Сестра

Первая глава

Они меня спрашивали, были ли у Роберта враги. Нет! Они сказали, что у каждого человека есть враги и должен быть по крайней мере один, имевший достаточно причин всадить ему в голову пулю.

Роберт мертв. Он был моим братом, и он был всем, что у меня было — единственным дорогим человеком в моей жизни. Какой-то мужчина, ехавший по делам в пятницу утром, обнаружил Роберта в его машине на стоянке. А через пару часов у нас дома появилось двое служащих из Комиссии по расследованию убийств.

Я была в своем Ателье. Оно расположено рядом с зимним садом в задней части дома и было моей «тихой гаванью», моим местом воспоминаний, воспоминаний о счастливых и полных надежд временах. Если я не хотела, чтобы меня беспокоили, я могла там укрыться, и если я не могла больше находиться в своей постели, то ночевала там на софе.

Я еще спала и не слышала звонок в дверь, когда они пришли. Наша экономка, фрау Шюр, уехала как раз делать покупки на выходные, так что открыла им Изабель. Иза, как ее всегда называли, что подходило ей гораздо больше, звучало в моих ушах всегда как «Eis»,[1] и точнее охарактеризовать ее было бы невозможно. Изабель Бонгартц, урожденная Торховен, толстенное бревно в моем глазу — вторая жена Роберта.

Мне тяжело говорить о ней, как о жене моего брата. Она была причиной того, что в последние недели и месяцы я провела больше ночей на софе в моем Ателье, чем в своей постели. Моя комната была расположена рядом со спальней Роберта. Наш дом не отличался чрезмерной слышимостью. Стены можно было назвать как угодно, только не тонкими, но в моей комнате есть дверь, ведущая в комнату Роберта. И хотя с обеих сторон эта дверь закрыта шкафами, можно было очень хорошо слышать, как два человека в соседней комнате любят друг друга.

Любят? Если бы все не так жутко было, если бы это не стоило в ночь на пятницу жизни моему брату, тогда, возможно, я могла бы над этим смеяться. Но, учитывая то, что происходило в браке Роберта, понятие «любовь» звучит здесь настолько же фальшиво, насколько фальшиво выглядело бы двухкаратное колечко на руке бродяги.

Изабель никогда его не любила, ни единой секунды. Она его только использовала, чтобы вылезти из грязи и устроить жизнь по своему вкусу. Она полностью вскружила ему голову, обвела вокруг пальца со своим безупречным кукольным личиком, фигурой газели, молодостью и профессиональным опытом.

Ей было только двадцать четыре года, на восемнадцать лет моложе меня, на одиннадцать — Роберта. Миниатюрная была она, почти как ребенок. «Моя маленькая ведьмочка» — звал ее вначале Роберт, наверное, из-за ее рыжей шевелюры или из-за ее способности подчинять себе человека, я не знаю. Это не играет уже никакой роли — «маленькая робертова ведьмочка» справилась со своей задачей — всего после четырех месяцев брака с моим братом, стать его вдовой.

Я проснулась в пятницу перед полуднем от ее вопля. Пронизывающее «Нет!», что-то вроде, когда говорят, что кровь стынет в жилах. У меня определенно ничего не застыло, я видела Изабель насквозь. Она была продувным бесом с выраженной склонностью к театральности.

Она с первого дня знала, как особенно легко меня можно достать. Поэтому я предположила только, что снова разбита дорогая вещица — одна из гипсовых масок, которые годы назад были сняты мною с лица Роберта, или одна из глиняных фигур, которые изображали его еще мальчишкой, или что-то другое — незаменимое, прикипевшее к моему сердцу.

Я четко рассчитывала на то, что скоро она ворвется ко мне и будет извиняться, стеная и заламывая руки: «Миа, мне так страшно жаль, случилось по недосмотру…»

Если я при этом бурно реагировала, можно было рассчитывать на приступ рыданий, также как и на заверение, что она это сделала не нарочно и готова платить издержки. При этом, обрати я ее внимание, что «издержки» невосполнимы, и что в любом случае она могла только нашими деньгами платить, она бы, громко всхлипывая, покинула Ателье и на выходе, наверное, еще бы пожелала узнать: «Что такого, в конце концов, я тебе сделала, что ты всегда меня бранишь?»

Подобные сцены разыгрывались регулярно, большей частью в присутствии Роберта, поскольку в противном случае они не достигли бы своей цели. Впрочем, это происходило и тогда, когда его не было рядом, чтобы Изабель не утратила навыков.

Сейчас Роберта не было рядом, я это знала. Еще во вторник он пообещал мне отвезти утром в пятницу мою машину в ремонт, и на него можно было положиться на все сто: что он обещал, то выполнял, даже если делал это без удовольствия. А на моей машине он ездил чрезвычайно неохотно и, кроме меня, вообще был единственным, кто мог ею управлять.

Этот автомобиль был специально оборудован для женщины, которая располагала только одной рукой и, к тому же, левой. Всевозможные элементы управления находились в ногах. На первый взгляд это было чужеродно-пугающим, но ко всему, в конце концов, можно привыкнуть.

Я привыкла быстро; стеклоочистители, фары, кондиционер, отопление, окна и прочее обслуживалось левой ступней. Ничто из этого не используется постоянно, и если не копаться там, где не нужно, тогда автомобиль управлялся так же, как и всякий другой.

