Сестра моего сердца

1 Судха

Существует легенда, что в первую ночь после рождения ребенка на землю спускается Бидхата Пуруш[1], чтобы решить, какой будет судьба новорожденного. Поэтому накануне вечером младенцев купают в сандаловой воде и заворачивают в мягкую ткань малмаль красного цвета — цвета удачи, а возле колыбели оставляют сладости: серебристые листочки сандеша[2]; темные пантуа[3], плавающие в золотистом сиропе; оранжевые, как сердце пламени, джилипи[4], покрытые медовой глазурью. Если все сладости исчезнут к утру, ребенку особенно повезет в жизни.

— Да просто ночью в комнату прокрадываются слуги и все съедают, — сказала Анджу, нетерпеливо дергая головой, пока Абха Пиши смазывала ее волосы маслом.

Такая уж у меня была кузина — всегда насмешничала и ни во что не верила. Но она, как и я, прекрасно знала, что никто из прислуги во всей Калькутте не осмелится притронуться к сладостям, приготовленным для божества.

Еще говорят, что вместе с Бидхатой Пурушем приходят злые духи, ибо так устроен мир — добро и зло в нем неразделимы. Поэтому у колыбели всегда оставляют зажженную масляную лампу, а под подушку кладут листик священного дерева тулси, чтобы защитить ребенка. Моя мама рассказывала, что в богатых семьях, как в той, в которой выросла она, нанимают брахмина, который должен просидеть в коридоре всю ночь, читая благоприятствующие молитвы.

— Что за чушь! — сказала Анджу. — Нет никаких злых духов.

Я в этом не была так уверена. Может, у них нет огромных клыков, изогнутых окровавленных когтей, красных глаз навыкате, как на картинках из нашей «Детской иллюстрированной Рамаяны»[5], но я верила, что они существуют. Не раз я чувствовала их дыхание, словно прикосновения черных липких пальцев вдоль позвоночника. Позже, когда мы останемся с Анджу наедине, я расскажу ей об этом.

Однако я никогда не спорила с Анджу прилюдно. Поэтому сказала:

— Конечно, всё это сказки для детей.

Наступил вечер. Мы сидели на кирпичной террасе, покрытой мхом. Солнце стояло низко над горизонтом, наполовину скрытое за деревьями священного фикуса, которые росли вдоль ограды до самой подъездной дорожки, ведущей к запертым воротам из кованого железа. Одна из трех наших мам, Абха Пиши, как-то рассказала нам, что эти деревья посадил еще наш прадед сто лет назад, чтобы оградить женщин своего дома от любопытных взглядов прохожих.

Да, у нас три мамы. Наверное, чтобы возместить отсутствие отцов.

У одной из мам — тети Пиши, муж умер, когда ей было восемнадцать лет, и с тех пор она всем сердцем привязалась к семье младшего брата. В строгой белой одежде, с седеющими волосами, которые, по обычаю, были острижены так коротко, что их жесткие кончики щекотали ладонь, когда по ним проводишь рукой. Это она следила за тем, чтобы наши форменные школьные юбки прикрывали колени, как того требовали монахини. Она всегда каким-то чудесным образом находила наши пропавшие ручки, чернильницы, листы с домашними заданиями. Пиши готовила наши любимые блюда: воздушные лучи[6], поджаренные до золотисто-коричневого цвета; неострое карри из картофеля и цветной капусты; густой сладкий паеш[7] из молока Будхи — коровы, которую хозяин приводил к нам каждое утро, чтобы ее подоили под присмотром придирчивой Пиши. По праздникам она вплетала нам в волосы цветы жасмина. Но больше всего мы любили Пиши за истории, которые никогда не рассказали бы нам матери, — таинственные, завораживающие, запретные истории о нашем прошлом.

У матери Анджу, которую я называла Гури-ма, были изящно очерченные скулы и царственный лоб, говорящие о благородном происхождении. Она происходила из древнего и уважаемого рода, такого же, как и род Чаттерджи, принявший ее после замужества. Но она не была красавицей — даже я, ребенок, понимала это. Жизнь прочертила жесткие линии вокруг ее рта и на лбу. Гури-ма пришлось взвалить на свои плечи всю тяжесть заботы о семье восемь лет назад, в тот ужасный день, когда умерли наши отцы. Ее глаза — темные и бездонные — напоминали воды глубокого озера за деревенским домом, который принадлежал нашей семье еще до того, как родились мы с Анджу. Когда я видела улыбающиеся глаза Гури-ма, то невольно расправляла плечи. Мне хотелось быть такой же величественной и смелой, как она.

И, наконец (мне немного стыдно так говорить), у меня была моя собственная мама, Налини. У нее был золотистый оттенок кожи, потому что она, даже после того, как овдовела, по-прежнему каждый день наносила на лицо пасту из куркумы. Ее идеальной формы губы всегда были красны от паана[8], который она так любила жевать — в основном, я думаю, из-за этого яркого цвета. Она часто смеялась, особенно когда к нам в гости приходили ее подруги. Многие говорили, что ее смех напоминает звон сверкающих бубенчиков на браслетах, которые носят на щиколотках хотя мне казалось, что он больше похож на звук бокала если по нему ударить ложкой. В те редкие минуты, когда мама прижимала меня к себе, я чувствовала, какая нежная кожа у нее на щеках — как лепестки лотоса, в честь которого она была названа. Но чаще она хмурилась, когда смотрела на меня, между ее красивыми бровями, похожими на крылья, залегала складка, и никогда нельзя было угадать, то ли ее что-то тревожит, то ли она недовольна мной. Потом она вспоминала, что если хмуриться — появятся морщины, и разглаживала лоб пальцами.

Наконец Пиши закончила смазывать волосы Анджу маслом, хитро нам улыбнулась и тихим, дрожащим голосом, каким рассказывала нам страшные истории о привидениях, сказала:

— А ведь злые духи слышат вас. И они очень не любят, когда восьмилетние девочки так говорят. Вот подождите до ночи…

От страха я тут же перебила ее, спросив первое, что пришло мне в голову:

— Пиши-ма, скажи: а наши сладости исчезли?

Лицо Пиши неожиданно стало мрачным, как будто туча заслонила солнце. Я видела, что ей хотелось бы рассказать нам одну из тех невероятных историй, которые мы так любим, — полных волшебства и надежды, — но она, помолчав немного, ответила глухим голосом:

— Нет, Судха. Вам не повезло.

Я и так знала об этом, мы с Анджу слышали обрывки разговоров, но я всё равно спросила еще раз:

— Ты видела что-нибудь?

Пиши была рядом с нами в ночь, когда мы родились, пока наши матери приходили в себя после преждевременных родов, вызванных шоком: накануне они получили ужасную телеграмму. Мамы лежали в постелях, которые им больше никогда было не суждено разделить с мужьями. Моя мать, со спутавшимися волосами и распухшим от слез лицом, рыдала и колотила подушку, пока та не лопнула, и из нее не посыпались хлопья белой ваты — белой как цвет траура. Гури-ма, спокойная и безмолвная, лежала, уставившись в темноту, которая давила на нее, как бремя ответственности, которое ей предстояло взвалить на плечи. Она знала, что никто в семье, кроме нее, не сможет с этим справиться.

Чтобы отогнать мрачные мысли, я торопливо спросила:

— Ну, хоть что-нибудь ты слышала?

Пиши с сожалением покачала головой.

— Может, Бидхата Пуруш не приходит к девочкам.

Из любви к нам Пиши больше ничего не сказала. Но того, что я так часто слышала раньше, было достаточно, чтобы догадаться: Бидхата Пуруш не приходит к девочкам с такой дурной судьбой, что они принесли смерть своим отцам, еще не успев родиться.

Анджу сердито нахмурилась, и я почувствовала, как ее яростный, любящий взгляд, словно рентгеновские лучи, проник прямо в мою голову.

— Может, никакого Бидхата Пуруша тоже нет, — сказала она и вырвала свои волосы из рук Пиши, хотя косы были не до конца заплетены. Несмотря на возмущенные возгласы Пиши, Анджу прошествовала в свою комнату и хлопнула дверью.

А я сидела очень тихо, пока Пиши втирала мне в кожу головы масло гибискуса, ритмично и мягко расчесывала спутавшиеся волосы — так, как она всегда это делала, сколько я себя помнила.

Печальное темно-красное солнце садилось, и в вечернем воздухе чувствовался едва уловимый запах дыма — бездомные разжигали костры, чтобы приготовить еду. Я часто их видела, когда наш водитель Сингх-джи вез меня и Анджу в школу: женщину в изношенном зеленом сари, склонившуюся над камнем для перемалывания специй, рядом — ее дочь, которая следила, чтобы маленький ребенок не упал в канаву. Отца с ними я не видела ни разу. Может быть, это он бегал по платформе на вокзале Ховрах в красном тюрбане, с узловатыми от таскания тюков и чемоданов плечами и кричал: «Чай, холодный чай! Мэмсааб[14] хочет чая?» А может, их отец умер, как и мой?

Каждый раз, когда я думала о них, мне хотелось плакать от жалости, и, если рядом не было Рамур-ма, старой язвительной служанки, которая нас везде сопровождала, я просила Сингх-джи остановить машину и давала девочке сладости из своей коробки с завтраком.

Из всех наших слуг Сингх-джи я любила больше других. Да я, собственно, и не считала его слугой. Возможно, я так относилась к нему потому, что он никогда не выдавал меня маме, не то, что Рамур-ма. А может быть, я любила его за молчаливость — он говорил только в случае необходимости. А это качество начинаешь ценить, когда живешь в доме, где столько женщин, и столько сплетен. А может, я просто была очарована тайной, которая окружала Сингх-джи.

Однажды утром, когда нам с Анджу было лет по пять, он впервые появился у наших ворот в поисках работы водителя. «Он был словно божий посланник», — говорила Пиши. Накануне умер наш старый водитель, и мамам нужен был новый, но они не могли себе этого позволить — с тех пор как они овдовели, денег в доме не хватало. На ломаном бенгальском языке Сингх-джи объяснил, что согласен работать за любую плату. Сначала это немного насторожило наших матерей, но потом они решили, что такая готовность объяснялась его уродством.

На первый взгляд лицо Сингх-джи действительно пугало. Я со стыдом вспоминала, как я, тогда еще совсем маленькая девочка, с криком убежала, увидев его в первый раз. Видимо, когда-то он пострадал от сильного пожара: кожа всей верхней части его лица, до самого тюрбана, была розовой и сморщенной. Огонь выжег его брови, глаза превратились в узкие щелки, как у жителей восточных стран, что очень странно сочеталось с густыми черными усами и бородой, покрывавшими остальную часть лица. «Ему повезло, что мы вообще взяли его на работу, — любила повторять мама. — Большинство людей не стали бы нанимать его, потому что его обожженный лоб — верный знак, что беда будет преследовать его всю жизнь. К тому же он такой уродливый».

Но я была не согласна с мамой. Иногда, когда Сингх-джи не замечал, что я наблюдаю за ним, я видела, как он будто о чем-то вспоминает. Тогда его взгляд становился отрешенным и в то же время очень сосредоточенным — таким, какой, как мне казалось, бывает у королей в изгнании, когда они думают о краях, которые покинули. В такие минуты его лицо совсем не было уродливо, оно напоминало горную вершину, выстоявшую после снежной бури. А иногда мне казалось, что это нам повезло, что Сингх-джи пришел именно в наш дом.

Однажды я слышала, как прислуга сплетничала о том, что Сингх-джи был фермером где-то в Пенджабе, потом вся его семья умерла во время эпидемии холеры, и он стал бродягой. Я так расстроилась, узнав об этом, что даже, несмотря на строгий запрет мамы обсуждать с прислугой их личную жизнь, побежала к машине Сингх-джи, чтобы сказать, как мне его жаль. Он кивнул, ничего не ответив. Ни один мускул не дрогнул на его обожженном лице. Однако несколько дней спустя он обронил, что у него был ребенок.

Хотя Сингх-джи больше ничего не сказал, я тут же представила, что это была девочка моих лет. Я всё время о ней думала: какой она была? Она любила те же лакомства, что и мы? Какие игрушки покупал ей Сингх-джи на деревенском рынке? Долго еще потом я просыпалась по ночам вся в слезах. Мне снилась девочка, бьющаяся на полу, обезумевшая от боли. Во сне у нее было мое лицо.

— Ну ты даешь, Судха! — говорила мне кузина с беспокойством и раздражением в голосе. Ей приходилось успокаивать меня среди ночи, когда я оставалась у нее и просыпалась от этого кошмара. — Нельзя же принимать так близко к сердцу всякие выдумки!

То же самое Анджу сказала бы и теперь, будь она со мной рядом. Я чувствовала, как отдаляюсь от тех дней, от умелых рук Пиши, от надежных, согретых солнцем кирпичей нашей террасы под ногами. Я возвращалась в самый первый день своего существования: мы с Анджу лежали в самодельной колыбели, в доме, еще не готовом принять нас. Обе сосали кусочки сахара, обернутые в ткань, которые кто-то нам дал, чтобы мы не плакали. Анджали и Басудха. Хотя в суматохе и смятении, которые царили в доме в ту ночь, никто еще не успел подумать о наших именах. Анджали означает «подношение, дар». Женщина с таким именем должна была приносить свою жизнь в дар другим. А меня назвали Басудхой в честь богини Земли — чтобы я была такой же терпеливой, как она. Внизу, на полу, темной тенью лежала Пиши, уснувшая беспокойным сном, с выступившей от слез на щеках солью.

У Бидхата Пуруша длинная и шелковистая борода, как у астролога, к которому каждый месяц ходила мама, узнать, что уготовили ей звезды. Одежда Бидхата Пуруша соткана из превосходного белого хлопка, его пальцы источали свет, и он приблизился к нам, не касаясь ногами пола. Когда он склонился над нами, я не смогла рассмотреть его лица из-за яркого света, исходящего от него. Указательным пальцем правой руки он коснулся наших лбов. От этого прикосновения кожу слегка покалывало — так же, как от тигрового бальзама, которым Пиши натирала нам виски. Мне казалось, я видела, что писал Бидхата Пуруш на лбу Анджу: «Ты будешь смелой и умной, будешь бороться с несправедливостью и никогда не сдашься. Ты выйдешь замуж за хорошего человека и побываешь во многих странах. У тебя будет много сыновей. Ты будешь счастлива».

Намного труднее было разобрать, что он писал мне. Наверное, слово «красота», — ведь мне все говорили, что я красива, красивее даже моей матери в первые годы ее замужества. Хотя я не считала себя красивой. Возможно, он писал слово «добродетель», хотя я и не так уж послушна, как хотелось бы маме. Бидхата Пуруш написал еще одно слово, которое жгло, как огонь, я начала стонать. Пиши проснулась и стала тереть глаза. Но Бидхата Пуруш уже ушел, и все, что успела увидеть Пиши — облако пыли за окном, тающее, как сияние светлячков.

Годы спустя я не раз буду думать о том, что же он написал. Может, это было слово «печаль»!

2 Анджу

Бывали такие дни, когда я ненавидела всех.

Ненавидела тетю Налини за то, что она постоянно твердила мне и Судхе, как должны вести себя хорошие девочки (как правило, противоположно тому, что делали мы). Ненавидела ее бесконечные истории о своем детстве, которые она постоянно нам рассказывала. Я ведь знаю, что она привирала — никто не мог быть таким добродетельным, а уж тем более она. Но самым ужасным было, когда она сочиняла рифмованные «изречения с моралью» вроде таких: «Хорошая дочь осветит матери дни, а дочь плохая сожжет честь семьи».

Я ненавидела ее подруг — всех этих теток с бесформенными фигурами и жирными волосами, завязанными в пучок. Каждый день после обеда они собирались в нашей гостиной, пили литрами чай, объедаясь сладостями, хвастались украшениями и вязали свитера со сложными и уродскими узорами. На самом-то деле они собирались ради сплетен.

Я ненавидела Пиши, когда она, надев на лицо свою терпеливую улыбку, садилась в углу зала во время какого-нибудь праздника и лишь смотрела, как остальные веселятся, потому что считала, что вдова должна всю жизнь носить траур. Иногда я ей говорила: «Да это же полная чушь! Посмотри на тетю Налини или даже на мою маму!» Но Пиши в ответ лишь трепала меня по щеке и отвечала: «Ты такая милая, Анджу. Но ты еще слишком мала, чтобы понимать такие вещи».

Иногда я ненавидела даже свою мать, потому что она слишком уж в меня верила. Ее вера давила мне камнем на грудь. Она была уверена, что я какая-то особенная и что в жизни я сделаю что-то невероятно прекрасное, стану достойной дочерью прославленной семьи Чаттерджи.

Но больше всего я ненавидела своего отца. Я ненавидела его за то, что он так нелепо умер в поисках приключений, даже не подумав, что случится с нами. Это он был виноват в том, что у постоянно усталой мамы так рано появились темные тени под глазами. Это он был виноват в том, что надо мной смеялись в школе, потому что у меня не было отца. Этого не случилось бы, если бы он не был таким легкомысленным и не позволил себя убить.

Но не было ни разу такого, чтобы я ненавидела Судху. Никогда. Потому что она — моя половинка. Сестра моего сердца.

Я могла рассказать Судхе обо всем, что у меня на душе, и мне не нужно было ничего ей объяснять. Моей кузине достаточно было посмотреть на меня своим внимательным взглядом, едва улыбнуться, и я точно знала, что она понимает меня — так, как никто другой во всем мире не понимает. И никогда не поймет.

С самого детства я замечала, что люди завидуют нам с Судхой.

Сначала я думала, что эта зависть вызвана тем, что наша семья принадлежит к такому древнему и уважаемому роду. Но причина была не в этом. Все ведь знали, что для нас настали непростые времена, и наш единственный источник доходов — книжный магазинчик моей матери. Тетя Налини постоянно жаловалась в своей обычной мелодраматической манере, что скоро ей придется пойти по миру, и она рада, что ее родители скончались — и не видят, как страдает их дочь.

Люди завидовали не тому, что у нас есть, тем более что у нас было немного вещей. На излишества не хватало денег, хотя мама все свои силы и время отдавала книжному магазину, чтобы у дочерей Чаттерджи было всё положенное. Этого, кстати, я тоже не могла понять. Моя мать — была самой умной и трудолюбивой из всех женщин, которых я знала. Но, несмотря на это, магазин не приносил практически никакого дохода, и каждую неделю матери приходилось скрупулезно пересматривать наши домашние расходы, чтобы хоть как-то сэкономить.

Но однажды я поняла причину людской злобы. Многие ненавидели то, как сильно мы с Судхой любили друг друга и как счастливы были вместе. То, что нам больше никто не был нужен.

Так было всегда, с самого нашего рождения. Пиши рассказывала, что я, еще не научившись ходить, ползала по лабиринтам коридоров дома в поисках Судхи, и когда находила ее, мы смеялись счастливым заливистым смехом. Мы могли часами играть с пальчиками и волосами друг дружки, а когда тетя Налини приходила к нам, чтобы забрать Судху, мы закатывали такую истерику, что тете приходилось уходить ни с чем. Она с горечью жаловалась Пиши: зачем было рожать и мучиться, если она практически не видит свою дочь?

В детстве мы всё делали вместе: купались, ели, часто из одной тарелки, кормя друг друга нашими любимыми лакомствами: хрустящими коричневыми треугольничками лепешки парота, жареными баклажанами, сладкими ноздреватыми шариками расоголлах.

Больше всего мы любили разыгрывать сюжеты сказок, которые нам рассказывала Пиши. Судха всегда была принцессой, а я — принцем, который ее спасал. По ночам мы лежали вдвоем на кровати в моей комнате, хотя у Судхи была своя комната, рядом с комнатой ее матери (эта спальня походила на темный уродливый мавзолей, со старыми картинами, написанными маслом, и тяжелой мебелью из красного дерева). Мы долго шептались и хихикали, пока не приходила Пиши и не грозила отправить Судху в ее комнату. Когда одной из нас снились кошмары, мы, вместо того чтобы бежать к матерям, забирались в одну кровать и крепче обнимали друг друга.

Во время учебы в школе при монастыре, наша близость вызывала беспокойство у монахинь. Они считали наши отношения ненормальными, опасаясь, что такая привязанность может плохо повлиять на наше развитие. После того как нас определили в разные классы, я ходила мрачная, а Судха каждый день плакала. Вот и всё, чего добились монашки. Меня словно лишили воздуха, и, едва услышав звонок на перемену, я мчалась на игровую площадку. А когда видела опухшие от слез глаза Судхи, мне хотелось кого-нибудь убить, и мое лицо пылало от ярости, как если бы его намазали порошком из перца чили. Тогда мы с Судхой стали придумывать разные уловки, чтобы не ходить в школу. Сначала мы врали, что у нас болит живот или голова, и мамы оставляли нас дома. Потом, когда Пиши раскрыла наш обман, и нам снова пришлось ходить в школу каждый день, мы стали сбегать с уроков, когда другие девочки уходили домой на обед, и проводили с ней вместе полдня там, где никто не мог нам помешать. Мы ели арахис у озера, бегали на птичий рынок, чтобы поглазеть на цыплят, или катались на трамвае, доезжая до конечной остановки. В школу мы возвращались как раз к приезду Сингх-джи, который ждал нас у школьных ворот, и мило ему улыбались, как будто ничего не произошло.

Нам казалось, что мы так умело водим всех за нос. Но учительницы, конечно же, всё заметили. И однажды мамы велели нам идти в кабинет — сырую, пропахшую плесенью комнату, где на столе лежали бухгалтерские книги с истрепанными страницами. Туда нас звали только по самым серьезным поводам.

Тетя Налини настаивала на том, что нас надо хорошенько выпороть, а моя мать, всегда такая спокойная, была настолько сердита, что у нее даже побелело лицо. Но когда я всё ей объяснила, ее взгляд стал каким-то странным и печальным. И она, положив руку на мое плечо, сказала, что учительницы были правы, и получить хорошее образование для нас очень важно. Но ее голос уже не был таким суровым.

Позже я как-то случайно услышала, как моя мама говорила Пиши, что беспокоится о нас, потому что такая сильная привязанность делает людей слишком уязвимыми и не приводит ни к чему хорошему. Пиши, вздохнув, ответила ей: «Уж мы-то хорошо это знаем…»

На следующее утро мама не пошла в магазин, что случалось крайне редко. Вместо этого она отправилась с нами в школу. Мы попрощались с ней и пошли на урок, а мама направилась к кабинету директора школы. Мы так и не узнали, что она сказала директору, но со следующей недели мы снова учились в одном классе.

Слухи о наших проделках быстро распространялись — как и любые слухи в Калькутте, — что не прибавляло нам популярности среди одноклассниц и соседей. «Эти девчонки Чаттерджи возомнили, будто они лучше всех. А мать Анджу только потворствует им. Налини права — хорошая взбучка им не помешала бы, чтобы они научились себя вести. Ничего, вот подождите немного — и увидите, сколько бед их ждет. Все знают, что случается с девчонками, которые так задирают нос».

Они не понимали, что мы с Судхой никогда не считали себя лучше других. Просто нам никто не был нужен — мы всё находили друг в друге. Как говорила Пиши: «Зачем идти за водой на озеро, если у тебя во дворе есть колодец?»

Как-то наша соседка сказала мне:

— Ты бы не тратила всё свое время на Судху. Тебе нужно дружить с девочками из других уважаемых семей, особенно с теми, у которых есть старшие братья — будущие наследники. Тогда ваши матери смогут договориться и засватать тебя.

А потом добавила доверительным тоном, понизив голос до шепота:

— И вообще, неужели тебе так нравится общаться с девочкой, которая намного красивее тебя? Разве ты не знаешь, что люди гораздо больше обращают внимание на твои тощие ноги и скобки на зубах, когда рядом идет такая хорошенькая девочка, как Судха?

Я страшно разозлилась на соседку и, не сумев сдержаться, ответила, что это ее не касается. К тому же мне не было никакого дела до того, что думали о нашей внешности какие-то глупые люди. Я уже и так знала, что Судха красивее меня. Разве от этого я должна была любить ее меньше?

