас нет оправдания, что вы одна. Ах, только не верьте, сударыня, роковому изречению, готовому оправдать вас, если вы оступитесь из-за того, что ваш муж оступился. Ваш долг, долг светской женщины, которая носит прекрасное, громкое имя — оно ведь не ваше, а вашего мужа, кому вы отдали свою жизнь, — плакать молча, найти прибежище в чистоте вашего существования и молиться, надеяться и ждать.

— Ах, сударыня, вы ангел, посланный направлять и поддерживать меня! О! Как мне отблагодарить вас за все, что вы сделали для Мориса, за то, что делаете для меня?

— Это очень просто: оставайтесь верной тому, кого я вам вернула, постарайтесь понять, что он выше других мужчин, точно так же как вы, сударыня, выше других женщин. Будьте покойны: раз оступившись, Морис вернется к вам. В чем он упрекал вас? Что вы не умеете любить? Ну что ж, вы докажете ему, что ваше сердце способно понять и почувствовать все то, что Господь вложил в него.

— Ах, сударыня! — воскликнула Клотильда. — Кто дал вам такую власть надо мной, что я готова повиноваться вам? Боже мой! Боже мой! Что вы за женщина?

— Вы хотите это знать? — с глубокой печалью спросила Фернанда.

— О да! — воскликнула Клотильда. — Да! Из того, что вы скажете мне, я несомненно извлеку урок для себя.

— А для меня это будет утешением, потому что вы сможете пожалеть меня: в первый раз за пять лет я готова просить чьих-то слез, взываю к состраданию, а ведь один Бог знает, как я в этом нуждалась все пять лет.

— О, значит, я могу что-то дать вам взамен того, что вы делаете для меня, сударыня! — воскликнула Клотильда. — Пойдемте, пойдемте скорее, мне не терпится в свою очередь утешить вас.

И теперь Клотильда схватила Фернанду за руку, увлекая ее в другое крыло замка, противоположное тому, где находились г-жа де Нёйи, г-жа де Бартель и г-н де Монжиру.

Они вошли в будуар, слабо освещенный алебастровой лампой. Клотильда заперла дверь, чтобы никто не помешал исповеди, какую она собиралась выслушать, и, вернувшись, села рядом с Фернандой.

— Говорите, — сказала она, — я слушаю.

XV

Какое-то время Фернанда сидела молча с опущенной головой; потом, словно решившись, наконец, на грустную исповедь, которую от нее ждали, подняла голову.

— Не подумайте, сударыня, — начала она, — что я хочу оправдать свое поведение, наделив себя качествами, каких у меня нет, или придумав несуществующие опасности. Нет, поверьте, никто не судит меня строже, чем я сама; однако редко бывает так, чтобы женщина знатного рода, попав в скандальную историю, не вызывала сочувствия у тех, кто смотрит в глубь вещей; редко бывает, чтобы падшую женщину никто не подтолкнул к пропасти; ее вина — это всегда следствие чужого преступления, и лишь обстоятельства могут заставить осудить или пожалеть ее. Нас делают привлекательными, развивают наши способности, и все это с единственной целью — чтобы мы блистали в свете; воспитание делает нас еще более пустыми и легкомысленными, хотя эти качества и без того заложены в нас природой. Воспитание, что мы получаем, предполагает, судя по всему, вечное, незыблемое счастье; а потом вдруг обрушивается несчастье, и от нас требуют добродетелей, чтобы противостоять этому несчастью, о каком нам никто и никогда не говорил. Это не только несправедливо, но и жестоко, ибо неведение о подстерегающих нас опасностях лишает нас воли. С колыбели не зная материнской ласки, я была доверена посторонним людям, не изведав нежной заботы, с детских лет готовящей девушку к судьбе женщины, то есть к безропотной покорности и строгому исполнению долга. Чужое безразличие откладывает на нас свой отпечаток, изолируя от других; родственные связи, высокое происхождение в первые годы нашего существования являются для нас в родительском доме тем, чем должны быть в обществе на заре жизни повседневная святость, требовательность к себе, природное величие. С раннего детства нас приучают к уважению авторитета через послушание, а в старинной башне, где я родилась, в глуши той Бретани, где обычаям прошлого следуют неукоснительно, где традиции минувших веков, подобно бледным призракам, бытуют и в наше время, ни разу величественное родовое кресло, фамильный трон не являли мне в радостные минуты года лица отца или матери, протягивающих руки к своему ребенку, подбадривающих его повлажневшим от слез взглядом, принимающих у него из рук букет, собранный садовником ради их праздника, и с улыбкой внимающих стихам, сочиненным по этому торжественному случаю школьным учителем или кюре. Нет, никогда год не заканчивался для меня трепетным ожиданием наступления следующего дня, дабы отметить начало нового года благочестивым поступком. Увы! Ребенка, который не может начать свой день с просьбы, обращенной к Господу Богу, о продлении жизни своих родителей, несчастье подстерегает с колыбели. Небеса глухи к голосу того, кто молится лишь о себе: это приговор судьбы. Кто вынес мне этот приговор? Я не знаю, но верю, что он мне вынесен, и мне не остается ничего другого, как склонить голову, ибо я не знаю, к какому вершителю судеб я могу обратиться за помощью.

О своей семье я знаю лишь от женщин, ухаживавших за мной в детстве, по их туманным, расплывчатым рассказам о моем отце и матери, и чем дальше в прошлое уходят эти рассказы, тем благоговейнее и подлиннее они звучат. Начиная с революционного эшафота, на котором погиб мой дед, вплоть до независимости Бретани, когда отличились мои предки, слава старинного замка Морман сияет сквозь туман легенд и преданий, и я помню, как меня убаюкивали поэтическими историями, похожими на волшебные сказки. Поместье и в самом деле знавало героические времена, и долгими вечерами в бедных хижинах распевали песни о блистательных подвигах сиров де Морманов, прославленных поэтами. Простые и честные сердца бретонских крестьян умеют хранить признательность, и в то время как новоявленные горожане всегда отрекаются от прошлого, они, надеясь получить доступ в будущее, это традиционное прошлое делают своей второй религией.

Я представляю вам мое прошлое таким, каким оно сохранилось в моей памяти.

Из всей семьи в девяносто третьем году в живых остался один мой отец, кого наверняка хранила его молодость; отцу приходилось жить в безвестности, подчиняясь тогдашнему правительству. Бретань была замирена, и он взялся за оружие, чтобы служить Франции; когда же принцы династии Бурбонов возродили в 1814 году надежду древних родов, полковник Морман, к тому времени уже ветеран старой армии, хотя ему едва минуло тридцать лет, снова получив вместе со старинными гербами свой титул маркиза, был удостоен при дворе самого лестного приема.

Возвращение Бурбонов и этот нежданный прием, обещавший отцу скорое продвижение, а следовательно, блестящее будущее, не заставили его забыть обещание, данное им перед началом кампании 1814 года. Попросив отпуск, он вернулся в Бретань и отыскал благородную, но бедную девушку, у которой год назад просил руки. На несколько дней старый замок оживили свадебные празднества. Военная слава Империи добавила блеска памятникам древней монархии; сердце феодала преисполнилось гордости от наград, дарованных ему поэтичным национальным узурпатором. Все предрекало молодым супругам будущее, не менее богатое, чем прошлое, трудно было даже представить, какое пожелание счастья не превзошла бы реальная действительность.

Отец привез свою жену ко двору. Ей устроили чудесный прием, супруга дофина взяла ее к себе в свиту, а мой отец вернулся в полк: его обещали сделать генерал-лейтенантом.

И вот однажды по всей Франции разнеслась весть о высадке Наполеона в заливе Жуан. Мой отец тотчас явился в Париж и отдал себя в полное распоряжение короля. Все знают, как вся страна поднялась против нескольких преданных, верных слуг. Шестнадцатого марта мой отец отправил маркизу в Бретань, а девятнадцатого марта уехал сам, сопровождая короля.

Три месяца спустя мой отец вернулся во Францию, но моя мать к тому времени умерла при родах, и он нашел лишь ее могилу да мою колыбель.

— Увы! — прервала ее Клотильда. — У нас одинаково печальная судьба. Я, как и вы, сирота, как вы, примерно в то же время и при сходных обстоятельствах я потеряла мать.

— Да, но ваши несчастья на том и кончаются, сударыня, — продолжала Фернанда, прервав в свою очередь Клотильду. — Богатство и усердные заботы семьи о сироте искупили их. В этом вся разница между вами и мной, к счастью для вас.

Горе заставило вскоре моего отца уехать из дома, омраченного смертью. А я осталась там как залог надежды; отец вернулся в Париж, в поисках утешения в большом городе, в суете политической жизни, в борьбе за милость. Сохранив прекрасные воспоминания об армии, мой отец, тогда еще молодой, воспользовался всеми преимуществами, которые даровало время отпрыскам старинных родов, что прославились недавней победой, омолодившей старые имена. Война кончилась, воин стал придворным, сыграв свою роль в истории Реставрации; он представлял своего короля при иностранных дворах: не имея возможности прибегать к отваге, боролся тонкостью ума, завоевал себе определенную репутацию в дипломатии, как некогда на поле брани; а я, несчастный ребенок, о чьем существовании знал и время от времени вспоминал он один, я лишь изредка могла видеть его и надеяться на какую-то ласку. И все это так торопливо, наспех, что я едва помню о его наездах в первые годы моей жизни. Но это вовсе не упрек: чаще он приезжать не мог. Безусловно, он страдал от этого больше меня, ибо я еще не знала, что такое страдание; однако он надеялся, что святые и благочестивые традиции Бретани оградят мое детство и сохранят меня такой, какой он хотел, чтобы я осталась, до той поры, когда придет время приобщить меня к светскому воспитанию. Старая почтенная дама, которой он осмотрительно доверил меня, была монахиней, которую революция изгнала из монастыря, где ей надлежало провести всю жизнь. Начальное воспитание, такое же, как у нее самой, было единственным, на что я могла рассчитывать; однако ее искреннее благочестие, прямодушие, добросердечие должны были предрасположить мой юный ум впитать в себя позже все несметные богатства образования и заранее уберечь меня от сопутствующих этому опасностей.

Но вот однажды утром сестра Урсула — так звали монахиню — вошла в мою комнату со слезами.

"О, моя бедная девочка! — сказала она. — Нам придется расстаться".

Помню, я плакала, хотя не понимала, что значит расстаться, а лишь потому, что видела, как плачет она. Это были первые слезы, что я помню.

Меня одели, чтобы идти в церковь: это был день поминовения усопших. Небо было серым и мрачным, воздух — сырым и холодным; раздавались неторопливые удары церковного колокола, и все жители деревни, одетые в траур, направлялись на кладбище. Сестра Урсула отвела меня туда вместе с другими. Когда мы пришли на могилу моей матери, она велела мне встать на колени и попрощаться. Я повиновалась, прочитала молитву, потом коснулась губами камня, поцеловав его.

У меня теперь не оставалось даже этого камня, чтобы он наставлял меня. Старинное поместье отошло в чужие руки, точно так же как и я сама. Мой отец вынужден был продать наследие своих отцов: замок Морман больше не принадлежал маркизу де Морману.

Добрые селяне, узнав о моем отъезде, глядели на бедную сироту опечаленным взором, выражая свое сожаление и желая мне счастья, а я ощущала невольное волнение, чувствуя, что меня все жалеют. Мысль о разлуке с материнским домом тревожила меня, подобно предчувствию смутного, неведомого бедствия. В последний раз я жадно смотрела по сторонам, словно навсегда хотела запечатлеть великолепную картину, открывавшуюся моим глазам: резной крест на кладбище, устремленную к небу крышу замка и прекрасные деревья, высоко вздымавшие свои оголенные ветви. В первый раз эти деревья внушили моему юному воображению что-то вроде почтительного страха — он надолго останется в памяти и даже через пятнадцать лет я ощущаю все так же остро, как в тот день, когда увидела их, связав с ними первые сожаления своей души, — они словно стали символом перехода от безоблачной, чистой жизни без слез к уготованной мне ужасной судьбе.

Я вернулась с кладбища в замок. И на всем протяжении моего пути маленькие деревенские девочки, с которыми мне разрешалось играть, выходили мне навстречу, делая реверанс и желая доброго пути. Сестра Урсула велела мне целовать их, и я их целовала.

Во дворе замка меня ждал экипаж; так как я ничего еще не ела, меня привели в столовую, где был накрыт завтрак. Там я увидела новое лицо, то была предназначавшаяся мне гувернантка: ей надлежало сменить сестру Урсулу.

Я мало ела и много плакала; закончив завтрак, я в последний раз всех поцеловала и села в экипаж. Вся деревня собралась, чтобы проводить меня. В ту минуту, когда кучер хлестнул лошадей, все мои маленькие подружки бросили мне свои букеты. Странное предзнаменование: букеты эти были сделаны из одних только веток кипариса, собранных на кладбище, ибо цветов в эту пору уже не было.

Девочка, которую маркиз де Морман заключил в свои объятия, когда она вышла в Париже из почтовой кареты, должно быть, отвечала в какой-то мере его надеждам. Я была простодушна, но не глупа, быстро все схватывала, однако, получая новые впечатления, не отдавалась им безрассудно: от своих собственных представлений я шла к подсказанным мне, основываясь на логике ощущений, под руководством разума, а его еще не успели извратить. Наконец, я была скорее больше взволнована, чем удивлена разницей привычек, обычаев, вещей. Я, можно сказать, раскрывалась навстречу жизни, как цветок раскрывается на солнце под воздействием естественного роста.

И все-таки сколько контрастов!

В старом феодальном замке, где мы благодаря своему положению были поставлены над всеми, где некогда сеньору было дозволено вершить высокий и низкий суд, зачастую пространство давало представление о могуществе. Снаружи все было большим: замок, парк, леса, поля, равнины, вересковые пустоши; внутри все было мощным, и дерево казалось несокрушимым, как железо: резные балки огромных залов, панели стен, витые колонны, мебель с фантастическими фигурами внушали своим видом уважение к тому, кто всем этим владел. Там неравенство было четко обозначено, как в средние века: слуги с длинными волосами, служанки в чепцах серого полотна, казалось, смиренно признавали свое положение, впрочем ничуть не унижавшее их, ибо они унаследовали его от отцов. Поэтому слово господина всегда было ласково и добродушно: он понимал, что никакого сопротивления преодолевать не надо: Там в приказании не было высокомерия, а в послушании не было раболепия; по воскресеньям хозяева и слуги, преклонив колена в церкви, становились на час равными перед Богом, соединяя души в едином порыве, испрашивая у единственного подлинного господина благочестивыми воскресными молитвами насущный хлеб и прощение обид. Дальше — обильная и сытная жизнь для всех, хлева, полные скотины, звонкоголосый птичий двор, бессчетное число лошадей и всюду удобренная земля, цветы, плоды, воздух, небесная синь; зимой вокруг большого горящего очага прядут лен для домашних нужд; песни, сказки, истории, поэзия людей; летом — собрание под сенью листвы, вечерний ветерок, пение птиц, дыхание далекого океана, поэзия Господа Бога.

Вот в каком месте прошли первые шесть лет моего детства.

В Париже, в семиэтажном доме на улице Тэбу, где жило много чужих людей, мой отец среди всех прочих занимал третий этаж; окна его с одной стороны выходили на улицу, а с другой — во двор. В узкой прихожей находились два лакея в богатых ливреях. Гостиная, где могло уместиться никак не больше двадцати человек, и еще две комнаты составляли общую площадь этого жилища, жалкого по своим размерам, но богато убранного золотом, шелками, зеркалами, картинами, хрупкой мебелью. Тут уж не было никакого дуновения ветра ни утром, ни вечером; воздух освежался искусственными ароматами. И ни зари, ни сумерек, только бледно-серый свет по утрам или сияние ламп и свечей вечерами. Хотя те, кто приходил в отцу, расхваливали его жилище, говорили, что он хорошо устроился.

Увы! Для поддержания этой роскоши маркиз де Морман и вынужден был продать замок своих отцов, и все одобряли его за это, ибо наследный сын Франции отправлялся в Испанию защищать политическую систему, согласно которой он сам должен был править. Маркиз де Морман подал в отставку с дипломатической службы и снова стал генералом де Морманом; он должен был принимать участие в этом походе, для чего ему требовалось снаряжение и обоз, соответствующие его рангу. Необходимость показать себя настоящим дворянином, желание сохранить милость при дворе, та естественная гордость, что отличает истинных вельмож, не желающих прибегать к помощи других и всегда рассчитывающих на собственные силы, — все это вынудило отдать аристократическое поместье во владение простолюдину, разбогатевшему буржуа; потребность в богатстве возвышала одну семью и унижала другую. А мне, обездоленному ребенку, вскоре суждено было остаться сиротой, мне предстояло собираться в пансион, готовиться к жизни ненадежной и опасной, подстерегающей в современном обществе бедную девушку, чувствующую себя еще более обездоленной громким именем.

Здесь, в этом пансионе, и начались если не первые мои страдания, то, по крайней мере, мои первые унижения: нет родных — значит, нет защиты, нет убежища — сразу пошли различия, предпочтения в пользу всемогущего золота; там благодаря болтовне моих подружек я мало-помалу приобщилась к тому печальному познанию мира, что сужает возможности воли, учит сдерживать свои желания и рядом с местом, отведенным каждой рождением, определяет место, уготованное ей богатством. Дочери банкиров, нотариусов, адвокатов, за которыми в приданом числились отделение банка или контора, в десять лет упивались блестящим будущим, ожидавшим их. Только одна я не смела говорить ни о прошлом, ни о будущем: прошлое — это был старинный замок в Бретани, но он больше не принадлежал нам; будущее предрекало военный поход, обещавший быть смертоносным, где моего отца могли убить.

Отец уехал; я получила от него два письма, одно — из Байонны, другое — из Мадрида; это все, что у меня осталось от него; потом я долго не получала никаких известий.

Я только заметила, что с определенного момента учителя изменили свое отношение ко мне, долг сменила жалость. На меня смотрели с состраданием и шептали: "Бедная девочка!"

И вот однажды ко мне подошла одна из моих подруг и сказала:

"Ты ничего не знаешь, Фернанда? Твой папа умер".

Тут мне все объяснили. Никто не знал, оставил ли отец какое-нибудь состояние и будет ли оплачено мое содержание, а пока со мной уже обращались так, словно я была на содержании общины. Стоит ли церемониться с несчастными?

Мой отец, смертельно раненный под Кадисом, успел написать завещание; в этом завещании он назначил моим опекуном графа де С., своего соратника по оружию, и препоручил меня заботам принца, на чьих руках он и испустил последний вздох: вознося молитву, он расстался с жизнью, как добрый дворянин былых времен.

Прошло около года, за это время я претерпела немало горьких унижений, выпадающих на долю сироты, а в конце года в пансион явился управляющий графа де С. и расплатился за меня, выдав к тому же вознаграждение учителям и их помощникам, чего не делалось даже ради дочерей герцога, потом отвез меня к графу.

Я плакала в тот день, когда узнала о смерти отца, но вскоре слезы мои иссякли; обрушившийся на меня удар притупил мои способности восприятия, и в течение какого-то времени я находилась в состоянии, близком к безумию. Когда я увидела человека, заговорившего со мной об отце, рассказавшего о подробностях его гибели, слезы вернулись ко мне, и я снова заплакала, хотя голос этого человека не доходил до моего сердца и глаза мои под его взглядом невольно опускались от страха.

Графу де С. было примерно лет сорок — сорок пять; его манеры выдавали привычку командовать, чистые линии лица искажала суровость, и это ярко выраженное мужское начало создало ему в молодости репутацию красавца, которую он сумел сохранить и в зрелом возрасте.

Он долго глядел на меня, однако ни моя молодость, ни слезы не изменили выражения его лица; потом, наконец, он взял меня за руки и привлек к себе, я же инстинктивно сопротивлялась его порыву.

"Дитя мое, — сказал он, — вы не вернетесь в свой пансион; его высочество господин герцог Ангулемский приказал принять вас в королевское учебное заведение в Сен-Дени, отныне я, ваш опекун, стану для вас отцом; вы должны писать мне, если захотите что-то сообщить или чего-то попросить, я буду заботиться о вас и обеспечивать всем необходимым, как и обещал вашему умирающему отцу. Надеюсь, что своим поведением вы оправдаете высокое покровительство, каким удостаивает вас принц".

Я сделала глубокий реверанс, и тут слезы мои иссякли во второй раз. Граф сообщил, что мы должны сейчас же сесть в экипаж.

Через два часа главная надзирательница пансиона, где воспитывались дочери тех, кто заслужил орден Почетного легиона, встречала меня с самым благожелательным видом. С этой минуты я стала одной из ее приемных дочерей.

Вздохнув, Фернанда опустила голову и некоторое время молчала, словно собираясь с силами, чтобы продолжить свой рассказ.

XVI

— Юные годы — какое милое, чудесное время, — продолжала Фернанда, очнувшись внезапно от своих призрачных воспоминаний. — Всегда, независимо от обстоятельств, в которых находишься, бывает полезно окунуться в них душой. В Сен-Дени я была счастлива и горда тем, что меня любили, что я могла разделять иллюзии других, их чаяния, жить их впечатлениями; однако мое несчастье внушало мне чувство робости: вынужденная создавать себе семью на основе дружеских отношений, я конечно же должна была обладать большими достоинствами и недостатками, чем мои подруги, юные девушки, тешившие себя радужными надеждами, ожидая за порогом этого дома наступления реальной жизни, если и не свободной от всяких волнений, то, по крайней мере, с нежной заботой их родителей. К счастью, природный склад моего характера помогал мне поддерживать соответствующее состояние духа; под надзором моих преподавательниц я росла, впитывая премудрость образования, задуманного основателем этого заведения, ибо организаторский гений Наполеона проявляется в Сен-Дени, как и повсюду, порядком во имя порядка. Меня хвалили, и, постоянно вдохновляемая успехом, я превзошла поставленные передо мной задачи. Увы, — с грустной улыбкой добавила Фернанда, — видно, мне судьбой было предопределено во всем идти дальше других.

Когда император основал учебное заведение для дочерей тех, кто награжден орденом Почетного легиона, он сказал солдату: "Если ты храбр, ты получишь этот крест, и тогда, будь ты беден или богат, генерал или солдат, можешь умереть спокойно, ибо у твоих детей будет отец". Таким образом, бедным девушкам он обеспечил все самое полезное и необходимое, но не более того, ибо обещать им больше значило бы не учитывать их реального положения. Во времена Реставрации многие благородные семьи были лишены самого необходимого, а между тем именно в ту пору светское тщеславие проникло в приют, открытый для сирот в знак признания воинских заслуг их отцов. Салический закон, не давая нам доступа к трону, не лишал нас амбиций царить благодаря своему уму или красоте; жена всего лишь носит титул своего мужа и, следовательно, приобретает этот титул ценой собственной свободы; но зато у ее дочерей пеленки в колыбели — с гербами, а играют они с жемчугами и прочими украшениями короны. Если в классных комнатах и дортуарах королевского пансиона все сохранилось в соответствии с правилами, установленными коронованным солдатом, то во дворах и садах разносилось эхо волнений большого города; детская болтовня, отражавшая беседы, что велись в отцовских гостиных, порождала в двенадцатилетних сердцах нетерпеливое желание блистать и потребность нравиться. Великолепие королевского двора поражало разгоряченные умы, воспламеняя их смутными надеждами; возможно, одна лишь я ничего не желала, и только меня планы на будущее не отвлекали от текущих занятий. Однако тщеславие моих подруг распространялось не только на них, но даже на меня; устав пророчить себе герцогства и пэрства, они брались предсказывать мне огромное, неведомое, неслыханное счастье, и эта дань уважения, какую отдавали таким косвенным путем не моему положению, а моему превосходству, удовлетворяла мое самолюбие и, что очень странно, вместо того чтобы заставить меня стремиться покинуть Сен-Дени, замыкала мои надежды пределами пансиона, сдерживая мои горделивые помыслы.

За шесть лет никто ни разу не вызывал меня в комнату для посетителей, даже мой опекун. Одно время я по совету госпожи старшей надзирательницы регулярно писала ему; писала я также единственному оставшемуся у меня родственнику, дяде моей матери, старому церковнослужителю, почти чужому мне. Когда наступали каникулы, это столь радостное время для всех остальных становилось для меня порой если не печали, то, во всяком случае, раздумий. Мои подружки разлетались, словно ласточки, каждая отправлялась в семью, где ее встречали с радостью, тогда как я оставалась, ожидая их возвращения в единственной дарованной мне Небом семье; вскоре они возвращались, их юное кокетство, их золотые мечты доносили до меня отблеск того неведомого мира, которому сама я была настолько чужда, словно жила за тысячу льё от страны, где родилась.

С возрастом я все отчетливее понимала, сколь необходимо быть защищенной в этом мире, и потому чувствовала себя в нем все более одинокой. Составив для себя это справедливое и строгое суждение — его ничто ни разу не поколебало, — я, во исполнение своего чистого и сладостного стремления, хотела лишь одного: никогда не покидать Сен-Дени, где местная служебная лестница обеспечивала мне в будущем единственно возможный достаток, на какой можно было трезво рассчитывать. Не могу сказать, что я с этим смирилась, заслуга смирения мне не принадлежит, просто ничего другого я в будущем не видела, вот и все. Что же касается прошлого, то оно сводилось для меня к замку Морман с его башенками, высившимися над большими деревьями парка, его просторными, украшенными резьбой сумрачными комнатами, где время от времени поблескивала эполетами красивая форма моего бедного отца.

И вдруг разнесся невероятный слух, нарушивший планы наших юных девушек, строивших их с верой в будущее. Трехдневный гром пушек проник за монастырские стены, и ужасное слово "революция" вызвало на этих юных розовых, веселых личиках выражение смутного страха. Среди всех этих благородных девиц одна лишь я, пожалуй, не имела оснований ни радоваться, ни проклинать. Меня не коснулось дыхание политических страстей, я не принимала участия вместе со своей семьей в исторических событиях. Восхищение исключает эгоизм. Я довольствовалась тем, что восхищалась, не чувствуя себя ни в коей мере связанной с возвышением или падением тронов. Я еще не знала, что массы состоят из отдельных личностей и что великие социальные потрясения затрагивают и дворцы и хижины.

У графа де С. было свое собственное состояние, однако им он был обязан королевской семье, которую новая революция изгоняла из страны, и несчастья его хозяев вызывали у него еще большую любовь к ним. Однако его преданность, доходившая до того, что он готов был пожертвовать собой ради Бурбонов, сражаясь в рядах королевской гвардии или швейцарцев, ни на минуту не задумываясь о том, что сражаться придется против французов, не заставляла его последовать за своими благодетелями в изгнание. Сдавшая свои позиции совесть подсказала ему, что, оставаясь во Франции, он принесет Карлу X гораздо больше пользы, чем последовав вместе с ним за границу. В какой-то мере ему удалось убедить если не других, то, во всяком случае, себя, что его место в Париже. Именно в Париже он мог готовить возвращение свергнутой королевской семьи и защищать ее интересы. Париж был враждебным городом — предстояло завоевать его, и в нем, следовательно, надо было сохранить выдающиеся умы. И граф остался в Париже.

Мало того, под предлогом необходимости скрывать свои далеко идущие политические планы граф вернулся к изначальным своим привычкам, несколько подавленным строгостью нравов, принятой прежде при дворе. Достигнув уже зрелого возраста, он, тем не менее, оказался в самой гуще молодых людей другого поколения, стал душой самых знаменитых клубов столицы. С ним советовались словно с оракулом; он выносил суждения относительно скачек, охоты, дуэлей. Короче, для него наступила вторая молодость, еще более пышная, чем первая, тем самым, по его словам, он стремился добиться все той же популярности.

Как случилось, что граф де С., который в течение шести лет ни разу не вспомнил о сироте в Сен-Дени, о девочке, порученной его заботам на поле брани умирающим товарищем по оружию, и который из чистого приличия подписывал письма, составленные его секретарем то ли в ответ на мои письма, то ли чтобы отправить содержание, обеспеченное мне в память о моем отце герцогом Ангулемским, — как случилось, говорю я, что граф де С. вспомнил вдруг о моем существовании?

От скуки, конечно, или от безделья он приехал однажды из Ангена в Париж и, остановившись с одним из своих друзей у входа в пансион, вышел из экипажа и велел позвать меня.

За мной пришли, сказав, что меня желает видеть граф де С. Я не сразу поняла, и пришлось дважды повторить мне это, настолько его визит показался мне удивительным и неожиданным; я как раз заканчивала один рисунок и, тотчас встав, отправилась на свидание.

Я совсем забыла графа де С.; воспоминание о нем, сначала довольно расплывчатое, постепенно и вовсе изгладилось из моей памяти. Однако я его узнала, хотя должна заметить, вопреки тому, что принято говорить о предчувствиях, никакого тайного волнения, какое могло бы предупредить меня о влиянии, что суждено было оказать этому человеку на мою судьбу, я не испытала. Мне не надо было ничего изображать перед ним, и, не ощущая никакого смущения, я вошла в зал, где он меня ждал, спокойная и улыбающаяся, и только.

Вполне понятно, что минувшие шесть лет сильно изменили меня. Мне шел шестнадцатый год. Перед графом де С. предстала уже не девочка в мрачной одежде, а юная девушка, своей молодостью и свежестью красившая платье, что было на ней. Высокая и, наверное, красивая, я произвела на сердце человека, который освободился от давления, долгое время оказываемого на него этикетом и высочайшей милостью, тем большее впечатление, что, оставив меня ребенком и все еще представляя меня ребенком, граф не был к этому готов. Что же касается меня, то, признаюсь, в его лице я не обнаружила ничего, что выдало бы какое-то внутреннее волнение. Если в его поведении и произошли внезапные перемены, то я их вовсе не заметила. Разве я знала, что глаза у него не всегда блестели так, как теперь; разве я знала, что голос его далеко не всегда произносил такие благожелательные слова, что мне довелось тогда услышать? Мой отец завещал ему свои права. Чувство признательности влекло меня к нему. Это был мой опекун. В его присутствии я вела себя просто, скромно, естественно и сдержанно. Я слушала его без волнения, его появление не пробуждало у меня никаких воспоминаний и не порождало надежд в моем сердце. На все его вопросы я отвечала совершенно свободно и с полным спокойствием. Моей душе он не внушал глубокого уважения, какое внушает обычно мысль о высоком общественном положении человека, или симпатии, какая основывается на уверенности в большой преданности, и в то же время ничто в нем не вызывало у меня и доверия. Впрочем, этот первый разговор длился недолго; граф вдруг заторопился, словно испытывая потребность оправиться от сдерживаемого волнения или обдумать свое поведение на будущее. Я лишь помню, что меня удивил его внезапный отъезд, ибо ничто не предвещало такого поворота в развитии этой сцены; однако я инстинктивно, сама того не желая, отметила эту странность после его ухода, когда пыталась найти естественное объяснение этому визиту.

Госпожа старшая надзирательница при своем постоянно благожелательном отношении к ученице, которой она гордилась, беседуя со мной о моем будущем и моих интересах, нередко удивлялась безразличию моего опекуна ко мне. Правда, ей было известно, что положение, занимаемое графом де С., не оставляло ему много свободного времени; но супруга дофина во время своих визитов в Сен-Дени никогда не забывала сказать мне несколько слов и заверить, что она разделяет обещания, данные моему отцу в момент его смерти; в своей великой доброте она выражала удовлетворение моими успехами и поведением и всячески поощряла меня, а на прощание каждый раз добавляла: "Господин граф де С. будет счастлив, когда узнает от меня, что его воспитанница благочестива, хорошо учится и отличается благоразумием". Но, несмотря на удовлетворение, какое граф де С. безусловно испытывал, выслушивая столь доброжелательные отзывы, он ни разу, как я уже говорила, не навестил меня. Я все еще обдумывала это странное обстоятельство, когда меня вызвала госпожа старшая надзирательница.

Я застала ее опечаленной.

"Моя дорогая девочка, — сказала она, обнимая меня, — я надеялась, что отсутствие у вас достаточного состояния и безразличие вашего опекуна позволит нам продлить ваше пребывание здесь, ибо здесь вы были счастливы; однако, к величайшему сожалению, я чувствую, что этого не случится".

"Почему? — воскликнула я. — Господин де С. говорил об этом с вами? Мне он, слава Богу, не сказал ничего такого, что заставило бы меня задуматься об отъезде".

"Мне он тоже не сказал ничего определенного, милая девочка, — продолжала старшая надзирательница, — однако, когда я позволила себе спросить его о планах на ваш счет, он с горячностью отверг мысль о том, что вы можете стать воспитательницей.

"Но, сударь, — возразила я ему, — у мадемуазель де Морман нет состояния!"

"Это верно", — ответил он.

"Мало того, ее содержание оплачивалось из личных средств его высочества, новое правительство наверняка откажет ей в этом".

"Это более чем вероятно".

"Вам, конечно, известно, — продолжала я, — что в наше время у девушки нет возможности выйти замуж без приданого, как известно и то положение, в каком оказывается женщина, выброшенная в мир без состояния и без мужа".

"Я позабочусь о ней, сударыня", — ответил граф.

"Утратив высочайших покровителей, господин граф, — добавила я, — Фернанда утратила будущее".

"Вы забываете, что у нее остался я, сударыня, а я поклялся ее умирающему отцу заменить его".

"Нет, сударь, я этого не забываю, но времена изменились, и вы сами…"

"У меня собственное состояние, сударыня; детей у меня нет, и ничто мне не мешает удочерить Фернанду".

С этими словами он поклонился и вышел.

Вот видите, мое дитя, — продолжала старшая надзирательница, — напрасно мы обвиняли графа де С. в равнодушии к вам. Теперь он предъявляет свои права опекуна; права эти неоспоримы, и вы обязаны повиноваться ему. Он сказал, что у него собственное состояние. Возможно, он примкнул к нынешнему правительству, возможно, он и в самом деле богат; но, во всяком случае, он сказал, что хочет удочерить вас, это для вас самое лучшее, что могло быть. Вы видите, разлука, увы, неизбежна, и так как я любила вас, мое дитя, эта разлука, несмотря на всю мою радость за вас, удручает меня".

"О, меня тоже, сударыня! — воскликнула я. — Я покину этот дом с глубочайшим сожалением. Одна мысль о светском обществе приводит меня в ужас".

"Потому что вы не знаете его, дитя мое; но я имела возможность оценить его и потому уверена, что вы там преуспеете, на этот счет у меня нет ни малейших опасений; вот только мы все здесь очень любим вас, и дружба делает нас эгоистичными; но, когда вас с нами не будет, ваше счастье послужит нам утешением".

"Ах, сударыня, — воскликнула я, чувствуя, как слезы подступают у меня к глазам, — к счастью, ничего еще не решено; я буду умолять моего опекуна оставить меня жить в этом доме!"

"Ни в коем случае, дитя мое. Господин граф де С. поступает так, желая вам счастья. Мой опыт позволяет мне видеть дальше вас. Вам нет и шестнадцати лет, годы еще не завершили своего дела, ваши сердце и разум продолжают развиваться, мой долг посоветовать вам повиновение. Ваш опекун — человек известный; не сомневайтесь: его влияние в свете, где он сыграл значительную роль, всегда будет достаточно весомым… Успокойтесь, мне редко случается утешать ваших подруг, когда речь заходит о необходимости разлуки со мной… Впрочем, не вы ли сказали: еще ничего не решено… подождем…"

Ждать пришлось недолго; через несколько дней господин де С. вернулся; его сопровождала женщина, и на этот раз вопрос о моем отъезде стоял как о событии весьма скором.

Госпожа де Версель, которой мой опекун представил меня во время этого второго визита, была женщина приятного ума, пятидесяти лет, сохранившая еще привлекательную внешность; знание светских обычаев чувствовалось в каждом ее слове, точно так же как и в малейших действиях; к ней невольно испытывали симпатию. Властность ее слов смягчалась интонацией; в ее советах, казалось, преобладало желание ничего не требовать; ее добросердечие проявлялось не столько в лице, сколько в каком-то загадочном очаровании. Она как будто угадывала мысли, отвечая на них; а главное, у нее был дар придавать вес своим доводам каким-нибудь метким словом и прикрывать самые печальные истины любезными, благими формулами.

"Если бы Небо даровало мне дочь, — сказала она, сжимая меня в своих объятиях, — я хотела бы, чтобы она походила на вас. Со своей стороны, я бы хотела внушить вам немного той любви, какую испытывают к своей матери, так как ваш опекун вверяет вас моим заботам. Я взялась руководить вами в свете, познакомить вас с ним; но чего мне больше всего хотелось бы теперь, когда я вас увидела, так это вызвать у вас чувство, какое сама я уже к вам испытываю".

Мне трудно было устоять перед столь заманчивыми предложениями; я прониклась к ней чувством пылкой дружбы, и внезапно мысль о светском обществе, куда я должна была вступить, утратила в ее присутствии весь свой ужас, пугавший меня в моем уединении. Мне казалось, что при таком покровительстве со мной могло произойти все только самое хорошее. Даже старшая надзирательница была в восторге и смотрела на нее как на необыкновенную женщину, и, когда граф де С., взяв меня за руку, сообщил, что недалек тот день, когда я буду жить в Париже, сердце мое забилось сильнее; остатки страха в нем исчезли, уступив место надежде.

В шестнадцать лет, да еще при отсутствии всякого опыта, с такой врожденной, ничем не замутненной чистотой, какая была у меня, требовалось лишь помочь выявить счастливые природные задатки, чтобы сделать из меня все что угодно. Когда я переступала порог этой обители, где я сформировалась, меня можно было возвысить до любых вершин общественного положения, каких только женщина может достичь. Я всюду была бы на месте, но, увы, во что меня превратили?

Госпожа де Версель согласилась поселиться в покоях, отведенных ей в особняке моего опекуна, чтобы целиком посвятить себя моему, как она говорила, воспитанию. Как только меня поместили рядом с ней, я в самом деле поняла, какое развитие должны были получить приобретенные мною познания после применения их в реальной жизни и какой блеск они могли обеспечить.

Я стала предметом самого чуткого и предупредительного внимания со стороны господина де С. Ко мне приставили самых знаменитых преподавателей; музыка, живопись, танцы целиком занимали все дневные часы, ставшие слишком короткими: каждая минута имела свое назначение. Моему опекуну, судя по всему, нравилось следить за моими успехами; его неустанная забота о том, чтобы приобщить меня к чудесам Парижа придавала еще большую цену благодеяниям, какие я старалась заслужить своим усердием и кротостью. Прошло полгода, а я так и не успела прийти в себя от изумления, так и не успела обдумать свое блестящее существование.

Удовольствия сменяли занятия с такой быстротой, меня одаривали такими приятными пустяками, я так была занята, стараясь понять каждую новую для меня вещь, впечатления мои были столь стремительны, что у меня не хватало времени, чтобы задать себе некоторые вопросы. Мне хотелось бы знать, почему на меня свалилось такое огромное счастье, однако все новые и новые планы, едва успев зародиться, оказывались исполненными, то и дело меня ожидал какой-нибудь сюрприз и все более приятные впечатления. Моя жизнь превратилась в нескончаемое волшебство.

Между тем среди всей этой суматохи я наблюдала за двумя существами; вместе с ними время летело так быстро, и день ото дня я постепенно набиралась опыта, который впоследствии должен был все прояснить и показать мне истину в подлинном свете.

Господин де С. не был ни хорошим, ни дурным человеком, это был человек легкомысленный. Казалось, в нем ожил дух прошлого века. Честный и в то же время не слишком добросовестный, он со всякими оговорками и более или менее замысловатыми видоизменениями позволял себе все, что осуждал с точки зрения своих принципов. Он оскорблял мораль, но уважал приличия; он афишировал своего рода ригоризм, не будучи лицемером, однако определенные кастовые идеи, казалось, давали ему право на невинные безумства. Светские распутники времен Регентства внушали ему ужас, а сам он подражал нравам второго периода правления Людовика XV. В своем доме он метал громы и молнии против испорченности кардинала Дюбуа, улыбаясь при этом воспоминаниям об Оленьем парке. Наконец, он восторгался Версалем и возмущался Пале-Роялем.

Будучи во времена Империи французским солдатом, при Реставрации господин де С. командовал как придворный генерал — тактик уступил место дипломату; шпага воина стала в его руках всего лишь железным прутом, и, добравшись до вершины военной иерархии, он восхищался лишь могуществом духовенства.

Своими манерами и языком он напоминал маршала де Ришелье. Он славился отменной вежливостью; но когда тысяча восемьсот тридцатый год заставил потускнеть престиж его верований, он вновь обрел привычки молодого человека, усвоенные некогда в императорской гвардии в завоеванных странах, и даже те, что поразили его в детские годы в мюскаденах из золотой молодежи при Директории. Он был расточителен и не скупился на удовольствия: все его средства уходили на карманные расходы. Его поставщики были вынуждены порой преследовать его за неуплату той роскоши, какую англичане, однако, зовут комфортом — потребностей домашней жизни, вина, что пили у него за столом, дров, что жгли у него в кухне. Он никогда не платил своим слугам, увольняя их в тот день, когда они осмеливались потребовать свое жалованье. Окруженный роскошью, он постоянно испытывал затруднения; уведомления судебных исполнителей ему приносили на серебряных подносах. Между тем, несмотря на такое количество изъянов в его образе жизни и недостатков в его характере, господин де С. обладал исключительными качествами. Окружающие ценили его живой, блестящий ум. Он все умел определять в таких удачных выражениях, что их невозможно было забыть. Его уважали за необычайную любезность; он оказывал услугу с редкостной настойчивостью, при условии, правда, если для этого надо было лишь что-нибудь написать. Самому же что-то сделать ему было гораздо труднее, чем продиктовать или написать целых сто посланий с совершенно особой орфографией, но с таким разнообразием и элегантностью словесных оборотов, что его можно было бы сравнить с госпожой де Севинье. При таких противоречиях он всегда, казалось, представлял собой загадку, которую следовало разгадать и ключ от которой не найден и по сей день.

Госпожа де Версель была человеком основательным и следовала самым строгим принципам; ей были свойственны размеренность, способность все примирять и приводить в точное соответствие, ее поведение и язык также были безупречны. На первый взгляд, этот чудесный организм, с какой бы стороны ни подойти, был пущен в ход при помощи некоего высшего разума, и ум, казалось, был тем часовым механизмом, что сдерживал все его движения, определяя нужный ход. Наблюдая светское общество, она, так сказать, все рассчитала, все сформулировала при помощи алгебраических уравнений, с тем чтобы разгадать великую задачу уважения в сфере общественной жизни. Она придавала значение только общественному мнению. Для нее все сводилось к ритуалу. Главное — форма, но при этом чтобы не страдала суть. Тем не менее, благодаря своему уму, она могла подняться выше правил этикета, так же как она сама была выше знати, хотя к ней и не принадлежала. Ни разу ее не могли упрекнуть в ошибке даже в самом пустяковом деле, и никогда она не оставалась без ответа, какой бы вопрос ни поднимала. У нее было определенное мнение по любому поводу. Женщины встречали ее холодно, мужчины искали ее общества, — словом, госпожа де Версель занимала совершенно особое положение. Никто точно не знал, кем она была и чем занималась, хотя она не подавала повода даже для малейшего подозрения. Всем, конечно, хотелось бы, чтобы ее происхождение и ее существование не были скрыты таким туманом, пускай даже пришлось бы простить ей кое-какие мелкие грешки. Ее не любили, но вынуждены были уважать. Не обладая состоянием, она выставляла напоказ порядок и не осуждала роскошь, поэтому от нее ничего и не требовали в этой связи; она отличалась простотой и скромностью без фальши — словом, это была безупречная женщина для всякого, кто не мог, как я, заглянуть в глубь ее совести; да и сама я узнала ее лишь после того, как стала ее жертвой.

Фернанда умолкла во второй раз, но не для того, чтобы подумать, а для того, чтобы смахнуть слезы.

XVII

— Жизнь моя стала совсем другой, — продолжала Фернанда. — Господин граф де С. свою жизнь сделал моей; положение его воспитанницы и имя моего отца открывали передо мной все двери. По утрам я посвящала себя занятиям; живопись и музыка, страстно любимые мной, занимали у меня часть дня, и я делала в них большие успехи; в четыре часа ко мне приходил мой опекун, он восторгался моими эскизами, заставлял меня петь и восхищался моим голосом. Нередко он оставался ужинать с нами, а после ужина начиналась светская жизнь: спектакли, вечера, балы. Госпожа де Версель, так как ее репутация была безупречна, сопровождала меня повсюду, и, где бы мы ни появлялись, я встречала графа де С., неустанно расхваливающего мои таланты и ум. В глазах общества, да и моих, конечно, тоже, мой опекун достойно выполнял взятые на себя обязанности: никакой отец не сделал бы для своей дочери больше, чем делал для меня он.

Между тем среди нескончаемой череды занятий и развлечений, делавших меня артисткой среди светских дам и светской дамой среди артистов, в калейдоскопе этого существования, которое я и сама бы для себя выбрала, если бы имела возможность заранее выбирать свою жизнь, меня одолевали смутные предчувствия, а также безотчетный страх, но я его отталкивала, считая его преступным. Мало-помалу после встреч с людьми, составлявшими постоянный круг наших знакомств, в результате размышлений и неизбежного развития событий, мое девическое целомудрие инстинктивно забило тревогу.

И в самом деле, господин де С. в своих отношениях со мной, с каждым днем становившихся все более близкими, хотя я делала все возможное, чтобы держать его на расстоянии, проявлял все большее, необъяснимое, на мой взгляд, нетерпение и сдержанный пыл, однако причина этого была мне неясна. Само отношение его стало иным; то было уже, по крайней мере мне так казалось, не чувство ласковой доброжелательности, какое испытывает опекун к своей воспитаннице, а что-то вроде галантной обходительности: сначала она смутила меня, а потом вызвала подозрения. Я робко попыталась выразить госпоже де Версель опасения, постепенно овладевавшие мной. Она обо всем догадалась с первого слова; возможно, она предвидела этот момент, возможно даже, ждала такого объяснения. Тогда я впервые почувствовала ужас, впоследствии овладевший мною, — ужас перед непреклонной твердостью этой опасной женщины, и этому не мешало непревзойденное искусство переходов и едва заметных нюансов в словах, каким она в совершенстве владела.

"Милая моя девочка, — сказала она, — я тоже заметила, что граф изменился: он печален, он задумчив, он вздыхает. Вы опасаетесь, не болен ли он телом или душой, я тоже этого опасаюсь. Прежде всего произошли разительные перемены в его образе жизни: пристрастия, свойственные ему раньше, теперь не оказывают ни малейшего влияния на его решения. С другой стороны, он забросил все привычные ему развлечения, не занимается больше лошадьми, не ходит в клуб, за вистом рассеян, наконец, можно подумать, будто он избегает нас или испытывает в нашем присутствии неодолимое смущение. Вы ведь не знали его до того как покинули Сен-Дени: это был веселый, любезнейший мужчина. Но успокойтесь, я поговорю с ним и спрошу о причине его грусти, скажу ему, что вы обеспокоены".

"Видите ли, сударыня, — возразила я, — мне кажется, вы не совсем понимаете, что заставило меня задать этот вопрос".

"Что? — удивилась она. — Меры предосторожности, осмотрительность, и это когда хочешь дать понять людям, что проявляешь интерес к ним, заботу об их здоровье и счастье? Полноте, дорогой друг, предоставим осторожничать тем, кто замышляет зло. Предупреждаю вас, во мне нет хитрости, я всегда находила в себе силы идти прямо к цели, говорить обо всем откровенно: правда и есть ловкость чистых сердец. Не тревожьтесь. К тому же ваш опекун знаком со мной с давних пор и прекрасно знает, что от меня трудно что-либо скрыть, точно так же как заставить изменить долгу".

Эти резкие слова должны были, как видно, отвести всякое подозрение. Суровый тон служил обычно для госпожи де Версель средством, чтобы прикрыть свою лесть. В этом отношении она отличалась особой оригинальностью, выделявшей ее изо всех: именно таким образом она маскировала свое лицемерие или, лучше сказать, свое глубокое знание человеческого сердца и поразительную ловкость.

В тот день господин де С. не пришел. И следовательно, я не побывала ни на спектакле, ни в свете; я читала, оставшись у себя, невольно отвлекаясь от чтения и предаваясь глубоким, долгим раздумьям, испытывая при этом время от времени прилив тоски, от которой замирало сердце; так бывает, когда ощущаешь, что над твоей головой нависло неведомое, но вполне реальное несчастье.

Госпожа де Версель ушла куда-то на весь вечер.

На другой день она явилась ко мне с опечаленным видом и с нежной лаской заключила меня в свои объятия, потом усадила рядом с собой.

"Давайте поговорим, дорогая девочка, — сказала она, сжимая мои руки, — мне так много всего надо сказать вам; вчера вечером я объяснилась с графом. Лично я не люблю никаких тайн; я ничего не знала о вашем положении, но он мне все рассказал, теперь я все знаю и… скажу прямо, дорогая крошка, не могу не пожалеть вас и не осудить его. Трудно представить себе большую непоследовательность, чем та, что он допустил, сегодня он сам это чувствует и сознает".

"В чем дело, сударыня?" — с тревогой спросила я.

"Дело в том… что придется мне сказать вам все, так как у него не хватает смелости, но прежде всего не дрожите так. Боже мой! Быть может, все не так безнадежно, как мы думаем".

Я в самом деле дрожала и все больше бледнела.

"Договаривайте, сударыня, договаривайте!" — воскликнула я.

"Вы, конечно, не знаете, милая девочка, — продолжала госпожа де Версель, — что ваш отец, умирая, оставил дела в крайне запутанном состоянии; понадобилось семь лет, миновавших с тех пор как господин граф де С. взял на себя заботу охранять ваши интересы, чтобы привести эти дела в порядок, как говорят деловые люди, и после того как были уплачены долги и все издержки, — словом, закончены все расчеты, стало ясно, что у вас не только нет никаких средств, но ваш отец еще остался должен тридцать тысяч франков".

"Великий Боже! И как же расплатиться с этим долгом? Память моего отца, дворянина старинного рода, полковника Империи, не может оставаться запятнанной. Это будет что-то вроде банкротства, да?"

"О, успокойтесь, — сказала мне госпожа де Версель, — господин граф де С. тоже дворянин старинного рода и полковник Империи, он все заплатил. У вас ничего нет, это верно, но имя вашего отца осталось чистым и незапятнанным".

"Ах, Боже мой! Да благословит его Бог! — воскликнула я, складывая руки. — О! Когда я увижу графа, чтобы броситься к его ногам и поблагодарить его?"

"Да, но при всем том вы остались без средств и без будущего".

"Я давно уже это чувствовала, сударыня", — со вздохом отвечала я.

"Да, но вы забыли, что вам это угрожает, с тех пор как покинули Сен-Дени? Будьте откровенны".

"Увы! Эта правда, сударыня. При моем неведении жизни я вовсе не задумывалась о трудностях, о которых граф ничего не говорил мне".

"Я его понимаю, он так добр, но бывают случаи, когда доброта приносит вред, большой вред. Доброта должна быть прежде всего разумной, а иначе она становится опрометчивой. Я знаю, у графа были прекрасные намерения; но благими намерениями вымощена дорога в ад. Вспоминая о вашем отце, он не мог не думать о том, что при таких обстоятельствах ваш отец сделал бы для его дочери; увидев вас, бедную сироту, такую красивую и милую, он не мог не растрогаться вашей судьбой; он вспомнил, что представляет не только своего бывшего соратника по оружию, но и августейшего изгнанника. Солдат связывает солидарность, роялистов — общность интересов; поддерживать друг друга в несчастье — таков святой долг благородных душ. Охватившая его жалость оказалась сильнее всякой рассудительности, да он и не рассуждал; и то верно: если в нашей социальной среде рассуждать да раздумывать, то никогда ничего хорошего не сделаешь; как истинно благородный рыцарь, он поддался первому порыву и уговорил меня стать вашим вожатым, вашей наставницей, не посвятив в суть вещей. Он помог раскрыть ваши счастливые дарования, и вы превзошли все ожидания; жертвы, на какие он пошел ради вас, не пропали напрасно: вы стали замечательной личностью, законченной в своем совершенстве девушкой; ваши таланты сделали бы из вас чудо, если бы сегодня единственным достойным восхищения чудом не было бы богатство. Все это прискорбно, все это огорчает меня и волнует до слез; я не могу привыкнуть к мысли, что вы станете несчастной, что вам придется бороться с нуждой, с лишениями! Мы жили так спокойно, и вдруг пропасть разверзлась у нас под ногами. Что делать? Как быть?"

Слова эти, тем более ужасные, что в них не было ничего положительного, падали мне на сердце одно за другим словно расплавленный свинец, приносили боль; они, будто молнии, прорезали мое сознание зловещими вспышками, при свете которых обнаруживается бездна. Между тем, каким бы сильным ни было потрясение, оно не смогло повергнуть меня окончательно в уныние: почувствовав, как во время землетрясения, что почва уходит у меня из-под ног, я все-таки устояла; сила в моей душе соединилась с надеждой, и я ответила с таким спокойствием, что госпожа де Версель не могла не выразить своего удивления.

"Я благодарю вас, сударыня, за столь трогательный интерес ко мне; я готова была жить в Сен-Дени и только после категорического приказания моего опекуна отказалась от своего решения. Я вернусь туда и буду учить других тому, чему научилась там сама".

"Вы прекрасно знаете, что это невозможно", — заявила госпожа де Версель.

"Почему?"

"Это не разрешается правилами".

"Вы уверены, сударыня?"

"Можете мне поверить: если вы покинули пансион, вам уже нельзя вернуться туда в качестве преподавательницы".

"Еще одна опора рушится", — прошептала я, опустив голову.

"Впрочем, — продолжала госпожа де Версель, — предположим даже, что для вас откроют двери пансиона, но сможете ли вы жить там теперь, после того как узнали светскую жизнь, изведали все ее соблазны и удовольствия?"

"О да! — воскликнула я. — И ни о чем не стану сожалеть, ручаюсь вам".

"Вы думаете так сейчас, бедная моя девочка, и говорите вполне искренне, потому что в порыве самоотречения не можете ясно разобраться в самой себе; однако вы не знаете, что ваше воображение превратилось теперь в плодотворный источник впечатлений и ощущений, которым требуются простор и свобода; ему нужен свободный разбег, вольное упражнение без всяких пут: искусства расширили ваш кругозор, вы размечтались о независимом существовании, привыкли к роскоши, к обожанию, ваши нужды, желания и даже капризы заранее угадывались и исполнялись, и тихая обитель былых времен стала бы теперь тюрьмой для вашего тела и могилой для вашей души. У меня есть некоторый опыт в житейских делах; поверьте, дитя мое, вы еще не успели развить все свои способности и уже не можете остановиться на полпути, как же в таком случае вернуться вспять, как заставить себя следовать мелочным, жалким привычкам, что годятся лишь детям да старикам, но не вашему возрасту? Ваши иллюзии на этот счет скоро развеются, повергнув вас в глубокое уныние и невыносимое одиночество. Будем достаточно тверды и проявим мудрость в этот момент, чтобы сразу понять все, как оно есть, чтобы не очутиться потом в еще более безысходном положении, чем теперь".

Божественная сила, посланная мне на помощь, все еще поддерживала меня, и я ответила:

"Ну что ж, сударыня! Если верно, что у меня есть какой-то талант, если верно, как мне часто говорили, что я способна добиться в искусстве той высшей ступени успеха, когда человек становится художником, — что ж, я стану художницей".

"Дитя! — воскликнула госпожа де Версель. — Бедное мое дитя с золотым сердцем, увы, сразу видно, что вы ничего не знаете о мире! Ах, я вполне понимаю, разве можно во всем разобраться под впечатлением чарующей новизны? Всякое познание требует умственных усилий; чтобы суметь оценить, надо знать, чтобы сравнивать, надо прочувствовать. Опыт приобретается за счет потерь; это горький плод разочарований. Стать художницей, дитя мое! В шестнадцать лет, да еще такой красавице, как вы! Невозможно!"

"А между тем, сударыня, — возразила я, — мои картины хвалят".

"Потому что у вас нет необходимости продавать их. Ах, Боже мой! Любители всегда пишут шедевры, но поверьте мне, Фернанда, писать картины ради того, чтобы жить, это совсем другое дело, это не то, что заниматься живописью для времяпрепровождения".

"Но я часто слышала разговоры о том, что мягкий голос широкого диапазона, хороший метод и музыкальная подготовка становились в наше время источником огромных богатств".

"Дочь маркиза де Мормана не может дебютировать в Опере; впрочем, я не отрицаю вашего музыкального дарования, но это в конце концов всего лишь дарование; вам понадобится, возможно, еще четыре или пять лет, прежде чем придет дебют".

"А между тем, когда я пою в свете, меня встречают единодушными аплодисментами, чувства, что я вызываю, граничат с восторгом".

"Потому что сами вы принадлежите к светскому обществу, и, аплодируя вам, этот завистливый свет воздает почести самому себе. Расточая вам похвалы, он думает тем самым унизить истинных артистов, чьим успехам беспомощный, язвительный свет постоянно завидует; но стоит этим прославленным салонным знаменитостям выступить на большой сцене, как они позорно проваливаются перед лицом этой публики, купившей свое право критиковать. Для суждения людей вежливых существует тысяча смягчающих обстоятельств, определяющих их мнение; у вас такие глаза, которые непременно заставят признать вашу правоту в свете, что бы вы ни говорили и ни делали; с вашей улыбкой вы будете писать, как Рафаэль, или петь, как Малибран. Все это, верно, применительно к любому обществу; такой монетой, словно присутственным жетоном на заседании, пользуются в любом салоне, но она не имеет хождения за пределами этого салона, за пределами этого общества. Знаменитости не появляются вдруг, моя дорогая; это результат долгих усилий, долгой работы, многих разочарований, горестей, отвращения, и женщина, достигшая апогея славы, сияющая, увенчанная признанием, в своем восхождении, прежде чем достичь горделивого торжества, зачастую теряет самые нежные и самые дорогие ее сердцу надежды. Не тешьте себя подобными иллюзиями, милая моя девочка; счастье может дать лишь безвестная, замкнутая жизнь".

"Ну хорошо, сударыня! За отсутствием блестящих талантов я найду применение своим полезным способностям; я буду делать скромную работу, что приносит малый, но верный заработок; бедность и лишения меня не пугают, если надо, я преодолею их".

"Мечты, пустые мечты, Фернанда. Вы вычитали все это в книгах и думаете, что это существует в мире. Вы станете переписывать ноты, вышивать, ткать ковры! Бедная Фернанда! То, что вы задумали, это самая настоящая нищета, а нищета убьет вас. Нищета — это наклонная плоскость, ведущая к пороку. В нищете способности ослабевают, а принятые решения теряют силу, и все предстает тогда в свете нужды. Полно, дитя мое, не будем делать из жизни роман, у нее свои материальные требования; добродетели хороши, когда им не угрожает опасность, и поверьте мне, Фернанда, самое разумное — уклоняться от сражений".

Сердце мое сжалось под впечатлением невыразимых ощущений; мне почудилось, будто холодная действительность подступает и поглощает меня, словно могильная осыпь.

"Боже мой! — воскликнула я голосом, в котором должна была отразиться вся моя тревога, все мои сомнения. — Боже мой! Что делать?"

"Из двух зол выбрать меньшее", — подсказала госпожа де Версель.

"Но какое меньшее из этих двух зол? Дайте же мне совет, сударыня, помогите мне своим опытом. А что думает мой опекун? Что он решил?"

"Ваш опекун, дорогая девочка! Увы! Ваш опекун достоин еще большей жалости, чем вы".

"Я не понимаю вас, сударыня. Говорите, во имя Неба, говорите".

"Я не решаюсь сказать вам всего".

"В чем же все-таки дело?"

"Дело в том, что господин де С. несчастен".

"Несчастен! Надеюсь, не по моей вине. Мое положение, каким бы печальным оно ни оказалось, ни в коей мере его не касается, он может только пожалеть меня".

"Напрасно вы так думаете. Он привык вас видеть; он безрассудно поддался вашему обаянию; он не подумал, что наступит момент, когда разлука для него станет ужасной".

"Разлука!.. Значит, я должна вас покинуть, покинуть моего опекуна?"

"И да и нет. Я не знаю, да он и сам не знает; он не в силах принять решение. Вы можете остаться и в то же время не можете. Уверяю вас, положение действительно вызывает тревогу. Когда я заговорила с ним о вашем отъезде, он опустил голову и слезы полились у него из глаз".

"Слезы!"

"Да. Он, старый солдат, человек, который, не проронив слезинки, прошел через поля сражений, где остались лежать его лучшие друзья, да, он плакал как ребенок при мысли о разлуке с вами. На какое-то мгновение он даже пожалел, что заплатил долги вашего отца. Эта сумма, пожалуй, могла бы обеспечить вашу независимость".

"О нет, нет! Великий Боже, память отца прежде всего! Однако я не понимаю того горячего интереса, какой граф проявляет к бедной сироте, хотя он видел ее полгода тому назад, можно сказать, в первый раз".

"Вы не понимаете его горячего интереса? Не понимаете, что он вас любит, любит по-настоящему, что это неодолимая страсть, что он сделал все возможное, чтобы побороть ее? Вы не понимаете, что теперь его счастье и его жизнь зависят от вас?"

Охватившее меня при этих словах удивление, смешанное с ужасом, лишило меня сил; глаза заволокло туманом, я почувствовала, что ноги не держат меня. Я упала в кресло. Почти тотчас появился господин де С., наверняка подстерегавший этот миг; лицо его выражало величайшее волнение. Я была напугана и растрогана одновременно; моя душа разрывалась между признательностью и боязнью. И вот тогда-то произошла сцена странная и ужасная; я смутно помню ее, потому что была ни жива ни мертва, когда все это случилось. Граф бросился к моим ногам; его боль была реальной или притворной? Понятия не имею. Госпожа де Версель, которая должна была бы защитить меня хотя бы своим присутствием, предала меня, удалившись. Тут воспользовались моим волнением, моим отчаянием, не проявив жалости к моим слезам и не вняв моим мольбам. Произнесенное со стонами имя моего отца не помогло мне. Моя гибель была предрешена, и она свершилась. На другой день я стала любовницей господина де С.

Клотильда не могла сдержать крика при этом внезапном признании, но тотчас поспешила исправить свое невольное порицание, пробормотав невнятные слова извинения.

— Зачем вы извиняетесь, сударыня? — сказала Фернанда, печально покачав головой. — Ваш ужас вполне понятен, и, поверьте, он меня нисколько не удивляет и не ранит. Я вовсе не пытаюсь оправдать себя чужими преступлениями. Да, безусловно, я была бы достойна жалости; да, я, возможно, заслуживала бы больше сочувствия, чем презрения, если бы остановилась в своем падении; но это было невозможно; требовалась моя полная гибель. Мое падение было делом интимной жизни, и оно, в худшем случае, могло укрыться от глаз света, оставив мне прибежище в обществе и возможность оправдания перед моей совестью; но страсть у людей легковесных лишь наполовину бывает удовлетворена, если ради утехи тщеславия ее не предают скандальной гласности. Светский человек жаждет завидного счастья: мои былые успехи пришлось принести в жертву гордыне графа де С. От глаз принцев, о которых он сожалел, граф скрыл бы свою любовницу и даже отрекся бы от нее; но при том режиме, который граф считал эпохой общественного беспорядка, он не стыдился афишировать соблазненную им девушку. Если бы ему было двадцать пять лет, я, возможно, могла бы добиться от него молчания, но ему было шестьдесят: ему хотелось вызывать зависть. Меня, девочку благородного происхождения, оставленную в присутствии французской армии на поруки его чести умирающим на поле брани отцом, он задался целью приучить постепенно к позору; ежедневно с меня один за другим срывались покровы моего природного целомудрия. Бывшая воспитанница Сен-Дени, та самая, которой пророчили счастливое будущее невинных женщин, блистала, выставленная им напоказ, став вызывавшей восхищение публики презренной куртизанкой — на нее показывали пальцем, и ей не суждено было ни счастья, ни прощения; подхваченная вихрем удовольствий, она одурманивала себя шумом празднеств, отталкивая воспоминания о прошлом, не решаясь думать о будущем и даже не оплакивая настоящее.

Однако гром пушек в июле, возвестивший падение трона, сменился вскоре звоном колокола, оповещавшего о холере и предрекавшего агонию народа. Одной из первых ее жертв стал граф де С. В ту пору еще не знали, заразна эта болезнь или нет. Все бежали от него, одна я осталась возле графа. Такое проявление преданности у женщины, которую он погубил, безусловно, тронуло его; он вызвал нотариуса и отдал ему последние распоряжения. Так я стала его единственной законной наследницей.

Слушайте внимательно и судите сами, ищу ли я оправдания своим ошибкам.

Остатки значительного состояния, хотя и подорванного беспорядочной роскошью последних лет жизни графа де С., еще могли бы обеспечить мне одинокое и скромное существование. Однако то, что говорила мне госпожа де Версель о влиянии прошлого на будущее, оказалось более чем справедливым; чтобы отречься от усвоенных привычек к роскоши и расточительству и кануть в темную безвестность, требуется нечеловеческое мужество. Меня превозносила целая толпа богатых, красивых, умных молодых людей, ставивших меня выше всех женщин, избравших меня королевой моды и элегантности. Я командовала ими своей улыбкой, и каждый, словно послушный раб, спешил подчиниться моей улыбке. Всюду, где я бывала, меня сопровождали толпа, веселье, шум, опьянение, извечная упоительная мечта, и так продолжалось до тех пор, пока, с ужасом оглянувшись вокруг себя, я не осознала путь, пройденный мною, — с вершин, где я парила, и до пропасти, куда скатилась. Иллюзий не оставалось, и сколько бы я ни возвеличивала себя прославленными именами древности или современности, называя себя Аспасией или Нинон, уверяя, что являюсь звездой века Перикла и Людовика Четырнадцатого, эта звезда, увиденная в телескопе морали, сразу теряла весь свой блеск. Мои метания между гордыней и стыдом, возвышением и падением продолжались до того дня, когда я почувствовала, как в мою душу проникла любовь чистая, нежная, преданная, глубокая, любовь, способная обратить меня к прошлому и будущему, к раскаянию и к Богу, — словом, до того дня, как я встретила Мориса.

Клотильда невольно вздрогнула, услышав это признание Фернанды в любви к ее мужу. Та заметила это.

— О! Вам нечего бояться, сударыня, — сказала она. — Морису я обязана тем, что одумалась, но Морис перестал быть для меня смыслом и надеждой грядущих дней. С того мгновения как меня ввели в этот дом, с того мгновения как я вдохнула аромат ваших духов, с того мгновения как вы взяли меня за руку — все было кончено. А увидев его, я еще больше утвердилась в своем решении. Я увидела его больным, почти умирающим; так пусть он будет спасен, но спасен для вас одной. Вместе со здоровьем к нему вернется разум. Он оценит вашу добродетель, лишь подчеркивающую мое падение, вашу чистоту, которую мой позор делает еще привлекательнее. Что же касается меня, то задача, поставленная здесь передо мной, еще не выполнена, и я знаю, что мне осталось сделать.

Сказав это, Фернанда умолкла, и на какое-то время между двумя женщинами воцарилось молчание; но Клотильда, словно подруга, по-прежнему держала в своих руках протянутую ей руку, как будто Фернанда все еще продолжала говорить.

XVIII

Молчание Фернанды было умышленным; она хотела, чтобы рассказанная ею странная история произвела должное впечатление, и, увидев, что молодая женщина осознала всю горечь услышанного, она сказала:

— Теперь вы знаете, до чего доводит ошибка юную девушку. Хотите, я расскажу вам, к чему может привести такая же точно ошибка, называемая уже преступлением, замужнюю женщину?

— Говорите, — отвечала Клотильда, глядя ей в лицо, — говорите, я слушаю вас.

— Вы знаете, по крайней мере по имени, госпожу баронессу де Вильфор, не так ли?

— Да, я знаю ее; насколько я помню, это была молодая и очень красивая женщина.

— Обворожительная.

— Она вдруг перестала появляться в свете; что с ней сталось?

— Я расскажу вам, — ответила Фернанда. — Госпожа де Вильфор была примерно вашего возраста. Как и вы, она была замужем два или три года; ее муж, не обладая выдающимися качествами господина де Бартеля, занимал, тем не менее, видное положение. Ему было тридцать лет, прибавьте к этому громкое имя, большое состояние — словом, все, что нужно для счастья.

И вот однажды, посмотрев какую-то драму или прочитав не знаю уж какой роман, госпожа де Вильфор вообразила, что муж не любит ее так, как она того заслуживает, — в этом обычно и кроется наша извечная ошибка, ошибка несчастных женщин. Гордыня внушает нам роковую веру в то, будто наше слабое тело скрывает великую душу. И как только мы проникаемся этой идеей, мы сразу же начинаем искать вокруг себя другую родственную душу, созвучную нашей душе, которая одна может дать нам счастье, даруя гармонию любви. Но так как ее на самом деле не существует — а если она и существует, обстоятельства прошлой жизни почти всегда делают подобные союзы практически невозможными, — то происходит одно из тех недоразумений, когда под удар ставятся и жизнь и честь.

Один молодой человек из близкого окружения госпожи де Вильфор заметил перемену в ее настроении и решил этим воспользоваться. Он был красив, элегантен, вошел в моду, обладал всеми внешними качествами светского человека, а кроме того, несмотря на каменное сердце, способностью легко проливать слезы. Стоило ему только захотеть — и глаза его увлажнялись, а голос дрожал от волнения. Можно было подумать, что Бог наградил его на редкость чувствительной душой.

Госпожа де Вильфор пользовалась до той поры репутацией неприступной добродетели, отнимавшей всякую надежду у любого; однако до той поры госпожа де Вильфор считала себя счастливой и не знала никаких страданий. Заметьте, что я вовсе не собираюсь делать различий между реальными страданиями и мнимыми, теми, что мы сами себе придумываем, и теми, что посылает нам Провидение. Всякая боль, идет ли она от сердца или от воображения, есть боль, и та, которую мы придумываем, чаще бывает еще мучительнее той, что существует в действительности.

Я не знаю подробностей битвы, но знаю ее исход, вот и все. После трех месяцев сопротивления госпожа де Вильфор не выдержала и поддалась искушению, полагая, что стала жертвой великой страсти, свято поверив в то, что любая женщина, окажись она на ее месте, тоже не выдержала бы. Сохраняла ли она какое-то время свои иллюзии, я не знаю; выпало ли на ее долю несколько счастливых часов — тоже не знаю, но истина заключается в том, что вскоре она обнаружила: тот, кого она считала воплощением всех возможных на земле совершенств, оказался самым обыкновенным мужчиной, таким, как все, только чуточку фальшивее и скрытнее других.

Тогда она замкнулась в себе, решив, что станет жить иллюзиями прошлой любви, но любовь ушла вместе с иллюзиями, а ошибка и сознание своей вины остались. Вскоре она дошла до того разумного состояния, когда можно проводить параллели и холодно сравнивать. Получив права мужа, любовник занял его место и приобрел соответствующие привычки; только его притязания были еще больше, а ревность просто неуемной. Госпожа де Вильфор, по-прежнему пользуясь свободой и уважением своего мужа, стала рабыней любовника; без конца подвергаясь подозрению с его стороны, она должна была отчитываться за каждый свой шаг: эта связь стала для нее пыткой.

То ли от усталости, то ли от раскаяния, но госпожа де Вильфор решила порвать ее; однако самолюбие пережило любовь у потерявшего ее мужчины. В падении госпожи де Вильфор и его победе многие сомневались. Этого он не мог допустить. Свободу она могла получить, лишь скомпрометировав себя в глазах общества. Госпожа де Вильфор имела неосторожность писать; любовник старательно сохранил все ее письма — то ли из любви, то ли по расчету; письма эти он превратил в оружие, и госпожа де Вильфор вынуждена была продолжать отношения, которые она сначала рассматривала как счастье своей жизни, теперь же они приводили ее в отчаяние.