Я пользовалась им обычно ежедневно. Последний раз я была в городе во вторник и, когда выезжала, то не заметила на полу гаража большое масляное пятно. И хотя на обратном пути уже светилась контрольная лампочка, я все-таки доехала до места. А что мне еще оставалось? Остановиться, открыть капот и проконтролировать содержание масла? Это было бы делом непростым и не продвинуло бы меня, кстати, ни на метр дальше.

Роберт сделал это за меня, когда я вернулась домой. «Здесь же почти уже ни капли масла», — сказал он, покачав головой. «Как тебе вообще удалось на этом до дома добраться, для меня просто непостижимо».

Он объяснил мне, что при этом могло бы произойти, говорил об обширной масляной пленке и заедающих колбах. Я, совершенно не разбираясь в технике, понимала только наполовину, и, кроме того, все равно ведь ничего не случилось. Под конец мы оба смеялись.

Я собиралась тогда сразу, на среду, вызвать службу технической помощи, но Роберт посчитал, что это излишне — он все лично уладит. После его исчерпывающей лекции я не совсем понимала, как он себе это представляет.

«Ты мне только что объяснял, что на этой машине нельзя больше ехать без того, чтобы полностью не разрушить мотор, так как же ты собираешься доставить ее в мастерские?»

Роберт все еще улыбался: «Получится. Нужно только залить достаточно масла — литр, лучше два — тогда получится. Да это и не так далеко».

Он предполагал дефект, причем возникший совершенно неожиданно. Только за день до того, в понедельник, машина была на техосмотре, они мне также масло сменили, и все было в порядке, а сейчас капало даже при выключенном моторе. Роберт считал, что это масляный фильтр. «Похоже, в нем дырка», — сказал он.

А для этого, по его мнению, существовало только одно объяснение: что в мастерских напортачили во время инспекции и, возможно, что-то повредили. Поэтому он хотел лично переговорить и добиться признания ошибки, ее исправления и извинения. Конечно, ошибки могут случаться как в мастерской, так и на любом другом предприятии, только я почему-то не могла себе это представить.

Я бы предпочла, чтобы Роберт отогнал машину в ремонт сразу в среду или в четверг — для меня не иметь ее в распоряжении означало застрять на два дня дома и, возможно, еще терпеть общество Изабель. К сожалению, у Роберта не было времени.

Ранним утром в среду он уехал во Франкфурт, не сообщив мне, что он там собирается делать. Деловой чисто теоретически эта поездка быть не могла; финансовые сделки он всегда оговаривал со мной хотя бы уже потому, что по любой сделке должен был иметь мое согласие. Возможно, конечно, что он находился на стадии переговоров и не хотел меня этим обременять.

В четверг Роберт тоже не мог выкроить время, чтобы заняться моей машиной. Утром у него была встреча, о которой он мне также ничего не сообщил. После полудня он встречался с Олафом Вехтером, нашим консультантом по налогам. А в пятницу явилась полиция.

Мне было плохо этим утром. Несколько последних дней были очень скверными для меня. Вечером во вторник я была, пожалуй, чересчур возбуждена. Сначала это дело с моей машиной. Внезапно обнаруженный дефект — небрежная работа мастерских! Это было смешно. Я бы прозакладывала свою левую руку, что мой автомобиль был злонамеренно поврежден с единственной целью — держать меня дома и иметь возможность играть на моих нервах.

Но когда я, в присутствии Роберта, позволила себе сделать намек в этом направлении, он посмотрел на меня так подавленно и растерянно… Я хорошо знала этот взгляд. Облеченным в слова, это бы означало: «Ну, подумай разумно, Миа. Кому это нужно — вывести из строя твою машину?»

Ну, кому же еще! Этому проклятущему бесу, этой вероломной стерве, которая не упускала ни одной возможности, чтобы не выставить меня в идиотском свете и не заклеймить сумасшедшей. Но об этом, конечно, Роберт не желал ничего знать. Если же я говорила открыто, ответом было только страдальческое: «Миа, пожалуйста…».

И потом эта его поездка во Франкфурт, которую он так «засекретил». Он очень нервничал, что и меня, понятно, встревожило. Я спрашивала его многократно, что он собирается там делать: «В свое время ты еще узнаешь об этом, Миа».

У Роберта никогда не было от меня тайн, и, если он теперь начал что-то скрывать, у него должны были быть на это причины. Веские причины. Я не могла исключить, что этой подлой бабе удалось его убедить. Миа совсем лишилась рассудка, у нее паранойя, все ей угрожают, ее преследуют, она становится опасной для самой себя и для окружающих.

Мне было страшно. Очень страшно. В последние недели в доме случилось несколько некрасивых инцидентов, и это были уже не просто осколки фигурок или разбитые гипсовые маски. И неожиданно появилась эта книга в библиотеке. «Душевные болезни, их симптомы и возможности лечения».

В ночь на среду я не могла заснуть и часами ломала себе голову, почему Роберт так нервничал перед этой своей таинственной поездкой во Франкфурт, был ли он действительно настолько слеп, что не видел плохую игру, которую разыгрывали с нами обоими, и не была ли эта книга началом последнего акта. Может быть, Изабель надеялась — Роберт заглянет внутрь и поймет, что ее личное мнение полностью подтверждается суждением некоторых специалистов. Может быть, он туда уже заглянул и хотел во Франкфурте проконсультироваться с каким-нибудь психиатром…

У меня перед глазами стояло его лицо — эта напряженность с налетом разочарованности, опущенные углы рта. Непроизвольное сравнение пришло мне в голову: человек между двумя мельничными жерновами, мужчина между двумя женщинами. Роберт — между мною и Изабель.