— Как великодушно с вашей стороны, мисс Добродетель и Совершенство, — съязвила соседка. — Будь осторожна. Очень скоро зависть начнет разъедать твою душу.

Соседка ушла, злобно фыркнув. Я знала, что она начнет трезвонить на каждом углу о том, какой дерзкой стала дочка Чаттерджи. Ну а что еще можно ожидать от девочки, выросшей в доме, где нет мужчины?

А вчера было хуже всего.

Вчера, кичащаяся своей прямотой тетушка Сарита, одна из толстых подружек тети Налини, увидела, что мы с Судхой входим в дом, держась за руки. Ее брови изогнулись и сошлись в устрашающую черту.

— Боже! — воскликнула она. — Вы, девочки, хоть что-нибудь делаете не вместе? Вы прямо как сросшиеся близнецы, забыла, как такие называются.

Только я открыла рот, чтобы ответить ей: «Что, если так?» — но Судха, которая всегда была вежливее, чем я, слегка сжав мою ладонь, подала знак, чтобы я молчала. А сама, к моему изумлению, сказала:

— Разве вы не знали, тетушка? Мы и есть близнецы.

Ноздри Сариты задрожали, как у разъяренного быка.

— Не отвечай мне вопросом на вопрос, девчонка! Ты думаешь, я не понимаю, что к чему? Вы даже не кузины, не то что сестры. Твой отец был всего лишь каким-то дальним родственником отца Анджу, и уж никак не братом.

Удивительно, какое удовольствие доставляет некоторым людям оскорблять других.

Мне хотелось сказать ей что-нибудь язвительное в ответ, чтобы она замолчала, но я не могла выговорить ни слова. Если бы в ту минуту рядом со мной была мама, она пришла бы на помощь, спокойно ответив одной из мудрых поговорок: «Кто мы такие, Сарита, чтобы судить? Все мы ходим под Богом». Но она была в магазине, а слова Сариты «вы даже не кузины, не то что сестры» стучали в голове, как молоточки, сводя меня с ума.

У тети Налини было такое выражение лица, точно ее заставили съесть лимон. Она постоянно твердила о том, как хорошо было в доме ее отца, где прислуга и дети знали свое место, и даже коровы были послушны настолько, что давали больше молока, чем соседские. Как будто она вовсе не хотела принадлежать к нашей семье. Но ей не нравилось, когда кто-нибудь другой напоминал ей о том, что она имеет весьма далекое отношение к роду Чаттерджи.

Между тем тетушка Сарита победоносно добавила:

— Вы даже родились в разное время. И уж тем более под разными звездами. Я ведь права, Налини-ди?

Какое-то время тетя Налини молчала, делая вид, что не слышала вопроса. Но она не могла упустить такую прекрасную возможность устроить мелодраматическую сцену. Страдальчески вздохнув, она сказала:

— Да, Сарита, ты права. Анджу родилась ровно в полдень, а Судха… — тут она осуждающе посмотрела на мою кузину, — Судха появилась не раньше полуночи. Как я кричала от боли! В меня будто вонзались тысячи ножей. А сколько крови я потеряла! Акушерка, которая принимала у меня роды, была совсем молоденькой и неопытной, не то что женщины в услужении у моей матери. Поэтому она очень испугалась и хотела даже послать за английским доктором, хотя все помнили про то, что он всегда вскрывал животы матерям, и некоторые потом умирали от заражения крови.

Мы слышали эту историю раз сто. Но Судха посмотрела на тетю Налини широко распахнутыми от удивления глазами и спросила:

— Но с тобой же он ничего не сделал?

— Нет…

— Потому что тебя спасла Анджу?

Тетя Налини сердито посмотрела на свою дочь — она не любила, когда прерывали ее захватывающие истории, особенно те, в которых она была главной героиней-мученицей.

— Я думаю, что меня спас специальный амулет для рожениц, который я предусмотрительно купила за месяц до родов у странствующего…

— Расскажи, что случилось после, — снова, к моему изумлению, прервала ее Судха, — обычно такая молчаливая в присутствии своей матери. — Расскажи о Гури-ма.

Тетя Налини раздраженно цокнула языком и на мгновение замолчала, но тут же снова продолжила — уж очень она любила рассказывать истории.

— Когда твоя тетя Гури услышала, что происходит, она сползла со своей постели, несмотря на то, что сама потеряла много крови и была очень слаба. И, не слушая протесты акушерки, запрещавшей ей ходить, подошла ко мне с Анджу на руках и положила малышку лицом вниз на мой огромный живот — а он был действительно огромный, хоть шел лишь конец восьмого месяца.

Тут тетушка Налини снова театрально вздохнула и продолжила:

— С тех пор фигура у меня так и не восстановилась. Но Анджу, видимо, не очень понравилось лежать на моем животе, она вдруг громко заплакала, и в эту минуту у меня началась такая сильная схватка, что мне показалось, будто мой позвоночник раскололся надвое. А потом акушерка протянула мне Судху со словами: «Еще одна девочка».

— Вот именно поэтому Анджу — моя сестра-близнец, как вы не понимаете? — ответила Судха — так, как будто она говорила не только для тетушки Сариты, но и для своей матери. — Она помогла мне появиться на свет.

Сказав это, сестра, моя милая, тихая Судха, обняла меня, лучезарно улыбнувшись. Ни Сарите, ни Налини нечего было ей возразить. Вряд ли мне удалось бы дать более достойный ответ.

Я даже составила список причин, почему не могла ненавидеть Судху.

Моя кузина была самой красивой из всех, кого я знала. Она была похожа на принцессу из сказок, которые нам рассказывала Пиши: ее кожа, теплого коричневого оттенка, напоминала миндальное молоко; волосы, мягкие, как дождевые облака, струились по спине, а всего нежней были ее глаза.

Она была единственным человеком, способным успокоить меня, когда я бывала зла на весь мир. Стоило ей просто взять мою руку — и это освежало, как глоток чистой, холодной воды в жаркий день.

Она верила так, как я никогда не поверю, в волшебство, злых духов и богов и в то, что желание, загаданное, когда падает звезда, обязательно исполнится.

Она была лучшей сказочницей, даже лучше, чем Пиши. Судха могла рассказать любую старую сказку со злыми королевами, прекрасными принцессами, говорящими чудовищами совершенно по-новому, сделав нас ее главными героинями.

Я помогла ей появиться на свет и должна была сделать все, чтобы она была счастлива.

3 Судха

Когда я спрашивала Пиши о дне смерти наших отцов, Анджу всегда злилась. Говорила: «Почему ты не можешь забыть об этом?» Почему просто не оставить всё как есть? Да и вообще — что можно узнать о настолько безрассудных мужчинах, которые, вместо того, чтобы оставаться дома, где они были в безопасности, отправились на поиски каких-то дурацких приключений.

Я признавала, что она в чем-то права. А иногда и наши мамы были согласны с ней. Моя мать была уверена, что разговоры о том дне могут принести несчастье, а Гури-ма говорила, что нам лучше думать о чем-то хорошем. Даже Пиши, которая всегда с таким удовольствием рассказывала нам о прошлом, с неохотой сказав пару слов о каких-нибудь незначительных деталях, тут же меняла тему.

Я верила Пиши и потому знала, что у нее есть причины ничего нам не рассказывать. Но я не могла ничего с собой поделать: я очень часто думала о том дне двенадцать лет назад — дне, когда умер мой отец и родилась я. Возможно, тогда наши души встретились в пути: его душа поднималась на небо, а моя спускалась на землю. Особенно часто я стала думать об этом сейчас, когда наше с Анджу детство кончалось, и мы должны были стать женщинами. А как мы могли открыть новую страницу нашей жизни, если не знали своего прошлого?

Я хотела знать о тех событиях и их причинах — не только ради себя, но и ради мамы. Может быть, тогда я пойму, откуда в ее сердце столько горечи, почему она так редко бывает мной довольна и так часто наказывает меня. Может быть, тогда я смогу быть лучшей дочерью для нее.

И вот одним воскресным утром, когда Анджу увлеклась чтением какого-то нового американского романа из нашего книжного магазина, я решила поговорить с Пиши. Я нашла ее на террасе, где она выставляла для сушки подносы с дольками манго, обсыпанными солью. Пиши отлично делала соленья и знала об этом. Вернувшись в дом своего отца, она гордо заявила, что никогда на столе дома Чаттерджи не было и не будет солений из магазина. Через три дня, когда тонко нарезанные кусочки манго высохнут на солнце, она смешает их с горчичным маслом и порошком перца чили, разложит в пузатые банки и плотно закроет крышками. А потом весь год мы будем лакомиться соленым манго.

А пока ей приходилось охранять фрукты от чернолицых обезьян, которые как по волшебству появлялись рядом с жилищами людей, когда хозяйки делали заготовки. Хотя обычно эти зверьки очень редко встречались в самом центре Калькутты. Анджу считала, что они сбежали из зоопарка, но Рамдин-муди, владелец бакалейной лавки на углу, говорил, что они являются потомками бога Ханумана[15], длиннохвостая фигурка которого висела в магазина Рамдина-муди прямо над жестянками с аттой[16] и маслом.

У Пиши был недовольный вид: все ее знакомые шли после обеда на большой киртан[17] в соседний храм, где паломники, пришедшие из самой Навадвипы[18] будут петь и играть на барабанах дхолак. Киртаны были одним из немногих удовольствий, которые, как считала Пиши, может себе позволить вдова. Но никто кроме нее не смог бы правильно высушить манго. Она не доверяла это дело прислуге, ведь известно — если к фруктам прикоснется женщина, которая не помылась, или провела накануне ночь с мужчиной, или у которой идут месячные, кусочки манго покроются плесенью.

Я сказала Пиши, что могу присмотреть за манго, пока она будет в храме. Пообещала, что буду очень аккуратна и внимательна, переверну их, когда следует, чтобы они равномерно просушились с обеих сторон. Но взамен я хотела, чтобы она рассказала мне о том, что не давало мне покоя. Пиши сразу догадалась, что за историю я хочу услышать. Она помрачнела, неодобрительно посмотрела на меня и сказала, чтобы я шла к себе. Неужели я видела в ее взгляде опасение? Но в ее голосе чувствовалось некое колебание, и это придало мне храбрости.

— Ну почему ты не хочешь рассказать мне? Я имею право знать о моем отце. Разве ты сама нам не говорила, что мы никогда не поймем, кто мы, до тех пор, пока не будем знать своего прошлого?

Пиши молчала, уставившись куда-то мимо меня, в небо. И, наконец, ответила:

— В истории, которую ты так хочешь знать, есть тайна, которую знаю только я. Иногда мне кажется, что твоя тетя Гури о чем-то догадывается, но она умная женщина и знает, что есть время для поиска ответов, а есть время, когда надо оставить всё как есть.

Ты ведь знаешь, я всегда была уверена в том, как важно, чтобы ты и Анджу знали свое прошлое. Но эта тайна ужасна, и мне не хочется обременять вас этим знанием. Я боюсь, что ваше детство тут же закончится, а ваша любовь, которой вы так дорожите, будет разрушена. Я боюсь, что вы возненавидите меня.

— Пиши-ма, — умоляла я срывающимся от волнения голосом, — ты должна мне рассказать! Мне нужно узнать об этом. И ничто на свете не заставит меня возненавидеть тебя.

— Надеюсь, так и есть, — ответила Пиши, — потому что вы с Анджу для меня как дочери, которых у меня, к сожалению, никогда не было. Бидхата Пуруш послал мне вас, чтобы я испытала материнское счастье, и я всегда благодарила его за это. Но я беспокоюсь не о себе, а о тебе. И о твоих отношениях с…

Тут Пиши неожиданно замолкла. В тишине, окружившей нас, я заметила, как изменился ее голос: он стал глухим, низким и жестким, — как никогда. Меня оглушил страх, мне показалось, что, узнав эту опасную историю, можно сгореть во внезапно вспыхнувшем огне.

Пиши внимательно посмотрела на меня и спросила:

— Ты уверена, что хочешь знать эту тайну?

Если бы на моем лице отразилась хотя бы тень страха, она бы замолчала, белый жар солнца перестал бы обжигать меня, а я вернулась бы к своей простой беззаботной жизни.

Но я, совладав с собой, ответила:

— Да, я уверена.

— Ну что ж, — продолжила Пиши покорно и нервно, — садись ко мне поближе, я тебе всё расскажу. Это действительно твое право — знать правду о своем отце. И о матери тоже. И если после этого твоя любовь не исчезнет, значит она истинна, ничто и никогда ее не разрушит.

Так я узнала правду о своем отце и его смерти.

— Твой отец появился в этом доме в жарком месяце срабан[19], — начала Пиши свой рассказ, — в засушливый год, когда на полях погибал урожай риса, а к нашим воротам стало приходить больше нищих, чем прежде. Даже в глазах Биджоя, отца Анджу, стала появляться тревога, потому что тогда главным источником дохода для семьи были рисовые поля, которые издавна принадлежали нашему роду. Я очень беспокоилась за него, потому что больше всего на свете хотела, чтобы мой младший брат был счастлив. Ведь он взял меня в дом, когда я лишилась своей семьи, и сделал все, чтобы я не чувствовала себя обузой.

У твоего отца с собой был синий чемодан, длинный тонкий футляр для музыкального инструмента, обитый красным шелком, и молодая жена. В тот вечер, когда он пришел, небо вдруг затянули пузатые серые тучи и подул прохладный ветер, принося издалека запах влажной земли и цветов чампаки[20] — запах, от одного только воспоминания о котором даже моя старая вдовья кровь бежит быстрее. Начался сезон дождей. Каждую ночь мы слушали стук капель дождя по крыше и благодарное шуршание листьев кокосовых деревьев. Дождь лил весь месяц, иногда прерываясь солнечными днями. К концу месяца в нашем саду расцвело столько цветов, сколько я никогда в жизни не видела: бэль, жасмин джуи и белый гандхарадж — король цветов с опьяняющим ароматом. Урожай риса был спасен.

Биджой решил, что твой отец приносит удачу, и, может быть поэтому, сразу впустил его в сердце. Но я думаю, что раньше или позже это всё равно случилось бы, потому что твой отец был необыкновенно обаятелен в своем безрассудстве и легкости характера. Казалось, что каждый новый день для него был чист от следов прошлого, и он мог расплатиться за все что угодно одной лишь улыбкой.

Биджой сразу полюбил твоего отца за то, что тот был совершенно не похож на него, всегда такого правильного и ответственного. Как и положено единственному сыну в семействе Чаттерджи. Но в компании с твоим отцом излишняя серьезность брата пропадала, он смеялся сердечно, как мальчишка. За это я тоже сразу полюбила твоего отца.

Он сказал нам, что его зовут Гопал, он единственный сын нашего младшего дяди, о котором мы знали только лишь то, что много лет назад он, получив свою часть наследства, покинул родной дом после серьезной ссоры с дедом. Гопал рассказал нам, что его отец обосновался в городе Кулна, по ту сторону границы, где успешно занимался торговлей до раздела страны[21]. Однако после начавшихся волнений он потерял все: дело, дом, сбережения и, не выдержав такого потрясения, вскоре умер.

Мы с радостью приняли двоюродного брата, почитая за честь то, что он пришел именно к нам. Гопал был очень хорош собой, светлокож, благороден на вид. А как весело он смеялся, рассказывая о злоключениях во время своего путешествия в Калькутту! Малейшего повода было достаточно, чтобы он запел. И он играл на флейте, которая и была в том самом футляре, обитом красным шелком. Играл он так же хорошо, как и его тезка Гопал — бог Кришна, очаровывавший пастушек Бриндавана, чтобы они покинули свои дома и мужей, и последовали за ним.

Гопал почти ничего не рассказывал о себе и твоей матери. Что-то я узнала из неосторожных слов Налини, оброненных ей здесь и там, кое-что мне удалось понять, когда я собрала воедино несвязные фразы, сказанные ею в бреду в тот день, когда она рожала тебя, мучаясь от жара, горя и боли. Твой отец впервые увидел Налини, когда его лодка причалила к берегу реки, где твоя мать стирала белье. Он пообещал, что женится на ней и она станет женой человека из богатого и знатного рода, одного из старейших родов в Калькутте. Гопал так ласково говорил с ней, обещая вечную любовь… ей показалось, что он и звезду бы уговорил спуститься с неба. Забыв обо всех предостережениях мам, тетушек и деревенских старух, на рассвете Налини сбежала из родительского дома. Она позволила твоему отцу взять себя за руку и отвести на старую разбитую лодку, полную таких же мужчин, как Гопал, которые надеялись найти счастье в большом городе.

Мне захотелось перебить Пиши. Она ошибалась. Эта авантюристка, сбежавшая из дома, не могла быть моей матерью! Мама вся — женщина из вздохов и жалоб, так трепетно относящаяся к правилам приличий, как будто это хрупкая фамильная вещь из хрусталя, доверенная ей. Мама, которая всегда говорила, что в доме ее отца не потерпели бы такой расхлябанности, как здесь, — разве она могла стирать белье на реке, словно какая-нибудь деревенская девчонка? Тем не менее, когда я закрыла глаза и представила эту картину, я поверила, что так всё и было.

Я видела мать — хрупкую и испуганную девушку, которая, почувствовав на себе нескромные взгляды мужчин, закрыла лицо краешком сари. Ступив на борт лодки и почувствовав запах немытых тел, она с ужасом подумала, не совершила ли страшной ошибки. Вдруг отвращение к каждодневной домашней работе погубило ее? В родительском доме ей приходилось драить горшки, отчего ее ногти всё время были черными и обломанными; разжигать огонь в печи — от этого глаза краснели и воспалялись; обмазывать стены хижины коровьим навозом, протекающим каждый сезон дождей. Наступила ночь, она безмолвно глотала слезы под чужим звездным небом. А когда отец попытался тайком поцеловать ее за тюком сена, она с неожиданной силой оттолкнула его.

К счастью, мой отец не был бесчестен. Когда они, сменив по дороге не одну лодку и поезд, добрались наконец до Калькутты, он повел мою маму в храм Кали. Там священник пробормотал мантры и нетерпеливыми жестами указал им обменяться цветочными гирляндами. Потом он спрятал за пояс монеты, которые ему дал мой отец, и повернулся к следующей паре — храм Кали всегда был популярен среди влюбленных, сбежавших из дома. И вот мои родители были женаты.

Но разве об этом мечтала моя мама долгие годы, подметая метлой из листьев кокосового дерева земляной пол в доме родителей, перемалывая красный перец для приготовления карри и вытирая носы своим младшим братьям и сестрам? Где сари из красного шелка бенараси с переливающимися нитями зари?[22] Где свадебные украшения: золотые браслеты с изображением крокодильей головы, ожерелье в семь рядов, которое достало бы до самого пола, если его размотать? Где серьги в виде огромных колец, которые касались щек при каждом движении головы? Где маленькая бриллиантовая сережка в ее изящном носу, подчеркивающая его совершенство? Моя мать знала, что она красива, достаточно красива, чтобы заслуживать лучшей жизни. Где же был восхищенный шепот завистливо глядящих вслед подружек, похожий на шепот морской раковины, приложенной к уху? Но всё же она чуть улыбнулась, когда муж втер ей в пробор красную краску — синдур — этот оберегающий знак, символ начала новой жизни замужней женщины.

Надежда на то, что всё не так плохо, появилась у моей матери, когда они остановились напротив белого особняка, сверкающего в лучах послеполуденного солнца аккуратно выкрашенными кирпичами, восхитительным полированным мрамором и воротами из кованого железа, царственно украшенными вверху фигурами львов, стоящих на задних лапах. Водитель машины, на которой они приехали, эффектно посигналил, чтобы произвести еще большее впечатление. Весь путь они проделали на телеге, но, подъезжая к дому, отец решил взять такси. «Нехорошо будет, если мы подъедем к дому моего кузена, как нищие», — сказал он. А если бы в самом начале их пути на него не напали грабители, добавил он, они бы проделали весь путь на автомобиле.

Поверила ли мать в эту историю про грабителей? Ей больше ничего не оставалось. Сомневаться в своем муже означало начать сомневаться в себе, позволить предательскому голосу в голове повторять: «Не надо было, не надо было». Поэтому она предпочла не обращать внимания на излишнюю резкость, появившуюся в голосе мужа, когда он велел охраннику сообщить об их приезде хозяину дома. «Да, да, я его двоюродный брат, из Кулны, я же сказал. Ты что, плохо слышишь?» А когда к ним вышел хозяин, несколько озадаченный их появлением, Налини старалась не замечать, какой напряженной стала улыбка ее мужа, как он странно держал себя, слишком старательно оправляя дхоти[23], будто хотел что-то доказать. Ей было больно различать эти знаки в муже. А ведь они едва поженились.

Хозяин дома, судя по его спокойному голосу, был настоящим джентльменом, видно было, что ему не приходилось кричать ни разу в жизни. Отчего-то, еще сильнее Налини расстроилась, когда увидела, что он, слушая Гопала, верил каждому слову. К большому облегчению Налини, к ней подошла женщина — овдовевшая сестра хозяина и, взяв ее за руку, сказала с сочувствием в голосе:

— Пойдемте со мной, дорогая. Вы, наверное, очень устали после такого долгого и трудного путешествия. Это ужасно, что на вас напали грабители, даже не представляю, что вы пережили.

Гопал сочинил эту историю про грабителей, чтобы как-то объяснить, почему на жене нет украшений, которые носят замужние женщины. И мать поспешно и виновато опустила глаза. Она вдруг поняла, что не свадебные гирлянды связывают мужа и жену, а череда испытаний, пережитых вместе. К счастью, вдова не заметила, как мама покраснела от стыда.

Женщина посетовала, на то, что мир определенно катится в бездну, и предложила Налини оставить мужчин наедине:

— Пусть поговорят, не будем им мешать. А я покажу вам вашу комнату, и мы выпьем сладкой воды мишри.

— Твоя мать была необыкновенно красивой, самой прекрасной из женщин, которых я когда-либо встречала. Хотя иногда мне кажется, что ты всё же превзошла ее по красоте. Даже в тот день, когда лицо Налини покрывал слой калькуттской пыли и сама она была словно сорванный, увядший на солнце цветок лотоса, мужчины оборачивались ей вслед. А какой покорной была Налини, когда я повела ее в комнату, отведенную для нее и Гопала, — покорной и слегка смущенной. Она с детским любопытством наблюдала за мной, когда я показывала ей, как пользоваться вентилятором и туалетом. Но вскоре всё изменилось.

Я тут же представила, как годы шли, пока моя мать сидела на кровати с четырьмя столбиками и смотрела в окно на торговцев, проходящих мимо и нахваливающих свои товары. Но комната не принадлежала ей, как и синее переливчатое покрывало, сари и украшения. Даже еду, которую она ела, невозможно было назвать своей, потому что она не была куплена на деньги, заработанные ее мужем. Она жила здесь как бедная родственница, которую приютили из жалости, и хотя деверь и его жена очень хорошо к ней относились, а его вдовая сестра брала с собой Налини везде: и на рынок, и в храм, и на театрализованные представления джатра[24] из Махабхараты[25], маму очень угнетала такая жизнь. Она чувствовала себя обманутой. Проходил год за годом, железное колесо кармы неумолимо катилось вперед, а ее лицо покрывала сеть недовольства — как паутина, оплетающая заброшенный дом. Она начинала всё чаще корить мужа: «Когда же ты заработаешь деньги и мы сможем переехать в собственный дом? Где же все, что ты мне обещал? О всемогущая мать Кали[26], вот наказание мне за то, что я последовала за этим мужчиной, опозорив своих предков».

Твой отец был хорошим человеком, — продолжала Пиши, — но он не умел зарабатывать деньги. Видимо, Бидхата Пуруш, дав ему красоту и обаяние, которых хватило бы на двоих, решил, что этого достаточно. У Гопала всегда было много идей, но они были как необожженные глиняные горшки — стоило набрать в них воды, как они тут же превращались в грязь. Так было с его задумкой открыть предприятие по производству духов, потом он мечтал создать оппозиционную газету. Каждый раз Гопал приходил к Биджою, чтобы попросить денег и говорил: «В этот раз у меня точно всё получится. Биджу-да, я верну твои деньги в двойном размере через два месяца». Биджой был добрым человеком, и каждый раз с радостью давал деньги Гопалу. Твоя тетя Гури и я говорили ему, что он слишком щедр, но мой брат не слушал нас. «Ну какой толк от этих денег, если я не могу дать их своему брату, — а именно так Биджой относился к твоему отцу, — чтобы он был счастлив. Ради бога, диди[27], разве мы бедны?»