Она все испробовала: и мольбы, и слезы, но все напрасно. Она бросилась к его ногам, а он с улыбкой поднял ее. Письма, в которых заключалось доказательство ее бесчестья, остались в его руках не как залог любви, а как средство устрашения.

Госпожа де Вильфор чувствовала, что погибнет, если не завладеет этими письмами; претерпев все унижения, какие только может выдержать женщина, она приняла отчаянное решение. Оглянувшись вокруг себя, она обнаружила среди своих поклонников человека, отличавшегося бесспорной отвагой и честностью; человека этого звали маркиз де Помрёз. На этот раз причиной ее падения стали не любовный пыл или безудержная страсть — то было следствие допущенной прежде ошибки. Чтобы избавиться от одного, она холодно отдалась другому.

Затем, когда этот человек получил право защищать ее и мстить за нее, она призналась ему в своей ошибке, как сделала бы то перед лицом священника, призналась в своей безумной вере, своей вине и постигшем ее наказании. Тогда он спросил ее, почему, осознав меру своего падения, она не поднялась. Она поведала ему об истории с письмами и о том, как из-за этих писем осталась рабыней, трепетавшей от угроз своего первого любовника.

Маркиз де Помрёз хотел знать все до мельчайших подробностей; затем, когда госпожа де Вильфор оставила его, приказал подать карету и тотчас отправился к своему сопернику.

Тот был один. Маркиз де Помрёз вошел.

"Сударь, — сказал он, — вчера вы были любовником госпожи де Вильфор; сегодня им стал я".

Тот, к кому он обращался, отпрянул в удивлении. Маркиз жестом остановил его и продолжал:

"У вас есть ее письма?"

"У меня?"

"Да".

"Кто вам сказал?"

"Она сама".

"Какое это имеет для вас значение?"

"Имеет, и немалое, доказательством послужит то, что вы немедленно отдадите их мне".

"Вы шутите, сударь".

"Нисколько. Мы оба благородные люди, или почти так. Так вот, сударь, есть вопросы, которые между благородными людьми решаются мгновенно. Я знаю, что вы не отдадите мне этих писем без боя, впрочем, я достаточно вас уважаю и потому заявляю: дуэль неизбежна; но после нее, каков бы ни был ее исход, вы отдадите мне эти письма или, если я буду убит, отдадите их госпоже де Вильфор, — это все, чего я желаю. Вы, надеюсь, понимаете, что иное поведение вас обесчестит. После того как прольется кровь, все обычно меняется, а кровь между нами прольется, и вы это понимаете, сударь".

"Хорошо, сударь, — сказал Фабьен, — я к вашим услугам".

"Вы, конечно, понимаете и то, что наши секунданты ничего не должны знать о причине дуэли".

"Безусловно".

"Письма, запечатанные в конверт с моим адресом, будут переданы третьему лицу. Если вы будете убиты, в этом случае я сам вручу госпоже де Вильфор эти письма; если же я буду убит — третье лицо отдаст их ей, не зная, что именно отдает".

"Чудесно. Теперь назовите место дуэли и оружие".

"Меня это не касается, сударь, это дело наших секундантов".

После этого они назвали друг другу имена своих друзей, на чье содействие рассчитывали.

Было условлено, что эти господа встретятся в пять часов пополудни возле большого бассейна в Тюильри и что все будет устроено так, чтобы по прибытии на место соперникам осталось лишь взять в руки шпагу или пистолет. Затем противники расстались. Вечером секунданты уточнили все детали. Встреча должна была состояться у пруда в Отёе в девять часов утра; в качестве оружия выбрали шпагу.

В семь часов утра камердинер первого любовника госпожи де Вильфор вошел к своему господину.

"В чем дело? — спросил тот. — Разве уже пора?"

"Нет, но барон де Вильфор желает поговорить с вами".

"Барон де Вильфор! Чего он хочет?"

"Не знаю, только он самолично желает объяснить вам причину своего визита".

"Где он?"

"В гостиной".

"Передайте ему мои извинения; я сейчас приду".

Слуга вышел. Через минуту произошла встреча двух мужчин.

"Сударь, — начал барон де Вильфор, любезно ответив на адресованное ему приветствие и отказавшись от предложенного кресла, — у вас находятся письма баронессы?"

"У меня, сударь?" — удивленно воскликнул тот, кому был задан столь странный вопрос.

"Не отрицайте, сударь, похоже, вы даже угрожали несчастной женщине использовать их с дурной целью".

"Но как вы могли узнать, что эти письма…"

"Ах, Боже мой! Очень просто. Вчера вы послали вот это письмо баронессе; мой камердинер по ошибке принес его мне, вместо того чтобы отнести моей жене. Не обратив внимания, я открыл письмо и невольно прочел".

"И что же, сударь?" — спросил любовник, поняв, что отпираться бесполезно.

"Сегодня утром вы должны были отдать эти письма господину де Помрёзу; надеюсь, вы понимаете, что более приличествует отдать их мне".

"Но, сударь…"

"Подождите: разумеется, на тех же условиях".

"На тех же условиях? Я не понимаю".

"Да, вы должны были драться с господином де Помрёзом, а вместо этого будете драться со мной".

"Но, сударь…"

"Согласитесь, сударь, вы обязаны сделать мне какую-то уступку, у меня вполне законное право быть вашим первым противником".

"Если вы непременно того желаете…"

"Желаю".

"Я к вашим услугам, сударь, чего вы хотите?"

"Каждый из нас сядет в свой экипаж и возьмет своего камердинера; у меня есть пистолеты, у вас, возможно, есть свои; через час за Рейнлагом".

"А как же мои секунданты, которые заедут за мной и не застанут меня?"

"Ах, у вас будет возможность предъявить им такое веское доказательство в качестве извинения, что самые требовательные в вопросах чести дворяне не смогут не принять его".

"Придется подчиниться вам, сударь".

Мужчины раскланялись.

Проснувшись, госпожа де Вильфор получила от камердинера своего мужа запечатанный пакет. Открыв его, она обнаружила свои письма. Конверт был испачкан кровью, а письма, от первого до последнего, были порваны странным образом.

"Кто вам передал этот пакет? — спросила она. — Не господин де Помрёз?"

"Нет, сударыня", — отвечал камердинер.

"А если не он, то кто же?"

"Господин барон".

"Когда же?"

"Перед самой смертью".

"Перед смертью?.. Что вы говорите?"

"Я говорю, что господин барон дрался сегодня утром на дуэли и что он убит".

"Боже мой, убит!.. И кем?"

"Господином Фабьеном де Рьёлем".

Клотильда в ужасе вскрикнула, а Фернанда, чтобы не ослабить впечатления, которое произвел этот ее страшный рассказ, встала и направилась к двери, собираясь уйти.

Но на пороге она столкнулась с г-жой де Нёйи.

XIX

— Ах, какая удача! — сказала г-жа де Нёйи. — Слава Богу, наконец я тебя нашла. Я искала тебя повсюду и всех спрашивала о тебе, но никто не знал, что сталось с моей таинственной подругой. Видели, как она удалялась вместе с Клотильдой, но не знали, куда вы скрылись, чтобы поверять друг другу секреты, хотя ведь именно я давнишняя твоя подруга и потому имею все права на доверие, в котором мне отказывают. Но где же Клотильда?

— Я здесь, сударыня, — сказала Клотильда, встав и поспешив на помощь Фернанде, постаравшейся по мере возможности скрыть от г-жи де Нёйи бледное, осунувшееся лицо юной женщины, заслонив ее. — Вы хотите сказать мне что-то особенное?

— Но разве людей ищут лишь для того, чтобы сказать им что-то особенное, тем более если разыскивают подругу детства? Да, подругу детства, хотя, по правде говоря, Фернанда ведет себя довольно странно, как будто не узнает меня.

— Сударыня, — сказала Фернанда, — первое, что я взяла себе за правило, стараясь не отступать от него, — это, отрекшись от имени моего отца, всегда сохранять расстояние, отделяющее меня от людей, которых я знала в свои более счастливые времена.

— О чем ты говоришь, моя дорогая, о каких более счастливых временах? Скажи мне, чего тебе не хватает для счастья? У тебя лошади, экипаж, образ жизни, для поддержания которого требуется пятьдесят тысяч ливров ренты, и, как уверяют, великолепные апартаменты на улице Сен-Никола, в одном из самых прекрасных кварталов Парижа, правда не слишком аристократическом, — а что ты хочешь, моя дорогая, это квартал людей денежных. Я живу в Сен-Жерменском предместье, но я разорена, так что это жалкая компенсация.

Фернанда ничего не ответила, однако, услышав, что г-же де Нёйи уже удалось раздобыть ее адрес, почувствовала, как по телу ее пробежала дрожь; она понимала, что вынуждена будет принять ее, и знала, что при первом же визите не сможет ничего от нее скрыть.

— Дорогая кузина, — сказала Клотильда, догадавшись, как тяготит Фернанду назойливость г-жи де Нёйи, — вы ведь знаете, что вечером мы должны были собраться в комнате Мориса, чтобы помузицировать; госпожа де Бартель и господин де Монжиру, наверное, уже ждут нас там.

— Ах, Боже мой! В этом вы ошибаетесь, они заняты тем, что ссорятся в гостиной.

— Ссорятся? — со смехом переспросила Клотильда, стараясь отвести разговор от Фернанды. — И по поводу чего они ссорятся?

— Откуда мне знать? Господин де Монжиру хотел выйти, возможно, для того, чтобы, вроде меня, поискать вас, ибо ваше отсутствие было замечено; но в ту минуту, когда он собирался ускользнуть, госпожа де Бартель удержала его, заявив, что чересчур холодный вечерний воздух принесет ему вред. И хотя господин де Монжиру, как вам известно, предрасположен к бунту, все его благие мятежные намерения пропадают, стоит лишь госпоже де Бартель сказать "Я так хочу", поэтому господину де Монжиру пришлось с улыбкой сесть, но видно было, что он с трудом сдерживает себя. Судя по всему, Палата служит великолепной школой и учит скрывать свои чувства, так что если я когда-нибудь снова выйду замуж, то вряд ли отважусь взять в мужья какого-нибудь депутата или пэра Франции.

Описание треволнений г-на де Монжиру напомнило Фернанде о том, что его желание совершить прогулку наверняка было продиктовано надеждой встретить ее. А так как у нее не было никаких причин уклоняться от объяснения с ним, она попыталась отстать от своих спутниц в коридоре и выскользнуть в сад; но избавиться от г-жи де Нёйи было делом нелегким.

— Дорогая моя, — сказала она, — что это вы собираетесь делать? Похоже, сегодня все горят желанием погулять. Вы хотите прогуляться, господин де Монжиру желает прогуляться, господин Леон и господин Фабьен уже гуляют, теперь и меня, пожалуй, да простит мне Господь Бог, захватила эта мания, так что, если вы не против, я от всего сердца предлагаю вам сопровождать вас, а Клотильда тем временем пойдет узнает, готов ли Морис принять нас.

— Сударыня, — произнесла Фернанда, — прошу тысячу раз простить меня за то, что не могу согласиться на ваше предложение, несмотря на всю его любезность: мне надо отдать распоряжение своим слугам, и, если вы позволите, я через минуту вернусь к вам в гостиную.

И Фернанда, сделав движение, слегка напоминавшее реверанс, удалилась, всем своим видом показывая, что если г-жа де Нёйи последует за ней, то нанесет ей жестокую обиду.

Вдова следила за Фернандой взглядом, пока дверь за ней не закрылась.

— Ее слуги! — прошептала она. — Ее слуги! Просто невероятно, у госпожи Дюкудре есть слуги, в то время как у меня… Как подумаешь, что, если бы господин де Нёйи не поместил все свое состояние в пожизненную ренту, у меня тоже могли бы быть слуги; хотелось бы мне знать, что ей надо сказать этим своим слугам!

— Ах, Боже мой! — заметила Клотильда. — Боюсь, она собирается отдать им распоряжение держать экипаж наготове.

— Как? Разве вы не говорили, что она здесь ночует?

— Она обещала, — сказала Клотильда, — но та назойливость по отношению к ней, какую госпоже Дюкудре приходилось терпеть с самого утра, наверняка заставила ее изменить свое намерение.

— Назойливость! И кто же проявил назойливость по отношению к госпоже Дюкудре? Надеюсь, вы не меня имеете в виду, дорогая Клотильда.

— Нет, сударыня, — ответила Клотильда, — хотя, сказать по правде, думаю, что ваши вопросы несколько утомили ее.

— Смутили, вы хотите сказать. Но, дорогой друг, все очень просто. Я встречаю у вас давнишнюю подругу по пансиону и не скрываю своей радости; узнаю, что она замужем, что ее зовут госпожа Дюкудре, я хочу знать, кто такой господин Дюкудре, чем он занимается, каково его положение; мне думается, это проявление интереса. Когда я рассталась с именем де Морсер, взяв имя господина де Нёйи, я всем без исключения рассказывала, кто такой господин де Нёйи. Не так ли, дорогая баронесса?

Это обращение было адресовано г-же де Бартель, проходившей через прихожую, куда г-жа де Нёйи только что вошла вместе с Клотильдой. Госпоже де Бартель пришлось остановиться, чтобы ответить вдове.

Что же касается Фернанды, то, как мы уже сказали, она решила избавиться от своей чересчур услужливой подруги и спустилась в сад. Но, выйдя на аллею, что вела к тому месту, где подавали кофе, она услышала шаги и голоса на этой самой аллее: то прогуливались Леон и Фабьен. И так как ей вовсе не хотелось встречаться с молодыми людьми, Фернанда поспешила свернуть в крытую аллею: как ей казалось, она должна была окольным путем привести к зарослям сирени и жимолости, запах которых доносил до нее ночной ветерок.

Сначала Фернанда торопилась, ибо прониклась жалостью к страданиям бедного старика, ведь он искренне любил ее и, следовательно, по-настоящему страдал. Поэтому она шла быстро, поддавшись такому благородному чувству. Но вскоре она подумала, что сейчас окажется лицом к лицу с человеком, с которым состоит в связи, и страшная мысль, что она принадлежит человеку в результате постыдной сделки, заставила ее содрогнуться. Она невольно замедлила шаг, и отброшенное было ею сомнение, еще более настойчивое и упорное, вновь поколебало ее решимость.

В самом деле, г-н де Монжиру не мог уже не знать, что внушавшее тревогу состояние Мориса вызвано страстью, осуждаемой всеми общественными законами. Разве у него не было права обратиться к ней с упреками по поводу смятения, которое она внесла в этот дом? Поверит ли он, что она не знала о семейном положении Мориса? Достанет ли у нее сил терпеливо снести ревнивые сетования графа? Или, напротив, ей следует воспользоваться благоприятными обстоятельствами, чтобы порвать со стариком? Все эти вопросы, один за другим, вставали перед ней, требуя ответа. Разумеется, куртизанка могла без всякого стыда ответить перед своей совестью: "Разве я обманывала его с того дня, как согласилась стать его любовницей? Может ли он вменять мне в вину прошлое? Разве по своей воле я приехала сюда? Разве я знала, что вновь встречу Мориса, увижу умирающим того, кого оставила в добром здравии? Разве я знала, что смогу вернуть его к жизни надеждой? Разве я знала, что он все еще любит меня и что эта любовь убивает его?"

При этом размышлении Фернандой овладели совсем иные чувства, у нее началось что-то вроде головокружения, мысли смешались. Она подумала, что теперь, когда она увидела Мориса рядом с Клотильдой, теперь, когда она собственными глазами убедилась в том, что барон де Бартель любит свою жену любовью брата к сестре, ничто не мешает ей снова стать счастливой. Девственная спаленка по-прежнему ждет их; никто, кроме Мориса, туда не входил; Морис по первому ее слову на коленях переступит этот порог. Он поймет раскаяние Фернанды, ибо узнает, что она страдала так же, как он. Потом, когда оба они все простят друг другу, все забудут, то, как и прежде, сумеют приобщиться к той глубокой тайне, тому восторгу и сладостному эгоизму, что ведут к полному забвению всего остального мира.

Увы! Наш рассказ не событийная история, но психологическая драма. Мы начали обнажать перед нашими читателями все чувства, возникающие в сердцах персонажей, выводимых нами на сцену. Мы производим нравственное вскрытие, и подобно тому, как в самом здоровом теле всегда находится органический изъян, через который в определенный день проникнет смерть, так и в самом благородном сердце можно отыскать кое-какие тайные, постыдные чувства, которые напомнят, что человеку свойственны великие идеи и мелкие поступки.

И это тайное, постыдное чувство, затаившееся в самой глубине сердца Фернанды на то время, пока ее поддерживали похвалы г-жи де Бартель и простодушная благодарность Клотильды, проснулось в те минуты, когда она впервые осталась наедине со своей любовью к Морису, разгоревшейся с еще большей силой после того, как она уверилась в том, что его любовь к ней не уступает ее любви к нему.

В таком-то вот состоянии душевной горячки, морального возбуждения, если можно так выразиться, она собиралась войти в рощицу, где ее должен был ожидать граф, но внезапно остановилась, застыв неподвижно, словно статуя, и затаив дыхание. По другую сторону аллеи она услышала голоса г-на де Монжиру и г-жи де Бартель.

Баронесса не сумела уследить за г-ном де Монжиру, и тот, воспользовавшийся моментом, когда она говорила с доктором, потихоньку исчез. Он поспешил к зарослям, где, как он надеялся, его ждет прекрасная любовница; но, как мы видели, Фернанда, встретив Леона с Фабьеном, вынуждена была сделать крюк да к тому же еще задержалась из-за терзавших ее противоречивых мыслей, и потому, чтобы проделать необходимый путь, ей понадобилось вдвое больше времени. Никого не обнаружив в рощице, г-н де Монжиру, не сомневаясь, что Фернанда скоро придет, стал ждать ее, прогуливаясь.

Вскоре шелест платья и в самом деле возвестил о приближении женщины.

— Идите, идите же сюда, сударыня! — воскликнул пэр Франции, устремляясь навстречу приближавшейся даме. — Идите, я здесь уже целую вечность. Я надеялся, что вы поймете, как мне важно поговорить с вами; но наконец-то вы здесь, сударыня; это все, чего я хотел, ибо надеюсь получить теперь от вас ключ к разгадке всего происходящего.

Но, к величайшему удивлению г-на де Монжиру, в ответ послышался вовсе не голос Фернанды:

— Прежде всего, это от вас, сударь, я хочу получить объяснение мотивов столь странного свидания.

— Как?! Это вы, сударыня? — воскликнул пэр Франции.

— Да, сударь, я, и, судя по всему, вы меня не ждали, не так ли? Я случайно обнаружила секрет этого тайного свидания и безуспешно пытаюсь объяснить себе его причины. Какие отношения могут связывать вас с госпожой Дюкудре, вернее, с Фернандой? Где вы ее видели? Откуда вы ее знаете? Отвечайте же, говорите, рассказывайте.

— Но, сударыня, — пробормотал граф, сразу загнанный таким образом в угол, — неужели вы серьезно хотите устроить мне сцену ревности?

— Вполне серьезно, сударь. Я доверчива, это правда, возможно, даже слишком доверчива, вот уже полтора месяца я верю во всякие небылицы о заседаниях, подготовительных совещаниях и комиссиях, которые вы мне рассказываете; но у всякого доверия есть свои пределы, и то, что я своими глазами вижу с самого утра, просветило меня.

— Во имя Неба, сударыня, что же вы все-таки увидели? — воскликнул испуганный граф.

— Я увидела, что госпожа Дюкудре молода, красива, элегантна и, как говорят, весьма кокетлива. Я увидела ваше беспокойство, когда разговор шел о ней, ваше удивление, когда она появилась, знаки, какие вы ей подавали.

— Я?

— Да, вы. Правда, она на них не отвечала. Но вы, тем не менее, назначили ей свидание, не станете же вы отрицать этого, поскольку вы здесь и поскольку, заметив меня, приняли за нее. Так вот, я пришла на это свидание вместо нее. Я предупредила события и жду от вас объяснения, я вправе его требовать, ибо, несмотря на все ваши измены, должно быть имевшие место, сама я ни разу не нарушила данной вам клятвы.

Этот поток упреков имел то преимущество для графа, что дал ему время приготовить ответ. Поэтому, когда г-жа де Бартель остановилась, чтобы перевести дух, он уже отчасти справился со своим волнением и нашел способ выпутаться из своего неловкого положения.

— Как, сударыня? — слегка пожав плечами, сказал он, сохраняя видимость величайшего хладнокровия. — Неужели вы не догадались?

— Нет, сударь, не догадалась, признаюсь, я довольно тупа и жду ваших объяснений…

— Вам известно, — сказал г-н де Монжиру, понизив голос, — что за женщину вы ввели в дом Мориса?

— Очаровательную женщину, сударь, безупречного вкуса, дочь маркиза де Мормана, подругу госпожи де Нёйи. Надеюсь, вы не можете пожаловаться, сударь, что ревность делает меня несправедливой по отношению к моей сопернице.

— Да, — продолжал граф, обрадованный в глубине души тем, что баронесса по достоинству оценила его любовницу. — При всем при том это весьма известная особа, пожалуй, даже слишком известная, и ни хороший тон, ни прекрасные манеры, ни происхождение тут не помогут.

— Ах, Боже мой, сударь! Разве не доводилось вам встречать в свете женщин, ведущих куда более скандальную жизнь, чем госпожа Дюкудре?

— Да, — согласился г-н де Монжиру, — но это все замужние женщины или вдовы.

— Ах, какое милое извинение вы нашли! Ну что ж, не исключено, что Фернанда встретит какого-нибудь молодого разорившегося повесу или влюбчивого старика, который пойдет на безумство и женится на ней, и тогда Фернанда станет такой же женщиной, как все остальные, скажу даже больше — лучше, чем остальные; тогда все бросятся угождать ей, и таланты ее — о них никто не знает, потому что она живет в своеобразном кругу людей, — станут украшением самых аристократических вечеров. Ах, сударь, не вздумайте это отрицать, есть тысяча тому примеров; да я первая, хотя, как мне кажется, и вела образцовую жизнь, первая ее приму.

Граф улыбнулся такому простодушию баронессы, но все-таки продолжал:

— Ну что ж, я буду непреклоннее вас, дорогая баронесса. Хотя абсолютно с вами согласен: Фернанда — прелестная женщина, очаровательное создание, и я вполне допускаю, что она может внушить такую страсть, которая заставит мужчину подняться выше всяких предрассудков, а женщине поможет занять достойное положение; но пока у Фернанды нет такого положения, именно я обязан дать ей понять, что она не должна задерживаться здесь далее, что ей не подобает пользоваться гостеприимством в этом доме, что она не может проводить ночь под одной крышей с Морисом и его женой.

— Ну что ж, дорогой граф, я рада сообщить вам, если вы пришли сюда только для этого, что ваше свидание было не нужно, так как, заподозрив нечто подобное, я попросила госпожу де Нёйи сказать слугам Фернанды, чтобы они возвращались в Париж, и так как госпожа де Нёйи должна была передать им это распоряжение от имени их хозяйки, госпожа Дюкудре останется здесь до завтрашнего вечера.

— Надеюсь, вы не сделали ничего подобного?

— Сделала, сударь, и очень этим довольна.

— Вы всегда будете такой безрассудной?

— Безрассудной! Это почему же? Потому что я люблю Мориса и не хочу, чтобы Морис умирал, потому что хочу оставить ту, которая чудом спасла его, представ перед ним, а своим поспешным отъездом этим вечером может вернуть его к тому состоянию, в каком он находился утром! Пускай я буду безрассудной, сударь, но я прежде всего мать, и госпожа Дюкудре останется.

— Не надейтесь на это, сударыня, — возразил граф, — она сама во всем разберется и все решит. Такой визит при всей своей странности может быть оправдан ошибкой или шуткой, но затягивать его означало бы добиваться скандала.

— И кто же его устроит?

— Госпожа де Нёйи.

— Вы разве не видели, как она встретила Фернанду?

— Потому что приняла ее за госпожу Дюкудре.

— Вот и прекрасно! Пускай продолжает верить тому, чего нет, вместо того чтобы знать, кто она есть.

— Но с минуты на минуту ее могут вывести из заблуждения.

— Кто же?

— Да любой: господин Фабьен или господин Леон например.

— И что же может вынудить их на такое признание?

— Кому известно, что на уме у таких молодых безумцев, как эти двое?

— Берегитесь, господин де Монжиру, если вы станете обвинять их, я снова начну думать, будто вы ревнуете госпожу Дюкудре к ним, потому что сами ухаживаете за ней.

— И это будет ошибкой с вашей стороны, дорогой друг, — возразил г-н де Монжиру в приливе нежности к баронессе, — ревниво я отношусь лишь к покою Клотильды и к счастью Мориса.

— Вот как! Но мне кажется, у меня тоже нет иной цели, кроме как вернуть мужа жене и для этого удержать здесь госпожу Дюкудре.

— А если, напротив, вы лишите ее мужа?

— Каким образом?

— А что если безумная страсть, едва не стоившая Морису жизни, вернула ему жизнь лишь при условии, что страсть эта будет взаимной! Не забудьте, что именно вы ввели в спальню Клотильды соперницу, которую муж предпочел ей; не усматриваете ли вы в этом, дорогая баронесса, огромную опасность для будущего наших детей?

— Верно, это серьезное соображение, ну, наконец-то; вы же видите, когда мне приводят разумные доводы, я тоже становлюсь разумной.

— Надеюсь, и вы понимаете, что мой шаг был вполне оправдан; я действовал как предусмотрительный дядя, когда хотел как можно скорее удалить отсюда госпожу Дюкудре, — разве это не из любви к Клотильде?..

— Да, я понимаю. Ну что ж, граф, значит, я сошла с ума, я ведь вас подозревала.

— Меня? — промолвил г-н де Монжиру.

— Простите ли вы меня, дорогой граф?

— Видно, придется.

— Но, знаете, было бы неудивительно, если бы и вы тоже не смогли устоять перед чарами этой сирены.

— О, что за мысль!

— Вы даже не представляете себе, до чего ужасна эта мысль.

— Вот как?

— Еще бы, ведь Морис был любовником госпожи Дюкудре…

— Он никогда им не был.

— Да, но если бы был, то понимаете ли вы, что ваша связь с этой женщиной стала бы преступлением?

— Преступлением? Это почему же?

— Ну как же, ведь Морис — ваш сын, и вам это прекрасно известно, дорогой граф.

В эту минуту из-за деревьев послышался слабый крик; граф и г-жа де Бартель умолкли; затем, с беспокойством оглядываясь по сторонам, вышли из зарослей, но, никого не увидев, успокоились и направились к дому, продолжая тихо беседовать.

XX

Тем временем, как уже было сказано, два друга прогуливались, раскуривая сигары.

— Ну что, Леон, — сказал Фабьен, следя глазами за струйкой дыма, поднимавшейся кольцами у него над головой, — ну что, ты доволен чудесным оборотом событий, добрые дела вознаграждаются, а? Мне всю жизнь хотелось знать, кем была Фернанда, — теперь благодаря нескромности госпожи де Нёйи я это знаю. Ты горел желанием узнать, кто царит в доме девятнадцать на улице Сен-Никола — волнение господина де Монжиру позволило тебе это узнать.

— И все это, не считая увлекательной комедии, разыгрывавшейся весь день у нас на глазах, — подхватил Леон. — Знаешь, мой дорогой, Фернанда — удивительная женщина, и, если я не добьюсь своего, я могу заболеть, как Морис.

— Не советую тебе этого, ибо сомневаюсь, что Фернанда сделает для тебя то, что делает для Бартеля.

— Так ты полагаешь, что она все еще любит его?

— Она от него без ума, это ясно.

— Но если она без ума от него, что же в таком случае означает ее связь с господином де Монжиру?

— Ах, дорогой мой, это одна из тех загадок женской природы, что навсегда останутся тайной для Ларошфуко и Лабрюйеров всех времен: возможно, это каприз, а может, месть или расчет.

— Что Фернанда корыстна — никогда не поверю!

— Ах, Боже мой, кто знает? Ты видел сегодня лица всех этих людей, собравшихся вокруг выздоравливающего Мориса; ну кто бы мог подумать, что за этими улыбающимися масками каждый скрывает какую-нибудь страстишку, которая потихоньку гложет его сердце.

— Кстати, к вопросу о страстях, а в чем твоя страсть, Фабьен?

— О, моя! Это долгое дело, я начинаю большое и долгое дело, но это на лето, зимой у меня не будет времени.

— Но ты все-таки доволен? Думаешь, ты добился каких-нибудь успехов у прекрасной ревнивицы?

— Да, день не прошел для меня напрасно; я уже собрался было рискнуть сделать окончательное признание, но тут появилась эта дурочка Фернанда и помешала нам; так что я на нее очень сердит, и, если удастся сыграть с ней злую шутку и помочь тебе стать ее любовником, уж я постараюсь изо всех сил.

— Думаю, для нее в конечном счете это будет ничуть не хуже, чем быть любовницей Мориса или господина де Монжиру.

— Кстати, а ты не подумал об одном?

— О чем?

— О том, что говорят в свете: будто Морис — сын графа.

— Ах, это верно, клянусь Богом. Да, но в таком случае Фернанда…

— Самая настоящая Иокаста, мой дорогой, только тут не Эдип наследует Лаю, а Лай — Эдипу: чтобы дополнить сходство, им остается лишь встретиться где-нибудь в узком проходе и обнажить шпаги друг против друга. Подумать только, что угрожает нам в этом мире.

Молодые люди расхохотались; Фабьен, выкурив свою сигару, достал из кармана другую и остановился на мгновение перед Леоном, чтобы зажечь ее.

— А ты, — сказал он, покончив с этим, — как у тебя дела?

— Я не продвинулся ни на шаг, — ответил Леон, — но теперь я знаю, кто такая Фернанда; я узнал, что Морис в нее влюблен; мне стало известно, что господин де Монжиру умирает от ревности, и я очень надеюсь извлечь пользу из этих трех секретов.

— Каким образом, хочешь запугать?

— А что делать? Если она доведет меня до крайности, придется прибегнуть и к этому средству.

— Скверное средство, мой дорогой, скверное средство, поверь мне; однажды я воспользовался им, и это плохо кончилось; на твоем месте я сыграл бы на чувствах; я попытался бы изобразить уважение к несчастью; падшие женщины во что бы то ни стало хотят, чтобы их уважали, и бывают крайне признательны тем, кто соглашается потакать подобной фантазии.

— Да, за исключением тех случаев, когда им наплевать на это. Что такой фокус может пройти с наивной госпожой де Бартель, я вполне допускаю, но с хитрой Фернандой, боюсь, это будет пустая трата времени и сил.

— Не обязательно, порой бывает легче обмануть тонкие умы, чем грубый здравый смысл. В конечном счете какой твой план?

— Ждать развития событий; я рассчитывал на наше возвращение в Париж, но теперь она остается в этом доме и Бог знает на сколько времени.

— А пока, мой дорогой, договоримся об одном условии.

— О каком?

— Разработаем общую линию обороны и наступления. Ты добиваешься Фернанды, я — Клотильды; так вот, помоги мне с Клотильдой, а я помогу тебе с Фернандой.

— Разумеется, я согласен, только объясни сначала, как мне за это взяться, и расскажи, что ты сам собираешься делать?

— Признаюсь, моя роль легче твоей; что касается меня, то я могу прямо приступить к делу, минуя окольные пути. А тебе придется лавировать; ты начнешь с извинений по поводу того, что тебе в силу необходимости пришлось решиться ввести куртизанку в дом порядочной женщины; сделай все возможное, чтобы пробудить ревность Клотильды; скажи ей, например, что Морис поручил тебе успокоить ее, сказать, будто он решил не видеться больше с Фернандой, для нее это, разумеется, послужит доказательством обратного.

— Может быть, стоит вместе с этим похвалить тебя?

— Это вовсе не обязательно; будет лучше, я думаю, поругать меня; так как ты мой друг, это покажется вполне естественным.

— Ты облегчаешь мою задачу, дорогой Фабьен, так и порешим.

— Но все-таки не слишком черни меня.

— Я скажу только то, что думаю.

— Черт возьми! В таком случае, мне кажется, нам лучше выработать план действий.

— Да нет, положись на меня.

— Тише, кто-то идет.

— Итак, решено.

— Твою руку.

— И твою тоже.

Молодые люди пожали друг другу руки, и договор был заключен.

Особа, направлявшаяся к ним, была г-жа де Нёйи; она шла быстро, с поспешностью человека, который несет дурные вести.

— Вот и вы, наконец, господа, — сказала она. — Нечего сказать, любезно с вашей стороны оставлять бедных женщин одних; к счастью, вас легко отыскать, если вы кому-то понадобитесь: ваши сигары сверкают, как два фонаря.

Молодые люди бросили сигары.

— Поверьте, сударыня, — заметил Фабьен, — если бы мы знали, что вы нас ищете, то поспешили бы вам навстречу.

— Да, господа, я хочу вам сказать, что вы сделали прелестный подарок, введя в дом госпожи де Бартель и Клотильды уважаемую особу, которую доставили сюда.

— Как образом, сударыня? — спросил Леон де Во. — Объяснитесь, прошу вас.

— Ну, конечно, вы делаете вид, будто не понимаете. Хотите уверить меня, что не знали, кто такая ваша так называемая госпожа Дюкудре.

Молодые люди переглянулись.

— Полноте, ничего удивительного в том, что я докопалась до истины. Ах, Боже мой, это оказалось совсем не трудно. Госпожа де Бартель попросила меня через моего камердинера передать кучеру этой особы приказание вернуться в Париж, причем так, словно приказание исходит от его хозяйки. Я сделала лучше, я велела позвать самого кучера, но, когда заговорила с ним о госпоже Дюкудре, он раскрыл глаза от удивления, словно спрашивал: "А кто такая эта госпожа Дюкудре?" Как вы сами понимаете, я продолжала настаивать, и тут узнала, что мнимая госпожа Дюкудре вовсе не замужем; что никакого Дюкудре вообще не существует; что зовут ее просто-напросто Фернандой и что она наверняка взяла это имя, чтобы проникнуть в порядочный дом. Меня нисколько не удивляет, что эта молодая особа так не хотела, чтобы произносилось имя ее отца. Ну вот, теперь все ясно, за исключением любви Мориса к подобной женщине! В какое время мы живем, Боже мой: чтобы молодые люди из благородных семей ездили к таким созданиям? Что касается меня, то я знаю: на месте госпожи де Бартель и Клотильды я до смерти рассердилась бы на тех, кто привез эту милую особу в Фонтене.

— Это была бы большая несправедливость, сударыня, — возразил Леон де Во: ему удалось наконец вставить фразу в поток слов, извергающийся из уст возмущенной добродетели, — ибо сама г-жа де Бартель просила нас представить ей Фернанду.

— Госпожа де Бартель? Ах, узнаю безрассудство моей дорогой кузины, но Клотильда, надеюсь, не знает…

— Госпожа Морис де Бартель знает все.

— Как?! Ей известно, что ее муж любил эту особу?

— Разумеется.

— И она позволила ей войти в спальню Мориса?!

— Мало того, сама подвела ее к его кровати.

— О! — воскликнула г-жа де Нёйи. — Это просто невероятно. Неудивительно, что мой приезд встревожил всех, включая и господина де Монжиру. А не замешан ли тут случайно сам господин де Монжиру, ему тоже отводится какая-то роль в этой скандальной комедии?

— Да, — со смехом сказал Леон де Во, — но надо отдать справедливость достойному пэру Франции: он понятия не имел, что встретится здесь с мадемуазель де Морман, иначе, я уверен, он остался бы в Париже.

— Не сомневаюсь: ни у кого нет желания сталкиваться с подобными женщинами. Боже мой, а я еще ее целовала, говорила ей "ты", бегала за ней целый день; вот что значит быть чересчур доброй.

Молодые люди только улыбнулись.

— Если верить вашим словам, сударыня, — заметил Фабьен, — мы, без сомнения, скоро лишимся вашего приятного общества; вы, конечно, не пожелаете оказаться в одной комнате с вашей бывшей подругой.

— Безусловно, мне так и следовало бы поступить, — сказала вдова весьма резким тоном. — Госпожа де Бартель и Клотильда вполне заслужили подобный урок; но мне любопытно узнать, как сможет вынести мое присутствие та, кого вы называете моей бывшей подругой.

— Думаю, точно так же, как делала это до сих пор: со скромным достоинством, — заметил Леон, — ведь она не будет знать, что вам известна ее тайна, если только об этом не скажете вы сами или кто-нибудь другой.

— Что касается меня, то я, конечно, не премину это сделать, если она осмелится заговорить со мной; хотя теперь, когда я в курсе всего, ну или почти всего, ибо не исключено, что все-таки чего-то не знаю, мне любопытно видеть лица тех, кто соберется у постели больного, и в первую очередь самого Мориса. Ах, как же я не подумала? — воскликнула г-жа де Нёйи. — Если Морис любит эту женщину, значит, он не любит Клотильду.

И выражение гадкой радости озарило лицо г-жи де Нёйи. Эта мысль сразу укротила безмерную ярость вдовы, и ощущение невыразимого блаженства охватило все ее существо: она была отомщена, высокомерие человека, чьей женой она хотела стать, и той, кто отнял у нее его, понесло заслуженную кару; благодаря раскрытому ею секрету вдова чувствовала свою безраздельную власть над всеми, кто был причастен к этой таинственной истории; она сразу оценила возможности, открывавшиеся перед нею благодаря ее отстраненной и потому неуязвимой позиции. Злой дух подсказывал ее сердцу, что она может мгновенно, единым словом уничтожить свою бывшую подругу, постоянно одерживавшую прежде верх над ней, обрушив на нее всю тяжесть своего презрения, и, сияя от радости, она в сопровождении двух друзей направилась к замку.

У входа она остановилась.

— Господа, — сказала она, — у меня идея.

— Какая?

— Только отвечайте откровенно.

— Сначала скажите, в чем дело.

— Господин де Монжиру впервые видел сегодня так называемую госпожу Дюкудре?

Молодые люди переглянулись, восторгаясь дьявольским нюхом этой женщины.

— Не решусь поручиться за это, — с улыбкой отвечал Леон де Во.

— Ну а я уверена, что они знают друг друга, и даже более того: господин де Монжиру влюблен в Фернанду, я заметила взгляды госпожи де Бартель. Ах, по правде говоря, это будет прелестно, если Морис и господин де Монжиру…

При мысли, осенившей ее в этот момент, вдова, следуя велению своей недоброй натуры, громко рассмеялась.

— Прелестно! — повторил Фабьен.

— Я хотела сказать: ужасно, — возразила г-жа де Нёйи с важным видом, — именно ужасно, потому что…

— Так почему? — спросил Фабьен.

— Ничего, ничего, — отвечала вдова. — Вы правы, господа, надо молчать и предоставить всему идти своим чередом. Что Бог ни делает, все к лучшему.

И с невыразимо злобной улыбкой на лице вдова бросилась к лестнице: ей не терпелось увидеть поскорее всех тех, кого, как ей казалось, она держит отныне в своих руках.

XXI

Пока разворачивалось, то проясняясь, то вновь запутываясь, действие этой странной драмы, такой простой и вместе с тем такой сложной, вовлекая пять или шесть человек, выведенных нами на сцену в узком пространстве замка в Фонтене-о-Роз, причем на протяжении короткого промежутка времени, истекшего с того момента, как мы предложили нашим читателям первую главу этой истории, больной, этот взрослый избалованный ребенок, еще не познавший настоящих жизненных разочарований, ибо для него они сводились всего лишь к неудовлетворенному любовному капризу или чувству, играл отведенную ему роль; убаюканный сладкой мечтою, он с трогательным нетерпением ожидал минуты, когда сможет снова увидеть Фернанду. Сидевший возле кровати доктор отвечал на его вопросы, с готовностью сдабривая ответы целебными микстурами своих речей, наделенных магическими свойствами надежды: божественное искусство, руководство которым хранится на Небесах. Под воздействием различных обстоятельств органические и умственные способности Мориса восстанавливались, возвращая к жизни его организм, так что и мысль беспрепятственно восстанавливала теперь свои права, властвуя над всем.

— Доктор, — сказал он, понизив голос и с опаской оглядываясь по сторонам, — доктор, мы сейчас одни; надеюсь, вы объясните мне, как случилось, что Фернанда находится здесь?

— Надо ли объяснять то, что сердце само угадывает? — с улыбкой спросил доктор.

— Вы хотите сказать, ей стало известно, что я хотел умереть?

— Для больного вы слишком любопытны.

— Но, значит, моя мать позволила…

— Где это видано, чтобы мать усомнилась в чем-то, если речь идет о спасении ее сына?

— В таком случае она знает…

— Она все знает.

— А Клотильда, — встрепенулся Морис, — она, надеюсь, ничего не подозревает?

— Успокойтесь, благодаря вашим друзьям, которые так помогли вам…

— Славные ребята! Сумею ли я когда-нибудь отблагодарить их?

— С помощью вымышленной фамилии, что они дали Фернанде…

— Да, но как она согласилась на это? Вот что меня удивляет, ведь я ее знаю.

— Думаю, она ни на что и не соглашалась, вероятно, все было улажено, когда она приехала сюда; чтобы не обмануть возлагавшихся на нее надежд, ей пришлось взять на себя заданную роль.

— А госпожа де Нёйи, узнавшая в ней свою подругу по пансиону, как это понять, доктор?

— Ну, это игра случая, который трудно бывает предугадать даже самым ловким устроителям; к счастью, их встреча ничему не помешала. Хотя, признаться, была минута, когда я очень испугался.

— Итак, доктор, как я и подозревал, Фернанда не простолюдинка, а, напротив, знатная девушка, воспитанница Сен-Дени. Я угадал: такими совершенствами, элегантностью, деликатностью могла обладать лишь особа высокого происхождения. Милая Фернанда!

— Минуточку, господин больной, — прервал доктор восторженные речи Мориса, — минуточку: теперь, когда врачеватель тела стал врачевателем души, теперь, когда я не только ваш врач, но еще и исповедник, отвечайте: вы действительно без ума от этой женщины?

— Ах, тише, тише, доктор, — отвечал Морис с чувством болезненного страха. — Боже мой! Клотильда так хороша, она само совершенство и исполнена ангельской доброты.

— Стало быть, вы ею восхищаетесь, но любите Фернанду!

— Что поделаешь, доктор, над этим неодолимым чувством я не властен, оно завладело мной целиком, оно пожирает, сжигает меня. Я хотел побороть его, но сам был побежден и уже готов был умереть, когда явились вы, или, вернее, когда явилась она. О доктор, не могу передать вам, что тогда произошло со мной; увидев ее, я почувствовал, что оживаю, мне почудилось, будто воздух, солнце, жизнь — все, что ушло от меня, возвращается вновь, и даже сейчас при одной мысли, что она здесь, что она придет, что я увижу ее, — при одной мысли об этом я испытываю бесконечную радость, небесное блаженство. Послушайте, доктор, теперь вы все знаете, если бы я раньше вам об этом сказал, вы мне, возможно, не поверили бы, но вы же сами видели: речь идет о моей жизни. Так вот, доктор, будьте в этом доме посланником мира и согласия.

— Вы, конечно, хотите, чтобы я удержал ее.

— Если это возможно, но при соблюдении всех приличий!

— Посмотрим, что можно будет сделать. Я понимаю, нравственность теперь в моде, а в вашем возрасте, да еще будучи светским человеком, как вы, надо следовать любой моде. Правда, это ни от чего не спасает, но зато приличия, как вы говорите, будут соблюдены.

— О, не шутите над серьезными вещами, доктор.

— Ах, дорогой больной, моя ли в том вина, спрашивается, если забавное становится серьезным, а серьезное — забавным? Будем жить, это самое главное, жить в добром здравии, что тоже немаловажно, и, наконец, постараемся жить счастливо, если возможно.

— Но будем жить и будем счастливы, никому не причиняя вреда, доктор, не заставляя краснеть мою мать, не обрекая Клотильду на слезы, боюсь только, что это очень трудно.

— Ба! Прежде всего вам надо вылечиться от болезни, а уж потом, так и быть, я попытаюсь вылечить вас от любви.

— Каким образом?

— По методу доктора Санградо: кровопусканием и горячей водой всего-навсего.

— Но я не хочу от этого излечиваться! — воскликнул Морис.

— Как будто это зависит от вас, — возразил доктор. — Тише! Кто-то идет, наверняка Фернанда!

— Нет, — сказал Морис, — это не ее шаги.

То была г-жа де Нёйи в сопровождении двух молодых людей.

Как только они заняли места, вслед за ними вошли г-жа де Бартель, Фернанда, Клотильда и г-н де Монжиру. Началось передвижение стульев и кресел; через какое-то время все расселись.

Охваченный естественным беспокойством, Морис смотрел, как входят поочередно все те, кого мы только что перечислили, начиная с г-жи де Нёйи и кончая г-ном де Монжиру, и пытался прочитать на их лицах тревожившие каждого из них чувства.

Причиной ли тому стала его предубежденность или так было на самом деле, но только ему показалось, что выражение их лиц стало иным, чем оно было во время обеда. А дело в том, что за день в жизни каждого из них произошло какое-то значительное событие. Клотильда услышала историю Фернанды и историю г-жи де Вильфор: обе эти истории оказались весьма поучительны для нее. Госпожа де Бартель, несмотря на запирательство г-на де Монжиру, заподозрила, что граф знал Фернанду, и это подозрение продолжало втайне точить ее сердце. Фернанда узнала, что Морис, хотя и носил имя г-на де Бартеля, на самом деле был сыном графа де Монжиру, и душа ее разрывалась при страшной мысли, что она стала любовницей отца и сына. Наконец, г-жа де Нёйи выяснила, что Фернанду звали просто Фернандой и что никакого г-на Дюкудре не существует. Кроме того, она догадалась о ревности г-жи де Бартель и о любви г-на де Монжиру. Только Леон и Фабьен оставались примерно такими, какими видел их раньше Морис; однако ему не было дела до того, что думают эти два молодых человека, которых он считал преданными друзьями.

Таким образом, Морис не случайно отметил существенные перемены на лицах присутствующих.

В самом деле, каждый из них хранил следы волнений, потрясших их сердце и ум. Граф не в силах был преодолеть своего беспокойства по поводу не рассеянных до конца подозрений баронессы. Баронесса безуспешно пыталась скрыть свою ревность и вздыхала, стараясь улыбаться. Клотильда, перед которой Фернанда раскрыла намерения Фабьена и состояние ее собственного сердца, не решалась ни на кого смотреть. Бледная, помертвелая Фернанда с остановившимся взглядом была похожа на жертву, которую привели сюда, чтобы она претерпела неминуемую пытку. Наконец, г-жа де Нёйи, с торжествующим взором, с искривленными презрением губами и надменно раздувающимися ноздрями, казалась злым духом, парившим над собравшимися и взиравшим на них с высоты.

Первые минуты прибытия оказали благотворное действие: все друг друга приветствовали, собирались, рассаживались, обмениваясь взаимными любезностями, ставшими расхожей монетой в гостиных; но вскоре каждый вновь сосредоточился на собственных интересах и воцарилась торжественная тишина.

Именно в эту минуту всеобщего молчания Морис с тревогой обвел глазами присутствующих, окружавших его кровать. Результат этого обследования был таков, что он, наклонившись к доктору, тихо прошептал ему на ухо:

— Ах, Боже мой, доктор, что случилось?

Доктору очень хотелось успокоить его, но он и сам почувствовал: в воздухе нависло что-то новое, неведомое, угрожающее.

Присутствующие сгруппировались таким образом: Фабьен оказался возле Фернанды, Леон — возле Клотильды, г-жа де Бартель, решив не давать графу ни минуты передышки, усадила его рядом с собой; только г-жа де Нёйи осталась в одиночестве, будто все инстинктивно почувствовали, что она была исключением и в природе и в обществе, так что она спокойно и добросовестно могла источать свой яд, не опасаясь быть потревоженной во время этой операции интеллектуальной химии.

"Посмотрим, — говорила она себе с той самой улыбкой, исполненной ненависти, что испугала Мориса ничуть не меньше, чем взволнованные лица остальных, — посмотрим, обратит ли на меня внимание кто-нибудь из тех, кто здесь присутствует, удостоит ли меня хоть одним словом, сделает ли над собой усилие, чтобы сказать мне какую-нибудь любезность! Господин Леон занят Клотильдой; это простительно, мы у нее дома, к тому же, возможно, он хочет воспользоваться тем, что муж отвернулся от нее, и поухаживать за ней. Да, это было бы весьма кстати, любопытно, отплатит ли мужу дорогая кузина тою же монетой? Господин де Рьёль все свое внимание обратил на мадемуазель Фернанду и беседует только с ней, с этой несчастной содержанкой. Господин де Монжиру делает вид, будто слушает, что говорит ему госпожа де Бартель, и пытается ей отвечать; однако тут его хваленое умение владеть собой изменило ему, он явно занят чем-то другим. Одна лишь я в одиночестве, всеми покинутая, заброшенная.

А ведь если я захочу, то стоит мне сказать лишь слово, и все переменится вокруг меня, да, всего одно слово! — добавила про себя вдова, улыбаясь самой ядовитой своей улыбкой. — Стоит мне сказать Клотильде:

"Вы молоды, красивы, богаты, но, как видите, молодости, красоты и богатства мало, чтобы удержать мужа; зато любовники обеспечены".

Или сказать Фернанде:

"Вы отняли мужа у жены, вы представились здесь под вымышленным именем и с нетерпением ждете, когда Морис, не спускающий с вас глаз, поправится, чтобы снова вступить с ним в преступную связь".

Или сказать господину де Монжиру:

"Вы пренебрегаете своими клятвами как в политике, так и в любви. Пресытившись полудозволенными наслаждениями, вы возбуждаете свой аппетит прелестью кровосмешения; однако даже вашего огромного состояния недостаточно, чтобы заполучить безраздельно самое банальное сердце, для которого перемены — насущная необходимость".

Или сказать госпоже де Бартель:

"Эта тварь, которую вы, вопреки всем правилам приличия, по слабости пригласили к себе в дом к вашему сыну, пользуясь предложенным вами гостеприимством, отнимает у вас человека, двадцать пять лет обрекавшего вас на скандал и делавшего вас камнем преткновения для себя".

И наконец, сказать Морису, с глупейшим видом молча разглядывающему всех нас, одного за другим:

"Вы считаете себя счастливым и даже не подозреваете, что ваш отец наследует вам если не в сердце вашей любовницы, то по крайней мере в ее доме, а ваш друг хочет заменить вас у вашей жены".

Да, если бы я захотела, я могла бы наказать всех, кто здесь находится, за то одиночество, на какое они меня обрекают, и увидела бы их с трепетом ползущими к моим ногам и молящими о прощении.

Ну хорошо! — решила она, взглянув на часы. — Хорошо! Именно это я и сделаю, если через пять минут никто не подойдет и не сядет рядом со мной".

Как видите, опасения Мориса были не напрасны.

К счастью, во время этого внутреннего монолога частные беседы затрагивали совсем иные интересы.

Леон де Во, как мы говорили, оказался рядом с Клотильдой.

— Сударыня, — тихо заговорил он после минутного молчания, — я счастлив оказаться возле вас, чтобы взять на себя ответственность за неожиданные события, случившиеся в этот день, и тем самым снять вину с моего друга Фабьена. Сколь бы ни было для меня горестным убеждение в том, что я могу навлечь на себя вашу немилость, как честный человек я обязан себя обвинить; это я по предложению госпожи де Бартель привез Фернанду; Фабьен ничего не знал.

— Сударь, — сказала Клотильда со спокойным достоинством, — вы, я знаю, близкий друг господина де Рьёля, и ваши слова доказывают, что вы разделяете его тайные помыслы. А потому помогите мне выйти из затруднительного положения и избавьте от необходимости дать понять ему лично, что его появление в моем доме будет отныне неуместным. Думаю, осторожность и приличие подсказали бы ему то же самое. Но раз уж вы сами предоставили мне возможность ясно выразиться на его счет, окажите любезность и передайте ему, что ошибки мужа не могут позволить жене забыть о своем долге, если она принадлежит к числу тех, для кого счастье заключается в чистой совести. Заметьте, я даже не произношу слово "добродетель", ибо не хочу ничего преувеличивать. Соблаговолите прибавить, что отнюдь не страх заставляет меня говорить вам то, что я говорю; я без всяких опасений могла и видеть, и слушать его прежде, да и сейчас могу встречаться с ним без малейшего риска; но будет более прилично для него и более достойно для меня, если он воздержится отныне появляться здесь: Морис может заметить какой-то его взгляд или услышать какое-то слово, к тому же я и сама не уверена, что смогу далее скрывать отвращение, которое внушает мне его предательство по отношению к другу. Вам ведь известно, сударь, что вовсе не обязательно любить свою жену, чтобы ревновать ее. Ни за что на свете не хотела бы я стать причиной раздора между господином де Бартелем и господином де Рьёлем. Это что касается господина Фабьена. А что касается вас, сударь, — продолжала Клотильда, — то к обвинению, которое вы выдвигаете против себя, я мало что могу добавить. И все-таки скажу в дополнение к упрекам вашей совести, что с вашей стороны было крайним легкомыслием не подумать о том смешном положении, в каком я окажусь, встретившись с госпожой Дюкудре, особой на редкость красивой, изысканной, великолепного воспитания, из прекрасной семьи, безупречного поведения, как мне кажется, однако муж мой любил ее и все еще продолжает любить. Против здравого смысла, руководившего вами, возразить нечего, но здравый смысл далеко не всегда определяет отношение к людям, особенно для нас, женщин, — у нас ощущения всегда идут от сердца к разуму, у нас никогда недостает сил обо всем судить здраво. Наши антипатии, предубеждения, предрассудки порой бывают непреодолимы, и во всем этом деле вы навсегда останетесь для меня связанным с таким печальным событием, о каком, я это чувствую, мне уже не забыть.

Постарайтесь же понять, сударь, сколь неприятно мне будет, если впоследствии в моем отношении к вам начнут проявляться чувства, вызванные воспоминаниями о тех обстоятельствах, в которых я нахожусь сейчас, а это неизбежно должно произойти, настолько, признаюсь вам, я тяжело переживаю то ложное положение, в каком невольно оказалась.

Очаровательнейшая улыбка сопровождала эти последние слова, которые Леон выслушал с большим удивлением; затем Клотильда встала и, увидев рядом с г-жой де Нёйи свободное место, пошла и села возле нее, хотя не испытывала особой симпатии к своей сварливой кузине.

И это оказалось как нельзя более кстати; вдова, не спускавшая глаз со стрелок часов, считала уже не минуты, а секунды.

— Ах, дорогая Клотильда, — воскликнула она с привычным для нее кисло-сладким видом, — как мило с вашей стороны заметить мое одиночество!.. Я так рада, что вы пришли поговорить со мной минутку; мне столько всего надо вам сказать… Ах, с тех пор как я вас не видела, моя бедняжка, я столько всего узнала о моей бывшей подруге по Сен-Дени. Прежде всего она не замужем; к тому же поведение ее крайне легкомысленно. И наконец, она ужасно скомпрометирована.

— Кузина, — сухо оборвала ее Клотильда, — предположим, что все это так, однако не кажется ли вам, что, пока она здесь, мне лучше этого не знать.

— Но вы, по крайней мере, знаете, что она вскружила голову вашему мужу?

— Я не сомневаюсь, что Морис уверит меня в обратном, — ответила Клотильда, поднимаясь.

Она отправилась к постели больного, пытаясь укрыться там от других и от самой себя.

Тем временем баронесса вела тихую беседу с графом.

— Граф, — говорила она ему, — вначале я, со свойственным мне прямодушием, поверила всему, что вы сказали о Фернанде.

Граф вздрогнул, но, тотчас оправившись, ответил:

— И правильно сделали, баронесса, ибо, клянусь вам, я сказал чистую правду.

Как известно, граф клялся с поразительной легкостью, и то была его восьмая клятва.

— Стало быть, вы не знали Фернанду?

— То есть я знал ее в лицо, как знают модную женщину.

— И вы по-прежнему свободны?

— Что вы имеете в виду?

— Что вас не связывают неведомые узы, какие могли бы помешать вам поступить как вы пожелаете?

— Никоим образом, если не считать моих политических обязательств.

— Ваши политические обязательства не имеют ни малейшего отношения к тому, о чем я хочу вас попросить. Я благодарна вам за то, что вы меня успокоили по всем вопросам; мы продолжим этот разговор позже и в другом месте.

И баронесса, поднявшись, в свою очередь, пошла и села рядом с г-жой де Нёйи.

— Что с вами, милая моя кузина? — спросила вдова. — Я никогда не видела вас такой бледной; быть может, господин де Монжиру признался вам…

— В чем?

— Да в том, что всем известно, Боже мой! Что он питает страсть к моей бывшей подруге по пансиону, к Фернанде, и что он счастливый преемник Мориса.

— Я не знаю, влюблен или нет господин де Монжиру в вашу бывшую подругу по пансиону, Фернанду, — холодно сказала баронесса, — зато знаю другое и хочу пригласить вас на мою свадьбу с ним: она состоится через две-три недели.

— Какое безумие! — воскликнула вдова.

— Это не безумие, сударыня, — с достоинством отвечала баронесса, — это всего лишь искупление скандала, как я, к несчастью, слишком поздно заметила, и без того длившегося чересчур долго.

И, холодно поклонившись, она направилась к Клотильде, чтобы сесть вместе с ней у постели Мориса.

В эту минуту, поддавшись необдуманному порыву, Фернанда покинула Фабьена, с которым она вела беседу, и тоже направилась к г-же де Нёйи.

— Ах, дорогой друг, — сказала вдова, — вот поистине достойное движение души. Ты сидела рядом с молодым человеком, таким красивым и элегантным, наверняка он говорил тебе приятные вещи, а ты покинула его, чтобы поболтать с одинокой бедняжкой. Во всяком случае, ты хорошо сделала, потому что, видишь ли, посреди гостиной, где полно людей, чувствуешь себя в большем уединении, чем в каких-нибудь пустынных зарослях, где кто-то может услышать нас. Теперь мы можем, наконец, поговорить откровенно. Так чем же все-таки занимается твой муж? Он молод, приветлив, богат и очень любит тебя?

Фернанда сурово взглянула не нее. Всегда держась настороже в отношении других и даже по отношению к самой себе, она не могла ошибиться относительно смысла столь глубокой насмешки. Обычно тонкое чутье предупреждало ее о всяком враждебном намерении, и сейчас, в тех условиях, в какие она попала, интуиция и глубокое знание характера вдовы предупреждали ее об опасности. Но, так как ей пришлось понизить голос, сдерживая горячность своих чувств, ответ ее прозвучал резко, что заставило вдову вздрогнуть.

— Сударыня, — сказала Фернанда, — я проявила крайнюю сдержанность в отношении вас, и выраженное таким образом мое уважение к вам должно было бы обезоружить вашу суровость. Не будьте безжалостны к женщине, вашей бывшей подруге, ведь до того как вы с ней заговорили, она же признала себя недостойной считаться ею. Не вынуждайте меня оправдываться во весь голос, ибо я не могу этого сделать, не сбросив груз своих ошибок на других. Пожалейте меня лучше, сударыня, и не обвиняйте. Добродетель теряет свои достоинства, не проявляя сострадания к страждущим сердцам. Так проявите доброту и снисходительность — это будет благородная роль и благородное поведение. Мне не хотелось бы говорить вам ничего такого, сударыня, что выдало бы горечь моих обид. Женщинам, на которых никто не посягает, не приходится защищаться. К несчастью, истина эта ни в коей мере не может служить оправданием женщинам, подвергавшимся посягательствам и не сумевшим одержать победу.

После этого куртизанка, черпая силы в собственной боли, встала, благородная, исполненная достоинства, словно королева, и пошла к фортепьяно; открыв его, она пробежала по клавишам искусной рукой.

Тем самым она напомнила всем, что в комнате Мориса они собрались затем, чтобы музицировать.

Лишь для нее одной музыка была своего рода уходом в себя, уединением, наконец, возможностью излить в своем голосе слезы, навертывавшиеся ей на глаза, рыдания, разрывавшие ей грудь. Воцарилась тишина, ибо было что-то такое глубокое и трепетное в ее вступлении, что каждый понимал: прозвучит какая-то невыразимо прекрасная мелодия.

Вступление это обещало "Песнь об иве" — шедевр скорби: суровая и строгая простота его так удивила когда-то всех знатоков блестящих фиоритур музыки Россини, дав в то же время возможность предугадать появление в скором будущем "Моисея" и "Вильгельма Телля".

Возможно, лихорадочное состояние, в каком находилась Фернанда, еще добавило выразительности ее голосу, а возможно, она сосредоточила все силы своего огромного музыкального дарования, чтобы произвести глубокое впечатление на Мориса и подготовить его к объяснению, а оно неизбежно должно было у них состояться; но только никогда, по крайней мере для присутствовавших там (каждым из них, как уже было сказано, владела какая-то страсть или какое-то чувство), человеческий голос не достигал, казалось, такой степени блеска и волшебства. Затаив дыхание и замерев, все слушали трепетную мелодию, разливавшуюся в воздухе, подобно аромату духов, обволакивая слушателей, проникая в их души и наполняя жилы странной, неведомой дрожью. Эта песнь, сама по себе такая величавая и печальная, приобретала в исполнении Фернанды еще более горестное, пророческое звучание, повергавшее в трепет и неисправимых скептиков, и насмешников, так что на третьем куплете Морис, Клотильда, г-жа де Бартель, граф де Монжиру, оба молодых человека и даже вдова, подобно титанам, пытавшимся сокрушить Юпитера, были сломлены, подчинившись силе искусства и редкого дарования.

XXII

Часы пробили одиннадцать.

Этот посторонний звук, смешавшись с мелодией, казалось приковавшей все эти души невидимыми цепями к голосу Фернанды, нарушил чары, — то был голос земли, зов времени.

Госпожа де Нёйи первой сбросила с себя сковавшую слушателей невидимую цепь. Душе ее было неуютно в этих сверхчеловеческих сферах, ее уму для полного самообладания требовалась основательность практически полезных вещей, подобно тому, как Антею требовалась земля, чтобы вновь обрести силы, которые он терял, когда Геракл поднимал его на руках; к тому же г-же де Нёйи не терпелось избавиться от того морального влияния, какое куртизанка оказывала на нее, парализуя ее разум: впервые она не сумела дать отпора и не нашлась, что ответить женщине. Куда подевалась ее обычная язвительность? Неужели ее обуздало холодное достоинство Фернанды? Эта мысль была унизительна для ее тщеславия; любой ценой надо было исправить положение, снова войти в роль, обрести веру в себя, придумать что-нибудь коварное, дабы самой убедиться, что она не утратила свойственных ей необычных качеств; однако вдова чувствовала, что ей прежде всего необходимы пространство и воздух, только тогда она полностью освободится оттого ужасного воздействия, какое оказывали на нее хорошие манеры, безупречная элегантность и превосходство Фернанды, и она решила уехать.

А надо сказать, что отступления г-жи де Нёйи сродни были отступлениям парфян, и самая большая опасность подстерегала ее противников в ту минуту, когда аристократическая особа собиралась уходить.

— Одиннадцать часов! — воскликнула она. — Боже мой, дорогая баронесса, как быстро летит время в вашем доме! Подумать только, пока я находилась здесь, стрелка успела обойти весь циферблат! А между тем нашему больному необходим покой, не так ли, доктор Гастон?

Доктор кивнул в знак согласия.

— Я покидаю вас, мой дорогой Морис, — продолжала вдова, — покидаю, унося с собой надежду на ваше скорое выздоровление. До свидания, дорогие кузины; до скорой встречи, господин де Монжиру; завтра у герцогини де Н. я увижу половину верхней палаты и попрошу ваших прославленных коллег извинить вас за отсутствие на известном вам подготовительном совещании. Морис, мой дорогой кузен, по правде говоря, не найдется такого мужчины, которому не хотелось бы оказаться на вашем месте хотя бы ради того, чтобы за ним ухаживали так, как ухаживают за вами. Одно удовольствие болеть, когда тебя окружают заботами, продиктованными столь преданными, столь благородными, а главное, бескорыстными чувствами. Госпожа Дюкудре, я полагаю, остается в Фонтене, раз ее экипаж отослали; что касается меня, то я свой оставила; увы, это унылый наемный экипаж, однако, если господин де Рьёль и господин де Во не сочтут для себя за оскорбление занять в нем места, я буду несказанно рада путешествовать под их защитой, и не потому, что опасаюсь каких-либо неприятностей, благодарение Богу! Но случай — такая странная вещь, сегодня я убедилась в этом на собственном опыте; кто знает, вдруг меня примут в темноте за госпожу Дюкудре и похитят по ошибке, а этого никак нельзя допустить в наших общих интересах.

— Что касается меня, сударыня, — сказал Фабьен, — то я просто в отчаянии, что не могу быть удостоен чести принять ваше предложение, но я приехал в тильбюри, а лошадь у меня такая пугливая, что она все разнесет, если не узнает руку хозяина; зато, — с улыбкой добавил он, — к вашим услугам мой друг Леон де Во, он прибыл с госпожой Дюкудре и будет рад вернуться вместе с вами.

Попав в ловушку, Леон не мог отступить; бросив свирепый взгляд на Фабьена, он любезно подал руку г-же де Нёйи, та немного подождала, надеясь, что г-жа де Бартель с Клотильдой подойдут поцеловать ее, однако, увидев вскоре, что обе женщины ограничились сдержанным реверансом, ответила им точно таким же приветствием. Что же касается Фернанды, то она слегка приподнялась у фортепьяно и поклонилась с еще большей холодностью, чем хозяйки.

Едва г-жа де Нёйи вышла в сопровождении двух молодых людей, как оставшимися овладело крайнее смущение.

Пока посторонние, незваные и недобрые, были тут, каждый считал необходимым следить за собой и обороняться, чувство самосохранения всех держало в напряжении; но, когда молодые люди и вдова удалились, остались, можно сказать, только свои, близкие, исчезла острая необходимость щадить друг друга, и каждый испытывал теперь неловкость, в особенности бедная Фернанда: г-жа де Нёйи, казалось, прихватила с собой ее гордость, и теперь она готова была утратить самообладание при мысли, что находится одна в этом доме, двери которого наглухо закрывали перед ней общественные условности; ее охватило страшное волнение. Почему отослали ее экипаж? Чего еще ждали от нее и что она могла сделать для Мориса после того, как узнала секрет отцовства г-на де Монжиру? И как, наконец, граф мог выносить ее взгляд? Однако все эти вопросы, промелькнувшие в ее сознании, остались без ответа, их затмило одно из тех движений души, что предшествуют мужественным поступкам и мгновенным, твердым решениям. Безусловно, мысли ее пока еще путались и все казалось неясным, но свет уже забрезжил, и она решила идти на этот свет.

— Сударыня, — сказала она тихо, обращаясь к баронессе, — надеюсь, я доказала вам свою готовность пойти на жертвы, я соглашалась на все, чего вы от меня требовали в течение этого ужасного дня; что я должна сделать еще, прежде чем уехать? Я на все готова.

Этот вопрос, заданный Фернандой великосветской даме в то время, когда та полностью разделяла настроения всех присутствующих, привел г-жу де Бартель в сильное замешательство. На ее отношения с Фернандой уже не оказывало столь явного влияния опасение потерять сына (судя по всему, он начал выздоравливать); с другой стороны, мысль о том, что куртизанка похитила у нее или собиралась похитить графа, нашептывала ей эгоистичные соображения, скрытые до времени на дне ее души; она раскаивалась в том, что, поддавшись первому доверительному побуждению, отослала экипаж г-жи Дюкудре, и, не чувствуя больше гнета опасности, собиралась, быть может, уступить чувству неблагодарности, столь свойственному светским людям в отношениях с теми, кого они считают ниже себя, полагая, что те и без того должны быть счастливы возможностью оказать им услугу; быть может, она даже вознамерилась предложить г-же Дюкудре свой собственный экипаж, чтобы доставить ее в Париж, но тут Клотильда, заметив колебания своей свекрови и сразу оценив сложившуюся ситуацию, поспешила, следуя благородному побуждению молодости, на помощь Фернанде.

— Теперь моя очередь, госпожа баронесса, — сказала она, — оказать гостеприимство нашему другу, — и, повернувшись затем к мужу, продолжала: — Морис, мы покидаем вас; уже двенадцатый час, не следует переоценивать ваши силы. Не тревожьтесь и думайте о том, что все здесь желают не только вашего выздоровления, но и вашего счастья.

Бывают обстоятельства, когда молчание становится красноречивее всяких слов. Нежный взгляд и тихий вздох были единственным ответом больного, и этот ответ был понят и Клотильдой и Фернандой.

Один лишь пэр Франции, весь во власти глубоких раздумий и противоречивых решений, остался сидеть в кресле словно прикованный.

— Господин де Монжиру, — обратилась к нему г-жа де Бартель, — вы не согласны с тем, что пора уходить, дав возможность Морису заснуть? Он, как и каждый из нас и даже более, чем каждый из нас, нуждается в отдыхе после такого беспокойного и утомительного дня.

Очнувшись от лихорадочного забытья, граф встал, прошептал несколько слов, казалось подтверждавших высказанную баронессой мысль, пожал руку Морису и, поклонившись баронессе, Клотильде и Фернанде, послушно вышел, словно провинившийся ребенок.

Морис попросил, чтобы все ушли, уверяя, что надежнее сиделки, чем его собственная мысль, с какой ему крайне необходимо побыть одному, не сыскать и что присутствия камердинера в соседней комнате, где тот услышит, в случае необходимости, его голос или звонок, будет вполне достаточно. Доктор, к кому обратились по этому поводу с вопросом, не стал препятствовать воле больного, ответив, что надо предоставить его самому себе и не раздражать без достаточных на то оснований; так что успокоенная мать не стала настаивать ни на чем ином. Она нежно поцеловала Мориса, в то время как Клотильда, послав мужу прощальный взгляд, вышла, чтобы проводить Фернанду в предназначенные ей покои, и вскоре в ночной тиши этого умиротворившегося, по крайней мере внешне, жилища сердечная драма изливалась лишь в монологах.

В неустанной борьбе страстей, которые порождают свойственный человеческой природе эгоизм и которые, как благочестивые дочери, сами его питают, в свою очередь, ревность, самая неискоренимая из них, терзала душу пяти человек, все еще находившихся в замке Фонтене, в особенности, когда они получили возможность углубиться в себя, оставшись наедине с собой и не подвергаясь более постороннему воздействию. Тогда ревность или, точнее — вернем поэтическому слову его изначальное, материальное значение, — любовь к собственности расправила крылья в пространствах мысли, чтобы затем осторожно сложить их, оберегая гнездо, где вынашиваются самые дорогие надежды, где собрано добро, которое каждый считает самым ценным, где скупой складывает свое золото, где честолюбец высиживает бесплодное яйцо величия, где любовник заново кует цепь постоянства, ибо с того самого дня, когда человек в первый раз, с целью утолить свои аппетиты, протянул руку к добыче и присвоил себе то, что сумел схватить, присовокуплять и сохранять стало двумя основными движущими силами, соответствующими принципам его существования. Наши пять человек, отправившись к себе или уединившись в результате ухода других, обдумывали по-всякому — каждый в келье своего сознания — интересующий их лично вопрос, рассматривая его лишь с собственной точки зрения.

Граф де Монжиру, как государственный муж, законодатель, судья, любовник и старик, должен был держаться за свое право собственности как за самое важное из всех преимуществ, даруемых рангом, богатством и общественным положением, цепляясь, следовательно, за него изо всех сил, что были у него уже на исходе. Фернанда стала для него теперь самой ценной собственностью, более всего согревавшей его сердце, особенно с тех пор, как он увидел, что на нее жадно притязают со всех сторон. Поэтому, чтобы сохранить ее, он был готов на самые большие жертвы.

По мнению графа, существовало два способа удержать Фернанду.