Я бы с такой радостью ему помогла. Но у меня всегда был только один совет: «Выгони ее, наконец, вон!» При этом я знала, что у Роберта никогда не хватило бы духа даже уличного кота за порог выставить. Даже если бы этот кот непрерывно на него набрасывался, он не выкинул бы его на улицу, а подумал о каком-нибудь более гуманном выходе. Он был слишком чувствительный и добродушный.

Только около шести утра мне удалось заснуть, а проснулась я несколькими часами позже с жутчайшей головной болью. Вся моя голова была будто наполнена расплавленным свинцом, я не могла ни дышать, ни думать, но делала, конечно, и то, и другое. И каждый вздох взбалтывал жидкий свинец, а думала я только о том, что я хочу быть мертвой, избавленной от страха и мучений.

Со времени автомобильной катастрофы шесть лет назад на меня нападали с неравномерными интервалами ужасные атаки боли. В первые два года после аварии почти ни одной недели не проходило без этих приступов. Тогда это называлось — последствия перенесенного сотрясения мозга.

В то время я принимала клирадон, медикамент, прописываемый только при очень сильных болях — при раке, например — и который содержит морфий. Уже через короткое время я стала зависимой, за чем последовало длительное пребывание в клинике и потом психотерапевтическое лечение.

Это было отвратительное время еще и потому, что внезапно это означило — для моих болей нет никакой органической причины; причина находится в моем душевном состоянии.

Я уже не знаю, у скольких врачей с тех пор побывала. Один прописывал одно, другой назначал другое — моя голова должна была тогда значительно улучшить товарооборот в фармацевтической промышленности — я проглотила целую ассортимент микстур и пилюль. Иногда я казалась самой себе подопытным кроликом. Но ничего не помогало.

Пару месяцев назад мне снова выписали клирадон, но не дали при этом в руки рецепт. Роберт должен был его забрать и поручиться, что я буду получать по одной капсуле только в самом крайнем случае.

Это был именно такой крайний случай, а Роберта не было дома. Когда я проснулась, он был уже на пути во Франкфурт, может быть, уже и приехал, а я не знала даже, что означала эта поездка.

До полудня я пыталась сама себе помочь, настолько хорошо, насколько это было возможно. Сначала я искала в кабинете Роберта капсулы клирадона и, вместо своего медикамента, нашла ссылки на некоторые его деловые встречи. По одной записи я поняла, что он собирается встретиться во Франкфурте с каким-то маклером, только при этом я не думала о том, что речь могла идти о недвижимости. В конце концов, я вообще ни о чем не думала, мне было слишком плохо, к тому же, во Франкфурте была биржа, так что речь могла идти только о финансовых делах. Там было также имя упомянуто, только я не могла понять, идет речь об имени маклера или о какой-то другой встрече.

В ванной или в спальне Роберта я искать не хотела. Изабель бы тогда снова стала утверждать, что я рылась в ее личных вещах.

Вместо этого я позволила фрау Шюр заварить мне громадное количество кофе. Я пила его целый день вместе с солью, лимонным соком, бутылкой водки и шестью таблетками аспирина, но без малейшего намека на облегчение. Я даже от водки ничего не чувствовала, абсолютно ничего — она пилась, как вода, и была такой же на вкус. Фрау Шюр считала, что с моими вкусовыми нервными окончаниями что-то не в порядке — она сделала глоток и уверяла, что у нее печет в горле.

Когда в среду поздно вечером Роберт, наконец, вернулся домой, он не хотел мне давать никаких капсул. «Будь благоразумна, Миа», — сказал он. «Ты уже приняла шесть таблеток, к тому же ты выпила, и я не могу взять на себя такую ответственность. Ну, попробуй разок ради меня обойтись без этой дряни, я уверен, что ты справишься».

Он массировал мне затылок, спину и кожу головы. Пока он массировал, это было еще переносимо, когда же перестал, боль вернулась с удвоенной силой.

«Что ты делал во Франкфурте?», — спросила я.

Роберт улыбнулся. Это была нерадостная улыбка, Бог — свидетель. «Мы поговорим об этом, когда тебе будет лучше», — сказал он.

Но пока что мне не было лучше.

Также и в ночь на четверг я лежала без сна в своей постели, и мне хотелось только одного — биться головой о стену. Каждый шорох в доме отдавался в моей голове ударами тысячи молотков.

Роберт и Изабель разговаривали больше часа в соседней комнате. Говорили они тихо, деталей я не могла разобрать, дважды я слышала свое имя, и многократно повторялось имя Йонаса. Так что снова речь шла обо мне и о моих напряженных отношениях с братом Изабель.

Да, именно так! Видит Бог, мне приходилось не только с ней одной иметь дело. Уже в течение шести недель мы жили вчетвером в этом доме. Две сестры, два брата, Роберт и я, Изабель и Йонас Торховен — одна супружеская пара и два инвалида.

Йонасу досталось еще больше, чем мне. Я могла, по крайней мере, передвигаться и идти, куда я хочу. Я могла сесть в свою машину и уехать, когда становилось совсем уж невыносимо или от самой себя тошно, при условии, конечно, что мой автомобиль не истекал моторным маслом.