— Конечно нет, — отвечала Гури. — Но ты видел счета, которые пришли в этом месяце?

Уже тогда она всё замечала и не позволяла себя дурачить. Она не могла молчать, когда видела, что книжный магазин перестал приносить доход, что управляющий Харихар обманывал нас, утверждая, что цены на рис снизились, а сам просто забирал часть денег. «Ты должен проверить, как он ведет дела, — говорила она. — Он нас нагло обворовывает».

На что Биджой всегда отвечал с ласковой улыбкой:

— Гури, нельзя быть такой подозрительной! Харихар работает у нас уже тридцать лет. Он катал меня на плечах, когда я еще мальчишкой прибегал на поля. Он никогда так с нами не поступил бы.

— Ну, если он такой честный, — отвечала Гури, раскрасневшаяся от обиды за мужа, чьей щедростью все пользовались, — то не будет возражать, если ты задашь пару вопросов, чтобы сравнить то, что скажет он, с тем, что мы услышим от других.

Но Биджой лишь качал головой:

— Я не собираюсь совать нос не в свои дела и оскорблять Харихара из-за нескольких рупий. Никто из рода Чаттерджи до такого не опускался.

Он говорил своим обычным, спокойным, но то же время совершенно непоколебимым тоном. Гури знала, что спорить с Биджоем бесполезно и замолкала. Она была уверена, что главная обязанность жены — поддерживать мужа.

Твоя тетя Гури была превосходной женой, и ее превосходство украшало ее, потому что проистекало из доброты в сердце. Оно восхищало меня, я даже немного завидовала ей. Но позже я поняла — лучше бы она была другой. Если бы Гури была настойчивее с Биджоем, если бы использовала хитрости, на которые идут женщины с любимыми мужчинами, чтобы добиться своего: слезы, угрозы, обиды и ласку, то, возможно, сейчас он был бы жив.

В глубине души Биджой понимал, что Гури права — доходы Чаттерджи таяли стремительно, как убывающая луна. Думаю, именно поэтому он согласился отправиться с твоим отцом в рубиновую пещеру.

Но прежде мы узнали, что Гури и Налини в положении.

Мы все так обрадовались, когда узнали, что они забеременели почти в одно и то же время. Но больше всех был счастлив Биджой. Он мечтал о ребенке все семь лет с тех пор, как женился. А то, что беременны были обе женщины, казалось ему просто чудом и очередным доказательством того, что Гопал приносит удачу в семью. Он осыпал Гури и Налини подарками — одинаково дорогими — уж такой он был человек, и следил за тем, чтобы врач приходил к ним каждый месяц. Для них готовили любые блюда, каких только желала душа. Твоя мать довольно плохо себя чувствовала во время беременности и как-то зимой сказала, что хочет манго. Биджой тут же отправился на один из самых дорогих рынков и купил дюжину плодов манго за немыслимые деньги. Он очень хотел, чтобы Налини была счастлива.

Но моя мать не была счастлива и даже не скрывала этого, как в начале замужества. Не заботило ее и то, что ребенку, находящемуся в утробе матери, передается все, в том числе и материнская печаль. Казалось, Налини было всё равно — какое-то странное отчаяние овладело ею. Когда ее ноги стали опухать и фигура начала терять былую стройность, всё больше напоминая огромный бесформенный мешок, мама поняла, что теряет свое единственное богатство — красоту, а вместе с ней и свой единственный шанс в жизни. Она чувствовала, что дальше будет только хуже. Мама знала, что обречена состариться и умереть в чужом доме, в котором жила последние три года, и ее упреки становились всё злее. «Ты мужчина или букашка? — кричала она на моего отца. — Как долго еще ты собираешься клянчить еду у своего кузена, пользуясь его добротой? Сколько еще ты собираешься гоняться за призрачными мечтами, как собака, пытающаяся поймать свою тень? Почему ты не хочешь пойти работать, как все мужчины? Неужели ты не видишь, как на нас смотрит даже прислуга, как нас обсуждают на кухне? У них нет ни малейшего уважения к нам». И, наконец. «Да если бы ребенок знал, какой у него будет отец, ему бы стало стыдно за тебя, он бы предпочел умереть, чем иметь такого отца, как ты!»

Сначала папа пытался не обращать внимания на эти слова — ведь мама на самом деле так не думала. Все знают, какими несносными бывают беременные: из их глаз течет вода, а с языка срывается пламя. Когда по вечерам отец сидел с Биджоем на террасе и играл на флейте, тьма охлаждала кожу и была похожа на тихую и глубокую воду озера, на котором появлялась легкая рябь от звуков флейты.

Но слова о ребенке сильно ранили его, мысли об этом отравляли ему жизнь, словно в его кровь впрыснули яд.

И вот однажды рано утром, когда даже прислуга еще не проснулась, мой отец ушел и пропал на три дня. И когда взволнованный Биджой уже собирался пойти в полицию заявить о пропаже брата, отец вернулся с рубином.

— На заходе солнца Гопал, распахнув ворота, мчался по подъездной дорожке, посыпанной галькой, — продолжала Пиши. — Последние солнечные лучи играли на его взъерошенных волосах. Двухдневная щетина покрывала его лицо, а одежда была вся в грязи. Но его глаза сияли, как у пророка или у сумасшедшего. Он, смеясь, закричал, чтобы мы поскорее пришли и посмотрели, что он принес.

На его ладони лежал рубин, сияющий, как лед и огонь одновременно, как слеза Джатайю, мифического дракона-птицы. Камень был таким большим, что у каждого, кто его видел, перехватывало дыхание от восхищения, и даже моя мать слушала рассказ мужа о пещере, не проронив ни слова.

Гопал рассказал нам, что встретил одного человека (где, и как его звали, мы, правда, так и не услышали), который узнал от своего прадеда о пещере в глубине джунглей Сундарбана, где были тысячи таких рубинов. А прадеду про пещеру рассказал один саньяси[28], которого он встретил во время паломничества. Прадед отколол там три камня, а на обратном пути отдал их на шлифовку лучшим ювелирам Калькутты. И вот один из этих трех камней и принес Гопал.

— А почему три? — спросила Гури, хмурясь.

— Именно столько позволили взять злые духи, охраняющие пещеру, как сказал саньяси, — ответил Гопал и рассмеялся, потому что сам не верил в такие предубеждения.

После того как у прадеда оказались все три камня, несчастья одно за другим стали преследовать его и членов его семьи, и он был вынужден продать два из них. Но один, самый красивый, он оставил правнуку. Теперь беды вновь стояли у них на пороге, и они были вынуждены продать и третий камень. Или же правнук должен был разыскать эту пещеру.

— А что, он сможет ее найти? — нетерпеливо спросил Биджой, судя по всему, поверивший в эту историю, больше похожую на сказку.

— Он считает, что сможет, — ответил Гопал. — Прадед рассказал ему, как туда добраться, но предупредил, что пещера проклята, и навлечь на себя гнев духов, охраняющих ее, очень легко. Они пустились бы в такое путешествие лишь в случае крайней нужды. И как раз сейчас этот человек находится в бедственном положении и хочет рискнуть. Только ему нужен партнер, благородный и смелый человек, тот, кто сможет собрать необходимую сумму для экспедиции.

— И сколько нужно денег? — спросил Биджой.

— Я не могла поверить, что он всерьез воспримет эту сумасшедшую затею, — сказала тетя. — А в глазах Гури я увидела кроме удивления еще и то, чего никогда в них не замечала — страх. Она скрестила руки на животе, а шел восьмой месяц беременности, и сжала губы, чтобы удержаться и ничего не сказать.

— Сто тысяч рупий, — наконец сказал Гопал голосом, срывающимся, как у ребенка, который долго бежал.

— Сто тысяч? — воскликнула Гури недоверчиво.

— Да, я знаю, это очень большие деньги, — ответил Гопал. — Этому человеку придется дополнительно заплатить носильщикам, которые считают лес вокруг пещеры заколдованным. Он хочет, чтобы этот рубин остался у нас. А если вы не верите — можете отнести его к ювелиру, чтобы убедиться, что он стоит больше ста тысяч. Когда тот человек вернется, то отдаст вдвое больше денег. Я сказал ему, что смогу достать деньги, но только при условии, что он возьмет меня с собой и позволит мне тоже взять несколько рубинов — тогда мы будем в расчете. Мы долго спорили и, наконец, он согласился, но сказал, что последнюю часть пути к пещере я должен буду проделать с завязанными глазами и я смогу взять лишь один камень. Но я согласился на все его условия. Ты представляешь, брат, сколько может стоить такой камень, как этот? Я смогу вернуть тебе долг и расплатиться с тобой за все годы, которые ты заботился обо мне, пусть в сердце своем я и останусь вечным твоим должником. Денег хватит и на то, чтобы мы с Налини начали новую жизнь в собственном доме. Брат, пожалуйста, скажи, что ты одолжишь мне денег.

И Биджой, мой кроткий, благоразумный брат, который никогда не уезжал дальше сотни миль от Калькутты и никогда даже не думал об этом, неожиданно сказал:

— Я дам денег, если ты возьмешь меня с собой. И я тоже хочу взять один рубин.

Мы с Гури, не в силах больше молчать, стали кричать, перебивая друг друга:

— Да вы с ума сошли! Вас хотят обмануть, разве вы не понимаете? Даже если пещера и не обман, то в любом случае такая поездка очень опасна. Как вы хотите собрать столько денег? И как можете уехать сейчас, когда осталось не больше месяца до рождения детей?

И лишь позже я поняла, что Налини тогда не вымолвила ни слова.

Биджой говорил: «Прошу, диди, Гури, успокойтесь», — и по его тону я поняла, что он уже решился. Гури, рыдая, ушла к себе, а она никогда не была слезлива, и даже не пришла на ужин. А глаза Налини сияли, я давно не видела ее такой. У нее был прекрасный аппетит тем вечером, она задавала множество вопросов.

Благодаря прислуге новость тут же стала известна всем, обрастая новыми фантастическими подробностями. Будто рубин был размером с голубиное яйцо, пещера охраняется джиннами, а незнакомец — волшебник, который зачаровал Биджоя и Гопала, хоть Гопал и до того был безумцем, но Биджой-то был слишком разумен, чтобы верить в небылицы… А что будет, если эта пещера существует на самом деле и братья привезут рубины? Глаза рассказчиков туманились, и каждый мог видеть, что они тоже хотели бы поехать на поиски пещеры.

Мне казалось, я понимала, что чувствовали мой отец и дядя. Я даже понимала мать, хотя ее знала меньше всех, даже меньше отца и его брата, которых никогда не видела. Для каждого из них это была последняя возможность. Для каждого своя.

Моему отцу эта пещера с рубинами могла помочь обеспечить достойную жизнь жене и отплатить брату за доброту, да, он тоже вдруг понял, что считает Биджоя братом, а не богатым родственником, которому всем обязан. И когда произошла эта перемена, к которой он вовсе не стремился? Когда он начал любить их обоих и желать, чтобы они смотрели на него с восхищением?

Для моего дяди, единственного сына Чаттерджи, всю жизнь чтившего традиции и соблюдавшего правила приличия, это была единственная возможность пережить настоящее приключение. Вкусить жизни, которая до того казалась ему далекой и невозможной, как небеса, — да, как у принца в поисках волшебства. Как он мог упустить ее? Рука Биджоя не дрогнула, когда он подписывал бумаги, закладывая в залог землю, принадлежавшую его роду, и даже их деревенское поместье. Когда Гури-ма попыталась остановить его, напомнив, что имение принадлежало роду Чаттерджи с незапамятных времен, он не изменил своего решения, уверяя, что не пройдет и года, как он все выкупит обратно. Увидев тоску в глазах Биджоя, Гури отступила. Она знала, о чем мечтает ее муж: как много лет спустя он будет в багряных сумерках Калькутты рассказывать сыновьям о своих приключениях. Взгляд удивления и восхищения на их лицах — такой, о котором прежде Биджой и не мог мечтать.

А на что надеялась моя мать? Думаю, она давно хотела, чтобы мой отец преуспел хоть в чем-нибудь, ей хотелось снова посмотреть на него глазами той девушки у сверкающей реки, когда она увидела Гопала в первый раз. Возможно, она хотела любить его так же, как тогда — как любая женщина хочет любить своего мужа, — даже признавая отчасти, что он недостоин ее любви. Может, она хотела, чтобы муж ее нерожденного сына был героем. А может, моя мать надеялась, что эта победа, такая долгожданная, изменит ее судьбу, приводящую их доселе к зависимости, и сделает, наконец, правильным тот выбор, сделанный рано утром, когда она сбежала из-под родного крова, променяв его на небо, покачивающееся над скрипучей лодкой.

Но, возможно, я ошибалась. Может быть, она думала только о рубинах, представляла, как будут завистливо перешептываться соседки, увидев на ней рубиновые бусы и серьги, на ее запястьях и тонких лодыжках браслеты, искрящиеся пламенем.

— Через неделю они уехали, — продолжила Пиши. — Они оделись, как настоящие искатели приключений: штаны цвета хаки, толстые кожаные ботинки, каких ни один из них в жизни не носил, круглые шляпы для сафари, которые Гопал, наверное, видел в кино. До вокзала они доехали на такси, а не на машине Биджоя, потому что таинственный партнер настаивал на том, что никто не должен их видеть. Он не хотел, чтобы поползли слухи, так как для него это был вопрос чести. Сказал, что даже его семья ничего не знает о Гопале и Биджое.

После поезда они планировали добираться до места на лодке по реке, в глубь болот, а потом им предстояло пробираться через джунгли. Их партнер обо всем позаботился: о снаряжении, палатках, о слугах, которые бы несли вещи и готовили еду. Больше братья ничего не знали, кроме того, что вернутся через две недели, задолго до рождения детей. Рубин, который на самом деле оказался настоящим, они отдали на хранение в банк.

Несколько недель мы с беспокойством ждали новостей. И вот однажды утром пришла телеграмма. В ней говорилось, что полиция Сундарбана нашла в болоте два тела и обуглившуюся лодку. Когда мы позвонили в полицию, нам подтвердили, что были найдены только два тела, хотя вполне возможно, что были и другие, просто до них могли добраться крокодилы. В том районе в полиции было не так много людей, чтобы вести поиски на такой огромной территории. Они сказали, что убийство было совершено не ради грабежа, так как на одном из мужчин нашли золотые часы и запонки, а в карманах другого лежали два мешочка для денег, аккуратно завернутые в пластиковые пакеты. Возможно, Биджой отдал их на хранение Гопалу — он частенько так делал. В мешочках было несколько рупий и какие-то бумаги с адресом, благодаря которым полиция и вышла на нас.

Каждую ночь я просыпалась от боли в груди — словно кто-то стучал в моем сердце пестом, меля зерно. Но даже в своем горе я понимала, что моя потеря мала в сравнении с тем, что утратили Гури-ма и Налини. Мне было так тяжело смотреть на них, когда они сняли свои украшения, смыли синдур со лбов и оделись в траурный белый цвет, как и я когда-то. Особенно больно мне было смотреть на Гури-ма. Я помнила ее еще семнадцатилетней невестой, пришедшей в дом. Я поддерживала и утешала ее в первые дни, когда она скучала по своему дому и родителям, а несколько лет спустя уже она утешала меня, когда умер мой муж. Никогда не забуду то злополучное утро, когда уезжали братья. Гури снова стала уговаривать Биджоя не ехать. Он ответил ей, что должен это сделать, и тогда она спросила: «Что нам делать, если ты не вернешься?» В ответ он засмеялся и, погладив ее по щеке, сказал: «Что за глупости. Я вернусь раньше, чем ты думаешь». Но Гури была мрачна и снова повторила свой вопрос: «Что нам делать, если ты не вернешься?» И Биджой неожиданно серьезно ей ответил: «Я надеюсь, что ты воспитаешь достойного потомка Чаттерджи. Пообещай мне». Гури посмотрела на него с такой грустью в глазах, как будто уже знала, что произойдет, и ответила: «Я обещаю».

— И Гури-ма всегда помнила о своем обещании. После похорон она не позволила себе пасть духом, как твоя мать. Когда я попыталась уговорить ее поплакать, чтобы сердцу стало немного легче, Гури ответила мне: «Я не могу позволить себе такую роскошь. Я дала обещание Биджою и должна все силы отдать на то, чтобы сдержать его». С тех пор она и начала заниматься книжным магазином — к тому времени мы уже потеряли заложенную землю. А когда все, даже ее родственники, стали говорить ей, что это позор — никогда женщины из рода Чаттерджи не занимались такими делами, — она сурово отвечала, что готова сделать все, чтобы обеспечить достойную жизнь своей дочери.

Пиши замолчала. Мы сидели в тишине, задумавшись о таинственных смертях, вновь чувствуя их далекое и трагическое влияние на наши жизни. Наконец, Пиши встала, вздыхая. Ей надо было идти — скоро должен был начаться киртан. Прошлое оставалось в прошлом, и, как сказал священник в храме во время чтения катхи[29], сожаления говорят о недостатке веры и противлении божественной воле.

— Постой! — закричала я, когда Пиши дошла до лестницы. — Ты же не открыла мне тайну.

— Она заключалась в моем рассказе, — ответила Пиши. — По крайней мере одна из них. Но если ты не услышала ее, то это даже к лучшему.

И Пиши стала медленно спускаться по лестнице, тяжело опираясь на перила — в последнее время ее мучил артрит. Но тогда я не испытывала к ней жалости.

— Так нечестно! Ты меня обманула!

Злость закипала во мне, раня душу, как острая стрела. Как же мы, дети, беспомощны — мы целиком зависим от прихотей взрослых. Возмущенная такой несправедливостью, я бросила в спину Пиши самые обидные слова, какие только смогла придумать:

— Ты не сдержала свое обещание! Я ненавижу тебя! И никогда больше тебе не буду верить!

Пиши остановилась.

— Ну что ж, моя бедная Судха, если ты так хочешь расстаться с детством, я расскажу тебе то, о чем ты просишь. Но не потому, что я испугалась твоих детских угроз, а потому что я должна сдержать данное обещание.

Пиши села на ступеньки спиной ко мне. В гулком пролете лестницы ее голос звучал зловеще.

— Вечером, накануне дня отъезда Биджоя и Гопала, когда я проверяла, заперты ли двери дома, я увидела свет в кабинете Биджоя. Я зашла, чтобы узнать, в чем дело, и увидела брата, читающего письмо. Заметив меня, Биджой попытался спрятать письмо, но потом, вздохнув, протянул мне его. Письмо было от незнакомого мне человека, некоего Нараяна Боза, судя по печатному бланку — адвоката. На почтовой марке стоял штемпель города Кулны в Бангладеш. «Пиши, ты ведь помнишь, Кулна — город, в котором жил наш дядя, отец Гопала, уехавший туда после жуткой ссоры с нашим дедом. Гопал часто вспоминал прекрасный дом своего отца, в котором он вырос, и рассказывал, как во время волнений мятежники захватили дом вместе со всем имуществом. Так вот, я написал Нараяну Бозу, чтобы узнать, можем ли мы выкупить этот дом в Кулне». Биджой выглядел потрясенным. «Я думал, это может сделать Гопала счастливым. И вот адвокат ответил, что купить этот дом нельзя, потому что там сейчас живет дочь нашего дяди, являющаяся его владелицей. Она унаследовала дом десять лет назад, когда умер ее отец, и никаких других наследников, кроме нее, не было».

— Что значит — не было других наследников? — перебила я Пиши. — А как же мой отец?

— Больше никаких наследников не было, — повторила Пиши безжизненным голосом, глядя в стену. — И дочь нашего дяди, единственная наследница, не собиралась продавать дом. И возможно, это даже к лучшему, писал Нараян — дом сильно пострадал во время волнений, когда мятежники пытались поджечь его. Адвокат написал Биджою, что в Кулне за ту же цену можно купить гораздо лучший дом.

— Значит, он не имеет вообще никакого отношения к нашей семье? — спросила я Биджоя. Мой голос и руки тогда дрожали от гнева. Мы так верили Гопалу. Может, он и имя это взял себе, чтобы произвести впечатление на легковерного «брата». Не только гнев охватил меня, но и боль. Я так привязалась к твоему отцу. Каждый раз, когда я подавала чай, он говорил: «Диди, твой чай самый вкусный из всех, которые я пробовал». И покупал для меня на ярмарке мои любимые сладости. Я его так любила. Да что было говорить об этом… всё оказалось ложью.

— Обманщик! Мошенник! — кричала я. — Завтра же его нужно выставить из дома. Я сама скажу охраннику. Нет! Мы отдадим его полиции, он должен сгнить в тюрьме.

Я еще много чего могла наговорить, но, взглянув на Биджоя, замолчала. Я не думала, что боль разбитого сердца может так отражаться на лице. И я поняла, что как бы сильно я ни любила твоего отца, брат любил его гораздо сильней.

Мы долго стояли с ним, не в силах сказать что-либо. Вдруг часы стали бить полночь, и мы вздрогнули, как преступники, застигнутые на месте преступления.

— Что ты собираешься делать? — спросила я Биджоя.

И он, сжав виски пальцами, ответил:

— Я не знаю… не знаю… Я не могу сейчас думать.

— Ты не должен ехать с ним завтра. Ему нельзя доверять.

Но Биджой, сжав кулаки, ответил:

— Я должен найти рубиновую пещеру. Для себя, а не для кого-то другого.

И добавил:

— Может быть, я поговорю с ним, когда мы останемся на реке наедине.

— Не надо этого делать. Кто знает, что он может сделать от отчаяния. А ты ведь даже не умеешь плавать.

Произнеся эти слова, я поняла, как мелодраматично они прозвучали. Биджой, видимо, тоже это почувствовал и, покачав головой, улыбнулся.

— Перестань, диди! Мы же не в кино. Что за мысли у тебя? Ты правда думаешь, что Гопал столкнет меня в воду и будет смотреть, как я тону?

Конечно, он был прав. Да, Гопал был лжецом и авантюристом, но он не был убийцей. Кроме того, Биджой был главой семьи, и я надеялась, что он знает, что делает.

На следующее утро перед отъездом Биджой низко склонился передо мной и коснулся моих стоп, испрашивая благословения. Он попросил всё время держать зажженную лампу перед богами в комнате для молитв. Я обняла его, шепча молитвы, и вдруг забытое воспоминание всплыло в моей голове. Я вспомнила, как когда-то я, перед тем как уйти в дом мужа, качала на руках сонного Биджоя, еще совсем малыша, вдыхая карамельный запах его волос.

Каждый день я следила за тем, чтобы лампа не погасла, и каждую ночь молилась Ганеше[30] и Кали, чтобы они оградили Биджоя от бед и препятствий. Но я не могла остановить той роковой телеграммы.

Сколько прошло времени, прежде чем я поняла, что Пиши уже ушла и я стояла одна на террасе? Я смутно помнила, что, закончив свой рассказ, она подошла ко мне и со слезами на глазах пыталась успокоить, обнять меня. Но я, словно окаменев, отталкивала ее.

Помню, как она сказала: «Теперь ты понимаешь, Судха, почему я не хотела тебе рассказывать». И я ответила ей: «Уходи, уходи. Оставь меня одну».

Как долго я плакала, пока не иссякли мои слезы? Я начала смеяться — горько, истерически смеяться, вдруг осознав, как призрачно и ненадежно было прошлое, оно совсем не было похоже на огромные корни баньяна, как мне всегда говорила Пиши. Прошлое было похоже на чертово колесо, огромное чертово колесо, которое мой отец раскручивал всё быстрее и быстрее, пока оно не сорвалось со своей оси и не улетело в обжигающую пустоту желтого неба.

Мой отец — обаятельный мошенник, притворщик с опасным, всех очаровывающим смехом. Человек, занесенный дурным ветром. Человек, во власти которого оказалось несколько жизней, которые он, следуя своим безрассудным желаниям, сломал, как сухие гнилушки.