Первый, тот, что естественным образом должен был представиться возможным слабому, приученному к подчинению уму, — это хитрость. В тот вечер г-жа де Бартель во время их уединенной беседы, которая происходила в присутствии всех остальных, намекнула на необходимость решенного ею союза, и граф, вначале мысленно категорически отвергавший его, мало-помалу свыкся с этим планом, полагая, что таким способом он сможет продолжать с Фернандой тайную жизнь, обещавшую ему счастье. Он пойдет на уступку г-же де Бартель, став ее мужем, а она сделает уступку, оставив ему его любовницу. Господин де Монжиру имел большой опыт по части сделок — как политических, так и общественных.

К несчастью, при такой хитроумной комбинации судьба пэра Франции по-прежнему зависела от одного сомнительного обстоятельства — от согласия Фернанды. А он достаточно хорошо знал Фернанду, чтобы понять: нелегко будет уговорить ее пойти на такое соглашение, сколь бы логичным и приемлемым оно ни казалось.

Другой способ представлял собой одну из тех возможностей, от каких сначала решительно отказываются как от бессмыслицы, но какие затем, окрепнув в отдалении, куда их отодвинул отказ, вскоре опять возвращаются, еще более упрочив на этот раз свои позиции, и в конце концов становятся вечным наваждением, лишаясь с каждым разом частицы внушавшего вам ужаса; и вот уже после победоносной борьбы из чего-то чудовищного они превращаются во вполне естественное решение, подобно тому, как бесформенные комочки, порожденные на свет медведицей, после неустанного вылизывания их упрямой матерью превращаются в медвежат.

Господин де Монжиру так старательно и всесторонне обдумывал свой нелепый отчаянный план, что под конец тот показался ему вполне допустимым и он пришел к выводу, что ему следует жениться на Фернанде.

"Существует один неоспоримый факт, — говорил он себе, — теперь я уже не могу быть счастлив, не обладая этой очаровательной женщиной, она стала необходима в моей жизни. Мне гораздо легче будет успокоить госпожу де Бартель, чем заставить остаться со мной Фернанду. И если уж моя женитьба должна стать проявлением либо разума, либо безрассудства, пускай в таком случае она послужит интересам моего счастья, украсив мои последние годы. Фернанда — девушка из хорошей семьи, благородная, образованная, она сумеет оценить величие жертвы, на которую я иду ради нее. Став моей женой, она, во искупление прошлых ошибок, сочтет своим долгом вести себя безупречно. И тогда мне уже не придется бояться соперников, даже самых молодых и соблазнительных; Морис тем более обязан будет уважать жену своего дяди; да что я говорю — жену своего отца. Госпожа де Бартель, успокоившись, поймет сама и заставит понять остальных, что я поступаю так с единственной целью: вернуть Мориса Клотильде, отняв у него последние надежды на безумную, преступную любовь. Фернанда, скажут, осталась непреклонной; пожалуй, в свете может произвести хорошее впечатление то, что Фернанда устояла перед Морисом. Ее непреклонность вызвала у Мориса глубокое отчаяние, что чуть было не свело его в могилу. Такого рода соображения и заставили меня решиться; ну что ж, мне в результате достанутся лавры величайшей самоотверженности. Сама госпожа де Бартель подаст свету прекрасный пример материнской любви и человеческого уважения. Наше поведение будет истолковано самым благоприятным образом, если мы сумеем выбрать удачный момент в общественных настроениях. Наконец, чем невероятнее будет выглядеть эта романтическая история, тем более трогательной она покажется. Я знаю свет, он верит всему, во что его заставляют верить, главное, чтобы это казалось непостижимым, — словом, я должен принять наилучшее решение, что все примиряет, а следовательно, оно разумное. Итак, я принимаю его окончательно. Моя публичная жизнь принадлежит стране, и, слава Богу, за те сорок лет, что я отдал ей, я принес немало жертв своей родине; но моя частная жизнь принадлежит только мне, и я могу распоряжаться ею по своему усмотрению. Впрочем, какое мне дело до того, что скажут, если я буду счастлив? И потом, сколько времени продлятся эти разговоры? Моя женитьба наделает шума за неделю до свадьбы, потом пошумят еще с неделю после нее; о ней много будут говорить месяца полтора и еще с месяц будут вспоминать от случая к случаю, когда разговор коснется этого. Я уеду с Фернандой на воды; она будет прелестна и всех там очарует. Я стану рассказывать о приемах, которые собираюсь устраивать зимой раз в неделю: то какой-нибудь бал, то музыкальный вечер. Я богат, у меня будут собираться самые красивые женщины и лучшие парижские певцы; не пройдет и трех месяцев, как моих приглашений станут добиваться, и тогда, по крайней мере, я получу дом> семью, домашний очаг, счастье, чего я был постоянно лишен, хотя родился для семейных добродетелей и домашней жизни. Итак, решено, я воспользуюсь волнениями минувшего дня, которые должны были настроить мою прекрасную Фернанду на то, чтобы выслушать меня. Я хорошо знаю весь дом, нас разделяет лишь коридор, я подожду, пока все уснут, чтобы сообщить ей эту добрую весть".

К чести пэра Франции, следует добавить: ему даже в голову не пришло, что Фернанда может отказаться от столь почетного, а главное, столь лестного для нее предложения, какое он собирался ей сделать. В нетерпении он ходил взад-вперед по комнате, прислушиваясь время от времени и подстерегая мгновение, когда можно будет безбоязненно нанести ночной визит.

Госпожа де Бартель предавалась размышлениям под влиянием сходных чувств. Кроме того, тут было задето ее женское тщеславие, пружина столь мощная, что и в старости она помогает сохранять деятельный пыл, свойственный молодости, поддерживая иллюзии сердца и делая у одних смешным то, что вызывает сострадание или восхищение у других. Впрочем, баронесса, как мы уже говорили, хранила безупречное постоянство в своей неверности; она всю жизнь изменяла мужу, это правда, но никогда не изменяла любовнику. Естественная уверенность в себе еще усиливалась у нее уважением к верности данному слову, так что, опираясь на свои недостатки — в надежде сохранить их и на свои достоинства — из боязни потерять их, она не сомневалась в собственном всевластии, особенно когда речь шла о том, чтобы подчинить своей воле графа де Монжиру, до этого и не пытавшегося, если не считать отдельных робких поползновений, выйти из повиновения.

Поэтому подозрение, что заронила в ее душу озабоченность пэра Франции, ставшая совершенно очевидной с той минуты, как появилась г-жа Дюкудре, подозрение, превратившееся в неопровержимую уверенность после злорадного замечания г-жи де Нёйи, привело баронессу в состояние отчаяния — его легко мог представить себе любой, кто знал ее импульсивный характер со свойственными ему необдуманными поступками и опрометчивыми порывами.

"Ах, неблагодарный, — размышляла она, — кто бы мог ожидать этого от него? Хотя нет, пожалуй, это открытие лишь доказало мне, что мое глупое ослепление длилось чересчур долго. Осмелиться оказывать внимание другой женщине, осмелиться показываться с ней на публике; ибо, судя по словам Леона де Во и по тем, как я теперь припоминаю, полупризнаниям, вырвавшимся у господина Фабьена, граф показывался с Фернандой на публике, особенно по пятницам, в своей ложе в Опере. Так, стало быть, именно поэтому у него всегда бывали совещания вечерами по пятницам, и даже сегодня… Ну, конечно же, он во что бы то ни стало хотел вернуться в Париж и поставил это условием своего пребывания здесь. А потом, когда она приехала, когда он узнал, что она остается, уже и речи не было об отъезде. Значит, госпожа де Нёйи не ошиблась, значит, она все знает, даже то, что мною пожертвовали ради этой женщины, и всем все расскажет. Лишняя причина, чтобы я настаивала на своем. Наша свадьба послужит торжественным опровержением толков, что скоро пойдут или уже идут. Но как это понять? Женщина отказывается от Мориса, молодого, красивого, богатого, элегантного, отдав предпочтение шестидесятилетнему мужчине! Нет, это невозможно. А почему, собственно, невозможно, если эта женщина честолюбива? Кто сказал, например, что она не хочет взять в любовники человека со свободным будущим? Кто сказал, что господин де Монжиру, богатый, титулованный человек, занимающий важное положение в обществе, не является целью, какую она себе поставила, чтобы покончить с фантазиями своей легкомысленной жизни? В конце концов, эта госпожа Дюкудре, эта Фернанда, эта мадемуазель де Морман — это куртизанка, она сама так сказала. Однако как же эти господа осмелились привезти такую женщину ко мне, да и я тоже хороша, приняв ее, ведь в конце концов, повторяю, она… Вместе с тем надо признать, что эта сирена тем более опасна, что обладает умом, изысканными манерами, безупречным воспитанием, да просто пленительна, наконец. Опасность велика, я знаю, но чем она больше, тем безотлагательнее мой долг начать борьбу, чтобы сохранить для Мориса состояние его дяди. Что я говорю, дяди? Его отца! К тому же я не могу позволить другой женщине носить имя, по праву принадлежащее мне. Никто не посмеет сказать, что я не внушила графу единственную и неповторимую любовь. Разумеется, я ревную из приличия. Но, когда я доведу его до крайности, он не сможет отказать мне в этом доказательстве своей любви. Какой довод он приведет? В чем сможет упрекнуть меня? Нет, он должен жениться на мне, и как можно скорее. Я не желаю, чтобы он откладывал это ни на один день, этой же ночью я добьюсь от него согласия. Сейчас половина двенадцатого, скоро все в доме заснут, его комната рядом с моей, я пойду к нему".

Осуществить это было тем более легко, что ее вечерний туалет был закончен, она отослала своих горничных и осталась одна, и, хотя возраст избавлял ее от необходимости давать объяснения по поводу такого простого поступка, как выйти из своей комнаты, она могла, если встретит кого-нибудь, сослаться на вполне естественный предлог: желание еще раз справиться перед сном о здоровье больного. Таким образом, г-жа де Бартель упорствовала, намереваясь привести в исполнение свой план, и с нетерпением юной девушки ждала удобного момента.

Клотильда была взволнована не меньше, чем г-н де Монжиру и г-жа де Бартель. С утра ей многое открылось и много неведомых до той поры чувств пробудилось в ее душе. Легкий ледяной покров, сковывавший ее сердце, растаял в пламени ревности, и теперь она вовсе не собиралась отказываться от своих супружеских прав. Иллюзия преступной любви рассеялась; влияние тайного влечения к другому мужчине, что на какой-то момент заставило дрогнуть ее сердце и лишило способности здраво рассуждать, исчезло. Получив предупреждение в минуту опасности, она сумела противостоять нахлынувшим неясным чувствам. У нее хватило сил побороть себя; она одержала победу и теперь, вновь осознав свой долг и утвердившись в решении не нарушать его, стала понимать, что значит ревность, впервые испытав ее горечь; чувство, обнаруженное ею в своем сердце вместо того, что она вырвала с помощью Фернанды, было ничуть не похоже на ту простодушную братскую привязанность, которую Морис внушал ей раньше: то было новое, неведомое ей прежде чувство, оно грозило полностью завладеть ее душой.

Клотильда перенесла в свою молодость детские привычки; в женщине почти нетронутым сохранилось девственное целомудрие юной девушки, ни разу она не заснула, не вознеся в двадцать лет ту же молитву, что возносила в четыре года; и теперь впервые, преклонив колена, молодая женщина испытывала затруднения при исполнении этого благочестивого действия. На ум ей приходили лишь воспоминания о событиях минувшего дня, не дававшие собраться с мыслями; душевному порыву не удавалось возвыситься над чувствами, полностью овладевшими ею. Образы Фернанды и Мориса вновь и вновь вставали у нее перед глазами, сплетенные в объятиях, улыбающиеся, опьяненные наслаждением. В душе Клотильды начала пробуждаться любовь, горячая, пылкая, ревнивая; она влекла ее к мужу, которого накануне она оплакала бы горестно, но не с отчаянием, и возможное безразличие которого в будущем, уготованном им обоим, таило в себе угрозу невыносимой пытки.

— Боже мой! — по-прежнему стоя на коленях, воскликнула она, в порыве невольного ужаса откинувшись назад, устремив глаза и воздев руки к небу. — Боже, сжалься надо мной! Боже, верни покой моей душе! Я молила о сохранении жизни моему мужу, а теперь, когда моя молитва исполнена, Боже, неужели я должна умереть? Неужели союз, получивший благословение именем Бога, освященный служителем Господа и клятвами у алтарей, станет источником слез? Святой завет говорит мне, что я должна любить Мориса, но сердцем его владеет чужая женщина, располагающая его жизнью, открывающая перед ним могилу и закрывающая ее единым словом, магией своего взгляда, очарованием своего присутствия. О Боже! Дай мне могущество, дарованное ей, ведь Морис для нее ничего не значит, а для меня он все, ибо теперь, я чувствую, мне нужна любовь. Мне открываются новые ощущения; святая заповедь и людские законы не будут нарушены, только спаси меня, Боже, от этой страшной муки, что я испытываю в первый раз, спаси от ревности, а может быть, от ненависти. Ведь было бы несправедливо с моей стороны ненавидеть эту женщину: она спасла меня, она, моя соперница! Добрые чувства, какими полна сейчас моя душа, целомудренное рвение, какое меня поддерживает, — все это она зажгла во мне рассказом о своих несчастьях. Я плакала над ее страданиями и содрогалась при мысли, что мои могут быть еще хуже. Вместо того чтобы ненавидеть ее, не лучше ли мне довериться ей, отдать в ее руки мое будущее? Да, я стану на коленях умолять ее вернуть мне сердце Мориса; она посоветовала мне хранить чистоту и теперь вернет мне счастье вместе с чистотой, которую помогла мне сохранить. Да, Боже, да! Я пойду, у меня достанет на это сил.

Теперь моя очередь открыть ей сердце, как она открыла мне свое. О сне нечего и думать: где слезы, там не может быть сна. Решено! Когда те, у кого нет причины бодрствовать, заснут, я пойду поговорю с ней.

Помолившись таким образом в порыве пылкой, чистой веры, Клотильда поднялась с твердым намерением пойти к Фернанде, как только в замке все смолкнет. А тем временем посмотрим, что делает куртизанка.

Оставшись одна в отведенной ей комнате и не имея рядом никого, кроме горничной, которая должна была служить ей, Фернанда вздохнула с облегчением.

— Мадемуазель, — сказала она, — я не стану пока ложиться, мне вовсе не хочется спать; тут я вижу книги, я почитаю. Вы можете идти, я имею обыкновение раздеваться сама.

— Если вы пожелаете, — отвечала горничная, — я могу подождать в туалетной комнате, расположенной рядом.

— Нет, спасибо, не нужно; я не хочу лишать вас сна, в чем вы, верно, нуждаетесь; я благодарю вас, но, повторяю, могу обойтись без вашей помощи. Только спросите у слуг, не остался ли здесь, случайно, мой камердинер.

— Да, сударыня. Кучер уехал по приказанию, что передала ему от вашего имени госпожа де Нёйи, а камердинер остался; он, должно быть, ждет, когда вы велите сказать ему, что не нуждаетесь сегодня больше в его услугах.

— Прошу вас, мадемуазель, пришлите его ко мне, пожалуйста, мне надо отдать ему распоряжения.

Горничная ушла; прислонившись к камину, Фернанда стала ждать.

Через минуту явился камердинер.

— Ах, Боже мой! — воскликнул он. — Вам нездоровится?

— Почему вы так решили, Жермен?

— Вы очень бледны.

Фернанда взглянула на себя в зеркало и только теперь заметила, как осунулось ее лицо. Напряжение мускулов, весь день помогавших ей придавать лицу соответствующее выражение, наконец ослабло, черты его носили отпечаток глубокого уныния.

— Нет, ничего, — с улыбкой ответила она, — спасибо, просто я немного устала. Выслушайте меня: то, что я сейчас потребую от вас, очень важно для меня; я призываю вас к усердию и соблюдению тайны.

Она приоткрыла шторы окна, бросила взгляд на окрестность и продолжала:

— Ночь светлая, деревня в двух шагах отсюда; найдите способ выбраться из дома и вернуться, никого не потревожив. Вы дадите два луидора слуге, и он окажет вам в этом помощь. Пойдете в Фонтене и наймете экипаж, неважно какой и за какую цену; он должен ждать меня в конце улицы. В этом нет ничего невозможного.

— Конечно, нет, я скоро управлюсь, а что мне делать потом?

— Вы останетесь внизу, в прихожей, и будете ждать меня. Само собой разумеется, я тоже выйду из замка, когда сочту возможным.

— Все будет исполнено, сударыня.

Слуга сделал несколько шагов, собравшись уходить, но Фернанда остановила его.

— Вы ведь ничего не сможете предпринять без помощи какого-нибудь здешнего слуги, — сказала она, — и, чтобы объяснить мой отъезд, скажите, что я неважно себя чувствую и хочу уехать незаметно, никому не причинив беспокойства.

— Хорошо, сударыня.

Оставшись одна, Фернанда смогла, наконец, поразмыслить на свободе и отдаться так долго сдерживаемому горестному порыву. Волнения, которые обрушивались на нее одно за другим с самого утра и над которыми она по очереди одерживала победу, ожили теперь в ее сердце с новой силой, воскресив всю горечь породивших их событий. Казалось, надежды, вспыхнувшие на мгновение в ее душе, когда она шла на свидание, назначенное ей г-ном де Монжиру, обрекали ее на заслуженную кару. Ужасный секрет, вставший перед ней неодолимым препятствием в те минуты, когда у нее зародилась коварная мысль продлить свое тайное счастье, разверз у ее ног страшную пропасть. Очутившись между графом и Морисом, она уже не могла видеть одного и улыбаться другому: леденящая мысль о кровосмешении убивала в ее сознании любой намек на проявление нежности. Она недооценила чувство, дававшее ей силы в жизни и поддерживавшее ее гордость, и вот теперь ценой неслыханной, неотвратимой жертвы ей предстояло искупить свой порыв.

— Нет, нет, — шептала она с печальной улыбкой, присущей истерзанным сердцам, — нет, до такого позора я не дойду; нет, я не стану больше принимать участия в борьбе страстей. Этот день, когда я получила столько жестоких уроков, знаменует собой мои последние шаги в той неправильной жизни, которой мне никогда еще не доводилось стыдиться так, как сейчас. Дальше пути для меня нет, иначе можно пасть еще ниже. Не следует, соприкасаясь с пороком, подвергать опасности то чистое, что во мне сохранилось. Я хочу искупить скандалы, случившиеся по моей вине. Погубив свое тело, я хочу спасти душу.

В это мгновение дверь тихонько отворилась и доверенный камердинер Мориса, не раз доставлявший в прошлом их любовные послания, вошел с письмом в руках.

В письме говорилось:

"Я возвращен к жизни Вами, но и для Вас, Фернанда. Не испытываете ли Вы, подобно мне, желания встретиться на минутку, чтобы поддержать друг друга надеждой на будущее? Придите же к изголовью больного, чтобы завершить его выздоровление. Я сотни раз клялся Вам, что моя любовь кончится лишь вместе с моей жизнью. Приходите, в это время все спят. Во всем доме я один бодрствую, страдаю и жду.

Морис".

— Скажите господину де Бартелю, — ответила Фернанда, — что через десять минут я буду рядом с ним.

Но как только слуга вышел из комнаты, чтобы сообщить этот ответ своему господину, Фернанду охватило такое волнение, что она упала в кресло словно подкошенная.

XXIII

Минут десять Фернанда пребывала в задумчивости, застыв неподвижно, но вдруг дверь ее комнаты отворилась и на пороге появился г-н де Монжиру.

Она никак не ожидала этого визита и, вздрогнув, в ужасе отпрянула.

— Вы, сударь! — воскликнула она, устремив на графа удивленный взгляд. — Зачем вы здесь и чего вы хотите от меня в такой час?

А между тем Фернанда, чей возглас, о каком мы упомянули, выражал невольный ужас, не знала, что в ту минуту, когда граф де Монжиру, вооружившись свечой, рискнул осторожно выйти в коридор, г-жа де Бартель, открыв потихоньку дверь, решила без всякого света отправиться к пэру Франции, собираясь выставить ему свой брачный ультиматум; она ничуть не удивилась, увидев, что он сам выходит из своей комнаты, соблюдая все необходимые меры предосторожности, как человек, желающий скрыть рискованный поступок. На мгновение ей почудилось, будто он собирается направиться в ее апартаменты; однако, с тревогой бросив вокруг испытующий взгляд, пэр Франции двинулся в противоположную сторону. Госпожа де Бартель тотчас поняла, что граф идет к Фернанде. Тогда она вернулась к себе и, выйдя через другую дверь на потайную лестницу, спустилась по этой лестнице и вошла в туалетную комнату, примыкавшую к комнате Фернанды. Спрятавшись там и приложив ухо к двери, чтобы можно было все слышать, г-жа де Бартель, содрогаясь от ревности, стала прислушиваться к разговору, которого граф безуспешно добивался весь день. Фернанда же начала беседу с заявления, что предпочла бы вести этот разговор в другое время и в ином месте.

— Тише, сударыня, — сказал граф, — или, по крайней мере, не так громко, прошу вас; раз вы не поняли за весь день, с каким нетерпением я ожидал объяснения с вами, раз вы заставили меня напрасно ждать свидания с вами, о чем я так просил, не удивляйтесь, что я воспользовался временем, когда никого нет, чтобы поговорить с вами наедине и попросить вас прояснить странную тайну: с самого утра она окружает меня, но я не могу в ней разобраться.

— Сударь, — ответила Фернанда, — вероятно, вам следовало дождаться другого времени, а главное, выбрать не этот дом, чтобы попросить у меня объяснения, на которое я пошла бы сама, сейчас же мне не остается ничего другого, как смириться с неизбежным. Спрашивайте, я готова ответить на все ваши вопросы. Говорите, я слушаю.

С этими словами Фернанда, проникнувшись жалостью к волнению, отражавшемуся на лице старика, сердце которого испытывало такие же муки, как и сердце молодого человека, и который, несмотря на все свое умение сдерживать чувства, не мог управлять ни глазами, ни голосом, — Фернанда, повторяем, встала и, указав ему на кресло рядом с собой, пригласила его сесть.

Поставив свечу на круглый столик, г-н де Монжиру сел, сразу оказавшись во власти странной женщины, в чьем обществе он находился, ощущая в глубине души такое же волнение, как если бы ему предстояло подняться на трибуну для собственной защиты, хотя он пришел, чтобы обвинять.

Поэтому на несколько минут воцарилось молчание.

— Я сказала, что слушаю вас, сударь, — повторила Фернанда.

— Сударыня, — начал граф, сам чувствуя, что дальнейшее молчание выглядело бы смешным, — вы приехали в этот дом…

— Скажите лучше, что меня сюда привезли, сударь; надеюсь, вам не надо объяснять, что я понятия не имела, куда меня везут.

— Да, сударыня, я вам верю и вовсе не за это собираюсь вас упрекать.

— Упрекать меня? — промолвила Фернанда. — Сударь, вам есть в чем меня упрекнуть?

— Да, сударыня; я могу вам поставить в упрек общество тех, с кем вы приехали.

— Сударь, вы упрекаете меня в том, что я встречаюсь с теми же людьми, кого изволят принимать госпожа баронесса и госпожа Морис де Бартель? А мне казалось, что для куртизанки весьма почетно общество тех, с кем встречаются две светские женщины.

— Я ничего не имею против этих двух господ, хотя, на мой взгляд, один из них — фат, другой — ветреник. Я только хотел спросить вас, считаете ли вы, что я могу с одобрением относиться к тому вниманию, какое они вам оказывают?

— Мне кажется, сударь, — возразила Фернанда тоном недосягаемого превосходства, — что в такого рода вопросах никто не может быть мне судьей, кроме меня самой.

— И все-таки, сударыня, возможно, я тоже имею право…

— Вы забыли о нашей договоренности, сударь: я предоставила вам полную независимость, сохранив за собой право на абсолютную свободу. Вспомните хорошенько, сударь, лишь на этих условиях мы заключили сделку…

— Сделку! Сударыня, что за слово вы употребили!

— Вполне подходящее слово, сударь. Светская женщина уступает, куртизанка заключает сделку; я куртизанка, не ставьте меня выше того, что я заслуживаю, а главное, не делайте меня лучше, чем я есть.

— Сударыня, — сказал граф, — по правде говоря, я никогда не видел вас такой; что же я сделал, чтобы не угодить вам?

— Ничего, сударь. Однако вы должны понять, что ваш визит кажется мне неуместным.

— И все-таки, сударыня, мне думается, что при том положении дел…

— Мне следует предупредить вас, сударь, — прервала его Фернанда, — что, пока я нахожусь в этом доме, я не потерплю ни единого слова, ни малейшего намека на наши с вами отношения.

— Говорите тише, сударыня, прошу вас, нас могут услышать.

— В таком случае, зачем вы вынуждаете меня говорить такое, что никто не должен слышать?

— Говорите потише, заклинаю вас, сударыня; вы же видите, я спокоен. Я пришел к вам…

— Не для того ли, чтобы помочь мне найти выход из ложного положения, в какое вы меня поставили? В таком случае, сударь, добро пожаловать. Я принимаю ваши услуги и даже умоляю оказать их мне.

— Но я ничего не могу поделать в такой ситуации.

— А если вы ничего не можете поделать, сударь, то я не могу допустить, чтобы мое ложное положение стало достойным презрения, принимая вас одного в столь поздний час. Неужели вы не понимаете, что прием, оказанный мне в этом доме, должен определять мое поведение здесь: баронесса и госпожа де Бартель были очень милы и любезны со мной, и я не имею права забывать, что одна — ваша подруга двадцатипятилетней давности, а другая — ваша племянница.

— Хорошо! Именно потому, что Клотильда моя племянница, — воскликнул пэр Франции, ухватившись за это слово, позволявшее ему остаться, дав другой поворот разговору, — именно потому, что Клотильда моя племянница, меня тревожит пагубная страсть моего племянника к вам!

— Вы не можете обвинить меня в этом. Когда я встретилась с господином де Бартелем, он представился как человек, свободный от всяких обязательств. Узнав, что он женат, я порвала с ним, и вы сами, сударь, могли убедиться в том, что я ни разу не видела его с тех пор, как имела честь встретиться с вами у госпожи д’Ольне.

— Но по какой дьявольской уловке вы сюда попали? — продолжал пэр Франции. — Что вы собираетесь здесь делать? Каковы ваши планы на будущее?

— Уехать отсюда этой же ночью, сударь, никогда сюда более не возвращаться, и, после того как я вернула жизнь господину де Бартелю, вернуть, по возможности, счастье его жене.

— Стало быть, вы в самом деле отступаетесь от Мориса?

— О да, в самом деле, — сказала Фернанда, кивнув с едва уловимой грустью.

— И навсегда?

— Навсегда.

— Послушайте, Фернанда, вы ангел.

— Господин граф…

— О! Говорите что хотите, но дайте мне высказать все, что у меня на сердце.

— Господин граф…

— Вы спрашиваете, зачем я пришел сюда в такой час, посреди ночи, почему не дождался завтрашнего дня, чтобы поговорить в другом месте, в другом доме, — да потому что сердце мое переполнено, Фернанда. Потому что за этот день, когда мне довелось видеть вас попеременно такой естественной, такой величественной, достойной, спокойной, сочувствующей, оказавшейся, наконец, выше всего, что вас окружало, я сумел по-настоящему оценить вас. Да, Фернанда, да, этот день позволил мне узнать ваше сердце больше, чем я узнал его за предыдущие три месяца, и повторяю, у вас не женское, у вас ангельское сердце.

Фернанда невольно улыбнулась этому восторженному порыву души: ей подобное чувство, казалось, было совершенно чуждо; но она тотчас заставила себя принять холодный, достойный вид.

— Ну что ж, сударь, все это, однако, не объясняет мне, с какой целью вы нанесли мне этот визит, который, как я с прискорбием должна признаться вам, чрезмерно затянулся.

— Как, — возразил граф, — после данного вами обещания навсегда отступиться от Мориса, после всего, что я сказал вам, вы ни о чем не догадываетесь?

— Нет.

— Вы не догадываетесь, что я люблю вас так, как никто никогда вас не любил, ибо в этой любви сосредоточены все чувства, какие только есть в сердце человека моего возраста; вы не догадываетесь, что стали необходимы для счастья моей жизни, что теперь, когда я знаю благородство вашего сердца, у меня только одно стремление, одно желание, одна надежда, на какую я уповаю, Фернанда, — это привязать вас к себе вечными, нерасторжимыми узами, ибо всякие иные отношения между нами, кроме отношений, освященных законом и религией, заставляют меня поминутно опасаться потерять вас?

С минуту Фернанда с ласковым состраданием молча смотрела на г-на де Монжиру.

— Как, сударь?! — сказала она, наконец. — И для этого вы пришли?

— Да, для этого. Я не мог оставаться долее в неизвестности; я понимал, что сегодняшние события должны разлучить нас, если не соединят. Фернанда, разделите со мной мое положение; Фернанда, разделите со мной мое состояние; Фернанда, возьмите мое имя.

— Увы! — подняв глаза к небу, промолвила Фернанда таким тоном, секрет которого известен одному Богу.

— Фернанда, — сказал граф, — вы мне не отвечаете?

— Надеюсь, вы не думаете всерьез того, что предлагаете мне, — ответила Фернанда, пытаясь заставить графа поверить, что его предложение она считает шуткой.

— В моем возрасте, сударыня, — возразил граф, — легкомысленных решений не принимают; взвешивают каждый свой шаг и каждое слово. Примите же мое предложение как выражение самых искренних и преданных чувств.

— Но в вашем возрасте, господин граф, женитьба, даже при условии равенства происхождения, состояния и общественного положения, считается безумием.

— Напротив, сударыня, именно в моем возрасте нуждаются в покойном и чистом счастье, даруемом женитьбой, и это счастье, мечту моих последних дней, можете мне дать только вы.

— А ваше положение в обществе?

— Одно из преимуществ мужчины — дать возможность разделить занимаемое им положение женщине, с которой он соединяется.

— И вы лишите наследства племянницу и… племянника, любя их как собственных детей!

— Морис с Клотильдой получат в свое время три миллиона на двоих.

— Я обращаю к вам не вопрос, сударь, а упрек.

— Вот как? В моем брачном контракте я заявлю, что им должен отойти один миллион.

— Но вы забываете еще об одном обстоятельстве, сударь: сегодня мне стало известно, что у госпожи де Бартель более давние права, чем у меня.

— Сравните свой возраст с ее, сравните вашу цветущую красоту с ее поблекшей красотой, прелесть новых отношений со скукой потускневшей связи.

— Ваша честь, ваш покой, ваше положение станут ценой жертвы, что вы хотите принести мне.

— Я люблю вас! Вот мой ответ на все.

— Вы думаете лишь о себе, подумайте об обществе.

— А разве общество может дать мне счастье, заключающееся в вас одной и не существующее для меня без вас?

— И вы не видите ничего, что сделало бы этот союз… невозможным?

— Ничего, кроме вашего отказа.

— Подумайте хорошенько, господин граф.

— Я уже обо всем подумал.

— Господин граф, я благодарю вас за сделанное мне предложение.

— Но вы принимаете его, Фернанда, скажите, вы принимаете его?

— Завтра, господин граф, вы узнаете мой ответ. Но сегодня вечером, этой ночью мне необходимо побыть одной; оставьте меня, умоляю вас.

— Вы гоните меня?

— Завтра в два часа пополудни вы можете прийти ко мне. Прощайте, господин граф.

В этом прощании прозвучало столь явное предписание удалиться, что граф не посмел более задерживаться: он поклонился и вышел.

Госпожа де Бартель не пропустила ни слова из их беседы; она тотчас поняла необходимость изменить свой план. Если пэр Франции до того ослеплен своей страстью, что готов пойти на скандал, который неизбежно вызовет его брак с Фернандой, то, как она тут же сообразила, обращаться к нему было делом бесполезным. И тогда она решила обратиться к сердцу женщины, к сердцу той, чью самоотверженность она успела оценить, обратиться во имя сына, используя все средства, все свое знание жизни, соблюдая осторожность, какую требовала от нее необычайная странность обстоятельств. Как только эта мысль пришла в голову г-же де Бартель, она, повинуясь, по своему обыкновению, первому порыву чувств, решила тут же привести ее в исполнение; чтобы ее не заподозрили в том, что она услышала разговор графа с Фернандой, г-жа де Бартель снова воспользовалась черной лестницей, затем пересекла гостиную и, поднявшись по потайной лестнице, вернулась к себе в комнату, с тем чтобы сразу выйти оттуда.

Решение, принятое г-жой де Бартель, отличалось обычной для нее непоследовательностью; но среди светских женщин способностью размышлять, похоже, наделены лишь те, кто хочет творить зло, не причиняя ущерба своей репутации. Госпожа де Бартель была, по сути, слишком порядочна и, хотя ей было сорок пять лет, чересчур легкомысленна. Ей тоже г-н де Монжиру стал необходим, и во имя этой необходимости она жертвовала всем. Впрочем, главное было помешать браку, предложенному ее неверным возлюбленным молодой и красивой куртизанке, а так как ни один из услышанных ею ответов Фернанды не указывал на то, что та в восторге от этого плана, г-жа де Бартель льстила себя надеждой найти в ней помощницу, а не соперницу.

"Ее тронуло положение Мориса, — говорила себе г-жа де Бартель, — она любит его по-настоящему, это бесспорно. Значит, она поймет, что любви без ревности не бывает и что новость о ее браке с графом убьет моего мальчика. Я попробую подобраться к ней с этой стороны; это девушка благородного происхождения, она сознает свои ошибки. Судя по всему, во всех своих поступках она руководствуется чувством и соблюдением приличий; она поймет, что не следует вносить смуту в почтенное семейство. Она не может питать любви к графу, я это прекрасно поняла из ее разговора с ним. Впрочем, если она любила Мориса, ей уже не полюбить кого-нибудь другого. Остается лишь желание получить титул… Ну это желание свойственно теперь лишь вульгарным людям… к тому же ей этого не нужно, раз она отказалась от родового имени. Нет, у Фернанды доброе и благородное сердце; я буду взывать к ее чувствам, буду просить, умолять; мать обладает особой силой, когда заботится о своем сыне".

Как видите, несмотря на легкомыслие, г-жа де Бартель нашла окольный путь, позволявший ей остаться в стороне; правда, эта хитрость сильно напоминала старую историю про страуса, который прячет голову в песок и думает, что его не видно. Словом, г-же де Бартель требовался предлог, чтобы войти к Фернанде посреди ночи, и она выбрала его.

Один из главных недостатков светских людей заключается в том, что они считают себя вправе требовать самоотверженности от тех, кто, по их мнению или в действительности, занимает более низкое общественное положение, чем они, самоотверженности, на какую сами они, возможно, и неспособны. Их уверенность на этот счет тем более замечательна, что формулировка обычно бывает на редкость наивной, например, они говорят: "Сделайте это для меня, умоляю вас" — и пользуются этим приемом как в мелочах, так и в более серьезных случаях, требующих тягостных жертв; потом, когда то, о чем они просят, сделано и незаинтересованные лица удивляются, как такое могло случиться, они отвечают: "Ах, ему (или ей) было приятно сделать это для меня!" И этим все сказано, за принесенную жертву вроде бы расплатились. Простаки с самоотверженными сердцами, большего и не требуйте, ибо в ответ только удивятся тому, что вы недовольны выпавшей на вашу долю честью оказать услугу тем, кто занимает более высокое положение, чем вы!

Итак, подходя к двери Фернанды, г-жа де Бартель нисколько не сомневалась, что молодая женщина согласится выполнить все, что она от нее потребует, и вдруг, к величайшему своему удивлению, увидела дверь открытой, а в комнате вместо Фернанды обнаружила одну Клотильду, всем своим видом выражавшую изумление и подавленность.

— Клотильда! — воскликнула она. — Клотильда, ты здесь! Боже, зачем ты пришла в эту комнату?

И тут, почувствовав необходимость объяснить собственное поведение той, от кого она требовала объяснений, г-жа де Бартель продолжала:

— Я проходила мимо и увидела, что дверь полуоткрыта; испугавшись, что госпоже Дюкудре стало плохо, я вошла.

— Почему ее нет в комнате? — прошептала Клотильда с застывшим взглядом, отвечая скорее своим собственным мыслям, чем словам, обращенным к ней. — Где она может быть, если не у Мориса?

— У Мориса! — воскликнула г-жа де Бартель. — Что ей делать в такой час у Мориса?

— Ах, сударыня, — сказала Клотильда тоном, в котором впервые прорывались ревнивые ноты, искажавшие ее голос, — разве вы не знаете, что они любят друг друга?

Госпожа де Бартель была слишком озабочена собственным положением, чтобы заметить застывший взгляд, бледность лица и дрожащий, пронзительный голос Клотильды.

— Это маловероятно, — холодно ответила она.

— А я говорю вам, сударыня, — возразила Клотильда, схватив руку свекрови и с силой сжимая ее, — я говорю вам, что она у Мориса.

Госпожа де Бартель с удивлением взглянула на Клотильду, дрожавшую в порыве неведомой ей дотоле страсти.

— Ну хорошо! — сказала она. — Даже если она у Мориса, что тут такого, чтобы так волноваться?

— Неужели вы не понимаете, что я люблю Мориса? Неужели не понимаете, что я ревную? Неужели не понимаете, что я не хочу, чтобы он любил другую женщину и чтобы другая женщина любила его?

Все это Клотильда высказала с такой сдержанной силой, которая не может не убедить тех, к кому бывает обращена.

— Ревнуешь! — воскликнула г-жа де Бартель. — Ревнуешь! Ты, Клотильда, ревнуешь?

Госпожа де Бартель, по опыту зная, что такое ревность, ибо сама терзалась ею на протяжении целого дня, произнесла эти слова с невольным ужасом.

— Что ж тут удивительного, сударыня, — спросила Клотильда, устремив на свекровь простодушный и в то же время пылающий взор, — что ж тут удивительного, что я ревную?

— Но я не знала…

— Я тоже, — сказала Клотильда, — я тоже не знала, что эта женщина занимает все его помыслы, завладела всем его сердцем; я не знала, что разлука с ней может убить его, не знала, что ее возвращение может вернуть ему жизнь. Так вот, теперь я все это знаю, а они вместе!

— Ну нет, моя бедная девочка, — возразила г-жа де Бартель, — ты преувеличиваешь серьезность положения. Еще вчера ты понимала, как необходимо принять госпожу Дю-кудре; она приехала с твоего согласия; тебе следовало ожидать этого, ведь ты знала, что они любят друг друга.

— Да, конечно, но сама я не любила, я не знала, что наступит время, когда его любовь станет для меня дороже жизни. О сударыня, все это по моей вине. Я не любила Мориса так, как должна была его любить, не любила так, как любила его она. Матушка, надо пойти в комнату Мориса, чтобы они не оставались там вместе.

— Подожди! — сказала г-жа де Бартель, схватив Клотильду за руку. — Подожди, дитя мое, вспомни, что Морис еще в опасности.

— Теперь все переменилось, говорю вам, нам угрожает еще большая опасность. Поэтому прошу вас, сударыня, пойдемте со мной, пускай они нас увидят.

— Боже мой! Подумай, что ты предлагаешь, это значит нарушить все приличия.

— А то, что чужая женщина находится в моем доме и в такой час наедине с моим мужем, это соответствует приличиям?

— Дитя мое, поверь мне, у меня больше опыта, чем у тебя, — возразила г-жа де Бартель, — более всего тебе следует опасаться открытого разрыва с мужем, это полностью изменит твое положение; первая ссора в семье — это та лазейка, что открывает путь всем последующим раздорам. На эту женщину до сих пор мы не могли пожаловаться, и теперь нам не в чем ее упрекнуть; однако, оскорбленная нашим недоверием, она может в свою очередь пожелать отомстить. Подумай, ведь она не по собственной воле приехала сюда, ее заманили; вспомни то страшное волнение, какое ее охватило, когда она узнала, где находится, ее просьбы, ее стремление уехать. Это мы вызвали ее, это мы ее удержали. Еще сегодня вечером она собиралась уехать, а я лишила ее такой возможности, отослав ее экипаж.

— Они любят друг друга, матушка! Любят друг друга! — настаивала Клотильда, топнув ногой. — Они любят друг друга и сейчас вместе!

— И все-таки, — сказала г-жа де Бартель, — надо соблюдать осторожность. Хорошо, пускай они вместе, но, возможно, цель этого свидания вполне невинна и даже похвальна.

Лицо Клотильды исказила вымученная улыбка, выражавшая недоверие.

— О, я понимаю, — продолжала г-жа де Бартель, — но давай внесем ясность в отношении этого свидания.

— Каким образом? — спросила Клотильда.

— Проникнем в их секрет, чтобы знать, как нам вести себя с ней.

Клотильда поняла.

— Следить за моим мужем? Следить за Морисом? — с сомнением спросила она.

— Ну, конечно, — ответила г-жа де Бартель: для нее это невинное замечание прозвучало упреком, напомнив о ее собственном недавнем поведении. — Конечно, разве это не лучше, чем скандал?

— А если я удостоверюсь, что они меня обманывают, матушка? Если я услышу их планы на будущее? Я просто умру — уж лучше сомневаться.

— Послушай, — сказала г-жа де Бартель, — я другого мнения о госпоже Дюкудре, чем ты; пойдем, следуй за мной, я за все в ответе.

— А если они обманывают меня, матушка?! Если они обманывают?!

— Что ж! Вот тогда и будешь предаваться отчаянию.

— О! Он никогда меня не любил! — воскликнула Клотильда, разразившись рыданиями.

— Иди, дитя мое, иди, — сказала г-жа де Бартель, которая, с присущей ее характеру добротой, забыла, возможно, о-собственных интересах, охваченная состраданием к истинной боли, истинной страсти. — Иди, ты ведь знаешь, мы можем все услышать, проскользнув в альков, и даже все увидеть через дверь. Но, по правде говоря, — продолжала она, увлекая за собой молодую женщину чуть ли не против ее воли, — я не узнаю тебя, Клотильда. Идем, идем, бывают обстоятельства, когда надо иметь мужество и силы.

И вскоре обе женщины, держась за руки, стараясь не дышать и ступая на цыпочках, проникли в альков, откуда, как сказала г-жа де Бартель, они могли видеть и слышать все, что происходило в комнате Мориса.

XXIV

Клотильда и в самом деле не ошиблась. Как только граф де Монжиру покинул свою прекрасную любовницу, та, верная первоначальным планам, подождав, пока смолкнут его шаги и закроется дверь его комнаты, вышла и без колебаний направилась прямо в комнату Мориса и безбоязненно вошла туда, сознавая, что выполняет свой долг.

Когда она входила, часы били полночь; для всех начинался новый день, а для Фернанды этот миг знаменовал начало новой эры.

Ночник отбрасывал неясные, дрожащие блики на мебель и лепные украшения этой просторной комнаты. Морис, наполовину поднявшись с постели, затаив дыхание, прислушивался с тревогой в сердце к малейшему шуму, ибо, хотя он уже раз пять или шесть заставил своего камердинера повторить ему обещание Фернанды, дословно передав его, он все еще сомневался в том, что она придет, так ему этого хотелось. Каждая минута промедления казалась ему целым веком потерянной жизни, а жизнь эта полностью зависела от предстоящего свидания и теплилась, согретая надеждой; решить его судьбу могло первое слово обожаемой женщины, первый ее взгляд. Приближавшаяся минута имела для больного огромное значение, он смутно ощущал ее торжественность, к этому примешивалась таинственная боязнь, и все вместе с такой силой воздействовало на его чувства, что, когда он услышал в коридоре до боли знакомые ему шаги Фернанды, когда увидел, как она открывает дверь и приближается, такая бледная, что казалась похожей на ожившую статую, у него не хватило сил пошевелиться, не хватило смелости произнести хоть слово; он только вздрогнул и снова замер, безмолвный, неподвижный, с сердцем, сжавшимся от горестного предчувствия.

Фернанда же, хотя и вышла из своей комнаты с ясным выражением на лице и твердой решимостью в сердце, по мере приближения к комнате Мориса испытывала прилив таких же точно чувств и такой силы, что она тоже остановилась у кровати, не имея возможности вымолвить ни слова или высказать хоть какую-нибудь мысль, словно все ее способности, придававшие ей такую тонкость, изысканность, высокую духовность, а порой и непреклонную твердость, улетучились, уступив место какому-то оцепенению. Воцарившееся молчание походило, если можно так выразиться, на взаимное эхо двух сердец. Казалось, кровь молодых людей под воздействием некоего физического явления остановила свой бег, а взгляд был исполнен такой тревоги, что в глазах обоих застыло одинаковое удивление, и если бы кто-либо увидел их в тот момент, то несомненно поклялся бы, что невесомая душа уже покинула или, по крайней мере, готова была покинуть материю.

Наконец, Фернанда первой нарушила молчание.

— Я здесь, — сказала она. — Вы попросили меня прийти, Морис, но я и без того все равно бы пришла.

— Значит, вы поняли, как мне необходимо было видеть вас и говорить с вами. О, спасибо, спасибо! — воскликнул Морис.

— Такую же точно необходимость испытывала и я, мой друг, — отвечала Фернанда, — ибо я многое, конечно, хотела бы услышать от вас, но и сама многое хочу вам сказать.

— Ну что ж, давайте поговорим. Теперь мы, наконец, одни, Фернанда, нет больше нескромных взглядов, которые следят за нами, нет жадных ушей, которые слушают каждое ваше слово. Вы, говорите, многое хотели бы услышать, а я хочу сказать вам только одно. Вы не пожелали больше видеть меня, а я не пожелал больше жить. Вы согласились прийти ко мне — и я говорю добро пожаловать жизни, если она возвращается вместе с вами. Спасибо, Фернанда, эта минута заставляет меня забыть все, что я выстрадал.

— Да, я не сомневаюсь, вы очень страдали, Морис, к несчастью, ваша слабость служит тому доказательством. Но вы, по крайней мере, жили в тишине и одиночестве. А я вынуждена была жить в окружении людей и в обстановке развлечений; у вас была возможность плакать, а мне приходилось улыбаться. Морис, — добавила Фернанда, — я страдала еще больше, чем вы.

— О Боже мой! Боже мой! — воскликнул больной в благоговейном восторге. — Неужели вы сжалились надо мной и после стольких страданий мы будем наконец счастливы?

— Да, Морис, я на это надеюсь, — с печальной улыбкой сказала Фернанда, возводя к небу, к которому Морис воздел руки, свои прекрасные, ясные глаза.

— Фернанда, — промолвил Морис, — вы говорите это тоном, пугающим меня. За время нашей разлуки с вами произошли странные, непостижимые и непонятные для меня перемены.

— Хотите я скажу вам, что произошло со мной, чего вы не понимаете?

— О да! Говорите.

— Ну так вот! Ваша мать, Морис, взяла меня за руки, словно свою дочь, а ваша жена поцеловала меня как сестру.

Морис вздрогнул.

— В этом доме, — продолжала Фернанда, — меня приняли так, словно я имела право явиться сюда; поднявшись, возвысившись, очистившись, я поняла, чем обязана вашей матери, вашей жене, их гостеприимству.

— Боже мой! Боже мой! Что вы такое говорите, Фернанда? — воскликнул Морис, поднимаясь с постели. — К чему вы все это говорите?

— Ваше восклицание доказывает, что вы меня поняли; соберитесь с духом, Морис, будьте мужчиной.

— О Боже мой! Боже мой! — снова воскликнул Морис, заламывая руки.

— Морис! Морис! — сказала Фернанда. — Не волнуйтесь так, вы поступаете неразумно. Успокойтесь, умоляю вас. Вы пока слишком слабы, этим утром вы умирали. Морис, ваша жизнь все еще в опасности, ночь холодная. Если вы хотите, чтобы я осталась возле вас, надо не только слушать меня, но и повиноваться мне. У тела свои законы, не связанные с душевными переживаниями. Морис, руки у вас открыты, можно простудить грудь. Позвольте мне поухаживать за вами, словно я ваша жена или мать. Морис, прошу вас от их имени, я здесь по их воле; пока Фернанда находится в этом замке, она должна представлять их; я говорю с вами и действую в их интересах. Морис, вы должны любить тех, кто вас любит, а главное, любить их так, как они вас любят.

Морис молчал. Он был покорен ласковостью этой женщины, вместо былых восторженных проявлений любви он увидел дружескую заботу, а вместо пылкой страсти, какую сам он не скрывал, она показывала нежное внимание матери, укоряющей свое дитя, или жены, бранящей мужа, которые обычно отбрасывают ложный стыд перед лицом нависшей угрозы. И в самом деле воодушевлявшее ее в эту минуту чувство возвращало сердцу куртизанки что-то от природного целомудрия и, как бы освящая их уединение, наделяло обоих сопряженной с горестными страданиями чистотой, притупляющей ощущения. И Морис, послушный, как ребенок, с удивлением подчинялся требованиям разума; он почти забывал о том, что над его кроватью склоняется молодая женщина, его бывшая любовница, сегодняшний предмет его обожания. Что же касается Фернанды, то она, казалось, вовсе не думала о том, что этот молодой человек воплощал в себе идеал ее грез, и видела перед собой лишь больного, кого малейшее воздействие извне подвергает опасности. Милосердие водило ее заледеневшей рукой по воспаленному лбу, и к состраданию примешивалась, казалось, лишь холодная, спокойная надежда.

Тем временем Морис, не имея сил победить отстраненность Фернанды, представшей перед ним такой заботливой, Морис отдался обаянию своих ощущений. Следствием этого явилось блаженное состояние ума и тела, сердца и души, чистое, сладостное и в то же время вполне реальное; жизнь, хлынувшая неудержимым потоком, воскресила угасшие было способности, вернув им, казалось, внезапно то высокое понимание и чудесную тонкость чувств, что удерживают душу в одной из высших сфер, словно парящих над землей.

— Вы видите, Фернанда, — с радостным вздохом сказал больной, приподнявшись на локте и остановив на ней повлажневшие от умиления глаза, — вы видите, я повинуюсь, словно жалкий, обессиленный, послушный ребенок. О Боже мой, что вы за женщина или, вернее, что вы за ангел? С какой звезды вы, самоотверженный дух, спустились и какую безусловно чужую вину явились искупить в нашем бренном мире, который вас не знает, ибо вы промелькнули, не дав возможности понять вас?

Фернанда улыбнулась.

— Думаю, доктор ошибается, утверждая, что вы выздоравливаете, — заметила она. — Бред еще не прошел. Морис, придите в себя и взгляните на этот мир в его истинном свете.

— О нет, нет! — возразил Морис. — Я в полном сознании, Фернанда, и вижу мир таким, как он есть, в его истинном свете. С тех пор как я люблю вас, все мои действия подчинены вашей воле. Вы изгнали меня — и я решил умереть; вы вновь появились — и я воскрес. Вы моя душа, мои силы, моя жизнь, вы располагаете мной как полновластная хозяйка. Скажите, эта роль принадлежит женщине или ангелу?

— Ах, Морис, — отвечала Фернанда, покачав головой, — сколько лет жизни я готова отдать ради того, чтобы стать для вас этим ангелом и оказывать на вас такое высокое влияние!

И в самом деле, словно в подтверждение того, что говорил Морис, щеки молодого человека порозовели, на губах появилась краска. В глазах его отражалось уже не жаркое пламя, пламя лихорадки, а ласковый отблеск умиротворенной мысли, разумная искра, и слезы счастья придавали ей еще большую яркость.

— Я сейчас здесь, подле вас, Морис, — продолжала Фернанда, — чтобы употребить мой авторитет, мою власть в ваших интересах, в интересах вашей жены, вашей матери, — и тут же добавила, сделав ударение на этой последней фразе, — наконец, в интересах всей вашей семьи.

— В таком случае, говорите скорее, — сказал Морис, — чтобы я знал, чего мне бояться и на что надеяться.

Нетерпение, проявленное Морисом, предупредило Фернанду о том, что говорить следует с осторожностью. То, что ей предстояло ему сказать, было настолько важно, что она невольно вздрогнула, ее охватило смятение при одной мысли о возможных последствиях ее слов: они несомненно убьют ту глубокую радость, что, можно сказать, чудом вернула силы ослабленному горем молодому организму. Здоровье, жизнь, будущее Мориса зависели от этого последнего разговора. Вера Фернанды пошатнулась, по телу ее пробежала дрожь.

— В чем дело? — воскликнул Морис. — Вы храните молчание, вы дрожите. Во имя Неба, объяснитесь, Фернанда. Говорите, Фернанда, заклинаю вас.

Мужество — это дар Небес, который Господь Бог посылает нам, дабы поддержать нас и направить в самых крайних случаях, приходит на помощь силам физическим, когда они оставляют нас. Вот почему праведные люди обычно бывают мужественными. Праведность — это старшая дочь мужества.

Мысленно обратившись к Богу, Фернанда обрела мужество продолжать, не уклоняясь от избранного ею пути и не нарушая взятого на себя обязательства.

Она черпала силы там, где надеялась получить поддержку, вооружившись всеми возможными средствами, чтобы одолеть собственное сердце, победить не Мориса — победить самое себя.

— Увы, Морис! — сказала она, чувствуя дрожь в коленях. — Не считайте меня сильнее, чем я есть на самом деле. Нет, какую бы власть мы ни имели над собой, с какой решимостью ни подавляли бы свои чувства, при больших потрясениях и вследствие длительного волнения неизбежно наступает время, когда стойкость изменяет нам, когда твердость, с какой мы противостояли горю, теряет силы, когда пружины нашего хрупкого организма ослабевают и когда кажется, что все наше существо вот-вот рассыплется прахом. Решимость поддерживает, но она не вечна. И сейчас, Морис, я чувствую, что не могу больше стоять, я хочу сесть.

Морис протянул руку к креслу.

— Нет, — сказала Фернанда, останавливая его, — нет. Дважды за сегодняшний вечер я видела, как ваша жена, прекрасная и чистая Клотильда, садилась на вашу кровать и держала ваши руки в своих, вопрошая ваши глаза своим взором. Так вот, я тоже этого хочу. Вы позволите? Если я сяду на ее место, воспоминание о ней поможет мне. У меня нет ни ее прав, ни ее чистоты, но ваше сердце воздвигло мне трон, вы сказали, что я имею над вами власть. Так вот, я требую от моего подданного повиновения и полного подчинения.

С этими словами она взяла руки Мориса и сжала их, как на ее глазах делала это Клотильда, затем села — она, очистившаяся любовница, села на то место, где сидела женщина, едва не погубившая себя, — и погрузила свой взгляд, исполненный могучей силы, в глаза своего возлюбленного.

Потом, призвав на помощь магнетическую силу чувства и влечения, она сказала ему:

— Вот теперь я обладаю и силой, и спокойствием, Морис, выслушайте меня.

И Морис, подчиняясь влиянию более сильной натуры, застыл в немом ожидании.

К этому времени две женщины, прижавшись лбами к двери алькова, уже минут пять старались не пропустить ни единого слова из услышанного ими.

XXV

— Морис, — начала Фернанда, — позвольте мне сначала принести вам благодарность, как приносят благодарность Богу; я обязана вам самыми счастливыми днями в моей жизни. В старости, когда я останусь совсем одна, я оглянусь на прошлое, и единственным светлым временем за все мое существование будет время, освещенное вашей любовью. Когда настанет мой смертный час и своим раскаянием я искуплю мою вину, я попрошусь у Господа Бога в рай, похожий на те три месяца, что были ниспосланы мне Небом.

— О! — воскликнул Морис. — Спасибо за то, что вы сейчас сказали.

Фернанда грустно улыбнулась, заметив заблуждение молодого человека, столь странно истолковавшего ее слова.

— Да, Морис, — продолжала она, — я благодарна Господу Богу за эту любовь не только потому, что она пробудила мои чувства, но и потому, что она закалила мою душу, это главное; она заставила меня забыть о существовании мира развращающего и продажного, заставила предать забвению мое прошлое и внушила беспечальное отношение к будущему, впервые я почувствовала себя счастливой, испытывая гордость за свое чувство. Чувство это было настолько чистым, что оно возвышало меня над моими ошибками, настолько милосердным, что я простила тем, кто вынудил меня совершить их. Я жила только вами, Морис, все мои помыслы были обращены к вам. Я засыпала, убаюканная сладкими снами, и просыпалась в сладкой действительности. Мое счастье было слишком велико, чтобы длиться вечно, но я благодарна Небесам за то, что они даровали мне его; надежду мне заменят сожаления, идя навстречу будущему, я буду обращать свой взор в прошлое.

Поэтому, когда я обнаружила, что вы обманули меня, Морис, охваченная горем, ослепленная им, я не поняла, что вы не могли поступить иначе. Мне почудилось, будто что-то разбилось в моей жизни; я испытывала горькую потребность в страдании, однако одиночество и тишина пугали меня, потому что больше всего я боялась не кого-нибудь, а только себя. Я жаждала шума, суеты и даже мести. Несчастная, я не подумала, что если любишь по-настоящему, то мстишь прежде всего себе! Мне хотелось воздвигнуть между вами и мной непреодолимый барьер. Вот видите, Морис, я по-прежнему любила вас, если так боялась себя. Я снова окунулась в беспорядочную жизнь прошлого. В вашем присутствии куртизанка исчезла, но повторяю вам, вы были моим добрым гением, Морис, ваше отсутствие заставило ее воскреснуть. О, я очень виновата, поверьте мне, или, вернее, я просто обезумела. Не зная той нужды, что служит порой оправданием увядшим женщинам, я обсуждала с новым любовником цену своей персоны. Да, да, плачьте, — сказала Фернанда молодому человеку, который не в силах был сдержать рыданий, — плачьте надо мной, ибо тогда я достигла такой степени позора, какого не знала никогда. Уже было вновь обретя добродетель, я опять цинично погрузилась в порок, стала кичиться роскошью, изображать бесстыдную женщину и, следовательно, женщину счастливую.

Да вот хотя бы вчера, когда меня, веселую и беззаботную, ничего не подозревающую, доставили сюда ваши друзья, и я чуть было не наткнулась беспечно на ваш гроб, — вчера еще я в слепоте своей верила в возможность подобного существования; вчера, отбросив всякие приличия, к которым хранила в глубине души уважение, забыв о благочестивых уроках моей юности, я, преодолев с помощью моего инкогнито общественные барьеры, вошла в этот дом с высоко поднятой головой. Морис, я увидела вашу мать, увидела вашу жену, снова увидела вас, и все мое бесстыдство спало с меня, как падает при первом же ударе плохо пригнанная и плохо закаленная броня. Морис, все это неспроста, и вовсе не случай позволил этим легкомысленным молодым людям, в чьих руках я была игрушкой, привезти меня сюда. И тайна, что я хотела бы скрыть даже от самой себя, разглашена была тоже не напрасно; громко прозвучавшее имя моего отца разорвало цепь, приковавшую меня к позору, оно пробудило в моем сердце запрятанное глубоко чувство сословного достоинства, возродило стремление к благородным поступкам и желание чистой жизни. Морис, у меня достало мужества скрыть от вас, что я несчастная девушка благородного происхождения, сброшенная с вершины высшего света на дно общества. Мне не хотелось, чтобы вы осознали путь, проделанный мною, когда я спустилась туда, где вы меня нашли; но вы, с вашим возвышенным прозорливым сердцем, вы угадали это, да? Я никогда не осмеливалась признаться вам, что мой несчастный отец, умерший на поле брани на руках наследного принца, принадлежал к старинному роду дворян, всегда готовых пролить кровь если не ради своей страны, то, во всяком случае, ради своего короля. В вашем аристократическом доме я как бы вновь обрела своих предков, имевших полное право быть принятыми здесь как ровня. Морис, я призываю их себе на помощь, я умоляю их о защите и в обмен на ту помощь, что они окажут мне в борьбе против вас, а главное, против меня самой, о, я им всем сердцем обещаю омыть своими слезами запятнанный мною старинный герб.

Речь Фернанды изобиловала таким смешением поэзии и реальности, простоты и восторженности, что Морис и не пытался даже отвечать; он только смотрел и слушал; такое душевное состояние молодого человека благоприятствовало планам Фернанды, и она сделала над собой усилие, чтобы воспользоваться этим. Восторженная вспышка, осветившая ее лицо, угасла, горячий пыл сменила грустная, ласковая улыбка, и, положив руку на сердце молодому человеку, она продолжала:

— Теперь вы понимаете меня, Морис? Это сердце, исполненное доброты и благородства, это сердце, которое, как я всегда ощущала, приложив к нему руку, начинало биться чаще, когда речь заходила о тех тонких и деликатных чувствах, какие от многих людей ускользают, — понимает ли это сердце, почему Фернанда, превратившаяся для вас в целомудренную возлюбленную, обманутая вами, вновь стала куртизанкой?

— О да, да! — воскликнул Морис. — И потому, Фернанда, Бог свидетель, я не хочу слышать о том, что произошло, ничего не хочу знать, я не только прощаю, но и предаю все забвению.

— Да, Морис, да, — отвечала Фернанда, — я принимаю прощение, но отказываюсь от забвения.

— Но почему? Боже мой! Почему? — спросил Морис.

— Потому что наши отношения были не банальной связью — ее нельзя, разорвав, потом возобновить. Нет, нет, Морис, закройте глаза, забудьте, что здесь, рядом с вами, сидит на вашей кровати молодая и, как говорят, красивая женщина: смотрите на меня и слушайте сердцем. Морис, сблизиться нам теперь было бы не просто преступлением, а осквернением. Поверьте, то, что мы испытали, переживают один лишь раз. Пылкие восторги угасли и никогда не вспыхнут вновь. Упоение страсти, омытое вашими и моими слезами, уже ничем нельзя будет оправдать. Морис, будьте отважным мужчиной, а я хочу быть безупречной женщиной.

— О Боже мой! Боже мой! — воскликнул Морис, только теперь поняв истинную цель Фернанды, которую он безуспешно пытался постичь во время ее долгой речи. — Да знаете ли вы, что своим требованием вы навсегда губите наши отношения и, значит, одну-единственную мою надежду? Знаете ли вы — да, вы это прекрасно знаете, — знаете ли вы, что моя любовь — это моя жизнь?

— Я уже недостойна вашей любви, Морис. Рассказывая вам обо всем, я хотела очистить душу, но не тело. Моя душа по-прежнему достойна вас, Морис, ибо она дрогнула потому лишь, что слишком любила вас, но женщина принадлежала другому.

— О! Какое это имеет значение, раз, уступая другому, вы любили меня одного!

— Не говорите так, Морис, не говорите так, — ласково возразила Фернанда, — ибо, повторяю вам, наше сближение невозможно.

— Фернанда, — воскликнул Морис, — при желании нет ничего невозможного!

— Морис, — сказала Фернанда с холодным смирением в голосе, — Морис, вы знаете имя любовника, что был у меня после вас?

— О нет, нет, не знаю и знать не хочу.

— Ну что ж, придется мне сказать вам. Этот любовник — господин де Монжиру.

— Граф! — воскликнул Морис, ломая руки. — Граф де Монжиру! О сударыня! Я не ослышался?

— Разве я его знала, Морис? И разве я его когда-нибудь видела? — отвечала Фернанда. — Разве я знала, что он ваш отец?

— Мой отец! Мой отец! — воскликнул Морис. — Кто вам это сказал?

— Простите, Морис, — смиренно сложив руки, сказала Фернанда, — я не обличаю и не обвиняю, я повторяю лишь то, что госпожа де Бартель сама сказала ему вчера вечером.

Фернанде показалось, будто она услышала чей-то приглушенный стон; она огляделась вокруг и, никого не увидев, подумала, что ошиблась.

Тогда после минуты тягостного молчания она продолжила:

— Знаете ли вы, Морис, весь ужас этих слов для нас: господин де Монжиру — ваш отец!

Опустив голову, Морис не проронил больше ни слова, только слезы катились по его бледным щекам.

— Вы же видите, Морис, — продолжала Фернанда, нам остается только оплакивать прошлое, вы ведь знаете, что я не из тех бесчестных и бессовестных женщин, которые смеются над самым святым. Хотя, признаюсь вам, Морис, — ибо я должна полностью исповедаться перед вами, — на какое-то мгновение здесь, в этом доме, несмотря на присутствие вашей жены, сердце мое поверило в то, что наши отношения могут возобновиться и все будет как прежде. Но всякая дурная мысль несет с собой наказание. Едва я успела подумать об этом предательстве, как тут же понесла за это наказание, узнав роковую тайну. И тогда, Морис, все было кончено. Я приняла бесповоротное решение: ни шагу дальше, оставить все как есть. Поэтому, Морис, именно поэтому, клянусь вам, я содрогнулась до глубины души, задрожала от ужаса всем телом, когда господин де Монжиру пришел недавно предложить мне руку, состояние и свое имя. Вы понимаете, Морис? Я жена вашего отца! Я, Фернанда, — графиня де Монжиру! Хотя, Морис, я выслушала все это с болью в сердце, но внешне спокойно, ибо видела что-то очень печальное и достойное жалости в этой любви старика (ведь над ней свет, наверное, посмеялся бы), любви достаточно большой и глубокой, если она заставила такого человека, как граф, для кого общественное мнение всегда было неизменным ориентиром, решиться преодолеть расстояние, отделяющее его от меня. Ах, Боже мой, Морис! Я прекрасно знаю, хотя прискорбно говорить об этом, что для светских людей, столь суровых в вопросах соблюдения этикета, кровосмешение не существует, если не подписан брачный контракт, если не исполнены гражданская или религиозная церемонии, настолько общественные условности заслоняют от них закон природы! Но 22-878 я, я, Морис, моя стыдливость — позвольте мне употребить это слово — была оскорблена; да и вы, Морис, вы сами и ваша подавленность доказывают мне это, вы чувствуете то же, что и я. Нам остается склонить голову и начать: вам — путь к счастью, мне — путь к искуплению. Не качайте головой, Морис, при слове "счастье"; в вашем возрасте — это сооружение, творцом которого совсем нетрудно стать, это статуя, для которой любой человек, создавший ее в соответствии со своей фантазией, может быть Пигмалионом.

Из стесненной груди молодого человека вырвался вздох. Его затуманенный взгляд застыл, глубокое уныние пришло на смену страстному порыву. Фернанда завладела его рукой (Морис судорожно прижимал ее к сердцу, словно хотел усмирить жгучую боль) и, решив, что пора любой ценой, даже встряской, вытащить его из этого состояния, заговорила, следуя к намеченной цели окольным путем:

— Итак, Морис, мы уже не можем позволить себе отступать. Господь Бог оставил за нашей спиной преступление, чтобы отрезать нам дорогу назад, и, быть может, когда-нибудь вы сочтете проявлением его милости то, что сейчас вам кажется доказательством его гнева. Морис, я уже говорила вам, из нас двоих, благодарение Небу, именно вы находитесь в привилегированном положении, ибо чувство, которое, как вам казалось, навсегда умерло в вашем сердце, никуда не ушло, оно рядом и готово возродиться. О Боже мой! Вы еще не знаете, какая сила движет бедным человеческим сердцем. Морис, поверьте женщине. Клотильда так молода, красива, Клотильда создана для того, чтобы быть любимой.

— Да, — воскликнул Морис, — да, все это я знаю, но Клотильда — бесчувственная статуя, Клотильда — бесстрастная девочка, Клотильде не дано любить.

Фернанде снова почудилось, будто послышался какой-то стон. Она опять огляделась по сторонам, но, никого не увидев, следуя захватившему ее порыву, продолжала:

— Все это было верно вчера, Морис, но сегодня все не так.

— Что вы хотите этим сказать? — воскликнул молодой человек.

— Что со вчерашнего дня статуя ожила, со вчерашнего дня девочка превратилась в женщину, а женщина стала ревновать.

— Ревновать! Клотильда ревнует! — повторил Морис тоном, в котором сквозила горечь: ничего не поделаешь, самолюбие глубоко укоренилось в сердце мужчины. — Ну, если Клотильда и ревнует, то никак не меня.

— Ошибаетесь, Морис, именно вас, и благодарите Бога, что это чувство родилось у нее только вчера; кто знает, Морис, если бы ее сердце в течение трех месяцев испытывало то, что оно испытывает со вчерашнего дня, какие непоправимые несчастья могли бы произойти для вас!

— Что вы хотите этим сказать? — спросил Морис. — Объяснитесь, Фернанда, я вас не понимаю.

— Боже мой! — сказала Фернанда. — До чего же слепы мужчины! Неужели вы не понимаете, Морис, что молодая, красивая и притом покинутая женщина…

— Фернанда, — воскликнул Морис, — вы подозреваете Клотильду?

— Конечно, нет, сохрани меня Бог, — отвечала молодая женщина, и, поскольку Морис нахмурил брови, она продолжала: — Послушайте, друг мой, то, что я собираюсь вам сказать, касается деликатного вопроса; но меня не по моей воле ввели в ваш дом, я здесь, чтобы восстановить покой и, если можно, всеобщее счастье. Поэтому дайте мне возможность проникнуть в святая святых вашей семьи. Морис, мне дорого ваше счастье, я хочу, чтобы как в прошлом, так и в будущем оно было вне всякой опасности или, по крайней мере, чистым от всяких подозрений. Так вот, свою честь, Морис, вы неосторожно поставили под удар, как ставит под удар свое состояние неразумный игрок.

При этих словах молодой человек поднял голову, глаза его сверкнули. Фернанда целила в сердце и попала; заметив это, она поздравила себя.

— Фернанда, — сказал Морис, — что означают ваши речи? Говорите. У вас есть что сказать мне? Вы говорили о Клотильде, подумайте, вы говорили о женщине, которая носит мое имя.

— Да, я говорила вам о ней, Морис, и поспешу добавить, что тень дурных помыслов пока не омрачила ее чела. Но откуда вы знаете, что ваше безразличие не поколебало бы чистоту ее души, что пелена невинности, окружающая ее, подобно туманному облаку, окутывавшему античных богинь, чтобы сделать их невидимыми для людей, не рассеялась бы под воздействием внутренних сил? Ревность — плохой советчик, Морис. А что, если, оправдывая себя вашим примером, она стала бы считать добродетель лицемерием, а преступление — справедливым возмездием?

— О! Подобные мысли никогда бы не пришли Клотильде в голову! — воскликнул Морис.

— Да, но если такие мысли не приходят в голову покинутым женщинам, ведь они еще слишком молоды, чтобы самим до них додуматься, то, поверьте мне, Морис, всегда найдется тот, кто подскажет их.

— Фернанда! Фернанда! — воскликнул Морис. — Берегитесь, я оглядываюсь вокруг себя в поисках того мужчины, о ком вы говорите.

— Ошибаетесь, Морис, — с живостью возразила Фернанда, опасавшаяся, что Морис зайдет слишком далеко, дальше, чем она предполагала. — Я никого не имела в виду, я говорила предположительно, вдавалась в общие рассуждения.

— О! — продолжал Морис. — Горе тому, кто посмеет заронить в свое сердце хоть крупицу надежды! Клянусь вам, Фернанда, если он не похоронил эту надежду на дне своей души, ему придется заплатить за нее своею жизнью.

— Вы забываете, Морис, что человек, которому вы угрожаете, — это вы сами, виновник вы, и никто другой. Видно, так будет всегда, неужели ваш мужской эгоизм всегда будет мешать вам здраво судить о ситуациях, создаваемых вами самими? Вы, Морис, такой прямой, такой честный, возможно ли, чтобы лишь в одном-единственном случае вы не понимали своей несправедливости? Как, вы собираетесь требовать от своей жены соблюдения законов, которые сами нарушили, соблюдения добродетелей, которые торжественно клялись хранить, но сохранить не сумели, последовательности усилий, которых сами не делаете? И это при том, что ваши иллюзорные права и воображаемая власть никак не ограничивают вашей собственной свободы, позволяя злоупотреблять всем! Там, где существует брачный контракт, Морис, привилегиям конец; узы созданы равно как для жены, так и для мужа: тот, кто разрывает их, присваивая себе свободу, обязан давать эту свободу и другому. Морис, возблагодарите Небо за то, что оно послало вам такую жену: у нее все основания упрекать вас, а у вас нет ни малейшего повода для упреков, вы обо всем забыли, а она все помнила. Морис, вы счастливый человек во всех отношениях, ибо госпожа де Бартель достойна и вашего уважения и вашей любви.