Йонасу ничего из этого не было доступно — он сидел в инвалидной коляске. Он был исполином, впрочем, его рост я могла только предположительно оценить — около двух метров, наверное. От бедер вниз он был парализован. Его инвалидность, как и моя, была следствием дорожной катастрофы, но он не мог примириться со своим положением. Он проводил дни со всякими гантелями, эспандерами и прочим хламом, а ночи напролет смотрел порнофильмы. Он называл это «погружаться в воспоминания».

Ну да, ему был только тридцать один год, и он был очень привлекательный — плечи как у боксера, мускулистые руки. Он был, как и Роберт, темноволосый, с характерным лицом, до половины заросшим густой бородой. У него были тонкие губы и беспокойные глаза, в которых было что-то скрытное и злое.

Почему не сказать прямо? Он мне не нравился, он мне не нравился так же сильно, как и его младшая сестра. Для меня оба они были незваными гостями и разрушителями. Пока не появилась Изабель, мы с Робертом жили спокойно и счастливо, а потом она привела в дом еще и этого колосса.

Вначале я его жалела, я не была с самого начала против него настроена, действительно нет. Я знала по собственному опыту, каково это, когда жизнь вдруг будто на кусочки разваливается.

Когда мы получили известие о несчастном случае, я даже ратовала за то, чтобы он у нас поселился. Я думала, он может повлиять на Изабель, воззвать к ее совести и удержать ее от встреч с «друзьями», которых мы никогда не видели в лицо.

Трагическое заблуждение по всем, кроме последнего, пунктам. После появления Йонаса в доме, с визитами к друзьям было покончено. В остальном же он как будто сразу решил обделывать совместные делишки со своей сестрицей. Но так ведь всегда и бывает, когда речь идет о деньгах. И если речь идет об очень больших деньгах, то некоторые люди забывают всяческие угрызения совести, и жизнь человека, не обидевшего даже мухи, который всегда старался жизнь другим уютнее и легче устроить, не стоит и ломаного гроша.

В четверг Роберт тоже не хотел дать мне клирадон. Он очень рано уехал и к обеденному времени не появился. Я прождала его все это время. Изабель дважды заглядывала в мою комнату, осведомляясь с лицемерным сочувствием, не может ли она мне чем-то помочь.

В первый раз она предложила свои услуги в поисках клирадона, во второй хотела навязать мне какое-то гомеопатическое средство, которое ей когда-то так хорошо помогло. Она была даже готова быстренько съездить за ним в город, в аптеку.

«Не трудись», — сказала я. Бог знает, что бы она мне намешала, вероятно добавив туда же щепотку «средства от сорняков», с которым годы назад мы боролись против одуванчика на газонах.

После полудня я несколько раз звонила в бюро Олафа Вехтера. Его секретарша всякий раз мне объясняла, что обоих мужчин в бюро нет — они встречаются где-то в городе. Значит, это не могли быть разговоры о налогах, такие дела не обсуждаются в ресторане, это делается в конторе, где многочисленные документы всегда находятся под рукой.

Я чувствовала себя такой беспомощной и покинутой… Пока я лежала в постели и не знала куда деваться от боли, двумя комнатами дальше веселилась Изабель со своим братом, они потешались от души над моим плачевным состоянием — пару раз я слышала громкий хохот.

К вечеру я больше не могла этого выносить. Роберта все еще не было дома, так что я заказала такси, оделась и вышла из комнаты.

По лестнице, мне навстречу, поднималась Изабель. Она несла на подносе ужин для себя и своего «больного», что она почти всегда делала лично, так же, как и завтраки с обедами. Никто кроме нее не должен был приближаться к этому неотесанному чурбану, даже фрау Шюр. Даже его постельное белье меняла Изабель собственноручно, она мыла ему задницу и драила его ванну, чтобы ничьи чужие глаза не наслаждались его беспомощностью. Это было просто смешно, какой театр она вокруг него разводила.

При виде меня она застыла на месте. «Ты хочешь ехать, Миа? Роберт говорил, твоя машина не в порядке». Когда я на это не отреагировала, она захотела узнать: «Значит, ты чувствуешь себя уже лучше? Не знаешь, где я могу найти Роберта? Мне нужно с ним срочно переговорить».

Я не обращала на нее внимания, такси стояло уже перед дверью. Я велела отвезти меня в «Сезанн», маленький интимный бар, где отлично шли дела. Половина этого бара принадлежала нам, и я бы с удовольствием выкупила и вторую половину, на что Роберт все никак не мог решиться.

Всякий раз, как я заводила об этом речь, то слышала в ответ: «Дай мне сначала пару других вещей урегулировать, Миа. Когда у меня будет время спокойно этим заняться, тогда и поговорим».

Этого времени я могла вечность ждать.

Я часто бывала в «Сезанне», чувствовала себя там хорошо. Многочисленные столики были заняты, когда я приехала, но сидеть мне так и так не хотелось после того, как я пролежала почти два дня.

Программа-стриптиз и не из дешевого сорта еще не началась. Девушки в «Сезанне» были все тщательно подобраны, и среди них не было ни одной, которая бы в конце шоу, за отдельную плату, предоставляла какому-нибудь гостю особые услуги. С Сержем было по-другому, но и я тоже была не «каким-нибудь» гостем.