И теперь я понимала: моя мать — тоже тайна.

Моя красивая мать со своим гордым выражением лица. Указывающая одним кивком, поворотом изящной шеи, насколько лучше всё было в доме ее отца. Моя мать, которая на самом деле была дочерью крестьян и стирала грязное белье в мутной реке. Она надеялась стереть свое прошлое искусным обманом.

Краска стыда залила мое лицо — стыда за ложь моих родителей и всех остальных, наблюдавших за этим маскарадом, сначала с подозрением, а потом со знанием. И Пиши, и Гури-ма тоже, уж наверное. Они всё это время знали правду, задолго до меня.

Мой живот пронзила острая боль — снова и снова, — и я согнулась пополам. Спазмы скручивали всё мое тело. Может быть, действительно человек мог умереть от мук стыда, как говорилось в старинных сказаниях?

Вдруг я почувствовала, как по бедру течет горячая струйка, и всё поняла. Наверное, кровь была такого же цвета, как рубины, которые так хотели получить мои родители, принесшие горе в род Чаттерджи?

Меня как будто захлестнуло волной, я тонула в ней.

Ах, моя милая Анджу, в чьих глазах столько любви, что бы ты сказала, если бы узнала обо всем?

Задержав дыхание, я подошла к темнеющим кусочкам манго. Солнце уже почти зашло, пронизывая последними лучами игольчатые макушки кокосовых деревьев. Время, когда надо было перевернуть манго, давно прошло. Я наклонилась над подносами с фруктами и принялась делать то, что пообещала Пиши, не обращая внимания на кровь, сочащуюся из-под белья. Я знала, что случится потом, но мне было всё равно. Я хотела, чтобы от моего прикосновения фрукты сгнили, хотела, чтобы всё в этом обманчивом мире почернело от плесени.

Я пыталась сосредоточиться на покрытых солью кусочках манго, но у меня перехватывало дыхание от внезапно пришедшей в голову мысли. Я прокручивала в уме все, что узнала, снова и снова, и никак не могла понять, что за мысль так напугала меня и причинила такую боль. И тут эта мысль обратилась в вой, закручивающийся, как торнадо над домом Чаттерджи, сотрясающий каждый камень: я, Судха, — никто Анджу, не двойняшка, не сестра ей и даже не кузина. Я всего лишь дочь человека, погубившего отца Анджу в погоне за своими безумными мечтами.

Казалось, что прошла целая вечность, прежде чем я опомнилась, услышав ее нетерпеливый голос, насмешливо звавший меня вниз. На террасе стемнело, словно вокруг затухли тлеющие угли. Я отвечала Анджу какой-то шуткой. Теперь я знала: что-то изменилось между нами, какая-то невинность исчезла, погасла, как слабый огонек.

Стоя на террасе, мы с ней вдыхали запах соли и морских водорослей, принесенный ветром, — по словам рыбаков с Ганга — предвещавший шторм в океане.

4 Анджу

Сегодня особенный день — нам исполнилось тринадцать лет. Когда мы с Судхой вернулись из школы, мама дала каждой из нас тоненькую пачку рупий, на которые мы могли купить всё что захотим. От возбуждения у меня закружилась голова — нам никогда еще не давали денег.

Тетя Налини, нахмурившись, сказала:

— Диди, мне кажется не стоит давать деньги девочкам. Кто знает, на что они их потратят?

— Ты забываешь, Налини, что они уже не девочки, а женщины. Пора им доверять, — с улыбкой ответила мама.

Тетя продолжила что-то сердито бормотать: о том, что случается, когда матери позволяют дочерям танцевать у них на головах.

Мне так хотелось, чтобы мама сказала что-нибудь резкое и язвительное в ответ, но она просто снова улыбнулась.

— Не волнуйся так. Они хорошие девочки. И знают, что можно, а что нельзя.

— Надеюсь, ты права, — ответила тетя Налини, но в ее глазах я прочла, что она совсем не верит в это.

Мы с Судхой только закончили делать домашние задания, когда к нам зашла Рамур-ма и сказала, что мама хочет меня видеть. В спальне, нет, она не знала, в чем дело.

Я так обрадовалась, что пробежала всю лестницу единым махом. Мама обычно была так занята хлопотами по дому или в книжном магазине, что мы редко проводили с ней время вдвоем. Как я любила эти минуты, когда я сидела рядом с ней в широком кресле в ее комнате и рассказывала о том, что узнала в школе. Ее обычная строгость и беспокойство исчезали, а когда она брала в свои руки мое лицо и говорила, как гордится мной, я таяла от счастья и вся моя непокорность улетучивалась. Может быть, сегодня она снова достала бы из шкафа старый фотоальбом, обтянутый кожей, и стала рассказывать про наших предков. По правде говоря, мне не было никакого дела до всех этих поблекших фигур с их пенсне, гофрированными дхоти и тросточками с серебряными набалдашниками. Но я всегда притворялась, что мне страшно интересно — только для того, чтобы можно было посидеть рядом с мамой, оперевшись на ее руку, и вдыхать сандаловый аромат, исходящий от ее кожи, как запах доброты.

Когда я вошла в комнату, мама попросила меня закрыть глаза, и я почувствовала, как она вкладывает мне в ладони что-то твердое и бархатистое. Это была старинная коробочка для драгоценностей. Открыв ее, я замерла от восхищения: внутри лежали, сияя на голубом шелке, золотые сережки в форме птиц. Очень красивые, даже я поняла это, хотя совсем не любила драгоценности. Я всегда просила родственников, чтобы они дарили мне книги, а они никогда не слушали. Но как только я увидела эти серьги, я влюбилась в них: ажурные, как паутинка, они были усыпаны крошечными бриллиантами. Я сразу догадалась, что они станут частью моего приданого, как когда-то были приданым моей матери. Теперь каждый год она будет дарить на мой день рождения другие украшения к этим серьгам: браслет, колечко, узорчатый гребень — как когда-то ей эти украшения дарила ее мать.

— Они тебе очень идут, — сказала мама, когда я их примерила. — Но мне придется положить их обратно в сейф. Ты еще слишком мала, чтобы их носить.

— Подожди, я хочу сначала показать их Судхе. Ты же знаешь, как она любит украшения. Готова поспорить, что она тоже захочет их примерить.

Говоря это, я уже видела счастливое лицо Судхи, осторожные прикосновения ее пальцев к золотому изгибу шейки птицы. Видела, как она сосредоточенно хмурится, вдевая каждую сережку в ухо, а потом, довольная, улыбается мне и становится еще прекраснее.

Мне было просто необходимо увидеть эту улыбку, потому что в последнее время с Судхой было что-то не так. Она почти не разговаривала со мной, избегала наших мам, особенно Пиши, которую всегда так любила. Больше всего меня удивляло, что Пиши не спрашивала Судху, в чем дело, и даже не ругала ее за угрюмое настроение, как обычно. Она только смотрела на Судху с каким-то непонятным для меня выражением лица и поручала мне гораздо больше работы, чем раньше, как будто для того, чтобы мы меньше общались.

Когда Судха думала, что никто на нее не смотрит, я замечала, каким печальным становился ее взгляд, устремленный вдаль. Сотню раз я уже спрашивала ее, что случилось, но она всё время отвечала: «ничего» и, извинившись, уходила в свою комнату. А если я пыталась пойти за ней, она говорила, что у нее болит голова, и ей хочется отдохнуть.

Я хотела вернуть прежнюю Судху. Хотела, чтобы она встряхнула головой, бриллианты в сережках вспыхнули бы на солнце, и она сказала: «Ты должна разрешить мне надеть их в первый день Дурга-пуджа»[31]. Хотела, чтобы она стала уговаривать меня примерить подарок ее матери, что бы то ни было: пара кожаных сандалий, сари, от подола которого становятся блестящими пряжки обуви. Хочу, чтобы она поправила анчал[32] на моем плече, застегнула блузку, а потом засмеялась, когда я пожаловалась бы, что та не подходит мне по размеру. Мы всегда так делали в наш день рождения. Я давала ей кукол, которые могли открывать и закрывать глаза и рот, а она повязывала мне волосы шелковыми ленточками, или мы доставали из коробки с ее немногочисленными украшениями сверкающую бинди и аккуратно приклеивали мне посередине лба.

Мы никогда не обращали внимания на то, что у меня намного больше подарков и они дороже, чем у Судхи. Мы всегда считали, что они принадлежат нам обеим и без всякого стеснения копались в шкафу друг у друга, если одной из нас что-то было нужно. Наши мамы не были против, правда, иногда тетя Налини ворчала, когда замечала пятно грязи или прореху на платье Судхи, которое я надевала, потому что я, в отличие от моей кузины, не умела аккуратно носить одежду.

Но сегодня, когда я уже собралась помчаться в комнату Судхи, мама остановила меня:

— Не стоит, Анджу.

— Что не стоит?

— Не стоит показывать ей сережки.

— Почему?

— Может быть, она расстроится из-за них.

— Почему? Почему она должна расстроиться?

Я чувствовала, как во мне разгоралась, словно огонь, злость. Никогда раньше я не видела маму такой смущенной. Наконец она сказала:

— Потому что ее мать не может сделать ей такой дорогой подарок. И дальше будет еще хуже, когда я стану дарить тебе на каждый день рождения украшения для твоего приданого. Я люблю Судху и постараюсь каждый год дарить и ей что-нибудь, но у меня не хватит денег, чтобы покупать такие же дорогие подарки, как тебе.

Моя мать смотрела на свои руки. Может, она думала о своих прежних словах. Что люди намного важнее вещей, или что между мной и Судхой нет никаких различий.

Я смотрела на маму и видела то, чего раньше не замечала из-за своей занятости и легкомысленности, а может потому, что она всегда искусно скрывала то, что не хотела показывать: у нее было такое бледное лицо, и ее кожа, обычно теплого коричневого оттенка, была испещрена пятнышками, как цветок, побитый морозом. Я вспомнила, как она подолгу не ложилась спать последнюю неделю, ведь у нее было очень много работы. Мама не рассказывала, какой именно, поэтому я ничего не знала. Глядя на ее усталое лицо, мне стало стыдно за то, что я недоумевала, почему она не справляется с делами. Мне хотелось обнять ее и сказать, что всё хорошо, что ни мне, ни Судхе не нужны дорогие подарки, что она не должна загонять себя так. Мир изменился, и теперь приданое не так важно. Кроме того, мы обе пойдем в колледж. И как только я стану немного старше, я начну помогать ей в магазине.

Но от моей жалости не осталось и следа, когда мама сказала:

— Скоро она начнет сравнивать себя с тобой и завидовать тебе.

— Как ты можешь говорить такое? — с отчаянием спросила я. — Ты ведь знаешь, что Судха не такая. Она совсем не умеет завидовать.

— И Налини будет еще более недовольной.

— Она всегда чем-то недовольна. В любом случае я покажу серьги только Судхе.

И, не дожидаясь ответа матери, я выбежала из комнаты.

Я нашла Судху на террасе, что очень меня удивило: тетя Налини запрещала ей там появляться днем — она боялась, что на солнце кожа может стать слишком темной. А Судха обычно была послушна. Да и с тех самых пор, как из-за нее испортились фрукты, она избегала появляться на террасе. Она не поднималась туда даже по вечерам, со мной, когда Рамур-ма поливала кирпичи водой, и прохладный ветерок приносил запах жасмина. Я так скучала по тем временам, когда она приходила со мной туда. Это было только наше время, когда мы могли спокойно поговорить, не опасаясь, что нас может кто-то подслушать.

Судха стояла, облокотившись на перила, и смотрела в пустоту, вся ее ссутуленная фигура выражала уныние. Когда я позвала ее, она вздрогнула. Я показала ей серьги, и она, едва улыбнувшись, сказала, что они красивые.

— Разве ты не хочешь примерить их? Даже не хочешь взять в руки?

Она покачала головой, с безразличием и грустью в глазах.

— А что тебе подарили на день рождения? — спросила я, пытаясь понять, что же такого сказала тетя Налини, что Судха так расстроилась. У тети очень острый язык, и она никогда не сдерживала себя, разговаривая с моей кузиной.

Судха ответила, что ее мать подарила ей покрывало со сложным рисунком и целую коробку шелковых ниток для вышивания этого узора.

— Только не говори, что это часть твоего приданого, как и мои сережки.

Обычно, когда я говорила так, Судха прищуривалась и заговорщически хихикала. Но сегодня она просто посмотрела на меня и ответила:

— Анджу, не надо нас сравнивать всё время. Мы разные.

Она сказала это так холодно, что меня пробрала дрожь.

— Зачем ты так говоришь? Что происходит? Только не говори мне, что ничего.

Судха так долго молчала, что я начала думать, что моя мать оказалась права. Может быть, между нами действительно встали вещи.

— Судха, — сказала я, взяв ее за руку, — послушай, сделай кое-что для меня? Возьми их, хорошо? — и вложила ей в ладонь серьги. — Это мой подарок тебе в наш день рождения.

Я не знала, что скажу матери и насколько она будет разгневана. Но об этом я собиралась думать позже. Сейчас я должна была позаботиться о Судхе, потому что не могла видеть этот взгляд — взгляд тонущего человека, который вот-вот скроется под толщей воды.

Мне казалось, что Судха бросится мне на шею, как обычно она делала, когда я дарила ей подарки, но она ответила ледяным и чужим взрослым голосом:

— Мне не нужны твои подарки. И твоя жалость. Мы с матерью не очень богаты, но у нас есть самоуважение.

Я стояла оглушенная, не в силах произнести ни слова, словно мне дали пощечину. Я чувствовала вкус меди во рту, ладони стали холодными от ярости, поднимающейся во мне вместе с желанием ударить — да, ударить — мою сестру. И я зло ответила:

— Если в вас столько самоуважения, что же вы тринадцать лет живете в нашем доме и едите наш рис? Если в тебе столько самоуважения, почему бы тебе не пойти и не предложить своей матери поискать собственный дом?

Увидев, как вспыхнуло лицо Судхи, я поняла, как сильно ранила ее этими словами.

И затем зарыдала от отвращения к себе. С тех пор как я подросла, я видела, как Судхе стыдно за мать, которая пыталась себя вести так, будто это ее дом, хотя все знали, что это было не так. Но мы всегда старались избегать этой темы.

Вся в слезах, я попыталась взять Судху за руку.

— Судха, я не хотела этого говорить, клянусь. Это твой дом — твой, так же как и мой, ты же знаешь. Судха, прости меня, я сказала так только потому, что разозлилась, только потому, что люблю тебя.

Мне показалось, что сейчас Судха оттолкнет меня или швырнет серьги через перила прямо на улицу, где их тут же раздавит грузовик или схватят уличные дети. Я бы сделала именно так. Но, к моему изумлению, Судха ответила мне спокойным и вдруг потеплевшим голосом:

— Почему ты меня любишь, Анджу?

— Что за странный вопрос?

— Ответь мне, Анджу.

— Я люблю тебя, потому что ты моя сестра, ты же знаешь.

Судха перекладывала серьги из одной руки в другую, кажется, даже не видя их.

— А если бы я была не той, кем ты меня считаешь… — кусая губы сказала она и неуверенно продолжила: — …Ты бы всё равно меня любила?

Я снова начала злиться, но на этот раз уже потому, что мне было страшно: в голосе Судхи слышались нотки, которые говорили, что она знает что-то, чего не знаю я.

— Что за глупые загадки? — спросила я.

— Пожалуйста, Анджу…

Глаза ее потемнели, стали аспидно-черного цвета, и я увидела, что для нее действительно важен мой ответ.

Я попыталась думать о Судхе, другой и чужой Судхе, которая могла появиться в моей жизни случайно и так же случайно исчезнуть. Я попыталась представить, смогла бы я тогда любить ее. Но я была привязана к кузине всем существом и не могла даже вообразить такое.

— Анджу… — в дрожащем голосе Судхи я услышала настоящую боль.

Что такого ужасного могло произойти, что так пошатнуло ее веру в нашу связь? Страх, как огромный камень, давил мне на грудь и не давал дышать. И хотя я всегда предпочитала знать горькую правду, в тот раз я не решилась задать вопрос Судхе.

Но я точно знала, что должна была ответить:

— Я любила бы тебя, кем бы ты ни была. Я любила бы тебя, потому что ты меня любишь. Я любила бы тебя потому, что никто не знает нас лучше, чем мы знаем друг друга.

— Правда? Ты всё равно бы меня любила? — с облегчением в голосе переспросила Судха.

— Правда, — ответила я, ощущая странное покалывание вдоль позвоночника — какое-то предчувствие. Я слышала свой голос — такой неуверенный и детский, слишком детский, чтобы сдержать данное слово.

Что за ерунда! Я становилась такой же суеверной, как Судха.

И, глубоко вздохнув, твердо продолжила:

— Что бы там ни было, я всегда буду той, кто помог тебе появиться на свет.

После этих слов Судха склонилась мне на плечо и так глубоко вздохнула, что я поняла — с ее сердца упала тяжкая ноша.

— Да, Анджу, ты права.

Судха хотела сказать что-то еще, но передумала и поцеловала меня в щеку. Она вернула мне серьги, и я почувствовала, как ее пальцы коснулись моей ладони, словно кончик птичьего крыла.

— Сохрани эти сережки для меня. Я попрошу их у тебя, когда мне захочется их надеть.

И я поверила ей.

Держась за руки, мы спустились по лестнице, обсуждая, на что нам потратить подаренные деньги. Их было не так много, но в первый раз в жизни мы могли потратить их на все, что захотим, и поэтому чувствовали себя такими богатыми и независимыми.

— Я куплю себе разной одежды, — мечтала Судха. — Сальвар камиз[33] из нежной, как кожа ребенка, ткани цвета заходящего солнца. Еще куплю сари из тончайшего прозрачного шелка, которое можно продеть сквозь кольцо. Шали, переливающиеся, как грудь павлина. Я куплю шелков и вышью ими блузку с пышными рукавами, и пришью на нее крошечные кусочки зеркал, и белые кружева, сияющие, как лунный свет летней ночью, — совсем не похожую на унылые приличные платья, которые нас заставляют носить…

Меня поразила жажда в ее голосе. Судха всегда была такой спокойной и покорной. Я даже не думала, что она так ненавидит нашу одежду. Интересно, какие еще секреты таила в себе моя кузина?

— Но тебе даже не разрешат примерить такое — с грустью ответила я. — Ты ведь знаешь, как наши мамы строго следят за тем, чтобы бы мы выходили в свет как подобает дочерям Чаттерджи.

Судха улыбнулась.

— Мне всё равно. Я буду надевать платья у себя в комнате, буду надевать их для тебя. А ты что купишь?

— Книги. Я закажу книги, которых у нас не найти. Книги писательниц, о которых монахини отзываются неодобрительно: Кейт Чопин, Сильвии Плат. Их героини совершают сумасшедшие, смелые и удивительные поступки. Я хотела прочитать последние романы, чтобы почувствовать дух Лондона, Нью-Йорка и Амстердама. Хотела, чтобы они перенесли меня в парижские кафе и ночные клубы, на плантации Луизианы, в леса Амазонки и в австралийские буши — повсюду!

И через секунду добавила с горечью:

— В места, которых я никогда не увижу, потому что мамы не разрешат мне уехать.

Судха поспешно обняла меня и принялась утешать:

— О, Анджу, я уверена, что ты всё это увидишь. Может, после того, как выйдешь замуж…

— Ну да. Скорее всего, я выйду замуж за какого-нибудь занудного старика, который никогда не захочет оставить Калькутту и всё свободное время будет лежать на диване, жевать паан и слушать песни из слащавых мелодрам. А еще…

— И кто теперь переживает из-за выдумок? — рассмеялась Судха. — Не волнуйся, я загадаю желание за тебя, и ты объедешь весь мир. Хотя, конечно, я буду по тебе скучать.

— Не верю в загадывание желаний, — ворчала я, хотя и надеялась в глубине души, что кузина была права.

Остаток дня мы провели в комнате Судхи, рассматривая покрывало, подаренное ей на день рождения. Рисунок на нем был необыкновенно вычурным, даже такой усидчивой и старательной девушке, как она, потребовалось бы много месяцев, чтобы вышить его. В центре покрывала был нарисован подсолнух, по краю — танцующие павлины, между которыми вилась надпись — пословица, написанная старомодным шрифтом, прочитать которую нам удалось не сразу. И, наконец, разобрав ее, мы не могли сдержать смех: «Пати парам гуру, супруг — твой главный господин».

— Где тетя Налини откопала такое? — спросила я, кривляясь.

— Может, специально заказала, — ответила Судха, вытирая выступившие слезы.

— Наверное, она сказала: «Я хочу, чтобы этот подарок научил мою непослушную и несносную дочь женским добродетелям.» А мастер ей ответил: «Мадам, когда она вышьет в сотый раз „Супруг — твой главный господин“, то точно станет идеальной женой.»

Мы с Судхой снова покатились со смеху, и его звук был высок и ломок, как у людей, избежавших падения в пропасть. Решив, что если сделать хвосты павлинам чуть длиннее, они закроют надпись, и никто ее не заметит, мы скрепили нашу тайну поцелуем.

Но в ту жаркую ночь я лежала в темноте на скомканных влажных простынях и не могла заснуть от боли в сердце, словно кто-то разорвал его пополам, а потом грубо сшил толстой иголкой, как у обувных мастеров на улице, чинящих сандалии. Я никак не могла выбросить из головы странную фразу Судхи про то, что она не та, кем я ее считаю. Что могло потрясти ее веру в себя? В нас обеих? И почему она, в первый раз в жизни, предпочла скрыть от меня что-то важное?

5 Судха

Новый фильм свел с ума всех жителей Калькутты: повсюду были расклеены рекламные афиши — огромные и яркие, как не бывает в жизни — с изображениями главных героев. Героиня — молодая девушка в восхитительной юбке, вышитой золотом и дупатте[34], такая невинная и беззащитная среди порочных лиц придворных. На других афишах она вся в слезах в когтях злобного набоба[35], а на заднем плане — спешащий к ней на помощь принц верхом на коне. Все девочки в школе шептались об этом романтичном фильме, в котором герои сначала пели о вечной любви, плывя в лодке по ночной реке, залитой лунным светом. А потом когда они уже должны были пожениться, жестокий отец жениха, принадлежащий к знатному роду, запретил сыну жениться на ней, потому что она всего лишь танцовщица. И девушка, рыдая, решила оставить своего возлюбленного, чтобы не позорить его имя. В каждой лавочке, где торгуют пааном, звучали песни из фильма: «О, пойдем со мной, возлюбленный мой, навстречу луне…» или: «Это чудо, что блуждая в ночи, я нашел тебя…». Сердце каждой девушки билось быстрее, когда она напевала эти слова. Да и юношей эта мелодия, наверное, не могла оставить равнодушными. Хотя, ручаться за это я не могла — благодаря бдительности наших матерей, мы с Анджу не были знакомы ни с одним юношей.

Мы с сестрой жили в мире женщин, они окружали нас дома, в школе — везде. Мы жили, словно в подводном мире, куда проникала лишь часть дневного света, где движения были замедлены, а из картин в стенах за нами наблюдали сотни глаз. Негромкие приглушенные звуки: звон браслетов или женский смех. Немногочисленные слуги-мужчины не поднимались выше первого этажа нашего дома. А Сингх-джи, хотя из-за его изъяна он и занимал место где-то посередине между мужчинами и женщинами, и вовсе никогда не заходил в дом.

Мы учились в школе для девочек при монастыре, и ни одному мужчине не позволялось пройти дальше ворот, охраняемых дарваном, который угрожающе вертел в руках дубинку с железным наконечником, так что даже отцы учениц не решались зайти на территорию школы. Иногда, конечно, мы бывали на свадьбах или празднике Пуджа[36], но нам всегда приходилось сидеть среди наших родственниц и слушать их сплетни, песни и старые байки. Наверное, из-за того, что у нас не было отцов, мир мужчин — солнце, и пот, и запах одеколона, и громкие окрики — казался нам таким же далеким и загадочным, как неясный шум океана, такого далекого, что его можно увидеть только в телескоп.