Морис приподнялся на локте, и по его судорожно сжатому кулаку, прерывистому дыханию, раздувающимся ноздрям было видно, что на него все сказанное произвело глубокое впечатление. Фернанда была рада достигнутому результату, ей удалось заронить в сердце, что готовилось к смерти, зерно новой жизни, дав повод для безотчетных страхов, и теперь она начинала верить в будущее того, кого так любила. И, думая лишь о вечной разлуке, о чем ей еще предстояло сказать, она продолжала:

— Увы, Морис! Я заставила вас сейчас краснеть за присущий мужчинам эгоизм, хотя мы тоже не лучше вас. Я говорила о вашей жене, потому что внимательно наблюдала за ней, внимательно присматривалась к ней. На то были свои причины, и, если бы я действительно обнаружила за ней какую-нибудь вину или даже малейший намек на ошибку, я бы промолчала; а может быть, из-за того, что зло успешно побеждает в нас добро, я, заглушив в себе праведные сомнения и отбросив благочестивые помыслы, пришла бы к вам и сказала: "Морис, давайте любить друг друга, зачем нам быть лучше других, будем счастливы средь всеобщей испорченности, проявляя взаимное молчаливое снисхождение". И еще бы добавила, раз уважаемый человек, занимающий столь высокое положение в обществе, не считал позорным жениться на мне, раз законодатель, зодчий общественной жизни, не считал преступлением наследовать своему сыну, я бы добавила: "Морис, мы можем пренебречь обществом, обманув его; скрытая от посторонних глаз любовь может удовлетворить наш восторженный эгоизм, наши чувства заслонят нас от бурь, а наслаждение позволит забыться; с насмешкой на устах и презрением в сердце вы сможете сносить присутствие вашей жены, виновной, как и вы, а я — присутствие всех этих мужчин, тоже небезупречных".

Но повторяю вам, я преклоняюсь перед той, которую вы зовете Клотильдой, ее добродетель заставляет меня следовать ее примеру, возвышает меня; при виде ее невинности я вспомнила о своей; поняв, что она достойна уважения, я поняла, что и меня тоже еще могут уважать. Морис, надеюсь, вы не станете оспаривать подобное решение, не станете толкать меня обратно в пропасть, когда я чувствую в себе силы выбраться оттуда. Морис, с вашей помощью я хочу подняться на ту высоту, с которой упала; не лишайте меня той единственной заслуги, что мне еще осталась; помните, что сказал Господь: тот, кто покаялся, достойнее того, кто не грешил.

— О Фернанда! Фернанда! — воскликнул Морис, протягивая руку куртизанке. — Вы в тысячу раз лучше меня, это вы помогаете мне встать своими словами, а не я поддерживаю вас, протягивая вам руку.

Несчастная женщина схватила обеими руками горячую руку, протянутую ей молодым человеком, и оба умолкли на несколько минут, это молчание было красноречивее всяких слов, их души слились на мгновение в едином порыве невыразимой боли.

— Вот и все! — сказала через минуту Фернанда, ласковым тоном и пристальным взглядом смягчая краткость своих слов.

— Да, я понимаю, что это необходимо, — ответил Морис, — но порою необходимость бывает очень жестокой.

— Ах, Боже мой! Боже мой! Благодарю вас, — воскликнула Фернанда, — значит, я приехала не напрасно.

— Но есть одно условие, Фернанда.

— Какое?

— Вы мне дадите нерушимое обещание.

— Я все обещания считаю таковыми.

— Хорошо! Когда-нибудь мы должны увидеться.

— Да, обещаю вам, но только если узнаю, что вы счастливы.

Морис печально улыбнулся.

— Вы отклоняете мою просьбу, — сказал он.

— Морис, я надеюсь увидеть вас гораздо раньше, чем вы думаете.

— А вы? — спросил Морис в нерешительности.

— Что я? — с улыбкой произнесла Фернанда.

— Что с вами станется?

— Да, Морис, я понимаю, — отвечала Фернанда, — это последняя мука вашего сердца, и я благодарю вас, хотя ее и породил эгоизм. Да, вас мучает мысль, что вы можете встретить меня с каким-то другим мужчиной в экипаже, заметить позади меня чью-то тень в ложе театра, услышать, что Фернанда была на водах в Пиренеях, в Баден-Бадене или Эксе с таким-то русским князем или таким-то немецким бароном. Будьте откровенны, Морис, ведь думаете-то вы об этом, когда спрашиваете, что со мной станется?

— Увы, Фернанда! — сказал Морис. — Вас нельзя обмануть, вы видите насквозь все закоулки моего сердца.

— Это потому, что ваше сердце прозрачно и чисто, как лазурь небес. Так вот, Морис, слушайте меня. Я заметила одно: истинная боль разрыва не в самом разрыве, а в боязни того, что душа или тело, принадлежавшие нам, будут затем принадлежать кому-то другому. Так вот, Морис, успокойтесь! Во имя моей любви к вам, во имя той девственной спаленки, куда никто не входил до вас, никто не входил и никогда не войдет после вас, во имя вашей прекрасной и чистой Клотильды, небесного ангела, которого я оставляю с вами, чтобы, подобно Беатриче, она вела вас к двери рая, Фернанда никогда и никому не будет принадлежать, Морис!

— О Боже мой! Боже мой! — воскликнул Морис. — Вы удивительное создание, Фернанда! Вы все понимаете, обо всем догадываетесь! И мне отказаться от вас навсегда? О, это невозможно!

— Вы говорите мне это, Морис, как раз в ту минуту, когда, напротив, впервые допускаете такую возможность.

Морис молчал, это свидетельствовало о том, что Фернанда верно угадала.

— Но в таком случае, — сказал Морис после минутного молчания, — вы покидаете свет?

— Что вы подразумеваете под светом, Морис? Если это учтивое аристократическое общество, которое выносит то или иное суждение, потому что внешне живет безупречно, то вам прекрасно известно, что мне там нет места. Если же, напротив, вы называете светом ту толпу, в которой я до сих пор жила без всяких угрызений совести, то — и вам это тоже известно — я не хочу больше принадлежать к ней, а стало быть, никакого света для меня не существует.

— Значит, вы покидаете Париж?

— Да, Морис.

— А куда вы едете?

— О! Это мой секрет.

— Как! Я даже не буду знать, где вы? Как! Я не узнаю мест, где вы дышите? Как! Я не смогу представить себе то, что вас окружает?

— Послушайте, — сказала Фернанда, — мне понятно это последнее желание; вы получите от меня письмо, и из него узнаете все подробности. И тогда вы сможете еще раз увидеть меня мысленным взором и вспоминать до тех пор, пока не забудете.

— О, только не это, Фернанда! Нет! Никогда!

— Хорошо, я вам верю или делаю вид, что верю; а теперь, когда все сказано, прощайте, Морис.

Морис вздохнул, но губы его отказывались что-либо произносить. Морис и Фернанда взглянули друг на друга полными слез глазами, и оба почувствовали, что не в силах больше продолжать это свидание. Фернанда встала; Морис, откинув голову на подушку и вытянув на кровати руки, даже не пытался ее удержать. Они в последний раз кивнули друг другу, и разлука — а ей суждено было длиться вечно — произошла в торжественной ночной тишине в смиренном молчании.

XXVI

Возвышенные чувства становятся прибежищем для сильных душ и утешением великих печалей. Это вводит в заблуждение сердце — усилие воли оно принимает за спокойствие духа.

Морис с Фернандой так самозабвенно поддерживали друг друга силою взаимной страсти, свободной от всякого чувственного влияния, что, расставшись, оба ощутили то благостное спокойствие, какое дается в награду за всякую земную жертву. Больной не сводил глаз с двери, закрывшейся за Фернандой, словно искал светящийся след, который оставляют за собой в небе падающие звезды, хотя, может быть, это не что иное, как след пролетевшего ангела.

Что же касается куртизанки, то она уверенно шла к своей комнате, но, едва дойдя до середины коридора, услышала за собой легкие шаги и шелест платья. Она остановилась, и в тот же миг ее с двух сторон заключили в объятия, она услышала голос баронессы, которая, расцеловав ее в обе щеки, воскликнула: "Спасибо! Тысячу раз спасибо!", и почувствовала на своей руке, которую безуспешно пыталась освободить, робкое, признательное прикосновение губ Клотильды, прошептавшей: "Да благословит вас Бог".

— А вы, — сказала Фернанда, — будьте счастливы, пусть счастье, какое я оставляю в вашем доме, искупит то волнение, что я сюда принесла, сама того не ведая.

— Вы ангел, — прошептали два голоса, и Фернанда почувствовала, что может продолжать свой путь.

Войдя к себе в комнату, она опустилась на колени и прочитала молитву, которой ее научили в детстве, и никакие посторонние мысли не отвлекали ее ни от благочестивых помыслов, ни от произносимых ею слов, ни от чувства, какое она в них вкладывала. Общие формулы тем и хороши, что они устремлены к благой цели, подчиняя человеческую гордыню общепринятым правилам, они служат напоминанием о всеобщих бедах, ожидающих всякого чада Небесного Отца, и обещают воздаяние вне зависимости от общественных различий. Все, что ведет к братскому христианскому равенству, к этой отправной точке современного общества, несет человеку спасительное благо, каковым бы ни было его душевное состояние и положение среди людей. Всегда небесполезно соединиться во имя веры со всеми теми, кто страждет, кто верит и надеется, ибо счастье даруется нам другими, а наш эгоизм и по законам Бога и по законам человека всего лишь бесплодное отрицание.

Закончив эту молитву, знакомую ей с детства, Фернанда встала, как в былые времена, свободная духом, ясная умом, с очистившимся сердцем; остановившись на мгновение, она огляделась вокруг с ласковой, грустной улыбкой, накинула на себя шаль, взяла шляпу и едва слышным шагом спустилась в прихожую, где ее должен был ждать камердинер.

— Ну что? — спросила она, увидев его. — Вы нашли экипаж?

— Да, сударыня, — ответил камердинер. — Он там, в нескольких шагах от дома. Мне стыдно признаться в этом, сударыня, но я не сумел найти ни коляски, ни кабриолета, ничего, кроме отвратительного двухколесного фиакра. Боюсь, что вам будет в нем очень неудобно, но так как вы сказали, что хотите уехать во что бы то ни стало…

— Хорошо, хорошо, Жермен, — сказала Фернанда. —

Вы в точности исполнили мои указания. Вы знаете, что мне это нравится. Успокойтесь, все будет хорошо.

— Да и ночь холодная, — продолжал камердинер. — А у вас только шаль, ни меха, ни теплой накидки.

— Это не важно, Жермен, поехали.

Тон, каким Фернанда произнесла эти слова, не позволял больше камердинеру высказывать какие-либо замечания. Поэтому он поспешил вперед, показывая Фернанде дорогу из прихожей во двор и со двора в сад. Слуга г-жи де Бартель держал открытой маленькую калитку, находившуюся в нескольких шагах от дома садовника и ведущую в поле.

Выйдя за эту калитку, Фернанда увидела предназначавшийся ей общественный экипаж. Лошадь трясла бубенчиками, а кучер бил в ладоши, чтобы согреться.

К величайшему стыду Жермена, Фернанда села в этот экипаж и, забившись в угол, погрузилась в свои мысли, не замечая ни постоянных толчков, ни монотонного позвякивания бубенчиков, ни энергичных понуканий кучера. Слишком важное событие совершалось в этот час в ее жизни, чтобы она думала обо всех этих мелких неудобствах. Впрочем, мысль ее работала с таким напряжением, что за все время пути она даже не почувствовала холода, которого опасался Жермен, и, оказавшись у двери своего дома, понятия не имела ни о расстоянии, какое пришлось проехать, ни о времени, какое на это понадобилось.

Проснулись горничные. Фернанда отказалась лечь в постель. Яркий огонь и горячее питье согрели ее; затем, велев придвинуть стол и взяв бумагу, перо и чернила, она написала своему нотариусу, чтобы тот немедленно принял ее по срочному делу.

Забрезжил рассвет. Пока камердинер относил нотариусу послание своей госпожи, получив наказ разбудить его, Фернанда надела самое скромное из своих платьев, сняв то, что на ней было, затем, покончив с этим быстрым переодеванием, велела своей горничной собрать необходимое белье для путешествия на несколько недель.

— Ах, Боже мой! — воскликнула удивленная камеристка. — Вы так внезапно уезжаете.

— Я хочу покинуть Париж в девять часов.

— Если вы собираетесь ехать на воды, — возразила камеристка, — позволю себе заметить, что ваши летние туалеты еще не готовы.

— Я еду не на воды, и мне не понадобятся туалеты.

— Значит, вы просто собираетесь провести одну-две недели за городом?

— Делайте то, что я вам говорю, и не задавайте вопросов, — прервала камеристку Фернанда.

— Может быть, вы мне скажете, какие платья и шляпы я должна упаковать.

— Я прошу лишь самое необходимое белье и больше ничего: легкого чемодана или даже сумки будет вполне достаточно.

— Но вам следовало предупредить меня заранее, — продолжала горничная со свойственным прислуге упрямством.

— Это почему же, мадемуазель, позвольте вас спросить? — спросила Фернанда.

— Потому что я ничего не успела приготовить себе.

— Вы со мной не едете.

Услышав этот короткий, суровый ответ, бедная девушка расплакалась. Фернанда, такая строгая и требовательная со своими слугами, по сути, была добра к ним, и прислуга ее обожала.

— Ах, Боже мой! Боже мой! — воскликнула горничная. — Неужели я имела несчастье не угодить вам?

— Нет, — отвечала Фернанда, тронутая горестным выражением, с каким несчастная служанка произнесла эти слова, — нет, Луиза, вы славная и достойная девушка, напротив: вы служили мне преданно и усердно, и я признательна вам за все заботы. Будьте спокойны, я не останусь неблагодарной, вы получите мои последние распоряжения через нотариуса.

— Но, сударыня, простите, что я снова спрашиваю, только мне кажется, что этот последний вопрос просто необходим: когда придет господин граф, что мне ему сказать?

Фернанда покраснела до корней волос, затем, овладев собой, ответила:

— Вы скажете ему, Луиза, что я уехала из Парижа сегодня утром и никогда больше не вернусь.

Горничная в отчаянии сложила руки.

— А теперь, — сказала Фернанда, — соберите все мои ключи и отдайте мне.

Горничная повиновалась, вручив связку ключей своей госпоже; та приказала оставить ее одну.

Горничная ушла.

Достав маленький позолоченный ключик, который она носила на поясе, Фернанда открыла ящик восхитительного столика розового дерева с инкрустациями из севрского фарфора и, взяв шитый бисером белый атласный мешочек с застежкой, положила его себе в корсет. В этом мешочке хранилось несколько писем, присланных ей Морисом во время их короткой связи. Потом, снова заперев ящик, она взяла связку с ключами и, открыв секретер, сожгла все находившиеся там бумаги, затем достала маленький кошелек, в котором было пять или шесть тысяч франков в банковских билетах, и положила в карман пятьдесят луидоров, найденных ею на дне одного ящика. Вскоре ей сообщили, что экипаж готов; завернувшись в широкую теплую накидку, она вышла и приказала ехать прямо к нотариусу.

Бывают дамские нотариусы, точно так же, как бывают дамские врачи; нотариус Фернанды был элегантный молодой человек лет тридцати — тридцати четырех; его кабинет гораздо более походил на будуар какого-нибудь щёголя, нежели на святилище законоведа; это был один из тех редких счастливчиков, кто мог позволить себе купить собственную контору, не испытывая нужды в чьем-либо приданом, так что, оставшись, по счастью, холостяком, он сохранил возможность быть галантным со своими клиентками. На какое-то время он, подобно всем остальным, уступил всепобеждающему очарованию Фернанды и попытался понравиться ей, возымев надежду преуспеть; но вскоре, однако, понял тщетность своих притязаний и весело смирился со своим поражением; его любовные надежды перевоплотились в искреннюю привязанность, и он стал не только поверенным материальных интересов, но еще и другом Фернанды.

Встревоженный ее посланием, а главное, временем, когда оно было доставлено, он соскочил с кровати, хотя было только семь часов утра, и поспешил привести себя в надлежащий вид, чтобы иметь возможность принять Фернанду.

— Что означает этот ранний визит, дорогая клиентка? — спросил он ее. — Поспешите успокоить меня, ибо я крайне встревожен, тем более что вижу вас уже на ногах; хотя, если вы еще не ложились, это другое дело.

— Успокойтесь, мой дорогой нотариус, — печально улыбаясь, сказала Фернанда, — я еще не ложилась.

— В таком случае попробую успокоиться. А теперь садитесь и рассказывайте, какое дело вас привело, чему я обязан столь приятным пробуждением.

И он придвинул к камину большое элегантное бархатное кресло с мягкой спинкой, положил под ноги Фернанде гобеленовую подушку и сел напротив молодой женщины.

— Выслушайте меня, — сказала Фернанда, — вы больше чем просто мой советчик, вы мой друг; вам одному я могу доверить свои планы, ибо знаю, что вы умеете хранить тайну, как исповедник. К тому же предупреждаю вас: вам одному будет известно то, что я сейчас скажу. И если я буду предана, предательство может исходить только от вас.

— Ах, Боже мой! Такое начало вновь повергает меня в ужас! Вы сегодня пугающе торжественны.

— Дело в том, что я приняла важное решение, дорогой друг, решение бесповоротное, и я с самого начала предупреждаю вас об этом, чтобы вы даже не пытались меня отговаривать.

— Какое решение, Боже мой? Вы хотите стать кармелиткой?

— Я думала об этом, — с улыбкой сказала Фернанда, — но вы же знаете, что я против всяких крайностей. Нет, я только собираюсь покинуть Париж и никогда сюда не возвращаться… Ни слова, друг мой, ничто не заставит меня изменить мое решение. Только вам будет известно место моего уединения; я поселюсь в поместье, купленном вами для меня, куда я хотела удалиться, когда состарюсь. Я приближаю на несколько лет намеченное уединение, вот и все; я уезжаю без сожалений. Теперь давайте посмотрим, что у меня есть, расскажите мне о моих денежных делах. Вы удивлены, не так ли? Я в первый раз говорю с вами таким образом; добавлю, что если я богата, то своим положением полностью обязана только вам. Это позволяет мне вести независимую жизнь, и я вам очень признательна.

Поведение Фернанды было настолько спокойным, а язык таким точным и ясным, что нотариус склонил голову в знак вынужденного согласия. Он понял, что при такой решимости не остается места для возражений, и, не говоря ни слова, пошел за папкой, в которой хранились документы, касающиеся состояния его клиентки; затем, придав своему лицу серьезное выражение, никак не вязавшееся с обычной его галантностью, он заговорил как нотариус, хранитель ценных бумаг, доверенное лицо в финансовых сделках, давая необходимые объяснения без единого ненужного замечания.

— Итак, — сказал он, — вы хотите точно знать, каким движимым и недвижимым имуществом владеете?

— Да, в целом, дорогой друг.

— Во-первых: это поместье, приобретенное от вашего имени два года назад и увеличенное купленными недавно землями.

— Каков его общий доход?

— Двадцать тысяч франков в год; все балки в доме были заменены в ноябре прошлого года.

— Далее?

— Во-вторых: расписка на сумму в сто пятьдесят тысяч франков, ссуженную под первую ипотеку при установленной законом ставке в пять процентов.

— Что составляет в год?

— Семь тысяч пятьсот франков.

— Так, значит, дорогой друг, я действительно богата? — сказала Фернанда.

— Подождите.

— Как, это еще не все?

— В-третьих: государственный трех- и пятипроцентный заем, восемь купонов на общую сумму в десять тысяч франков ренты. Вместе с двадцатью тысячами франков от поместья и с вышеупомянутыми семью тысячами пятьюстами франков это составляет капитал в тридцать семь тысяч пятьсот франков ренты, свободной от всяких обложений и налогов. Такова, дорогой друг, точная картина вашего состояния. Вы довольны?

— Я в восторге, это намного превышает то, на что я надеялась. Теперь, дорогой друг, выслушайте мои последние указания. Вот список вещей, которые я желаю получить; вы видите, кроме спальни в полном виде, какую я хочу иметь там: кровать, картины, драпировки и мебель, — словом, всю, какая она есть, я прошу у вас мое фортепьяно, мои ноты, книги, ящик с красками, мольберт, мои статуэтки и эскизы.

— А со всем остальным что нам делать?

— Подождите. Вот ключ от моего столика розового дерева, которым вы всегда восторгались — с этого момента он принадлежит вам; во втором ящике вы найдете мои драгоценности и бриллианты, продайте их самому честному ювелиру, какого только знаете. Говорю вам это потому, что теперь он обворует не меня, а бедняков моего прихода, которым предназначается выручка от этой продажи.

Нотариус поклонился.

— А другая мебель? — спросил он.

— Тоже продайте, но не на торгах, а всю целиком — Монбро и Гансбергу, у которых я почти все и купила. С этого дохода вы возьмете годовое жалованье для всех моих слуг и вручите им от моего имени.

— Очень хорошо, а остальное?

— Остальное вложите куда-нибудь. Что же касается моего гардероба, то все без исключения принадлежит моим горничным. Для света я отныне мертва. Женщины, которую вы знали, — продолжала Фернанда, заметив удивление нотариуса, — больше не существует, но на смену ей пришла другая; она отвергает ее дурные помыслы и наследует все ее добрые чувства, и поверьте, она никогда не забудет вашего доброжелательного отношения. А теперь, верно, мне следует оставить вам что-то вроде доверенности, полномочий, словом, какую-то бумагу?

— Разумеется, — сказал нотариус. — Но, — продолжал он, не в силах полностью избавиться от сомнения, — возможно, вы передумаете и не разумнее ли будет подождать?

— Вы хотите, чтобы я подвергла себя испытанию, — хорошо, тем лучше. Дайте мне незаполненную доверенность;

сегодня восьмое мая, через полтора месяца вы ее получите. Вы довольны? А теперь раздобудьте- мне пять или шесть тысяч франков золотом, пошлите за почтовыми лошадьми вот с этим паспортом — он еще не кончился, — пускай возьмут по дороге у моего мастера дорожную коляску и ждут у вашей двери.

Нотариус собрался было что-то возразить по поводу столь спешного отъезда, но Фернанда продолжала:

— В Париже можно найти все что угодно и когда угодно: отдайте распоряжения, прошу вас; я знаю, вы достаточно хорошо ко мне относитесь, чтобы простить мне такое обращение с вами.

Нотариус не возразил более ни слова; его камердинеру, человеку неболтливому и сообразительному, было дано задание выполнить все поручения; затем нотариус сел возле своей прекрасной клиентки и, глядя на нее с ласковым состраданием, спросил:

— Что произошло, бедный мой друг?

— Что произошло? — повторила Фернанда. — То, что рано или поздно должно было произойти при моем характере, ведь вам он известен. Сильное потрясение породило в моей душе твердую решимость. Вы прекрасно знаете, мой друг, что я всегда мечтала жить независимой, размеренной жизнью, — так вот, время это настало. Еще вчера я была погружена во мрак, и вдруг сверкнула молния, озарив более счастливые для меня времена; я вспомнила, какой я была и какой должна стать, решение мое было принято и приведено в исполнение без промедлений, и каким бы странным и неожиданным оно ни казалось, оно окончательно и бесповоротно; вы видите, я спокойна и почти счастлива. Что ж, если, чему я, впрочем, не верю, меня одолеет скука, я вернусь в ваш огромный город искать дозволенных развлечений и уподоблюсь мужчине зрелому и рассудительному, ибо мне не суждено вкусить счастья брака и радостей материнства; это единственно возможный для меня выход — ни слова на сей счет, мой друг; может статься, что какой-нибудь мужчина, достаточно безрассудный, пожелает жениться на мне; я буду соблюдать осторожность и никогда не приму такого рода предложения; не следует забывать, что в один прекрасный день кто-то может заставить покраснеть моих детей напоминанием о том, кем была их мать.

Ее белая рука с тонкими пальцами коснулась слегка дрожавшей руки нотариуса.

— Ну что же, — сказала Фернанда, — поддержите меня в моих добрых начинаниях, вы ведь не раз слышали, как я развивала эту теорию?

— Да, — согласился он, — но я никогда не думал, что вы приведете ее в исполнение.

— Вы были вчера в Опере? — спросила Фернанда, изменив внезапно не только тему разговора, но и тон, и манеру поведения. — Что там говорили?

— Там заметили ваше отсутствие.

— В самом деле? Что же тогда скажут завтра? Что я уехала в Лондон или в Санкт-Петербург? Пускай говорят, мой друг, и не забудьте, что я доверила вам свой секрет, полагаясь на вашу честность; пускай говорят что хотят, ну а вы, если соскучитесь без вашей старинной приятельницы, если завещания и брачные контракты дадут вам передышку хотя бы на неделю, приезжайте в мою пустынь.

— Фернанда! Фернанда! Боюсь, вас ждут печальные разочарования.

— Что делать? Тут уж отрекаться не придется, ведь я покинула Париж в присутствии нотариуса. Ах, вот вы и улыбнулись, мой дорогой нотариус; я вижу, ваша светскость не позволит вам благосклонно принять мои разумные доводы, так что мне остается безумствовать и дальше. За этим дело не станет. И все-таки у меня достаточно ясная голова, чтобы стоять на своем. Мало того: так как вы холостяк, и, следовательно, я ни у кого не вызову ревности, прошу вас подать мне завтрак вон туда, поближе к огню: отбивные и холодное шампанское.

— Нет, нет, безумная бедняжка! — со слезами на глазах воскликнул нотариус при виде этой деланной веселости. — Нет, напрасно вы стараетесь, я догадываюсь о том, чего вы не хотите сказать. Ваша улыбка скрывает какую-то сильную и несчастную страсть; неверность какого-то мужчины, которого вы любите, какой-то разрыв, так ведь? Признайтесь мне, умоляю вас. Вы знаете, насколько я вам предан, мои советы идут от сердца. Этот непринужденный тон и обычно несвойственные вам легкомысленные речи выдают вас. Вы хотите скрыть какое-то горе, терзающее ваше сердце; вы пытаетесь наказать себя за вероломство какого-то возлюбленного. Говорите, говорите, прошу вас во имя нашей старой дружбы. Быть может, я смогу все исправить — правду, Фернанда, скажите правду!

— Правду, — отвечала Фернанда с присущим ей милым и серьезным чистосердечием, — я говорила вам ее при всех важных обстоятельствах моей жизни, говорила без прикрас и без надрыва. Я и сегодня рассказала бы вам все без утайки, если бы мой секрет принадлежал только мне, хотя мое откровение все равно ни к чему бы не привело с точки зрения того, что вы имеете в виду, ибо какую помощь может оказать весь ваш опыт в такой неосязаемой материи, как прошлое? Поверьте, мой друг, я говорю искренне; впрочем, какой мне интерес не быть искренней с вами? Я еду по собственной воле, меня никто к этому не принуждает, из Парижа меня гонит отвращение к прошлому, а увлекает за собой надежда на будущее. Добрые намерения ведут к добрым делам. Теперь вы мне верите?

— Приходится, раз вы не хотите сказать ничего другого.

— Вы по-прежнему отказываете мне в завтраке?

Нотариус позвонил и отдал распоряжения. Через десять минут принесли сервированный столик.

Во время этого последнего завтрака Фернанда была на редкость хороша. В порыве невинного кокетства она, казалось, хотела поразить того, кто так хорошо ее знал.

В девять часов во дворе послышался шум въезжавшего экипажа, а через минуту появился камердинер с золотом, о котором просила Фернанда. Все было готово. Фернанда с улыбкой поднялась.

Нотариус все еще не мог поверить, что это не сон и что он вот-вот не исчезнет.

— И одна, совсем одна в таком далеком путешествии! — воскликнул он, увидев, что Фернанда берет накидку и шляпу.

— Я отправляюсь на поиски нового мира, — сказала Фернанда, — и, если я найду его, ничто не должно напоминать мне там старый мир, что я покидаю. Я никого не хочу унижать своим раскаянием. — И она добавила с чарующей грацией: — Возможно, мы видимся в последний раз, так что окажите любезность, потрудитесь проводить меня вниз.

Нотариус проводил Фернанду до самого экипажа.

— Знаете, — сказал он ей, — если бы соседи не собрались у окон посмотреть на нас, я опустился бы на колени, чтобы поцеловать край вашего платья, вы необыкновенная женщина, и я уверен, что за вашей простотой кроется великая самоотверженность.

— Что ж! — ответила Фернанда. — Вместо того чтобы целовать край моего платья, поцелуйте меня. Может, вас это устроит на худой конец.

И она подставила лоб своему достойному другу, а тот прикоснулся к нему дрожащими губами. Событие это, на вид такое обычное, было одним из самых больших потрясений в его жизни.

Какой дорогой поедем из Парижа? — спросил кучер.

— Через заставу Фонтенбло, — ответила Фернанда.

И когда экипаж тронулся с места, она в последний раз протянула через дверцу руку; этот человек, который всегда был только ее другом, запечатлел на ней последний поцелуй.

Затем лошади пустились вскачь; обычно они несутся так, пока не выехали из города, но стоит им оказаться в предместье, и они как бы сами собой замедляют шаг.

В то время как Фернанда выезжала из Парижа через заставу Фонтенбло, г-н де Монжиру въезжал в город через заставу Мен. Он не мог дождаться назначенного часа и отправился требовать отчета у своей прекрасной любовницы за ее исчезновение из Фонтене-о-Роз — исчезновение, которое, впрочем, никого, кроме него, не удивило.

Приехав к Фернанде, пэр Франции застал там лишь слуг, терявшихся в догадках. Ему удалось узнать только одно: госпожа поручила горничной сказать графу, что она покинула Париж и никогда больше туда не вернется. Правда, горничной пришлось повторить эту обескураживающую новость раз восемь или десять: г-н де Монжиру не хотел этому верить.

В отчаянии бросился он к г-же д’Ольне и рассказал ей все, то есть то малое, что ему было известно, допытываясь, не знает ли она чего-нибудь еще. Госпожа д’Ольне знала еще меньше, чем граф, но, как женщина-литератор, тут же стала кричать о безнравственности, обещала все разведать, извратила факты, которые ей удалось собрать относительно этого странного исчезновения, выдумала другие, пытаясь своими собственными измышлениями логически обосновать его, и на другой день все праздные люди элегантного парижского общества и на бульваре Тортони, и в фойе Оперы, и в Жокей-клубе обсуждали исчезновение прекрасной Фернанды. Неделю все жили под этим впечатлением.

Леон де Во и Фабьен де Рьёль удивлены были не меньше, чем остальные. Хотя для них было очевидно, что отсутствие Фернанды связано с теми событиями, в каких они сыграли свою роль в день 7 мая, в день, в течение которого столько всего произошло. Но когда они после этого в первый раз вернулись в Фонтене, им ответили, что г-н Морис все еще болен, г-жа де Бартель не принимает и баронесса находится в Париже, поэтому им, как и всем прочим, пришлось придерживаться лишь предположений.

Госпожа де Нёйи потеряла всякую надежду унизить свою подругу, дав ей почувствовать превосходство, которое дается безупречным поведением и собиралась отыграться на г-же де Бартель и на баронессе. Но, к счастью, баронесса вместе с сыном, пока еще довольно слабым, и сияющей от счастья Клотильдой вскоре опять появилась в свете, чтобы сообщить о своем скором браке с графом де Монжиру; свадьба состоялась 7 июня 1835 года, то есть ровно через месяц, день в день, после визита Фернанды в Фонтене-о-Роз.

А три месяца спустя Морис, как обещала ему Фернанда, получил следующее письмо (оно так и не дало ему никаких сведений относительно ее местопребывания, поскольку на конверте не было штемпеля):

"18 августа 1835 года.

Три месяца прошли с тех пор, как я рассталась с Вами, Морис, и Провидение не обмануло меня. Граф де Монжиру женился на Вашей матушке; на последних бегах на Марсовом поле Вас видели полным здоровья и сил, и если Вы пока еще не признаетесь, что счастливы, то Клотильда уже говорит во всеуслышание, что она счастлива.

Благодарение Господу Богу!

Видите, Морис, я не настолько удалена от Вас и изолирована от мира, чтобы полностью потерять Вас из вида; правда, средь шума, каким продолжает полниться огромное пространство этой вселенной, я прислушиваюсь лишь к тому, что происходит там, где, как я знаю, находитесь Вы.

О Морис! Видно, события того дня направлялись милосердной отеческой рукой, и в своих молитвах, и утром и вечером, я возношу благодарность Господу Богу за то, что он вдохнул в нас мужество поступить так, как мы поступили!

Теперь я должна сдержать свое слово и рассказать Вам о себе.

Живу я в старинном замке, построенном, кажется, при Людовике XIII; стены его красные и серые; на устремленных ввысь крытых шифером крышах стоят флюгеры, поскрипывающие на ветру. К главному входу ведет аллея вязов причудливых, фантастических форм; вечерами, когда мне случается задержаться в какой-нибудь деревне и возвращаться одной, они даже пугают меня.

Вас удивляет, Морис, что я возвращаюсь поздно одна? Я живу среди славных людей и стала, подобно им, сельской жительницей.

А теперь следуйте за мной.

Пройдя по аллее вязов, я вхожу в замок — приходится называть мое жилище так, как это принято здесь, — оставив за собой большую дверь, украшенную гербовым щитом; если бы я разбиралась в геральдике, я сказала бы вам, какое у него поле: лазурное, красное, зеленое или черное — и какой лев на нем изображен: поднимающийся, идущий или готовящийся к прыжку; но так как я в этом не разбираюсь, ограничусь тем, что скажу: на гербе поперечные полосы, а лев стоит с мечом.

Итак, вы видите мою дверь — она находится в конце аллеи вязов и украшена гербом с его вооруженным львом.

Эта дверь ведет в просторный двор, когда-то весь вымощенный; посреди него я велела посадить деревья, а у их подножия — цветы. Экипаж может объехать эти деревья по песчаным дорожкам вдоль живой изгороди из сирени и остановиться перед крыльцом из четырех ступеней; на его перилах возвышаются два льва, похожие на того, что украшает герб, и вооруженные так же как и он, мечами.

Вы ведь знаете вестибюли старинных замков, не так ли? Все отделано потемневшим от времени дубом того теплого и смелого тона, с каким никакая краска не может сравниться.

Вестибюль ведет в огромную столовую; пол ее выстлан черными и белыми плитками, чередующимися, словно клеточки на шахматной доске. Все картины над дверьми изображают сцены охоты на кабанов, оленей, ланей и лисиц. Стены затянуты гобеленами, на которых изображена вся история Моисея. Есть там и Моисей, высекающий воду из скалы поистине прекрасного вида.

Нет нужды говорить Вам, что я никогда не сажусь за стол в этом огромном зале, где разумнее всего было бы собирать на ужин не меньше двенадцати — пятнадцати человек.

Рядом со столовой находится большая гостиная в стиле рококо, Людовика XV или Помпадур, — как Вам будет угодно, — с креслами, канапе и красными атласными шторами с белой вышивкой. Тут цветы, птицы, арабески — всего не перечесть. Это большой зал для приема гостей, а так как я никого не принимаю, то говорю об этом просто для памяти.

Поднимитесь по широким, гладким ступеням — их двадцать, — держась за массивные железные перила, и вы окажетесь на втором этаже; там я и обитаю.

Напротив лестницы — большая дубовая дверь, первая передняя, облицованная панелями, за ней — вторая передняя: я превратила ее в свою столовую.

Маленький круглый столик, печь, спрятанная в своего рода готическом камине; эскиз его сделала я сама, да и лепила почти что сама, зеленые бархатистые обои с большими цветами, прелестные фигурки монахов по образу и подобию тех, что украшают гробницы герцогов Беррийских, гармонирующие со своими подставками, — вот и вся меблировка этой маленькой комнаты.

Слева от гостиной — мое фортепьяно, моя арфа, мои ноты: "Сомнамбула " и "Пуритане ", "Вильгельм Телль ", "Моисей " и "Граф Ори ", весь Вебер.

Справа — моя мастерская с тем же расположением и освещением, что и на улице Сен-Никола, с той лишь разницей, что когда я открываю окно, то вместо дома напротив вижу за деревьями парка восхитительный пейзаж, и если бы я не боялась дать чересчур точное описание, то сказала бы: на горизонте море.

Море — это бесконечность, необъятность, то единственное, что дает наиболее полное представление о Боге.

В этой мастерской, Морис, мой мольберт, мои краски, эскизы, старинная парча, похищенная с картин Паоло Веронезе, и мои статуэтки.

В углу этой мастерской — слушайте внимательно, Морис, — есть маленькая потайная дверка; она открывается при помощи того же секрета, что и та, другая, и ведет в белую спаленку, в маленькую девственную келью, знакомую Вам: та же кровать в алькове, тот же муслин вдоль стен, та же алебастровая лампа на потолке, те же украшения на камине и напротив моей постели, Морис, картина, законченная мною в день второй моей встречи с Вами, на которой изображен Христос, отпускающий грехи Магдалине.

Вот и все, Морис. Второй этаж — это мой, только мой мир, моя вселенная, мое прошлое и будущее, мои радостные и горестные сокровища — все там.

Теперь, когда Вы знаете, где я живу, послушайте, как я живу.

В семь часов утра я встаю, надеваю пеньюар и спускаюсь в парк; деревья, ветерок — все это приветствует утро и возносит молитвы Господу Богу. У меня есть что-то вроде маленькой часовенки, какие встречаются на дорогах Италии; я останавливаюсь возле нее: именно там я почти всегда молюсь, присоединяя свою молитву к молитвам всех, кто молится.

В девять часов я возвращаюсь; в маленькой столовой на втором этаже меня ждет завтрак, состоящий из фруктов и молочной пищи.

Затем, после завтрака, я иду в гостиную и час или два беседую со своим фортепьяно; оно говорит со мной языком лучших творений великих мастеров, и я всегда слушаю его так, словно оно разговаривает со мной впервые.

В полдень, когда свет струится во всей своей чистоте, я иду в мастерскую; там я беседую сама с собой и провожу время до четырех часов; и почти всегда я бываю настолько глубоко погружена в мечты, принимающие для меня реальные очертания, что приходится напоминать мне об обеде, который ждет меня.

После обеда я выхожу, захватив с собой двадцать франков.

Это моя ежедневная милостыня, Морис, ибо я богата; я раздаю ее то в одной деревне, то в другой, а в ответ получаю молитвы — половину их посылаю Вам и Вашей семье.

Потом наступает вечер, и я возвращаюсь той самой аллеей вязов, причудливые, фантастические формы которых, как я уже говорила Вам, так сильно пугают меня.

По вечерам я читаю.

Воскресный день вносит некоторые изменения в мои привычки.

В одиннадцать часов я выхожу из замка и иду к обедне: ее служат в церкви ближайшей деревни. Эта поздняя служба сопровождается иногда органом, на котором по торжественным случаям я играю.

Кюре предлагал приходить служить обедню в часовне замка, но я не позволила священнику утруждать себя из-за такой несчастной грешницы, как я.

В четыре часа открывается парк, и крестьяне в сопровождении двух музыкантов приходят туда танцевать.

Само собой разумеется, я сама оплачиваю музыку и угощаю пришедших прохладительными напитками.

А теперь, Морис, после того как я описала место, где живу, и рассказала о жизни, которую веду, Вы знаете и то и другое не хуже меня.

Только прибавьте к этому вечное пожелание: на нем сосредоточены все мои помыслы и им я заканчиваю и утреннюю, и вечернюю свою молитву — то самое, каким я хочу закончить это длинное письмо: Морис, будьте счастливы.

Ваша Фернанда".

XXVII

Минуло три года с тех пор, как произошли описанные нами события.

Каждый прошедший день был для Фернанды похож на другой, и, к великому удивлению ее нотариуса, не прерывавшего с ней переписку, она так и не появилась вновь в Париже и, казалось, была расположена жить до скончания срока, отведенного ей в этом мире Господом Богом, в соответствии с планом, изложенным ею в день отъезда. За эти три года ни разу не случалось ничего такого, что внесло бы хоть какое-то разнообразие в существование, которое она вела в старом замке. И вот однажды, вернувшись в воскресенье от обедни, она увидела своего управляющего, ожидавшего ее у двери с явно озабоченным видом.

— В чем дело, мой славный Жак, — сказала она ему, — что случилось, почему у вас такой испуганный вид?

— Дело в том, сударыня, — ответил старый крестьянин, — что за время вашего отсутствия произошло что-то странное.

— Что же произошло, мой друг? — с улыбкой спросила Фернанда.

— Я мог бы ничего не говорить вам, и все бы так и осталось, — отвечал Жак, — но, если я плохо поступил, лучше уж сразу отругайте меня, чтобы совесть у меня, по крайней мере, была спокойна.

— Ах, Боже мой! Вы меня просто пугаете, — сказала Фернанда ласково, подозревая, что речь идет всего-навсего о каком-нибудь нарушении установленного ею в доме порядка.

— О! Ничего страшного в этом нет, потому что это был вполне порядочный молодой человек, друг господ де Савене, ваших соседей.

— Ну хорошо, дальше, Жак.

— Так вот, сударыня, этот молодой человек охотился с семи часов утра и, потеряв, по его словам, своих товарищей, очутился в целом льё от места условленной встречи; внимательно оглядев аллею вязов, замок, а главное, герб над дверью, этот молодой человек спросил, кому принадлежит поместье. А так как вы вовсе не запрещали называть свое имя, я ответил, что оно принадлежит госпоже Дю-кудре.

При словах "госпожа Дюкудре" этот молодой человек сильно разволновался.

"Сударь знает нашу госпожу?" — спросил я его.

"Да, — ответил он мне, — хорошо знал прежде".

"Тогда жаль, что госпожа ушла к обедне", — сказал я ему.

"Она ушла к обедне? — воскликнул он. — В соседнюю деревню, не так ли?"

"Да, сударь".

"Послушай, друг мой, — добавил он, — в таком случае ты можешь оказать мне услугу, за которую я буду благодарен тебе всю жизнь".

"Говорите, сударь, и, если это в моей власти, я с большим удовольствием исполню вашу просьбу".

"Я хотел бы посетить замок в отсутствие госпожи Дюкудре".

"Но, — сказал я тогда, — замок не продается, сударь".

"Я это отлично знаю, — ответил он, — но ты не можешь знать, сколько воспоминаний заключено в этом замке".

"Сударь жил здесь в юности?"

"Нет, я даже никогда не бывал в замке, хотя и знаю его, будто вчера отсюда уехал".

"Позвольте вам заметить, сударь, что мне это кажется очень странным"

"Послушай, друг мой, — сказал он, взяв меня за руки, — говорю тебе, мне очень хочется увидеть этот замок, и могу тебя заверить, что никаких неприятностей из-за моего визита у тебя не будет. Но давай договоримся так: не впускай меня в комнаты, пока я заранее не скажу тебе, какая мебель там стоит и какие там обои на стенах".

"Сударь, — отвечал я в замешательстве, — у меня нет разрешения делать то, о чем вы просите".

"Но у тебя нет и приказа не делать этого?"

"Нет, сударь", — отвечал я.

"Хорошо! Еще раз обращаюсь к тебе: сделай то, о чем я тебя прошу. Если бы ты не служил у госпожи Дюкудре, я предложил бы тебе денег, но знаю, что те, кто у нее служат, ни в чем не нуждаются".

"Теперь я вижу, — заметил я, — что вы не солгали, сказав, что знаете госпожу".

"О, это ангел!" — воскликнул он.

Что поделаешь, сударыня, — продолжал управляющий, — я не мог отказать в просьбе человеку, который так о вас говорил.

— Значит, вы согласились? — спросила Фернанда изменившимся голосом, не в силах скрыть своего волнения.

— О Боже мой, сударыня, неужели я плохо поступил? — спросил управляющий.

— Нет, успокойтесь, молодой человек сказал вам правду, он знает этот замок не хуже меня.

— Я сразу это заметил, сударыня, потому что, как только он вошел, он описал мне каждую комнату до того еще, как открылась дверь. Однако он не задерживался на первом этаже, быстро прошел вестибюль, столовую и гостиную, сказав только: "Ваша хозяйка никогда ведь здесь не бывает, не так ли? В основном она живет на втором этаже, на втором этаже ест, занимается музыкой и живописью".

Признаюсь, сударыня, я никак не мог успокоиться, и, если бы охотнику было шестьдесят лет, а не двадцать шесть или двадцать восемь, я бы принял его за колдуна, только колдуны, как известно, всегда старые.

— Продолжайте, мой друг, продолжайте, — сказала Фернанда.

— Тогда он сам открыл дверь, что ведет на лестницу; я пошел впереди, чтобы показывать ему дорогу.

"До второго этажа, — заметил он, — должно быть двадцать ступенек".

"Сказать по правде, никогда их не считал", — отвечал я. — Но тут я в первый раз их сосчитал, и что же — ни на одну больше, ни на одну меньше. Ну разве это не чудо, сударыня?

— Да, — отвечала Фернанда, — однако продолжайте.

— На площадке, так же как и внизу, он описал мне столовую, гостиную и мастерскую. Тогда я открыл дверь, и он вошел. Тут и впрямь было чему удивляться, ведь эти три комнаты вы сами меблировали.

— Да, это удивительно, — согласилась Фернанда, — но продолжайте.

— Ваше фортепьяно было открыто; он сел и сыграл ту же мелодию, которую госпожа играла этим утром. Затем он вошел в мастерскую, сел перед мольбертом, взял палитру и к пейзажу, начатому вами, добавил часовенку с крестом, похожую на ту, что в саду. Потом, наконец, когда я решил уже, что он уходит, он встал и направился прямо в угол мастерской, нажал пружину и — да простит меня сударыня, потому что я ведь и сам не знал, что там спальня, — открыл дверь, но не вошел туда, только встал на колени и поцеловал порог. Потом еще какое-то время постоял на коленях, словно молился. Затем встал, с благоговением закрыл дверь и попросил проводить его в церковь.

У меня не было причин отказать ему в этой просьбе, я пошел впереди. Мы подоспели как раз почти что к возношению даров.

Вы стояли на коленях на своем обычном месте.

Он остановился у входа в церковь, прислонился к одной из колонн и устремил глаза на молящуюся: видно, он узнал вас.

Потом, постояв так молча, он вышел, вырвал листок из бумажника и, написав на нем несколько слов, отдал мне.

"Возьми, мой друг, — сказал он мне, — отдашь эту бумагу госпоже Дюкудре". Затем, в последний раз пожав мне руку, повернул за церковь и исчез.

— А листок? — спросила Фернанда.

— Вот он, — сказал управляющий.

Фернанда взяла его дрожащей рукой и медленно развернула; затем, подняв сначала глаза к небу, опустила их и взглянула на почерк, казалось боясь узнать его.

На листке было написано всего несколько слов:

"Я счастлив.

Морис де Бартель".

— Увы! — с глубоким вздохом сказала Фернанда.

И тихие слезы, которые она не могла удержать, покатились по ее щекам.

"Сесиль ("Cecile") — повесть о трагической любви юной французской аристократки, эмигрировавшей в годы Революции вместе со своей семьей в Англию, а затем так и не сумевшей приспособиться к жизни в наполеоновской Франции; впервые публиковалась под названием "Свадебное платье" ("La robe de noces") в парижском еженедельнике "La Mode" ("Мода") с 15.02.1843 по 25.04.1843.

Первое книжное издание во Франции: Paris, Dumont, 1844, 8vo, 2 v. Время действия: с 20 сентября 1792 г. по 1808 г.

Новый перевод повести на русский язык был сделан специально для настоящего Собрания сочинений по изданию: Michele Levy freres, Paris, 1860 и по нему же сверен.

7… Это происходило в период наивысшего расцвета имперской славы —

между Тильзитским миром и Эрфуртской конференцией. — Тильзит — небольшой город (соврем. Советск Калининградской обл.) в Восточной Пруссии (в то время входившей в Прусское королевство), расположенный при впадении реки Тильзы в Неман.

Здесь 7 июля 1807 г. был заключен мирный договор между Францией и Россией, а 21 июля 1807 г. — мирный договор между Францией и Пруссией, положившие конец войне 1806–1807 гг. между Францией — с одной стороны, Пруссией и Россией — с другой ("Тильзитские мирные договоры"); здесь был подписан также трактат о наступательном и оборонительном союзе между Россией и Францией (7 июля 1807 г.). Поскольку война закончилась полным поражением Пруссии и России, условия Тильзитского мира были чрезвычайно выгодны для Наполеона. Для Пруссии же они были катастрофичны — она теряла все свои владения к западу от Эльбы (они вошли во вновь созданное Наполеном Вестфальское королевство), должна была сократить свою армию до 40 тысяч человек и уплатить огромную контрибуцию. Для России, поскольку Наполеон искал в то время союза с ней, условия были не столь тяжелы, однако ей пришлось признать все изменения, произведенные им в Европе, согласиться на создание Великого герцогства Варшавского (на тех польских землях, что ранее отошли к Пруссии) и пойти на ряд других военных и дипломатических уступок, в том числе фактически дать обязательство примкнуть к континентальной блокаде (Наполеон же обязался поддерживать Россию против Швеции и Турции).

Эрфурт — город в Германии, в бассейне реки Эльба, на реке Гера; административный центр одноименного округа; старинное поселение, с IX в. служившее местом торгового обмена между славянами и франками; с XIII в. находился в зависимости от Майнцского епископства; в 1803–1806 гг. принадлежал Пруссии; в 1806 г. был занят французами; после падения наполеоновской империи вернулся в состав Пруссии и вместе с нею в 1871 г. вошел в состав Германской империи.

Здесь с 27 сентября по 14 октября 1808 г., спустя год после подписания Тильзитского мира, проходил съезд немецких вассалов Наполеона I (или, как его называли, Эрфуртский конгресс, парламент монархов); на нем присутствовали короли Баварии, Саксонии, Вестфалии, Вюртемберга и множество более мелких немецких властителей. Главным событием съезда была проходившая в эти дни встреча французского и русского императоров — Наполеона I и Александра I. Именно здесь были приняты важные для Наполеона I решения. 30 сентября между Россией и Францией было подписано секретное соглашение (Эрфуртская конвенция 1808 г.), статьи которого устанавливали тайный оборонительный союз против Австрии, что было необходимо Наполеону для сдерживания ее все возраставших реваншистских настроений, а также ввиду начавшегося завоевания им Испании.

… На втором этаже дома МП по улице Тэбу… — Улица Тэбу расположена в северной части старого Парижа, у кольцевой магистрали Бульваров; названа в честь секретаря парижского суда Жюльена Тэбу; сформирована в 1773–1781 гг.; реконструирована в 1846 и 1861 гг.

… отделанный великолепными валансьенскими кружевами пеньюар из индийского муслина… — Валансьенское кружево — знаменитый вид плетеного кружева; свое название получило от места его изготовления — старинного французского города Валансьен, расположенного в департаменте Нор, на реке Эско (Шельда), у границы с Бельгией.

Муслин — мягкая тонкая ткань (хлопчатобумажная, шерстяная или шелковая), получившая название от иракского города Мосул.

… понятие о красоте, существовавшее в ту эпоху, когда картины Давида едва ли не всю Францию подчинили вкусам греков, столь успешно преданным забвению при двух предыдущих монархах… — Давид, Жак Луи (1748–1825) — знаменитый французский художник; в годы Революции депутат Конвента, близкий к Робеспьеру; написал ряд картин большого общественного значения (в том числе на темы античной истории); инициатор создания Музея Лувра; в годы Империи — придворный живописец Наполеона.

Во Франции накануне и во время Революции было весьма распространено увлечение античностью и ее героикой: перенимались имена, элементы костюма, воинская атрибутика и политические термины; образы древности широко использовались в искусстве, идейной и политической борьбе.

Предыдущие монархи: Людовик XIV (1638–1715) — король Франции с 1643 г., на время царствования которого приходится расцвет, французского абсолютизма и торжество гегемонии Франции в Ев-pone; в истории культуры "век Людовика XIV" (или "Великий век") отмечен блистательным расцветом французской литературы и искусства классицизма;

Людовик XV (1710–1774) — король Франции с 1715 г., который с 40-х гг. вел чрезвычайно аморальный образ жизни.

… представая то робкой девственницей, а то неистовой вакханкой… — Вакханки (или менады) — почитательницы греко-римского бога виноделия и вина Вакха (Бахуса, Диониса), которые принимали участие в римских мистериально-оргиастических празднествах в его честь (вакханалиях), сопровождавшихся разгулом и развратом участников.

… Женщина эта была одной из самых модных актрис Комеди Фран-сез… — Речь идет о всемирно известном театре Комеди Франсез (официальное название — театр Французской комедии), основанном королевским указом 18 августа 1680 г.; театр известен постановкой пьес классического репертуара, в частности комедий Мольера.

… тонкие колонки коринфского ордера… — Ордер — здесь: вид архитектурной композиции, состоящий из вертикальных несущих частей (опор в виде колонн, столбов) и горизонтальных несомых частей.

Коринфский ордер — самый поздний из трех ордеров в античной архитектуре, возникший во второй пол. V в.; от дорического и ионического ордеров (возникших в первой пол. VI в. до н. э.) отличается большей утонченностью и изяществом.

… их золоченую капитель венчал фриз искусственного мрамора… — Капитель — верхняя часть колонны, отличающаяся от ее основной части большей шириной и более сложной формой и располагающаяся под горизонтальным перекрытием.

Капитель коринфского ордера — резная, напоминающая крону листьев зубчатой травы.

Фриз — часть горизонтальной композиции, венчающей колонну, обычно трехчленной: над фризом находится карниз, а под ним — архитрав (но не всегда).

… в стиле помпейской настенной росписи… — Речь идет о живописи, которая была обнаружена при раскопках древнего города Помпеи, располагавшегося на юге Италии, в окрестности соврем. Неаполя, у подножия вулкана Везувий. Эти места вначале населяло латинское племя осков, в VII в. до н. э. их завоевали этруски, а в VI в. до н. э. — самниты; город испытал культурное и политическое влияние греческих колоний, находившихся на юге полуострова, а в III в. до н. э. подпал под влияние Рима и постепенно стал провинциальным римским поселением, куда приезжала отдыхать римская знать и где она покупала земли и строила виллы. В 63 г. город был разрушен землетрясением, но заново отстроился. В 79 г. мощное извержение Везувия засыпало город пеплом и шлаком. Небольшие постройки, нижние этажи зданий и улицы пострадали незначительно и оказались под слоем вулканических пород толщиной от 4 до 7 м, что в сочетании с климатом создало благоприятные условия для сохранения остатков города. Вскоре он был заброшен, и в средние века было забыто даже место, где он находился. В XVI и XVIII вв. при проведении земляных работ были обнаружены случайные находки. Впервые раскопки стали проводиться в сер. XVIII в., в правление неаполитанского короля Карла III (1716–1788; правил в 1735–1759), но бессистемно, затем более интенсивно в 1808–1815 гг., в годы правления в Неаполе Иоахима Мюрата (см. примеч. к с. 13). Масштабные серьезные раскопки начались после объединения Италии в 1861 г. Только тогда появилась возможность увидеть не только крупные монументальные древние постройки, но и образчик римского города, его быт, улицы, частные жилища с их убранством и отделкой. Большой интерес вызвала хорошо сохранившаяся настенная роспись, украшавшая стены домов. Она была очень красочной: на однотонном ярком фоне (красном или желтом) изображались мифологические и жанровые сюжеты — летящие фигуры, фантастические плоды, разнообразные пейзажи. Некоторые настенные рисунки в Помпеях откровенно непристойны.

… было изображено множество амуров с луками и колчанами… — Амур (гр. Эрот) — одно из божеств любви в античной мифологии; часто изображался в виде шаловливого ребенка с луком, стрелы которого, попадая в сердце, вызывают у человека любовь; в более поздние времена возникло представление о существовании многих амуров.

… а также алтарей, посвященных Гименею и Верности… — Гименей в греческой и римской мифологиях — божество брака; сын бога Аполлона, покровителя искусств и одной из муз; по другому мифу — сын Диониса и Афродиты, богини любви и красоты. На помпейских фресках он изображался обнаженным юношей, украшенным гирляндами цветов, со свадебным факелом и венком в руке.

… золотой орнамент, состоявший из тирса Бахуса и масок Талии и Мельпомены… — Тирс — жезл Диониса и его спутников; изображается в виде посоха, увитого плющом, листьями винограда и увенчанного сосновой шишкой.

Талия и Мельпомена — в античной мифологии музы, покровительницы искусств: Талия ("Веселая") — покровительница комедии, атрибут ее — комическая маска; Мельпомена — покровительница трагедии, изображалась в венке из плюща, с трагической маской и с палицей в руке.

В греческой мифологии было девять муз — покровительниц искусств, поэзии и наук (истории и астрономии), и разграничений между ними не было; лишь позднее, в эллинскую и римскую эпохи, появились различия в их призваниях и в их изображениях.

… если не считать их необычной формы и афинских орнаментов на них… — Вероятно, имеются в виду древнегреческие орнаменты, отличавшиеся разнообразием цветов и изображений (человеческие и геометрические фигуры, стилизованные элементы растительного мира и др.). Мастера Древней Греции, в которой Афины были одним из главных художественных и ремесленных центров, достигли в построении орнаментов большой ясности и стройности, разработали многие художественные приемы орнаменталистики и оказали огромное воздействие на ее последующую историю.

9… часы в виде большого круглого щита — возможно, Ахиллова… — Ахилл (Ахиллес) — в древнегреческой мифологии и в "Илиаде" Гомера храбрейший из греческих героев, осаждавших Трою. Важный эпизод "Илиады" — поединок Ахилла с вождем троянцев Гектором, убившим его любимого друга Патрокла. Доспехи Ахилла для этого боя выковал Гефест, бог-кузнец и покровитель ремесел (его просила об этом морская богиня Фетида, мать Ахилла). Об этих доспехах говорится в "Илиаде" как о дивном произведении искусства. На щите были изображены сюжеты космического и земного характера: в центре его — земля, небо, море, солнце, луна, звезды, по краям — "поток Океан", обтекающий Землю, а по окружности — картины человеческой жизни: мира и войны, веселья и раздоров, труда и отдыха (XVIII, 478–607).

… оттенялось блеском, грацией и красотой обитавшей там сирены… — Сирены — в древнегреческой мифологии сказочные существа, полуптицы-полуженщины, которые своим пением завлекали мореходов и губили их. В переносном смысле сирена — коварная обол ьстител ьн ица.

… думала лишь о том, как ей лучше набросить на себя пеплум или уложить складки туники… — Пеплум — в античности женская верхняя одежда из легкой ткани в складках, без рукавов, надевавшаяся поверх туники.

Туника — нижняя одежда из льна или шерсти у древних римлян; род длинной рубашки.

… горничная с весьма непринужденным видом, вполне подходящим как для доверенной трагедийной наперсницы, так и для комедийной субретки: Йемена и Дорина в одном лице, советчица и хранительница секретов. — Субретка — в комедиях XVII–XIX вв. бойкая, находчивая служанка, поверенная секретов госпожи.

Йемена — в греческой мифологии одна из дочерей фиванского царя Эдипа, известного своей трагической судьбой; персонаж трагедий "Антигона" (ок. 441 г. до н. э.) и "Эдип в Колонне" (поставлена в 401 г. до н. э.) древнегреческого поэта-драматурга Софокла (496–406 до н. э.), использовавшего в них народные мифы и сказания; олицетворяла характер робкий и нерешительный, однако была предана отцу и верна своему долгу перед ним. Когда слепой Эдип был изгнан из Фив и странствовал в сопровождении другой своей дочери, Антигоны, Йемена оставалась дома и посылала отцу и сестре известия о событиях в родном городе. Она же перед смертью Эдипа прибыла к нему и сообщила о том, что надвигается война между его сыновьями, вступившими в спор за отцовское наследство.

Дорина — героиня комедии "Тартюф, или Обманщик" (1664) Мольера (см. примеч. к с. 208), служанка жены хозяина дома; жизнерадостная, умная и деятельная, она дополняет галерею образов людей из народа, созданных Мольером.

10… у него в петлице ленточка ордена Почетного легиона. — Национальный орден Почетного легиона был учрежден первым консулом Бонапартом в 1802 г., а первые награждения им состоялись в 1804 г.; высшая награда Франции по настоящее время; имеет пять степеней; знак его представляет собой пятиконечный крест белой эмали на красной ленте; кавалеры ордена носят на повседневной одежде только небольшую красную ленточку, а при обладании высшими его степенями — розетку. По замыслу Почетный легион должен был строиться по образцам средневековых военно-монашеских орденов и состоять из 16 когорт, в каждую из которых входили 350 легионеров, 30 офицеров, 20 командоров и 7 старших офицеров. Из числа последних составлялся также Большой совет. Впоследствии эта организация ордена значительно изменилась, однако иерархия наград в принципе осталась той же. Награждение орденом Почетного легиона было связано с определенными правами и преимуществами (возрастающими вместе со степенью награды).

11… то же самое случилось у меня с Жеромом… — Вероятно, имеется в виду Жером Бонапарт (1784–1860) — младший брат Наполеона 1, король Вестфальский в 1807–1813 гг.; в 1799 г. по настоянию брата поступил солдатом в кавалерию; в 1800–1806 гг. с успехом служил на флоте, был морским офицером, контр-адмиралом (1806); затем

, вернулся на сухопутную службу, участвовал в наполеоновских войнах; командовал корпусом в 1812 г., но император отстранил его от командования за допущенные ошибки; в 1803 г. женился на американке Элизе Паттерсон, однако по требованию Наполеона их брак был расторгнут, и в 1807 г. Жером стал мужем принцессы Екатерины Вюртембергской. Лишившись Вестфалии, Жером в период Ста дней присоединился к брату, был легко ранен при Ватерлоо; после падения Империи жил в почетном плену у своего тестя короля Вюртембергского, а затем в Австрии и Италии; незадолго до Февральской революции 1848 года вернулся во Францию. Его племянник Луи Наполеон Бонапарт, президент республики, затем император Наполеон III, сделал его маршалом Франции (1850) и председателем Сената (1852).

12… это вы, дорогой принц?… его императорское высочество находится в моем доме… — Имеется в виду Евгений (Эжен) Богарне (1781–1824) — пасынок Наполеона I, сын его первой жены Жозефины Богарне; участвовал во всех военных кампаниях Наполеона, начиная с 1796 г.; за участие в битве при Маренго (1800) получил чин полковника консульской гвардии; после восхождения Наполеона на императорский трон получил титул принца Французской империи под именем Евгения Наполеона Французского; с 1805 по 1814 гг. — вице-король Италии; в 1806 г. женился на дочери баварского короля Августе Амелии; после отступления армии Наполеона из России принял командование над ее остатками; в 1813 г. воевал под командованием императора в Германии; в 1813–1814 гг. сражался против войск союзников в Италии и прекратил сопротивление только после отречения Наполеона; затем получил от своего тестя титул герцога Лёйхтенбергского и жил в Баварии.

… продолжаю обращаться к вам, как прежде, словно вы все еще простой полковник консульской гвардии. — Консульская гвардия — соединение численностью в 7 000 человек, состоявшее из всех родов войск; сформирована Наполеоном из полка конных гренадеров бывшей гвардии Директории и других верных ему полков после государственного переворота 18 брюмера (9 ноября 1799 г.). В 1805 г. консульская гвардия была преобразована в императорскую. Богарне командовал в императорской гвардии полком конных егерей, исполнявших роль разведчиков. Этот полк начиная с 1796 г. сопровождал Бонапарта во всех походах.

… зато был Понятовский. — Понятовский, Юзеф Антоний, князь (1763–1813) — польский военный и политический деятель, происходивший из высшей аристократии, племянник польского короля в 1764–1795 гг. Станислава Августа Понятовского; в 1778–1789 гг. служил в австрийской армии и получил чин полковника; с отличием участвовал в боях против России в 1792 г. и в национальном восстании 1794 г., после чего до 1798 г. был в эмиграции; в 1806 г. во время войны с Францией формировал по поручению прусского короля в Варшаве польские войска, но, получив обещание Наполеона передать ему польскую корону, перешел на его сторону; с 1807 г. военный министр Великого герцогства Варшавского; участвовал в 1809 г. в войне с Австрией; во время нашествия Наполеона на Россию командовал польским корпусом в составе трех дивизий, из которых вернулись всего две тысячи человек; с заново сформированным корпусом сражался в 1813 г. в Германии на стороне Наполеона; за успешные действия во время сражения при Лейпциге получил маршальский жезл; при отступлении от Лейпцига командовал арьергардом и был ранен; будучи отрезан от главных сил и не желая сдаваться, пытался переплыть реку Эльстер и утонул.

… Вы были очаровательной Заирой и восхитительной Роксоланой. — Заира — героиня одноименной трагедии Вольтера (см. примеч. к с. 178). Первая постановка "Заиры" состоялась на сцене театра Французской комедии в 1732 г. и прошла с триумфом; среди более 55 опубликованных и поставленных Вольтером пьес она пользовалась наибольшим успехом и оценивалась современниками как шедевр, вершина его драматического искусства. "Заира" прочно вошла в репертуар французских театров XVI11 в. и удерживается на сцене театра Французской комедии до настоящего времени. Место действия трагедии — Иерусалим, время действия — крестовые походы. Султан Оросман собирается взять в жены пленницу, француженку Заиру, но религиозный фанатизм отца и брата Заиры, которые препятствуют ее браку с мусульманином, приводит к трагической развязке. В репертуаре Комеди Франсез, относящемся ко времени действия повести, не удалось найти пьесы, персонажем которой выступает Роксолана (Roxelane).

Историческая Роксолана (ок. 1505 — ок. 1559) — любимая жена султана Сулеймана I Кануни (1495–1566; правил с 1520 г.), мать султана Селима II (1524–1574, правил с 1566 г.); по некоторым источникам, была русского происхождения, по другим — итальянского; была похищена и привезена в гарем Сулеймана в 1520 г.; сумела добиться огромного влияния на султана; чтобы обеспечить трон своему сыну, устранила других сыновей Сулеймана (старший, Мустафа, был казнен, а младший, Баязет, бежал в Персию и был убит) и даже готовила заговор против самого султана.

Возможно, однако, что здесь имеется в виду Роксана (Roxane) — героиня трагедии французского драматурга Жана Расина (1639–1699) "Баязет", рисующей конфликт между эгоистическими страстями и нравственным долгом.

… Умер Дюрок? — Дюрок, Жеро Кристоф Мишель (1772–1813) — французский военачальник; сблизился с Бонапартом в Тулоне, участвовал в походах в Италию и Египет; после 18 брюмера стал бригадным генералом, затем — дивизионным; сражался под Аустерлицем, Эслингом, Ваграмом; пожалован титулом герцога Фриульского; исполнял ряд дипломатических миссий; был маршалом императорского двора и пользовался большим доверием Наполеона; смертельно ранен в битве при Бауцене в мае 1813 г.

… Или разорился Мюрат? — Мюрат, Иоахим (1767–1815) — французский полководец, маршал Франции (1804); один из талантливейших сподвижников Наполеона; выдающийся кавалерийский начальник; сын трактирщика, начал службу солдатом, с 1796 г. генерал; получил от Наполеона титулы герцога Юлиха, Клеве и Берга и короля Неаполя (1808–1815); был женат на Каролине Бонапарт (1782–1839), сестре императора; в 1814 г. изменил Наполеону и сохранил свое королевство; во время Ста дней поддержал Наполеона, но был разбит и лишен королевства; при попытке вернуть престол был взят в плен и расстрелян.

… он ведь великий герцог, не так ли? — Мюрат был государем Великого герцогства Бергского — старинного немецкого феодального владения на правом берегу Рейна со столицей в Дюссельдорфе; с 1423 г. оно состояло в унии с герцогством Юлих, в 1614 г. перешло к Пфальц-Нёйбургскому дому, а в 1806 г. было уступлено Наполеону и стало великим герцогством, отданным сначала Иоахиму Мю-рату, а в 1809 г. — сыну Луи Бонапарта, короля Голландии; с 1815 г. вошло в состав Пруссии.

… или королем, как Жозефа… — Имеется в виду Жозеф Бонапарт (1768–1844) — старший брат Наполеона I, французский генерал и государственный деятель; в 1806–1808 гг. король Неаполитанский, в 1808–1813 гг. король Испании; в 1814 г., имея титул наместника, возглавлял правительство в Париже и своими неудачными действиями способствовал капитуляции столицы; после отречения Наполеона эмигрировал, но вернулся во время Ста дней; вслед за окончательным падением Империи жил в США, затем вернулся в Европу; умер во Флоренции; оставил мемуары и обширную переписку, изданные в сер. XIX в.

… вы как всегда великодушны, не то что ваш император. — Имеется в виду Наполеон I Бонапарт (1769–1821) — французский государственный деятель и полководец, реформатор военного искусства; родился в Аяччо (Корсика), за взятие Тулона (17 декабря 1793 г.) произведен в бригадные генералы; приобрел особенную популярность после Итальянской кампании 1796–1797 гг.; вернувшись из Египетского похода, произвел государственный переворот 18 брюмера (9 ноября 1799 г.) и установил режим личной власти — т. н. Консульство; в 1804 г. был провозглашен императором Наполеоном I; потерпев поражение в кампаниях 1813 и 1814 гг. против антифран-цузской коалиции, отрекся от престола в апреле 1814 г. и по договору с союзниками получил в управление остров Эльба; попытался вернуться к власти, высадившись во Франции 1 марта 1815 г. (в истории этот период называется "Сто дней"); после битвы при Ватерлоо (18 июня 1815 г.) снова отрекся от престола, сдался англичанам и провел остаток дней у них в плену на острове Святой Елены.

Наполеон серьезно интересовался положением дел в Комеди Фран-сез, был близок с некоторыми из актрис театра и не раз выражал недовольство ссорами и интригами в нем. Во время его правления был выработан статут театра, называемый Московским, т. к. он был утвержден императором осенью 1812 г. в Москве; по этому статуту театр Французской комедии управляется до сих пор.

… я хочу покинуть Францию и уехать в Милан. — Милан — старинный город на севере Италии, центр Ломбардии; в средние века — городская республика и самостоятельное герцогство; в 1525 г. попал под власть Австрии; с 1797 г. стал столицей зависимых от Франции Цизальпинской и Итальянской республик и Итальянского королевства (с перерывом в 1799–1800 гг., когда был занят русско-австрийскими войсками); с 1815 г. снова попал под австрийское иго; в 1859 г. вошел в состав Сардинского, а в 1861 г. — единого Итальянского королевства.

…Я приехал в Париж прежде всего затем, чтобы набрать труппу, а потом собираюсь в Эрфурт и Дрезден! — Съезд немецких монархов в Эрфурте (см. примеч. к с. 7) сопровождался необычайными празднествами. Наполеон, стараясь с блеском и пышностью обставить конгресс, направил в Эрфурт батальон гренадер императорской гвардии, туда была отправлена лучшая часть дворцового убранства и по распоряжению императора прибыла труппа театра Французской комедии во главе с Тальм&.

Дрезден — крупный промышленный город и крепость в Восточной Германии; с кон. XV в. резиденция владетелей Саксонии; с нач. XIX в. столица Саксонского королевства; известен своими дворцами и богатой картинной галереей, собранной курфюрстами в XVIII в.; расположен в 180 км к востоку от Эрфурта.

… Я знаю, что Марс, Жорж и Тальма едут… — Марс, Анна Франсуаза Ипполита (настоящая фамилия — Буте; обычно ее называли мадемуазель Марс; 1779–1847) — знаменитая французская драматическая актриса; долго исполняла первые роли на сцене Комеди Франсез; ее грация, естественность, остроумие и разнообразный репертуар обеспечивали ей большой успех у парижской публики и при дворе Наполеона; оставив сцену, преподавала драматическое искусство в Парижской консерватории; оставила записки о своем времени, изданные в 1849 г.