Серж Хойзер был управляющим в «Сезанне», но стоял иногда и за стойкой, когда было настроение. Красивый парень того же возраста, что и Роберт, даже внешне он был на него сильно похож. Их можно было принять за братьев, правда Серж был немного плотнее, к тому же он не имел антипатии к удовольствиям жизни — скоростной автомобиль, дорогие часы, шикарный отдых в эксклюзивных местах. Ко всему у него было особенное хобби, он коллекционировал Государственные займы — на старость, как он говорил.

Я встала к нему за стойку — нужно было клин клином вышибать. Я проделывала это часто в последние месяцы при помощи «специальных напитков», которые Серж смешивал только для меня. Они были намного крепче, чем водка, а на закуску — крепкий молодой мужчина. Если это и не помогало против болей, так по крайней мере, я знала на следующий день, отчего мне так плохо.

После четвертого или пятого стакана жар из моей головы частично переместился в желудок. Думать я больше не могла. Но мало помалу я начинала чувствовать себя снова по-человечески, а пока что пила дальше.

Вскоре после полуночи Серж сменился за стойкой, и мы поднялись наверх. Серж занимал над «Сезанном» маленькую квартирку, состоящую только из двух комнат — гостиной с кухонной нишей и спальни, рядом с которой находилась душевая. Сначала Серж помог мне принять душ, потом отвел в спальню. Он никогда не разводил особых церемоний; он изучил меня достаточно и точно знал, что мне нужно, когда я была в таком состоянии.

После этого он позвонил Роберту, и Роберт приехал меня забрать. Я точно не знаю, насколько поздно уже было, может быть, два часа ночи, или немного раньше. Но это не могло быть много раньше двух пополуночи. Я уже ничего больше не знала…

Когда Изабель спустя бесконечно долгие минуты после своего вопля вошла ко мне в Ателье, когда она сказала: «Выйди, пожалуйста, Миа. Здесь два господина из полиции, они хотят с тобой поговорить», в тот момент я не знала, как я вообще оказалась на этой софе.

Все, что я еще отчетливо помнила, это небольшая ссора с Сержем. Я просила его об одном одолжении, а он упирался. Еще я помнила, что после я снова была в душе, но о каком одолжении я Сержа просила, совершенно выпало из моей памяти.

Мое платье валялось на полу, оно было смято и выглядело влажным. Изабель хотела помочь мне одеться, чтобы не заставлять господ долго ждать, как она сказала. Я оттолкнула ее руки. Она была последним человеком, которому бы я позволила к себе прикоснуться.

После ее криков самообладание должно было вернуться к ней сравнительно быстро. Я видела, что ее руки дрожали, и она постоянно кусала губы, в остальном же выглядела вполне спокойно, и уже только поэтому я не могла себе представить, что могло случиться что-то плохое.

Конечно, я спрашивала себя, что этим господам от меня нужно, думала, возможно, на прошлой неделе я проехала на красный свет или не заметила «стоп»-знак. Где-то с месяц назад у меня уже были неприятности с одной служащей из полиции. Она не хотела признавать моего права воспользоваться «стоянкой для инвалидов», утверждала, что это мол, только для тех, кто в инвалидной коляске. То, что у меня один такой дома сидит, она сочла наглым ответом, после чего я ей объяснила, что я под «наглым» ответом понимаю. Теперь я предполагала, что это ограниченное существо подало жалобу об оскорблении.

А Изабель сказала: «Речь идет о Роберте».

Это не пугало и не звучало угрожающе. Это была только не имеющая значения фраза, как если бы это Роберт проигнорировал светофор или обругал полицайку. И честно говоря, я еще не настолько пришла в себя, чтобы из одной мимоходом оброненной фразы выводить страшные заключения.

Идя за Изабель в зал, я бросила мимолетный взгляд в зеркало. Я выглядела ужасно — как кто-то, кто пропьянствовал всю ночь напролет. Набрякшие веки, покрасневший левый глаз, а правый — неподвижный. Правый не мог больше покраснеть, он был из стекла. Волосы висели спутанными прядями, лицо было одутловатым, и шрамы на правой половине выглядели зазубренными молниями.

Ночью Серж сделал по этому поводу замечание. Он спросил, когда мы поднимались наверх, в его квартиру: «Что, малышка снова тебя раздразнила?» И сразу же пояснил: «Твое лицо предвещает бурю, так что позабочусь-ка я об улучшении погоды». После этого он смешал мне еще один напиток.

Только тогда я снова вспомнила, что я еще что-то пила, прежде чем мы отправились в душ, и Серж ухмылялся, когда я взяла стакан. «Послушно до дна выпить, — потребовал он, — и тогда скоро ты полетишь, Миа».

Еще я припоминала, будто Роберт тоже что-то сказал о моем лице или моем состоянии в то время, когда мы ехали, или позже, дома. Но, при всем желании, я не знала, не вообразила ли я все это.

Изабель шла передо мной к библиотеке, куда она провела обоих мужчин. Неожиданно она выглядела уже совсем по-другому, какой-то сгорбленной и запуганной. Она уже не шла, а кралась — с опущенными плечами и втянутой головой, как будто ожидая удар в спину.

И хотя ее странная манера сразу бросилась мне в глаза, я не придала этому особого значения и не видела здесь ничего, кроме представления на публику. Двое господ из полиции. Вдруг я подумала о своей машине и о несчастном случае, и у меня подкосились ноги.

«Что такое с Робертом?», — спросила я.