Наше существование было полно ограничений, но, как ни странно, такая жизнь меня вполне устраивала.

Я знала, что многие шестнадцатилетние девушки в Калькутте жили совсем по-другому. Я часто видела по дороге в школу, как они втискивались в переполненные автобусы, громко торговались с продавцами овощей на улице, делая покупки для матерей, беззастенчиво перебирали каждый овощ на прилавке и надавливали на стручки фасоли, чтобы убедиться в их свежести. Стайки веселых подростков, похожих на бабочек, собирались у торговцев мороженым, где они покупали апельсиновый замороженный сок, хихикали, отирая яркие губы. Я видела, как женщины, молодые и пожилые, ловят такси, чтобы добраться до Нового рынка или Дальхаузи, а некоторые ловко лавировали на мотороллерах среди автобусов, пешеходов и важно мычащих бродячих коров. А иногда я замечала на какой-нибудь сумрачной улочке у цветочной лавки девушку, держащую за руку молодого человека и стыдливо опустившую глаза, пока он прикалывал ей цветок к волосам.

А их одежда… Сальвар камизы, прошитые серебристыми нитями, полупрозрачные дупатты, так красиво соскальзывающие с плеч. Некоторые, на западный манер, носили джинсы, узкие юбки, облегающие округлые бедра и открывающие тонкие щиколотки. Если они и носили сари, то похожие на те, в которые одеты героини в фильмах — а не домотканые одеяния с традиционными узорами, которые покупали для нас матери. Рукава блузок у таких сари практически отсутствовали, а на их спинках был довольно глубокий вырез, и вслед им свистели местные Ромео, которые вечно слоняются по улицам. Такие выходки заставляли меня краснеть.

Какими смелыми и обворожительными казались мне эти женщины, которые не должны были, как мы с Анджу, постоянно беспокоиться о своей репутации, как о хрупком стеклянном цветке. Они могли себе позволить то, о чем мы, дочери рода Чаттерджи, могли только мечтать. Если бы отцы были живы, матери были бы снисходительней к нам. Но казалось, что после обещания, которое Гури-ма дала мужу, вся жизнь в доме замерла, как в сказке про зачарованный замок, уснувший навсегда.

Я смирилась с такой жизнью, но Анджу всё время сражалась с мамами.

— Зачем Рамур-ма ходить с нами каждый раз, как мы выходим из дома, даже за книжками в ближайшую библиотеку? — негодовала она. — Почему мы не можем пойти на день рождения Сушмиты, как другие девочки в классе, а вместо этого посылаем подарок через Сингх-джи? Неудивительно, что все считают нас высокомерными. Мне надоели эти старомодные сари, которые вы заставляете нас носить. Можно подумать, на дворе средневековье, а не восьмидесятые. Готова поспорить, что во всей Калькутте не найти другой девушки, за исключением бедной Судхи, которую одевали бы так. Почему я не могу носить брюки, или длинную юбку, или хотя бы курту[37] иногда?

— Почему, почему, почему! — отвечала моя мать. — У меня голова разболелась от твоих вопросов. Почему нельзя просто доверять взрослым принятие важных решений? Мы ведь знаем больше вас.

— Мы бы знали столько же, сколько и вы, если бы нас не держали дома взаперти, как призовых коров.

— Нет, ты слышала, диди? — кричала моя мать, обращаясь к Гури-ма, причем так громко, что у меня сжимался желудок и было больно ушам. — Ты слышала, как отвечает мне твоя дочь? Никогда в жизни я не слышала, чтобы в доме моих родителей дети так грубили взрослым. И ты собираешься спустить ей это с рук? Неудивительно, что Судха стала такой дерзкой — теперь я понимаю, с кого она берет пример.

И тут все начинали кричать, заглушая друг друга:

— Оставь Судху в покое, она никогда слова не скажет, а ты постоянно критикуешь ее ни за что, — не унималась Анджу.

— Видишь, диди? Видишь, вот о чем я говорила! — перекрикивала ее моя мать.

А Пиши, пытаясь успокоить ее, перебивала:

— Не обращай внимания на слова девочки, Налини. Ты же знаешь, что она родилась под знаком быка и никогда не думает, что можно говорить, а что нельзя.

Все это продолжалось до тех пор пока Гури-ма не отрывала голову от бухгалтерских книг, которые она приносила домой каждый вечер. Беспокойство залегало в складках на ее лице, как сажа.

— Да успокойтесь вы! Тихо!

Все неохотно замолкали, и Гури-ма произносила в тишине:

— Последнее, что я пообещала твоему отцу, если с ним что-нибудь случится, — что я воспитаю тебя достойной дочерью семьи Чаттерджи. Ты это прекрасно знаешь.

Этих слов было достаточно, чтобы я замолчала. Голос Гури-ма был печальным и каким-то далеким — таким, каким я представляла себе голоса королев из сказок Пиши.

Но Анджу не сдавалась:

— Разве счастье твоей живой дочери не гораздо важнее обещания, данного мужу, который умер, потому что бросил нас ради какой-то глупой затеи?

— Не смей так говорить о своем отце! — резко обрывала Анджу Пиши. — Ты, неблагодарная и дерзкая девчонка!

— Может быть, мое счастье ничего для тебя не значит, потому что я девочка? — голос Анджу срывался и дрожал, она была готова расплакаться. — Уверена, что если бы я была мальчиком, ты бы не говорила мне всё время «нет».

— О боги! — восклицала моя мать, поднимая глаза к небу. — Теперь ей хочется, чтобы к ней относились, как к мальчику…

Гури-ма замечала:

— Я думаю о твоем будущем, делаю всё возможное, чтобы однажды тебя с радостью приняли в любом доме. Ты просто еще этого не понимаешь.

В голосе, всегда таком ровном, вдруг прозвучала мечтательность, едва уловимая, как затихающее эхо раги[38]. Но, возможно, это был лишь плод моего воображения, потому что в следующую минуту Гури-ма отправила нас по комнатам делать домашнее задание.

Она убедила меня, но только не мою упрямую Анджу, которая пинала ногами резные мраморные балясины со львами всю дорогу, пока мы поднимались к себе.

И вот одним утром, когда мы стояли на школьной линейке, Анджу прошептала:

— Давай после обеда сбежим с уроков и посмотрим новый фильм?

— Ты с ума сошла? — ответила я. От возмущения я даже забыла, что нужно говорить шепотом, и сестра Баптиста, которая всегда проводила линейки, повернулась ко мне, неодобрительно сверкая очками в стальной оправе.

— Да не будь ты такой трусихой! — сказала Анджу, не шевеля губами, и при этом невинно улыбаясь монахине, — трюк, который неизменно меня впечатлял. — Мы же раньше сбегали, помнишь?

— А потом нас поймали, о чем ты, вероятно, забыла. Ты не помнишь, как расстроилась Гури-ма?

Я старалась шептать как можно тише, но казалось, что волна шипящего звука доносится до монахини, и она страшно хмурилась, глядя на меня.

— Ну, тогда мы были слишком маленькими и не знали, как не попадаться, — ответила Анджу, проигнорировав мою последнюю фразу.

— Но мы пообещали Гури-ма, — продолжила я возражать, вспомнив строгое лицо тети, похожее на лицо статуи Бодхисаттвы, которую я однажды видела в Калькуттском музее. Она смотрела тогда с таким укором. Хотя, может, я просто предвидела последствия? С того самого дня, когда я узнала, что матери могут лгать, а отцы предавать, время порой сворачивалось в кольцо и в голове всё смешивалось.

— Я так и знала, что бесполезно тебя упрашивать, мисс Непогрешимость, — съязвила Анджу. — Всё что тебе надо — хорошие мамины книжки. А может, ты вообще собираешься доложить ей про мой план? А мне плевать! Я всё равно пойду в кино, с тобой или без тебя!

Я никогда не обижалась на Анджу, когда она говорила так, потому что за злостью я видела в ее глазах слезы, которым она никогда не позволяла пролиться. Милая Анджу, для которой любить друг друга означало хотеть всегда одного и того же, быть одинаковыми. Она еще не поняла, что в конечном счете каждый человек, даже Анджали и Басудха, — сам по себе, что каждый из нас одинок.

Эта мысль застала меня врасплох. Когда я поняла это? В тот вечер, когда узнала тайну, тот вечер новой крови и старых слез? А может, это случилось в тот день, когда Анджу принесла бриллиантовые сережки и я спросила ее, почему она меня любит, а ее ответ был, как источник, оросивший мою иссохшую душу? Когда я решила не говорить Анджу о тайне, чтобы не взваливать на нее тяжесть ужасного знания, разъедающего меня, как рак? Когда я пообещала самой себе, что всю оставшуюся жизнь буду обманывать ее так же, как мой отец обманывал ее отца? И, в конце концов, стал причиной его смерти…

Насколько старше я чувствовала себя с тех пор, как дала эти обещания.

— Судха… — прошептала Анджу, и я повернулась к ней, чтобы спросить: «Что?» Но что я могла ей ответить? Мне казалось, что мое горло стало голубым, как у Шивы, от яда, который я проглотила для того, чтобы Анджу могла смеяться, любить, ссориться, прихорашиваться. Пусть хоть она считала бы нерушимым даром нашу близость.

Но меня спасла сестра Баптиста, которая объявила строжайшим голосом на всю комнату, чтобы Басудха Чаттерджи встала в ряд нарушителей дисциплины за разговоры во время линейки.

Я сделала шаг вперед, чувствуя на себе сотню сверлящих взглядов и представляя, как все они ухмыляются, думая про себя: «Ну наконец-то одна из Чаттерджи получит по заслугам». Я слышала, как Анджу сказала мне очень-очень тихо:

— Если бы ты действительно была моей сестрой, то пошла бы со мной.

На улице стояла такая жара, что расплавившийся асфальт прилипал к сандалиям. Продавцы прохладительных напитков с тележками, полными ярко-оранжевой «Фанты» и бледно-желтого «Джусла», льда, тающего под джутовыми мешками, — все уже разошлись, распродав товар. Но темная прохлада кинотеатра была для нас — волшебной страной, не менее чудесной, чем яркие, как драгоценности, картины, мелькающие на экране. Холодный воздух кондиционера казался настоящей благодатью, а размеренное шуршание вентиляторов на потолке убаюкивало, как колыбельная.

Но я сейчас не могла и помыслить о сне.

Я уже была несколько раз в кино: ходила на образовательные английские фильмы с Гури-ма и пару раз была со своей матерью на слезливых бенгальских фильмах, во время которых она всегда плакала. Но никогда я не испытывала такого возбуждения: я чувствовала покалывание в кончиках пальцев рук и ног, мне было жарко, щеки пылали. А губы казались такими распухшими и чувствительными, как будто их крепко поцеловал мужчина (хотя тут я, конечно, опиралась только на свое воображение).

Мое состояние частично объяснялось еще и нашим видом. Анджу затащила меня на рынок, находившийся рядом с кинотеатром и купила нам обеим запретные курты и брюки к ним.

— Не можем же мы пойти в кино в школьной форме, — сказала находчивая, как всегда, Анджу. — Все сразу поймут, что мы прогуливаем уроки. Мы будем привлекать к себе внимание, и кто-нибудь может нас узнать.

— А где ты взяла деньги? — спросила я, глядя на купюры, чудесным образом появившиеся у нее в руке.

— Это деньги, подаренные мне на день рождения, — ответила она со смехом. — Я тогда решила не покупать книги, потому что у меня было чувство, что они пригодятся для чего-то другого.

В сыром, едва освещенном туалете мы переоделись в яркие курты, легкие складки которых напоминали крылья. Я посмотрела на свои ноги в облегающих брюках и поразилась, какими стройными они выглядели. Я не могла отвести взгляда от своей груди, которая поднималась и опускалась под тонкой тканью цвета граната. И как быстро билась жилка над ключицей в овальном вырезе курты…

— И финальный штрих, — сказала Анджу, вынимая из школьного портфеля черный карандаш для подводки глаз и помаду — откуда? — но я не спрашивала. Я привыкала к тому, что у моей сестры тоже есть свои секреты.

Мы неумело подвели друг другу глаза и накрасили губы помадой темно-красного цвета, совершенно не подходящего молодым девушкам. Но нам было всё равно, мы, хихикая, распустили волосы, чтобы они волнами обрамляли наши раскрасневшиеся лица. Когда мы подошли к зеркалу, чтобы полюбоваться результатом, я была потрясена: мы выглядели такими взрослыми, словно в одну секунду перешли из детства во взрослую жизнь и уже никогда не сможем вернуться обратно.

— Судха, — восхищенно выдохнула Анджу, — ты потрясающе выглядишь! Люди в зале будут смотреть на тебя, а не на экран.

— Не глупи, — ответила я, слегка толкая ее, хотя мне было приятно слышать такое. Запихнув школьную форму в портфели, мы пошли за билетами.

Нам повезло: у нас были отличные места, откуда хорошо просматривался экран и, хотя в зал набилось много народа, место рядом со мной было свободно, и я бросила на него портфель. Я очень нервничала, думая о том, кто будет сидеть рядом со мной. Когда мы ходили в кино с мамами, они садились на крайние места, между нами и остальным миром всегда был буфер.

Одно мгновение мне даже не хватало их присутствия и защиты.

Я с интересом разглядывала зал, высокий потолок с лепниной в виде гипсовых цветов, тяжелый бархатный занавес насыщенного красного оттенка; с удовольствием вдыхала запах кресел, напоминавший аромат зарда[39], который женщины жуют после еды. Но больше всего мне нравилось рассматривать людей. Даже после начала фильма, такого романтичного и грустного, я не могла оторваться от лиц зрителей, поглощенных фильмом, в свечении экрана они казались размытыми, необычными и такими невинными, особенно у тех, кто улыбался или вытирал украдкой слезы. Даже моя сестра, замеревшая от переживаний, казалась мне каким-то незнакомым человеком.

Вдруг рядом со мной раздался мужской голос:

— Извините, это место занято?

Повезло, называется. Меньше всего на свете мне хотелось, чтобы рядом со мной сидел незнакомый мужчина и испортил мне всё удовольствие от фильма — стал свистеть или причмокивать во время романтических сцен. Я не раз слышала, как на это жаловались мои одноклассницы. Может, мне попробовать сказать, что это место моей подруги, а она просто отошла на минутку?

Но когда я посмотрела на незнакомца, то поняла, что беспокоиться не о чем. Позже Анджу мне скажет на это: «Откуда ты могла знать, мадам Опытность? Со сколькими мужчинами ты разговаривала в своей жизни? Каждый раз, когда они с нами заговаривают, это всегда влечет за собой одни проблемы».

Но иногда ты просто знаешь, и всё. А в том, что случилось потом, никто не был виноват.

В жемчужно-голубом свете кинозала мягко светились темные глаза незнакомца, он оказался совсем мальчишкой. И сразу показался мне симпатичным: с открытой и немного извиняющейся улыбкой, падающей на глаза челкой и очаровательной ямочкой на подбородке.

— Простите, пожалуйста, но, кажется, это мое место, — сказал молодой человек, показывая мне билет.

Я убрала с кресла сумку и, чтобы сдержать улыбку, продолжила сосредоточенно смотреть на экран. В этот момент главный герой в фильме садился в ночной поезд, где чуть позже увидел прекрасную спящую девушку, в которую сразу и бесповоротно влюбился. То была искренняя страсть, для которой мало и целого мира. Но я никак не могла забыть о соседе и всё время разглядывала его краешком глаз.

Было видно, что он умный — по тому, как он держится: уверенно и расслабленно. Наверное, студент, может, из колледжа Святого Ксавье, а может, из Президентского колледжа. Воротник его белоснежно-белой рубашки был расстегнут, от нее пахло мятой. С бьющимся сердцем я подняла глаза чуть выше и увидела, что он улыбался. Мне.

Как долго мы сидели и разглядывали друг друга в этом кинозале, который, казалось, затерялся во времени и пространстве? Как долго мы были очарованы, потеряв счет времени в опаловом полумраке, придававшем нам храбрости? Я не знаю. Иногда я, конечно, поглядывала на экран, хотя и с трудом улавливая суть происходящего в фильме. Только что героиня, рыдая, читала письмо, а в следующее мгновение она уже танцевала — может, на свадьбе своего возлюбленного? — на осколках разбитого ею зеркала. Ее стопы истекали кровью, но эта боль была ничем в сравнении с болью в ее сердце. А потом, когда я увидела героиню в объятиях возлюбленного (и как так вышло?), я поняла, что фильм закончился. Мне казалось, что всё время я смотрела на соседа, и даже когда зажегся свет и все начали спешно, толкая друг друга, пробираться к выходу, чтобы успеть на автобус, я не могла прийти в себя.

Потом, лежа ночью в постели, я буду думать: неспроста так совпало, что Анджу уговорила меня пойти в кино именно в этот день, что место незнакомца оказалось рядом с моим среди сотни других. Уже тогда я знала, что сама судьба, невидимая и могущественная, как движение планет, свела нас в тот вечер. И когда наши взгляды встретились, как взгляды принца и принцессы в сказке о дворце змей, на моем лбу ярко вспыхнуло последнее слово, которое написал там Бидхата Пуруш. Но мы не могли его видеть.

Говорят, что когда мужчина и женщина обмениваются такими взглядами, их души сливаются. Этот взгляд — как золотая нить, связывает их, и даже если они никогда больше не увидятся, они всегда будут носить в себе частичку души другого. Они уже не смогут забыть эту встречу и никогда не будут счастливы вновь.

Вот почему в семьях, где соблюдают древние традиции, девочкам не разрешают общаться с мужчинами до самой свадьбы, когда жених и невеста обмениваются взглядами в первый раз. Анджу была не права, думая, что так было сделано, чтобы сохранить женщину невежественной и покорной. Старики в своей мудрости придумали это, чтобы уберечь людей от страданий.

— Судха! — Анджу настойчиво дергала меня за руку. — Судха! Да что с тобой? Пойдем!

Я попыталась сосредоточиться на том, что говорила мне сестра, но ее голос доносился как будто издалека. Я попыталась сказать ей что-нибудь успокаивающее, но вместо этого я улыбнулась моему — да, я так глупо и собственнически думала о нем — юноше.

— Ну же! — торопила Анджу, и я видела, что она по-настоящему забеспокоилась. Какая ирония: ведь она сама втянула меня в приключение, а теперь так испугалась, когда вся моя робость исчезла.

— Пойдем, нам еще нужно переодеться. Если мы не поторопимся, то не успеем вернуться в школу к приезду Сингх-джи.

— Хорошо, — ответила я.

Но все — Сингх-джи, монахини в школе, даже наши мамы, которые точно на нас рассердятся, — все стали такими далекими, словно из другого мира, не имевшего ко мне никакого отношения. И вдруг молодой человек задумчиво и медленно произнес мое имя: «Судха», и оно прозвучало так нежно, так изысканно, как никогда раньше.

Анджу встала.

— Не могли бы вы пропустить нас, — сказала Анджу совсем как взрослая.

— Да, конечно, — вежливо ответил незнакомец.

Когда Анджу стала протискиваться вперед, он сказал:

— Судха, я Ашок. Ашок Гхош. Как твое полное имя?

Гхош[40]. Имя зазвенело в моей голове, как сигнальный колокол. Я уже слышала неодобрительный голос матери: «Что?! Он из низшей касты?» Я зажмурила глаза, надеясь, что голос исчезнет.

— Судха, не отвечай, — воскликнула Анджу, даже не пытаясь быть деликатной. — Мы не знаем, кто он, на что способен и кому может про нас рассказать.

Анджу закрывала мне рот ладонью, но я отодвинула ее.

Ашок. Человек, прогоняющий печаль. Я знала, что он никогда не использует мое имя против меня.

— Я Басудха Чаттерджи, — и обворожительно ему улыбнулась.

Анджу тем временем пыталась протолкнуть меня к двери. В зале почти никого не было, и когда она говорила, раздавалось эхо:

— Ну пойдем же, Судха! Боже, прости меня, что я привела свою сестру сюда!

— Всё в порядке, Анджу, не волнуйся.

Я чувствовала, как меня переполняет нежность к моей сестре. Потому что она так боялась за меня, так хотела оградить от всего плохого. И потому что благодаря Анджу я встретила Ашока.

— «Не волнуйся, не волнуйся», — передразнила меня Анджу дрожащим от отчаяния голосом. — А сама стоит здесь и улыбается, как будто в голове у нее вместо мозгов коровий навоз. Кто-нибудь обязательно увидит, что ты разговариваешь с незнакомым молодым человеком, и что мы тогда будем делать?

Анджу потащила меня из зала изо всех сил.

— Постой, — сказал Ашок и протянул руку, словно хотел остановить меня. Мне так хотелось почувствовать прикосновение его теплых, как летний дождь, и обжигающих, как электрический разряд, пальцев. Но, вспомнив о правилах приличий, он сжал их и убрал руку в карман.

— Не уходите так быстро. Можно я угощу вас лимонадом? Мы поговорим хотя бы несколько минут…

— Нет! — ответила Анджу сердито. — У тебя, похоже, в голове тоже вместо мозгов навоз? Разве ты не слышал, что у нас могут быть серьезные проблемы дома, если кто-нибудь увидит нас с тобой? Пожалуйста, уходи.

— Ну, можно я хотя бы вызову для вас такси?

— Мы поедем на автобусе, — отрезала Анджу и потянула меня к двери туалета.

Я оглянулась: у Ашока было такое расстроенное лицо, и мне хотелось сказать ему, чтобы он не беспокоился — мы обязательно еще встретимся. Но, перед тем как Анджу захлопнула дверь туалета, я едва успела добавить:

— Мы живем в Балигандже.

— Как можно быть такой глупой? — набросилась на меня Анджу, едва закрылась дверь туалета. — Ты ведешь себя, как одна из этих глупых влюбленных девиц из фильма. Первый встречный, случайно севший рядом…

— Не случайно, Анджу. Ничего не бывает случайным, я знаю…

Но я не успела закончить фразу — из-за одной из дверей кабинок раздался знакомый голос:

— Девочки, это вы?! Я сразу узнала ваши голоса, а потом подумала — вы же в школе, не может быть. Что вы здесь делаете?! Разве вы не должны быть сейчас на уроках?? И что за разговоры? Мужчина? Сидящий рядом?

Из кабинки, наконец, выплыла тетушка Сарита. Она поправила складки на своем сари и, вытаращив на нас глаза, завопила:

— А что это за одежда на вас? И какая-то гадость на губах! Вы же похожи на уличных девиц! Боже, я сейчас же отвезу вас домой. Ну, вот погодите, достанется вам, когда всё узнают ваши матери!

И ликующая тетушка Сарита, схватила нас за руки так крепко, словно боялась, что мы можем раствориться в вонючем воздухе туалета и лишить ее самой лучшей сплетни сезона. По дороге домой она не выпускала наших рук, впившись в них стальной хваткой.

6 Анджу

Нас с позором отправили в разные комнаты, пока наши мамы решали, какого наказания мы достойны. Я лежала на кровати и, чтобы как-то отвлечься, разглядывала разводы на потолке, оставленные за много лет протечек. Они были похожи на фантастические предметы и существа: леса, крепости, крылатых чудовищ из сказок, которые мы Судхой когда-то разыгрывали. На этой самой кровати мы лежали с ней, мечтая о будущем, как я стану лучшей студенткой в колледже, а потом смогу отправиться в путешествие в любую страну, куда только захочу. Судха выйдет замуж и будет очень счастлива, и сможет носить шелковые сари хоть каждый день. А ее дети будут прекрасны, как лунный свет. Но в тот день я могла думать только о том, в какую беду втянула нас.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем Рамур-ма пришла ко мне и сказала, чтобы я шла в кабинет. От моей смелости не осталось и следа, но меня радовало, что я смогла удержаться от слез. Иначе Рамур-ма заметила бы, что я плакала, прислуга тут же всё разболтала бы, и сплетня распространилась бы по всей старой Калькутте так же быстро, как холера в разгар лета. «Что такого сотворили девчонки Чаттерджи, что Анджу так горевала?» — стали бы все злобно судачить.