Жорж, Маргарита Жозефина (настоящая фамилия — Веймер; 1787–1867) — французская трагическая актриса, прославившаяся исполнением ролей в классицистических трагедиях и пьесах романтического репертуара; начала выступать на сцене с пятилетнего возраста в детских ролях, в 1802 г. дебютировала на сцене Комеди Франсез; выступала вместе с Тальма; ее величественная красота, высокий, звучный голос покоряли современников; в 1808 г. неожиданно уехала в Россию и четыре года выступала на русской императорской сцене Москвы и Санкт-Петербурга; в 1812 г., в обстановке приближающейся войны, вернулась в Париж и снова блистательно выступала на сцене театра Французской комедии; после падения Наполеона вынуждена была оставить театр и с 1818 г. выступала с труппой в провинции; с 1822 г. играла на сцене парижского театра Одеон; в 1828 г. поступила в театр Порт-Сен-Мартен, где играла в

23-878 жанре романтической драмы (в том числе и в пьесах Дюма), сохраняя и в этом новом направлении возвышенное благородство и трагическое величие в исполнении образов своих героинь.

Тальма, Франсуа Жозеф (1763–1826) — выдающийся французский трагический актер, реформатор театрального костюма и грима; в 1787 г. дебютировал в Комеди Франсез; в 1791 г. возглавил труппу революционно настроенных артистов, покинувших этот театр и основавших театр Республики; в 1799 г. вернулся в Комеди Франсез; прославился как актер классицистической трагедии. Свои впечатления об игре Тальма и знакомстве с ним Дюма описывает в своих "Мемуарах" (LXV–LXVI); Дюма опубликовал мемуары Тальма (1849), где немало страниц написал он сам.

Отправляя Тальма в Эрфурт, Наполеон напутствовал его словами: "Мой дар вам — партер из королей". Знакомство Наполеона и Тальма началось еще во времена термидорианской реакции, когда после падения якобинской диктатуры и свержения Робеспьера Наполеон оказался в трудном положении из-за своих связей с братом Робеспьера — Огюстеном Жозефом. Тогда Тальма оказал ему помощь. Став консулом, а затем императором, Наполеон не забыл этого и всегда покровительствовал Тальма, часто вызывал его вместе с труппой театра в свою военную ставку.

…Я все улажу с Ровиго. Полагаю, это его дело. — Имеется в виду Анн Жан Мари Рене Савари, герцог Ровиго (1774–1833) — французский генерал и политический деятель; участник революционных и наполеоновских войн; с 1800 г. адъютант и доверенное лицо Наполеона; в 1802 г. был назначен начальником тайной полиции, в 1804 г. раскрыл заговор роялистов, в том же году руководил захватом герцога Энгиенского и судом над ним; в 1807–1808 гг. был послом в Петербурге, в сентябре — октябре 1808 г. сопровождал Наполеона в Эрфурт; получил герцогский титул в 1808 г. (Ровиго — город на севере Италии, в области Венето); в 1810–1814 гг. министр полиции; был искусным и жестоким исполнителем повелений Наполеона, доверявшего ему самые деликатные дела; во время Ста дней поддержал императора и был начальником жандармерии; в 1815–1816 гг. был в плену у англичан, но бежал оттуда; в 1830–1833 гг. командовал войсками, которые вели колониальную войну в Алжире; запятнал себя чрезвычайно жестоким обращением с местным населением; автор интересных мемуаров, восхваляющих Наполеона (1828).

… Я хону посмотреть "Тамплиеров"… — "Тамплиеры" — трагедия, которую сочинил Франсуа Жюст Мари Ренуар (1761–1836), французский поэт, драматург, филолог и общественный деятель. Автор предложил ее театру Французской комедии, но она осталась лежать там под сукном. Познакомившись с содержанием этой пьесы, Наполеон был поражен ясностью и мощью ее стихов и, лично встретившись с драматургом, дал ему несколько советов. По распоряжению императора "Тамплиеры" были поставлены в театре Французской комедии 14 мая 1805 г., и в одной из главных ролей выступал Тальма. Постановка имела ошеломляющий успех. Не без влияния этого обстоятельства через два года, в 1807 г., Ренуар был избран членом Французской академии по классу французской литературы и стал ее непременным секретарем в 1817–1826 гг. Ни одно из дра-

матургических произведений и поэм, написанных Ренуаром до и после "Тамплиеров", не имело такого успеха. Сюжет трагедии построен на историческом факте — разгроме ордена тамплиеров (средневекового духовно-рыцарского католического ордена) французским королем Филиппом IV Красивым, который в 1307 г. возбудил против ордена судебный процесс, обвиняя его в ереси; в 1310 г. был казнен великий магистр и многие другие рыцари, а в 1312 г. папа упразднил орден. В трагедии содержались намеки на современную Ренуару действительность: образ сильного и имеющего большие заслуги перед страной короля ассоциировался с Наполеоном I, который в 1801–1804 гг. проводил реорганизацию католического культа во Франции, пресекая всякие попытки проявления самостоятельности со стороны духовенства и ставя церковь под контроль государства.

… Боюсь, не постигла бы наш бедный Французский театр участь кофеен времен Людовика Пятнадцатого. — Возможно, речь идет о широком распространении кофейных заведений во Франции в годы царствования Людовика XV (см. примеч. к с. 7). Кофейни приобрели во Франции в XVIII в. большую популярность у литераторов и политических деятелей и превратились в места их постоянных собраний, своего рода литературно-политические клубы. К концу века их было около девятисот; некоторые из них приобрели мировую известность. Эти заведения пришли в упадок в годы Революции, но возродились в XIX в. и при Реставрации и Июльской монархии снова стали популярны.

16… даже в Нанси, краю чудес такого рода, возможно не видели ничего подобного этому платью… — Нанси — старинный город в 280 км к востоку от Парижа; до сер. XVIII в. столица герцогства Лотарингия, а с конца столетия административный центр департамента Мёрт-и-Мозель; издавна славился изготовлением самых различных тканей (муслина, фланели, шерстяных и хлопчатобумажных и др.) и украшений для их отделки, а также художественными промыслами.

18 …но тысяча экю! — Экю — старинная французская монета, до 1601 г. чеканившаяся из золота, а с 1641 г. — из серебра; стоила три ливра; с нач. XVIII в. в обращении находились экю, стоившие шесть ливров; здесь это слово означает счетную единицу: тысяча экю равняется трем тысячам франков.

19… императрица пожелала увидеть девушку. — Имеется в виду императрица Жозефина Богарне, урожденная Таше де ла Пажери (1763–1814) — первая жена императора Наполеона I; родилась на Мартинике; в 1779 г. вышла замуж за виконта Александра Богарне — генерала, казненного в 1794 г. по обвинению в измене, и имела от него двух детей; стала женой генерала Бонапарта в 1796 г.; императрица с 1804 г.; поскольку ее брак с Наполеоном был бездетным, император, нуждавшийся в наследнике, развелся с ней в декабре 1809 г.

…в доме номер пять по улице Кок… — Полное название этой улицы — Кок-Сент-Оноре; она находилась в центре старого Парижа, у северной стороны королевского дворца Лувр; название получила от старинного парижского семейства Ле Кок, которое владело здесь

23* домами, и находящейся поблизости большой улицы Сент-Оноре; ныне не существует: она вошла в проложенную в 1854 г. улицу Маренго.

… Через неделю в спектакле "Философ, сам того не зная" Фернанда появилась в платье с такой чудесной вышивкой, что прокатился слух, будто это подарок самого султана Селима очаровательной Роксолане. — "Философ, сам того не зная" — драма, которую сочинил Мишель Жан Седен (1719–1797), французский драматург, член Французской академии (1786), в прошлом каменщик; была поставлена в театре Французской комедии в 1765 г. и имела огромный успех. Седен испытывал в своем творчестве большое влияние французских просветителей. Его драма стала первым в истории французского театра образцом реалистической "серьезной комедии". В самом ее названии выражена главная идея: средний человек общества, сам того не подозревая, становится "философом" — человеком, преодолевающим сословные предрассудки и борющимся за торжество просветительских нравственных идеалов. Эта пьеса удерживается в репертуаре театра Французской комедии до настоящего времени.

Султан Селим — вероятно, имеется в виду современник событий, описанных в настоящей повести, турецкий султан Селим III (1761–1808; правил в 1789–1807 гг.), который пытался укрепить распадавшуюся Турецкую империю при помощи административных и, главным образом, военных реформ, предусматривающих, в частности, создание регулярной армии и замену ею янычарского корпуса; был свергнут с престола в результате восстания противников его политики, в основном янычар.

Застава Сен-Дени — здание для взимания таможенных городских пошлин, сооруженное на северной окраине тогдашнего Парижа, на пересечении улицы Предместья Сен-Дени и бульвара де ла Ша-пель.

… с явным намерением выбраться из столицы, что в пору массовой эмиграции было делом нелегким… — Французская революция вызвала массовую эмиграцию людей, связанных со старым порядком или выступивших против революционных преобразований, т. е. дворян, офицеров армии и флота, священников, отказавшихся признать реформы и др. Эмиграция началась уже в первые дни Революции — летом 1789 г., когда Париж покинули многие принцы крови и представители придворной аристократии. По мере углубления Революции круг эмигрантов расширялся, а число их все увеличивалось. После начавшегося осенью 1789 г. постепенного слома феодальных отношений в деревне в ряды эмигрантов влилось провинциальное дворянство. Попытка бегства короля в 1791 г., поддержанная частью армии, а также начавшаяся в 1792 г. реорганизация армии в связи с войной с первой коалицией европейских держав вызвали эмиграцию офицерства. Особенно способствовал эмиграции революционный террор, развертывавшийся с осени 1792 г., после свержения монархии. В это время были вынуждены бежать даже некоторые деятели первого периода Революции.

Многие из эмигрантов сразу же начали активную борьбу против Французской революции, выразившуюся в создании политических организаций и вооруженных формирований, в контрреволюционной пропаганде, шпионаже, интригах с иностранными дворами. Французское правительство и местные революционные власти пытались пресекать действия эмигрантов, следили за лицами, с ними как-то связанными, и препятствовали дальнейшей эмиграции, служившей пополнению рядов контрреволюции.

… рядом находился пост национальных волонтёров… — Разложение французской армии в результате Революции и угроза войны потребовали усиления вооруженных сил страны, поэтому по решению правительства департаменты в 1791–1792 гг. за свой счет формировали и вооружали т. н. "национальные батальоны волонтёров". С началом военных действий против вторгшихся во Францию противников эти подразделения вливались в действующую армию и назывались по имени пославших их департаментов. Формирование батальонов волонтёров и их прибытие в Париж ускорилось осенью 1792 г. в связи с ухудшением военного положения Республики. 22–23 августа 1792 г., когда над Парижем нависла угроза вторжения и Законодательное собрание обнародовало декрет "Отечество в опасности", запись в отряды волонтёров началась и в столице Франции. Однако волонтёрские подразделения себя не оправдали. Число добровольцев, несмотря на неоднократные призывы, было невелико, снаряжение волонтёрских батальонов — плохим, а боевые качества добровольцев при всем их патриотизме — низкими. Эти обстоятельства, а также полное революционизирование к 1793 г. регулярной армии сделали волонтёрские подразделения ненужными. Зимой 1792–1793 гг. было принято решение о слиянии волонтёрских и регулярных батальонов в единые полки.

… Пропуск… выданный мэрией Абвиля… — Абвиль — старинный город на реке Сомме, в департаменте Сомма, расположенном на северо-западе Франции, на стыке исторических провинций Нормандия и Пикардия.

… парижский муниципалитет разрешал тем же лицам вернуться в деревню Нувьон… — Нувьон (Нувьон-ан-Понтьё) — селение в округе Абвиль.

22 …На всех трех пассажирках была одежда нормандских крестьянок, а на головах у них, за исключением девочки, красовались огромные чепцы, какие носят женщины в краю Ко. — Нормандия — историческая провинция на северо-западе Франции; название ее связано с норманнами — скандинавами-викингами, завоевавшими в нач. X в. территорию в устье Сены и основавшими там герцогство; до сер. XV в. пользовалась относительной политической самостоятельностью; в 1468 г., при короле Людовике XI (1423–1483; правил с 1461 г.), была окончательно включена в королевские владения; на территории ее располагаются соврем, департаменты Манш, Кальвадос, Нижняя Сена и частично департаменты Орн и Эр.

Ко — местность, расположенная между низовьями рек Соммы и Сены на западном побережье Франции, в департаменте Нижняя Сена.

23… бывший управляющий госпожи герцогини де Лорж, придворной дамы графини д’Артуа… — Герцогиня де Лорж — вероятно, жена герцога де Лоржа (1746–1826), французского генерала. В 1773 г. он был приставлен к дофину (будущему Людовику XVI) в качестве воспитателя и наставника; после начала Революции эмигрировал, сопровождая графа д’Артуа; в 1792 г. встал во главе корпуса французских эмигрантов, в 1795 г. последовал за графом д’Артуа в Англию; в 1814 г. вернулся вместе с ним во Францию.

Графиня д’Артуа — Мария Терезия Савойская, с 1773 г. супруга графа д’Артуа.

Граф д’Артуа (1753–1836) — младший брат королей Людовика XVI и Людовика XVIII, носивший этот титул до вступления в 1824 г. на французский престол под именем Карла X и правивший до июля 1830 г.; эмигрировал при первых же событиях Великой французской революции и возглавил французскую эмиграцию, став вдохновителем ее деятельности, за что был назван "король эмигрантов"; в 1795 г., после обращения к нему вождей Вандейского восстания на западе Франции сделал попытку, но безуспешную, высадить на помощь им десант, организованный при поддержке Англии; в последующие годы обращался к монархам Европы с планами контрреволюции во Франции; вернулся в Париж вместе с армией союзников в 1814 г.; в годы Реставрации возглавлял сторонников крайней реакции; летом 1830 г. попытался восстановить абсолютную королевскую власть, что привело к Июльской революции и окончательному свержению монархии Бурбонов; вынужден был отречься от престола и бежать за границу; умер в эмиграции.

… она покинула Париж вместе с принцами… — Принцами в дореволюционной Франции назывались члены королевского дома, а также высшие аристократы — потомки независимых и полунезависимых владетелей различных областей страны.

Здесь имеется в виду граф д’Артуа и его семейство, а также глава боковой ветви Бурбонов принц Конде и его семья.

24… Гражданин секретарь, — позвал служащий молодого человека, опоясанного, как и он, трехцветным шарфом… — Со времен Революции шарф цветов национального флага (бело-сине-красный во времена Республики и Империи или белый при Реставрации), носимый в виде пояса или через плечо, был атрибутом и символом полномочий некоторых должностных лиц, в том числе судебных и полицейских чиновников, и непременно надевался ими при официальном исполнении своих обязанностей, а также по случаю торжественных церемоний.

25… Риджентс-стрит, четырнадцать. — Риджентс-стрит (букв, "улица Регента") — улица в центре Лондона, которая в XVIII–XIX вв. вела к северным окраинам города, ныне вошедшим в его черту; такое название было получено ею в связи с тем, что принц-регент Англии в 1811–1820 гг., а с 1820 г. король Георг IV (1762–1830) ездил по ней в свои охотничьи угодья (ныне Риджентс-парк).

26… Сорок су… — Су — мелкая французская монета, одна двадцатая часть франка.

… достала из кармана двойной луидор. — Луидор (луи, "золотой Людовика") — французская золотая монета XVII–XX вв.; в кон. XVIII в. стоила 24 ливра; в обращении находились также и двойные луидоры стоимостью в 48 франков.

… отсчитав десять монет по два су и одну в тридцать су… — Два су — старинная бронзовая французская монета.

Тридцать су — полтора франка, французская серебряная монета, чеканившаяся во время Революции.

… Выходит, люди из народа не все сплошь якобинцы и душегубы. — Якобинцы — члены политического клуба, игравшего большую роль во время Революции; возник в Париже осенью 1789 г.; получил свое наименование по месту его заседаний в библиотеке закрытого монастыря святого Иакова. Первоначально преобладающим влиянием в Якобинском клубе пользовались политики из либерального дворянства и либеральной буржуазии, сторонники конституционной монархии, но с октября 1792 г. Клуб приобрел революционно-демократический характер. Термин "якобинец" стал (особенно в литературе и разговорном языке XIX–XX вв.) синонимом понятия "радикальный революционер". После установления летом 1793 г. якобинской диктатуры члены Клуба фактически составляли правящую партию. Клуб имел несколько сот отделений по всей стране, которые были центрами осуществления политики революционного правительства. После переворота 9 термидора Якобинский клуб был разгромлен и в ноябре 1794 г. закрыт декретом Конвента.

… Когда король с королевой собрались бежать… — Король — Людовик XVI (1754–1793), король Франции в 1774–1792 гг.; был свергнут с престола и казнен во время Революции.

Королева — Мария Антуанетта (1755–1793), эрцгерцогиня австрийская, с 1770 г. жена Людовика XVI, французская королева в 1774–1792 гг.; казнена во время Революции.

В ночь с 20 на 21 июня 1791 г. Людовик XVI с семьей тайно бежал из Парижа; он направлялся к пограничной крепости Монмеди в Лотарингии, где находились войска верного ему маркиза де Буйе; король рассчитывал возглавить их для борьбы с революцией, но на одной из почтовых станций был узнан и арестован в небольшом местечке Варенн, а 25 июня препровожден в Париж. Народ требовал суда над королем, но Учредительное собрание, не заинтересованное в уничтожении монархии, распространило версию о "похищении" короля и декретом от 15 июля сняло с короля всякую ответственность за бегство.

… особняк, расположенный на улице Верней… — Улица Вернёй находится в аристократическом районе на левом берегу Сены, неподалеку от реки; проложена в 1640 г. на месте аллеи бывшего сада первой жены короля Генриха IV королевы Маргариты Наваррской (1552–1615); название получила по фамилии незаконного сына Генриха IV Анри де Бурбона, герцога де Вернёй, который был аббатом находившегося поблизости старинного парижского монастыря Сен-Жермен-де-Пре.

… их величества арестованы в Варение… — Варенн-ан-Аргонн — городок в департаменте Мёз, в округе Верден; лежит в 250 км к востоку от Парижа.

… они тотчас поспешили в Тюильри… — Тюильри — королевский дворец в Париже; построен в сер. XVI в.; получил свое название от находившихся ранее на его месте небольших кирпичных (или чере-личных) заводов (фр. tuileries); помещался на берегу Сены неподалеку от площади Людовика XV, от которой его отделял дворцовый сад; с осени 1789 г. — королевская резиденция; в 1871 г. уничтожен пожаром.

… 20 июня предвещало 10августа, а 10августа подготовило событие 21 января. — Под "20 июня" здесь подразумевается попытка бегства королевской семьи из Парижа в ночь с 20 на 21 июня 1791 г. Дюма так отзывался о событиях этого дня: "… бегство короля из Парижа и его арест в Варение представляют собой самый важный факт Французской революции и — скажу больше — всей истории Франции: это кульминация монархии…" ("Волонтёр девяносто второго года", 1867).

10 августа 1792 г. в результате восстания народа, возмущенного контрреволюционной политикой двора, Тюильри был взят, что привело к свержению монархии. 11 августа декретом Законодательного собрания Людовик XVI был отрешен от власти и взят с семьей под стражу. 11 декабря, после того как были обнаружены документы, изобличающие участие короля в заговоре против нации (переписка Людовика XVI, хранившаяся в т. н. "железном шкафу" во дворце Тюильри), начался суд над ним, и 21 января 1793 г. он был казнен.

… то забили палками на улице Рёйи несчастного прокурора под предлогом того, что он будто бы был тайным агентом Лафайета… — Улица Рёйи расположена в восточной части Парижа, в Сент-Анту-анском предместье — рабочем районе, известном своими революционными традициями; возникла на месте части бывшей дороги, которая вела в старинное королевское имение Рёйи к юго-востоку от города.

Лафайет, Мари Жозеф Поль, маркиз де (1757–1834) — французский военачальник и политический деятель; сражался на стороне американских колоний Англии в Войне за независимость (1776–1783); участник Французской революции, командующий национальной гвардией; сторонник конституционной монархии, после свержения которой пытался поднять свои войска в защиту короля; потерпел неудачу и эмигрировал.

… то утопили в бассейне Тюильри бывшего гвардейца… — Одновременно с постройкой дворца Тюильри в 1564 г. при нем был заложен и сад; в 1664 г. на его месте был разбит регулярный парк; в центре парка и в восточной его части находились два круглых бассейна. В кон. XVIII в. сад был открыт для публики и до сих пор служит популярным местом прогулок.

Королевская гвардия была распущена 25 июня 1791 г., на следующий день после возвращения короля из Варенна.

… однажды пришел черед некоего неприсягнувшего священника… — Во второй пол. 1790 г. во Франции была осуществлена церковная реформа, в результате которой французская католическая церковь выходила из подчинения римскому папе и попадала под контроль правительства. Все служители культа должны были присягнуть на верность принятой в 1791 г. конституции. Неприсягнувшие священники лишались права служить и подвергались преследованиям.

Реформа и решение о присяге были отвергнуты сторонниками старого порядка, которые не признавали примкнувших к Революции священников, что вызвало раскол среди духовенства.

… в другой раз настала очередь Дюваля д’Эпремениля, которого растерзали на террасе Фейянов… — Дюваль д’Эпремениль (1746–1794) — советник Парижского парламента и накануне Революции один из лидеров его оппозиции королевской власти, заслуживший право называться "магистратом-патриотом"; однако с развитием Революции в его взглядах наступил поворот назад, к старому режиму. Незадолго до событий 10 августа 1792 г. он был действительно схвачен толпой и заключен в тюрьму Аббатства, но (и тут Дюма допускает неточность) ему удалось избежать расправы благодаря вмешательству мэра Парижа Ж.Петиона (см. примеч. к с. 30) и прокурора Коммуны Парижа Л.Р.Манюэля (1752–1793); освободившись из тюрьмы до массовых сентябрьских избиений 1792 г. в Париже, он уехал в Нормандию, но позже был арестован, препровожден в Париж, где предстал перед Революционным трибуналом и погиб на гильотине.

Терраса Фейянов располагалась вдоль северной стороны сада Тю-ильри; называлась по имени монастыря ордена фейянов, который помещался неподалеку в густо застроенном квартале между улицей Сент-Оноре и садом Тюильри.

… Случилось это 3 августа 1792 года; день был гнетущим… — Восстание 10 августа, свергнувшее Людовика XVI, во многом было подготовлено событиями 3 августа. Именно 3 августа в Законодательном собрании мэр Парижа Петион зачитал петицию с требованием низложить Людовика XVI, которую подписали 47 (из 48) секций Парижа. В тот же день в Законодательном собрании был оглашен манифест прусского фельдмаршала герцога К.В.Ф.Брауншвейгского (1735–1806), главнокомандующего войсками анти-французской коалиции, наступавшими на Париж. Этот манифест, составленный по тайному совету Людовика XVI, имел целью запугать французов. Герцог заявлял о своем намерении покончить с анархией во Франции и грозил парижанам тяжелейшими карами в случае покушения на короля. Однако манифест, оскорбивший патриотические чувства французов, вызвал их негодование и только ускорил падение монархии.

… Наум невольно приходит июльская гроза, на несколько дней опередившая революцию 1830 года. — Июльская революция 1830 года, в результате которой была окончательно свергнута монархия Бурбонов, была непосредственно вызвана серией ордонансов Карла X, подписанных им 25 июля и опубликованных на следующий день. Этими актами во Франции фактически восстанавливалась дореволюционная абсолютная монархия. 27 июля в Париже в ответ на них началось восстание, одержавшее 29 июля победу, и 1 августа Карл X отрекся от престола.

… чужеродная орда, именовавшаяся марсельцами… пришла с юга… — Имеется в виду один из батальонов патриотов-добровольцев, которые летом 1792 г. направлялись со всей Франции в Париж для участия в праздновании 14 июля — очередной годовщины начала Революции — и прибывали в течение всего месяца. Самый многочисленный батальон, из Марселя, прибыл в Париж 1 августа, где ему была устроена торжественная встреча. Когда Собрание отложило рассмотрение петиции о низложении короля до 9 августа, секции предупредили, что если решение не будет принято, то в ночь на 10 августа они выступят. Так что события 10 августа действительно были предрешены и подготовлены 3 августа. Марсельцы (они, кстати, принесли в Париж знаменитую "Марсельезу", популярнейшую песню Революции, ставшую позднее французским гимном) сыграли в этих событиях важнейшую роль.

29… кресты в долине Исси, в Кроне, на кладбище Э и Шарантонском мосту повалены. — Исси-ле-Мулино — в XVIII в. селение у южных окраин Парижа; в настоящее время город, входящий в состав Большого Парижа. '

Крон — селение к юго-востоку от Парижа; ныне относится к департаменту Эсон.

Э (точнее: л’Э, л’Э-ле-Роз) — городок у южной окраины Парижа, в департаменте Валь-де-Марн.

Шарантон-ле-Пон — небольшой город к юго-востоку от Парижа, на берегу реки Марны; ныне относится к департаменту Валь-де-Марн.

… в ту ночь, под грохот той бури, Дантон, Камилл Демулен, Барбару и Панис приняли решение относительно дня 10 августа. — Дантон, Жорж Жак (1759–1794) — виднейший деятель Великой французской революции, депутат Конвента, вождь правого крыла якобинцев; был казнен. Дантон сыграл очень большую роль в политической подготовке восстания 10 августа, однако утром 3 августа он уехал из Парижа и вернулся только 8 августа, не приняв участия в непосредственной организации выступления.

Демулен, Камилл (1760–1794) — французский политический деятель и журналист, по профессии адвокат; с углублением Революции перешел на умеренные позиции; был казнен по обвинению в контрреволюционной деятельности.

Барбару, Шарль Жан Мари (1767–1794) — адвокат; в 1792 г. чрезвычайный делегат Марселя в Париже; депутат Конвента, жирондист; был казнен.

Панис, Этьенн Жак (1757–1832) — участник Французской революции, по профессии адвокат; депутат Конвента, якобинец; один из руководителей восстания 10 августа 1792 г.; осенью 1792 г. был членом Наблюдательного комитета Коммуны; во второй пол. 90-х гг. отошел от политической деятельности.

… Манда, командующий национальной гвардией, призывал гражданское ополчение на защиту дворца Тюильри… — Манда, Антуан Жан Гайио, маркиз де (1731–1792) — капитан королевской гвардии, во время Революции командир одного из батальонов национальной гвардии Парижа; в августе 1792 г. командовал всей парижской национальной гвардией; 9 августа 1792 г. руководил подготовкой обороны Тюильри. В 5 часов утра 11 августа его вызвали в ратушу заседавшие там комиссары Повстанческой коммуны и сместили с поста; он был арестован и по дороге в здание суда растерзан толпой. Его отсутствие ослабило позиции защитников дворца.

Национальная гвардия — часть вооруженных сил Франции в кон. XVIII–XIX в.; возникла как гражданское ополчение в начале Великой французской революции в противовес королевской армии; играла во время своего существования большую роль в политической жизни Франции; в XIX в. состояла в основном из состоятельных людей, т. к. форма и оружие приобретались гвардейцами за собственный счет; неоднократно участвовала в подавлении народных движений; в военное время несла службу внутри страны, а при вторжении неприятеля привлекалась к боевым действиям; в мирное время гвардейцы в порядке очередности несли караульную службу; в 70-х гг. XIX в. во время реформирования французской армии была упразднена.

… Кого-то из них расположили во дворе Принцев, других — во дворе Швейцарцев… — Двор Принцев — южная, ближайшая к Сене часть парадного двора Тюильри, выходившего в сторону площади Карусели; этот двор примыкал к павильону Флоры.

Двор Швейцарцев — северная часть парадного двора Тюильри; был отделен несколькими постройками от улицы Сент-Оноре.

… Со двора Принцев можно было попасть в павильон Флоры, то есть в павильон, выходивший на набережную… — Павильон Флоры — отдаленная часть комплекса зданий дворца Тюильри, располагавшаяся в дворцовом саду; сохранился до нашего времени; был построен в 1600–1608 гг., реконструирован в 1863–1865 гг.; в годы Революции назывался павильоном Свободы; в 1804 г. стал резиденцией для приема почетных гостей правительства.

… двор Швейцарцев вел к павильону Марсан, то есть к павильону, выходившему на улицу Риволи. — Павильон Марсан — крайний северный корпус дворца Тюильри; уцелел во время пожара 1871 г.; позже в нем размещались государственные учреждения; назван в честь античного бога войны Марса.

Улица Риволи — проложена через старые густо застроенные кварталы в 1800–1835 гг.; идет от площади Согласия в восточном направлении вдоль северной стороны сада Тюильри, дворца Тюильри, Лувра и далее — к ратуше; название получила в честь победы Наполеона Бонапарта над австрийской армией у селения Риволи в Северной Италии в 1797 г., во время войн Французской революции.

… В полдень г-н Майардор указал швейцарцам посты… — Сведений о Майардоре (Maillardor) найти не удалось.

Выходцы из Швейцарии начиная со средних веков служили наемниками во многих европейских армиях (в том числе и во французской) и были известны высокими боевыми качествами. Здесь речь идет о роте швейцарцев французской королевской гвардии, до последнего момента сохранившей верность Людовику XVI. Большинство их при штурме Тюильри было убито.

… Барону поручено было перекрыть проход в галерее Лувра, ныне галерее Музея. — Галерея Лувра — длинное здание по правому берегу Сены, соединявшее дворцы Лувр и Тюильри; ныне одно из экспозиционных помещений Музея Лувра.

Национальный музей искусств в королевском дворце Лувр был основан по декрету Конвента от 27 июля 1793 г. и открыт для публики 8 ноября того же года. В основу его собрания легли национализированные во время Революции королевские коллекции, дополненные сокровищами из церквей, дворцов аристократии, а впоследствии и из завоеванных стран. Ныне — одно из величайших художественных хранилищ в мире.

30… Петион, мэр Парижа, тот самый, кому годом позже суждено было стать в свою очередь беглецом и чуть ли не заживо быть съеденным волками в вересковых зарослях Сент-Эмильона… — Петион де Виль-нёв, Жером (1756–1794) — депутат Учредительного собрания, жирондист; в 1791–1792 гг. мэр Парижа; после событий 10 августа и сентябрьских убийств 1792 г., от которых он устранился, был избран в Национальный конвент, начавший работу 21 сентября 1792 г., и стал его первым председателем; голосовал против казни короля, выступал против репрессивной политики Робеспьера и был осужден якобинцами 2 июня 1793 г., однако ему удалось бежать сначала в Кан (департамент Кальвадос, к северо-западу от Парижа), затем в Бретань и наконец в Бордо, где он, не желая попасть в руки властей, покончил с собой.

Сент-Эмильон — коммуна на юго-западе Франции, в департаменте Жиронда, в 30 км к востоку от его административного центра — города Бордо.

… закрывали большие ворота, выходившие на площадь Карусель. — Площадь Карусель (точнее: площадь Карусели) — находилась между дворцами Тюильри и Лувр, образуя своего рода их внутренний двор, т. к. с трех сторон была окружена дворцовыми постройками; в настоящее время с трех сторон охвачена старыми и новыми корпусами комплекса зданий Лувра; название получила в XVII в. от проводившихся здесь в царствование Людовика XIII и Людовика XIV пышных "каруселей" — заменивших средневековые турниры рыцарских верховых состязаний в воинских упражнениях.

В кон. XVIII в. часть площади, примыкавшая к Тюильри, была застроена частными домами.

… канониры национальной гвардии… повернули свои орудия против дворца. — Канониры (от фр. canon — "пушка") — солдаты-артиллеристы, пушкари.

… Барон застал короля, королеву, мадам Елизавету… — Мадам Елизавета — Елизавета Французская (1764–1794), младшая сестра Людовика XVI; казнена во время Революции.

Мадам — в королевской Франции титул дочерей короля и жен его братьев.

… расположился на канапе. — Канапе — небольшой диван с приподнятым изголовьем.

31… займите пост у ворот Часов… — Воротами Часов названы, по-видимому, ворота Королевского двора — центрального двора Тюильри, который выходил на площадь Карусели и располагался перед главным корпусом дворца — павильоном Часов, находившимся в средней его части и соединявшимся более низкими строениями с боковыми павильонами Флоры и Марсан. Ворота были разрушены в нач. XIX в., когда на их месте в 1806–1808 гг. была в стиле древнеримских построек возведена Триумфальная арка в честь побед Наполеона.

32… Швейцарские и французские гвардейцы стояли на своих постах и готовы были умереть за короля, но в рядах национальной гвардии начались разногласия. — Силы защитников дворца Тюильри состояли в основном из швейцарских гвардейцев и французских дворян (из бывшей королевской гвардии, которая к этому времени была распущена Законодательным собранием), а также рыцарей ордена святого Людовика. Манда, который руководил обороной дворца и был командиром национальной гвардии Парижа, готовил ее батальоны к участию в обороне; национальных гвардейцев было около двух тысяч, но они с самого начала не были расположены защищать короля и, когда королевская семья еще до штурма покинула дворец и оборона стала казаться бессмысленной, по большей части ушли домой или примкнули к восставшим. Основную силу восставших (всего их было около двадцати тысяч человек) составляли федераты — батальоны волонтёров, прибывшие из провинций в Париж.

… Батальоны Малых отцов, Мельничного холма и Дочерей святого Фомы хранили верность… — Речь здесь идет о вооруженных формированиях секций (или дистриктов) — низших единиц территориального деления Парижа в период Революции, а также собраний их жителей. Секциями первоначально назывались первичные собрания выборщиков, созывавшиеся в 1791 г. во время выборов в Законодательное собрание. После проведения избирательной кампании эти собрания не разошлись и превратились в самодеятельные органы местной власти — организации населения данного района, центры, руководившие политическими действиями масс и вырабатывавшие требования и лозунги. Для текущих дел секции выбирали комиссаров, которые составляли т. н. гражданские комитеты. Во время обострения политического положения секции заседали непрерывно и в этих заседаниях мог принять участие любой человек, проживавший на их территории. Названия всех 48 секций Парижа были связаны с наименованиями главных улиц, различного рода объектов, расположенных на их территории, или революционных символов, а также с именами революционных деятелей.

Секции Малых отцов (фр. Petits-Peres — "Пти-Пер") в Париже не существовало. Есть небольшая улица и площадь с таким названием, расположенные в центре старого Парижа, около дворца Пале-Ро-яль. В 1792 г. они входили в территорию секции Людовика XIV, переименованную после 10 августа в секцию Молота, а в 1793 г. — в секцию Вильгельма Телля.

"Малые отцы" — прозвище во Франции августинцев, членов нищенствующего монашеского ордена, основанного в Италии в XIII в. Секция Мельничного холма (фр. Butte-de-Moulins — "Бют-де-Му-лен") размещалась в центре старого Парижа, в районе дворца Па-ле-Рояль; до восстания 10 августа называлась секцией Пале-Рояля, затем — секцией Пале-Эгалите (1792), в 1792–1793 и с 1794 гг. — секцией Бют-де-Мулен, а в 1793–1794 гг. — секцией Горы.

Секции Дочерей святого Фомы (фр. Filles-Saint-Thomas — "Фий-Сен-Тома") в 1792 г. в Париже также не было. Вероятно, имеется в виду подразделение национальных гвардейцев с улицы Дочерей святого Фомы, расположенной в центре старого Парижа, к северу от дворца Пале-Рояль. Она была проложена в 1650 г., а название получила от находившейся на ней одноименной церкви. В 1792 г. улица входила в секцию Библиотеки, в том же году переименованной в секцию Девяноста второго года, а в 1793 г. — в секцию Лепе-летье.

Эти три района находились в богатых кварталах Парижа, поэтому их жители защищали короля.

… зато батальоны Терм Юлиана, артиллеристы Красного Креста, Финистера и Пантеона уже нацелили свои пушки на Тюильри. — Секция Терм Юлиана располагалась на левом берегу Сены; в 1792 г. она была переименована в секцию Борепера, затем — в Возрожденную, а с 1793 г. — в секцию Шалье.

Термы Юлиана — грандиозное сооружение римской эпохи (III в. н. э.), одно из древнейших в Париже, сохранившееся вблизи исторического центра города; считается, что оно служило общественными купальнями (термами).

Юлиан II (331–363) — римский император в 355–363 гг., прозванный Отступником, т. к. он пытался возродить язычество и остановить распространение христианства; в 355–360 гг. в качестве соправителя императора Констанция II был наместником в Галлии (соврем. Франции).

Секция Красного Креста (с 1793 г. — Красного Колпака, с 1794 г. — Западная) находилась на южной окраине Парижа.

Секция Финистера (до 1792 г. — секция Гобеленов, с 1793 г. — секция Лазовского) также располагалась на южной окраине Парижа, на территории предместья Сен-Жак.

Финистер — департамент в Северо-Западной Франции, на побережье полуострова Бретань.

Секция Пантеона (точнее: Французского Пантеона) находилась на левом берегу Сены, в предместье Сен-Жак; до 1792 г. она называлась секцией Святой Женевьевы по имени расположенной на ее территории церкви; во времена Революции церковь была превращена в Пантеон — место погребения "великих деятелей эпохи свободы Франции"; соответственно была переименована и секция. Секции Терм Юлиана, Красного Креста, Финистера и Пантеона располагались в бедных кварталах Парижа, населенных рабочими и интеллигенцией.

…. во дворце никто, кроме дофина, не сомкнул глаз. — Дофин — титул наследника престола в королевской Франции до Революции и в 1814–1830 гг.; произведен от названия провинции Дофине в восточной части страны, которая в средние века была традиционным владением наследника французского престола.

Здесь имеется в виду Луи Шарль, герцог Нормандский (1785–1795), второй сын Марии Антуанетты и Людовика XVI; с 1789 г. после смерти старшего брата — наследник престола; после казни отца роялисты считали его законным королем Людовиком XVII. По официальному сообщению, он умер во время Революции в тюрьме. Однако существует версия, что сообщение о его смерти было ложным или ошибочным, а сам он каким-то образом спасся, много лет прожил под чужим именем в Германии, во Франции и в других странах, не предъявив своих прав на престол, и умер в сер. XIX в.

… все трое направлялись в Собрание. — Утром 10 августа 1792 г., после убийства маркиза де Манда, король, уступив советам главного прокурора-синдика Парижа П.Л.Редерера (1754–1835), отправился с семьей под защиту Законодательного собрания, где уже собрались депутаты; его сопровождали министры, национальные гвардейцы и сам прокурор.

Законодательное собрание, созванное на основе Конституции 1791 года и провозгласившее Францию конституционной монархией, начало свою работу 1 октября того же года. Оно было избрано по цензовой системе, при которой право голоса принадлежало только т. н. активным, т. е. состоятельным гражданам (таких было менее пятой части населения страны). Большинство его членов были представителями крупной буржуазии. Собрание заседало до осени 1792 г. и в результате восстания 10 августа вынуждено было уступить власть Конвенту.

Местопребыванием Собрания был манеж, находившийся рядом с садом Тюильри, к северу от него.

33… Из Собрания они получили предписание короля, повелевавшего им прекратить огонь и сдаться; однако сдаваться уже было поздно… — Различные источники утверждают, что Людовик XVI, отдавшись с семьей под покровительство Законодательного собрания, действительно составил такую депешу защитникам дворца и передать ее вызвался генерал д’Эрвиль. Но генерал, оказавшись во дворце и обнаружив, что борьба еще продолжается, а нападающие не имеют перевеса, не отдал защитникам этой депеши.

36… короля с королевой заточили в Тампль… — 10 августа Законодательное собрание отстранило Людовика XVI от власти; ему и его семье отводился Люксембургский дворец. Но Парижская коммуна настояла на том, что только она имеет право определять условия содержания семьи короля. 12 августа Людовик с семьей был препровожден в Тампль. Этот старинный укрепленный монастырь XII в., расположенный в северо-восточной части старого Парижа и принадлежавший первоначально военно-монашескому ордену тамплиеров, после разгрома ордена в 1312 г. отошел к ордену госпитальеров, а в 1790 г., в ходе Революции, был объявлен национальным имуществом; в 1811 г. разрушен.

37… г-н Гильотен преподнес Законодательному собранию филантропический инструмент, которыйон имел счастье изобрести… — Гильотен (Гийотен), Жозеф Игнац (1738–1814) — французский врач, профессор анатомии; рекомендовал орудие для отсечения головы во время казни, по его имени названное гильотиной; был избран в 1789 г. депутатом Учредительного собрания; в декабре того же года внес предложение о введении смертной казни через обезглавливание, что до этого было привилегией только знатных. После долгих дебатов это предложение было одобрено и включено в принятый Учредительным собранием в 1791 г. Уголовный кодекс; в апреле 1792 г. туда было добавлено положение о применении новой машины.

Однако рекомендованное Гильотеном орудие казни не было его изобретением. Задолго до Революции подобная машина применялась в Шотландии, Англии и других странах. С нач. XVIII в. оно вышло из употребления, но в различных сочинениях тех времен сохранилось описание его устройства и осуществлявшихся с его помощью казней. Считается, что из этих сочинений Гильотен и почерпнул сведения о таком механизме.

… Самые суровые наказания ожидали тех, кто хотел эмигрировать… — После революции 10 августа 1792 г., результатом которой было свержение монархии, последовала серия декретов Законодательного собрания, принятых не без давления Парижской коммуны. 15 августа вышел декрет, согласно которому члены королевского дома, жены и дети эмигрантов, а также их родственники объявлялись заложниками; они не должны были покидать Париж и были взяты под надзор полиции; Парижская коммуна постановила закрыть заставы и установила строгий контроль за выдачей паспортов. 17 августа был издан декрет о создании Чрезвычайного трибунала для суда над заговорщиками.

… Барон владел поместьем, расположенным между Абвилем и Монт-рёем. — Монтрёй-сюр-Мер — главный город округа, входящего в департамент Па-де-Кале, который расположен на севере Франции, вблизи бельгийской границы. С юга этот департамент соседствует с департаментом Сомма, куда входит округ Абвиля, расположенный в 50 км южнее Монтрёя.

… все платежные средства заменялись ассигнатами… — Ассигнаты — французские бумажные деньги периода Революции; первоначально были выпущены в 1789 г. в качестве государственных ценных бумаг, но быстро превратились в обычное средство платежа. Несмотря на обеспечение национальными имуществами (землями, конфискованными у дворян-эмигрантов и духовенства), курс ассигнатов непрерывно падал, а их эмиссия росла. Выпуск их был прекращен в нач. 1796 г.

38… Если бы его величество… велел повесить господина Неккера и расстрелять господина де Лафайета, мы не дошли бы до нынешнего состояния! — Неккер, Жак (1732–1804) — французский государственный деятель, банкир, видный экономист, происходивший из Швейцарии; глава финансового ведомства в 1776–1781, 1788–1789 и 1789–1790 гг.; пытался укрепить положение монархии и с помощью частичных реформ предотвратить революцию. Отставка Неккера 11 июля 1789 г. привела к волнениям в Париже, предшествовавшим восстанию 14 июля и взятию Бастилии, после чего король призвал его обратно; однако в 1790 г. он сам вышел в отставку и уехал в Швейцарию.

Лафайет — см. примеч. к с. 28.

39… сабо причиняли боль ногам… — Сабо — грубые башмаки, вырезанные из цельного куска дерева (обувь бедняков).

40… надеялась на какую-нибудь роскошную наемную карету или, в крайнем случае, на фиакр. — Фиакр — наемный экипаж; свое название получил от особняка Сен-Фиакр, в котором в 1640 г. была открыта первая в Париже контора по найму карет.

… делала по двенадцати льё в день… — Льё — старинная мера длины: земельное льё равнялось 4,444 км, почтовое — 3,898 км, морское — 5,556 км.

…в ночь шестого дня беглецы добрались до Булони. — Булонь-сюр-Мер — портовый город у пролива Ла-Манш, в устье реки Лианы.

41… договорилась с хозяином небольшого шлюпа… — Шлюп — здесь:

небольшое парусное транспортное или рыболовное одномачтовое судно, распространенное в Европе и Америке в XVIII–XX вв.

… за сто луидоров он доставит беглянок в Дувр. — Дувр — портовый город на юго-востоке Англии, на берегу пролива Па-де-Кале; из него отправляются суда во Францию (в Кале и Булонь).

44… заказала все места внутри дилижанса, отправлявшегося в столицу… — Дилижанс — большой крытый экипаж XVI–XIX вв. для регулярной перевозки по определенному маршруту пассажиров, почты и багажа.

… путешественники почти не задерживались ни в Кентербери, ни в Рочестере и в тот же день прибыли в Лондон. — Кентербери — старинный город в Юго-Восточной Англии, где находится кафедральный собор архиепископа Кентерберийского, вначале первого иерарха католической, а с XVI в. — государственной англиканской церкви, первого пэра королевства.

Рочестер — старинный город в 45 км к востоку от Лондона, в графстве Кент, на большой дороге в Дувр.

… остановились в гостинице на Голден-сквер, в нескольких сотнях шагов от Риджентс-стрит… — Голден-сквер — площадь с садом на небольшом расстоянии к северо-западу от Риджентс-стрит (см. примеч. к с. 25) в бедном квартале Сохо, где селились эмигранты и располагались небольшие рестораны и дешевые магазинчики.

45… Хендон, одно из тех очаровательных мест, где близость к городу не мешает сельскому уединению… — Хендон — селение у северной окраины тогдашнего Лондона; ныне вошло в черту Большого Лондона.

…За минувшие же три месяца много всего случилось: массовые убийства 10августа, 2и Зсентября… — 2–6 августа 1792 года в Париже и провинциях прокатилась волна народного гнева против аристократов. В дни революционных событий 10 августа в столице происходили самосуды, а после 10 августа Парижская коммуна потребовала, чтобы лица, ответственные за пролитие народной крови, были наказаны по закону (при взятии Тюильри погибло 90 федератов и 300 секционеров). Под давлением Коммуны 17 августа Законодательное собрание приняло декрет о создании Чрезвычайного трибунала, затем преобразованного в Революционный трибунал, который стал в 1793–1794 гг. орудием революционного террора.

2–5 сентября 1792 г. парижский люд, возбужденный неудачами французской армии в войне с вторгшимся во Францию неприятелем и слухами о контрреволюционном заговоре в тюрьмах, произвел там массовые казни заключенных: аристократов, неприсягнувших священников и королевских солдат, защищавших Тюильри во время восстания 10 августа. В результате погибло около половины заключенных.

19 сентября Парижская коммуна и Законодательное собрание в обращении к гражданам осудили прошедшие в сентябрьские дни самосуды.

46… плата составляла восемьдесят фунтов стерлингов в год. — Фунт стерлингов — основная денежная единица Англии, равная до второй пол. XX в. 20 шиллингам; первоначально существовал только в виде счетных денег и равнялся одному фунту чистого серебра, основной же монетой был серебряный пенс, весивший одну две-стисороковую часть фунта; денежным знаком стал фактически с 1694 г. после выпуска Английским банком соответствующих банкнот; в XIX в. ходили также золотые фунты — соверены.

… прелестный сад размером в пол-арпана… — Арпан — старинная французская земельная мера; варьировался от 0,2 до 0,5 га; во время Революции был заменен гектаром.

… с круговой аллеей, затененной местами акацией, иудиными деревьями и сиренью… — Иудино дерево (или багряник) — дерево или кустарник из семейства бобовых, высотой от 3 до 8 м; в диком состоянии растет в Палестине, на побережье Средиземного моря; цветет розовыми цветами, которые располагаются как на молодых, так и на старых ветках и на самом древесном стволе.

Принятое в русском языке название "иудино дерево" — неточный перевод с французского "arbre de Judee", что значит "дерево из Иудеи", "иудейское дерево".

47… в замке в Турене… — Турен — историческая провинция в Западной Франции, к югу от Парижа; расположена в долине реки Луары, на территории соврем, департамента Эндр-и-Луара.

… союзные войска находятся всего в пятидесяти льё от столицы. — Европейские державы, опасаясь дальнейшего распространения идей Французской революции, предприняли шаги для ее подавления. Особенно были обеспокоены германские государи, которые имели много личных владений на территории Франции и были непосредственно затронуты ломкой там феодальных отношений. В 1792 г. образовалась первая антифранцузская коалиция (Австрия, Пруссия, Пьемонт, Испания и др.). В 1793 г. к ней присоединилась Англия. Летом 1792 г. войска немецких государств и корпус дво-рян-эмигрантов вторглись во Францию. В начале сентября 1792 г. пали крепости, прикрывающие подступы к Парижу с северо-востока, и союзные силы стали приближаться к столице.

48… у нее остались лишь десять тысяч ливров… — Ливр — старинная французская серебряная монета, основная платежная единица страны до Революции, во время которой была заменена почти равным ей по стоимости франком; окончательно изъята из обращения в 1834 г.

51… не показывалась без пудры и наклееных мушек. — Мушки — пред меты женской косметики в XVIII в. — небольшие кусочки материи, наклеиваемые на лицо и открытую часть груди; в зависимости от формы и местоположения выражали эмоции и темперамент женщины.

…за чтением рассказов Мармонтеля и романов Кребийона-сына… —

Мармонтель, Жан Франсуа (1723–1799) — французский писатель, член Французской академии (1763), драматург; сотрудничал с просветителями и принимал участие в издании "Энциклопедии", готовя статьи по вопросам литературы; успех ему принесли "Нравоучительные рассказы" ("Contes шогаих", 1761), в которых чувствительность сочеталась с фривольностью; сочинял либретто комических опер; был близок к придворным кругам; в 1771 г. стал официальным историографом короля Людовика XV.

Кребийон, Клод Проспер Жолио (1707–1777) — французский писатель, сын драматурга Проспера Жолио Кребийона (1674–1762). Его остроумные, изящные, полные эротических намеков романы, новеллы и сказки соответствовали вкусам французской аристократии той эпохи, ее философии прожигания жизни. Он отдал дань восточной экзотике, но для него это была своеобразная форма, позволявшая намеками изображать реальные события, лица, что придавало его произведениям характер скандальной хроники соврем. Парижа. Его подвергали заточению в Бастилию (за намеки на Людовика XV) и высылали из Парижа. Наиболее известные из его произведений — "Софа" (1745), "Любовные похождения Зеокини-зюля, короля кофиранов" (1740).

52… Смерть короля предвещала смерть королевы. — Мария Антуанетта была казнена 16 октября 1793 г. после судебного процесса, прошедшего в первой половине того же месяца.

53… республиканские войска одержали большие победы, и такие названия, как Флёрюс и Вальми, сотрясали коттедж до самого основания. — Флёрюс — селение в Бельгии, близ которого 26 июня 1794 г. французские войска одержали победу над австрийцами, отдавшую французам Бельгию и устранившую внешнюю военную угрозу Революции.

20 сентября 1792 г. в сражении при селении Вальми в Северо-Восточной Франции (соврем, департамент Марна) французские войска нанесли поражение австро-прусской армии и остановили ее наступление на Париж.

Бульденеж (фр. boule de neige — "снежный ком") — садовая декоративная форма калины; его крупные цветы соединяются в шарообразные соцветия, напоминающие снежки.

56… подобно воробьям Жанны д’Арк, садившимся на плечо Вокулерской девы и искавшим себе пропитание даже на ее груди… — Жанна д’Арк (ок. 1412–1431), — героиня французского народа, часто называемая Орлеанской девой; возглавила борьбу с англичанами на одном из последних этапов Столетней войны (1337–1453); одержав несколько побед и добившись перелома в войне, она попала в плен и была сожжена англичанами как колдунья (впрочем, некоторые историки это отрицают).

Жанну д’Арк иногда называют Вокулерской девой, поскольку немного севернее ее родного города Домреми (расположенного в департаменте Мёз, на левом берегу реки Мёз), в округе Коммерси (того же департамента), находится город Вокулер, в котором 14 мая 1428 г. она впервые заявила о себе, убедив коменданта местного замка проводить ее к дофину (будущему королю Карлу VII; 1403–1461; правил с 1421 г.) в город Шинон в долине Луары, его временную резиденцию.

… один раз она попыталась поймать великолепную аталанту в бархатистом одеянии… — Аталанта (или "адмирал") — очень известный и распространенный в Европе вид бабочки.

… другой раз — чудесного аполлона с золотой каймой… — Аполлон — крупная и очень красивая дневная бабочка из семейства парусников; встречается в Европе в равнинной местности и сосновых лесах.

57… великолепным экземпляром павлиноглазки. — Павлиноглазки (или сатурнии) — семейство крупных ночных бабочек (размах крыльев до 25 см); имеют на крыльях по одному крупному пятну, похожему на глаз, что объясняет их название.

58… убийцы их, подобно древним воинам, выросшим из зубов Кадмова дракона, истребили друг друга. — По древнегреческим преданиям, Кадм, сын финикийского царя Агенора, был послан отцом на поиски похищенной Зевсом Европы, дочери Агенора. После безуспешных розысков он пришел на указанное оракулом место в области Беотия в Средней Греции и убил чудовищного змея, задушившего его спутников. Затем Кадм, по совету богини Афины Палла-ды, покровительницы мудрости и воительницы, засеял поле зубами змея, и тут же из земли выросли вооруженные люди, вступившие в битву друг с другом. Пятеро оставшихся в живых стали основателями знатнейших родов в построенной Кадмом крепости (Кадмее), вокруг которой вырос город Фивы.

… Конвент объявил жирондистов вне закона… — Конвент (точнее: Национальный Конвент) — высший представительный и правящий орган Франции во время Революции, избранный на основе всеобщего избирательного права и собравшийся 20 сентября 1792 г.; декретировал уничтожение монархии, провозгласил республику и принял решение о казни Людовика XVI; окончательно ликвидировал феодальные отношения в деревне; беспощадно боролся против внутренней контрреволюции и иностранной военной интервенции; осуществлял свою власть через созданные им комитеты и комиссии, а также через комиссаров, посылаемых на места и в армию; в 1795 г. после принятия новой конституции был распущен. Жирондисты — политическая группировка начального периода Французской революции, представлявшая интересы торговой и промышленной буржуазии (главным образом провинциальной), которая выиграла от перемен в стране и поэтому была готова их защищать; название получили от департамента Жиронда на юге Франции, откуда происходило большинство лидеров этой группировки; пользовались до лета 1793 г. преобладающим влиянием в Законодательном собрании и Конвенте и выступали против дальнейшего углубления Революции. В результате народного восстания 31 мая — 2 июня 1793 г. жирондистские депутаты были изгнаны из Конвента, часть их была позже арестована и казнена. После переворота 9 термидора уцелевшие жирондисты вернулись в Конвент, но самостоятельной роли они уже не играли.

… затем приверженцы гильотины пожрали в свою очередь сентябрьских головорезов… — Приверженцами гильотины Дюма называет здесь якобинцев-робеспьеристов, которые с июля 1793 г. по июль 1794 г. обладали наибольшим влиянием в Конвенте и осуществляли жесточайший революционный террор (см. примеч. к с. 26).

О сентябрьских убийствах см. примеч. к с. 45.

… потом, наконец, наступил день 9 термидора, и Франция, еще не оправившаяся от революционных потрясений, получила некоторую передышку. — 9—10 термидора II года Республики (27–28 июля 1794 г.) в Париже произошел государственный переворот: была свергнута диктатура сторонников Робеспьера. Переворот явился следствием кризиса якобинской диктатуры и противоречий во французском обществе. К лету 1794 г. задачи Революции были в основном решены, военные победы обеспечили безопасность Франции и Республики. Однако политика якобинцев не улучшила положение беднейших слоев города и деревни, которые перестали их поддерживать. Собственнические слои были тоже недовольны социально-экономической политикой робеспьеристов, желали прекращения Революции, чтобы беспрепятственно пользоваться богатствами, приобретенными в результате ее. Всеобщее недовольство вызывал жестокий террор. В этих условиях термидорианский блок, объединивший против якобинцев-робеспьеристов представителей самых различных политических направлений, был поддержан большинством Конвента — т. н. Болотом. 9 термидора Робеспьер и его сторонники потерпели поражение в Конвенте, были объявлены вне закона и 10 термидора без суда обезглавлены. В этот же день была разогнана Парижская коммуна. К власти во Франции безраздельно пришла крупная буржуазия.

59… эмигранты не могли получать средства из Франции, их имущество было конфисковано, объявлено собственностью нации и подлежало продаже в революционном порядке. — 14 августа 1792 г., вскоре после событий 10 августа, Законодательное собрание издало серию декретов, направленных против аристократов, в том числе декрет о конфискации земель эмигрантов; земли эти объявлялись национальными имуществами и назначались к продаже.

62… Наступила пора экспедиции Бонапарта в Египет… — Экспедиция французской армии в Египет в 1798–1801 гг. была осуществлена по инициативе и под командованием Наполеона Бонапарта (сам он оставался там до осени 1799 г.). Это предприятие имело целью завоевание новой колонии, защиту интересов французских коммерсантов в Восточном Средиземноморье и создание плацдарма для борьбы с Англией на Востоке, прежде всего базы для дальнейшего наступления на Индию, главную английскую колонию. В результате уничтожения французского флота в битве у Абукира французские войска, завоевавшие Египет, оказались там отрезанными от своей страны и их попытка дальнейшего продвижения на Восток окончилась неудачей. После отъезда Бонапарта и нескольких поражений они в 1801 г. вынуждены были сдаться англичанам.

… Лишенные своего полководца, французы терпели поражения в Италии и Германии. — После отплытия армий Бонапарта в Египет (май 1798 г.) в Европе в конце этого года началась война Франции со второй европейской коалицией (1798–1801), в которую входили

Австрия, Англия, Неаполитанское королевство, Россия, Турция и другие государства. Военные действия велись на огромной территории от Южной Италии и островов Балканского полуострова до голландского побережья Северного моря. Во время кампании 1799 г. французы после первых их успехов были вследствие побед А.В.Суворова летом того же года вытеснены из Италии, а созданные там республики, вассальные по отношению к Франции, ликвидированы. Таким образом, завоевания Бонапарта, позволившие успешно завершить войну с первой коалицией (1792–1797), были потеряны. Начавшееся в феврале 1798 г. вторжение французских войск в Южную Германию было успешно отражено австрийцами в марте. Второе наступление французов потерпело поражение в ноябре — декабре, и все их позиции за Рейном были потеряны; правда, французские войска успешно отразили высадку англичан и русских в Голландии и удержали за собой Швейцарию, но в целом кампания 1799 г. была ими проиграна. Однако главной причиной этих поражений было не столько отсутствие Бонапарта, сколько неудачная стратегия Франции, разбросавшей свои войска по удаленным военным театрам и поставившей себе задачи, которые не соответствовали ее силам.

… Во Франции Директория делала глупость за глупостью. — Директория — правительство Французской республики, действовавшее, согласно Конституции III года Республики (1795), с 4 ноября 1795 до 10 ноября 1799 г.; состояло из пяти директоров, выбиравшихся представительными учреждениями — Советом пятисот и Советом старейшин. Конец режиму Директории положил государственный переворот 18 брюмера, совершенный Наполеоном Бонапартом. Политика Директории в целом велась в интересах крупной буржуазии Франции, однако разорение страны, внутренние восстания и военные поражения привели к утрате доверия и разрыву французской буржуазии с этим правительством, что обеспечило успех государственного переворота Бонапарта.

… Бонапарт вернулся из Египта… — В ходе Египетской экспедиции, в августе 1799 г., получив сведения о бедственном положении и поражениях Франции в войне против второй европейской коалиции, Бонапарт бросил свои войска и тайно отплыл на родину, чтобы захватить там власть. 8 октября 1799 г. он высадился во Франции, а 16 октября прибыл в Париж.

… совершил государственный переворот 18брюмера… — 18–19 брюмера VIII года Республики (9—10 ноября 1799 г.) Бонапарт произвел в Париже государственный переворот, заставив уйти в отставку Директорию и разогнав военной силой Совет пятисот и Совет старейшин, и установил режим личной власти. Однако формально республиканское устройство продолжало существовать, и даже после провозглашения в декабре 1804 г. Империи государственные акты издавались первое время от имени Республики.

… стал первым консулом… — Согласно французской Конституции VIII года Республики, которая была спешно выработана после переворота 18 брюмера и введена в действие 24 декабря 1799 г., еще до утверждения ее народным голосованием, исполнительная власть вручалась трем консулам. По закону они должны были избираться

Сенатом, но первый раз были названы самой Конституцией. Первый консул — Бонапарт — обладал всей полнотой власти; второй и третий имели лишь совещательный голос: они скрепляли своей подписью решение главы консульской коллегии, могли заявлять свое несогласие с его мнением, но слово первого консула оставалось решающим.

… и выиграл битву при Маренго. — 14 июня 1800 г., скрытно перейдя Альпы и зайдя в тыл австрийской армии, Бонапарт разгромил ее у селения Маренго в Ломбардии. Тем самым господство французов в Северной Италии, утраченное в результате побед Суворова и разгрома Неаполитанской революции в 1799 г., было восстановлено.

… Встречались еще оптимисты, утверждавшие, будто молодой генерал действует в интересах Бурбонов… — Среди роялистов, особенно в эмигрантских кругах, такое мнение было довольно широко распространено. Людовик XVIII даже письменно обращался к Бонапарту с призывом восстановить монархию. Однако первый консул ответил категорическим отказом.

Бурбоны — королевская династия (младшая ветвь Капетингов), правившая во Франции в 1589–1792, 1814–1815 и 1815–1830 гг.

… Европа дрожала перед победителем битв у Лоди, Пирамид и Маренго. — Лоди — город в Северной Италии, на реке Адда (провинция Милан), место сражения, где во время первой своей Итальянской кампании 10 мая 1796 г. Бонапарт одержал победу над австрийскими войсками.

Битва у Пирамид — сражение 21 июля 1798 г. (во время Египетской экспедиции) в окрестности Каира, в котором Бонапарт разбил войско местных феодалов, в результате чего французская армия заняла Каир.

…в 1802 году… двери Франции вновь открылись для эмигрантов… — Установив режим личной власти, Бонапарт, по сути дела, подавил Французскую революцию, хотя за время Консульства и Империи юридически оформил ее результаты. Новый правитель Франции, задумав провозгласить империю, стремился собрать вокруг себя все силы из собственнических слоев, которые могли бы поддержать его политику, в том числе и роялистов. Поэтому уже в начале 1800 г. стали составлять списки эмигрантов, которым позволялось вернуться. Первоначально их насчитывалось до 100 тысяч человек. Согласно постановлению от 24 вандемьера IX года Республики (20 октября 1800 г.), списки сократились до 52 тысяч. В дальнейшем возвратилось еще свыше 140 тысяч, и все они на родине поступали под надзор полиции. Наконец, 6 флореаля X года Республики (26 апреля 1802 г.) был издан сенатский указ об амнистии всем эмигрантам, если они возвратятся до 23 сентября. Эмигрантам было даровано полное прощение за их выступления против Республики и возвращено еще не распроданное имущество. В результате произошло примирение большинства роялистов с новым режимом. Многие из них пошли на службу при дворе, в администрации и армии, и Наполеон относился к этому весьма благосклонно. Однако амнистии не подлежали вожди роялистских отрядов, сражавшихся против Франции, и их агенты, возбуждавшие восстания внутри страны. Въезд в страну был воспрещен 3 373 эмигрантам.

… два поместья в Нормандии и три в Турене и Бретани за бесценок попали в руки спекулянтов… — Нормандия — см. примеч. к с. 22. Турен — см. примеч. к с. 47.

Бретань — историческая провинция в Северо-Западной Франции, расположенная на одноименном полуострове; подразделяется на Верхнюю и Нижнюю Бретань; название ее связано с кельтским племенем бриттов, переселившихся сюда из Англии в V–VI вв.; в 845–849 гг. образовалось самостоятельное Бретонское герцогство; со второй пол. XII до кон. XIII в. оно стало вассалом английских королей, позднее — французских; в 1491 г. была установлена личная уния Бретани с Францией; в 1532 г. она была окончательно присоединена к Франции, став ее провинцией, сохранив, однако, некоторые права самоуправления вплоть до Великой французской революции; в период Революции была разделена на департаменты; в настоящее время ее территория охватывает департаменты Фини-стер, Морбиан, Кот-д’Армор и Иль-и-Вилен.

69… надеюсь, что король Людовик Восемнадцатый возвратится во

Францию… — Людовик XVIII — Луи Станислас Ксавье (1755–1824), король Франции в 1814–1815 и 1815–1824 гг.; третий внук Людовика XV, носивший титул графа Прованского; в 1791 г. бежал из Франции и считался главой контрреволюционной эмиграции; после казни Людовика XVI, своего старшего брата, провозгласил себя регентом при малолетнем племяннике, считавшемся роялистами законным королем Людовиком XVII, а после сообщения о его смерти в тюрьме (1795) — французским королем; занял престол после падения Наполеона I; во Время Ста дней бежал в Бельгию и вернулся во Францию с войсками иностранных государств; сумел понять невозможность возвращения к дореволюционным порядкам, и первоначально его политика отличалась умеренностью, но с 1820 г. в ней возобладали реакционные тенденции.

… Бонапарт сначала был главнокомандующим, потом стал консулом, затем — первым консулом… — В день переворота 18 брюмера VIII года (10 ноября 1799 г.) были "избраны" три временных консула: Бонапарт, Э.Ж.Сиейес (1748–1836) и Р.Дюко (1747–1816), и лишь через месяц, 21 фримера (12 декабря), новой конституцией были назначены первый консул Бонапарт, второй консул ЖЖ.Р.Камба-серес (1753–1824) и третий консул Ш.ФЛебрён (1739–1824).

75… она проведет семь или восемь месяцев в Йере, в Ницце или в Пизе. — Йер — курортный город во Франции, на побережье Средиземного моря, в 20 км к востоку от Тулона.

Ницца — город и порт на юго-востоке Франции, на Средиземном море, в 120 км северо-восточнее Тулона; аристократический курорт; во время событий, описанных в повести, входила в состав Пьемонта.

Пиза — город в Италии, в области Тоскана, расположенный недалеко от впадения реки Арно в Лигурийское море; в древности и средние века центр морской торговли; с XII в. городская республика; с нач. XV в. присоединена к владениям Флоренции.

76 Шевалье — рыцарь, кавалер; низший дворянский титул в дореволюционной Франции.

77… уехал на Гваделупу и… раз в десять увеличил свое состояние… —

Гваделупа — французское владение в. центральной части архипелага Малых Антильских островов в Карибском море; состоит из двух больших островов (Гранд-Тер и Бас-Тер); в 1493 г. было открыто Христофором Колумбом; с 1635 г. началось его заселение в основном французскими колонизаторами; с 1674 г. было объявлено собственностью французской короны; начиная со второй пол. XVIII в. между французами и англичанами шла упорная борьба за владение этой территорией, которая попеременно захватывалась государ-ствами-соперниками; по Парижскому договору в 1815 г. это владение было окончательно возвращено Франции; в 1946 г. оно получило статус заморского департамента Франции.

80… волшебная фея была перед ним. — Фея — по поверьям кельтских и романских народов, сверхъестественное существо женского пола, способное творить чудеса, делать людям добро и зло; в сказках — волшебница.

… фантастические творения Оссиана или Гёте. — Оссиан — легендарный кельтский воин и бард, живший в III в. н. э. в Ирландии и воспевавший подвиги своего отца Финна (Фингала) и его дружины. Сказания о них существовали в Шотландии и Ирландии в устной традиции, некоторые из них были записаны не позднее XII в. Художественной особенностью их были лиризм и мечтательность. Пользуясь этими древними сказаними, шотландский поэт и собиратель фольклора Джеймс Макферсон (1736–1796) выпустил в 1765 г. известную литературную мистификацию "Сочинения Оссиана, сына Фингала" ("The works of Ossian, the son of Fingal"), якобы обнаруженные им в горной Шотландии и переведенные с гэльского языка. Сомнения в подлинности поэм Оссиана были высказаны уже вскоре после их опубликования, а в XIX–XX вв. было доказано, что они подложны. Тем не менее сборник Макферсона оказал очень большое влияние на мировую романтическую литературу.

Так, подражанием ему явилось литературное течение в Германии 70—80-х гг. XVIII в., в котором участвовал молодой Гёте (одну из оссиановский поэм он включил в свой роман "Страдания молодого Вертера", 1774). Представители этого течения ("буря и натиск") поэтизировали героические деяния, сильные страсти, отстаивали народность и национальное своебразие в искусстве.

Гёте, Иоганн Вольфганг (1749–1832) — немецкий поэт и мыслитель, представитель Просвещения, один из основоположников немецкой литературы нового времени.

86… погибшего во время осады Маона. — Маон — главный город и крепость на испанском острове Менорка в Средиземном море; с нач. XVIII в. принадлежал англичанам; в 1756 г. во время Семилетней войны 1756–1763 гг. был занят французскими войсками, но после заключения мира возвращен Англии.

87… дала ей нюхательной соли… — Нюхательная соль — вещество с резким запахом, ранее употреблявшееся в медицине для приведения больного в чувство.

95 …в маленькой деревушке Эджуэр, расположенной в двух милях от

Хендона. — Эджуэр — селение в окрестности Лондона, к северо-западу от Хендона.

… раздался звук колокольчика ризничего… — Ризничий — заведующий имуществом церкви.

У католиков передвижение священника к месту исполнения таинства причастия и обратно сопровождается звуком колокольчика.

… священник с облаткой на блюде… — Облатка — тонкий круглый хлебец из пресного пшеничного теста, употребляемый католиками при причащении. ⁴

Причащение (евхаристия) — одно из христианских таинств: вкушение верующими во время церковного богослужения хлеба и вина, воплощающих тело и кровь Христа.

Согласно представлениям христианства, получение верующими причастия перед смертью очищает их от грехов и облегчает им вхождение в царство небесное.

97… Разве Господь не творил чудес… когда Мария просила за своего брата… — Речь идет о рассказанном в Новом Завете воскрешении Иисусом Христом его друга Лазаря из Вифании; к умирающему его призывали сестры Лазаря — Мария и Марфа (Иоанн, 11: 1—46).

… когда Иаир просил за свою дочь. — Иаир — в Новом Завете один из начальников синагоги, призывавший Иисуса к своей умирающей дочери; придя к нему, Иисус Христос воскресил умершую девушку (Марк, 5: 22, 35–43; Лука, 8: 41–42, 49–56).

101 Анемоны (или ветреницы) — род трав (изредка полукустарников) семейства лютиковых; распространены по всему миру; некоторые их виды культивируют как разноцветущие декоративные растения.

103… кошелек филейной работы… — Филейная работа (от фр. filet — "сетка") — вышивка на сетке, сделанной путем выдергивания ниток из ткани.

104… общее пристанище, где прах обращался в прах… — Согласно Библии, "создал Господь Бог человека из праха земного" (Бытие, 2: 7). Изгоняя Адама из рая и предрекая ему грядущую смерть, Бог сказал: "прах ты, и в прах возвратишься" (Бытие, 3: 19).

110… г-жа Дюваль жила в Сити… — Сити — один из старейших рай онов Лондона, расположен в восточной его части; ныне деловой центр, где помещаются резиденция лорда-мэра Лондона, Английский и прочие банки, биржа, судовые и адвокатские конторы и т. д.

113 Бизань-мачта — третья мачта от носа корабля.

116… предложив ей взять отдельное купе… — Купе — здесь: изолиро ванная двухместная кабина внутри дилижанса.

… там ей будет не хуже, чем в коляске или в берлине… — Берлина — четырехколесная дорожная коляска на рессорах, со снимающимся верхом, с двумя сиденьями и стеклянными окнами; была изобретена в Берлине и потому получила такое название.

120… Средиземное море — это… жилище белокурой капризной Амфит риты… — Амфитрита — в греческой мифологии одна из морских богинь, супруга Посейдона.

… тогда как океан — это старый Нептун, раскачивающий мир своими руками. — Нептун — бог древних римлян, владыка морей, отождествлявшийся ими с греческим олимпийским богом моря Посейдоном. У древних греков Посейдон имел прозвище "колеба-тель земли".

… так же Поль и Виргиния поклялись перед лицом подобного зрелища любить друг друга вечно и никогда не разлучаться. — Имеются в виду герои романа "Поль и Виргиния" (1787), автором которого был французский писатель Бернарден де Сен-Пьер, Жак Анри (1737–1814). Небольшой роман, принесший его автору широкую известность, — это идиллия, которая повествует о счастье жить по законам "природы и добродетели", о трогательной дружбе и любви двух юных существ, выросших на лоне природы, свободных от сословных предрассудков; стиль его отмечен патетической чувствительностью.