Вверху на галерее стояла инвалидная коляска — Йонас с интересом смотрел в зал. Изабель ответила, даже не обернувшись: «Он мертв». И тогда она начала всхлипывать.

О чем думаешь в такой момент, когда ты вообще не в состоянии еще нормально думать? Он мертв! Это было так абстрактно… Это было невозможно, абсолютно исключено. Это могло быть только трюком, чтобы поставить меня на колени перед свидетелями. И тогда — путевка в психушку.

Оба мужчины уютно расположились в креслах. Старший поднялся, когда мы вошли. Он был примерно с меня ростом и очень коренастый. Думаю, ему было около пятидесяти пяти. Он представил себя и своего спутника. Его звали Волберт, просто Волберт. Свой служебный чин он не назвал, что еще больше укрепило меня во мнении, что Изабель какую-то чертовщину задумала.

Имя другого я тут же снова забыла, он был еще очень молод, в джинсах и кожаной куртке. У него были светло-соломенные волосы и куча веснушек на лице и руках. И он был очень светлокожим, с розоватым оттенком. Мальчик — кровь с молоком, здесь даже кожаная куртка не спасала.

Волберт был олицетворенным спокойствием. Молочный мальчик, напротив, не знал куда руки девать. Он перемещал их из карманов куртки в карманы брюк, вытаскивал обратно, массировал пальцы и теребил пряжку пояса. Его взгляд отражал неуверенность.

По всей вероятности его шокировала моя внешность. Он уставился на меня, будто произошла у него зловещая встреча с существом неизвестного вида, с чем-то противно-слизистым, о котором наука старалась нас убедить, что оно располагает определенной разумностью, в противном случае оно вряд ли смогло бы совершить путешествие к нам со своей планеты.

Как же я ненавидела этот взгляд! Осторожность в глазах, как крупногабаритный «стоп»-знак на улице преимущественного проезда, а на лбу стоит: «Ах ты, срам какой», прописано. И на языке вертится с полдюжины вопросов: «Как же это случилось? Как живет человек с таким лицом? И вообще — разве это жизнь?»

Нет, проклятье, это уже давно не было жизнью!

У него были серые глаза, очень светлого, почти водянистого оттенка, с темными ободками вокруг радужной оболочки. Странно, на что обращаешь внимание в такой ситуации. Когда каждый нерв дрожит от напряжения, когда пульсирует каждая клеточка в мозгу: только не сделай сейчас ни одной ошибки, Миа. Одно неверное слово, один необдуманный жест, и ты будешь сидеть в смирительной рубашке… Если бы только в этом дело было, легче было бы это перенести.

Волберт исходил, вероятно, из того, что Изабель меня уже подробно проинформировала. «У нас есть к Вам пара вопросов», — начал он.

Естественно, у них была масса вопросов. Были ли у Роберта враги — но это было позже. Вначале я вообще не знала, что он хотел от меня услышать. Весь мой рассудок был зафиксирован на «принудительном направлении на лечение», все прочие мысли были выключены, так же, как и понимание происходящего. Я могла слушать, но не постигала при этом смысла.

Волберт поинтересовался, когда Роберт покинул ночью дом, известно ли мне, с кем он хотел встретиться. Вместо меня ответила Изабель голосом, то и дело прерывающимся тоненькими всхлипами.

Она была великолепна в своей роли, разыгрывала потрясенную молодую вдову с такой достоверностью, что даже опытный психолог не испытывал бы сомнений в искренности ее чувств.

А я все еще осмысливала вопрос Волберта. Ночная встреча? Чепуха.

Внезапно я снова увидела себя лежащей на кровати в спальне Сержа. Серж стоял у телефона — красивый и обнаженный, мускулистый и волнующий. Я слышала его голос: «Сейчас не выдумывай, Миа, одевайся, наконец. Проклятье, не могло же тебя в самом деле так разобрать».

Что он мне дал, этот маленький мерзавец? Он должен был что-то добавить в последний напиток. «Послушненько до дна выпить, Миа, и ты полетишь»…

И я полетела прямиком в рай тысячи удовольствий, и когда я на его постели лежала, я еще не совсем вернулась на землю. Серж сказал в телефон: «Привет, Роб, это я». Он коротко улыбнулся, покосился на меня и сказал: «Точно, Роб. Извини, что я беспокою, но она чувствует себя плохо, и ты же знаешь, как это. Если я ее в таком состоянии посажу в такси, она поколотит водителя».

Потом, прислушавшись, заверил: «Нет, Роб, правда нет. Ни капли водки». И прежде, чем трубку положить, добавил: «Ах, чуть не забыл. Она уже не в баре, я ее привел наверх, так мне вернее казалось. Внизу полно народу, и лучше избежать разговоров».

Роберт приехал, конечно, он сразу приехал. Он всегда приезжал сразу после звонка Сержа. Он даже и не сердился на меня, не упрекал, что из-за меня его разбудили. Он спросил, есть ли еще у меня боли, сам при этом был какой-то рассеянный и дал мне клирадон прежде, чем я успела ему ответить.

Потом он еще с Сержем беседовал. Не знаю, о чем — я не следила за этим, да была и не в состоянии прислушиваться. Наконец, Роберт взял меня под руку и помог спуститься по лестнице. Мы пошли к заднему выходу, это я еще помню. И больше ничего.