Я стояла перед кабинетом, набираясь храбрости, чтобы постучать в дверь. И тут услышала позади мягкие шаги Судхи. Она сжала мою руку в своей холодной, но уверенной ладони, давая знать, что мы вместе. Когда мы вошли в кабинет, мы слышали звук наших шагов по холодному мозаичному полу. Тени метались вверх и вниз по книжным полкам, как испуганные летучие мыши, а с темного мрачного портрета на нас сердито смотрел прадед.

Под портретом на бархатном диване сидели наши мамы — сами неподвижные, как картина. Пиши смотрела в темноту поверх наших голов, ее губы превратились в тонкую линию, а на лице застыло страдальческое выражение. Она ненавидела всякого рода сцены — так же, как их обожала тетя Налини, которая сидела, уже взбудораженная и готовая излить все, что накипело у нее на душе. Казалось, что даже поры ее кожи источали праведный гнев. Я не видела лица своей матери, потому что на него падала тень. Разглядев, что она сидит с опущенной головой, словно та стала слишком тяжелой, я тут же с горечью пожалела о том, что не послушала Судху.

— Ну вот и они, — произнесла тетя Налини. — Посмотрите на них: идут себе не спеша, держась за руки, бесстыжие девицы. Они вообще переживают, что теперь вся Калькутта говорит об их выходке? Конечно, нет. Думают о том, как они замарали наше имя? Конечно, нет. Беспокоятся, что сегодня они разрушили все, что мы по крупицам создавали многие годы? Думают о тех часах тяжелой работы Гури-ди в магазине?..

Тут я почувствовала, как задрожала рука Судхи, но тетя, то ли ничего не заметив, то ли не обратив на это внимания, продолжала:

— …и о том, чего мне стоят все эти поклоны и шарканья ножкой перед женщинами из лучших семей в городе? Конечно, нет. Думают они о том…

Мне хотелось сказать: «Боги! Мы просто сходили в кино. А вы говорите об этом так, словно мы забеременели!»

Но ради своей сестры я сдержалась, чтобы не сделать еще хуже.

Потом, к моему удивлению, заговорила Пиши. Обычно она молча сидела в сторонке во время таких воспитательных бесед.

— Да, они поступили плохо, согласна. Но не перегибаешь ли ты палку, Налини? Посмотри на них, ты же видишь, что они раскаиваются в том, что…

— Со всем должным к тебе уважением, диди, — перебила Налини ледяным и мрачным, как из угольного подвала голосом, и продолжила: — Ты уже довольно принесла вреда, забив им голову старыми романтическими историями. Пожалуйста, не вмешивайся в дела между матерью и дочерью.

Тетя Налини прекрасно знала все уязвимые места каждой из нас и безжалостно давила на самое больное. Пиши поспешно опустила глаза, чтобы скрыть вспыхнувшую, словно искры разбитого стекла, боль: ей в очередной раз напомнили, что мы с Судхой не ее дочери. Но Судха бесстрашно смотрела на тетю, вытянувшись, словно стрела. Она даже не вздрогнула, когда тетя бросилась к ней и, схватив ее за локти, начала трясти ее и кричать:

— Сколько раз я тебе говорила, что мужчинам нельзя доверять? Что это за мужчина, с которым ты ходила в кино? Говори сейчас же! Не надейся, что молчание спасет тебя! И не вздумай рассказывать мне свои любимые сказки!

Тетя так сильно трясла Судху, что у той откидывалась назад голова, и мама, не выдержав, гневно закричала:

— Налини, прекрати! Анджу уже сказала, что их места оказались рядом случайно!

Но тетю невозможно было остановить.

— Гопал, — обратилась она к погибшему дяде, поднимая глаза к небу, — ну где же ты? Как мне одной воспитать эту испорченную девчонку? Если б ты только был жив и увидел, какие страдания и позор мне приходится переносить, если б ты только…

— Он был бы жив, если б ты не толкнула его на отчаянный шаг своими вечными придирками, — медленно произнесла Судха, выделяя каждое слово.

В комнате воцарилась гробовая тишина, даже моя тетя застыла с открытым ртом на середине фразы. Но нас поразила не столько дерзость Судхи, сколько уверенность в ее голосе, словно она на самом деле знала, о чем говорила.

Потом всё происходило словно в тумане.

Через мгновение придя в себя, тетя Налини снова начала кричать:

— Полюбуйтесь, собственная дочь против меня! А я из кожи вон лезу, делаю все, чтобы она была счастлива.

В голосе тети слышалась неподдельная боль, и я понимала, что она не притворяется, а на самом деле верит в то, что говорит.

Но Судха продолжала, словно не услышав слов матери:

— А что касается лживых сказок, то разве ты сама не придумывала их?

Судха произнесла это с таким презрением, что я похолодела. Что она хотела этим сказать?

Вдруг Пиши очутилась рядом с Судхой и закрыла ей рот рукой.

— Замолчи, девочка, замолчи!

И моя мать, подняв руки, сказала срывающимся голосом, словно взбиралась на высокий холм:

— Хватит! Мы все слишком завелись, давайте закончим, прежде чем наговорим друг другу такого, о чем потом будем жалеть всю оставшуюся жизнь. Судха и Анджу, так как вам нельзя больше доверять, никаких денег вы больше не получите до самого поступления в колледж. Отдайте одежду Рамур-ма, она выбросит ее. Я скажу вашим учительницам, чтобы они не выпускали вас из класса даже на перемену до окончания всех уроков.

Ну что ж, я признавала, это было вполне справедливое наказание. И только суровое молчание мамы значило гораздо больше, чем все эти крики. Я молча шла к двери следом за Судхой, радуясь, что вечер наконец закончился.

Но вдруг тетя Налини возмущенно добавила:

— Постой, это все, что ты хотела им сказать?

— Да, я думаю этого достаточно, — ответила мама. Она тяжело дышала, ее щеки раскраснелись — не то от злости, не то от горя.

— Тогда скажу я, — не унималась тетя. — Твоя Анджу плохо влияет на мою дочь. Она забила голову Судхе своими идеями, вычитанными из английских книжек, которые ты разрешаешь ей читать. Никогда бы Судха не осмелилась на такую выходку сама. Я не могу вмешиваться в воспитание Анджу, она все-таки твоя дочь, да и ее положение совсем не такое, как у Судхи. Анджу единственная наследница Чаттерджи, а Судха всего лишь бедная кузина, она никто — да-да, я прекрасно знаю, что говорят люди за моей спиной. Положение Анджу закроет многим рты. А что есть у моей бедной Судхи? Только мать, оберегающая ее репутацию, которую так легко запятнать. Поэтому я решила, что отныне она не покинет этот дом без Рамур-ма, которая будет сопровождать Судху даже в школу.

Какое унижение! Как будто Судхе двенадцать лет! Но от следующей тетиной фразы у меня перехватило дыхание, словно меня толкнули в холодный темный колодец.

— Кроме того, я решила как можно скорее выдать ее замуж. Как только она закончит школу, я подыщу ей подходящего молодого человека.

— Но ей ведь не будет еще и восемнадцати, — услышала я возмущенный голос матери словно откуда-то сверху. — Она же будет еще совсем девочкой.

— Если она такая взрослая для того, чтобы водить шашни с мужчинами в кинотеатрах, — упорствовала тетя, — то и достаточно взрослая, чтобы позаботиться о семье и муже.

Мне трудно было говорить — как будто надо мной сомкнулась толща ледяной воды, но я взяла себя в руки и спросила:

— А как же колледж? Разве Судха не будет учиться в колледже?

— А что там хорошего? — отвечала тетя. — Там ей в голову станут приходить еще более сумасбродные идеи. Лучше я найму женщину, которая будет приходить к нам домой и научит Судху хорошо готовить. Я позволю закончить ей школу только из уважения к твоей матери, которая тратит так много денег на ее обучение. — Тут тетя слегка кивнула головой моей матери с таким видом, словно делала ей одолжение.

Вода надо мной становилась всё чернее и начала отдавать болотом, она давила мне на грудь и, кажется, скоро раздавила бы меня совсем.

— Да как вы можете? — попыталась я закричать, но вышел лишь сдавленный шепот. — Как вы можете разрушать будущее Судхи?!

— Хватит, Анджу! — остановила меня мать. Но не окрик, а жалость в ее глазах испугала меня и заставила замолчать.

— Мы обсудим это позже, когда успокоимся. Судха и Анджу, ступайте в свои комнаты. Сейчас же! Рамур-ма, проводи их.

Мы поднимались по лестнице, опустошенные и молчаливые. В моем сердце было темно, словно оттуда вытек весь свет. Глаза Судхи были широко распахнуты и лихорадочно горели, я видела, как дергается мышца на ее щеке.

Ну почему же я такая легкомысленная? Почему я не подумала о последствиях?

Если б я верила в то, что желания сбываются, я загадала бы, чтоб мы вернулись в сегодняшнее беззаботное утро. И всё бы отдала за то, чтобы мое желание исполнилось.

Но загадывать желания было бесполезно, как и сожалеть о содеянном. Я должна была придумать, как всё исправить.

Дойдя до комнаты Судхи, я обняла сестру, крепко прижимая ее к себе. Рамур-ма стояла рядом и смотрела на нас, навострив уши, поэтому я даже не могла сказать Судхе, что сожалею о том, что всё так получилось. Но Судха и так всё поняла. И, чувствуя, как она прижимает свою горячую щеку к моей, я знала, что она уже простила меня.

— Не волнуйся, еще не всё кончено, — прошептала я. — Мы будем бороться всеми возможными способами. — А сама уже обдумывала план наших действий и слова, которые скажу матери. Я чувствовала, что она на нашей стороне.

— И не важно, что случится с нами, главное, что мы пройдем через это вместе. Я обещаю.

Я ждала, что Судха согласится со мной, но вместо этого она, немного отстранившись, посмотрела мне в глаза и слегка улыбнулась ироничной улыбкой, как будто уже знала то, что я смогу понять только через многие годы: обещание можно сдержать, только не всегда это получается так, как мы себе представляли.

7 Судха

Лежа в постели и пытаясь заглушить в себе кипящую злость, я почему-то думала о Геракле. Может потому, что в школе мы как раз проходили легенды Древней Греции и Рима. Я по-настоящему восхищалась ими, хотя монахини с большой осторожностью рассказывали нам о языческих богах и героях. Древнегреческие герои казались мне ближе, чем кто-либо из окружающих меня людей. Читая об Икаре, я сама чувствовала свежий ветер, поднимаясь вместе с ним в небо на крыльях из воска. Я страдала вместе с Персефоной, когда над ней сомкнулась толща земли, а потом плакала, когда Церера обнимала ее — так, как никогда не обнимала меня моя мать.

В этот день я прекрасно представляла, что должен был чувствовать Геракл, погибший из-за отравленной накидки, которую прислала ему женщина, которая, как он думал, желала ему только добра. Мое тело пронзали тысячи огненных иголок ненависти к матери и злости оттого, что я была бессильна перед ней. Кто дал ей право контролировать мою жизнь, запирать меня в четырех стенах во имя ее материнского долга? Как всё неправильно устроено в этом мире! Пусть мать родила и воспитала меня, но это не значило, что она может запирать меня, как заключенную.

Когда она сказала, что я должна буду сидеть дома, а Анджу пойдет в колледж, у меня появилось жуткое чувство: мне показалось, что я стою в темном тоннеле, который, сужаясь, давит на меня. И я в долю секунды поняла, что это родовой канал — узкий и удушающий. Только теперь я двигалась в обратном направлении, в чрево матери, откуда больше никогда не смогу выйти обратно.

Анджу, спаси меня.

Простыни обжигали кожу, а подушка казалась раскаленным камнем. Может, если я выпью воды, а потом пойду к Анджу и лягу рядом, слушая ее сонное дыхание, эта ночь закончится быстрее?

Бесшумно пробираясь на цыпочках к кувшину с водой, стоявшему в коридоре, я заметила, что дверь в комнату матери была открыта: свет луны, падающий из окна, ложился решетчатым узором на пол, и на фоне окна я заметила силуэт.

Анджу. Я должна была дойти до комнаты Анджу.

Но какая-то неведомая сила вернула меня к двери маминой комнаты. Я стояла среди теней, сама похожая на тень, и наблюдала за мамой. Тело ее было напряжено, она стояла, крепко вцепившись в оконную раму и прижавшись лбом к проржавевшему металлу. И плакала. Но не так, как обычно: без скорбных наигранных всхлипываний, без громких обращений к богам. Она плакала беззвучно, только плечи ее вздрагивали, а потом, подняв голову, она посмотрела на луну.

Вдруг я вспомнила старую, забытую колыбельную, которую пела мне, улыбаясь, мама, когда качала меня в кроватке:

Наверное, моей матери вся жизнь казалась обманчивой игрой лунного света. На миг ее руки наполнились серебром обещаний, а потом она овдовела и осталась без гроша в кармане. Одна, с дочерью на руках, среди мрачных туч. С каждым часом тучи подбирались к ней всё ближе и ближе, оставляя на лице морщинки. Ничего, кроме слов, у нее и девочки не оставалось. Она собрала самые красивые слова, словно цветы, в гирлянду и украсила ей свою шею. Только так она могла, хоть ненадолго, казаться такой, какой хотела стать тем утром у реки.

Но она стала замечать, что ее гирлянда из слов завяла, лепестки поникли, с первым же сильным порывом ветра они облетят, и тогда обман жестоко обнажится. А теперь даже дочь, единственный человек, на которого она могла положиться и для которого это было сделано, расправляла крылья, влекомая не материнской колыбельной, а другими песнями.

— Судха, — шептала мама, стоя лицом к окну. — Судха, Судха, Судха.

Она потерла лоб ладонью, словно у нее болела голова. Что же написал ей Бидхата Пуруш, что она так легко поддалась мечте о любви? И каким было другое слово, что теперь она так настойчиво оберегала меня от участи, постигшей ее? Неужели она, как и все матери, думала, что сможет исправить свою ошибку с помощью дочери?

За окном шелестели фикусы, хотя ветра совсем не было. Мне слышалось, они с той же тоской произносили мое имя, словно разделяли боль матери и ее страх снова остаться брошенной.

Птица может улететь из клетки, сделанной из ненависти и насилия. Но можно ли вырваться из клетки, сделанной из долга? А из тьмы любви?

Я не пошла к прохладной воде. Не пошла в комнату Анджу, к ее теплым рукам, дающим мне утешение разделенной ярости и мятежа. Я вернулась в свою комнату, в постель с обжигающими простынями, которые обвили меня, как пуповина. Всю ночь я не смыкала глаз, о многом раздумывая.

Когда первые резкие и тревожные петушиные крики возвестили о начале нового дня, я знала, что не буду противиться воле своей матери.

По крайней мере, этой воле.

8 Анджу

Как же я была зла на Судху!

— Ты не можешь позволить своей матери сделать так, как хочет она. Это не тот случай! — кричала я, в бешенстве расхаживая взад и вперед по спальне сестры. — Что за жизнь у тебя будет без образования? Да ты можешь прямо сейчас привязать себе камень на шею и прыгнуть в колодец. Или можешь надеть на глаза шоры и встать к мельничным жерновам рядом с быками и ходить вместе с ними по кругу. Ты ничем не будешь отличаться от этих быков: станешь такой же тягловой скотиной для какого-нибудь мужчины.

— Анджу, пожалуйста, сядь. У меня голова кружится, когда ты так мечешься.

Когда я с неохотой села на кровать, она натянуто улыбнулась. Судя по мешкам под глазами, она не спала всю ночь. Судха всегда плохо переносила недостаток сна, и даже могла заболеть.

— Но мы же договорились прошлым вечером, — не унималась я и колотила кулаком по уродливому покрывалу, купленному тетей Налини, — что будем бороться вместе. Я даже составила список причин для моей матери, чтобы она встала на нашу сторону. Как ты могла так быстро передумать? Как ты могла стать такой трусихой?

Судха посмотрела на меня своими печальными глазами. Я сразу поняла, что не страх заставил ее передумать.

— Тебе тетя что-то сказала прошлой ночью? — спросила я подозрительно.

Судха покачала головой.

— Я не хочу разбивать сердце своей матери, вот и все.

— У твоей матери нет сердца, уж во всяком случае такого, которое ты могла бы разбить.

— Анджу! — укоризненно воскликнула Судха. — У каждого человека есть сердце, просто мы не всегда видим это. И у каждого сердца, даже самого черствого, есть уязвимое место. Если ты ударишь в это место, то сердце разобьется вдребезги. Я — все, что есть у моей матери. Я не хочу, чтобы она думала, что я тоже против нее.

— Прекрасно. Значит, ты собираешься угробить свою жизнь ради нее? После всех наших планов прочесть Шекспира и Тагора, узнать о расцвете и упадке цивилизаций, изучить величайшие открытия современной науки…

— Но я буду учиться не менее важным вещам, да к тому же полезным, Анджу.

— Да, конечно. Ты узнаешь, как готовить пантуа и маринованные лимоны!

— Я узнаю гораздо больше. И вообще, ты сама любишь маринованные лимоны.

— Не смешно. Ты же закапываешь свои таланты!

Судха наклонилась ко мне, и я ощутила свежий аромат ее мыла из нима[41].

— Анджу, милая. Не злись так. Не так уж много я потеряю, правда. Я всю ночь думала об этом и поняла, что колледж для меня не значит так много, как для тебя. Для меня гораздо важнее другие вещи.

Я недоверчиво посмотрела на Судху, которая продолжала:

— Смотри. Я тебе сейчас докажу. Вот скажи мне, чем ты хочешь заниматься, когда вырастешь?

Такой вопрос обычно задают детям, а мы уже почти взрослые — нам обеим скоро исполнится семнадцать лет. Но я поняла, что она имеет в виду: какой будет наша жизнь после замужества. Просто мы еще не готовы были произнести это слово, такое будоражащее и в то же время пугающее.

— Я хочу заниматься книжным магазином, — сказала я и, закрыв глаза, почувствовала загадочный запах пыли, картона и старой бумаги, химический запах свежей типографской краски, который был у меня в крови с самого рождения.

— Мне, наверное, будет нелегко убедить мою мать, что я справлюсь, но я, в конце концов, ее единственный ребенок. Поэтому я буду изучать литературу в колледже, чтобы знать всё о последних книжных новинках и продавать самые лучшие книги.

— А я больше всего хочу иметь счастливую семью. Ты помнишь наши рисунки?

И я вдруг вспомнила. Когда мы были маленькими, каждую неделю мы рисовали свою будущую жизнь. Мои рисунки каждый раз были разными: то я рисовала путешественницу, пробирающуюся сквозь непроходимые джунгли; то женщину-пилота в летных очках, сидящую за штурвалом самолета с тупым носом; то женщину-ученого, переливающую дымящуюся жидкость из одной колбы в другую. А рисунки Судхи всегда были одинаковыми: женщина в традиционном сари с красной каймой, привязанной к нему большой связкой ключей и красным бинди на лбу. А рядом с ней — усатый мужчина с портфелем. Вокруг них неуклюже нарисованные фигурки детей: мальчики были в квадратных шортах, а девочки в треугольных юбках. В глубине души я всегда считала такое будущее очень скучным.

— Да, да, — ответила я нетерпеливо. — Я тоже хочу счастливую семью. Но наверняка есть что-то, что ты хочешь делать только для себя самой.

Судха задумалась. И вдруг в ее глазах я заметила смущение, словно она подумала о какой-то мечте, о которой не решалась сказать мне. Я вздохнула, потому что знала, что она скажет: она хочет выйти замуж за Ашока. И тут меня осенило: это ведь из-за него, наверное, Судха так быстро сдалась, чтобы успокоить тетю Налини, пока собирается с силами, чтобы дать всем такой отпор, какого они не ожидают.

Но Судха снова удивила меня своим ответом:

— Я хочу быть модельером. Делать сальвар камизы, свадебные гхаграс из плиссированной ткани, расшитой зеркалами. Мужские белые курты, вышитые белой шелковой нитью. Детские шелковые платьица, украшенные шитьем. Я хочу, чтобы у меня была своя компания, с именем, с собственными швеями, чтобы во всех лучших магазинах покупатели спрашивали одежду от Басудхи. Чтобы люди в Бомбее, Дели и Мадрасе требовали только мою одежду.

Судха говорила о своей неожиданной мечте с таким жаром, ее глаза сияли, а я не знала, что ответить. Я и не подозревала, что она может хотеть такого, ведь Судха никогда не говорила, что хочет шить одежду. Но и неудивительно — я так и слышала, как тетя Налини пронзительно кричит: «Портниха? Ты хочешь стать простой портнихой и замарать доброе имя наших предков?»

Как же меня это бесило! Почему Судха не может заниматься тем, что сделает ее счастливой? Почему она даже не может мечтать об этом? И я, в довершении мечты Судхи, сказала:

— И однажды такие знаменитые актеры, как Ракхи и Амитаб, будут одеваться только в твою одежду, не признавая другой.

Глаза Судхи сияли, как зеркала, которыми она хотела украшать свою одежду.

— И не забудь о дипломатах в Англии, Африке и Японии. Они будут носить мои курты и пальто неру[42] и вышитые сари.

— И в Америке! Ты забыла про Америку!

— Конечно, в Америке тоже!

Мы хохотали во весь голос, забыв обо всех бедах, замерев на грани между реальностью и мечтой.

Если в ту минуту над нами посмеивались слуги Бидхата Пуруша, а может и злые духи, которые подслушивали нас, сидя на карнизах, украшенных жимолостью, мы их не услышали.

9 Судха

Прошел год. Иногда дни были так стеклянно недвижны, словно я лежала в коме и ждала возвращения к настоящей жизни. А бывало, что они стремительно мчались, спотыкаясь и обгоняя друг друга, и я понимала, что совсем скоро моей свободе придет конец и я окажусь запертой в этих стенах, за этими священными фикусами. В то время как Анджу уйдет вперед, оставив меня далеко позади. Какой скучной я буду казаться ей каждый раз, когда она будет возвращаться домой, радостная, как подсолнух, напитавшийся солнечным светом. Когда придет время сломать все запоры моей тюрьмы и выйти на волю, хватит ли у меня сил? Или я, как ручная птица, испугаюсь бесконечной синевы неба и предпочту остаться в клетке?

Когда я думала об этом, на душе у меня становилось тяжело. Может, я слишком быстро сдалась? Я не испытывала радости от чрезмерной доброты, которую стала проявлять мама с того дня, когда я решила подчиниться ее воле. Меня душили вечера, которые она проводила со мной: учила делать самые модные прически, придавать идеальную форму бровям, брала меня в гости к своим подругам, чтобы я знала, как вести себя в обществе. Я вынуждена была слушать их разговоры, поскольку мать считала, что так я многое пойму о жизни. Но я задыхалась во всем этом, меня тошнило от одних и тех же историй подружек матери о неверности мужей и способах их удержать. «Слава богу, Ашок не такой», — думала я во время этих разговоров, изображая заинтересованность.

Хотя я больше ни разу не разговаривала с Ашоком со времени нашей встречи в кинотеатре, я несколько раз видела его. Первый раз я встретила Ашока, когда мы возвращались из школы. Сингх-джи сидел за рулем, а рядом с ним важно восседала Рамур-ма, очень гордая миссией, возложенной на нее. Мы с Анджу, сидя на заднем сиденье, разговаривали о всякой ерунде, потому что знали, что каждое слово станет известно матерям. Был один из таких жарких дней, когда все, искажаясь, колеблется в знойном мареве: тротуары, автобусы, даже лицо регулировщика-полицейского, который поднял руку, чтобы мы остановились перед поворотом на нашу улицу. И когда в эту секунду недалеко от нашего автомобиля появился Ашок, снова в белой рубашке, я решила, что это мираж. Я застыла на половине фразы, и Анджу, обернувшись, чтобы понять, куда я смотрю, тоже замерла. Но кузина, как всегда, не растерялась: она тут же стала рассказывать только что выдуманную историю про скандал в школе: про девочку, которую монахини поймали за списыванием на экзамене, а потом вызвали родителей и сказали, что их дочь исключена из школы. Рамур-ма, открыв рот, жадно ловила каждое слово Анджу, поэтому я смогла повернуться к окну и улыбнуться Ашоку. Он улыбнулся мне в ответ. Я заметила, что один передний зуб у него был чуть кривой, и этот маленький недостаток вызвал во мне какой-то необыкновенный прилив нежности, даже не знаю, почему. Я заметила, как он вынимает из кармана конверт. Письмо! Я готова была всё отдать, лишь бы оно оказалось в моих руках. Но я закрыла глаза, давая понять Ашоку, что не могу взять конверт. Я была уверена, что он понял, и как только наша машина тронулась, он прижал письмо к груди. Я тоже положила руку на сердце и услышала, как оно бешено колотится от радости, отчаяния и страха, а потом, сама того не ожидая, вдруг приложила пальцы к губам.