… Бедные зимородки! — Влюбленные сравниваются здесь с персонажами греческого мифа, согласно которому Кейк — сын Эосфора, божества утренней звезды, т. е. планеты Венеры, и Алкиона — дочь бога ветров Эола, так сильно любили друг друга, что, когда Кейк не вернулся из морского путешествия, Алкиона бросилась в море. Боги превратили супругов в зимородков (другое название зимородков — алкионы). Существовала и менее романтическая версия мифа: супруги были превращены в птиц за то, что они возгордились своим счастьем и именовали себя Зевсом и Герой.

Зимородки — семейство птиц из отряда воробьиных, группы легкоклювых; характеризуются большим прямым четырехгранным клювом, большой головой и коротким хвостом. Многие виды их питаются рыбой, поэтому держатся у воды.

122… консулат… имеет своей целью монархию… — 8 мая 1802 г. консульство Наполеона было продлено еще на один срок (вплоть до 1819 г.!), а 18 мая 1804 г. он был провозглашен императором французов.

… располагая средствами, пенсионами, должностями и майоратами… — Майорат — имение, переходящее в порядке наследования только к старшему сыну владельца или к старшему мужчине в роде.

123… выразила недовольство морским бризом. — Бриз — ветер, дующий на побережье морей или озер с суточной сменой направления и возникающий от неодинакового нагревания суши и воды: днем дует с моря на сушу (морской бриз), ночью — с суши на море (береговой бриз).

124… остановились лишь в Бове… — Бове — старинный город в Северной Франции, в 80 км севернее Парижа, по дороге на Булонь; торговый и промышленный центр.

127… Бонапарт не был, как утверждали раньше, безродным корсикан цем… один из его предков был в 1330 году флорентийским подеста, имя его значилось в Золотой книге Генуи на протяжении четырехсот лет… — Флоренция — древний город в Центральной Италии, ныне главный город области Тоскана; основан ок. 200 г. до н. э.; с XI в. крупный международный центр; с 1115 г. фактически независимая городская республика, в которой с 1293 г. власть принадлежала торговым и финансовым цехам; с 1532 г. столица Тосканского герцогства; в 1807–1814 гг. входила в состав наполеоновской империи; в 1859 г. присоединилась к королевству Пьемонт, в 1865–1871 гг. столица объединенного Итальянского королевства.

Подеста — высшее административное лицо в городских республиках Италии в XII — нач. XVI в. Во Флоренции эта должность была установлена в 1207 г.

"Золотая книга" — составленный в 1315 г. в Венеции список семейств, имевших полные политические права: право избирать и быть избранным, право глав этих семейств заседать в высшем органе Венецианской республики — Большом совете. Всего в "Золотой книге" было ок. 2 000 фамилий; иногда за особые заслуги перед Республикой по решению Большого совета отличившиеся включались в число полноправных привилегированных вместе с потомством и их имена заносились в "Золотую книгу".

После вступления войск Французской республики в Венецию в 1797 г. эта книга была торжественно сожжена.

Сведений о наличии такой книги в Генуе не обнаружено.

Генуя — древний портовый и промышленный город в Северной Италии на берегу Лигурийского моря, в XVIII–XIX вв. Мощная крепость; в раннее средневековье первенствовала в морской торговле со странами Северной Африки, восточного Средиземноморья и Черного моря; подчинила себе лигурийское побережье, имела многочисленные города-колонии; по политическому устройству представляла собой аристократическую республику; в XIV–XV вв. начался ее упадок; в 1797 г. была завоевана Бонапартом и стала центром вассальной Лигурийской республики; в 1805–1814 гг. принадлежала Франции; затем вошла в состав королевства Пьемонт, а в 1860 г. — единого Итальянского королевства.

… а дед, маркиз де Буонапарте… составил реляцию относительно осады Рима коннетаблем Бурбоном. — Буонапарте — знатные итальянские семьи, известные с кон. XV в. и выстроившие себе дворцы в Риме в течение XVI в.; жили также и во Флоренции.

Род Буонапарте возводил свое происхождение к XI в., но первые документы с упоминанием его относятся к кон. XV в.; сведения о том, что некая ветвь этого семейства переселилась на Корсику в 1512 г., появились лишь в XIX в., когда отпрыск корсиканских Буонапарте стал императором Наполеоном I, и потому довольно ненадежны.

После жестоких поражений французов в т. н. Итальянских войнах со Священной Римской империей и Испанией за господство над Италией (1494–1559) в нач. XVI в. многие итальянские монархи, в том числе и папа, боясь усиления могущества императора Карла V, стали, хотя и тайно, стремиться к альянсу с Францией. В ответ на это император предоставил командующему имперскими войсками в Италии герцогу Карлу Бурбонскому (1490–1527), бывшему коннетаблю (главнокомандующему) Франции (он перешел на сторону Империи в 1523 г.), право действовать самостоятельно. Армия жила поборами с жителей и в 1527 г. двинулась на Рим. При осаде Рима, но до его штурма, коннетабль Бурбон погиб, войско избрало нового командующего, и в мае 1527 г. Рим был взят.

… они, как Ромео и Джульетта, принесли в глубине души клятву, над которой даже смерть не властна. — Ромео и Джульетта — герои одноименной трагедии Шекспира (см. примеч. к с. 186), юноша и девушка, любовь которых из-за вражды их семей кончилась трагически. Тема любв^ и смерти проходит через всю пьесу, ее герои неоднократно говорят, что они предпочитают смерть разлуке.

128 …в восхитительном мундире, мундире бригадира гидов… — Бригадир — унтер-офицерский чин во французской кавалерии и жандармерии.

Гиды — здесь: особые команды, появившиеся в XVIII в. для указания войскам пути на местности (другие названия: "направляющие", "проводники", "разведчики"). Во французской армии в 1792–1795 гг. гиды были объединены в специальные роты, которые по мере развития штабной службы превратились в конвой главнокомандующего, формируемый из отборных кавалеристов.

129… была представлена г-же Луи Бонапарт… снискавшей во Франции популярность под именем королевы Гортензии… — Во Франции замужнюю женщину нередко называют не только по фамилии, но и по имени супруга.

Госпожа Луи Бонапарт, называемая обычно в литературе королева Гортензия, — Гортензия (Ортанс) де Богарне (1783–1837), дочь Жозефины и падчерица Наполеона; с 1802 г. жена его брата Луи (1771–1846), короля Голландии (1806–1810); мать Луи Наполеона Бонапарта (1808–1873), будущего Наполеона III (1852–1870); поэтесса и музыкантша; после падения Империи была изгнана из Франции.

… В венсенских рвах был расстрелян герцог Энгиенский. — Луи Антуан Анри де Бурбон-Конде, герцог Энгиенский (1772–1804) — французский принц, последний представитель дома Конде (младшая ветвь Бурбонов); в первые дни Революции, в июле 1789 г., вместе с отцом эмигрировал сначала в Бельгию, затем в Швейцарию, Италию, Германию; с 1792 г. сражался вместе с дедом и отцом в рядах корпуса дворян-роялистов под командованием деда ("армии Конде") против революционной Франции; после подписания Люне-вильского мира (1801) и роспуска эмигрантского корпуса поселился в герцогстве Баден. В марте 1804 г. Жорж Кадудаль (1771–1804), один из руководителей контрреволюционных мятежей во Франции, арестованный как организатор заговора против Наполеона, дал показание, что заговорщики ожидали прибытия некоего французского принца. 15 марта герцог Энгиенский был по распоряжению Наполеона арестован французскими кавалеристами и вывезен во Францию. В Венсенском замке был организован военно-полевой суд, и в ночь с 20 на 21 марта герцог был расстрелян по обвинению в получении субсидий от Англии и заговоре против Наполеона. Венсен — старинное королевское владение к востоку от Парижа (ныне в черте города); включает: замок-крепость (построен в XIV в., с XVII в. — государственная тюрьма), дворец (построен в сер. XVII в.), лес (ныне общественный лесопарк).

130… В древности подобная коммерция была уделом жителей Тира, в средние века — жителей Пизы, Генуи, Венеции… — Тир — город и порт в Финикии; крупный торговый центр; основан в IV тыс. до н. э.; ныне — город Сур в Южном Ливане.

Пиза — см. примеч. к с. 75.

Генуя — см. примеч. к с. 127.

Венеция — город и порт в Северной Италии, административный центр области Венето; возник в V в. на островах Адриатического моря, лежащих поблизости от континентального берега; в раннее средневековье независимая аристократическо-купеческая республика, завладевшая после сокрушения своей соперницы Генуи в XIII–XIV вв. европейской морской торговлей со странами восточной части Средиземного и Черного морей; владела большими землями в Италии, на Балканском полуострове и средиземноморских островах; с кон. XV в. начался упадок ее как центра мировой торговли в связи с турецкими завоеваниями в Юго-Восточной Европе и перенесением после великих географических открытий главных торговых путей в Атлантику; в XVI в. утратила положение великой державы, но сохранила независимость до 1797 г., когда вошла в состав Австрийской монархии; в 1805–1814 гг. принадлежала вассальному по отношению к Франции Итальянскому королевству, а затем снова была включена в состав Австрийской империи; в 1866 г. была присоединена к единому Итальянскому королевству.

… злосчастная идея путешествия на Антильские острова… — Антильские острова — архипелаг в западной части Атлантического океана; отделяют собственно океан от Карибского моря и Мексиканского залива; включают две части: Большие Антильские острова, расположенные у берегов Северной Америки (к ним относятся Куба, Гаити, Ямайка, Пуэрто-Рико), и Малые Антильские, лежащие к юго-востоку, частично у берегов Южной Америки.

… смирившись с такого рода золотой серединой… — "Золотая середина" ("аигеа mediocritas") — крылатое выражение из второй книги "Од" (10, 5) древнеримского поэта Квинта Горация Флакка (65—8 до н. э.), означающее умеренность, чуждый крайности и риска образ жизни или действий.

131… рассчитывал взойти на судно в Плимуте… — Плимут — город и главный порт на юго-западе Англии; расположен на полуострове Корнуэлл; военно-морская база, центр рыболовства и военного судостроения.

132… пытались отодвинуть, как Сизиф — свой камень… — Сизиф — герой древнегреческой мифологии, знаменитый хитрец и обманщик; в наказание за совершенные преступления был осужден в подземном царстве вечно втаскивать на гору огромный камень; однако в последнюю минуту камень вырывался у него из рук и скатывался вниз.

134… нашел что-то подходящее в доме № 5 на улице Кок-Сент-Оноре. — Улица Кок-Сент-Оноре — см. примеч. к с. 19.

… заказал себе место в мальпосте, отбывавшем в Булонь… — Мальпост — почтовая карета во Франции в XV–XVIII вв.; сначала перевозила только легкую почту, а затем и пассажиров.

135… он садится в кабриолет. — Кабриолет — легкий одноконный двухколесный экипаж.

… тронулся в сторону улицы Сент-Оноре. — Улица Сент-Оноре — одна из центральных в Париже; ведет от дворцов Лувр и Пале-Рояль к западным предместьям города.

… сунула в руку овернца всю мелочь… — Овернец — уроженец исторической провинции Овернь в Центральной Франции. В XVIII–XIX вв. это был отсталый, захолустный район страны, поэтому овернцы часто занимались отхожими промыслами: в Париже, в частности, они были посыльными, носильщиками и т. д.

140 …в Писании сказано, что Господь победил смерть. — Имеется в виду

Священное Писание — главная религиозная книга христиан; состоит из Ветхого Завета и Нового Завета.

Здесь, вероятно, имеются в виду евангельские рассказы о предсказании Иисусом своей смерти и своего воскресения (Матфей, 20: 18; Марк, 10: 34), а также рассказы всех канонических евангелий о воскресении Христа и о воскрешении им умерших.

143… сорвал несколько листочков с розового куста и гелиотропа… — Гелиотроп — род кустарников, полукустарников и трав семейства бурачниковых, цветы которых постоянно поворачиваются к солнцу.

… великолепный, полностью загруженный бриг… — Бриг — в XVIII–XIX вв. небольшой боевой парусный двухмачтовый корабль, предназначенный для дозорной, посыльной и других служб и крейсерских операций; имел на вооружении до 10–24 пушек; корабли этого класса использовались также и как коммерческие суда.

144 …На такое они могли пойти разве что ради короля Георга. — Имеется в виду Георг III (1738–1820) — английский король и курфюрст германского государства Ганновер в 1760–1820 гг.; стремился к личному правлению страной; периодически страдал умопомешательством и в 1811 г. окончательно сошел с ума; в годы его царствования Англия стала ведущим участником европейских коалиций против революционной, а потом наполеоновской Франции.

… это пакетбот, пригодный для перевозки как пассажиров, так и торговых грузов. — Пакетбот — в XIX в. парусное или паровое судно, совершавшее между отдельными портами регулярные рейсы для перевозки грузов, почты и пассажиров.

147… письмо было отправлено из Гавра. — Гавр — город и один из крупнейших портов на северо-западе Франции; расположен в Нормандии, в устье Сены; возник в нач. XVI в. на месте рыбачьего поселка; в XVI–XVII вв. достиг расцвета благодаря рыболовецкому промыслу и торговле с Африкой и Америкой; в XIX в. стал военным портом.

148… два корабля, лежащие в дрейфе… — "Лежать в дрейфе" означает расположить паруса таким образом, чтобы одни сообщали ему движение вперед, а другие — назад. Таким образом, корабль, попеременно совершая движения в противоположные стороны, в итоге остается на месте.

… один из которых направляется в Пуэнт-а-Питр… — Пуэнт-а-Питр — самый крупный город и порт на Гваделупе; расположен на юго-западном побережье острова Гранд-Тер.

149… Он тоже оставил, в Грейвсенде, любимую женщину. — Грейв сенд — город и порт в Юго-Восточной Англии (графство Кент); расположен в окрестности Лондона, несколько ниже его по течению Темзы.

159… оно слишком прекрасно для женщины и достойно стать даром для

Богоматери Льесской, Лоретской или Мон-Кармельской. — Льес — селение во Франции, в департаменте Эна, в 15 км к северо-востоку от города Лан; известно церковью Богоматери Льесской, построенной в XIII в. в готическом стиле и ставшей местом паломничества. Хранившаяся в церкви статуя Богоматери (XII в.) считалась чудотворной. По преданию, эту статую из тропического черного дерева (считалось, что оно росло в библейском раю) вырезала сама Богоматерь, чтобы помочь двум братьям-рыцарям обратить в христианство дочь пленившего их султана. Затем Богоматерь перенесла девушку, братьев и статую в Льес. Во время Революции статуя была уничтожена, и сохранился лишь небольшой ее фрагмент; его вделали в новую фигуру, которой поклонялись в Льесе во времена Дюма. Паломников привлекала в Льес также картина с изображением Девы Марии, подаренная королем Людовиком XIII (1601–1643) и королевой Анной Австрийской (1601–1666).

Согласно преданию, когда возникла угроза разрушения турками дома, в котором некогда жила Богоматерь, этот Святой дом (Santa Casa) из иудейского города Назарет был перенесен ангелами, исполнявшими божественное повеление, сначала (1241) в Далмацию, а затем (10 декабря 1295 г.) в Италию, в лавровую рощу (лат. lauren-tum). Рядом со Святым домом возник небольшой городок, носящий название Лорето (провинция Марке, недалеко от города Анконы). Лоретская христианская святыня привлекала к себе многочисленных паломников; в кон. XV в. это чудо было признано папой Сикстом IV, и в честь него и в других странах, в частности во Франции, в Париже, были воздвигнуты церкви Лоретской Богоматери; они были весьма почитаемы.

Кармель (Кармил) — горный массив в Палестине, согласно преданию, место религиозной деятельности Илии Пророка и Иоанна Крестителя. В 1159 г. там был основан монастырь ордена Богоматери Кармельской; храм его многократно разрушался и перестраивался; современный вид приобрел лишь в 1828 г.

161… нас собрали по поручению префекта полиции… — Во время прав ления Наполеона (как консула, так и императора) существовало министерство общей полиции, ведавшее борьбой с уголовными преступлениями, политическим сыском и государственной безопасностью, а также (частично) заграничной разведкой. В его распоряжении находилась полиция городов с населением более 100 тысяч человек. В прочих населенных пунктах полиция подчинялась мэрам и их помощникам. Париж был подчинен особому режиму и имел своего полицейского начальника — префекта полиции.

… в районе Азорских островов на 32° широты и 42⁰ долготы… — Азорские острова — архипелаг в западной части Атлантического океана; важный промежуточный пункт на морском пути из Европы в Америку; принадлежит Португалии.

169… делая около десяти узлов… — Узел — единица скорости в мор ской навигации, соответствующая одной миле в час (1,852 км/час).

… взгляды были устремлены к архипелагу, до которого по траверзу корабля оставалось еще четыре-пять льё. — Траверз — направление, перпендикулярное курсу корабля.

Расстояние от судна до объекта на траверзном направлении является кратчайшим.

… Бриг шел под гротом и грот-марселями. — Грот (гол. groot — "большой") — прямой, самый нижний парус на грот-мачте (второй от носа корабля).

Грот-марсель — второй снизу прямой парус грот-мачты.

174… прямо напротив нашего бушприта… — Бушприт (гол. boegspriet от boeg — "нос" и spriet — "пика") — горизонтальный или наклонный брус, выступающий с носа судна вперед и служащий для несения передних парусов.

… грот-мачта заслоняет его от нас… — Грот-мачта — вторая мачта от носа корабля; на трехмачтовом корабле обычно самая высокая; несет прямые паруса.

… это между трапом и вантами бизань-мачты. — Трап — судовая лестница для сообщения между помещениями или открытыми участками на палубах, в надстройках и рубках.

Ванты — стоячие снасти, поддерживающие мачты и стеньги.

… вот, значит, почему она просила Бога простить ее! — Самоубийство в христианской религии считается одним из тягчайших грехов.

АМОРИ

Тонкая психологическая повесть Дюма "Амори" ("Агпаигу"), заглавный герой которой, пытаясь сохранить преданность умершей невесте, борется со своей зарождающейся новой любовью, впервые публиковалась в газете "Пресса" ("La Presse") с 29.12.1843 по 04.02.1844 г.

Время действия: май 1838 — апрель 1840 гг.

Первое книжное издание: Paris, H.Souveraln, 1844, 8vo, 4v.

Интересно отметить, что один из центральных персонажей повести, доктор д’Авриньи, фигурирует также и в романе Дюма "Граф де Монте-Кристо" (1844–1846), где о нем сообщается: "Доктор, один из известнейших врачей того времени… обладал почти чудодейственным даром все угадывать; он был из тех врачей, которые лечат телесные болезни моральным воздействием" (часть IV, глава XV). Там же говорится и о семейной трагедии д’Авриньи: "У него была дочь… она была рождена от чахоточной матери, и его жизнь проходила в непрерывной тревоге за эту девочку"; названы и имена его дочери и племянницы: Мадлен и Антуанетта.

При подготовке к изданию в настоящем Собрании сочинений перевод повести был сверен по изданию: Paris, Calmann-Levy, 1898 и впервые выходит в полном объеме.

177… нужно отправляться за пятьсот льё, чтобы побеседовать. —

Льё — см. примеч. к с. 40.

24-878

… вынуждая время от времени каждую группу бросать свое слово в эту бочку данаид, называемую беседой. — Данаиды — пятьдесят дочерей царя Даная, правнука Зевса; они бежали вместе со своим отцом от преследования двоюродных братьев, пятидесяти сыновей брата Даная — царя Египта, желавших вступить с ними в брак. Найдя приют в Аргосе, девушки все же были вынуждены, чтобы купить мир для приютивших их граждан, выйти замуж за сыновей Египта; но после свадьбы, ночью, по приказу отца, все они, кроме одной, закололи своих мужей кинжалами.

По приговору богов они были после смерти обречены в подземном царстве наполнять водой бездонную бочку.

178… Руссо наградил его званием гражданина… — Руссо, Жан Жак

(1712–1778) — французский философ, писатель и композитор, сыгравший большую роль в идейной подготовке Великой французской революции.

… Вольтер предсказал, что он будет поэтом… — Вольтер (настоящее имя — Франсуа Мари Аруэ; 1694–1778) — французский поэт, писатель и философ-просветитель; сыграл огромную роль в идейной подготовке Великой французской революции.

… Франклин рекомендовал ему быть честным человеком. — Франклин, Бенджамин (1706–1790) — американский ученый, естествоиспытатель (известен своими трудами по электричеству; изобрел громоотвод) и экономист, публицист, писатель и государственный деятель; участник борьбы североамериканских колоний Англии за независимость; был решительным врагом рабства, требовал его отмены; участвовал в подготовке Декларации независимости; в 1776–1785 гг. был дипломатическим представителем США во Франции.

…Он говорил о безжалостном девяноста третьем годе так, как граф де Сен-Жермен говорил о проскрипциях Суллы, о бойнях Нерона. — События 1793 года (особенно его второй половины) стали кульминацией Французской революции. К власти тогда пришли якобинцы (см. примеч. к с. 26), которые с чудовищной жестокостью вели борьбу с внешней и внутренней контрреволюцией. Одним из средств этой борьбы были беспощадные революционные суды, по приговорам которых казнили множество людей. К весне 1794 г. революционный террор вылился в беспринципную борьбу за власть.

Сен-Жермен, граф де (кон. XVII в. — 1784/1785) — авантюрист и алхимик; по рождению, вероятно, португалец; в нач. 60-х гг. XVIII в. жил в России; распространял слухи, что владеет философским камнем и жизненным эликсиром, утверждал, что пережил много веков и помнит начало христианской эры.

Сулла, Луций Корнелий (138-78 до н. э.) — древнеримский политический и военный деятель; в 81 г. до н. э. был объявлен диктатором без ограничения срока (диктатор в Римской республике — высшее должностное лицо с неограниченными полномочиями, избиравшееся сроком не более чем на" полгода, причем указанные полномочия давались лишь для выполнения определенной задачи); в 79 г. до н. э. неожиданно сложил с себя полномочия и последний год жизни провел в своем поместье.

При Сулле для расправы с его противниками с 82 г. до н. э. составляли проскрипции — особые списки лиц, которые он считал подозрительными. Люди эти объявлялись вне закона; всякий, кто убивал или выдавал их, получал награду; имущество их подлежало конфискации, их рабы становились свободными; головы убитых выставлялись на Форуме. Таким образом было совершено немало безнаказанных убийств из-за личных счетов и по корыстным мотивам. Карательные меры проводились вплоть до 79 г. до н. э.

Нерон — Луций Домиций Агенобарб (37–68), приемный сын римского императора Клавдия (10 до н. э. — 54 н. э.; правил с 41 г.), получивший при усыновлении имя Тиберий Клавдий Нерон Друз Германик и ставший императором в 54 г.; активно преследовал своих действительных и вымышленных врагов, в число которых попали его мать, близкие родственники, многие приближенные; отличался демонстративно-неримским стилем поведения; покончил с собой во время антиправительственного восстания.

Традиция рисует Нерона как тирана и наделяет его чертами необычайной жестокости. Христиане видели в нем Антихриста. Летом 64 г., когда случился грандиозный пожар Рима и возникло подозрение, что его устроил сам Нерон, император обвинил в поджоге евреев и христиан и организовал первое в истории массовое гонение на них.

… Перед его скептическим взглядом поочередно проследовали убийцы, участники сентябрьской резни… — О сентябрьской резне см. при-меч. к с. 45.

… Он был знаком с Флорианом и Андре Шенье, Демустье и г-жой де Сталь, с шевалье де Бертеном и Шатобрианом… — Флориан, Жан Пьер Клари, де (1755–1794) — французский писатель, внучатый племянник Вольтера; автор басен, пасторальных комедий и сентиментальных романов; член Французской академии (1788); приветствовал Революцию, но в 1793 г. был арестован и приговорен к смерти; освобожденный в 1794 г., умер от тифа, которым заразился в тюрьме.

Шенье, Андре Мари (1762–1794) — лирический поэт и публицист; выступал против политики якобинцев; был казнен.

Демустье, Шарль Альбер (1760–1801) — французский литератор и поэт, автор "Писем к Эмилии о мифологии" (1786–1798). Сталь-Гольштейн, Анна Луиза Жермена де (1766–1817) — французская писательница, публицистка, автор трудов по теории литературы; противница политического деспотизма; в кон. 80 — нач. 90-х гг. XVIII в. хозяйка литературного салона в Париже (там собирались сторонники конституционной монархии); в 1792 г. эмигрировала и вернулась во Францию после переворота 9 термидора; в годы наполеоновского господства подверглась изгнанию.

Бертен, Антуан, шевалье де (1752–1790) — французский поэт; рано приобрел известность своими звучными и легкими стихами; в основном писал любовную лирику, но был также автором стихотворений о природе и путевых заметок в стихах и прозе.

Шевалье — см. примеч. к с. 76.

Шатобриан, Франсуа Рене, виконт де (1768–1848) — выдающийся французский писатель-романтик, публицист, член Французской академии (1811), политический деятель и дипломат; с 1791 г. эмигрант; боролся с оружием в руках против Революции; пэр Франции (1815); посол в Берлине (1821) и в Лондоне (1822); министр иностранных дел (1822–1824); посол в Риме (1828–1829); после Июльской революции 1830 года демонстративно ушел из политики.

… он целовал руку г-же Тальен, г-же де Рекамье, княгине Боргезе, Жозефине и герцогине Беррийской. — Тальен, Жанна Мари Игнация Тереза, урожденная Кабаррюс, по первому мужу Фонтене (1773–1835) — вдохновительница переворота 9 термидора, любовница, а затем жена Жана Ламбера Тальена (1769–1820), одного из организаторов этого переворота; хозяйка политического салона в Париже. Рекамье, Жанна Франсуаза Жюли Аделаида (урожд. Бернар; 1777–1849) — знаменитая красавица; жена банкира; в кон. XVIII — первой пол. XIX в. хозяйка известного литературного и политического салона в Париже.

Княгиня Боргезе — Полина (настоящее имя — Мари Полетта; 1780–1825), вторая сестра Наполеона Бонапарта; в 1797–1802 гг. состояла в браке с французским генералом Шарлем Виктором Эм-манюелем Леклером (1772–1802), который скончался от желтой лихорадки во время возглавлявшейся им военной экспедиции на остров Сан-Доминго; овдовев, в 1803 г. вышла замуж за князя Ка-милло Боргезе (1775–1832), губернатора Пьемонта в 1808–1814 гг. Жозефина Богарне — см. примеч. к с. 19.

Герцогиня Беррийская, Мария Каролина (1798–1870) — дочь неаполитанского короля Франциска (Франческо) I, с 1816 г. жена племянника французского короля Людовика XVIII, сына графа д’Артуа, герцога Беррийского Шарля Фердинанда (1778–1820); широкую известность получила ее попытка весной 1832 г. поднять в Вандее восстание в пользу своего сына, наследника Бурбонов герцога Анри Шарля Бордоского; после ареста и огласки факта ее второго, тайного брака и рождения в нем ребенка отошла от политической деятельности.

… Он видел взлет Бонапарта и падение Наполеона. — О Наполеоне Бонапарте см. примеч. к с. 13.

… Аббат Мори называл его своим учеником… — Мори, Жан Зиф-ферен (1746–1817) — французский священник, кардинал, выдающийся проповедник; во время Французской революции депутат Учредительного собрания и вождь роялистов; в нач. XIX в. сторонник Наполеона и парижский архиепископ; после реставрации Бурбонов был вынужден отказаться от духовного звания.

… а г-н де Талейран — своим последователем… — Талейран-Пери-гор, Шарль Морис (1754–1838) — выдающийся французский дипломат; происходил из старинной аристократической семьи; в 1788–1791 гг. епископ; член Учредительного собрания, присоединившийся к депутатам от буржуазии; в 1792 г. ездил с дипломатическим поручением в Англию; министр иностранных дел в 1797–1799, 1799–1807, 1814–1815 гг.; получил от Наполеона титул князя Беневентского; посол в Лондоне в 1830–1834 гг.; был известен крайней политической беспринципностью и корыстолюбием.

179… они считают, что контрданс назван так потому, что представля-

ет собой нечто противоположное танцу. — Контрданс — английский народный танец, распространившийся в других странах в качестве бального; фигуры его исполняются двумя парами танцующих в общей группе из 16 человек.

Не зная происхождения фр. слова contredanse, известного с 1626 г., от англ, country-dance — "деревенский танец", его можно по недоразумению истолковать как "противотанец" (фр. contre — "против"; danse — "танец").

… говорил с ним о Робеспьере, восхищался его взглядами, оплакивал его преждевременную смерть и предсказывал его оправдание в будущем. — Робеспьер, Максимилиан (1758–1794) — виднейший деятель Французской революции; депутат Учредительного собрания и Конвента, вождь якобинцев; глава революционного правительства (1793–1794); был казнен без суда после переворота 9 термидора.

… нашел всеобщую панацею… — Панацея (лат. panacea — от имени гр. богини исцеления Панацеи, или Панакеи) — первоначально универсальное лекарство от всех болезней, которое безуспешно пытались изобрести алхимики; в переносном смысле — средство, способное помочь во всех случаях жизни.

180… могли погибнуть только от катаров или от подагры… — Катар — воспаление (хроническое или острое) слизистой оболочки какого-либо органа; здесь, вероятно, имеется в виду катар желудка, т. е. гастрит.

Подагра (гр. podagra, от podos — "нога" и agra — "жертва") — хроническое заболевание, вызываемое нарушением обмена веществ и недостаточным выделением из организма мочекислых солей; сопровождается острыми болями и воспалением суставов.

181… Страницы другого дневника, написанного не его рукой, перемешались с его воспоминаниями, как жизнеописание Крейслера — с размышлениями кота Мурра. — Кот Мурр — центральный персонаж незаконченного романа "Житейские воззрения кота Мурра" ("Le-bensansichten des Katers Мшт"; 1820–1822) немецкого писателя-ро-мантика, композитора и художника Эрнста Теодора Амадея Гофмана (1776–1822), литературные произведения которого насыщены фантастикой.

Роман этот имеет несколько сюжетных планов и представляет собой сатиру на феодально-абсолютистские порядки в Германии кон. XVIII — нач. XIX в. Необычно построение этого произведения: записи истории ученого кота Мурра прерываются отрывками из жизнеописания его хозяина капельмейстера Иоганна Крейслера (листки из этого жизнеописания кот употреблял для прокладки и просушки своей собственной рукописи).

…он стал членом Государственного совета… — Государственный совет — одно из наиболее старинных правительственных учреждений Франции, официально конституировавшееся в нач. XIV в.; в королевской Франции в кон. XVII–XVIII в. одновременно правительственное и высшее судебное учреждение, а также орган, разрешавший различные административные споры; в 1791 г. был упразднен, но восстановлен ордонансом Людовика XVIII от 29 июня 1814 г.; видоизменяясь, сохранился до наших дней.

… Только не говорите об этом ни Ламенне, ни Беранже, ни Альфреду де Виньи, ни Сулье, ни Бальзаку, ни Дешану, ни Сент-Бёву, ни Дюма… — Ламенне, Фелисите Робер де (1782–1854) — французский писатель, мыслитель и публицист, происходивший из состоятельной дворянской семьи; вначале выступал как пламенный защитник ортодоксального католицизма и ультрамонтанства, однако постепенно его взгляды эволюционизировались; в период Июльской монархии он сблизился с рабочим движением и стал одним из основателей христианского социализма; защищал в своих трудах и издаваемых им газетах гражданские свободы.

Беранже, Пьер Жан (1780–1857) — французский поэт-песенник, убежденный демократ; сумел преобразить избранный им жанр песни, подняв его до лучших образцов лирической и политической поэзии; был исключительно популярен в XIX в. во Франции, а также в некоторых других странах, особенно в России.

Виньи, Альфред Виктор, граф де (1797–1863) — французский поэт, писатель-романтик и переводчик, автор исторических романов и драм, идеализирующих прошлое французского дворянства; член Французской академии (1845).

Сулье, Мельхиор Фредерик (1800–1847) — французский романист и драматург, представитель демократического крыла романтизма; в своих произведениях бичевал пороки современного ему общества; один из основоположников жанра романа-фельетона (т. е. печатавшегося в прессе по частям, с продолжением).

Бальзак, Оноре де (1799–1850) — выдающийся французский писатель-реалист; начиная с 1829 г. создавал эпопею "Человеческая комедия", грандиозную по охвату жизни Франции 1816–1848 гг. Дешан — подразумевается один из французских литераторов XIX в., братьев Дешанов:

Эмиль Дешан де Сент-Аман (1791–1871) — поэт-романтик, драматург, переводчик западноевропейской классики, критик и автор фантастических новелл;

Антуан Франсуа Мари Дешан, известный под именем Антони (1800–1869) — поэт-романтик, переводчик и критик.

Сент-Бёв, Шарль Огюстен (1804–1869) — французский писатель и литературный критик; сторонник биографического метода в литературоведении; находился под влиянием христианского социализма; член Французской академии (1844).

… но мне обещано одно из первых вакантных мест в Академии, если я по-прежнему ничего не буду делать. — Имеется в виду Французская академия — объединение виднейших деятелей культуры, науки и политики страны; основана кардиналом Ришелье в 1635 г.; число ее членов строго фиксировано (всего 40 человек) и новый член может вступить в нее только после смерти кого-либо из академиков; выборы в ее состав производят сами ее члены из соискателей, которые по собственной инициативе выставляют свои кандидатуры.

После смерти известного поэта и драматурга Казимира Делавиня (1793–1843) Дюма надеялся, что освободившееся кресло в Академии перейдет к нему. Однако на это место был избран Сент-Бёв, и Дюма надолго сохранил обиду на Академию, так никогда и не став ее членом.

183… ворота маленького особняка на улице Матюрен открылись… — Улица Матюрен находится в северной части Парижа, вне кольца Бульваров; неоднократно меняла свою планировку и местоположение в связи с реконструкционными работами; получила нынешнее название в 1652 г. от располагавшейся здесь в XIII в. фермы, которая принадлежала монашескому ордену Святой Троицы (тринита-риев), основанному в 1198 г. для выкупа невольников, попавших в плен к мусульманам (в период с 1258 по 1695 гг. им было выкуплено более 30 000 пленных!). Во Франции, где орден получил большое распространение, его монахи назывались матюренцами, т. к. одно из их зданий было построено, согласно преданию, по почину святого Матюрена, жившего в III в.

184… миновал Мадлен, предместье Сент-Оноре и добрался до Ангулем — ской улицы. — Мадлен — церковь Мадлен (святой Магдалины), которая находится на западном участке правобережного полукольца Бульваров, на пересечении улиц Мадлен и Королевской; ее постройка была начата в 1764 г. в стиле античного храма, однако Наполеон, придя к власти, приказал переделать ее в храм Военной славы, что и было исполнено в 1806 г.; в 1814–1842 гг. снова была перестроена в католическую церковь.

Предместье Сент-Оноре — расположено в северо-западной части старого Парижа.

Ангулемская улица — образовалась в предместье Сент-Оноре в 1777 г. из небольшой дороги местного значения и соединяла улицу Предместья Сент-Оноре и проспект Елисейские поля; неоднократно меняла свое название; Ангулемской называлась в 1815–1830 гг. в честь герцога Ангулемского (см. примеч. к с. 553); в 1830–1848 гг. называлась улицей Хартии; ныне составляет часть соврем, улицы Ла Боэси.

…он спустился в тир к Лепажу и там развлекался стрельбой… — Лепаж — известная бельгийская оружейная фирма, продававшая свои изделия во многих странах Европы. Ее славившиеся дуэльные пистолеты многократно упоминаются в литературе. Во Франции фирма была известна с 1716 г. и являлась поставщиком Наполеона I, Людовика XVIII и Карла X. Оружейная лавка Лепажа в Париже находилась в центре города, на улице Ришелье, № 13.

… поскакал по дороге на Булонский лес и через несколько минут оказался на Мадридской аллее. — Булонский лес — лесной массив у западных окраин Парижа; в средние века — место королевских охот; ныне общественный лесопарк в черте города.

Мадридская аллея — одна из дорог в Булонском лесу, которая вела к королевскому Лесному замку (XVI в.), более известному как Мадридский (ныне не существует). Замок этот находился неподалеку от Сены, в северной части Булонского леса; свое название он получил в 1528 г. в честь возвращения французского короля Франциска I (1494–1547; правил с 1515 г.) из испанского плена в Мадриде.

… побеседовал с ним о последнем стипль-чезе, о будущих скачках в Шантийи… — Стипль-чез (англ, steeple-chase от chase — "гонка", "охота" и steeple — "колокольня") — скачки или бег с преодолением различных препятствий.

Шантийи — небольшой город неподалеку от Парижа; известен своим замком-дворцом, построенным в сер. XVI в. и принадлежавшим нескольким знатнейшим семействам Франции. В XIX в. в городе был устроен ипподром.

Трехдневные скачки проводились в Шантийи с 1832 г., дважды в год (весной и осенью), под патронажем герцога Фердинанда Орлеанского (см. примеч. к с. 436).

… встретил еще одного приятеля, прогуливавшегося у ворот Сен-Джеймс… — Ворота Сен-Джеймс — площадь у северо-западного края Булонского леса, на месте одноименных ворот стены, окружавшей в средние века это королевское владение.

… рассказывал о своей жизни в Каире и Константинополе… — Каир — город в Египте, расположенный у границы долины и дельты реки Нил; основан в X в. арабами на месте древнеримской крепости, речной порт; в X–XII вв. столица Арабского халифата; в XVI в. завоеван турками; с сер. XIX в. — главный город Египта (ц то время номинально — провинции Турции, в действительности — независимого государства).

Константинополь (соврем. Стамбул, Истанбул) — крупнейший город и порт Турции; расположен на обоих берегах пролива Босфор у Мраморного моря (первоначально — только на европейском берегу); основан римским императором Константином I (272/274— 337; правил с 306 г.), который в 324–330 гг. отстроил на месте древнего города Византий на берегу Босфора новую столицу и 11 мая 330 г. на торжественной церемонии дал ей название Новый Рим (Nea Roma), которое она носила до последнего дня Восточной Римской империи (однако в быту, поэзии и истории этот город именовался Константинополем).

185… вернулся в конец Лнгулемской улицы, выходящий на Елисейские поля. — Елисейские поля — центральный проспект Парижа; ведет от сада дворца Тюильри и площади Согласия в северо-западном направлении.

… сам Рафаэль приблизил их одну к другой… — Рафаэль Санти (1483–1520) — выдающийся итальянский художник и архитектор, представитель эпохи Высокого Возрождения.

… казалась хрупкой и прозрачной девой в духе Оссиана… — Оссиан — см. примеч. к с. 80.

186… одно из тех видений, наполовину волшебных, наполовину земных, которые есть только у Шекспира, сумевшего благодаря своему гению привести в реальную жизнь такие дивные создания… тех, кого он окрестил нежными именами: Корделия, Офелия или Миранда. — Шекспир, Уильям (1564–1616) — великий английский драматург и поэт.

Корделия — героиня трагедии "Король Лир" (1606), младшая дочь заглавного героя, олицетворение кротости, любви, всепрощения. Офелия — героиня трагедии "Гамлет, принц Датский" (1600), возлюбленная заглавного героя, добрая и чистая девушка, сошедшая с ума из-за холодности любимого и обрушившихся на нее несчастий.

Миранда — героиня пьесы "Буря" (1611); дочь волшебника Про-сперо, бывшего герцога.

… казалась одной из тех девушек с золотистым загаром от солнца Италии, каких Боккаччо собирает на вилле Пальмиери, чтобы слушать веселые рассказы "Декамерона". — Боккаччо, Джованни (1313–1375) — итальянский поэт и писатель; один из первых гуманистов и родоначальников литературы Возрождения; был родом из Флоренции и принимал участие в политической жизни города; писал научные трактаты, поэмы и повести на античные сюжеты. Самое известное его сочинение — сборник новелл "Декамерон" (1350–1353, издан в 1471 г.). Рамочный сюжет этого произведения таков: на вилле Пальмиери близ Флоренции встречаются трое благородных юношей и семь прекрасных девушек, бежавших из города от эпидемии чумы 1348 г.; среди восхитительной природы они ведут приятный образ жизни: беседуют, читают стихи и ежедневно в течение десяти дней ("декамерон" по-гречески — "десятиднев") каждый из десяти участников этого развлечения рассказывает по одной новелле. Эти сто рассказов — романтических, лирических, героических, сатирических, эротических — и составляют содержание "Декамерона".

… оживляла яркими красками тюльпаны, медвежьи ушки и гвоздики. — Медвежье ушко (или толокнянка обыкновенная) — многолетний вечнозеленый низкий кустарник из семейства вересковых, первоцвет.

188… опустив пальцы на клавиши, заиграла по памяти фантазию Таль-берга. — Тальберг, Сигизмунд (1812–1871) — австрийский композитор и пианист-виртуоз; с 1829 г. концертировал, в том числе и в России; играл фантазии на темы опер различных композиторов, фортепьянные пьесы салонного характера; в 1837 г., накануне времени действия повести, в Париже состоялось состязание Тальберга с венгерским композитором и пианистом Ференцем Листом (1811–1886).

189… в японской вазе на круглом столике Буля… — Буль, Андре Шарль (1642–1732) — французский художник-столяр, искусный резчик, гравер и рисовальщик; придворный мастер Людовика XIV; создатель особого стиля дорогой дворцовой мебели с большим количеством инкрустаций и украшений из бронзы.

190… со мной следует обращаться как с той бедной мимозой, которую мы, забавляясь, мучали когда-то, не думая, что и ей дана жизнь… — Мимоза — род трав, кустарников или деревьев семейства мимозовых; у некоторых видов листья при прикосновении к ним складываются и опускаются; цветет ранней весной.

191 … Вы не будете долго простым атташе… — Атташе — посольский работник младшего дипломатического ранга, занимающийся какой-либо отдельной областью межгосударственных отношений, например военными делами или вопросами культуры.

… а перейдете в первые секретари в Лондоне или Санкт-Петербурге… — Первый секретарь посольства — дипломатический работник высокого ранга, принадлежащий к т. н. официальному составу посольства; занимает в его штате третье место после главы дипломатической миссии (посла, посланника и т. д.) и его советников; пользуется дипломатической неприкосновенностью.

Дипломатические представительства в Лондоне и Санкт-Петербурге были для Франции самыми важными в 30-х гг. XIX в. От признания Июльской монархии Англией и Россией в какой-то степени зависела ее судьба, тем более что царское правительство, поддерживавшее режим Реставрации (1814–1830), сначала отнеслось к Луи Филиппу с откровенной враждебностью.

… если станете раскрывать всю глубину мыслей Талейранов или Мет-тернихов… — Талейран — см. примеч. к с. 178. Меттерних-Виннебург, Клеменс Венцель Лотар, князь (1773–1859) — австрийский государственный деятель и дипломат, один из столпов европейской реакции; посланник в Дрездене (1801–1803), Берлине (1803–1805) и посол в Париже (1805–1809); осенью 1809 г. вел переговоры о заключении Шёнбруннского мирного договора с Францией, но, не достигнув успеха, вышел в отставку; с 1809 г. министр иностранных дел, фактически возглавлял австрийское правительство; ориентировался на союз с Францией против России, но в 1813–1814 гг. выступил как один из руководителей очередной антифранцузской коалиции; в 1814–1815 гг. председательствовал на Венском конгрессе, определившем послевоенное устройство Европы; в 1815 г. организатор т. н. Священного союза европейских монархов для борьбы против революционных и национально-освободительных движений и либеральных идей; с 1821 г. канцлер австрийской монархии; в 1848 г. свергнут революцией и бежал в Англию; возвратился в 1850 г. и иногда выступал советником правительства, но к власти не вернулся.

… Министр попросил вас сделать работу! — Министром иностранных дел Франции во время, описанное в повести, был граф Матьё Луи Моле (1781–1855). Он происходил из старинной судейской семьи, вступил на гражданскую службу в эпоху Империи и занимал важные посты; получил от Наполеона графский титул; после падения Империи служил Бурбонам (в 1815–1818 гг. был военно-морским министром), стоял на умеренно-роялистских позициях; после Июльской революции орлеанист; в 1830 г., будучи министром иностранных дел, добился признания монархии Орлеанов европейскими державами; в 1836–1839 гг. председатель совета министров и министр иностранных дел; член Французской академии (1840); отошел от политики после государственного переворота 2 декабря 1851 г.

… Об образовании второго Жокей-клуба… — Жокей-клуб — ассоциация для поощрения кровного коневодства; возникла во Франции в 1833 г.; позднее превратилась в закрытый аристократический клуб, в котором было очень сильно влияние его членов-военных.

192… проведя утром час в Палате, после обеда — час в Сорбонне… —

Имеется в виду Палата депутатов — нижняя палата французского парламента во времена Реставрации и Июльской монархии, высшее законодательное учреждение страны; избиралась на основе цензовой системы (к выборам допускались лишь наиболее состоятельные граждане); при Июльской монархии состояла по большей части из чиновников и лиц, зависимых от министерства. Требование реформы парламента и избирательной системы и сопротивление правительства этому были в числе причин революции 1848 г.

Сорбонна — распространенное с XVII в. неофициальное название богословского факультета, а затем и всего Парижского университета; происходит от фамилии французского теолога Пьера де Сорбо-на (1201–1274), основателя теологического коллежа, ставшего затем университетским факультетом.

… почитают себя Мирабо, Кювье или Жоффруа… — Мирабо, Оноре Габриель Рикети, граф де (1749–1791) — один из виднейших деятелей первого этапа Французской революции, автор политических памфлетов, блестящий публицист и оратор; депутат от третьего сословия, один из лидеров Генеральных штатов и Учредительного собрания, сторонник конституционной монархии; в 1790 г. тайно перешел на сторону двора; пользовался огромной популярностью.

Однако, быть может, здесь имеется в виду его отец, маркиз Виктор Рикети де Мирабо (1715–1789) — крупный ученый-экономист, автор многочисленных работ, в которых он ратовал за налоговую реформу и проповедовал невмешательство государства в экономическую жизнь.

Кювье, Жорж (1769–1832) — французский естествоиспытатель, известный своими трудами по сравнительной анатомии, палеонтологии и систематике животных; с 1800 г. занимал кафедру сравнительной анатомии в Ботаническом саду; член Французской академии (1818).

Жоффруа Сент-Илер, Этьенн (1772–1844) — французский натуралист; начинал как специалист в области минералогии и кристаллографии; впоследствии особенно прославился как зоолог и сравнительный анатом; один из предшественников эволюционной теории и дарвинизма; оставил множество научных трудов, в которых, наряду с отвергнутыми позднее наукой, излагал положения, легшие в основу дальнейшего развития естественных наук; участвовал в Египетском походе Наполеона и вывез из Египта замечательную естественно-научную коллекцию; много лет читал лекции в Национальном музее естественной истории и в Парижском университете; в 1840 г., ослепнув, вынужден был оставить преподавательскую деятельность; член Академии наук (1807).

… вы доктор права, бакалавр словесности… — Бакалавр — во многих европейских странах низшая университетская степень, появившаяся еще в средние века; во Франции присваивается выпускникам средних учебных заведений и дает право поступления в университет или иное высшее учебное заведение.

… вам обещали, быть может, крест Почетного легиона, как и всем, кто еще его не имеет… — Награждение орденом Почетного легиона (см. примеч. кс. 10) в XIX в. производилось довольно свободно: его легко получали депутаты (а по их представлению и их знакомые), коммерсанты, литераторы и т. д.

194… Это был молодой адвокат, его товарищ по коллежу Святой Варва ры… — Коллеж — среднее учебное заведение во Франции, часто закрытое; в нач. XIX в. обучение и обстановка в коллежах принимали все более буржуазный характер.

Коллеж Святой Варвары, основанный в 1460 г. монахом и учителем грамматики Жоффруа Ленорманом, находится в Париже на улице

Валетт, № 4, в левобережной части города; после различных перипетий был открыт вновь в 1802 г.

Варвара (ум. ок. 306) — христианская святая великомученица, пострадавшая при императоре Максимиане в финикийском городе Гелиополе; считается, что ей дана благодать спасать от внезапной и насильственной смерти; покровительница артиллеристов, шахтеров и пожарных.

… располагал независимым состоянием около двадцати тысяч ливров ренты… — Ливр — см. примеч. к с. 48.

Рента — регулярный доход с капитала, земли или какого-либо другого имущества, не требующий от владельца коммерческой деятельности.

196… был закален в войнах Империи… — Империя — эпоха царствования Наполеона 1:1804–1814 и 1815 гг. При Наполеоне Франция вела почти непрерывные войны, начавшиеся еще в 1792 г. во время Революции. Некоторые историки считают их единой общеевропейской войной. Непосредственно в период Империи Франция вела войны с третьей (1805), четвертой (1806–1807), пятой (1809), шестой (1813–1814) и седьмой (1815) коалициями европейских государств — с Австрией, Англией, Пруссией, Россией, Швецией и др. Кроме того, с 1808 г. шла завоевательная война в Испании, а в 1812 г. состоялся поход в Россию, кончившийся полной гибелью Великой армии.

… Институту, членом которого он был… — Институт Франции — основное научное учреждение страны; создан в 1795 г.; объединяет пять отраслевых академий.

197… такие хореографические баталии бывают только с пастушками и пастушками в Опере… — Имеется в виду Парижская опера — государственный музыкальный театр Гранд-опера ("Большая опера"), основанный в кон. XVII в.

198… об этих двадцатилетних Ришелье… — Ришелье, Арман Жан дю Плесси, герцог де (1585–1642) — кардинал; французский государственный деятель, с 1624 г. первый министр Людовика XIII, фактический правитель государства; проводил политику укрепления королевской власти, жестоко подавлял своеволие феодальной аристократии.

… об этих подающих надежду поэтах, которые сделали из разочарования десятую музу. — Музы — в древнегреческой мифологии девять богинь, покровительниц поэзии, искусств и наук, спутниц бо-га-прорицателя Аполлона: Урания — муза астрономии; Каллиопа — эпоса; Клио — истории; Мельпомена — трагедии; Полигимния — гимнов, пантомимы; Талия — комедии; Эрато — любовной поэзии; Терпсихора — танцев и хорового пения; Евтерпа — лирической поэзии и музыки.

201… прекрасном загородном доме в Вилъ-д’Авре… — Виль-д’Авре — се ление в окрестности Парижа, в 6 км от Версаля.

204… даже лучшие в нашем мире…в душе хранят тайну, стыдясь ее, и ужасные мысли, скрывая их; так же как Паскаль, я это знаю. — Паскаль, Блез (1623–1662) — выдающийся французский математик и физик, философ и писатель.

Здесь, по-видимому, речь идет о тезисах из основного философского произведения Паскаля "Мысли" ("Pensees"), которое состоит из его заметок и рассуждений религиозно-философского содержания, разобранных и изданных посмертно (1669).

206… сегодня сказки Перро интереснее, чем Гомер. — Перро, Шарль

(1628–1703) — французский писатель, поэт и критик, автор популярных детских сказок.

Гомер (соврем, датировка его творений — вторая пол. VIII в. до н. э.) — легендарный древнегреческий эпический поэт; по преданию, слепой бродячий певец, которому со времен античности традиция приписывает авторство поэм "Илиада" и "Одиссея".

208… Этот Сганарель не хочет, чтобы его дочь Люсинда вышла замуж за Клитандра. — Сганарель — имя героя нескольких комедий Мольера; комический персонаж, имеющий в каждой пьесе свой оригинальный характер. Здесь речь идет о строгом отце из комедии "Любовь-целительница". Сганарель противится браку своей дочери Люсинды с юным Клитандром. Чтобы добиться своей цели, влюбленные инсценируют болезнь Люсинды. Клитандр является к ней в костюме лекаря и предписывает для успокоения ее нервов разыграть бракосочетание Люсинды, которое оказывается настоящим.

… Мольер написал ужасную комедию "Любовь-целительница"… — Мольер (наст, имя — Жан Батист Поклен; 1622–1673) — великий французский комедиограф и театральный деятель, сын придворного обойщика; получил прекрасное образование, отказался от продолжения дела отца и, несмотря на полученный диплом, стал актером; работая в бродячей труппе, гастролировавшей в провинции, начал писать для нее пьесы; две его первые комедии "Шалый" и "Любовная досада" были поставлены в Лионе и Безье; вернувшись в Париж и заручившись покровительством короля (1658), со своей труппой получил помещение сначала в Малом Бурбонском дворце, затем во дворце Пале-Рояль (1661) и до конца жизни совмещал деятельность драматурга и актера; самыми значительными его произведениями, до сих пор остающимися в репертуаре мирового театра, являются "Тартюф", "Дон Жуан", "Мизантроп", "Скупой", "Мещанин во дворянстве", "Мнимый больной".

"Любовь-целительница" ("L’Amour medecin", 1665) — трехакгная комедия-балет на музыку Люлли; сатира на самодовольных и невежественных придворных врачей.

Мольер был больным человеком, испытал на себе все ухищрения и махинации невежественных и недобросовестных врачей, и эта комедия открыла его кампанию против современной ему медицины. Незамысловатую фарсовую интригу пьесы Мольер оживил нападками на четырех французских придворных врачей, замаскированных греческими прозвищами: Дефонандрес ("Убийца людей"), Баис ("Лающий"), Макротон ("Медленно говорящий"), Томес ("Пускающий кровь"). Все четыре медика были сразу же узнаны зрителями, что обеспечило комедии громкий, но скандальный успех.

… Что значит ярость венецианского мавра перед отчаянием Брабан-цио и Сашет? — Имеется в виду Отелло, герой трагедии "Отелло, венецианский мавр" Шекспира, благородный мавр, генерал на службе Венеции; поверив клевете, он из ревности убивает свою жену Дездемону, а узнав правду, закалывает себя.

Мавры — средневековое название мусульманского населения Северной Африки (кроме Египта), а затем и Испании.

Брабанцио — персонаж той же трагедии; венецианский сенатор, отец Дездемоны. Узнав о тайном венчании дочери с Отелло, он приходит в отчаяние и безуспешно пытается предать жениха суду. Сашет — одно из прозвищ персонажа романа Гюго "Собор Парижской Богоматери" (1831) — Пакетты Шантфлёри, матери прекрасной Эсмеральды; она помешалась от горя после того, как у нее похитили годовалую дочь, и стала монахиней-затворницей (Sachette; от фр. sachet — "мешок"; в русском переводе романа — "затворница").

213… отвечая… как Гамлет Полонию: "Words, words, words" — "Слова, слова, слова". — Гамлет — главный герой трагедии Шекспира "Гамлет, принц Датский".

Полоний — персонаж трагедии "Гамлет", ближний вельможа, отец возлюбленной Гамлета, гнусный интриган.

"Слова, слова, слова" — ответ Гамлета на вопрос Полония: "Что вы читаете, принц?" (II; 2).

214 …в простом муслиновом пеньюаре. — Муслин — см. примеч. к с. 7.

215… увезу тебя в Йер, в Ниццу, в Неаполь… — Йер, Ницца — см. примеч. к с. 75.

Неаполь — город в Южной Италии на берегу Неаполитанского залива Тирренского моря; расположен у подножия вулкана Везувий; во время действия повести — столица Королевства обеих Сицилий; ныне административный центр области Кампания и провинции Неаполь.

219… это нередко втрое больше, чем у дочери пэра Франции. — Пэры —

во Франции представители высшей аристократии, пользовавшиеся специальными правами и привилегиями и составлявшие особую корпорацию; звание пэра жаловалось королем.

223… мы оба собираемся начать сцену Августа и Цинны. Не подозреваешь ли ты меня, случайно, в заговоре? — В данном случае имеются в виду не столько исторические лица: римский император Август (63 до н. э. — 14 н. э.; правил с 27 г. до н. э., до этого времени носил имя Юлий Цезарь Окгавиан) и второстепенный римский политический деятель Гней Корнелий Цинна Магн, консул в 5 г. до н. э., сколько герои трагедии Корнеля (см. примеч. к с. 494) "Цинна, или Милосердие Августа" (1639). В основу ее сюжета положена рассказанная римским писателем, философом и политическим деятелем Луцием Аннеем Сенекой (ок. 4 до н. э. — 65 н. э.) история о том, как Цинна был замешан в заговоре против Августа, но тот простил его и назначил на высокую государственную должность ("О милосердии", IX). Здесь имеется в виду эпизод из трагедии Корнеля: император Август предлагает Цинне сесть рядом с собой и выслушать его приговор:

Сюда, о Цинна, сядь, и трезвою душою Взвесь то, что выскажу сейчас я пред тобою;

Не возражай мне, словам моим внимай И речь мою ничем пока не прерывай.

(V, 1; пер. Вс. Рождественского.)

… вышли из коллежа новоявленными философами, умными, как Сократ, и рассудительными, как Аристотель. — Сократ (470/469—399 до н. э.) — древнегреческий философ; один из основоположников диалектики, почитавшийся в древности как идеал мудреца; жил в Афинах, был обвинен в "поклонении новым божествам" и "развращении молодежи"; приговоренный к смерти, выпил яд цикуты. Аристотель (384–323 до н. э.) — великий древнегреческий философ и ученый; его сочинения охватывают все отрасли тогдашнего знания; основоположник формальной логики, в философии колебался между материализмом и идеализмом; воспитатель Александра Македонского.

… Нашим сердцам позавидовал бы сам Ипполит, ибо, если мы и любили какую-нибудь Арикию, то лишь в мечтах… — Здесь имеются в виду слова Ипполита из трагедии Расина (см. примеч. к с. 13) "Федра": "… А сердце у меня // Едва ли в ясности уступит свету дня" (IV, 2; пер. М.Донского).

Трагедия написана на сюжет древнегреческого мифа, согласно которому Федра, жена афинского царя Тесея, воспылала страстью к своему пасынку Ипполиту, посвятившему себя богине Артемиде; когда целомудренный юноша отказался осквернить ложе отца, Федра покончила с собой, в предсмертных словах обвинив Ипполита в насилии над ней. Тесей проклял сына, призвав на него гнев бога морей Посейдона, и Ипполит погиб, растоптанный собственными конями.

Арикия — персонаж "Федры", царевна из афинского царского рода, в которую влюблен Ипполит.

… получили по три белых шара… — Речь идет о голосовании, когда в урну опускают шары: белый шар означает "да", черный — "нет".

… рассчитывал умереть, как святой Ансельм, в своем целомудренном платье… — Вероятно, имеется в виду Ансельм Кентерберийский (1033–1109) — философ и богослов, один из учителей католической церкви; по рождению итальянец, он переехал в Нормандию (1073), где был настоятелем монастыря, а оттуда в Англию (1093), где стал главой местного католического духовенства — архиепископом Кентерберийским; в своих трудах разрабатывал вопросы соотношения религии и науки, доказывал истинность бытия Бога; был причислен к лику святых в 1494 г.; день его памяти отмечается 21 апреля.

224… истинного образца испанской дуэньи… — Дуэнья — в средние века пожилая женщина, наблюдавшая за поведением молодой дворянки и повсюду ее сопровождавшая.

… добился… блистательного начала в карьере Кюжаса и Дельвенку-ра. — Кюжас, Жак (1522–1590) — известный французский юрист родом из Тулузы; один из основателей исторической школы права; пользовался огромным уважением среди современников; французские короли и римские папы осыпали его наградами и почестями; в смутное время, отмеченное фанатичной борьбой католиков с протестантами, оставался одним из немногих сторонников терпимости и свободы в религиозном вопросе.

Дельвенкур, Этьенн Клод (1762–1831) — французский юрист, декан факультета права Парижского университета, автор ряда работ по правоведению; с 1830 г. в отставке.

…в его загородном доме в Ангене. — Анген (полное название: Анген-ле-Бен — "Ангенские Воды") — небольшой город в департаменте Сена-и-Уаза, неподалеку от Парижа в северо-западном направлении. В сер. XVIII в. там были открыты целебные серные воды, а в 1821 г. построена водолечебница. В XVII–XVIII в. город был владением принцев Конде (ветви королевского дома Бурбонов); титул герцога Ангенского (в традиционной русской транскрипции — Эн-гиенского) носил старший сын и наследник здравствующего главы семьи.

225… достал свой хронометр… — Хронометр — часы с особо точным ходом.

… вернулся в свою комнату на улице Сен-Никола-дю-Шардонре. — Так Дюма называет улицу Сен-Никола-дю-Шардоне (соврем, улица Бернардинцев), которая находится на левом берегу Сены, в Латинском квартале; названа по имени церкви Сен-Никола-дю-Шар-доне, известной с нач. XIII в. (соврем, ее здание построено в сер. XVII — нач. XVIII в.).

… птица, что дала название моей улице… — Фр. слово chardonneret ("шардонре") означает "щегол". Однако в имени улицы на самом деле фигурирует название располагавшегося некогда на ее месте монастырского виноградника Chardonnet (Шардоне), образованное, как полагают, от слова chardon — "чертополох".

226… стал искать взглядом зелень, цветы и крылатого певца (как его называет господин Делиль)… — Делиль, Жак (1738–1813) — французский поэт и переводчик, профессор латинской поэзии, член Французской академии (1774); пользовался благосклонностью королевского двора и получил в подарок от графа д’Артуа аббатство, приносившее большой доход (поэтому он и назывался аббатом); во время Революции — эмигрант.

… самую красивую гризетку, какую только можно увидеть… — Гризетка — молодая девушка-работница (швея, шляпница, продавщица и т. п.). Прозвище произошло от названия легкой и недорогой ткани гризет — в платья, сшитые из нее, чаще всего одевались такие девушки. Во французской литературе XIX в. возник тип гризетки как девушки веселой, кокетливой и доступной.

… любовно выстилавшую звездчаткой клетку… — Звездчатка (стел-лярия) — род травянистых растений из семейства гвоздичных; около ста ее видов распространены по всему земному шару.

… Настоящая картина Мириса. — Мирис — семья голландских художников: Мирис, Франс ван (1635–1675) — художник, жанрист и портретист (автор "погрудных" портретов на фоне окна); писал небольшие картины со сценами из жизни богатых горожан. Художниками были и два его сына и внук: Ян ван Мирис (1660–1690), Виллем ван Мирис (1662–1747) и Франс ван Мирис Младший (1689–1763).

… моя Тисифона переехала, уступив место прелестной гризетке. — Тисифона — в греческой мифологии одна из эриний, богинь воз-

мездия; крылатая, с волосами, перевитыми змеями, она была в подземном царстве бичом преступников, устрашая их змеями.

227 …На углу улицы Сен-Жак я выигрывал уже десять шагов, на углу улицы Расина — двадцать, наконец на улице Вожирар я уже собирался подойти к ней… — Улица Сен-Жак — одна из радиальных магистралей левобережной части Парижа; ведет от Сены к югу и вливается за бывшими городскими укреплениями, ныне южным отрезком Бульваров, в предместье Сен-Жак.

Улица Расина — находится в левобережной части Парижа, несколько западнее улицы Сен-Жак; проложена в 1779–1782 гг.; названа в честь Ж.Расина (см. примеч. к с. 13); заканчивается на площади Одеон, у южного края которой проходит улица Вожирар. Улица Вожирар — одна из самых длинных в Париже; идет от Люксембургского сада в юго-западном направлении; в нач. XIX в. выходила на отдаленные окраины города; известна с XIV в.; проложена на месте древнеримской дороги; современное название получила от селения Вожирар, к которому она вела.

228… встал там как часовой на посту, хотя это было именно то состояние, которое раз и навсегда привило мне отвращение к национальной гвардии. — Национальная гвардия — см примеч. к с. 29.

… наступила ночь, а я не мог остановить солнце, поскольку не имел ни сокровенного умения, ни добродетелей Иисуса Навина. — Иисус Навин (Иегошуа бен Нун) — герой древних евреев, слуга и сподвижник пророка Моисея, унаследовавший его власть; возглавлял завоевание Палестины, одержал много побед над враждебными племенами; ему приписывается ряд чудес, которые он совершил с помощью Бога: остановил воды реки Иордан, когда евреи переходили через нее, разрушил стены города Иерихона звуками священных труб и криками воинов, остановил солнце и луну в небе, пока иудеи поражали своих врагов (Навин, 3: 16, 6: 19, 10: 13). Ему приписывается также авторство библейской Книги Иисуса Навина, где рассказано о его подвигах, однако в действительности она была создана много позднее.

… Вспомнив изречение мудреца "В сомнении воздержись"… — Это высказывание приписывают пророку религии древних персов Зо-роастру (Заратуштра; VI в. до н. э.); во многих странах оно стало пословицей.

230… наградив его экю… — Экю — см. примеч. к с. 18.

… Желудь, упавший Ньютону на нос, открыл ему систему мира. — Ньютон, Исаак (1642–1727) — великий английский физик, механик, астроном и математик, один из основателей классической физики.

Здесь имеется в виду легенда, согласно которой толчком к открытию Ньютоном закона всемирного тяготения послужило падение яблока (а не желудя) с дерева в саду.

231… я сравнивал себя с Лозеном, Ришелье и Ловеласом. — Лозен, Арман Луи де Гонто, герцог де (1747–1793) — французский аристократ, военный, участник экспедиции против англичан в Африке, Войны за независимость североамериканских колоний Англии (1775–1783) и революционных войн; в молодости вел весьма легкомыс-

25-878 ленную жизнь и прославился многочисленными любовными похождениями, иногда довольно рискованными; в 1788 г. унаследовал после дяди титул герцога Бирона; под этим именем во время Революции был казнен. Возможно также, что здесь подразумевается Лозен, Антонин Номпар де (1632–1723) — граф, затем герцог; придворный Людовика XIV, делавший карьеру с помощью интриг. Ришелье — здесь имеется в виду Ришелье, Луи Франсуа Арман, герцог де (1696–1788), французский военачальник, маршал Франции; внучатый племянник кардинала Ришелье; придворный Людовика XV и Людовика XVI, известный своими галантными похождениями; автор интересных мемуаров.

Ловелас — герой весьма популярного в XVIII — первой трети XIX в. романа "Кларисса, или История молодой леди, охватывающая важнейшие вопросы частной жизни и показывающая, в особенности, бедствия, проистекающие из дурного поведения как родителей, так и детей в отношении к браку" (1747–1748), который принадлежит перу английского писателя С.Ричардсона (1689–1761); бессовестный соблазнитель женщин, имя которого стало нарицательным; его образу переданы типичные черты вольнодумной, но циничной английской аристократической молодежи.

232… Передо мной прошли все самые большие любовные катастрофы,

потрясавшие мир начиная с Отелло и кончая Антони. — Отелло — см. примеч. к с. 208.

Антони — герой одноименной драмы Дюма, поставленной в 1831 г. Это была одна из первых романтических пьес на современную тему и по мысли автора должна была убедить зрителя, что даже в прозаическом XIX веке возможны сильные роковые страсти.

Сюжет "Антони" — любовная история, которая кончается убийством главной героини.

… дошел до лестницы моей инфанты… — Инфанта (от лат. infans — "дитя") — букв.: титул принцесс королевских домов Испании и Португалии.

… я был подобен Керубино и не позволил себе позволить. — Керубино (фр. Cherubin — "Херувим", "Ангелочек") — герой знаменитой комедии Бомарше (см. примеч. к с. 483) "Безумный день, или Женитьба Фигаро" (1775), юноша, влюбленный в героиню пьесы Розину, графиню Альмавива, и заодно готовый влюбиться в любую особу женского пола, первый паж графа. Автор, поясняя характеры действующих лиц, замечает: "В присутствии графини он до крайности несмел, обычно же это прелестный шалун; беспокойное и смутное желание — вот основа его характера".

Здесь имеется в виду следующий диалог Керубино и Сюзанны — первой камеристки графини:

Керубино. Ах, Сюзон, как она благородна и прекрасна! Но как же она неприступна!

Сюзанна. Выходит, что я не такая и что со мной можно позволить себе…

Керубино. Ты отлично знаешь, злюка, что я ничего не позволю себе позволить. (I, 7; пер. Н.Любимова.)

236… Мы займем дворец в Неаполе, на Вилла-Реале… — Вилла-Реале —

аристократический район Неаполя; расположен в юго-западной части города, на побережье Неаполитанского залива.

237.. забываю Институт, моих больных и даже самого короля… — Ин ститут — см. примеч. к с. 196.

Французским королем в это время был Луи Филипп Орлеанский (1773–1850; правил в 1830–1848 гг.).

… Я попрошу Крювельера или Жобера временно исполнять мои обязанности… — Крювельер, Жан (1791–1874) — французский врач и анатом.

Жобер — по-видимому, речь идет о враче О.Жобере, работавшем вместе с Крювельером.

242… небо Неаполя или Сорренто. — Сорренто — живописный город в Южной Италии, у Неаполитанского залива Тирренского моря; морской курорт.

243… я скажу тебе, как Миньона: "Прекрасна страна, где зреют апельсины…" — Миньона — одна из героинь романа Гёте (см. примеч. к с. 80) "Годы учения Вильгельма Мейстера" (1795–1796), девочка-сиротка, которую приютил заглавный герой романа, писатель и переводчик. Он нашел Миньону — странного, замкнутого ребенка, бродячую циркачку, которая плохо говорила по-немецки, но пела чудесные песни, и выкупил ее из труппы бродячих акробатов, где она подвергалась дурному обращению. Девочка постоянно носила мальчишескую одежду и лишь незадолго до своей ранней смерти, вызванной душевным потрясением, согласилась надевать женское платье. Происхождение ее осталось неизвестным; она была загадочна, обладала сильным воображением, постоянно видела пророческие сны и была наделена даром постигать скрытое от других; песни же ее были так хороши, что все слушатели оказывались ею заколдованными.

Приведенные здесь слова Миньоны в немецком оригинале звучат так: "Kennst du das Land, wo die Zitronen bluhn…" В переводе Б.Пастернака: "Ты знаешь край лимонных рощ в цвету".

… Италия будет нам Эльдорадо… — Эльдорадо (исп. el dorado — "страна золота") — сказочная страна, изобилующая золотом и драгоценностями; ее тщетно искали в Америке испанские колонизаторы.

244… Библия… говорила об этом две тысячи пятьсот лет тому назад: "Ты оставишь отца своего и мать свою, чтобы идти за супругом своим". — Это неточная цитата ветхозаветного стиха (она неточна и у Дюма по отношению к французскому тексту Библии): "Потому оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей; и будут (два) одна плоть" (Бытие, 2: 24); есть он и в Евангелии (Матфей, 19: 5).

Отметим, что древнейшие части Библии датируются XII в. до н. э., а Пятикнижие Моисеева, в которое входит КниГа Бытие, — V в. до н. э.

… Библия так говорит о Рахили: "Она не хотела утешиться, ибо не было больше детей ее". — Точный текст этого фрагмента из Ветхого Завета: "Так говорит Господь: голос слышен в Раме, вопль и горькое рыдание; Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться о детях своих, ибо их нет" (Иеремия, 31: 15). Евангелист Матфей видит в этом пророчестве Иеремии предсказание избиения младенцев царем Иродом: "Тогда сбылось реченное через пророка Иеремию, который говорит: глас в Раме слышен, плач и рыдание и вопль великий; Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться, ибо их нет" (Матфей, 2: 17–18).

249… венок из белых камелий… — Камелии — вечнозеленые декоративные деревья и кустарники семейства чайных с крупными цветами белого или красного цвета; около 80 их видов растет в тропиках и субтропиках. В Европу камелии были ввезены с Филиппинских островов миссионером-иезуитом Камелли в 1738 г., и от его имени растение получило свое название; во Франции появились в 1780 г.

250… он взял номер "Ревю"… — Вероятно, имеется в виду "Обозрение Старого и Нового Света" ("Revue des Deux Mondes" — "Ревю де Дё-Монд") — одно из наиболее интересных и влиятельных периодических изданий своего времени; тематикой этого журнала, основанного в 1829 г. и с 1832 г. выходившего два раза в месяц, были искусство, литература, история и философия; в нем сотрудничали выдающиеся писатели-романтики, в том числе и Дюма; в течение 46 лет (с 1831 г.) редактировал его Франсуа Бюлоз (1803–1877).