Blackout.[2] Свет выключен, опущен занавес. Одним стаканчиком больше, куда добавляется какая-то дрянь, возможно, «экстази», потом капсула клирадона, которой одной уже достаточно, чтобы вывести человека из строя…

До меня постепенно доходило, что вопросы Волберта не были направлены на выяснение моего душевного состояния, они осторожно кружили вокруг того, что уже произнесла Изабель. Роберт мертв. Я могла это думать. Но я не могла этого чувствовать.

Изабель все еще говорила голосом человека, с трудом сохраняющего самообладание. Ее всхлипывания, между тем, прекратились, и теперь она терзала бумажный носовой платок, которым до того промокала глаза.

Она рассказывала о двух телефонных звонках, первый из которых вытащил Роберта из постели сразу после двух часов ночи. Он поднял трубку в спальне, потом оделся и сказал ей только, что должен еще раз уехать. Второй раз позвонили, когда Роберт спускался вниз. Это был телефон в его кабинете, подключенный к другой, служебной линии.

В доме было много телефонов и две линии подключения — для личного и для служебного пользования. В зале была главная точка подключения линии личного пользования, которая обслуживала еще четыре параллельные точки. Одна была в спальне Роберта, другая в моей комнате, потом еще одна в кухне и, наконец, в моем Ателье. К служебной линии был подключен только один аппарат — телефон на письменном столе Роберта. Он был оснащен автоответчиком, который Роберт включал всякий раз, выходя из комнаты.

При закрытой двери, когда звонил этот телефон, не было почти ничего слышно, если только не проходить непосредственно перед дверью в этот момент. Уже поэтому то, что утверждала Изабель, было абсолютно невозможно. То, что она могла что-то слышать, находясь на втором этаже, было полностью исключено. В лучшем случае, Роберт обратил внимание на звонок, проходя через зал.

Она утверждала, что он прошел в кабинет и поднял трубку. Кто звонил, она якобы не знала, Роберт уехал без объяснений.

Волберт находил это необычным, он хотел знать, часто ли такое случалось, что Роберта вызывали ночью из дома, и на следующее утро он еще не возвращался.

«То, чтобы утром его еще не было, никогда до сих пор не происходило», — сказала Изабель. «Я думала, это связано со вторым звонком, что это должно быть с делами связано, а о делах мой муж со мной не говорил. Что касается первого звонка — да, такое часто случалось, и Роберт сразу же уезжал. Куда, он не говорил, но этого и не требовалось».

На последней фразе она немного повысила голос и, чтобы это еще подчеркнуть, бросила на меня взгляд, из чего Волберт, если хотел, мог делать свои заключения.

Мне было так плохо. Было так утомительно все это переваривать и собирать мысли в кучу. Это был акт по испытанию нервов на прочность. Они были натянуты до последнего предела, и струна вот-вот должна была лопнуть, но каким то образом мне удалось сохранить равновесие.

Первый звонок я взяла на себя. Я объяснила, что провела вчерашний вечер в «Сезанне» — нужно было обсудить кое-что с управляющим. Это было правдоподобно, они всегда могли проверить, что бар наполовину принадлежал нам. Я сказала также, что это я попросила управляющего позвонить моему брату, чтобы получить его одобрение в одном небольшом вопросе по изменению в составе персонала. И поскольку я чувствовала себя не совсем хорошо, Роберт предложил, что он сам быстренько подъедет и заодно отвезет меня домой.

Все остальное полиции не касалось. С кем я ложилась в постель, было моим личным делом, об этом даже Роберт ничего не знал. А на Сержа я могла положиться, он бы ни за что не признался, что все в жизни имеет свою цену.

Молочный мальчик не спускал с меня глаз, но всякий раз, как я пыталась поймать его взгляд, он смотрел в пол, как будто стыдился. Волберт был дружелюбный, чуткий, но, в то же время, напористый. Он констатировал, что вопрос о персонале не обязательно должен решаться ночью, даже если речь идет о персонале ночного клуба, так что, вероятно, у меня была другая причина побеспокоить моего брата вместо того, чтобы вызвать такси.

Да, проклятье! Тошнота и головная боль. В таком состоянии я не особенно хорошо переносила езду на машине, и мне не улыбалось объясняться с посторонним и просить ехать помедленнее. Кроме того, у моего брата был медикамент, в котором я нуждалась при сильных головных болях. Этого объяснения ему было достаточно.

«Говорил ли ваш брат во время поездки что-нибудь о втором звонке?», — хотел он знать.

«Нет», — сказала я.

Возможно, Роберт что-то сказал, но я об этом не помнила. Конечно, это так и было, он рассказывал мне обо всем необычном, и звонок по служебной линии в два часа ночи был более чем необычным. По существу, это было просто исключено.

«Что вы делали, когда вернулись?», — спросил Волберт.

Откуда я должна была это знать? Я даже не знала, как мы доехали. «Я сразу же легла», — сказала я.

Изабель округлила полные протеста глаза и уставилась на меня, сжав губы и качая головой. Но, по крайней мере, она молчала, а оба мужчины были сосредоточены на мне.

«А ваш брат, — спросил Волберт, — что делал он?»

Обычно Роберт, когда ему приходилось забирать меня от Сержа, укладывал меня в постель и оставался со мной до тех пор, пока не был уверен, что я заснула. Только вот сегодня я проснулась не в своей постели. Но, возможно, это ничего не означало. Возможно, Роберт только подумал, что в Ателье мне будет спокойней.