Неожиданно машина прибавила скорость — неужели Сингх-джи заметил? Я смотрела в зеркало заднего вида на удаляющегося Ашока. Его белая рубашка была похожа на маленький белый огонек, который скоро исчез из вида. Глаза болели, так сильно я сдерживала слезы. Я взяла Анджу за руку, которую она не выпускала до самого дома, хотя и сердилась, верно, на меня из-за того, что я так рисковала.

После этого я видела Ашока несколько раз, когда мы возвращались из школы, каждый раз в разных местах. Иногда он стоял с сумкой, переброшенной через плечо, и пил кокосовую воду, купленную на улице, или ждал, пока починит его сандалии обувщик, или стоял в очереди на автобус. Но я знала, что на самом деле он ждал меня. Нам ни разу не удалось поговорить. Когда наши взгляды встречались, у меня по позвоночнику словно пробегал электрический разряд, а в следующую секунду Сингх-джи пронзительно сигналил рикше или резко дергал руль, пытаясь объехать продавца фруктов, неправильно переходящего дорогу, и мы с Ашоком теряли друг друга из вида.

Так мало, и так много для моего изголодавшегося сердца.

Мы с Анджу никогда не говорили об этих встречах. Без сомнений, она тоже замечала Ашока или, по крайней мере, понимала это по моей рассеянности, когда ей приходилось повторять свой вопрос по нескольку раз, прежде чем я могла что-то ответить. Может быть, Анджу просто не хотела придавать еще большее значение этим случайным встречам. Может, в глубине души она надеялась, что если не будет обращать внимания на них, то он рассеется в летнем мареве, струящемся над Калькуттой, и я буду вспоминать их, как прекрасный сон, которому никогда не суждено воплотиться, отстраненно, с удивлением и легким сожалением, без боли.

10 Анджу

Ну вот, наконец, наступил этот день — пестрый от блестящих манговых листьев, жаркий и пыльный апрельский день, когда мы заканчивали школу. Едва проснувшись, я взбежала на террасу. Как по волшебству, небо вдруг очистилось от калькуттского смога и сияло пронзительной голубизной. Я раскинула в стороны руки, кружилась и пела: «Свобода, свобода, свобода!» Обычно я не вела себя так по-детски, но сегодня просто не могла сдержаться. Теперь мне уже не казалось таким невероятным, что через три месяца, как только закончатся летние каникулы, я буду учиться по английской программе в Женском колледже Брабурн. Одна из наших старших двоюродных сестер, которая там училась, сказала, что первым мы начнем изучать древний эпос «Беовульф», который я уже взяла в библиотеке и прочла. Иногда я шептала тихонько имена героев поэмы: Гренделя, Хротгара, имя прекрасной и смелой королевы Вальхтеов, и от радостного возбуждения волоски на моих руках вставали дыбом.

Взмокшая и выбившаяся из сил, я остановилась, услышав непонятные одиночные хлопки. Я оглянулась по сторонам и заметила Судху, сидящую в тени бака с водой. Видимо, она пришла сюда раньше меня. У нее было странное выражение лица. И неудивительно: для нее этот день значил совсем другое, ведь каждый прошедший час был как гвоздь, вбиваемый в дверь ее тюрьмы.

И, стоя на обжигающих кирпичах террасы, я дала себе обещание. Отныне я буду глазами и ушами Судхи, я буду делиться с ней всем, что узнаю, я подарю ей мир, которого ее лишила тетя Налини.

Но я не успела сказать о своем обещании Судхе, потому что в эту секунду Пиши позвала нас принять ванну: сегодня мы должны были пройти специальный обряд, чтобы боги даровали нам успех и радостные события в жизни.

Мы ехали в школу без Рамур-ма, потому что нашим матерям понадобилась помощь в подготовке к праздничному ужину в честь нашего выпуска. Пригласили всего нескольких друзей семьи, но ужин, как и всё остальное в доме, должен был поразить гостей. Обычно все эти многодневные приготовления раздражали меня, но в этот раз, вынуждена признаться, я была очень взволнована. За несколько недель до праздничного ужина были разосланы приглашения на бумаге с золотой каемкой, а пришедшие ответы были тщательно подсчитаны. Главный зал был вымыт и проветрен, в подсвечниках стояли новые свечи. Тетя Налини начистила тяжелые серебряные тарелки, еще тех времен, когда был жив прадед. У входа в дом Пиши поставила в огромные медные вазы букеты из цветов кены. А за час до прихода гостей Рамур-ма должна была положить немного порошка сандалового дерева в раскаленную жаровню и пройти с ней по комнатам, чтобы сандаловый аромат заполнил весь дом. А моей матери нужно было выполнить самое трудное — купить подарок для каждого гостя, недорогой (покупать дорогие подарки мы не могли себе позволить) и в то же время элегантный. Хозяева дома Чаттерджи всегда так благодарили гостей за их теплые слова и пожелания.

Почувствовав себя намного свободнее в машине без Рамур-ма, которая обычно не сводила с нас глаз, как сторожевой пес, я необычайно развеселилась.

— Давай будем перечислять все, что нам больше никогда не придется делать после окончания школы, — сказала я Судхе.

— Давай! Начинай.

— Нам больше не придется выслушивать фразы сестры Баптисты вроде: «Леди, леди, так говорить не подобает» в ответ на любое мнение, которое отличается от ее собственного. Теперь ты.

Но Судха, вцепившись в сиденье Сингх-джи, смотрела куда-то поверх моей головы.

Это снова был он. Молодой человек стоял у книжной лавки в очередной проклятой белой рубашке и внимательно смотрел на дорогу.

Ну почему это должно было случиться именно сегодня?

Я и глазом не успела моргнуть, как Судха, наклонившись к переднему сиденью, сказала:

— Сингх-джи, остановись, пожалуйста, у тротуара.

Я не знала, что сделает Сингх-джи. Дрогнет ли его сердце от умоляющего тона Судхи или он развернет машину и поедет сразу домой. Он всегда останавливался, когда сестра хотела отдать свои сладости бездомным детям на улице, но то было совсем другое дело: если Сингх-джи послушался бы Судху теперь, то мог потерять работу.

Сингх-джи молчал. Я пыталась понять, о чем он думает. Но его бородатое лицо в шрамах было похоже на наглухо заколоченный дом. Миг спустя я отвела от него взгляд — в Сингх-джи было столько чувства собственного достоинства, что я понимала — так пристально смотреть на него было просто грубо.

Мы уже почти проехали мимо Ашока. Судха кусала от отчаяния губы, но у нее тоже была гордость, которая не позволяла ей повторить просьбу. Вдруг Сингх-джи резко повернул руль и подъехал к тротуару.

— Только побыстрее, маленькая мисс, — сказал он.

Ни тени улыбки не было на его лице, но на мгновение мы встретились взглядами в зеркале. Как же я не замечала все эти годы, какие добрые у него глаза?

Судха уже открыла окно и протянула руки, а Ашок поспешил взять их. Я была потрясена, как быстро всё произошло — они ни секунды не сомневались, что им делать, словно были знакомы многие годы. Они напомнили мне великих сказочных влюбленных из историй Пиши: Шакунталу и Душманта, Нала и Дамаянти, Радху и Кришну, которые встречались в снах и делились друг с другом самыми сокровенными тайнами. Конечно, так не бывает. Но, взглянув на лица Ашока и Судхи, можно было увидеть, как они переменились. Ашок выглядел более взрослым и похудевшим, словно от долгого ожидания что-то мальчишеское выгорело в нем. А Судха… Я не узнавала в этой сияющей женщине свою сестру. Она была такой спокойной, казалось, что она приготовилась к этой встрече заранее. Знала, что так и будет.

Они разговаривали так спокойно и легко, как будто продолжая незаконченную беседу.

— Мы еще долго не увидимся. Я закончила школу и редко буду выходить из дому, а мама начнет подыскивать мне мужа.

— Так рано? — вздрогнул Ашок. — Я не думал…

— Чтобы я не попала в беду, говорит мать.

Как Судха умудрялась шутить?

— Мой отец уехал по делам, но как только он вернется, я сразу же с ним поговорю, — решительно сказал Ашок. — Мои родители не думали, что я женюсь до окончания колледжа, но когда я им всё объясню, они меня поймут.

Неужели он говорил серьезно? Да у него, наверное, святые родители. К тому же они должны были быть волшебниками, чтобы убедить тетю Налини, что их сын, этот хитрый проходимец, укравший сердце ее девочки, достойная пара для Судхи.

— Только поторопись, — продолжила Судха. — Я не знаю, как долго я смогу сдерживать маму. Но ты правда думаешь, что твои родители согласятся? Они ведь не знают меня…

— Я уверен, что согласятся, как только я им всё расскажу.

— Да и ты меня совсем не знаешь, — улыбнулась Судха.

Ашок прижал ладонь Судхи к своей щеке — здесь, прямо посреди улицы, где все на них смотрели. Он был таким бесстрашным или просто глупцом?

— Существует много способов узнать друг друга, — ответил он, тоже улыбаясь.

Сингх-джи многозначительно покашлял.

— Все, нам надо ехать.

— Постой, я не знал, что ты сегодня заканчиваешь школу. Что бы тебе подарить? — Он покрутил кольцо на пальце и снял его. Оно сияло на ладони, как огонь. Неужели бриллианты? Судя по тому, как одевался Ашок и как легко ориентировался на улицах Калькутты, он был из семьи среднего достатка. Он не держал себя высокомерно, как мальчики из богатых семей, с которыми я встречалась на днях рождения и свадьбах. Но позже Судха удивит меня, рассказав, что отец Ашока добился успеха и стал владельцем крупной судоходной компании в Калькутте.

— Нет, нет, я не могу его взять, оно, наверное, очень дорогое.

— Да, дорогое, — ответил Ашок просто, без всякого хвастовства в голосе. — Но я бы и не стал дарить тебе что-то второсортное.

Меня удивил его спокойный тон, когда он надевал кольцо на палец Судхи. Неужели его семья так богата?

— Но как ты объяснишь? Как я буду…

— Я могу распоряжаться своими вещами как захочу. А что касается тебя, пусть это будет тайной. Пока.

— Пока… — повторила Судха, словно заклинание.

Сингх-джи завел машину. Влюбленные — да их уже приходилось так называть, хотела я этого или нет — с неохотой разняли руки, стараясь продлить прикосновение еще хоть немного. Никто из них не помахал рукой, но они не отрывали взгляда друг от друга до тех пор, пока мы не завернули за угол. Я украдкой посмотрела на Судху, чтобы узнать, не плачет ли она. Но кузина выглядела такой спокойной и уверенной и прижимала к губам кольцо.

Бедная моя Судха. Неужели она правда думала, что тетя Налини позволит ей выйти замуж за молодого человека из низшей касты, из семьи торговцев? За человека, которого выбрала сама Судха, поставив под сомнение авторитет матери?

Когда мы подъехали к школе, кольцо вспыхнуло, поймав солнечный луч, и Судха сняла его, спрятав за пазуху.

— Не надо так испуганно на меня смотреть, Анджу! Когда мы приедем домой, я отдам кольцо тебе на хранение. Тогда моя мать не найдет его, когда будет, как обычно, проверять мои ящики. Всё равно это ненадолго — до тех пор, пока я не выйду замуж.

Может, она и не зря надеялась. Может, любовь и такое сильное желание быть вместе совершили бы чудо. Случилось же такое чудо сегодня утром. И тогда твердая решимость Ашока — при условии, что его родители достаточно богаты — повлияла бы на решение тети Налини. Ну а если нет… Нет, я не могла еще думать, что тогда будет с Судхой. Не в тот момент.

Вечером началась гроза. Но сначала была торжественная церемония в школе, последняя линейка, на которой сестра Баптиста удивила всех тем, что расплакалась. Потом был ужин дома, который прошел замечательно, несмотря на все мрачные предсказания тети Налини. Все гости пришли вовремя, принеся с собой множество подарков и добрых пожеланий. Они расхваливали карри из цветной капусты, утверждая, что оно было бесподобно, а расоголлах получились нежными, как облака. Наперебой восхищались нами, когда мы вышли в розовых шелковых сари, купленных специально ради этого случая. Даже подруги тети Налини говорили нам только приятные слова, а мамы просто светились от гордости. Пиши, едва сдерживая слезы, всем рассказывала, как милостив Бог, подаривший столько счастья семейству Чаттерджи после всех трагедий, которые нам пришлось пережить. Тетя Налини с гордостью показывала отметки в наших свидетельствах об окончании школы. А мне стоило большого труда не рассмеяться, когда тетя Налини говорила: «Судха такая прилежная, а Анджу очень умная. О таких дочерях может мечтать любая мать!»

Моя мать была тише всех, но я видела, что она счастливее всех, ведь именно благодаря ее усилиям семья пережила плохие времена. Может, она вспоминала о тех днях, когда ей приходилось вставать раньше всех и идти в книжный магазин, а возвращаться только поздно вечером, до смерти уставшей, лишь затем, чтобы выслушать, какая гора неприятностей обрушилась за день на дом. Ей пришлось заплатить за наш успех морщинами, сединой в волосах и постоянными болями в сердце. А в последнее время маму стала мучить такая сильная одышка, что ей приходилось останавливаться посередине лестницы, когда она поднималась наверх. Но сегодня она была необыкновенно элегантна в своем кремовом сари из тончайшего шелка с жемчужной брошью, приколотой на плечо. Когда она подошла ко мне и села рядом, положив руку мне на голову, сердце мое переполнилось любовью, и я поняла, почему Судха жертвует столь многим ради того, чтобы ее мать была счастлива. Мне захотелось сделать то же самое, но, к счастью, моя мать никогда не потребовала бы такого, сказала я себе.

Как только гости разошлись и мы поднялись в мою комнату, чтобы переодеться, разразилась сильная гроза. Мы выключили свет и открыли окно, потому что и я, и Судха очень любили грозу: этот запах пыли в наэлектризованном воздухе, темные тучи, похожие на птиц, расправляющих крылья, яростный стук капель дождя. Мы были слишком возбуждены, чтобы спать, поэтому долго складывали сари, расчесывали волосы, смывали бинди со лбов и черную подводку с глаз. Судха надела кольцо Ашока на указательный палец и любовалась бриллиантами, сверкающими во вспышках молний, то исчезающими, то сверкающими перед следующим ударом грома.

— Как ты можешь любить так сильно человека, с которым разговаривала всего дважды? — спросила я. — Как ты можешь быть готовой выйти за него замуж?

— Так бывает, — мечтательно ответила Судха, подойдя к окну. На ней была только нижняя юбка; распущенные волосы падали на ее обнаженную грудь, как потоки темной воды. Ветви фикусов ломались с громким треском. Ветер задувал дождь в окно, и когда Судха повернулась, я увидела, что капельки светятся в ее волосах, как жемчужины.

— Я знаю, почему павлины танцуют во время дождя. А ты знаешь?

Я ничего не ответила, залюбовавшись Судхой. Она была потрясающе красива. Если бы Ашок видел ее сейчас! И я ревниво радовалась, что сейчас рядом с ней не он, а я.

— Ну так как же? — настаивала я. Мне хотелось понять, что за опасное течение уносит сестру далеко от меня, от безопасного берега, на котором я оставалась совершенно одна.

— Я не могу объяснить, — озадаченно нахмурила лоб Судха, и я поняла, что любовь для нее почти такая же загадка, как и для меня. И вдруг ее лицо прояснилось.

— Но я могу рассказать тебе одну историю, и, может, тогда ты поймешь.

— Что за историю?

— Про принцессу в замке змей.

Эту сказку нам много раз рассказывала Пиши, но Судха умела так пересказывать всякие истории, что они превращались в волшебные романы. Может, благодаря ее голосу и словам, смешанным со звуком ночного дождя, я поняла бы, чем отличается ее новая любовь от того, что мы испытывали друг к другу все эти годы.

— Жила-была принцесса, — начала Судха свою сказку. — Жила она в подводном дворце, полном змей. Никто не знал, кто ее родители и как она оказалась в этом дворце.

— Она была несчастлива там? — перебила я Судху. Моя задача во время таких рассказов — задавать вопросы и интерпретировать ответы.

— Нет, она была вполне счастлива. Змеи были очень красивыми: зелеными, желтыми, золотистыми, — и очень ласковыми. Они кормили принцессу, играли с ней и пели ей перед сном песни. Иногда они обвивали ее голову, как гирлянды.

— И что, ей не надоедало жить во дворце? Разве она не хотела увидеть мир за его стенами?

— Нет. Не забывай, что она не знала, что есть какая-то другая жизнь, кроме этого тусклого зеленоватого подводного света, кроме прохладных стен дворца, сделанных из кораллов и гальки.

— Но тогда…

— И вот однажды появился принц. У него был драгоценный камень, с помощью которого он раздвигал озерную воду и смог попасть во дворец. Он оказался там совершенно случайно, он не искал принцессу специально. Когда принц появился во дворце, принцесса спала. Он разбудил ее, и девушка не могла поверить своим глазам. А когда он заговорил, она поняла, что ей уже будет мало песен без слов, которые ей пели змеи.

— И она взяла и просто вот так влюбилась? — спросила я насмешливо.

— Да, вот так взяла — и влюбилась.

— Почему?

— Потому что он разбудил ее и рассказал ей о волшебном мире людей, о сверкающих отблесках на глянцевых манговых листьях, о том, как в вершинах кокосовых деревьев кукушки плачут в поисках пары. Он спас ее от жизни, в которой все дни были одинаковыми, от слишком спокойной жизни. Во дворце не было ни одного зеркала. И когда принцесса посмотрела в темные глаза принца, она в первый раз увидела свое отражение, две крошечные фигурки, и поняла, как она прекрасна. Я думаю, что именно поэтому она его и полюбила. Без него она никогда бы не узнала себя.

На лице Судхи играла нежная улыбка, обращенная куда-то внутрь, как будто на мгновения она забывала о грозе, комнате, даже обо мне. Она думала только об Ашоке.

Наша комната сотряслась от очередного раската грома, и показалось, что за окном упало целое дерево. В первый раз меня вдруг охватил страх, мне захотелось, чтобы Судха продолжила свою историю и рассказала про то, как злой король схватил принцессу и заставил ее выйти за него замуж. Про испытания, через которые принцессе пришлось пройти и сохранить свою любовь. Но я услышала глухой настойчивый стук, словно кто-то стучал огромными кулаками снаружи. А потом поняла, что на самом деле кто-то стучит в дверь.

— Девочки, чем вы там заняты? Я стучу-стучу! — раздался сердитый голос Пиши. — Одевайтесь сейчас же и идемте со мной.

Открыв дверь, мы увидели, что у нее были опухшие от слез глаза, а губы были сжаты в узкую полоску. В колеблющемся тусклом свете ее белое сари вздымалось, словно одежда привидения. Когда мы пошли за ней по полутемному коридору, Пиши сказала так тихо, что мы едва расслышали:

— Гури очень плохо.

11 Судха

Из всех комнат нашего дома, который потихоньку рассыпался под натиском времени и старых воспоминаний, комнату Гури-ма я знала хуже всего. Она была убежищем, единственным местом, где тетя могла отдохнуть после тяжелого дня, скрыться от наших ссор, ожесточенных споров мам и бесконечного потока счетов. Вся жизнь Гури-ма была подчинена заботам о других, и только в своей комнате она могла остаться одна. Иногда поздними вечерами из-за закрытой двери комнаты Гури-ма раздавались тихие звуки струн ситара, или доносился легкий аромат розового благовония, такой чистый и приятный, что мне каждый раз хотелось проскользнуть туда и свернуться калачиком внутри. Но мы знали, хоть Гури-ма никогда прямо не говорила об этом, что входить к ней можно, только если она позовет. Даже моя мать уважала это желание. Поэтому сегодня, когда мы столпились в комнате Гури-ма, я чувствовала себя нарушительницей.

Здесь собрались все: моя мать, Пиши, Рамур-ма, две старые служанки, которые работали в доме еще до нашего рождения. Даже Сингх-джи, которого я никогда не видела в доме, стоял за спиной у незнакомого мне худощавого человека с пронзительным взглядом, держа в руках две медицинские сумки. Видно, старый доктор Гангули, который обычно к нам приезжал, не смог добраться из-за грозы. Новый доктор собирался сделать укол. В комнате пахло лекарствами, дезинфицирующим раствором и страхом.

— Пожалуйста, отойдите, больной нужен воздух, — сказал врач, но никто не слушал.

Гури-ма лежала на боку с закрытыми глазами, поджав ноги. Звук ее тяжелого дыхания, казалось, раздавался откуда-то издалека, а не из груди. Иногда она судорожно сжимала простыню, словно пыталась выдавить из себя боль. И крепко зажмуривала глаза. Боль, которая терзала Гури-ма, была не самым страшным для нее. Хуже всего было ощущать свою беспомощность, лежа здесь перед нами. Моя гордая тетя всегда умело скрывала свои слабости, тревоги и провела, наверное, не одну ночь в этой комнате, мучаясь от боли в одиночестве, до того, как все открылось.

— Пусть кто-нибудь выведет людей, — сказал доктор уже с раздражением, слушая с помощью стетоскопа грудь Гури-ма. Я повернулась к Пиши, но она ухватилась за столбик кровати, как за мачту тонущего корабля, и так замерла. Наконец Сингх-джи вывел всех из комнаты и велел слугам спуститься вниз. И попытался успокоить мою рыдающую мать, сказав, что она должна взять себя в руки, хотя бы ради нас с Анджу. В его опаленном, изуродованном лице и глубоко посаженных глазах было столько спокойствия и уверенности, что мама постепенно начала успокаиваться и только тихо всхлипывала. Сингх-джи принес стулья, чтобы мы могли сесть в коридоре. Закрыв окно, в которое залетали капли дождя, он вытер лужу неизвестно откуда взявшейся тряпкой и сел на пол на почтительном расстоянии, чтобы быть рядом, если доктору вдруг понадобится его помощь.

Ночь казалась бесконечной. Внизу пробили дедушкины часы, и этот гулкий звук эхом отдался в голове. Вдруг за окном послышался какой-то стук — наверное, какая-нибудь птица пыталась укрыться от непогоды. Или это была не птица? Я вспомнила одно старое поверье: когда кто-то очень болен, души умерших близких людей спускаются на землю, чтобы забрать с собой больного. Может, это была душа дяди Биджоя, который был таким великодушным и доверчивым и так рано покинул этот мир, сгинув в болоте. Интересно, его душа будет выглядеть так же, как и его мертвое тело: раздувшееся и опутанное речными водорослями? А если он обвиняюще посмотрит на меня? Я виновато повернулась к Анджу: догадалась ли она, о чем я думаю? Но у нее было совершенно деревянное лицо — как стул, на котором она сидела, а глаза походили на черные отверстия, выдолбленные в этом неживом лице. Я боялась прикоснуться к ней, боялась вернуть ее сюда, в этот коридор, наполненный страхом, неважно, где бы она ни витала.

Хлопающий звук становился всё более громким и настойчивым, и я больше не могла его выносить, хотя, казалось, кроме меня, никто ничего не слышал. Дрожа от страха, я нетвердой походкой подошла к окну и резко его распахнула.

— Пожалуйста, — прошептала я, несмотря на то что из всех нас я в последнюю очередь могла об этом просить, — не забирай ее пока. Она так нам нужна.

В ответ я услышала звук, похожий на плач. В лицо мне ударил мокрый ветер — а может, и привидение, недовольное тем, что с ним осмелилась говорить дочь человека, чье сумасбродство стоило им обоим жизни. Мне казалось, я чувствую болотный запах и вижу светящиеся очертания рук, постепенно исчезающих в темноте.