… заворачиваясь в большую кашемировую шаль… — Кашемир — мягкая шерстяная, полушерстяная или хлопчатобумажная ткань; название получила от области Кашмир в Индии.

252… моя дорогая госпожа Леру… — Леру — реальная личность, дам ская портниха в Париже в 30-х гг. XIX в.

259… грациозная и легкая, как сильфида… — Сильфиды (и сильфы) — в средневековом фольклоре и мифологии многих западноевропейских народов духи воздуха.

260… раздалась ритурнель вальса… — Ритурнель — здесь: вступительный и заключительный отыгрыш в танцевальной музыке.

… Это был вальс Вебера, страстный и серьезный одновременно, как гений того, кто его сочинил… — Вебер, Карл Мариа фон (1786–1826) — известный немецкий композитор; один из родоначальников романтического стиля в немецкой музыке. Здесь, вероятно, имеется в виду его фортепьянная пьеса "Приглашение к танцу".

262… То было "Подражание Иисусу Христу". — Имеется в виду средне вековый анонимный религиозный трактат "О подражании Христу", появившийся в свет около 1419 г. и приписываемый голландскому христианскому мыслителю Фоме Кемпийскому (Томас Хемеркен; 1380–1471). В книге приводится доказательство бытия Бога, которого автор считает первопричиной и конечной целью сущего. Все сочинение проникнуто духом аскетизма: лежащий во зле мир может спастись только через подражание жизни Христа; значение имеет лишь праведная жизнь, а не выполнение обрядов; целью жизни должна быть забота о ближних. Трактат был очень рано переведен с латыни на европейские языки (на французский — уже в XV в.) и пользовался исключительным авторитетом среди верующих.

265… Иаков боролся тольку одну ночь… — Библейская легенда рассказывает, как прародитель народа израильского Иаков целую ночь боролся с Богом, но не устрашился и устоял против него, хотя и повредил себе бедро (Бытие, 32: 24–29).

… сражаясь, как кондотьер, ради чужих людей… — Кондотьеры (от ит. condotierro — "наемник") — предводители наемных отрядов, поступавшие в средние века на службу к различным итальянским государям и городам.

… лечил брюшной тиф отварами и водой Зедлица… — Зедлиц — селение в Австрии, где находился известный минеральный источник, принадлежащий к группе горьких вод; вода из этого источника рассылалась в больших количествах в другие страны.

… побеждал самый острый менингит… — Менингит — воспаление оболочек головного мозга, тяжелое инфекционное заболевание, последствия которого могут серьезно нарушить деятельность нервной системы; протекает с высокой температурой, головными болями и другими резко выраженными симптомами.

266… самое тяжелое заболевание сердца — методом Вальсавы… — Вероятно, имеется в виду Вальсальва, Антонио Мария (1666–1723) — известный итальянский анатом и хирург, предложивший метод исследования проходимости слуховых (евстахиевых) труб; при проведении этого метода больным предлагают плотно закрыть пальцами рук ноздри и рот и сделать сильный выдох, что вызывает резкое повышение давления в дыхательных путях, а у больных, страдающих сердечно-сосудистой недостаточностью, — глубокий обморок. Этот метод, если он применяется бесконтрольно, может привести к разрыву барабанной перепонки.

… этого наказания нет даже в аду у Данте… — Данте Алигьери (1265–1321) — великий итальянский поэт, обессмертивший себя поэмой "Божественная комедия", один из создателей итальянского литературного языка; играл видную роль в политической борьбе в своей родной Флоренции; в 1302 г. был изгнан и умер в эмиграции. В первой части своей поэмы "Ад" автор изображает девять кругов преисподней, в каждом из которых казнят грешников, собранных соответственно их преступлениям и подвергающихся определенным мукам; самые тяжкие грехи караются в последних кругах.

267… берет на себя обязанности быть нашим квартирьером… — Квартирьер — военнослужащий, направляемый с целью подыскать квартиры для постоя в населенных пунктах и выбрать места для стоянок при передвижении войск.

271… я добился для тебя миссии при дворе в Неаполе… — Во время,

описанное в повести, Неаполь был столицей независимого государства — Королевства обеих Сицилий; неаполитанским королем в те годы был Фердинанд II (1810–1859; правил с 1830 г.).

… до Ниццы она может ехать, почти не ощущая усталости: поднявшись по Сене, следуя по Бриарскому каналу и спускаясь по Соне и Роне. — Ницца — см. примеч. к с. 75.

Сена — река во Франции, протекающая в северной части страны; длина 776 км; впадает в пролив Ла-Манш; соединена каналами с реками Шельда, Мёз, Рейн, Сона и Луара; на ней стоит Париж.

Бриарский канал — искусственный водный путь, соединяющий Сену (через посредство ее левого притока реки Луэн) и Луару; самый старый во Франции; сооружен в 1604–1642 гг. между городами Бриар (на Луаре) и Монтаржи (на Луэне); длина его 56 км.

Сона — река во Франции, правый приток Роны; длина 482 км; су-доходна, соединена каналами с реками Мозель, Луара, Марна, Сена, Рейн.

Рона — одна из главных рек Франции; берет свое начало в Швейцарии, затем протекает по территории Франции и впадает в Лионский залив Средиземного моря; длина ее 812 км, из них 522 км приходится на французскую территорию.

273… когда люди соблаговолят вернуть Богу этот красивый и поэтичный праздник Тела Господня, что они отменили. — Праздник Тела Господня в честь таинства пресуществления (превращения) вина и хлеба в кровь и тело Христа установлен в 1264 г.; у католиков отмечается в девятое воскресенье после Пасхи.

…в Неаполе дует сирокко… — Сирокко — сильный теплый и сухой южный или юго-восточный ветер в Средиземноморье, приносящий из пустынь Северной Африки и Аравии большое количество пыли и песка.

… неосязаемый пепел Везувия сжигает грудь девушек. — Везувий — действующий вулкан на юге Италии, близ Неаполя; высота 1277 м; при извержении выбрасывает много пепла, газов и пара.

275… похожа на одного из прекрасных ангелов Беато Анджелико, с прозрачным челом и бесплотным телом… — Имеется в виду Фра Джованни да Фьезоле (в миру Гвидо ди Пьетро; ок. 1395–1455) — итальянский религиозный художник-монах эпохи Раннего Возрождения, представитель флорентийской школы; за свою душевную чистоту и религиозность был прозван Беато Анджелико (ит. "Блаженный Ангельский"); его работы, в частности фрески в монастыре Сан Марко во Флоренции, наполнены радостной и светлой верой; католической церковью причислен к лику святых.

276… играл в гостиной мелодию Шуберта… — Шуберт, Франц (1797–1828) — знаменитый австрийский композитор; прославился как замечательный мастер песенных циклов, баллад, камерной музыки.

… в кустарнике пела славка… — Славки — род птиц семейства славковых; семнадцать их видов обитают в Европе, Западной Азии и Северной Африке.

279 …в рамке из портьер она казалась похожей на одну из картин Грёза. — Грёз, Жан Батист (1725–1805) — французский художник, портретист (прославился изображением женских и детских головок) и жанрист; воспевал в своих картинах добродетели третьего сословия, противопоставляя их распущенности дворянства.

… один из тех изумительных, печальных и страстных мотивов, какой мог сочинить только автор "Фрейшюца". — "Freischutz" ("Вольный стрелок"; в русских переводах — "Волшебный стрелок") — опера Вебера, поставленная в Берлине в 1821 г.

280… вспомните кремонскую скрипку. — Кремона — город в Северной Италии, славившийся изготовлением скрипок; там работал выдающийся итальянский скрипичный мастер Антонио Страдивари (1643–1737), на скрипках которого до сих пор играют крупнейшие современные музыканты.

Здесь, вероятно, имеется в виду фантастическая новелла "Кремонская скрипка" Гофмана (см. примеч. к с. 181), написанная в 1816 г. и пользовавшаяся большим успехом у современников; она издавалась также под названием "Советник Креспель". Антония, дочь советника Креспеля, разлученная со своим женихом, умирает во время собственного пения, хотя петь ей запрещено из-за ее тяжелой болезни.

… если бы я умерла, некоторые мелодии смогли бы поднять меня из могилы. Вот почему я так хорошо понимаю монахинь из "Роберта Дьявола" и виллис из "Жизели". — "Роберт Дьявол" ("Robert le Di-able") — опера Мейербера (см. примеч. к с. 561), написанная на сюжет средневековой легенды о жестоком рыцаре-разбойнике герцоге Нормандии Роберте (ум. в 1035 г.; правил с 1028 г.), прозванном Дьяволом, который искупил свои грехи подвигами благочестия; впервые поставлена в 1831 г.

Здесь имеется в виду балетный номер из третьего акта этой оперы: танец монахинь, поднятых из могил посланцем преисподней и отправленных им к Роберту Дьяволу побуждать его к злодеяниям. Виллйсы — фантастические существа в поверьях южных и западных славян, прекрасные вещие девы, встреча с которыми обычно гибельна для человека.

"Жизель, или Виллйсы" ("Giselle ou Les Willis") — фантастический двухактный балет; музыка французского композитора А.Ш.Адана (1803–1856); создан по мотивам произведения "Духи стихий" (третья книга "Салона") великого немецкого поэта Генриха Гейне (1797–1856); впервые поставлен в Париже в 1841 г.; стал символом романтического балета.

Заглавная героиня этого балета сходит с ума и умирает от несчастной любви; возлюбленный приходит на ее могилу, виллисы вовлекают его в свой танец, который должен привести его к гибели, но вставшая из могилы Жизель спасает юношу.

284… Это прекрасное изобретение — пар, не правда ли? А Фултон мне кажется самым великим человеком нашего времени. — Фултон, Роберт (1765–1815) — американский изобретатель, автор множества технических усовершенствований, оригинальных изобретений и конструкций (среди них — первый успешно испытанный образец подводной лодки); прославился как создатель первого практически пригодного колесного парохода.

285… доедете на почтовой карете до Шалона. — Шалоц-сюр-Сон — старинный город во Франции, порт на реке Сона и Центральном канале.

… вы погрузитесь на судно и через день будете в Марселе. — Марсель — город и торговый порт на юге Франции на Средиземном море, восточнее устья Роны; основан ок. 600 г. до н. э. греческими колонистами из Фокеи.

… В Марселе вы сядете на государственный пакетбот… — Пакетбот — см. примеч. к с. 144.

287… бражник с длинным хоботком и… стремительными крыльями… —

Бражник (или сфинкс) — крупная бабочка розового цвета с черными полосами.

290… надо быть благоразумным, как семь мудрецов Греции одновремен но… — Имеются в виду выдающиеся политические деятели и философы Древней Греции, которым приписываются афоризмы житейской мудрости. Список этих мудрецов варьируется, включая до семнадцати имен.

300… они решат, что я невежественнее сельского цирюльника. — В сред ние века и даже в XIX в. цирюльники (т. е. парикмахеры, брадобреи) нередко исполняли обязанности среднего медицинского персонала и врачей; они проводили медицинские процедуры и даже небольшие операции, кровопускания, перевязки и т. д.

303… конь домчал меня до Марли. — Марли (точнее: Марли-ле-Руа) — селение у западных окраин Парижа; там во второй пол. XVII в. Людовик XIV построил в качестве личной резиденции окруженный садами замок, который во время Революции был разрушен.

304… попросила почитать немного из "Поля и Виргинии". — См. примеч. кс. 120.

306 …в более мягкий климат, в Ниццу, на Мадейру или в Пальму… —

Ницца — см. примеч. к с. 75.

Мадейра — группа островов (самый крупный из которых носит то же название) в Атлантическом океане, у северо-западных берегов Африки, славящихся тропическим земледелием и виноградарством; зимний курорт; принадлежат Португалии.

Пальма (Пальма-де-Майорка) — главный город и порт на острове Майорка из группы Балеарских островов Испании на Средиземном море; приморский климатический курорт, благотворно действующий на больных туберкулезом.

308… была бы счастлива видеть кюре из Виль-д’Авре… — Кюре — като лический приходской священник во Франции.

310 …Я верю, что истории о Лазаре и дочери Иаира не притчи, а действительные события… — См. примеч. к с. 97.

… Я верю, наконец, во власть, переданную Богом своим апостолам… — Апостолы — в период первоначального христианства странствующие проповедники, организаторы церковных общин, авторы посланий и евангелий — первых книг новой религии. Согласно евангельской легенде, Иисус избрал из числа своих учеников особую группу проповедников числом двенадцать и "дал им власть над нечистыми духами, чтобы изгонять их и врачевать всякую болезнь и всякую немощь" (Матфей, 10: 1).

311… ведь он же дал умереть своему сыну! — Согласно Евангелию, Бог допустил и даже предопределил распятие и гибель Иисуса, своего сына, искупившего своей мученической смертью грехи человечества.

312… на какой час вы назначили соборование? — Соборование — одно из христианских таинств: богослужение у постели тяжелобольного с помазанием его освященным маслом (елеем).

… как ищет игрок свой последний луидор… — Луидор — см. примем, к с. 26.

314… он услышал звук колокольчика и вздрогнул. — См. примем, к с. 95.

… с ризничим из церкви святого Филиппа Рульского… — Ризничий — см. примем, к с. 95.

Церковь святого Филиппа была построена в кон. XVIII в. при богадельне чеканщиков монеты в парижском предместье Руль у северо-западных окраин столицы (в нам. XIX в. оно уже вошло в центральную часть города). Этот храм, существующий до сих пор, посвящен церковному деятелю и просветителю Филиппу Нери (1515–1595), причисленному к лику святых.

315… почувствовала у своих сухих губ облатку… — См. примем, к с. 95.

316… зазвонил колокол, призывая верующих к Анжелюсу… — Анже-люс — в католичестве особая молитва, обращенная к Богоматери и начинающаяся со слов "Angelus Dei" (лат. "Ангел Божий"), во французском произношении "Анжелюс"; читается трижды в день — в шесть утра, в полдень и в шесть вечера. Тем же словом обозначается особый колокольный звон, подающий сигнал к этой молитве.

318… Он оказался…на бульваре Итальянцев… — Бульвар Итальянцев лежит на северо-западном фасе кольцевой магистрали Бульваров, проложенной во второй пол. XVII — нач. XVIII в. на месте разрушенных крепостных стен; сформирован в 1685 г.; сменил много названий; свое нынешнее имя получил в 1783 г. от располагавшегося поблизости старинного театра Итальянцев (или Итальянского театра); здесь находятся дорогие магазины, рестораны и театры.

319… Что подтверждает… глубину и истинность политического афоризма господина де Талейрана: "Когда все всегда счастливы…" — Та-лейран — см. примем, к с. 178.

320… завтра Гризи появляется на сцене: она поет в "Отелло"! — Гризи, Джулия (1811–1869) — солистка Итальянского театра в Париже в 1834–1861 гг.; огромный диапазон, богатство тембра и сила голоса позволяли ей исполнять партии сопрано, меццо-сопрано и контральто.

"Отелло, или Венецианский мавр" (1816) — опера Россини на сюжет одноименной трагедии Шекспира.

… последний акт "Отелло", "Песнь об иве"… эту лебединую песнь, этот шедевр Россини. — "Песнь об иве" — песня-жалоба покинутой девушки в опере "Отелло, или Венецианский мавр"; ее поет Дездемона (IV, 3). Текст романса в опере отличается от текста Шекспира: здесь это воспоминание Дездемоны об умершей подруге (III, 1). Россини, Джоаккино (1792–1868) — знаменитый итальянский композитор, режиссер, дирижер, певец; автор духовных камерных сочинений, но прежде всего — многочисленных опер, среди которых две совершенно разные по жанру принесли ему мировую славу: опера-буфф "Севильский цирюльник" (1816) и произведение героико-романтического жанра "Вильгельм Телль" (1829).

… Покинув Оперу-буфф, он вернется к себе и застрелится. — Опера-буфф — здесь: Итальянский театр (см. примем, к с. 327), в котором наряду с серьезными операми ставились комические оперы-буфф.

322… Неф, клирос и приделы были затянуты белой тканью. — Неф (фр. nef от лат. navis — "корабль") — вытянутая в длину внутренняя часть христианского храма, ограниченная с одной или двух продольных сторон рядом колонн, арок или столбов.

Клирос — возвышение по обеим сторонам алтаря; место в церкви для певчих, чтецов во время богослужения.

… Тальберг… захотел сам играть на органе… — Тальберг — см. при-меч. к с. 188.

323… зазвучал и раскатился под сводами грозный "Dies irae". — "Dies irae" (лат. "День гнева") — начальные слова заупокойной католической службы, которые стали ее названием; традиционно автором ее текста, восходящего к словам библейской Книги Софонии ("День гнева — день сей, день скорби и тесноты, день опустошения и разорения, день тьмы и мрака, день облака и мглы"; Софония, I: 15), считается монах-францисканец Томмазо да Челано (ок. 1190–1260); первоначально это песнопение не входило в богослужение и было узаконено лишь в кон. XV в.; исполняется в заключение службы в день поминовения усопших (2 ноября) и в различных заупокойных богослужениях после молитвы священника на ступенях алтаря.

324 Пер-Лашез — одно из самых больших и известных кладбищ Парижа; расположено в его восточной части (в нач. XIX в. было вне городских пределов); названо по имени духовника Людовика XIV отцаЛашеза (рёге La Chaise; 1624–1709), который подолгу жил поблизости в доме призрения иезуитов (по другим сведениям, владел здесь виноградником). После запрещения ордена иезуитов и изгнания его из Франции (1763) это место находилось в частных руках до 1790 г., когда Учредительное собрание специальным декретом запретило захоронение в центре города во избежание эпидемий и определило места для подобных обрядов; в их числе оказалась и бывшая обитель иезуитов; в 1803 г. территория будущего кладбища была выкуплена городскими властями, и оно было официально открыто в 1804 г.

… одно из тех очаровательных сельских кладбищ, какие так нравились Грею и Ламартину… — Грей, Томас (1716–1771) — английский поэт, своей славой обязанный "Элегии, написанной на сельском кладбище" ("Ап elegy, wrote in a country church-yard", 1751), в которой выражены демократические симпатии автора. Меланхолия, созерцательность, мысли о смерти, уравнивающей бедных и богатых, идеализация патриархального быта поселян делают поэму ярким образцом лирики сентиментализма. "Элегия" Грея известна в России под названием "Сельское кладбище" в трех переводах В.А.Жу-ковского, (1801, 1802, 1839).

Ламартин, Альфонс Мари Луи де Прат де (1790–1869) — французский поэт-романтик, писатель, историк и политический деятель; республиканец; министр иностранных дел в 1848 г. Мотив кладбища и бренности земного существования присутствует в ряде его произведений, например в стихотворении "Вера".

… оно располагалось у апсиды приходской церкви. — Апсида — полукруглая, иногда многоугольная часть здания, имеющая собственное перекрытие; в христианских церквах в апсиде обыкновенно помещается алтарь.

325… хотелось сказать себе, как сказал Лютер в Вормсе: "Язавидую им, ибо они нашли свое упокоение: invideo quia quiescunt". — Лютер, Мартин (1483–1546) — немецкий реформатор христианской церкви, противник католицизма, основатель реформированной, евангелическо-лютеранской церкви.

Вормс — старинный город в Юго-Западной Германии; с XI в. вольный имперский город; в средние века был крупным торговым центром, но в XVII в. после нескольких войн потерял свое значение; в XIX в. вошел в Великое герцогство Гессен, а с 1871 г. — в состав Германской империи.

В апреле — мае 1521 г. в Вормсе состоялся сейм — собрание чинов Священной Римской империи, — главным вопросом которого было рассмотрение ереси Лютера. Лютер твердо защищал свои воззрения, считая их верными, пока они не опровергнуты авторитетом Священного Писания, и высказался против непогрешимости папы и церковных соборов. Сейм осудил учение Лютера, а император Карл V (1500–1558; правил в 1519–1556 гг.) потребовал его выдачи. Однако ко времени обнародования этого решения Лютер уже покинул Вормс и укрылся у своих покровителей.

… поэтичная, как стихи Ронсара… — Ронсар, Пьер де (1524–1585) — крупнейший французский поэт второй пол. XVI в., основатель и глава поэтической школы "Плеяда"; автор од, поэм, любовных стихов.

"Твое и мертвое да будет розой тело" — концовка сонета Ронсара "Так распускается на ветке роза мая" (1578) из цикла любовной лирики: сонетов, посвященных рано умершей возлюбленной поэта — крестьянки (по некоторым данным, гостиничной служанки) Марии Дюпен.

326… они доехали до круглой площади… — Возможно, имеется в виду круглая площадь Лоншан (соврем, площадь Мехико) в юго-западной части Парижа, перекресток нескольких дорог.

327… сел в наемный кабриолет… — Кабриолет — см. примеч. к с. 135… приказал везти себя в Итальянский театр. — Итальянский театр (или театр Итальянцев) в Париже был основан в начале 1783 г. с целью знакомить столичную публику с итальянскими операми в исполнении лучших итальянских музыкантов; во время, описанное в повести, переживал одну из наиболее блестящих своих эпох; до января 1838 г. его спектакли играли в зале Итальянцев на площади Буальдьё; после пожара, полностью уничтожившего это здание, спектакли вскоре возобновились в театре Одеон, ас 1841 г. шли в зале Вантадур на улице Меюля; как оперный театр прекратил свою деятельность в 1870 г.

… как некогда гладиаторы говорили Цезарю: "Идущие на смерть приветствуют тебя". — Согласно Светонию (ок. 70 — ок. 140), древнеримскому историку, автору сочинения "Жизнеописание двенадцати цезарей", слова "Здравствуй, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя!" ("Ave, Caesar, morituri te salutant") произносили матросы-гладиаторы, направляясь мимо императора Клавдия на корабли перед зрелищем морского боя, который тот устроил на Фуцинском озере в Средней Италии ("Божественный Клавдий", 21).

… чуть не крикнул, как Лррия крикнула Пету: "Не правда ли, это не больно…" — Аррия (Аррия Старшая) — жена римлянина Цецины Пета, участника заговора в 42 г. против императора Клавдия. Желая спасти мужа от бесчестящей казни и заметив, что его решение покончить с собой начинает ослабевать, она первая пронзила себя кинжалом и, передавая его мужу, сказала: "Пет, не больно".

Ее дочь, Аррия Младшая, жена Тразеи Пета, также хотела умереть вместе со своим мужем, осужденным на смерть, но ее уговорили остаться жить ради ребенка.

331… мученик, выходящий на арену со львами… — Во время гонений на христиан в Древнем Риме их нередко выводили перед зрителями на арены цирков, заставляя сражаться с дикими зверями.

332… если тринадцатая песнь Данте не ёымысел, если те, кто совершил насилие над собою (violenti contro loro stressi), как говорит поэт, брошены в тот адский круг, где он их видел… — В тринадцатой песне "Ада" говорится о втором поясе седьмого круга, где помещены "насильники над собою и над своим достоянием (самоубийцы и моты)".

338… я уеду…в Амстердам и в Гаагу. Затем я вернусь через Кёльн и

Гейдельберг. — Амстердам — крупный торговый, промышленный и финансовый центр в Нидерландах, важный порт; возник в XIII в.; столица страны с 1795 г.

Гаага — старинный город в Нидерландах, административный центр провинции Южная Голландия; первое упоминание о нем относится к 1097 г.; в XIII в. стал резиденцией графов Голландских, затем местом пребывания правительства, парламента и королевского двора Нидерландов.

Кёльн — город на западе Германии, на Рейне; основан как римская колония в I в. н. э.; в средние века крупный торговый и ремесленный центр; с XI в. духовное княжество, князь-архиепископ которого с XIII в. стал одним из князей-избирателей Священной Римской империи; после наполеоновских войн принадлежал Пруссии; ныне входит в состав земли Северный Рейн — Вестфалия в ФРГ. Гейдельберг — старинный город в Юго-Западной Германии, на реке Неккар; резиденция владетельных князей исторической при-рейнской области Пфальц с XIII в.; во время действия повести принадлежал Великому герцогству Баден; известен своим старинным университетом.

342… был вынужден на несколько часов остановиться в Лилле… —

Лилль — город в Северной Франции, административный центр департамента Нор; известен с XI в.; в средние века городом попеременно владели Фландрия, Бургундия, Франция, Испания, Австрия; с 1713 г. находится в составе Франции.

344 Остенде — курортный город и порт в Бельгии, на Северном море… у известного садовника из Глатиньи… — Глатиньи — селение у юго-западной окраины Парижа, к западу от Виль-д’Авре.

345… показал две монеты по пять франков… — Франк — основная денежная единица Франции, равная 100 сантимам; введена с 1799 г. вместо ливра, почти равного ей по стоимости.

346… Я думал о Поле и Виргинии, неосторожных детях, заблудившихся, как мы, но им помог Доминго и его собака. — Доминго — персонаж романа "Поль и Виргиния" (см. примем, к с. 120), добрый старый негр-раб в семье Поля. Его сторожевая собака Фидель спасала вместе с Доминго заблудившихся на острове Иль-де-Франс заглавных героев повести. Позднее Доминго спасал во время кораблекрушения Поля.

… леса Вилъ-д ^уЛвре менее безлюдны, чем леса Иль-де-Франса. — Иль-де-Франс (букв. "Французский остров") — название в 1715–1810 гг. острова Маврикий, расположенного в юго-западной части Индийского океана и входящего в группу Маскаренских островов, которые лежат на морском пути из Восточной Африки в Австралию; в июле 1500 г. этот остров был открыт португальскими мореплавателями, давшими ему название "Ильха до Серна" ("Лебединый"); в 1598 г. он был занят голландцами, назвавшими его Маврикием по имени нидерландского принца Морица (Маврициуса) Оранского (1567–1625); в 1710 г. голландцы покинули остров, и в 1715 г. он перешел в руки французской Ост-Индской компании; в середине столетия Компания обанкротилась и в 1765 г. продала остроа со всеми строениями королю Людовику XV; в 1810 г. он был завоеван англичанами; с марта 1968 г. стал независимым государством. На Иль-де-Франсе, еще в XIX в. покрытом густыми тропическими лесами, разворачиваются события романа "Поль и Виргиния".

347… Потерпевшие кораблекрушение с "Медузы" не обнимались, наверное, так радостно, увидев на горизонте парус "Аргуса"… — Кораблекрушение "Медузы" — трагедия, произошедшая в начальные годы Реставрации и отчасти связанная с характерным для этого периода безудержным покровительством т. н. "бывшим". 17 июня 1816 г. в Сенегал на четырех кораблях отправилась из Франции экспедиция, куда, помимо экипажей судов, входили вновь назначенный губернатор этой колонии, штат его чиновников и некоторое число пассажиров — всего свыше 400 человек. Во главе экспедиции был поставлен некто Дюруа де Шомаре, бывший эмигрант, чьи морские познания ограничивались тем, что в возрасте 15 лет он числился лейтенантом королевского флота. 2 июля 1816 г. его флагманский корабль "Медуза", отбившийся от остальных судов, потерпел крушение в 120 милях от берегов Африки. Когда стало ясно, что спасти корабль не удастся, командующий экспедицией, вопреки морским традициям, бежал на своем катере одним из первых. Оставшиеся сколотили плот размером 20 на 7 м, на котором корабль покинули 149 человек. Как выяснилось, плот был сделан довольно неудачно, добраться до берега им не удалось и началось их блуждание в открытом море. Когда через двенадцать дней плот был замочен с одного из кораблей сопровождения — "Аргуса", на нем оставалось в живых 15 человек, совершенно изнемогших от жажды и голода; остальные погибли в ужасных страданиях, описание которых глубоко потрясло воображение современников (на плоту разыгрывались даже сцены людоедства). Эта трагическая история послужила сюжетом для знаменитой картины выдающегося французского художника Теодора Жерико (1791–1824) "Плот "Медузы"" (1819);

использовалась она также в литературе и на сцене. Само выражение "плот "Медузы"" стало нарицательным.

348… "Тот страждет высшей мукой, // Кто радостные помнит времена

// В несчастий… — Стихи из прощального монолога Франчески да Римини (Данте, "Ад", V, 121–123; пер. М.Лозинского).

Франческа да Римини — знатная итальянка XIII в., дочь Гвидо да Полента, сеньора Равенны; выданная замуж за Джанчотто Малате-сту (сына вождя гвельфов Римини), она полюбила его младшего брата Паоло и вместе с ним была убита мужем (ок. 1283–1286); персонаж "Божественной комедии" Данте Алигьери. В пятой песне "Ада" рассказывается, как Данте встречает неразлучные тени несчастных любовников, и в ответ на его обращение дух Франчески излагает их горестную историю.

351… в графин из богемского хрусталя… — Богемский хрусталь — вид стекла, производимый в Богемии (так на ряде европейских языков называют Чехию), которая издавна была крупным центром стекольного производства. В 1609 г. Гаспар Леман, работавший в Праге, изобрел гравировку по стеклу, и изделия, украшенные такой гравировкой, долгое время называли богемскими, даже если они были произведены в другом месте. Позднее выражение "богемский хрусталь" приобрело и другое значение: так называли стекло, в производстве которого для получения большего блеска употребляли калиевую щелочь вместо более дешевой натриевой.

… удивительным творением кисти Шанмартена. — Каланд де Шан-мартен, Шарль Эмиль (1793–1883) — французский художник, автор картин на религиозные и исторические темы, а также портретов исторических лиц и своих современников.

353… путешественники, отправляющиеся на Яву, на Малабар или в Япо нию… — Ява — остров в группе Больших Зондских островов в Малайском архипелаге; с 1596 г. голландская колония; в настоящее время территория Индонезии.

Малабар — историческая область в Индии на западном побережье полуострова Индостан, между берегом Индийского океана и горами Западные Гаты; его территория входит в индийские штаты Керала и Карнатака.

… Голландцев называют… бобрами человечества. — Поскольку 40 % территории Нидерландов расположено ниже уровня моря, а 30 % территории поднимается над его уровнем лишь немного выше чем на один метр, страна ограждается от затопления многочисленными плотинами и дамбами, защитными гидротехническими сооружениями и береговыми дюнами; поэтому голландцы и сравниваются здесь с трудолюбивыми бобрами, которым присущ своеобразный инстинкт возводить плотины.

… получил Ваше письмо в Антверпене… — Антверпен — город в соврем. Бельгии, морской порт на реке Шельда, близ Северного моря; с XV в. крупнейший торговый и транспортный центр Северной Европы; в кон. XVI в. считался самым большим городом мира; со второй пол. XVII в., когда по Вестфальскому миру 1648 г. (завершившему Тридцатилетнюю войну) устье Шельды было закрыто, начинается его упадок, продолжавшийся до кон. XVIII в. Во время, описываемое в повести, город переживал период своего возрождения.

355… найду мою призрачную фею… — Фея — см. примеч. к с. 80.

358… Я в Кёльне, скорее напротив него — в Дёйце. — Дёйц (Дёйтц) — предместье Кёльна и крепость на правом берегу Рейна.

… Из моего окна… мне виден Рейн и город. — Рейн — река в Западной Европе (длина 1 320 км), важнейшая водная магистраль; берет начало в Альпах, впадает в Северное море; долина ее находится в пределах Швейцарии, Лихтенштейна, Австрии, Германии, Франции и Нидерландов. Кёльн стоит на его левом берегу.

… перед этой дивной картиной, где господствуют две гигантские башни недостроенного еще, слава Богу, собора. — Знаменитый Кёльнский собор святого Петра, самый большой католический храм в Германии и один из крупнейших в Европе, был заложен в 1248 г. на месте сгоревшей церкви IX в.; строился последовательно несколькими мастерами и в основном был сооружен в XVI в.; закончен в 1842–1880 гг. Башни-колокольни, украшающие фасад с XV в., оставались все это время недостроенными и были завершены лишь в 1880 г. в соответствии со старыми чертежами; их высота около 156 м.

359… все это европейское равновесие, на глади которого самое страшное, самое глубокое личное горе не вызывает ни малейшей ряби… — Европейское равновесие — принцип внешней политики и дипломатии держав Европы в сер. XVII — сер. XIX в.; заключался в стремлении европейских государств не допустить усиления и преобладания какой-либо державы (одной или с союзниками) над другими; на практике вел к созданию коалиций против усиливавшейся страны и к многочисленным войнам. В первой пол. XIX в. (после крушения наполеоновской империи) великие державы — Австрия, Англия, Пруссия, Россия и Франция, — занявшие главенствующее положение в Европе, объявили принцип равновесия сил основой своей внешней политики. Однако обстановка на европейском континенте тогда отнюдь не была идиллически спокойной. За соблюдением т. н. равновесия скрывалась жесткая борьба держав друг с другом и их солидарные действия против революционных и национально-освободительных движений.

360… От балкона Джульетты до могилы — столько улыбок! Но сколько слез! — Здесь имеется в виду сцена (11,2) трагедии "Ромео и Джульетта" (см. примеч. к с. 127): Джульетта выходит на балкон, под которым в саду ее ждет Ромео, и начинается объяснение героев в любви.

… Когда Ромео находит свою любимую в склепе мертвой и охладевшей, что остается ему делать, как не превратить в хлад самого себя?.. — Имеется в виду сцена (V, 3) трагедии.

363… он играет в вист… — Вист — коммерческая карточная игра, по явившаяся в Англии и весьма популярная в XIX в.; видоизменившись, дала начало нескольким карточным играм, в том числе преферансу. В вист играют двое на двое. Название игры произошло от англ, whist — "молчать", т. к. основное ее правило — играть молча.

… отправляюсь в горы или в эту восхитительную долину Неккара… — Неккар — река в Западной Германии, правый приток Рейна; длина 370 км; на ней стоит Гейдельберг.

… скрыться от шума, радости и веселья этой степенной и славной университетской молодежи. — Имеется в виду студенчество Гейдельбергского университета, старейшего среди университетов Германии, существующего с 1386 г.; в кон. XV — нач. XVI в. он достиг большой славы, но в XVII–XVIII вв. из-за войн и влияния иезуитов пришел в упадок; в нач. XIX в. начал возрождаться; в нем работали многие выдающиеся немецкие ученые; обладает богатой библиотекой.

… Подчас у меня возникает желание отправиться в Африку и погибнуть там… — Летом 1830 г. Франция под предлогом борьбы с пиратами захватила город Алжир, объявила его своим владением и начала растянувшуюся на несколько десятков лет колониальную войну за завоевание всей страны.

372… Это была муза, фея, пери. — Муза — см. примеч. к с. 198.

Фея — см. примеч. к с. 80.

Пери — в персидской мифологии волшебное существо, охраняющее людей от злых духов; изображалось в виде прекрасной женщины, иногда крылатой; в переносном смысле — красавица (обычно восточная).

375… стремится, что чрезвычайно смешно в девятнадцатом веке, заслу жить репутацию Дон Жуана и Ловеласа. — Дон Жуан — персонаж испанской средневековой легенды, вольнодумец, дерзкий нарушитель религиозных и моральных норм, совратитель женщин; этот образ неоднократно использовался в литературе и искусстве. Ловелас — см. примеч. к с. 231.

… самые аристократичные красавицы из Сен-Жерменского предместья отступили перед его необщительным нравом. — Сен-Жермен-ское предместье — в XVII–XIX вв. аристократический район Парижа на левом берегу Сены.

380… Он носил в петлице ленточки ордена Почетного легиона, шведского ордена Полярной звезды и российского ордена Святой Анны. — Орден Почетного легиона — см. примеч. к с. 10.

Орден Полярной звезды — шведский орден, который существует с 1525 г.; его статут был обновлен в апреле 1748 г.; орденский знак имеет форму восьмилучевой звезды с изображением звезды на синем поле посредине и королевской короной сверху; орденская лента черная; девиз ордена: "Nescit occasum" ("Не знает поражений"). Орден Святой Анны — учрежден в 1735 г. голштинским герцогом Карлом Фридрихом в память его жены Анны Петровны (1708–1728) — дочери Петра I. В 1743 г. в связи с объявлением наследником российского престола сына Карла Фридриха — Петра Ульриха (1728–1762; будущий император Петр III в 1762 г.) право награждать этим орденом получили и русские императоры. В 1797 г. орден был сопричислен к российским наградам; знак его — четырехконечный крест красной эмали на красной ленте с желтой каймой.

… Амори хорошо знал посла… — Французским послом в Петербурге в то время (с 1835 по 1848 гг.) был барон де Барант, Амаль Гийом

Проспер Брюгъер (1782–1866) — историк, публицист, политический деятель и дипломат, член Академии (1828); в 1819–1825 гг. член Палаты пэров, умеренный роялист.

… рассыпался в похвалах царю. — Царем (как говорили в просторечии), т. е. императором Всероссийским, во время действия повести был Николай I Павлович (1796–1855; царствовал с 1825 г.), проводивший деспотическую внутреннюю и агрессивную внешнюю политику, один из столпов европейской реакции; предполагают, что он отравился из-за позора поражения в Крымской войне 1853–1856 гг.

381… оперся на камин, взял в руки экран… — Экран — здесь: веер, держа который в руках, защищали себя от жара камина.

… сели в почтенную берлину… — Берлина — см. примеч. к с. 116.

382… кто предпочитает беседы висту или бостону… — Вист — см. примеч. к с. 363.

Бостон — распространенная в XIX в. карточная игра, похожая на вист, с четырьмя участниками; вошла в употребление в кон. XVIII в. и названа по американскому городу Бостон, откуда Франклин (см. примеч. к с. 178) завез ее в Европу.

384… были подобны императорам времен Поздней Римской империи… — Поздней империей во Франции в XIX в. называли Восточную Римскую, или Византийскую, империю, образовавшуюся в 395 г. в результате распада Римской империи на западную и восточную части; это вначале рабовладельческое, а затем феодальное государство просуществовало вплоть до турецкого завоевания в 1453 г. В разное время своей истории оно занимало Малую Азию, Балканский полуостров, Италию, Египет, владело землями на Ближнем Востоке, в Северном Причерноморье, Северной Африке и Испании.

385… случайно упомянула итальянскую книгу "Последние письма Якопо Ортиса"… — "Последние письма Якопо Ортиса" ("Ultime Lettere di Jacopo Ortis"; первое издание в 1799 г.; переработанное — в 1816 г.) — роман итальянского поэта и прозаика Уго Фосколо (1778–1827), произведения которого оказали большое влияние на итальянское национально-освободительное движение XIX в. Дюма издал перевод этого романа на французский язык (Paris, Dumont, 1839).

… у Фромана Мёриса, кропотливого резчика, этого Бенвенуто девятнадцатого века… — Мёрис, Фроман (1802–1855) — золотых и серебряных дел мастер, участник национальных и международных выставок; его браслеты, кольца, перстни, вазы, кувшины, кубки и шкатулки получили мировое признание.

Челлини, Бенвенуто (1500–1571) — знаменитый итальянский ювелир и скульптор, автор прославленных мемуаров; родился и учился во Флоренции, работал в разных городах Италии; некоторое время жил во Франции, последние двадцать лет своей жизни провел на родине.

386… Он не настолько стар, чтобы опасаться быть принятым за Барто-ло, а я не настолько глуп, чтобы играть роль Жеронта… — Барто-ло — герой комедий Бомарше (см. примеч. к с. 483) "Севильский цирюльник, или Тщетная предосторожность" и "Безумный день, или Женитьба Фигаро", доктор, незадачливый опекун главной героини Розины, которой он старается помешать выйти замуж, чтобы жениться на ней самому.

Жеронт — обычное имя отца или какого-нибудь важного и серьезного персонажа в старинных французских комедиях; таков, например, тупой и упрямый отец, персонаж комедии Мольера "Плутни Скапена".

391… я легко откажусь от Изабеллы, под чьим балконом каждое утро прогуливается такой Леандр, как Филипп, и такой Линдор, как Амо-ри. — Изабелла — персонаж итальянской комедии; названа по имени итальянской актрисы Изабеллы Андреини, гастролировавшей в составе итальянской труппы во Франции в 1578 г. и славившейся замечательным искусством импровизации. Обычно Изабелла — это веселая субретка, которая дразнит и мистифицирует влюбленных (в том числе и собственного возлюбленною), дурачит и обманывает стариков и т. п. Однако со временем этот тип претерпел изменения и именем Изабелла нередко стали обозначать просто амплуа влюбленной героини.

Леандр — персонаж итальянской и французской комедии, обычно влюбленный в Изабеллу; самодовольный фат, гордый своими лентами и кружевами.

Линдор — персонаж испанской литературы, ставший популярным во Франции благодаря комедии Бомарше "Севильский цирюльник, или Тщетная предосторожность": под этим именем представился Розине влюбленный в нее граф Альмавива; тип влюбленного, с гитарой в руках вздыхающего под окнами красотки.

393… по-прежнему жил в Латинском квартале. — Латинский квар тал — общепринятое название района, прилегающего к холму Сент-Женевьев в левобережной части Парижа; в нем с нач. XIII в. располагаются здания Парижского университета (Сорбонны); назван так потому, что в средние века общим языком для студентов, съезжавшихся из разных стран, был латинский.

… Орест оказался у дверей Пилада… — Орест — в древнегреческой мифологии и античных трагедиях сын микенского царя Агамемнона, возглавлявшего войска греков в Троянской войне, и Клитемнестры, предательски убившей мужа. Мстя за смерть героя-отца, Орест убил мать, что положило начало его странствиям и злоключениям. Пилад — двоюродный брат Ореста, сын фокидского царя Строфия; испытывал к Оресту чувство преданной дружбы и сопровождал его во время многочисленных странствий. Отношения Ореста и Пилада стали хрестоматийным примером мужской дружбы.

395… как говорил наш великий Мольер, у меня очень влюбчивая конституция… — "Вы, стало быть, влюбчивой конституции?" — вопрос посредника в сердечных делах, неаполитанца Сбригани из комедии-балета Мольера "Господин де Пурсоньяк" (II, 4).

396 Каждый раз, когда я выходил из дома, утром ли во Дворец правосудия, вечером ли в Комическую оперу… — Дворец правосудия — здание судебных учреждений, перестроенный средневековый дворец французских королей; занимает западную часть острова Сите.

Комическая опера (или Опера Комик) — знаменитый музыкальный театр в Париже. Жанр комической оперы зародился во Франции еще в XVII в. как особый тип спектакля, в котором актеры и поют и говорят (это отличительное свойство комическая опера сохранила и впоследствии — часть диалогов актеры не пели, а произносили речитативом); первоначально была частью народного, балаганного театра; в 1714 г. два парижских балаганных театра слились, положив начало новой труппе; на первых порах она ставила спектакли, мало отличающиеся от фарсов и водевилей, потом появились сюжеты не только комические, но и лирические и драматические (это, впрочем, отчасти было свойственно комической опере и ранее), а музыку стали писать специально для этих спектаклей; с сер. 50-х гг. XVIII в. с театром стали работать лучшие композиторы Франции; в 1762 г. труппа слилась с театром Комеди Итальен, а в 1783 г. переехала в новое помещение, которое получило название зала Фавар, по имени близлежащей улицы; так же стал называться и сам театр; в 1801 г. он получил название Опера Комик, за ним и сохранившееся; в 1806 г. стал государственным; со временем начал ставить оперные спектакли любого типа и превратился в крупный музыкальный театр, доживший до наших дней. С сентября 1832 г. по апрель 1840 г. (т. е. во время действия повести) спектакли Опера Комик играли на сцене театра Новинок, располагавшегося на площади Биржи.

397… Primo, — заговорил соперник Цицерона и г-на Дюпена… — Цицерон, Марк Туллий (106—43 до н. э.) — древнеримский политический деятель; сторонник республики; адвокат и писатель; знаменитый оратор.

Дюпен, Андре Мари Жан Жак (1783–1865) — французский юрист, игравший также заметную политическую роль (его называли Дю-пен-старший, чтобы отличить от двух младших братьев: один из них был известный морской инженер, а другой — еще более известный адвокат); при Реставрации был членом Палаты депутатов, где неизменно поддерживал либеральную оппозицию; член Французской академии (1832). Однако громкую славу доставила ему главным образом деятельность как адвоката: он был защитником на привлекшем огромное общественное внимание процессе прославленного маршала Нея (казненного в 1815 г. за переход на сторону Наполеона во время Ста дней), а затем выступал в целом ряде других громких процессов, в которых обвинялись люди, так или иначе связанные с оппозицией Бурбонам. Особую популярность доставило ему участие в двух получивших большую огласку процессах против прессы — в 1825 г. он защищал газету "Конституционалист", а в 1829 г. — "Дебаты". Он поддержал Июльскую революцию; в 1832 г. стал председателем Палаты депутатов и с тех пор играл там видную роль (неизменно отказываясь, однако, от министерского поста); параллельно делал блестящую карьеру в судебном ведомстве; позднее поддержал и Вторую республику и Вторую Империю, пользуясь милостями обоих режимов.

398… ради ложных представлений, которые противоречат природе, ради предрассудков постоянства, которые не присущи человеческой натуре и которые Бэкон поместил бы в категорию errores fori… — Бэкон,

Фрэнсис, барон Веруламский (1561–1626) — английский государственный деятель и философ-гуманист, с 1617 г. — лорд-канцлер Англии; был обвинен в злоупотреблениях и после отставки занялся наукой; автор философских очерков и социально-утопического романа "Новая Атлантида"; считается основоположником английского материализма.

Errores fori (лат. "заблуждение толпы"; букв, "заблуждение площади") — выражение из труда Бэкона "Новый органон" ("Novum Ог-ganum Scientiarum"), написанного в 1620 г. на латинском языке. Этой книгой автор стремится освободить человеческое мышление от заблуждений, источник которых он видит в "идолах толпы" — установившихся неправильных представлениях о чем-либо.

399… буду в Булонском лесу, на аллее Ла-Мюэт, с секундантом и оружи ем. — Ла-Мюэт — королевский охотничий дворец в Булонском лесу (см. примеч. к с. 184) на пути в Версаль.

401… Они окликнули фиакр… — Фиакр — см. примеч. к с. 40.

406… дойти пешком до заставы Этуаль, где вы сядете в омнибус. —

Застава Этуаль, предназначенная для взимания там ввозных городских пошлин, была построена в 1788 г. на возвышенности у окончания проспекта Елисейские поля, рядом с площадью Звезды (фр. Etoile), восточнее Булонского леса; существовала до 1860 г. Омнибус — многоместный конный экипаж, совершавший регулярные рейсы в городах и между ними; первый вид общественного транспорта; появился в Париже в 1662 г.; использовался в ряде европейских стран до нач. XX в.

… и уехал в направлении Булони. — Булонь — здесь: старинное селение у юго-западной окраины Парижа; первое упоминание о нем относится к 1134 г.

… предложил ему сигару и место в своем тильбюри. — Тильбюри — легкий двухколесный одноконный экипаж.

416… накануне они обвенчались в церкви Сент-Круа-д'Антен. — Вероят но, речь идет о церкви Сен-Луи-д’Антен на соврем, улице Комар-тен, находящейся к северу от Бульваров, в районе предместья Монмартр; отрезок этой улицы, на котором помещалась церковь, во время действия повести носил название улицы Сент- Круа-д’Антен.

ФЕРНАНДА

Заглавная героиня психологического романа "Фернанда" ("Fernande") — красивая и талантливая девушка из аристократической семьи, волей обстоятельств ставшая модной куртизанкой, встречает необыкновенную любовь, которая круто меняет ее жизнь.

Роман был впервые опубликован в литературном журнале "Revue de Paris" ("Парижское обозрение"; он выходил в 1829–1858 гг. и печатал произведения молодых авторов) с 17.12.1843 по март 1844.

Время его действия: 7 мая 1835 г. и осень 1838 г.

Первое отдельное издание во Франции: Dumont, 1844, 8vo, 3 v. По этому же изданию проведена сверка перевода.

419… загородный дом, расположенный на самом краю селения Фонтене-о-Роз… — Фонтене-о-Роз — небольшой городок в южной окрестности Парижа; существует с XI в.; славится розами.

420… именно сегодня — день посещения Оперы… — Представления в Парижской опере (см. примеч. к с. 197) давали во время, описанное в романе, три раза в неделю: по понедельникам, средам и пятницам.

… одним пэром меньше, значит, для общества одной удачей больше. — Пэр — см. примеч. к с. 219.

422… вы… собираетесь в Люксембургском дворце? — Люксембургский дворец был сооружен архитектором Саломоном де Броссом (1571–1626) в 1615 г. по распоряжению королевы Марии Медичи (1573–1642), которая после смерти своего мужа Генриха IV в 1610 г. решила построить здесь резиденцию. Название дворца перешло от имени владельца дома, стоявшего здесь ранее, — герцога Люксембургского. Находится он на левом берегу Сены, в юго-восточной части Парижа (в XVII в. это была его далекая окраина). После смерти Марии Медичи дворец перешел к другим членам королевской семьи. Накануне Революции им владел брат Людовика XVI — граф Прованский, будущий король Людовик XVIII (см. примеч. к с. 69). После свержения монархии в 1792 г., дворец был превращен в тюрьму. В 1795–1799 гг. это была резиденция Директории, в эпоху Консульства — резиденция Бонапарта; в период Империи здесь проходили заседания Сената. Затем дворец стал местом заседания верхней палаты французского парламента, в период Реставрации (1814–1830) и Июльской монархии (1830–1848) — Палаты пэров, с 1852 г. — Сената,

… Вы называете Францию королевством? — В 1830 г. во Франции произошла т. н. Июльская революция, которая свергла монархию Бурбонов, представлявших земельную аристократию, и установила монархию младшей линии этого дома — Орлеанов, отражавших интересы финансовой буржуазии. Королем французов стал Луи Филипп I Орлеанский (см. примеч. к с. 237), возведенный на трон Палатой депутатов. Сторонники законной наследственной монархии Бурбонов (легитимисты) отказывали ему в титуле короля, а послереволюционной Франции — в именовании королевством.

… брали бы пример с господина Шатобриана и господина Фиц-Джеймса, тогда законы королевства вряд ли повергали бы вас в такое смятение. — Шатобриан (см. примеч. к с. 178) в августе 1830 г. произнес речь в Палате пэров, извещая о том, что он покидает политическую жизнь из-за нежелания сотрудничать с Июльской монархией, и вслед за этим отказался от звания пэра и соответствующей пенсии; он был одним из организаторов знаменитого восстания герцогини Беррийской в мае 1832 г. (см. примеч. к с. 178) и в июне 1832 г. подвергся кратковременному аресту по обвинению в покушении на государственную безопасность.

Фиц-Джеймс Эдуар, герцог де (1776–1838) — французский политический деятель крайне правого толка; во время Французской революции вместе с членами своей семьи эмигрировал, позднее вступил в корпус дворян-эмигрантов; в период Консульства вернулся во Францию, но при Наполеоне нигде не служил; был активным деятелем Первой и Второй реставраций, неизменно проявляя себя как самый решительный ультрароялист; после Июльской революции демонстративно отказался от пэрства; будучи в 1834 г. избранным в Палату депутатов, играл там заметную роль как член праволегитимистской оппозиции.

… если нам доведется пережить еще две или три революции, вроде последней… — Многим героям романа действительно пришлось пережить еще несколько революционных потрясений: в феврале 1848 г. во Франции разразилась революция, свергнувшая Июльскую монархию Орлеанов и установившая Вторую республику; в декабре 1852 г. в результате государственного переворота ее сменила Вторая империя Бонапартов; в свою очередь Вторая империя была свергнута революцией в сентябре 1870 г.; в марте — мае 1871 г. последовала пролетарская революция — Парижская коммуна, после которой во Франции окончательно установилась республика.

… льщу себя надеждой увидеть, что вы умрете якобинцем. — Якобинцы — см. примеч. к с. 26.

424… пейзажем, простиравшимся от леса Верьер до башни Монлери… —

Верьер (точнее: Верьер-ле-Бюисон) — селение, лежавшее в XIX в. южнее Парижа (ныне находится у его южных окраин и входит в департамент Эсон), в 6 км юго-западнее Фонтене-о-Роз, у восточной опушки одноименного леса.

Монлери — местечко к югу от Парижа (департамент Эсон), южнее Верьера; в нем сохранились развалины средневекового феодального замка-крепости и его башни.

… на зеленом ковре в окрестностях Со… — Со — небольшой городок у южных окраин Парижа, к юго-западу от Фонтене-о-Роз; известен замком-дворцом XVII в. и роскошным парком при нем.

… этот буколический вид не нашел ни малейшего отклика в его душе, душе бывшего "пастушка" времен Империи, знавшего Флориана, обожавшего Делиля… — Буколика (гр. "буколикос" — "пастушеский") — поэтический жанр античной поэзии, впоследствии развивавшийся в европейских литературах нового времени; источником ее вдохновения были идеализированные картины сельской жизни, природы, быта и чувств земледельцев, а чаще всего пастухов и пастушек. Империя — см. примеч. к с. 196.

Флориан — см. примеч. к с. 178.

Делиль — см. примеч. к с. 226.

… и певшего в свое время, опираясь на кресло королевы Гортензии, "Отправляясь в Сирию" и "Вы покидаете меня ради славы". — Королева Гортензия — см. примеч. к с. 129.

"Отправляясь в Сирию" ("Partant pour la Syrie") — французский военный марш, прославляющий Наполеона; написан Гортензией Богарне в 1810 г. на слова стихотворения графа Алексиса де Лабор-да и посвящен наполеоновской экспедиции в Египет в 1798–1801 гг.

"Вы покидаете меня ради славы" ("Vous me quittez pour voler a la gloire") — романс на слова Лаборда, также, по-видимому, написанный Гортензией Богарне.

… в Опере давали в тот вечер новый балет, в котором танцевала Тальони… — Тальони, Мария (1804–1884) — итальянская танцовщица, дочь известного танцовщика и хореографа Филиппо Тальони (1777–1871); дебютировала в Вене в 1822 г.; после многочисленных турне по Италии и Германии начала выступления на сцене Парижской оперы (1827), где благодаря своей необычайной грации и своим новшествам в технике танца завоевала восторженное признание ценителей балета; затем выезжала в турне в Лондон, Берлин, Петербург (1837–1842), но всю свою жизнь связала с парижской сцёной вплоть до 1847 г., когда она оставила театр; утверждала классические балетные традиции; одной из ее лучших ролей была роль Сильфиды в одноименном балете, поставленном в Опере (1832) Филиппо Тальони.

… воздушный танец нашей сильфиды… — Сильфида — см. примеч. к с. 259.

… заставлял сожалеть о том благородстве, что сделало мадемуазель Биготини королевой танцовщиц минувших и будущих времен… — Би-готини, Эмилия (1784–1858) — одна из известнейших танцовщиц своего времени; дебютировала в 1801 г. в Гранд-опера и была принята в балетную труппу театра. Ее выступления в мимических ролях благодаря изяществу исполнения принесли ей успех и высоко подняли искусство пантомимы. В 1823 г. она оставила сцену, но в 1827 г. появилась в театре Одеон в драматической пьесе, где исполняла роль немой. Знаменитый французский композитор Обер (1782–1871) под впечатлением игры Биготини написал оперу "Немая из Портичи", которая была поставлена в 1828 г. в Парижской опере и прославила его имя.

425… родившийся в 1775 году, он был "невероятным" во времена Директории и щёголем при Империи. — "Невероятные" (incroyables) — прозвище некоторых групп молодых людей из богатых семей во время термидоранского Конвента и особенно во время Директории (см. примеч. к с. 62) — т. е. в 1794–1799 гг. "Невероятные" были противниками Революции, носили бросавшуюся в глаза одежду, экстравагантную прическу, искажали свою речь.

… когда короткие штаны вышли из моды… — Имеются в виду т. н. юолоты — короткие до колен панталоны в обтяжку, которые до и во время Революции носили дворяне и буржуа; как придворная одежда они были в моде и в эпоху Империи.

426… был из тех, о ком в Палате пэров обычно ничего не говорят по той простой причине, что и сами пэры не любители поговорить… — Согласно действовавшей во Франции во время, описанное в романе, конституции (Хартии 1814 года), "дарованной" Людовиком XVIII, французский парламент, верховный законодательный орган страны, перед которым были ответственны министры, состоял из двух палат — Палаты пэров и Палаты депутатов (первую их них иногда называли верхней палатой, а вторую — нижней). Пэры назначались королем пожизненно с правом наследования или только пожизненно. В 1831 г. наследственность пэрства была отменена. Палата пэров, кроме решения дел управления, обладала правом суда по делам о государственных и должностных преступлениях депутатов и министров. Законы считались принятыми, если их одобрили обе палаты.

… Государственный советник во времена Империи, депутат при Людовике XVIII, пэр Франции при Карле X… — Государственный советник — член Государственного совета, одного из самых активных высших правительственных учреждений Франции в период Консульства и Империи. Государственный совет, согласно Конституции VIII года (1800), вырабатывал законопроекты, которые правительство затем вносило на утверждение Законодательному корпусу и Трибунату, являвшимся суррогатом представительных органов. При Империи Государственный совет был разделен на шесть секций: законодательную, внутренних дел, финансовую, военную, морскую и торговую. Его члены в случае отправления ими своих обязанностей в течение пяти лет становились советниками пожизненно.

Людовик XVIII — см. примеч. к с. 69.

Карл X — см. примеч. к с. 23.

… добиваясь приглашения к какому-нибудь жалкому обеду на улице Гренель либо на бульваре Капуцинок. — Улица Гренель — одна из главных улиц Сен-Жерменского предместья, аристократического района Парижа в нач. XIX в.; расположена на левом берегу Сены, проходит параллельно течению реки.

Бульвар Капуцинок продолжает бульвар Итальянцев (см. примеч. кс. 318) в юго-западном направлении; проложен в 1685–1705 гг.; наименование получил от находившегося неподалеку монастыря женского ответвления нищенствующего монашеского ордена капуцинов.

… существовала эта власть благодаря или вопреки, основывалась ли она на божественном праве или была провозглашена народом… — Божественное право — идея происхождения верховной власти монарха непосредственно от Бога и ответственности его за свое правление только перед Провидением; была широко распространена в средние века и стала одной из важнейших составных частей официальной идеологии абсолютных монархий.

427… обеспечивали ему в обществе ту самую славу франта, что сделала графа д’Орсе королем заморских fashionables… — Орсе, Альфред Гийом Гаспар Альфред Гримо, граф д’ (1801–1852) — французский аристократ, художник-любитель, законодатель мод и вкусов второй четв. XIX в.; жил по большей части в Англии; выставлялся в королевской Академии с 1843 по 1848 гг., в 1852 г. получил назначение на пост директора школы Изящных искусств в Париже. Его портреты и бюсты (главным образом представителей европейской аристократии) находятся в нескольких известных музеях Европы.

428… удостаивая чести своим визитом г-на Дюпена… — Дюпен — см. примеч. к с. 397.

… то ли сам удостаиваясь чести быть принятым королем… — То есть Луи Филиппом (см. примеч. к с. 237).

… модулируя каждую ноту гаммы своей обходительности в умелых хроматических сочетаниях… — Хроматический (от гр. chroma-tikos — "цветной", "окрашенный") — здесь: музыкальный термин, означающий последовательное изменение звука по его полутонам.

… В нем было что-то, но в небольших дозах, и от Ришелье, и от Фиц-Джеймса… — Ришелье, Арман Эмманюель дю Плесси, герцог де (1766–1822) — французский и русский государственный деятель и дипломат; принадлежал к придворной аристократии; после начала Революции эмигрировал, поступил на русскую службу и получил чин генерал-лейтенанта; в России был известен как Эммануил Осипович Ришелье ("дюк Ришелье"); в 1791–1794 гг. выполнял тайные дипломатические поручения Людовика XVI и сражался против Республики в корпусе дворян-эмигрантов; в 1795 г. вернулся в Россию; с 1803 г. градоначальник Одессы, в 1805–1814 гг. генерал-губернатор Новороссийского края (Южная Украина), много сделавший для развития города и всего края; в 1814 г. вернулся во Францию и по настоянию российского императора Александра I был назначен министром иностранных дел и председателем совета министров (1815–1818); стоял на умеренных позициях и лавировал между крайними роялистами и либералами; добился в 1817–1818 гг. смягчения условий мирного договора 1815 г. между Францией и антинаполеоновской коалицией; вторично возглавлял правительство в 1820–1821 гг.

Фиц-Джеймс — см. примеч. к с. 422.

429… подобно Шамфору, простодушно заявил: "Я тоже об этом думал, дорогой друг, но, если мы поженимся, где мне, черт возьми, проводить свои вечера?" — Шамфор, Себастьен Рок Никола (настоящая фамилия — Никола; 1741–1794) — французский писатель и литературовед, работал практически во всех литературных жанрах; член Французской академии (1781); служил при дворе; во время Революции — сторонник Республики; пожертвовал большие деньги на революционную пропаганду; попав под подозрение революционной власти, неудачно пытался покончить с собой и через некоторое время умер.

Шамфор, известный своим остроумием, в течение всей жизни записывал свои остроты, афоризмы и анекдоты. Большинство этих записей после его смерти пропало, а оставшиеся составили вышедший в 1795 г. том его сочинений "Максимы и мысли. Характеры и анекдоты" ("Maximes et pensees. Caracteres et anecdotes"), в котором дана яркая характеристика высшего общества Франции перед Революцией. Шамфор был также автором небольших остроумных рассказов.

… вы получите в свое распоряжение шестьдесят тысяч ливров ренты. — См. примеч. к с. 194.

430… все, как в "Кандиде", образовалось к лучшему в этом лучшем из миров… — Имеются в виду слова осмеянного Вольтером (см. примеч. к с. 178) персонажа его философской повести "Кандид, или Оптимизм" (1759) философа-оптимиста Панглоса, при всех неприятностях неизменно говорившего, что все идет к лучшему. В свою очередь, это выражение восходит к формуле философского оптимизма немецкого философа, математика и физика Готфрида Вильгельма Лейбница (1646–1716), утверждавшего, что "все к лучшему в этом лучшем из возможных миров".

… растеряв при этом в коллеже тот аристократический блеете… — Коллеж — см. примеч. к с. 194.

431… зиму они проведут в особняке на улице Варенн… — Улица Варены — расположена на левом берегу Сены, в Сен-Жерменском предместье; открыта в 1605 г.; ее название — искаженное французское слово garenne, означающее "пустошь для кроликов"; в XVII в. здесь находился кроличий заповедник, который принадлежал старинному аббатству Сен-Жермен-де-Пре, расположенному поблизости.

… цветника, окруженного небольшими аллейками карликового букса… — Карликовый букс — широко распространенное название самшита, вечнозеленого декоративного кустарника.

432… наперекор сторонникам Ленотра… — Ленотр (Ле Нотр), Андре (1613–1700) — французский архитектор, мастер садово-паркового искусства; создатель типа регулярного ("французского") парка; один из авторов садов Версаля.

… безжалостно пожертвовал абрикосом, персиком и брюньономради вида на башню… — Брюньон — гибрид персика и сливы.

… прихожую в стиле ренессанс, с витражами, украшенными гербами, со стенами, обитыми темной сафьяновой кожей с золотыми арабесками… — Ренессанс (Возрождение) — период в культурном и идейном развитии стран Западной и Центральной Европы в XIV–XVI вв., переходный от средневековья к новому времени. Отличительные черты его — антифеодальный и светский антицерковный характер, гуманистическая направленность, обращение к культурному наследию древности, как бы его "возрождение". Эпоха эта породила особый стиль в культуре. В архитектуре Возрождения вместо церковных зданий главное место заняли светские постройки, отличавшиеся величественностью, гармоничностью и соразмерностью человеку; своеобразными были и их интерьеры. Витражи — цветные стекла в окнах, дверях и т. д., а также картина или орнамент из цветного стекла.

Сафьян — тонкая окрашенная мягкая кожа из козлиных или овечьих шкур; из нее изготавливаются книжные переплеты, обувь, обивка мебели.

Арабески — вид сложного орнамента, состоящего из геометрических фигур и стилизованных листьев, цветов и т. п.

… В столовой, отделанной дубом и затянутой зеленым дамастом… — Дамаст — здесь: шелковая узорчатая ткань.

433… пространство над дверями украшали четыре охотничьи картины Годфруа Жадена. — Жаден, Луи Годфруа (1805–1882) — французский художник, специализировавшийся на изображении животных, и прежде всего собак; пользуясь покровительством высшей аристократии и даже членов королевского дома — больших любителей псовой охоты, — он работал в основном только в этом направлении; при Наполеоне III (см. примеч. к с. 129) стал придворным художником и писал картины с изображениями сцен королевской охоты или любимых животных императора; писал также картины на исторические и религиозные темы; путешествовал вместе с Дюма по югу Франции и по Италии (1835).

… Гостиная была меблирована в английском духе — диванами, большими вольтеровскими креслами и козетками. — Вольтеровское кресло — глубокое кресло с высокой прямой спинкой; название получило, по-видимому, от статуи Вольтера (1781) работы французского скульптора Жана Антуана Гудона (1741–1828): писатель изваян им сидящим в таком кресле.

Козетка (от фр. causer — "беседовать") — небольшой диванчик, на котором два человека могут сесть рядом для разговора.

…в центре потолка висела огромная люстра, исполненная Жиру по эскизу Фёшера… — Жиру, Андре (1801–1879) — французский художник, автор исторических пейзажей.

Фёшер, Жан Жак (1807–1852) — французский скульптор.

… ее отделали еще во времена царствования г-жи де Помпадур. — Помпадур, Жанна Антуанетта Пуасон, маркиза де (1721–1764) — фаворитка (с 1745 г. и до конца своей жизни) французского короля Людовика XV (см. примеч. к с. 7), оказывавшая значительное влияние на дела государства; широко покровительствовала ученым, писателям и художникам, стала законодательницей мод; ее именем называли стиль внутреннего убранства комнат, а также построек.

… роспись Буше над дверью не тронули, ее лишь отлакировали… — Буше, Франсуа (1703–1770) — французский художник; автор картин и декоративных полотен на мифологические и сельские темы.

… во всех углах стояли покрытые резьбой прелестные консоли в стиле ярого рококо… — Консоль — здесь: подставка в виде колонки (для цветов, светильников, каких-либо украшений), а также столик с гнутыми ножками, устанавливаемый в гостиной.

Рококо — стилистическое направление в архитектуре, отчасти в живописи, а также в убранстве интерьеров, распространившееся в ряде европейских стран в нач. и сер. XVIII в.; характеризовалось утонченностью и изяществом, но в то же время некоторой манерностью и вычурностью; название произошло, по-видимому, от французского слова rocaille, означающего отделку построек мелкими камнями и раковинами, а также мотив орнамента в форме стилизованных раковин с завитками, изгибами и т. п.

… казались покоями принцессы, уснувшей по мановению злой феи в 1735 году и проснувшейся через сто лет. — Намек на сказку Перро (см. примеч. к с. 206) "Спящая красавица", в которой принцесса, заколдованная злой феей, проспала в своем замке сто лет, пока ее не разбудил прекрасный принц.

434… стол, заваленный арабскими ятаганами, греческими пистолетами,

малайскими крисами и дамасскими саблями… — Ятаган — большой слегка изогнутый кинжал, лезвие которого заточено с внутренней стороны; был широко распространен у народов Ближнего Востока и Балканского полуострова.

Крис — волнистый колющий малайский кинжал.

Дамасская сабля — т. е. изготовленная из знаменитой дамасской стали (разновидности булата — стали с высоким содержанием углерода), которая отличается особой прочностью и известна с глубокой древности.

… стены, увешанные картинами Делакруа и Декана… — Делакруа,

Эжен (1798–1863) — один из наиболее значительных французских художников XIX в., крупнейший представитель романтизма во французском изобразительном искусстве; оставил чрезвычайно богатое и разнообразное художественное наследие; характерными темами для его картин были события античной и средневековой истории, литературные, мифологические и религиозные сюжеты, а также сцены из жизни Востока (в 1832 г. он совершил путешествие по Алжиру и Марокко); был далек от политики, однако придерживался передовых убеждений. Его посвященная Июльской революции знаменитая картина "28 июля 1830 года", которую часто называют "Свобода на баррикадах" (на ней изображена аллегорическая фигура Свободы: прекрасная женщина с трехцветным знаменем в одной руке и ружьем в другой, вдохновляющая на бой повстанцев), приобрела для французского народа значение революционного символа. Делакруа оставил также интересное литературное наследие — дневник, письма, статьи.

Декан, Александр Габриель (1803–1860) — французский художник и график, примыкавший к романтической школе; автор картин на литературные, библейские и исторические темы, пейзажей, жанровых сцен; карикатурист; часто писал животных, особенно собак.

… акварелями Буланже и Бонингтона… — Буланже, Луи Кандид (1806–1867) — французский художник романтического направления; писал картины на литературные, религиозные и исторические темы; директор музея и школы изящных искусств в Дижоне; иллюстратор произведений Гюго; оставил также ряд портретов, в том числе портреты Дюма-отца и Дюма-сына.

Бонингтон, Ричард Паркс (1801/1802-1828) — английский художник; представитель романтизма в живописи; учился в Париже, был дружен с Делакруа; его тонкие лирические пейзажи отмечены простотой мотивов, ему свойственна свободная живописная манера.

… камин, украшенный статуэтками Барра и Фёшера… — Барр, Жан Огюст (1811–1896) — французский скульптор и медальер, автор многочисленных бюстов.

… часами с великолепной скульптурной группой работы Бари… — Бари, Антуан Луи (1795–1875) — французский скульптор и пейзажист, представитель романтизма; его скульптурные изображения животных отмечены тонкими наблюдениями; бронзовая скульптура "Тигр" его работы (1831) находится в Лувре.

… за кроватью — кропильница мадемуазель Фово… — Кропильница — сосуд со святой водой; у католиков ее ставят перед входом в храм, а также носят за священником при совершении некоторых обрядов; может находиться перед священными реликвиями в жилых помещениях.

Фово, Фелисия, де (1803-?) — французская скульпторша, чьи работы пользовались большим успехом у парижской аристократии; происходила из старинной дворянской семьи; ярая сторонница Бурбонов, придворная дама времен Людовика XVHI и Карла X; при Июльской монархии участвовала в легитимистском заговоре, после провала которого эмигрировала в Бельгию, а затем в Италию.

… его поместили в большой спальне стиля Людовика XV… — Людовик XV — см. примем, к с. 7.

… сидел верхом на лошади не хуже Дора и Макензи… — Идентифицировать этих персонажей (Daure, Makenzie) не удалось.

435… смог устоять перед теми бесчинствами, каким после революции 1830 года бездумно предавались некоторые знатные молодые люди, словно желая вознаградить себя за жесткие рамки их жизни в последние годы царствования Карла X. — Все годы правления Карла X, как и конец царствования Людовика XVIII, были отмечены постоянным усилением реакции и клерикализма, принятием жестких законов в защиту церкви и против свободы печати, прямой подготовкой к восстановлению дореволюционного абсолютизма. Все это порождало резкое усиление оппозиции режиму во всех слоях общества и в самых различных формах. Выход этим настроениям дала Июльская революция.

… он мог обсуждать какой-нибудь медицинский вопрос и с Тенаром, и с Орфила. — Тенар, Луи Жак (1774–1857) — французский химик, сын бедного крестьянина, в возрасте 17 лет отправившийся в Париж учиться на фармацевта и ставший благодаря таланту, трудолюбию и поддержке известных ученых крупным специалистом в избранной им сфере знания; оставил целый ряд интересных работ в разных областях химии, часть из них выполнены в соавторстве с известным химиком и физиком Жозефом Луи Гей-Люссаком (1778–1850), с которым его связывала многолетняя дружба; преподавал в ряде учебных заведений; с 1810 г. член Академии наук; в 1825 г. получил от Карла X титул барона, в 1832 г. Луи Филипп сделал его пэром Франции; в последние годы Реставрации недолго был депутатом, позднее политикой не занимался.