«Он оставался еще несколько минут со мной», — сказала я. «Потом он поднялся наверх». Он должен был подняться наверх, куда же еще в середине-то ночи?

Изабель снова покачала головой и объяснила: «Мой муж не вернулся в спальню, он снова уехал. Это было около половины третьего. Когда он уехал из дома в первый раз, я снова заснула и проснулась, когда они вернулись. В зале они еще продолжали разговаривать друг с другом».

Она снова уставилась на меня, как будто хотела загипнотизировать своим взглядом. На что намекала эта мерзавка?

Молочный мальчик разглядывал обложку книги. Она лежала прямо посередине стола. «Душевные болезни, их симптомы и возможности лечения».

Я не была душевно больной, только мои нервы были на пределе. Они справились с этим: довести меня до такого состояния — она и ее (ах!) такой беспомощный братец.

Волберт делал пометки… Еще продолжали разговаривать друг с другом! Если она это слышала в спальне, да еще и проснулась от этого, мы должны были очень громко разговаривать. Получается, я устроила Роберту сцену, поскольку он не хотел мне сказать, зачем он ездил во Франкфурт, что он до полудня в городе делал, и о чем после с Олафом Вехтером разговаривал. Этого я не могла себе представить.

«Возьми себя в руки, Миа. Господи, ну будь же благоразумна, прекрати представление и послушай меня». Это был голос Роберта, блуждающий в моей голове. Когда он потребовал, чтобы я его слушала? Уж это-то я не могла себе только вообразить.

«О чем же вы разговаривали?», — спросил Волберт.

В этот момент до меня дошло, что Роберт еще раз ко мне заходил, и не один. Я помнила это отчетливо. Его рука на моем плече — никакого встряхивания, только легкий нажим, и его шепот над моим ухом. «Миа, ты спишь?» Потом слабый гортанный смешок: «Она спит, как сурок».

Я уже немного протрезвела и постепенно выныривала на поверхность. Я была еще не совсем наверху, и было слишком утомительно раскрывать глаза и ему отвечать.

Ответ дала Изабель от двери каким-то хриплым торопливым шепотом. «Ты с ума сошел? Хочешь ее разбудить?»

Он снова рассмеялся, на этот раз немного громче и глуше, удаляясь при этом от меня. «Не беспокойся, так быстро она не проснется, не в таком состоянии. С того, чем она вчера накачалась, мы оба могли бы целую неделю праздновать».

После этого дверь закрылась. Я один раз моргнула, заметив первую бледную полоску дневного света, и сразу снова провалилась. Это должно было быть между четырьмя и пятью.

Вспоминать об этом было больно. В его голосе было столько пренебрежения, столько равнодушия, обычно он никогда так со мной не разговаривал. Может быть, он так поступил потому, что она была рядом и хотела это слышать. Может быть, ведя себя таким образом, как будто он был на ее стороне, он хотел мне обеспечить немного покоя от ее придирок.

А теперь он был мертв. Это все еще было так абстрактно, никоим образом не реально.

Они все еще разговаривали об этой ночи. Почему Изабель утаила, что Роберт был еще раз, вместе с ней, у меня рано утром? Для этого могла быть только одна причина. Понимание пришло так внезапно, что у меня перехватило дыхание.

Конечно, Роберт вернулся назад после этой второй поездки, и она его подкараулила. Она подумала, что эта таинственная ночная встреча предоставляет исключительно благоприятную возможность, так что не могла со спокойной душой смотреть, что он еще раз хотел ко мне зайти. Отсюда паника в ее голосе: «Ты хочешь ее разбудить?»

Этого нельзя было допустить. Миа должна была спать, как мертвая, ничего не слышать и не видеть. Но Миа слышала немножко — их голоса и шаги на лестнице, шаги обоих, нужно заметить. Роберт вместе с ней поднялся наверх. Она убила его в его же собственной спальне!

Где его нашли, не имело никакого значения. Изабель выглядела, как если бы она могла только сумочку с чековой книжкой поднять, но это было обманчивым впечатлением. Женщина, которая носится ежедневно с великаном, весящим, предположительно, пару центнеров, стащит также и мертвеца вниз по лестнице, погрузит его в машину и отвезет в какое-нибудь уединенное место.

Полиция должна была «разобрать по камешку» его спальню, обследовать его тело на соответствующие повреждения — ссадины, гематомы. Могли ли появиться гематомы после наступления смерти? Не важно.

Я хотела объяснить это Волберту, но он мне только улыбнулся, как-то по-доброму и с пониманием. А в моей голове стучало: Роберт умер. Он мертв!

Тут только дошло до меня, наконец, почему они здесь сидели. Двое господ из полиции. Двое мужчин в гражданской одежде. Двое служащих из Комиссии по расследованию убийств. Волберт и молочное личико, производившее впечатление, как будто оно не переносило солнечный свет и никогда не разжимало зубов.

Изабель подпрыгнула и побежала к телефону, когда я начала кричать. Я соскользнула с кресла на колени, это я еще чувствовала. Я билась лбом об пол, и это я еще чувствовала. И я не могла перестать кричать, просто громко и нечленораздельно кричать. Мне было ужасно жарко, и когда я снова хотела выпрямиться, то книжная стенка завалилась вправо вместе со всеми своими пухлыми томами. Потом было темно и пусто. Роберт был мертв, а я не могла без Роберта жить. Я и жить-то начала только, когда он родился…