Орфила, Матьё Жозеф Бонавантюр (1789–1853) — французский химик и медик, по происхождению испанец; в ранней юности служил в торговом флоте, но с 1805 г. стал учиться медицине, а потом и химии, сначала в Испании, а с 1807 г. в Париже, на специальную стипендию от города Барселоны; после начала Испанской кампании Наполеона перестал получать стипендию, но продолжал учиться, вначале сильно бедствуя; в 1818 г. принял французское подданство; сферой его специальных интересов была токсикология и смежные с ней области медицины, химии, судебной медицины (в ней он был прославленным экспертом); оставил по этим вопросам ряд работ; много преподавал как медицину, так и особенно химию; в 1830–1848 гг. был деканом медицинского факультета в Париже и в этом качестве сильно способствовал реформам в сфере медицинского образования во Франции.

436… привязанность к свергнутому монарху… — То есть к Карлу X (см. примеч. к с. 23).

… когда ему случалось… оказаться в каком-нибудь высокоаристократическом салоне вместе с единственным из наших принцев, кому в ту пору возраст позволял уже бывать там… — Имеется в виду старший сын короля Луи Филиппа (см. примеч. к с. 237) — Фердинанд Филипп, герцог Орлеанский (1810–1842); до 1830 г. — герцог Шартрский; генерал (1831); принимал участие в подавлении Лионского восстания рабочих 1831 г. и в колониальной войне в Алжире; погиб в результате несчастного случая; Дюма был с ним в дружеских отношениях и принял близко к сердцу его смерть.

Кроме него, у Луи Филиппа было еще четверо сыновей:

Луи Шарль Филипп Рафаэль, герцог Немурский (1814–1896) — французский генерал, кандидат на бельгийский престол в 1831 г.; участвовал в войне в Алжире (1834–1842); с 1848 по 1871 г. жил в Англии;

Франсуа Фердинанд Филипп, принц Жуанвильский (1818–1900) — военный моряк, один из первых теоретиков парового флота; привез в 1840 г. во Францию останки Наполеона I; после Февральской революции 1848 года жил в Англии и США; под вымышленным именем участвовал во Франко-прусской войне 1870–1871 гг.; избран в Национальное собрание в 1871 г.; оставил воспоминания; Анри Эжен Филипп Луи, герцог Омальский (1822–1897) — генерал и историк; участник войны в Алжире; после Февральской революции 1848 года уехал в Англию; в 1871 г. избран в Национальное собрание; автор многотомной "Истории принцев Конде"; член Французской академии, которой он завещал свой замок Шантийи; Антуан Мари Филипп Луи Орлеанский, герцог де Монпансье (1824–1890) — французский артиллерийский генерал; после Февральской революции 1848 года жил в Англии, затем в Испании; друг Дюма.

… в Шантийи или в Версале, на скачках или на охоте… — Шантийи — см. примеч. к с. 184.

Версаль — дворцово-парковый ансамбль в окрестности Парижа, в юго-западном направлении; архитектурный шедевр мирового значения; построен Людовиком XIV во второй пол. XVII в.; до Революции — резиденция французских королей; при Июльской монархии был заново отделан и стал музеем истории Франции. Поблизости от Версаля еще в XIX в. находились большие леса, служившие при монархии охотничьими угодьями.

437… приносил ей или какую-нибудь китайскую безделушку от Гансбер-

га… — Гансберг — торговец предметами искусства, медалями и редкостями в Париже в 30-х гг. XIX в.; его магазин помещался в центре Парижа, на улице Мира, № 17.

… или прелестную акварель, купленную у Сюсса… — Торговый дом братьев Сюсс, торговавший изделиями из бумаги, рисованными картами, красками, изделиями из бронзы, слепками, ширмами и т. д., имел два магазина в Париже: один на площади Биржы, № 7, а другой — в пассаже Панорамы, № 8.

… или чудесную драгоценность, плод фантазии Марле. — Вероятно, имеется в виду не Марле (Marie), а Марль (Marie). В Париже в сер. 30-х гг. XIX в. было три мастера-ювелира с такой фамилией. Магазин первого из них, Огюста (или Огюстена) Марля, помещался в северной части старого Парижа, на бульваре Сен-Дени, № 7. Заведение ювелира Марля и его сына, мастера по украшениям, золоту и серебру, находилось в центре Парижа, на улице Нёв-Пти-Шан, № 56.

… то поступало приглашение на охоту в Кувре… — Возможно, имеется в виду значительный по размерам лес Кудре (Coudray, а не Couvray, как в оригинале) в 11 км восточнее Парижа.

… то в "Парижском кафе" должен был состояться холостяцкий ужин… — "Парижское кафе" ("Кафе де Пари") — роскошный ресторан, размещавшийся в Париже на бульваре Итальянцев, № 24, с 1822 по 1856 гг.

… венцом же всего оказывался Жокей-клуб… — Жокей-клуб — см. примеч. к с. 191.

441… его секрет оставался для нас загадкой сфинкса. — Сфинкс — у древних египтян символическое изображение бога солнца: высеченное из цельной скалы чудовище с львиным телом и человеческой головой. Его менее крупные изображения устанавливались также перед храмами и у пирамид.

У египтян сфинксов заимствовали греки. Согласно греческой мифологии, Сфинкс — это чудовище с телом льва, птичьими крыльями, головой и грудью женщины; неподалеку от города Фивы оно подкарауливало прохожих и убивало всех, кто не мог разгадать его загадку: "Кто ходит сперва на четырех ногах, затем на двух, а потом на трех?" Лишь герой Эдип смог ответить: "Человек", и тогда Сфинкс бросился в пропасть.

Согласно позднейшим толкованиям этого мифа, перед тем как покончить с собой, Сфинкс загадочно улыбнулся, и это ознаменовало то, что он знает дальнейшую печальную судьбу Эдипа и загадка его имеет и другой, неразгаданный героем смысл. В эпоху романтизма в ликах египетских сфинксов путешественники и писатели усматривали загадочную улыбку Сфинкса, и сфинкс стал символом таинственной мудрости и всеведения, а улыбка его — их воплощением.

442… острый менингит, так называется болезнь… — Судя по описанию хода болезни героя романа, а также по его внезапному радикальному выздоровлению, он страдал не менингитом (см. примеч. к с. 265), а сильнейшей нервной депрессией.

443… Вы были в Гранво… — Сведений о Гранво (Grandvaux) найти не удалось.

444… Пушечная знать, которой суждено развеяться как дым. — Так названо здесь новое дворянство, которое создавал Наполеон, щедро раздавая титулы и богатства своим сподвижникам. Среди этой аристократии было много военных, выходцев из самых низких слоев общества. Однако эта "пушечная" знать, заслужившая свои титулы на поле боя в дыму пушек, отнюдь не исчезла в XIX в. Благодаря своему богатству, громкой славе и бракам с наследницами из старого дворянства и буржуазных семейств, она твердо вошла в круги аристократии не только Франции, но и других стран.

445… Революции подобны электрическим разрядам, они гальванизируют даже трупы! — Термин "гальванизировать" происходит от имени итальянского анатома и физиолога Луиджи Гальвани (1737–1798), открывшего эффект возникновения электрического тока в мертвых тканях при введении в них металлических стержней, а также наличия в живых тканях самостоятельного электричества. Под действием электрического разряда мышцы мертвого тела сокращаются.

448… умереть от истощения вроде того пастуха из "Астреи"… — "Ас-трея" — пасторальный роман французского писателя Оноре д’Юр-фе (1568–1625); вышел в трех частях в течение 1607–1618 гг. и остался незаконченным; после смерти автора его секретарь Баро довел до издания последние две части романа, и они вышли в свет в 1627 и 1628 гг. Под видом пастушков и пастушек в романе выведены молодые люди, имевшие реальных прототипов во французском обществе. Имя его главного героя — пастуха Селадона, возлюбленного Астреи, стало нарицательным для галантного кавалера, томящегося от любви. Его изысканные любовные переживания полны отчаяния из-за размолвок с возлюбленной и ее жестокости, он не раз порывается покончить с собой, но в конце концов все заканчивается примирением влюбленных;

449… Вам известна история Стратоники и юного Деметрия… — Стра-тоника (ум. ок. 254 г. до н. э.) — дочь македонского царя Деметрия, необыкновенная красавица, супруга сирийского царя Селевка I Никатора (ок. 358–280 до н. э.; царствовал приблизительно с 312 г. до н. э.); сын царя, Антиох (323–261 до н. э.), так страстно влюбился в свою мачеху, что заболел от этого. Узнав от своего придворного медика, знаменитого врача Эразистрата о причине болезни сына, Селевк отдал ему Стратонику в жены и сделал его правителем нескольких областей своего царства (в 281 г. до н. э. под именем Антиоха I Сотера он стал царем Сирии).

Так что у Дюма здесь явная ошибка: имеется в виду не юный Деметрий, а юный Антиох.

451 Тильбюри — см. примеч. к с. 406.

453… на маленьком квадратике надушенной веленевой бумаги… — Веле невая бумага — плотная глянцевитая бумага, похожая на пергамент.

456… госпожа Морис де Бертель согласилась принять у себя женщи ну… — См. примеч. к с. 129.

461… особый покрой одежды, сшитой у Юманна. — Юманн — владелец парижской мастерской готового платья и одежды для верховой езды.

462… будь то на Марсовом поле или в Шантийи… — Марсово поле — площадь для военных учений и парадов перед зданием Военной школы в Париже, построенным в сер. XVIII в.; находится на левом берегу Сены; получило свое название от древнеримского бога войны Марса; во время Революции служило для проведения массовых торжеств; в нач. XIX в. — место первых в Париже скачек; ныне — парк.

Шантийи — см. примеч. к с. 184.

472… Ларошфуко в своих повергающих в отчаяние "Максимах" сказал,

что в несчастье друга всегда есть что-то утешительное для нас. — Ларошфуко, Франсуа VI, герцог де (1613–1680) — знаменитый французский писатель-моралист, автор книги "Максимы и моральные размышления" ("Reflexions ou Sentences et Maximes morales"; 1665), которая представляет собой сборник изречений и афоризмов, выражающих глубокий скептицизм автора; активный участ-

ник Фронды, события и атмосферу которой он изобразил в своих мемуарах (1662).

Упомянутый здесь афоризм (в пер. Э.Линецкой: "В невзгодах наших лучших друзей мы всегда находим нечто даже приятное для себя") содержится в первом издании "Максим" под номером 99; в современных русских изданиях — под номером 583.

473… под перистилем Оперы или Итальянского театра… — Пери стиль — колоннада, окружающая площадь, двор, сад и т. п.

Опера — см. примеч. к с. 197.

Итальянский театр — см. примеч. к с. 327.

… у малой двери церкви Святого Рока. — Церковь святого Рока — расположена в центре старого Парижа, на углу улиц Сен-Рок и Сент-Оноре, недалеко от королевских дворцов; построена в XVII–XVIII вв.

477… второе издание страждущего больного у Андре Шенье. — Здесь имеется в виду небольшое стихотворение А.Шенье (см. примеч. к с. 178) "Больной юноша" ("Jeune Malade"), которое вошло в первый посмертный сборник его произведений, вышедший в свет в 1819 г. Сюжет стихотворения близок к коллизии романа "Фернанда", хотя у Шенье действие происходит в Древней Греции: страдающий от любви молодой человек, просит мать привести к нему любимую, говоря, что без нее он умрет. Девушка приходит, и влюбленные благополучно соединяются.

Однако цитированных в тексте строчек (фр. "Insenses que nous som-mes, // C’est toujours cet amour qui tourmente les hommes") в стихотворении "Больной юноша" нет; в других произведениях Шенье обнаружить их также не удалось.

478… было сшито из тончайшего индийского муслина… — Муслин — см. примеч. к с. 7.

… шляпа из итальянской соломки была творением рук мадемуазель Бодран… — Сведений о шляпнице с фамилией Бодран (Baudran), работавшей в Париже того времени, обнаружить не удалось.

… накидка… вышла… из мастерских мадемуазель Делатур… — Ателье портних сестер Делатур в 1835 г. помещалось в Париже на улице Ришелье, № 104.

483… речь шла о супружестве, по словам Бомарше самом шутовском из всех серьезных предметов… — Бомарше, Пьер Огюстен Карон де (1732–1799) — французский писатель, автор комедий, осмеивающих аристократию и утверждающих превосходство над ней людей из народа; занимался также коммерческими операциями, некоторое время был близок ко двору и выполнял тайные деликатные поручения Людовика XV и Людовика XVI.

487… молодых людей… с бульвара Итальянцев… — См. примеч. к с. 318.

… как некогда добивались чести быть представленными Нинон де Ланкло. — Имеется в виду Ланкло, Анна, де (1620–1705) — модная парижская куртизанка, известная под именем Нинон де Ланкло; происходила из дворянской семьи и отличалась не только красотой, но редким обаянием, образованностью и просвещенными взглядами. Ее возлюбленными были кардинал Ришелье, Ларошфуко и дру-

26-878 гие значительные люди того времени. Дом ее представлял в некотором роде интеллектуальный центр, где бывали прославленные писатели, философы и политические деятели. Нинон де Ланкло стала прототипом Клариссы — героини галантного романа Мадлен де Скюдери (см. примеч. к с. 508) "Клелия".

… самый настоящий королевский двор, своего рода особняк Рамбуйе, но без его ложного филологического пафоса и литературных страстей… — Имеется в виду литературный салон Катрин де Вивонн, маркизы де Рамбуйе (1588–1665), способствовавшей развитию французского языка и литературы.

Салон Рамбуйе в период своего расцвета (1624–1648) был одним из центров дворянской культуры во Франции и оппозиции политике кардинала Ришелье, играл роль законодателя светских нравов и литературных вкусов.

Особняк Рамбуйе, где функционировал салон, находился на одной из улиц, которые до XIX в. занимали пространство современной площади Карусели между дворцами Лувр и Тюильри; ныне не существует.

… в самом аристократическом салоне Сен-Жерменского предместья и в самой элегантной мастерской художника новых Афин… — Сен-Жерменское предместье — см. примеч. к с. 375.

Древнегреческий город-государство Афины был крупнейшим культурным и художественным центром всего античного мира. Новыми Афинами назван здесь Париж, который в XVIII–XX вв. также был ведущим центром мировой культуры.

489… их хорошо описывает наш друг Шарль де Буань… — Буань, Шарль, де (1810—?) — французский литератор, сотрудник газеты "Конституционалист", поддерживавшей Июльскую монархию; свои статьи посвящал парижской жизни, в том числе театральной; писал также о путешествиях.

… разделили Орлеанский приз… — Вероятно, имеется в виду приз в 5 000 франков, установленный на скачках в Шантийи в 1835 г. герцогом Орлеанским (см. примеч. к с. 436).

490… одно из тех неизбежных влечений, что служат опорой корпускулярной философии Томаса Брауна и порождают, по его мнению, великие страсти. — Корпускулы — в представлении естествоиспытателей с древнейших времен до XIX в. включительно простейшие элементарные неизменные частицы какой-либо формы материи.

В данном случае под корпускулярной философией понимаются, по-видимому, взгляды шотландского философа и психолога, профессора Эдинбургского университета Томаса Брауна (1778–1820), изложенные в его труде "Исследование об отношении между причиной и следствием" ("Inquiry into the Relation of Cause and Effect") и в курсе "Лекции по философии человеческого духа" ("Lectures on the Philosophy of the Human Mind"), широко известных в сер. XIX в.

492… она жила на улице Матюрен в доме № 19. — Улица Матюрен — см. примеч. к с. 183.

493… заставленных саксонскими статуэтками… — Имеются в виду изделия основанной в 1710 г. знаменитой фарфоровой мануфактуры в городе Майсен в Саксонии, в частности небольшие фигурки из раскрашенного фарфора.

… два больших шкафа Буля… — Буль — см. примеч. к с. 189.

… один из них украшали две полные цветов великолепные селадоновые вазы с трещинами глазури… — Селадоновый — т. е. выполненный из фарфора с бледной серовато-зеленоватой глазурью; название связано с именем Селадона, персонажа романа "Астрея" (см. примеч. к с. 448), т. к. в пьесах, написанных на основе этого произведения, влюбленный пастух обычно появляется в серо-зеленом одеянии.

… они принадлежали к эпохе, предшествующей Рафаэлю… — Под эпохой в истории итальянской живописи, предшествующей Рафаэлю (см. примеч. к с. 185), здесь подразумевается живопись XV в. — т. н. Раннего Возрождения. Этот период характеризуется укреплением реалистических тенденций, но вместе с тем некоторым возвратом к средневековой готической манере у ряда художественных школ и борьбой между этими направлениями.

… То были творения Беато Анджелико, Перуджино, Джованни Беллини… — Беато Анджелико — см. примеч. к с. 275.

Перуджино (т. е. "Перуджинец", настоящее имя — Пьетро ди Кри-стофоро Вануччи; ок. 1445–1523) — итальянский художник, представитель Раннего Возрождения.

Джованни Беллини (ок. 1430–1516) — представитель известной семьи итальянских художников; принадлежал к венецианской школе, один из крупнейших мастеров Раннего Возрождения; автор портретов и картин на религиозные темы; создал много образов Мадонны, воплотив в ней идеал материнства; к концу жизни обратился к светским сюжетам.

… среди них затерялись одно или два полотна Хольбейна… — Имеются в виду полотна отца и сына Хольбейнов (Гольбейнов), выдающихся живописцев эпохи Возрождения.

Хольбейн, Ганс Старший (1460/1470—1524) — немецкий художник, работал в Южной Германии и Эльзасе; автор картин на религиозные темы и карандашных портретов; постепенно в своем творчестве освобождался от готической условности и переходил к реализму; отличался острой наблюдательностью.

Хольбейн, Ганс Младший (1497/1498—1543) — знаменитый немецкий художник и график, реалист; работал в Голландии и Англии; известен главным образом своими правдивыми портретами; создавал также декоративные композиции и рисунки на аллегорические и бытовые темы.

494… дамаст и парча — из тех, что любили набрасывать на плечи своих дожей или герцогинь Паоло Веронезе и Ван Дейк… — Дож (ит. doge от лат. dux — "предводитель") — титул выборного главы республики в Венеции (с VII в.) и Генуе (с XIV в.) до кон. XVIII в.

Паоло Веронезе (т. е. "Веронец", настоящая фамилия — Кальяри; 1528–1586) — итальянский художник, представитель венецианской школы (город Верона принадлежал Венецианской республике) Позднего Возрождения, автор портретов, декоративных панно, торжественных парадных картин, фресок.

Ван Дейк, Антонис (1599–1641) — флама^ский художник, мастер портрета; работал также в Италии и Англии.

… взглянул на лежавшие на фортепьяно партитуры: "Фрейшюц" Вебера, "Моисей" Россини и "Цампа" Эроля. — "Фрейшюц" — см. примем. к с. 279.

Вебер — см. примем, к с. 260.

"Моисей" — четырехактная опера Россини (см. примем, к с. 320), впервые поставленная в 1827 г. на сцене Парижской оперы. "Цампа, или Мраморная невеста" — комическая опера Эроля, поставленная впервые в 1831 г.

Эроль (Герольд), Луи Жозеф Фердинан (1791–1833) — французский композитор; создал много опер, несколько балетов; писал также симфоническую и камерную музыку и произведения для фортепьяно (сын известного пианиста, он сам был хорошим пианистом); много работал в качестве хормейстера в оперных театрах Парижа; некоторые его оперы пользовались большим успехом (хотя далеко не все получили признание); был мастером комической оперы; широко использовал в своих операх мелодику французской народной песни и романса.

… Он открыл книги на столе: Боссюэ, Мольер, Корнель. — Боссюэ, Жак Бенинь (1627–1704) — французский писатель, епископ города Мо близ Парижа, знаменитый проповедник; прославился своими надгробными речами; был также автором книг на исторические и политические темы ("Рассуждения о всеобщей истории" — "Discours surl’histoire universelle", 1681; "Политика, извлеченная из Священного Писания" — "Politique tiree des propres paroles de l’Ecriture Sainte", 1709 и др.), в которых отстаивал идею божественного происхождения монархии и рассматривал историю как осуществление воли Провидения.

Мольер — см. примеч. к с. 208.

Корнель, Пьер (1606–1684) — выдающийся французский драматург, автор комедий и трагедий на современные и античные темы; член Французской академии. Из его пьес наиболее известны "Сид" (1636) и "Гораций" (1640), посвященные конфликту любви и долга; обе являются образцами трагедии классицизма.

496… И губы молодых людей, подобно устам Элоизы и Сен-Пре, слились в сладостном и долгом поцелуе… — Сен-Пре — персонаж романа в письмах Руссо (см. примеч. к с. 178) "Юлия, или Новая Элоиза. Письма двух любовников, живущих в маленьком городке у подножия Альп" (1761). Юлия, в которую он уже был влюблен, поцеловала его в роще, следуя правилам игры, придуманной ее кузиной Кларой. "… уста Юлии прикоснулись, прильнули к моим устам, ты прижалась ко мне в тесном объятии!.. Одно-единое твое лобзание помутило мой разум, и мне уже никогда не исцелиться" (часть I, письмо XIV).

497… казалось, он был сделан Овербеком… — Овербек, Фридрих (1789–1869) — немецкий художник-романтик, автор портретов и картин на библейские темы, подражавший итальянским художникам Раннего Возрождения. Овербек был главой общины немецких и австрийских художников, образовавшейся в 1808–1809 гг. в Вене и окончательно оформившейся в 1810 г. в Риме, — Союза святого

Луки. Члены Союза, прозванные по аналогии с первыми христианами "назарейцами", отрицали современную им живопись, "грубую" и "безнравственную", мечтали о возрождении средневекового искусства, ставили своей целью "подвижническое служение идеалам".

… была одним из тех шедевров выразительности, что оставили нам художники-идеалисты, чей дух почти полностью исчез с полотен с той поры, как Рафаэль перешел к третьей своей манере. — В творчестве Рафаэля различают три периода:

1500–1504 гг. — начальный период его работы, т. н. умбрийский, когда он тяготеет к Раннему Возрождению и работает в мастерской Перуджино, являвшегося главным представителем умбрийской школы и оказавшего на него большое влияние;

1504–1508 гг. — флорентийский период, когда он работает в городах Урбино, Флоренция, Болонья, изучает творчество Леонардо да Винчи, Фра Бартоломео;

1509–1520 гг. — римский период, когда папа Юлий II пригласил его расписывать залы Ватиканского дворца и когда в творчестве художника начинают преобладать черты монументальной живописи и вместе с тем на смену гуманистическим представлениям о красоте и гармонии мира приходят настроения разочарования и понимания сложной драмы окружающего мира.

… Иисус стоял посреди своих учеников, а у его ног плакала женщина. Была ли это женщина, уличенная в прелюбодеянии? — Имеется в виду евангельский рассказ о прощении Иисусом неверной жены, которую по закону Моисееву следовало побить камнями. Христос обратился к обвинителям: "Кто из вас без греха, первый брось на нее камень". А когда они устыдились и разошлись, он сказал женщине: "Я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши" (Иоанн, 8: 7, 11).

… Или кающаяся Магдалина? — Имеется в виду сюжет из Нового Завета: Иисус Христос простил и излечил грешницу Марию Магдалину от страшного недуга ("семи бесов"), наставив ее на путь веры и благочестия; Мария Магдалина стала преданнейшей последовательницей Иисуса Христа, одной из жен-мироносиц.

… принялась за выполнение этой трудной задачи, к какой сам Леонардо, великий и нежный Леонардо не решался подступиться три года. — Леонардо да Винчи (1452–1519) — итальянский живописец, скульптор, архитектор, ученый, инженер эпохи Высокого Возрождения; в своих творениях создал гармоничный образ человека, отвечающего гуманистическим идеалам того времени; начал свое обучение в 1467 г. в мастерской Верроккьо (настоящее имя — ди Микеле Чо-ни; 1435/1436—1488), известного итальянского скульптора и живописца; как это было тогда распространено, он принял участие в написании картины мастера "Крещение" и работал над отдельными ее фрагментами, но лишь три года спустя, в 1470 г., нарисовал голову ангела в этой картине.

502 Сирена — см. примеч. к с. 9.

… она запела арию Ромео "Ombra adorata"… — Имеется в виду ария "Ombra adorata, aspetta" (ит. "Тень обожаемая, подожди") из оперы "Ромео и Джульетта" (1796) итальянского оперного и церковного композитора Цингарелли, Николо Антонио (1752–1837).

… с такими верными, захватывающими интонациями, что Дюпре и Малибран могли бы позавидовать… — Дюпре, Жильбер Луи (1806–1896) — знаменитый французский тенор, известный не только своим голосом, но и редкостным трудолюбием, страстной преданностью профессии; на протяжении своей карьеры преодолел множество трудностей и, лишь добившись успеха в Италии, был по-настоящему признан на родине только в 30-х гг. XIX в., когда он стал первым тенором Парижской оперы; написал несколько второстепенных опер и другие музыкальные сочинения; был автором двух учебных пособий, посвященных искусству пения, и мемуаров ("Воспоминания певца", 1880).

Малибран, Мария Фелисита (1808–1836) — выдающаяся французская певица; происходила из замечательной музыкальной семьи: она была дочь очень известного испанского певца-тенора, композитора и вокального педагога Мануэля дель Пополо Висенте Гарсиа (1775–1832) и сестра другой выдающейся певицы — Мишель Полины Виардо-Гарсиа (1821–1910). Обе сестры учились пению у отца. Малибран обладала исключительно красивым голосом большого диапазона, особенно выразительным в низком регистре (пела партии контральто и меццо-сопрано); много гастролировала, пользовалась европейской известностью; особенно прославилась исполнением ролей в операх Беллини и Россини.

504… один из тех, что можно видеть в мастерских Баттона и Нат-тье… — Цветочный магазин Баттона находился в северной части старого Парижа, на улице Ришелье.

Наттье — речь идет о владельце большого цветочного магазина, помещавшегося в двух домах на улице Ришелье.

505… но экипажа Фернанды не было видно ни на Елисейских полях, ни в Булонском лесу. — Елисейские поля — см. примеч. к с. 185. Булонский лес — см. примеч. к с. 184.

… на самых интересных спектаклях в Опере и Опере-буфф… — Опера — см. примеч. к с. 197.

Опера-буфф — см. примеч. к с. 320.

508… одна писательница, что-то вроде Скюдери в миниатюре, выцвет ший "синий чулок". — Скюдери, Мадлен де (1607–1701) — французская писательница, наиболее известная представительница жанра галантной, салонной литературы; была очень популярна в среде французского дворянства в XVII в.; создала в 1630 г. в Париже свой литературно-философский салон, в котором собиралось избранное общество; свои псевдоисторические галантные романы публиковала от имени своего брата, поэта и драматурга Жоржа де Скюдери (1601–1667). Эти многотомные романы написаны в стиле вычурной манерности, которую весьма едко высмеял Мольер в своих пьесах "Смешные жеманницы" (1659) и "Ученые женщины" (1672). Тем не менее Скюдери оказала огромное влияние на развитие литературы XVII в. В ее романах правдиво переданы быт и нравы французского аристократического общества, а под вымышленными именами угадываются реальные исторические личности. Писательница — приятельница героини — безусловно, образ собирательный, но, возможно, для его создания Дюма использовал черты характера и образа жизни знаменитой романистки, представительницы демократического направления во французском романтизме Жорж Санд (Занд; настоящее имя — Аврора Дюдеван; 1804–1876). Санд родилась в обедневшей дворянской семье, в 27 лет ушла от мужа, усиленно занималась самообразованием, вращалась в кругах литературной богемы, активно участвовала в литературной полемике. Неодобрительное внимание современников вызывал ее свободный и экстравагантный образ жизни (она ходила в мужском костюме, курила и т. д.), а также ее многочисленные любовные связи. С начала своего творчества (1831) Санд выступала защитницей свободы и прав женщин, затем увлеклась идеями утопического социализма, изображала горестную жизнь бедняков, строила планы ее исправления.

"Синий чулок" — так во Франции в первой пол. XIX в. называли женщин, более интересовавшихся наукой и литературой, чем домашним хозяйством. Отсюда это выражение перешло в Россию, где оно приобрело иронический характер. Возникло же это выражение во второй пол. XVIII в. в Англии. Так именовали членов кружка лиц обоего пола, собиравшихся для бесед на научные и литературные темы. Первоначально прозвище "синий чулок" получил ученый Б.Стеллинфлит (1702–1771), который носил чулки этого цвета и был душой упомянутых собраний. Затем весь кружок стали называть "обществом синего чулка", а его членов — "синие чулки".

… Скомпрометированная в глазах света, на который сильное влияние оказывал маркиз де… — Если верна наша догадка о том, что прообразом дамы-литератора послужила Жорж Санд, то здесь имеется в виду французский писатель, поэт-романтик и драматург Альфред де Мюссе (1810–1857), член Французской академии (1852). В 1833 г. юный Мюссе сблизился с Санд, к которой питал идеальную, возвышенную любовь. Оскорбленный разрывом, происшедшим по инициативе писательницы, он отомстил ей, написав грубо натуралистическую эротическую повесть "Гамиани, или Две ночи злого сладострастия" ("Gamiani ou Deux nuits d’exces"; 1833), в которой вывел бывшую возлюбленную в виде извращенной развратницы. Эту повесть он написал также для того, чтобы доказать, что даже непристойное по содержанию литературное произведение может быть высокохудожественным.

509… оно нестерпимо благоухало мускусом… — Мускус — пахучий про дукт выделения желез некоторых животных; содержится также в корнях ряда растений; широко употребляется в парфюмерной промышленности.

Улица Прованс — аристократическая улица в северной части Парижа вне пределов кольца Бульваров; проложена в сер. XVIII в.; название получила, по-видимому, по исторической провинции на юге Франции.

512… променяли аромат амбры на запах сигары. — Амбра — воскоподобное. вещество, образующееся в пищевом тракте кашалота; употребляется в парфюмерии для придания стойкости запаху духов.

513… ему лучше отужинать с академиками… я собираюсь сделать бедного господина дЮльне одним из бессмертных… — Членов Французской академии (см. примеч. к с. 181) называют "бессмертными", т. к. на место умершего академик^ немедленно избирают нового.

… по великолепному букету из лавки г-жи Баржон. — Цветочный магазин г-жи Баржон находился в левобережной части Парижа, на улице Бельшасс, неподалеку от Сен-Жерменского предместья.

519… директора театров наравне с российским императором и турецким султаном единственные оставшиеся в Европе абсолютные монархи… — Императором Всероссийским во время действия романа был Николай I (см. примеч. к с. 380).

Турецким султаном в это время был Махмуд II (1785–1839; правил с 1808 г.), который провел ряд реформ и подавлял национально-освободительное движение в покоренных им областях.

Заметим, что в 1835 г. абсолютными монархами в Европе были также император Австрийский, короли Испании, Неаполя, фактически — Пруссии, а также некоторых других итальянских и немецких государств.

522… То же самое ответила бы Лспасия Алкивиаду или Сократу. — Ас-

пасия (475/465 — после 429) — возлюбленная Перикла (см. примеч. к с. 609), мать его сына; была родом из Милета, с которым у Афин не было эпигамии — договора о признании законными брачных союзов между гражданами разных государств, поэтому союз Перикла и Аспасии считался простым сожительством. Насколько можно судить, Аспасия была высокообразованной и обаятельной женщиной; слухи о том, что она занималась ремеслом гетеры, распространяли политические противники Перикла.

Алкивиад (ок. 450–404 до н. э.) — афинский политический деятель, полководец; во время борьбы Афин со Спартой переходил на сторону противника и обратно; известен как ученик Сократа (см. примеч. к с. 223); славился своим экстравагантным поведением, рассчитанным на то, что сегодня назвали бы политической рекламой. Алкивиад был родственник Перикла и воспитывался в его доме после того как потерял отца, погибшего в 447 г. до н. э.

524… поддавалась очарованию голоса Дюпре или Рубини… — Дюпре —

см. примеч. к с. 502.

Рубини, Джованни Батиста (1794/1795—1854) — знаменитый итальянский тенор; начал свою карьеру в Италии, пел в театрах Неаполя, Палермо, Рима (1816–1824); в 1825 г. выступил с огромным успехом на сцене Итальянской оперы в Париже; затем, гастролируя, выступал на сценах Вены, Петербурга, Лондона, Парижа, совершал турне по Голландии и Германии. Его называли "король теноров", он был одним из лучших исполнителей героических партий в операх В.Беллини, Г.Доницетти (которые писали специально для него) и Д.Россини. Рубини сам написал несколько песен и дуэтов.

… улыбалась, наслаждаясь восхитительной игрой мадемуазель Марс в старинной комедии, или плакала вместе с ней, исполняющей роль в современной драме… — Мадемуазель Марс — см. примеч. к с. 13.

… действительность, нависшая над ее головой, словно дамоклов меч… — Дамоклов меч — в переносном смысле близкая и грозная опасность, нависшая над видимым благополучием. По преданию, Дамокл, любимец сиракузского тирана Дионисия I Старшего (ок.

432–367 до н. э.; правил с 406 г. до н. э.), завидовал богатству, власти и счастью своего повелителя. Чтобы показать непрочность своего положения, Дионисий посадил Дамокла на пиру в качестве правителя на свое место, но при этом велел повесить над его головой на конском волосе меч. Увидев меч, Дамокл понял призрачность счастья и благополучия тирана.

… скатывалась в бездну, подобно камню Сизифа. — См. примеч. к с. 132.

526 …в Комеди Франсез по-прежнему аплодировала Селимене и Гортен зии… — Комеди Франсез — см. примеч. к с. 8.

Селимена — героиня пьесы Мольера (см. примеч. к с. 208) "Мизантроп" ("Le Misanthrope"; 1666), образца его "высокой комедии"; умная и обаятельная молодая женщина, она осуждает нравы и обычаи высшего общества, но в конце концов вынуждена подчиниться им. Имя Селимены в литературе стало нарицательным.

Гортензия — возможно, это героиня пьесы "Завещание" (Le Legs, 1736) французского писателя и драматурга Пьера Карле де Шамб-лена де Мариво (1688–1763), члена Французской академии (1743).

528… не могу претендовать на роль Филинта. — Филинт — персонаж

"Мизантропа", человек, приспосабливающийся к условиям жизни общества, которое осуждает его друг, главный герой пьесы Альцест.

… Селимена со временем обязательно становится Арсиноей. — Арси-ноя — персонаж "Мизантропа", противостоящий характеру Селимены, образ откровенной лицемерки.

541… ложа в Опере все равно что для какого-нибудь депутата орден

Почетного легиона. — См. примеч. к с. 192.

546… дворянские титулы подтверждались не иначе как в родословных дЮзье или Шерена. — Озье, Пьер, сеньор де Ла Гард д* (1592–1660) — французский генеалогист, автор 150-томной "Генеалогии важнейших родов Франции" ("Genealogie des principales families de France").

Шерен, Луи Никола Анри (1762–1799) — французский ученый, генеалогист, судебный деятель и военный; при монархии был советником Высшего податного суда и входил в комиссию по исполнению решений, касающихся дворянства; в 1788 г. выпустил сборник законодательных актов французских королей о дворянстве; был сторонником Революции и участвовал в войнах Республики; погиб в ходе военной кампании в Швейцарии.

548… его предки принимали участие в крестовых походах. — Крестовые походы — военно-колонизационные экспедиции западноевропейских феодалов на Ближний Восток в XI–XIII вв.; вдохновлялись и направлялись католической церковью, выдвинувшей в качестве предлога для них отвоевание от мусульман Гроба Господня в Иерусалиме. Историческая наука насчитывает восемь крестовых походов (1096–1099, 1147–1149, 1189–1192, 1202–1204, 1217–1221, 1228–1229, 1248–1254, 1270), а считая крестовый поход детей в 1212 г., даже девять.

… Это самый настоящий скандал: один из Монфоров женится на дочери танцовщицы… — Монфор (точнее: де Монфор л’Амори) —

французский графский род, представители которого играли большую роль в жизни Франции и Англии в XII–XIII вв. Здесь это имя употреблено, скорее всего, для обозначения родовитого дворянства. f

… позор для всего предместья! — То есть для Сен-Жерменского предместья (см. примем, к с. 375).

551… жена какого-нибудь гомеопата? — Гомеопатия (от гр. homoios — "подобный" и pathos — "болезнь") — метод лекарственного "лечения подобного подобным"; заключается в применении в минимальных дозах тех веществ, которые в большом количестве вызывают в организме человека симптомы, подобные проявлениям данной болезни. Основные принципы гомеопатии сформулировал в кон. XVIII — нач. XIX в. немецкий врач Ганеман, Христиан Фридрих Самюэль (1755–1843), автор книги "Учение о гомеопатии и лечение хронических болезней" (1822). В 1830 г. для пропаганды своего учения он переселился во Францию, и его методы стали там постепенно признаваться.

… всегда так хотелось вступить в контакт с какой-нибудь сомнамбулой. — Сомнамбула (от лат. somnus — "сон" и ambulare — "идти") — человек, склонный к сомнамбулизму (лунатизму), когда во сне он разговаривает и автоматически совершает привычные действия.

Здесь же, скорее всего, речь идет о медиуме — пассивном участнике магнетического или спиритического сеанса, который, находясь в бессознательном состоянии, воспринимает магнетические или потусторонние влияния и передает их участникам сеанса.

… хорошо знавший прославленного господина де Пюисегюра, немного разбирался в магнетическом внушении… — Пюисегюр, Арман Мари Жак де Шастене, маркиз де (1751–1825) — французский генерал и писатель; последователь австрийского врача Ф.А. Месмера (1733–1815); в 1784 г. открыл состояние сомнамбулизма и использовал его для лечебных целей.

… это знаменитая мадемуазель Пижер, что вышлд замуж… — Сведений об этом персонаже (Pigeaire) найти не удалось.

552… по материнской линии он из д’Аркуров. — Д’Аркуры — знатный аристократический род во Франции (в провинции Нормандия), известен с X в.; его представители играли видную роль во французской истории до кон. XIX в.

… с одной из самых близких моих подруг по Сен-Дени. — Имеется в виду женский пансион (закрытое учебное заведение), основанный в небольшом городке Сен-Дени под Парижем в 1809 г.; там учились, в основном за счет средств ордена Почетного легиона, дочери и близкие родственницы награжденных этим знаком отличия.

553… во время кампании тысяча восемьсот двадцать третьего года он погиб на поле брани под Кадисом прямо на глазах его высочества герцога Ангулемского… — Кадис — старинный испанский город и порт в Андалусии, основанный финикийцами ок. 1100 г. до н. э. на юге Испании на побережье Атлантического океана (финикийский Га-дир); с IX в. до н. э. был в составе Карфагенской державы; в 206 г.

до н. э. захвачен римлянами (римское название — Гадес); до 1262 г. принадлежал арабам. В дальнейшем его история сливается с историей Испании.

Летом 1823 г. во время французской интервенции против начавшейся в 1820 г. в Испании революции в Кадисе нашли убежище кортесы (парламент) и правительство страны. Вскоре город был осажден французами и в 1824 г. капитулировал.

Герцог Ангулемский — Луи Антуан де Бурбон (1775–1844), старший сын графа д’Артуа (будущего короля Карла X) и Марии Терезы Савойской; эмигрировал вместе с отцом в 1789 г., в 1799 г. женился на своей двоюродной сестре Марии Терезе Шарлотте, дочери Людовика XVI; после Реставрации придерживался более умеренных взглядов, чем его отец, и по политической позиции был ближе к дяде — Людовику XVIII; в 1823 г. возглавил французские войска, осуществлявшие интервенцию против революционной Испании; отказался от престола после отречения Карла X в начале августа 1830 г. и жил в изгнании (в Англии и Австрии).

… готова повторять вслед за македонским царем: "Если бы я не звался Александром, то хотел бы зваться…" — Согласно древнегреческому писателю и историку Плутарху (ок. 45 — ок. 125), автору "Сравнительных жизнеописаний" знаменитых греков и римлян, эти слова великий полководец и завоеватель Александр Македонский (356–323 до н. э.; царь Македонии с 336 г. до н. э.) произнес после встречи с философом-моралистом Диогеном Синопским (ок. 400 — ок. 325 до н. э.), отличавшимся крайним аскетизмом (он жил, к примеру, в бочке). На вопрос Александра, что бы он мог сделать для Диогена, тот лишь попросил царя отойти в сторону и не загораживать ему солнце. Царь исполнил просьбу и, уходя, заметил: "Если бы я не был Александром, я хотел бы быть Диогеном" ("Александр", 14).

559… Ты в самом деле не отстаешь от госпожи Лебрён? — Элизабет Виже-Лебрён (1755–1842) — французская художница, автор идеализированных светских портретов; была приближена к королеве Марии Антуанетте, эмигрировала в 1789 г. и вернулась во Францию только в 1802 г.; одно из самых известных ее полотен — "Мария Антуанетта и ее дети" (1787), ныне находящееся в музее Версальского дворца.

560… Это школа христианских художников… школа Джотто, Джован-ни да Фьезоле, Беноццо Гоццоли и Перуджино. — Джотто ди Бондоне (1266/1267—1337) — итальянский художник; некоторые исследователи ведут итальянское Возрождение в живописи именно с его творчества, другие считают его лишь предтечей Ренессанса. Джованни да Фьезоле — монашеское имя художника, прозванного Беато Анджелико (см. примеч. к с. 275).

Беноццо, Гоццоли (настоящая фамилия — де Лезе; 1420–1497) — итальянский художник флорентийской школы, автор картин на религиозные темы, которые он использовал для создания красочных и многолюдных, зачастую портретных светских композиций. Его работы дают большой материал для изучения быта и нравов Флоренции XV в.

Перуджино — см. примеч. к с. 493.

… В книге Бытия говорится, что до появления людей на земле жили ангелы… — Книга Бытия — начальная книга Ветхого Завета. О сотворении человека говорится в ее первой главе; ангелы же, "сыны Божии", упоминаются^ шестой главе.

… доставляли ли вам когда-нибудь большее наслаждение госпожа Ма-либран или госпожа Паста. — Малибран — см. примеч. к с. 502. Паста, Джудита (настоящая фамилия — Негри; 1798–1865) — знаменитая итальянская оперная певица, обладавшая драматическим сопрано огромного диапазона; славилась также силой и выразительностью пения; специально для нее Беллини написал главные партии в операх "Норма" и "Сомнамбула"; гастролировала во многих европейских странах (в том числе и в России), много выступала и в Париже.

561… восхищаюсь Россини и Мейербером; люблю Вебера и Беллини — вот и вся моя система взглядов. — Россини — см. примеч. к с. 320. Мейербер, Джакомо (настоящее имя — Якоб Либман Бер; 1791–1864) — французский композитор и дирижер; его оперы — "Пророк", "Африканка" и особенно "Гугеноты" — блестящие остродраматические спектакли с яркими характерами героев, виртуозными вокальными партиями, грандиозными хоровыми сценами и великолепной оркестровкой.

Вебер — см. примеч. к с. 260.

Беллини, Винченцо (1801–1835) — прославленный итальянский композитор, один из выдающихся мелодистов, автор известных романтических опер — "Норма", "Пуритане" и др.

562… связанная с неким Калиостро… — Калиостро, Алессандро, граф (он же Джузеппе Бальзамо и граф де Феникс; 1743–1795) — один из лидеров европейского масонства, авантюрист и чародей-шарлатан, герой романов тетралогии Дюма "Записки врача": "Джузеппе Бальзамо", "Ожерелье королевы", "Анж Питу" и "Графиня де Шар-ни". Дюма сильно идеализирует Калиостро, делая его борцом за всеобщее равенство и тайным организатором Французской революции.

… сообщница некого графа де Сен-Жермена. — Граф де Сен-Жермен — см. примеч. к с. 178.

… возьму с собой книги только этих пяти великих поэтов… Моисея, Гомера, святого Августина, Данте и Шекспира. — Моисей — согласно Ветхому Завету, первый пророк бога Яхве, основатель его религии, законодатель, религиозный наставник и политический вождь древних евреев. Гневаясь из-за страданий своего народа, угнетенного в Египте, он добился его освобождения и повел в Палестину (т. н. Исход). Ведомый Моисеем народ сорок лет скитался по пустыне Синайского полуострова, где на горе Синай Моисей получил непосредственно от Господа заповеди иудейской религии; умер он до вступления в Ханаан, лишь с вершины горы увидев землю обетованную. По мнению современных ученых, указанные в Библии события могли происходить в 1305–1230 гг. до н. э. (по другим данным — в XIV в. до н. э.). Моисею приписывается авторство первых пяти книг Библии (Бытие, Исход, Левит, Числа, Второзаконие). Гомер — см. примеч. к с. 206.

Августин Аврелий (354–430) — христианский теолог и церковный деятель, основатель нищенствующего ордена монахов-августин-цев, автор многих религиозных сочинений; один из известнейших отцов католической церкви; был причислен к лику святых. Среди его книг обычно выделяют многотомный трактат "О граде Божьем" и автобиографическое сочинение "Исповедь".

Данте — см. примеч. к с. 266.

Шекспир — см. примеч. к с. 186.

… Нам, женщинам, следовало бы окружить Шекспира культом; самые прекрасные образы нашего пола созданы именно им. Джульетта, Корделия, Офелия, Миранда, Дездемона — все это ангелы… — Джульетта — см. примеч. к с. 127.

Корделия, Офелия, Миранда — см. примеч. к с. 186.

Дездемона — героиня трагедии "Отелло", жена заглавного героя, погибшая от необоснованной ревности мужа.

566… умела восстанавливать всю историю целиком, наподобие Кювье… —

Кювье — см. примеч. к с. 192.

573… у кого не будет нити Ариадны, неизбежно заблудится там. — В

древнегреческой мифологии Ариадна, дочь царя Крита Миноса, полюбившая героя Тесея, помогла ему выбраться из дворца-лаби-ринта, куда он был брошен на съедение чудовищу Минотавру: она дала ему клубок ниток (откуда произошло выражение "нить Ариадны", т. е. путеводная нить), разматывая который, он нашел выход из лабиринта и бежал с Крита, взяв с собой Ариадну.

583 …в глуши той Бретани, где обычаям прошлого следуют неукоснительно… — Бретань — см. примеч. к с. 64.

Кюре — см. примеч. к с. 308.

584… Бретань была замирена… — Речь идет о прекращении т. н. Вандейских войн — крестьянского восстания против Революции и Республики в ряде провинций Западной Франции в 1793–1796 гг., с центром в департаменте Вандея в Бретани, по имени которого оно получило свое название. Отдельные вспышки недовольства населения, происходившие с 1791 г., в марте 1793 г. переросли в настоящую войну. Восстание, причинами которого явились объявленный Конвентом массовый набор в армию, усиление эксплуатации деревни со стороны городской буржуазии и преследования церкви, было использовано контрреволюционным дворянством и духовенством в своих целях. Восставшие получали помощь из-за границы от эмигрантов и Англии. Правительственные войска в начале этой войны потерпели ряд серьезных поражений. Сопровождавшееся чрезвычайными жестокостями с обеих сторон, восстание было подавлено летом 1796 г. Однако отдельные мятежи в Вандее повторялись в 1799, 1813 и 1815 гг.

… он взялся за оружие, чтобы служить Франции… — То есть вступил в наполеоновскую армию.

… принцы династии Бурбонов возродили в 1814 году надежду древних родов… — Бурбоны — см. примеч. к с. 63.

Реставрация 1814 г. возбудила у ее сторонников так и не сбывшиеся надежды на полное восстановление старого порядка.

… снова получив вместе со старинными гербами свой титул маркиза… — Французская революция декретом Учредительного собрания от 19 июня 1790 г. отменила наследственное дворянство и дворянские титулы. Однако дворяне продолжали титуловать себя по-старому, а Империя, создавая новое дворянство и принимая аристократов на службу, ф гически признавала их титулы.

…не заставили его забь ъ обещание, данное им перед началом кампании 1814 года. — Кампания 1814 года — военные действия армии Наполеона на территории Франции зимой-весной 1814 г. против войск шестой антифранцузской коалиции (Австрия, Англия, Пруссия, Россия, Швеция, мелкие германские государства). Война кончилась поражением французских войск, сдачей Парижа и отречением императора. Однако, несмотря на это, некоторые историки считают эту кампанию одной из самых блестящих войн Наполеона, потерпевшего неудачу лишь в результате огромного превосходства сил противника.

… сердце феодала преисполнилось гордости от наград, дарованных ему поэтичным национальным узурпатором. — Французские роялисты и иностранные противники Наполеона называли его узурпатором, т. к. он занял престол, законными владельцами которого были Бурбоны.

… супруга дофина взяла ее к себе в свиту… — Супруга дофина — принцесса Мария Тереза Шарлотта Французская (1778–1851), более известная в истории как герцогиня Ангулемская; старшая дочь Людовика XVI и Марии Антуанетты; с 1792 г. находилась вместе с родителями в заключении; в 1795 г. была обменена на попавших в австрийский плен французских политических деятелей; в 1799 г. вышла замуж за своего двоюродного брата — герцога Ангулемско-го, сына графа д’Артуа; была активной деятельницей роялистского движения; после Июльской революции жила в эмиграции; автор мемуаров о годах Революции.

Дофин — см. примеч. к с. 32.

…по всей Франции разнеслась весть о высадке Наполеона в заливе Жуан. — Имеется в виду возвращение Наполеона I во Францию после бегства с Эльбы: 1 марта 1815 г. он высадился в заливе Жуан на юго-западе средиземноморского побережья департамента Приморские Альпы, восточнее города Антиб, и при поддержке широких слоев населения, недовольных реставрацией Бурбонов, через города Грасс, Гренобль и Лион (причем посланные против него войска переходили на его сторону) 20 марта в 9 часов вечера вступил в Париж, после чего наступило второе правление императора, т. н. "Сто дней" (20 марта — 22 июня 1815 г.); против него выступила седьмая антифранцузская коалиция европейских держав, в битве при Ватерлоо (18 июня 1815 г.) Наполеон потерпел поражение от английских, нидерландских и прусских войск и 22 июня 1815 г. вторично отрекся от престола.

… Три месяца спустя мой отец вернулся во Францию… — Людовик XVIII и его придворные покинули дворец Тюильри 19 марта 1815 г. Во Францию король вернулся через три с половиной месяца, 28 июня 1815 г.

585… воин стал придворным, сыграв свою роль в истории Реставра ции… — Реставрация — период правления монархии Бурбонов, восстановленной с помощью иностранных армий после падения (двукратного) империи Наполеона I в 1814–1815 гг. (Первая реставрация) и в 1815–1830 гг. (Вторая реставрация). Политика режима Реставрации, стремившегося ликвидировать результаты Великой французской революции, вызывала сильное недовольство в стране. В 1830 г. этот режим был свергнут в результате новой революции — Июльской.

… была монахиней, которую революция изгнала из монастыря… — Во время Французской революции имели место попытки дехристианизации и гонения на церковь. Многие церкви и монастыри были закрыты, их здания использовались для других целей, а монастырские земли конфисковывались.

587… где некогда сеньору было дозволено вершить высокий и низкий суд… — Речь идет о процессуальных нормах феодального права. Право вершить высокий суд означало подсудность феодальному сеньору лиц всех сословий по любым гражданским делам и уголовным преступлениям, совершенным в его владениях, и право выносить по ним любые решения вплоть до смертного приговора (требовавшего, правда, утверждения королевским судьей). Правом высокого суда первоначально обладали графы (которые на стадии формирования феодальных отношений были правителями областей), а затем и крупные феодалы низших рангов.

Право низкого суда позволяло выносить решения по гражданским и уголовным делам, наказание по которым предусматривалось в виде определенного денежного штрафа.

… испрашивая у единственного подлинного господина благочестивыми воскресными молитвами насущный хлеб и прощение обид. — Намек на слова одной из основных христианских молитв, т. н. молитвы Господней, называемой католиками по первым ее словам "Pater noster" (в православной традиции — "Отче наш"). По евангельским преданиям, текст молитвы был составлен самим Иисусом, который затем научил ему апостолов. Церковные постановления и труды отцов церкви предписывают включать "Отче наш" во все службы. Все христиане обязаны знать молитву наизусть и повторять ее, по меньшей мере, трижды в день в установленное время, а также при начале какого-нибудь действия.

Здесь имеются в виду слова: "… хлеб наш насущный дай нам на сей день; и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим" (Матфей, 6: 11–12).

… В Париже, в семиэтажном доме на улице Тэбу… — Улица Тэбу — см. примеч. к с. 7.

588… наследный сын Франции отправлялся в Испанию защищать политическую систему, согласно которой он сам должен был править. — После изгнания наполеоновских войск из Испании в 1814 г. к власти там снова пришла династия Бурбонов и в стране была установлена абсолютная монархия. Революция 1820–1823 гг. восстановила отмененную либеральную конституцию 1812 г., провозгласив тем самым конституционную монархию. После подавления революции в результате французской интервенции абсолютная монархия в Испании была восстановлена.

Франция же после восстановления Бурбонов была формально конституционной монархией, однако крайние роялисты стремились вернуть страну к дореволюционному абсолютизму.

589… получила от него два письма, одно — из Байонны, другое — из Мадрида… — Байонна — город в департаменте Атлантические Пиренеи на юго-западе Франции, близ испанской границы, у слияния рек Адур и Нив, около Бискайского залива.

590… пансиона, где воспитывались дочери тех, кто заслужил орден Почетного легиона… — Имеется в виду учебное заведение в Сен-Дени (см. примеч. к с. 552).

591… организаторский гений Наполеона проявляется в Сен-Дени, как и повсюду, порядком во имя порядка. — Деятельность Наполеона в области внутренней политики, известная обычно гораздо меньше, чем его войны и победы, тем не менее была чрезвычайно обширна и разнообразна. Император завершил начатое им в период Консульства дело юридического и административного оформления результатов Великой французской революции, становления нового строя и развития капиталистического общества. При Империи было разработано новое уголовное, торговое и гражданское законодательства, создана новая система народного образования и руководства религиозными культами. Во внутреннем управлении были уничтожены местные сепаратные власти и создано гражданское единство нации, образован централизованный государственный аппарат. Политическая власть, созданная Наполеоном, представляла собой, несмотря на конституционные и даже некоторые республиканские формы, самодержавную монархию. Вся эта работа носила прогрессивный характер и в целом продолжала преобразования времен Революции, хотя в некоторых случаях и имел место возврат к формам старого порядка.

… Салический закон, не давая нам доступа к трону… — Салический закон в собственном смысле слова — это т. н. "Салическая правда": свод обычного права германского племени салических франков; был впервые записан в нач. VI в. при короле Хлодвиге (правил в 481–511 гг.).

Салические франки, или салии (от названия реки Сала, соврем. Эйсел) — германское племя, жившее в кон. I тыс. до н. э. — нач. I тыс. н. э. на территории соврем. Голландии; передвинувшись затем на юг, оно в кон. V в. покорило часть территории римской провинции Галлии и основало Франкское государство, которое было историческим предшественником Франции.

Салический закон в узком смысле слова, о чем здесь и идет речь, — это одна из статей главы LIX "Салической правды", запрещающая женщинам наследовать земельные владения. В средние века и в новое время этот закон неоднократно служил для устранения женщин от престолонаследия. Во Франции такая норма права была применена в 1328 г., когда пресеклась мужская линия династии Капетингов. Опираясь на салический закон и основываясь на феодальном представлении о государстве и его территории как о собственности монарха, Филипп Валуа (1294–1350), двоюродный брат последнего Капетинга — Карла IV (1294–1328; правил с 1322 г.), добился своего утверждения королем Франции (под именем Филиппа VI) в ущерб притязаниям наследников по женской линии.

592… Трехдневный гром пушек проник за монастырские стены… — Речь идет об Июльской революции 1830 года в Париже, окончательно устранившей монархию Бурбонов и открывшей дорогу монархии Орлеанов. Революция сопровождалась уличными боями в столице 27–29 июля.

593… он готов был пожертвовать собой ради Бурбонов, сражаясь в рядах королевской гвардии или швейцарцев… — Королевская гвардия во Франции, упраздненная во время Великой революции, при Реставрации была восстановлена; окончательно она была уничтожена после Июльской революции.

Гвардейское подразделение наемников-швейцарцев, почти целиком погибшее во время народного восстания 10 августа 1792 г. в Париже, после 1814 г. также было восстановлено.

… оставаясь во Франции, он принесет Карлу Xгораздо больше пользы, чем последовав вместе с ним за границу. — Карл X — см. примеч. к с. 23.

… он приехал однажды из Лнгена в Париж… — Анген — см. примеч. к с. 224.

598… Светские распутники времен Регентства внушали ему ужас… —

Регентство — эпоха управления Францией в 1715–1723 гг. (во время малолетства Людовика XV) старшим принцем королевского дома герцогом Филиппом Орлеанским (1674–1723). Эти годы ознаменовались некоторым оживлением экономической и общественной жизни, но одновременно крайней распущенностью высшего общества.

… он метал громы и молнии против испорченности кардинала Дюбуа… — Дюбуа, Гийом (1656–1723) — французский государственный деятель и дипломат, кардинал, министр во время Регентства, ловкий царедворец и неразборчивый в средствах политик; был воспитателем герцога Филиппа Орлеанского и соучастником его оргий и похождений.

… улыбаясь при этом воспоминаниям об Оленьем парке. — Олений парк — квартал города Версаля, примыкавший к королевскому дворцу; на одной из улиц этого квартала помещался тайный гарем Людовика XV; король посещал этот дом инкогнито под видом польского графа.

…он восторгался Версалем и возмущался Пале-Роялем. — Версаль — см. примеч. к с. 436.

Пале-Рояль ("Королевский дворец") — резиденция кардинала Ришелье, построенная в 1624–1629 гг. и завещанная им королю Людовику XIII; во второй пол. XVII в. дворец был пожалован Людовиком XIV его младшему брату герцогу Филиппу Орлеанскому (1640–1701) и с тех пор оставался во владении этой семьи; при Реставрации там жил герцог Луи Филипп Орлеанский, который был в натянутых отношениях со двором короля и заигрывал с либеральной оппозицией; дворец, сохранившийся до сих пор, расположен напротив Лувра, на современной площади Пале-Рояль.

599… Своими манерами и ядрком он напоминал маршала де Ришелье. —

Маршал де Ришелье — см. примеч. к с. 231.

… те, что поразили его в детские годы в мюскаденах из золотой молодежи при Директории. — После переворота 9 термидора (27 июля 1794 г.), завершившего, по мнению многих историков, Французскую революцию, а особенно в годы правления Директории общественная жизнь Франции резко изменилась. Республиканская простота сменилась вызывающей роскошью новой буржуазии и остатков дворянства. Одним из проявлений этих изменений были группы аристократической и буржуазной молодежи, которые отличались кричащей одеждой и экстравагантным поведением и осуществляли террор против сторонников Революции. Часть их, группировавшаяся вокруг одного из вождей термидорианцев Л.М.С.Фре-рона (1754–1802), получила название "золотая молодежь". Прозвище это возникло сначала в кругах якобинцев, но, как такое часто бывает, было принято самой этой молодежью, привилось и в дальнейшем вошло в исторические и литературные труды. После Революции термин "золотая молодежь" был забыт, но возродился в 20-х гг. XIX в. в работах историков Революции. Впоследствии так называли молодых людей из высших слоев общества, прожигателей жизни.

Мюскаден (от фр. muse — "мускус", букв, "душащийся мускусом") — одно из прозвищей щёголей-роялистов эпохи термидорианской реакции.

… с таким разнообразием и элегантностью словесных оборотов, что можно было бы сравнить с госпожой де Севинье. — Мари де Рабю-тен-Шанталь, маркиза де Севинье (1626–1696) — французская писательница, мастер эпистолярного жанра. Большая часть ее писем адресована дочери, госпоже де Гриньян, супруге губернатора Прованса. Она писала о жизни Парижа и Версаля, о политических и культурных событиях, о своих чувствах и т. д.; была превосходным стилистом. Письма госпожи де Севинье являются весьма ценным историческим источником.

601… не ходит в клуб, за вистом рассеян… — Вист — см. примеч. к с.

363.

609… гром пушек в июле, возвестивший падение трона, сменился вскоре звоном колокола, оповещавшего о холере… — Эпидемия холеры началась в Париже 26 марта 1832 г. и сразу приняла серьезный характер: только за первые три месяца умерло около 20 000 человек. Столица была поражена ужасом, который некоторое время даже приостановил политическую жизнь в стране. Эпидемия холеры во Франции была частью огромной пандемии 1826–1837 гг., проникшей в 1831 г. в Россию и Центральную Европу.

… называя себя Аспасией или Нинон, уверяя, что являюсь звездой века Перикла и Людовика Четырнадцатого… — Аспасия — см. примеч. к с. 522.

Нинон — см. примеч. к с. 487.

Перикл (ок. 490–429 до н. э.) — афинский государственный деятель и фактический правитель Афин в 444–429 г. до н. э. (кроме 430 г. до н. э.), вождь демократической группировки; т. н. "век Перикла" считается эпохой наивысшего культурного расцвета и политического могущества Афин.

Людовик XIV — см. примеч. к с. 7.

615… встретятся в пять часов пополудни возле большого бассейна в Тю-ильри… — См. примеч. к с. 28.

… Встреча должна была состояться у пруда в Отёе… — Отёй — западный пригород Парижа в XVIII — нач. XIX в.; находился между собственно городом и Булонским лесом; место богатых особняков; ныне включен в городскую черту.

616… через час за Рейнлагом… — Рейнлаг — в нач. XIX в. загородный парк с помещением для балов, концертов, театральных представлений и т. д. у западных окраин Парижа между городом и Булонским лесом; бывшее королевское владение; основан в 1772 г. по образцу парка с павильоном для публичных концертов, построенным в 1750 г. в Лондоне в своих владениях неким лордом Рейнлагом (отсюда и его название); в последние годы старого порядка, во время Революции и Реставрации был весьма популярен, несмотря на высокую входную плату: его посещали многие выдающиеся люди, там устраивались политические банкеты; при Июльской монархии популярность его уменьшилась, однако он просуществовал до 1858 г., когда его заменили другие подобные заведения; ныне — общественный парк в черте города.

617… великолепные апартаменты на улице Сен-Никола, в одном из самых прекрасных кварталов Парижа, правда не слишком аристократическом… — В Париже в разное время было много улиц, носивших имя Сен-Никола, большинство из них поменяли названия, так что идентифицировать упоминаемую здесь улицу затруднительно. Возможно, подразумевается та из них, что с 1873 г. называется улицей Деженете: она находится на левом берегу Сены и тянется от набережной Орсе к Университетской улице.

625… это одна из тех загадок женской природы, что навсегда останутся тайной для Ларошфуко и Лабрюйеров всех времен… — Ларошфуко — см. примеч. к с. 472.

Лабрюйер, Жан (1645–1696) — французский моралист, автор книги "Характеры" (1688), еще при жизни автора выдержавшей девять изданий; в этом сочинении мастерски обрисованы портреты светских людей того времени и дана тонкая и зачастую довольно жесткая характеристика нравов всей современной автору эпохи.

626… Самая настоящая Иокаста… только тут не Эдип наследует Лаю, а Лай — Эдипу… — Эдип — герой древнегреческой мифологии, известный своей трагической судьбой: младенцем брошенный в лесу по приказу своего отца фиванского царя Лая, т. к. тому была предсказана смерть от руки сына, он был спасен лишь благодаря случаю; не ведая, что он совершает, Эдип в дорожной стычке убил отца и впоследствии женился на своей матери Иокасте, а узнав об этом, ослепил себя и обрек на вечное изгнание.

632 …По методу доктора Санградо: кровопусканием и горячей водой… —

Санградо (от исп. sangre — "кровь") — персонаж плутовского романа "Похождения Жиль Бласа из Сантильяны" (1715–1735) французского писателя А.Р.Лесажа (1668–1747), врач, который лечил от всех болезней лишь д^умя методами: делал больным кровопускание и заставлял их пить теплую воду. Биографы Лесажа предполагают, что под именем Санградо осмеян известный французский врач Филипп Экке <1661–1737), сторонник усиленных кровопусканий, отличавшийся ученостью, парадоксальностью своих взглядов и крайней нетерпимостью к чужим воззрениям.

639… "Песнь об иве" — шедевр скорби… — См. примеч. к с. 320.

… суровая и строгая простота его так удивила когда-то всех знатоков блестящих фиоритур музыки Россини, дав в то же время возможность предугадать появление в скором будущем "Моисея" и "Вильгельма Телля". — "Моисей" — см. примеч. к с. 494.

"Вильгельм Телль" — последняя опера Россини (1829), его признанный шедевр. Главным действующим лицом оперы является герой швейцарской народной легенды меткий стрелок Вильгельм Телль (XIV в.), участник борьбы против австрийского господства.

640… подобно титанам, пытавшимся сокрушить Юпитера, были сломлены… — Титаны — дети Урана-Неба и Геи-Земли, в древнегреческой мифологии божества старшего поколения, которые вели борьбу с олимпийскими богами за власть над миром и в конце концов были побеждены и низвергнуты в Тартар.

Юпитер — вначале местное римское божество, культ которого постепенно слился с культом Зевса — верховного бога древних греков, повелителя грома и молний, царя богов и людей, сына Крона и Реи, свергнувшего своего отца и разделившего господство над миром со своими братьями богом моря Посейдоном и владыкой царства мертвых Аидом; почитался в Риме как божество, ведающее всеми небесными явлениями, как покровитель римского государства, главный бог римской религии.

… подобно тому, как Антею требовалась земля, чтобы вновь обрести силы, которые он терял, когда Геракл поднимал его на руках… — Антей — в древнегреческой мифологии великан, сын бога моря Посейдона и Геи-Земли, который славился своей непобедимостью, но оставался неуязвимым до тех пор, пока соприкасался с матерью-землей; величайшему герою Гераклу удалось победить Антея, лишь оторвав великана от земли и подняв его на воздух.

… сродни были отступлениям парфян… — Парфяне — древние иранские племена, создавшие в 250 до н. э. — 226 н. э. огромное государство, которое включало ряд земель соврем. Ирака, Ирана, Афганистана и Пакистана и вело долголетнюю борьбу с Римом за гегемонию на Ближнем Востоке. Обычной тактикой парфян в этих войнах был притворный отход их войск, а затем в подходящее время решительное контрнаступление против ослабевшего врага.

651… дадите два луидора слуге… — Луидор — см. примеч. к с. 26.

674… это статуя, для которой любой человек, создавший ее в соответ ствии со своей фантазией, может быть Пигмалионом. — Согласно древнегреческим мифам, Пигмалион, скульптор и царь острова Кипра, чуждался женщин. В конце концов он сделал из слоновой кости статую прекрасной девушки, влюбился в нее и стал молить богиню любви и красоты Афродиту, чтобы та вдохнула жизнь в это изваяние. Тронутая такой любовью, Афродита оживила статую, и та под именем Галатеи стала женой Пигмалиона.

678… была на водах в Пиренеях, в Баден-Бадене или Эксе… — Пире неи — горная система в Юго-Западной Европе, простирающаяся от Бискайского залива Атлантического океана до Средиземного моря; составляет границу между Францией и Испанией. В Пиренеях имеются многочисленные теплые и минеральные источники, вокруг которых возникли известные курорты.

Баден-Баден (или просто Баден) — город в Юго-Западной Германии (соврем, земля Баден-Вюртемберг), в описываемое в романе время входивший в великое герцогство Баденское; известный курорт с горячими соляно-щелочными источниками, воды которых помогают при ревматических и желудочно-кишечных заболеваниях.

Экс — возможно, имеется в виду город Экс-ан-Прованс в Юго-Восточной Франции; в его окрестностях имеются два минеральных источника, вода которых показана при нервных заболеваниях.

Но, скорее всего, речь идет о древнем городе Ахен в Западной Германии близ границ с Бельгией и Нидерландами, который по-французски называется Экс-ла-Шапель; он возник еще в римскую эпоху именно вокруг лечебных минеральных источников и во время действия романа входил в состав Пруссии.

… подобно Беатриче, она вела вас к двери рая… — С юношеских лет Данте воспевал в своих произведениях сначала как вполне земную девушку и женщину, а позднее как идеальный женский образ некую Беатриче, ни разу не называя ее полное имя. По ряду приводимых им биографических указаний и без абсолютной уверенности принято видеть в ней Беатриче Портинари, которую Данте знал в детстве, встретил ненадолго в молодости, когда она была уже замужем, и которая умерла в возрасте 24 лет в 1289/1290 г.

Сюжет поэмы Данте "Божественная комедия" — путешествие автора, ее лирического героя, через три части потустороннего мира — ад, чистилище и рай, и этому соответствуют три одноименные части поэмы. В преддверии рая Данте встречает Беатриче, с которой они вместе вступают туда ("Чистилище", XIII, 61–75).

682… с инкрустациями из севрского фарфора… — То есть фарфора со знаменитой королевской мануфактуры в городе Севр под Парижем.

684… Вы хотите стать кармелиткой? — То есть монахиней женского ответвления католического монашеского ордена кармелитов, действовавшего во Франции с 1452 г. и занимавшегося преимущественно воспитанием и обучением детей. Свое название орден получил от горы Кармель (Кармил) в Палестине, где была в XIII в. основана его первая мужская община.

685… продайте… всю целиком — Монбро и Гансбергу, у которых я почти все и купила. — Сведений о Монбро (Montbro) найти не удалось. Гансберг — см. примеч. к с. 437.

688… Через заставу Фонтенбло… — Застава Фонтенбло располагалась у юго-восточных окраин города; название получила от старинного замка-дворца близ Парижа, резиденции французских монархов.

689.. въезжал в город через заставу Мен. — Эта застава находилась у южной окраины Парижа; сейчас на ее месте находится Монпарнасский вокзал.

… все праздные люди элегантного парижского общества и на бульваре Тортони, и в фойе Оперы, и в Жокей-клубе… — Бульвар Тортони — имеется в виду парижский бульвар Итальянцев (см. примеч. к с. 318), на котором в 1798–1894 гг. помещалось кафе Тортони, названное по имени его владельца с 1804 г. Кафе было популярно среди светских людей Парижа и его завсегдатаи получили прозвище "тортонисты". Неподалеку от кафе помещалась парижская биржа, и в часы перерывов там совершались сделки.

Опера — см. примеч. к с. 197.

Жокей-клуб — см. примеч. к с. 191.

690 …в старинном замке, построенном, кажется, при Людовике XIII… — Людовик XIII (1601–1643) — король Франции с 1610 г.

Дворянские усадьбы, построенные во времена Людовика XIII, уже не представляли собой замки в строгом смысле этого слова. Это были особняки, которые только имитировали внешний вид старинных феодальных замков-крепостей, хотя и сохраняли их прежнее название.

691… Стены затянуты гобеленами, на которых изображена вся история Моисея. — Гобелены — декоративные ткани с рисунком (ковер, драпировка, картина) ручной работы; впервые стали выделываться во Франции в 60-х гг. XVII в.; название получили от квартала в Париже, где находилась производившая их королевская мануфактура. Моисей — см. примеч. к с. 562.

… Есть там и Моисей, высекающий воду из скалы… — После исхода из Египта, когда древние евреи скитались в пустыне Синай, во время одной из своих стоянок они испытали нехватку питьевой воды и возроптали. Тогда Моисей по повелению Бога ударил своим жезлом в скалу и из нее пошла вода (Исход, 17: 1–6).

… по образу и подобию тех, что украшают гробницы герцогов Беррий-ских… — Берри — историческая провинция в Центральной Франции, охватывающая соврем, департаменты Шер и Эндр; в средние века — самостоятельное феодальное владение, правители которого носили титулы виконтов и графов; в 1360 г. вошла в состав королевских земель, после чего получила статус герцогства. Титул герцогов Беррийских до нач. XIX в. жаловался многим принцам королевских домов Франции.

… мои ноты: "Сомнамбула" и "Пуритане", "Вильгельм Телль", "Моисей" и "Граф Ори"… — "Сомнамбула" — опера Беллини (см. примеч. к с. 561), поставленная в 1831 г.

"Пуритане" — опера Беллини, поставленная в 1835 г.

"Вильгельм Телль" — см. примеч. к с. 639.

"Моисей" — см. примеч. к с. 494.

"Граф Ори" — опера Россини (см. примеч. к с. 320), поставленная впервые в Парижской опере в 1828 г.