Анджу не замечала ничего, она всё еще сидела, погруженная в себя, а мать раздраженно окрикнула:

— Судха, что с тобой? Посмотри, что ты наделала — на полу снова лужи. Закрой сейчас же окно!

Не знаю, сколько времени прошло — несколько минут или часов, — когда дверь комнаты Гури-ма со скрипом открылась. Доктор тихим голосом давал Пиши указания: «Диета… температура… Завтра будут готовы результаты анализов. Пусть она выпьет эти таблетки, если приступы боли возобновятся. И сразу же звоните мне, если ей станет хуже».

Пиши повернулась к Анджу.

— Мать хочет тебя видеть.

— Только пожалуйста, не волнуйте ее, — предупредил доктор, передавая свои сумки Сингх-джи. — Состояние очень нестабильное. Я бы не стал разрешать никому к ней заходить, но она настаивает.

Анджу умоляюще посмотрела на меня. И я ощутила соленый вкус ее страха у себя во рту. Но когда я встала, чтобы пойти вместе с ней, Пиши остановила меня:

— Гури сказала, только Анджу.

Вот так нам иногда приходится окунаться с головой в новую, взрослую жизнь, и никто не может поддержать нас в такие минуты, даже самые близкие люди, готовые пожертвовать всем ради нашего счастья.

Моя сестра открыла дверь. В коридор проник запах фенола и мочи — рвущий сердце запах стыда и беспомощного тела, и Анджу исчезла за закрывающейся дверью.

Я ждала Анджу, лежа в ее высокой белой кровати. После ухода доктора мать велела идти к себе, но как только она заснула, я пробралась в комнату сестры. Мне страшно было подумать, что остаток ночи Анджу проведет одна.

Я представила комнату, где лежала больная Гури-ма. В неярком свете ночника поблескивала кровать красного дерева. Гури-ма полулежала, обложенная подушками, а на ее шее судорожно пульсировала синяя жилка. Она не пыталась сесть и не плакала — она была умной женщиной и понимала, что должна сберечь свои силы для более важных вещей. Когда она говорила, ее голос напоминал звук рвущегося шелка. Какие слова Гури-ма подбирала, чтобы признать свое поражение и страх, развенчать все свои мечты о будущем Анджу? Я не знаю.

Когда Анджу наконец вошла, пошатываясь, в комнату, я спросила, всё ли с ней в порядке, а она начала истерически смеяться — долго, то громче, то тише, пока я, боясь, что кто-нибудь услышит ее смех и войдет к нам, не зажала ей рот ладонью.

Наконец Анджу затихла, изредка вздрагивая. Я уложила ее в постель, и она повернулась на бок, чтобы я могла лечь с ней рядом — так, как мы часто делали в детстве. Я легла, накрыла нас обеих покрывалом и гладила Анджу по голове, пока она хоть немного не расслабилась. Уже почти засыпая, она тяжело вздохнула и сказала:

— Помнишь, как я смеялась над словами Пиши? Только что я поняла — зря.

— Что ты имеешь в виду? — спросила я глухим от страха голосом.

— Пиши много раз говорила нам, что нужно быть осторожнее в своих словах — сказанное может воплотиться. Помнишь, как я пообещала тебе в тот вечер, когда твоя мать решила запереть тебя дома, что мы всегда будем вместе, что бы ни произошло. Так всё и будет.

— Да о чем ты?

— Не спрашивай меня сегодня больше ни о чем. Я не могу об этом говорить.

Я обнимала спящую сестру и тщетно пыталась разгадать, что значили ее слова. Но я не могла представить, что Гури-ма, пусть даже серьезно больная, сказала бы то же, что и моя мать. Наконец я сдалась. Может, было слишком поздно, может, я слишком устала. А может, просто плохо соображала из-за страха. Анджу спала, положив голову мне на плечо, — так, как делают дети. Ее глаза метались под закрытыми веками, а я молила о добрых сновидениях для нее, чья только начавшаяся жизнь рассыпалась на кусочки.

Гроза прошла, а ветер превратился в утренний бриз, за окном щебетали птицы. Дом просыпался, наполняясь разными звуками, странно успокоительными: шуршанием метлы во дворе, всплесками льющейся из колонки воды, громыханием бидонов для молока. И я, совершенно неожиданно, тоже заснула, так и не узнав, что этой ночью у Гури-ма был сердечный приступ, и доктор предупредил ее, что если он повторится, то последствия могут быть гораздо более серьезными. Поэтому Гури-ма решила как можно скорее выдать Анджу замуж.

12 Анджу

Приготовления к замужеству шли полным ходом и, так как моя мать была очень больна, вся подготовка легла на плечи тети Налини.

Тетя придумала распорядок на каждый день. Каждое утро начиналось с завтрака, обязательно с миндалем, вымоченным в молоке. Это, по утверждению тети Налини, укрепляло все системы организма, проясняло разум, улучшало настроение и фигуру. Затем мы посвящали полчаса йоге и гимнастике, которые должны были сделать нас выносливыми, какими и должны быть жены. А еще эти упражнения должны были надолго сохранить упругость тела, чтобы мы всегда были желанны для мужей. Потом мы должны были накладывать на лицо маску из куркумы для улучшения цвета кожи и просидеть с этой жгучей кашицей по полчаса, пока Рамур-ма втирала нам в волосы теплое кокосовое масло — длинные, хорошо умащенные и послушные волосы являются символом добродетели и целомудрия женщины.

Во время принятия ванны мы терли всё тело пемзой, потому что, как говорила тетя, «ничто так не усиливает влечение мужа к жене, как ее шелковистая кожа». Она начинала пугать нас подобными премудростями в духе Кама-Сутры. Раньше мы с Судхой посмеялись бы над ними, но сейчас мне было совсем не до смеха. После обеда мы лежали с тканью, пропитанной одеколоном, на глазах.

Иногда мне даже не верилось, что всё это происходило со мной. Это был всего лишь сон, эта влага на веках, сладковатый аромат, пропитывающий одежду. И оглушающее безразличие, которое не давало мне взбунтоваться.

Потом наступало время уроков. Мы шли на балкон, где стояла керосиновая плита, а пожилая женщина-брахмин, которую тетя наняла специально для нас, показывала, как готовить изысканнейшие десерты, которые мне точно никогда не удалось бы повторить самой. Мы не принимали участия в самом приготовлении блюд, а только помогали подготовить всё необходимое. Так было решено, потому что одна из подруг тети Налини рассказала ей, как одна девушка обгорела прямо накануне своей свадьбы, готовя еду. Наставница также учила нас разбираться в мудреных правилах традиционной кухни. Мы узнали, что молоко и мясо никогда нельзя смешивать, что животные блюда следует готовить в специально предназначенной для этого посуде; что никогда нельзя подавать блюда на стол левой рукой. Как-то раз я спросила, зачем нужны все эти правила, но она посмотрела на меня с таким недоумением, что я замолчала.

И только когда к Судхе приходила швея, чтобы обучать ее шитью, у меня выдавался свободный часок. Мне так хотелось провести его на террасе, но тетя Налини строго-настрого запретила нам выходить на солнце. Мы даже не имели права плакать, потому что покрасневшие глаза свели бы на нет все усилия тети. Поэтому я старалась сосредоточиться на книге, чтобы не думать о матери.

Врач говорил, что ей нужна операция по шунтированию сердца, но она отказывалась — говорила, что знает очень многих людей, кто умер от инфекции, занесенной во время операции. А она не могла так рисковать, пока мы с Судхой не выйдем замуж. Мама делала всё, что предписал доктор: старалась гулять на свежем воздухе, мало работать, не есть жирной пищи. Но она лишь похудела. Теперь ее скулы выделялись на лице, как горные вершины.

В последнее время мама часто злилась, обычно потому, что уставала и ей приходилось оставаться в постели, хотя было еще полно дел. Теперь ее комната находилась внизу, в пристройке у главного зала — маме стало слишком тяжело подниматься по лестнице. Может быть, она иногда просыпалась посреди ночи и, не понимая, где находится, после тридцати лет в одной постели, пыталась на ощупь найти в темноте знакомый резной столбик кровати с виноградными листьями?

Прикинув, что на две свадьбы и два приданых денег будет мало, она решила продать книжный магазин. Я поняла, что приданое — скользкая тема, люди из приличных семей никогда не требуют какого-то определенного количества денег или определенных предметов от семьи невесты — это было бы слишком грубо. Так что сторона невесты должна была предугадать и превзойти их ожидания, чтобы не повлиять дурно на судьбу своей дочери.

Я даже не могла представить, что наш магазин будет принадлежать другим людям, да и маме, я думаю, тоже было тяжело расставаться с ним. Собственно, это было еще одной причиной ее плохого настроения. Она отдала столько сил магазину, уделяла ему порой времени гораздо больше, чем мне. Ее, должно быть, ранила мысль о том, что какой-то чужой человек будет сидеть за ее небольшим столом в глубине магазина, заказывая второсортные любовные романы и прочую макулатуру, чтобы забить все полки.

Сначала я пыталась уговорить ее изменить решение.

— Я буду помогать тебе, когда пойду в колледж, — умоляла я. — Я буду следить за всем, я ведь уже многое знаю, а управляющий научит меня остальному.

Но мать только качала головой, как будто бумаги уже были подписаны. Я уронила голову на грудь, и мама, взяв меня за руки, сказала:

— Анджу, прости, что огорчила тебя. Я разрушила все твои планы, связанные с колледжем, а теперь еще и с книжным магазином. Я собиралась оставить его тебе, не твоему мужу, чтобы только ты была его хозяйкой. Но, к сожалению, многие наши надежды не сбываются.

Он замолчала, переводя дыхание, и продолжила:

— Но я могу пообещать тебе, Анджу, что я найду тебе мужа, который позволит тебе учиться в колледже и работать, если захочешь.

— Зачем так спешить со свадьбой? — воскликнула я со злостью. — Почему вместо этого нельзя сделать тебе операцию? Ведь бояться нечего: врач сказал, что сейчас такие операции совсем не так опасны…

Мои слова рассердили маму: она сжала губы так сильно, что они побелели. Но, сдержав себя, она спокойно ответила:

— Я не могу так сильно рисковать. Что, если я умру? Кто еще позаботится о тебе и Судхе? Я должна быть уверена, что у вас будут хорошие мужья.

Она откинулась на подушки, закрыв глаза, и Пиши, вошедшая в комнату со стаканом лаймового шербета, жестами дала мне понять, чтобы я ушла.

По вечерам, когда ужасная июньская жара немного спадала, мы собирались в комнате моей матери, стараясь казаться веселыми. Пиши включала радио, чтобы мама могла послушать песни Тагора, который ей очень нравился. Рамур-ма приносила на подносе чай, и тетя Налини разливала его по чашкам. Мы пили из праздничных чашек, которые прежде очень редко использовались. Сначала мама пыталась возражать, но Пиши сказала: «Для чего мы их храним? Ну когда еще мы так сможем собраться все вместе и выпить чаю? Скоро ведь девочки выйдут замуж и покинут нас».

И моя мать признала, что Пиши права. Возможно, она еще подумала, что и сама может скоро покинуть этот дом.

Чашки действительно были очень красивыми: внутри у них были нарисованы драконы, чьи сияющие зеленые чешуйки открывались с каждым глотком.

— Этот сервиз твоему дедушке подарил один странствующий китайский принц, — рассказывала Пиши. — Он сказал, что эти драконы обладают особой силой, и если ты угодишь им, они исполнят твое желание.

— А как им угодить? — спросила Судха, которая по-прежнему, как маленькая девочка, верила в падающие звезды и злых духов.

— Он сказал только, что каждый должен сам это понять. Иначе желание не сбудется.

— Хороша выдумка! — пробормотала я. Но, допив чай, стала разглядывать дракона — вот до чего я дошла от отчаяния. Мне показалось, что его крылья слегка встрепенулись, а глаз сверкнул рубиновым светом. Может, он брат тем волшебным змеям из сказки Судхи? «Пусть моя мама выздоровеет», — попросила я. Но дракону, видимо, не понравился мой тон, и он, с обиженным видом взмахнув хвостом, замер на фарфоре.

В конце вечеров мамы обсуждали достойных, по их мнению, женихов, но мы не присутствовали на этих обсуждениях, потому что мамы боялись, что мы забьем себе головы романтическими мечтами, которые ни к чему хорошему не приведут. Как только будет выбран подходящий мужчина, и с ним встретятся наши матери, мы тут же всё узнаем об этом счастливчике.

И вот, после окончания музыкального часа, тетя Налини сказала фальшиво-жизнерадостным голосом:

— Ну, девочки, теперь бегите к себе.

Пиши открыла старый сейф, стоявший в углу, и достала оттуда несколько толстых желтых конвертов, подписанных затейливым почерком, и матери достали из них письма, чтобы еще раз рассмотреть все предложения.

— Мне кажется, нам тоже нужно посмотреть их, — сказала я однажды. — Может, те, кого вы выберете, нам не понравятся.

Пиши посмотрела нерешительно, но тетя опередила ее, ответив:

— Вот именно. Вам понравятся неподходящие кандидаты, а потом мы будем постоянно ссориться из-за этого.

— Доверься нам, Анджу, — сказала мама. — Мы желаем вам счастья даже больше, чем вы сами.

Ну что я могла ответить на это?

Однажды я случайно подслушала разговор тети Налини с подружками, которые приходили к ней пить чай. И, судя по ее словам, предложения были не самые блестящие. Возможно, у наших матерей были слишком завышенные требования к женихам, или сейчас умные мужчины не выбирали себе жен таким старомодным способом. Лично мне было безразлично, даже если процесс выбора мужа затянулся бы на годы. Может, мне удалось бы уговорить маму позволить мне учиться в колледже, пока они будут подыскивать подходящего жениха. Но затем я услышала мамин надрывный мучительный кашель, увидела ее глубокие морщины вокруг рта, напоминающие трещины на фарфоровой вазе, и мне стало стыдно от таких эгоистичных мыслей.

Судха тоже не находила себе места, гадая, есть ли в одном из этих желтых конвертов предложение от родителей Ашока. Не могли же они отбросить письмо, ничего нам не сказав? А может, родители Ашока вообще решили не делать предложения?

С каждым месяцем ее глаза становились всё более испуганными и потухшими, а моя симпатия к Ашоку постепенно таяла: я со злостью думала, рассказал ли он вообще родителям про Судху. Может, он просто был влюблен в саму любовь. Может, ему только нравилось изображать героя-любовника с бледным лицом, ожидающего у дороги карету со своей возлюбленной. Возможно, он вообще не думал жениться.

Этим вечером Судха сидела у меня в комнате на подоконнике и смотрела на вечернее сентябрьское небо, по которому плавно плыли облака, похожие на беспечных лебедей. Мы начали говорить о всяких пустяках, а потом растерянно замолчали.

Скоро начнется месяц праздника Дурга-пуджа, когда не принято устраивать свадьбы, поэтому разговоры о женихах должны были прекратиться на какое-то время. Мама показала нам пока только два письма из всех, которые мы получили. Одно было от такой же уважаемой семьи, как наша, а другое — от семьи, которая получила свой титул от англичан. В письмах чувствовалось, как они гордятся своей фамилией, осознавая свою значимость и подчеркивая безупречность своих сыновей в качестве будущих мужей. Напыщенные индюки, одним словом. Моя мать, должно быть, почувствовала то же самое, потому что когда я стала умолять им отказать, она не стала спорить. Даже тетя Налини согласилась с ней, хоть всё же не удержалась и в своей излюбленной манере напомнила, что в Калькутте полно старых дев, которые рыдают каждую ночь в подушку, сожалея о своей чрезмерной разборчивости.

Когда я видела, как сильно мать похудела за последнее время, как она тяжело опиралась на трость, с которой ей теперь приходилось ходить, меня накрывало такой волной злости, что казалось, я могла задохнуться. Она так старалась скрыть свою болезнь ото всех, но в городе, где за тобой с любопытством наблюдают тысячи глаз, это было невозможно. Может быть, поэтому никто не хотел покупать наш магазин. Все ждали, как стервятники, когда мы дойдем до крайней степени отчаяния. И по этой же причине у нас было так мало предложений от женихов: жена должна быть здоровой, чтобы рожать здоровых детей, и многие боялись, что какое-то заболевание может передаться их внукам от меня и Судхи.

Тихие всхлипывания Судхи вернули меня к действительности. Я подошла к сестре и стала гладить ее по спине, пытаясь успокоить. Беспомощная злоба довела меня до избитых фраз. «Этот безмозглый идиот! Мерзкий трус! Чем он вообще занят?» — думала я. Я злилась еще больше, чем тогда, когда думала, что именно из-за меня Судха встретила Ашока.

— Послушай, — сказала я Судхе. — Я пойду к матери и расскажу ей про тебя и Ашока, как ты страдаешь из-за него. Скажу, что ты будешь несчастна с другим мужчиной. Если она будет возражать из-за того, что он принадлежит другой касте, я напомню ей про сына тетушки Прийи, который уехал учиться в Оксфорд и вернулся оттуда с женой-англичанкой, а теперь ее все просто обожают.

Судха перестала плакать и посмотрела на меня широко распахнутыми глазами, внимательно слушая.

— Я спрошу, прислали ли родители Ашока предложение. Если нет, я попрошу маму написать им. Ну а если они не заинтересуются тобой, то можно будет забыть обо всем этом и продолжать жить, зная, что мы сделали все, что…

— Нет! — с жаром перебила меня Судха. — Я не хочу, чтобы ты говорила что-нибудь Гури-ма.

— Но почему? Ты ведь любишь его, да? Ожидание сводит тебя с ума. Ну почему тогда я не могу попросить ее? Почему женщины всегда должны сидеть сложа руки и ждать милости судьбы?

— Нет, Анджу. Если Ашок действительно меня любит и хочет на мне жениться, он должен сделать первый шаг.

Какой же иногда упрямой бывала Судха!

— Сейчас не время для ложной гордости! — заметила я. — И вообще, откуда ты знаешь, что он не сделал первый шаг?

— Если наши матери отклонили его предложение, то он должен что-нибудь придумать. И он придумает. Если на самом деле любит меня.

Лицо Судхи горело каким-то лихорадочным румянцем, а невидящий взгляд был устремлен вдаль. Что же это напоминало?

Вспомнила: такое же выражение лица у нее было, когда мы в детстве разыгрывали сказки, в которых Судха всегда была принцессой, находящейся в заточении, а я должна была ее спасать. Мне приходилось проходить через разные испытания: то мой конь спотыкался, когда я взбиралась на горы из человеческих черепов, то морские змеи душили меня в своих кольцах. И никогда Судха не пыталась помочь мне, а просто сидела на кровати, сжав руки, и с беспокойством наблюдала, как я суетилась на полу, сражаясь с чудовищами, которых она же сама и придумывала. Однажды я, разозлившись, поскольку так играть было не очень интересно, спросила, почему она так себя ведет. И Судха, удивленная моим вопросом, ответила: «Но ты ведь должен сам преодолеть все препятствия и доказать, что ты меня достоин. Так делают все принцы. А если я помогу тебе, будет уже не то».

Не знаю, когда Судху захватили в плен сказки, которые она так любила и так хорошо рассказывала? Когда в ее воображаемом мире, лишенном логики, Ашок стал принцем, что должен спасти ее из лап злобного короля? Как только ему удастся освободить ее и посадить рядом с собой на коня, она самоотверженно последует за ним хоть на край света. Но до этих пор по законам сказки ни она, ни я не должны были ему помогать.

— Судха, пожалуйста, — пыталась я убедить ее. — Это же твоя жизнь, а не глупая сказка из книжки, в ней всё по-другому. Даже в сказке, я уверена, принцесса не сидела сложа руки и не ждала, пока…

— Обещай мне не вмешиваться и не рассказывать Гури-ма об Ашоке, — перебила меня Судха, которая словно и не слышала, что я говорю ей. В молочном свете луны ее глаза сверкали, как у безумной. — Обещай мне!

Под сверлящим взглядом сестры я неохотно пробурчала: «Хорошо».

— Спасибо, Анджу! — радостно обняла меня Судха. — Я знала, что ты поймешь меня. А сейчас давай спать. Если мама увидит завтра у нас под глазами темные круги, то будет еще неделю нам за это выговаривать.

Судха заснула, а я долго стояла у окна. Ночной туман обволакивал меня, как влажное, пахнущее сыростью покрывало, сквозь которое я ничего не видела и едва могла дышать. Я боялась, что Судха делает ужасную ошибку, и не знала, как помешать ей.

13 Судха

Я была в отчаянии.

Один из кандидатов в мужья очень понравился всем нашим мамам. Жених из довольно богатой и знатной семьи Саньял из небольшого городка Бардхаман, недалеко от Калькутты. У жениха — его звали Рамеш — тоже не было отца. По словам Пиши, когда глава семейства умер, жадные родственники попытались лишить миссис Саньял семейного дела, но она оказалась достаточно умна и не позволила обвести себя вокруг пальца. «Она расстроила все их коварные планы и прекрасно справлялась с делами одна, как ваша Гури-ма, чтобы обеспечить троих сыновей», — рассказывала Пиши.

По телефону миссис Саньял была очень милой и к тому же честной, сразу предупредив Гури-ма, что ее сын из хорошей семьи, но не красавец. «Поэтому я ищу красивую невесту. Из довольно эгоистичных побуждений: я хочу красивых внуков», — призналась она тете.

Этот молодой человек занимал хорошую должность в индийской железнодорожной компании, и ему часто приходилось уезжать в командировки. Но моя будущая свекровь заверила, что беспокоиться не о чем, так как мне не придется ездить вместе с ним в эти богом забытые уголки, где прокладывают железную дорогу. Я буду оставаться дома вместе с ней и стану для нее дочерью, которой у нее никогда не было. Она с нетерпением ждала, когда в доме появится новая хозяйка, которая будет заниматься всеми делами, а она сможет уйти на покой и предаться молитвам. Миссис Саньял заверила, что приданое не имеет для них никакого значения, так как зарплаты ее сына и дохода от недавней продажи дела, будет более чем достаточно.

— Вы только подумайте, ей не важно, каким будет приданое! — восхищалась моя мать. — Но мы в любом случае обеспечим Судхе роскошное приданое, потому что я не хочу, чтобы люди сказали, что Чаттерджи поскупились, выдавая дочь замуж.

Пиши внимательно рассматривала фотографию жениха: высокий и очень худой, с темной кожей, простым лицом и слегка срезанным подбородком.

— Он слишком некрасив для нашей Судхи, нет?

— Чепуха! — сказала моя мать. — Я встречала и хуже.

— У него добрые и умные глаза, — заметила Гури-ма. — Он сможет по достоинству оценить Судху, а это самое важное. Все ее полюбят, ведь она так мила и знает, что такое чувство долга.

Если бы они только знали, как горько было у меня на душе и как я не желала следовать долгу. Внутри у меня всё горело, словно я проглотила муравейник. Мне казалось, я схожу с ума.

Ну где же ты, Ашок? Ты забыл меня?

Я не знала, что делать, и решила пойти к Сингх-джи, ведь он уже помог мне однажды, и, может быть, помог бы вновь.

После обеда, когда все в доме спали, я сбросила с глаз салфетку, смоченную одеколоном, встала с постели и на цыпочках пробралась мимо дверей комнат, за которыми слышалось похрапывание и жужжание потолочных вентиляторов. Внизу в холле я с ужасом замерла, услышав покашливание. Оказавшись на улице, я побежала по дорожке, усыпанной гравием, к небольшому домику у ворот, где раньше жил охранник. Теперь там каждый день оставался Сингх-джи, чьи услуги водителя требовались довольно редко, потому что Гури-ма почти не бывала в книжном магазине. Гури-ма предложила ему жить в этом домике постоянно, но Сингх-джи вежливо отказался. Возможно, он предпочитал находиться на определенном расстоянии, чтобы забывать о нас и наших проблемах, возвращаясь по вечерам к себе домой.

Я постучалась в дверь. Сердце мое колотилось так сильно и неровно. Дочери хозяев не следовало бы стучаться в дверь шофера, пусть даже он и годился ей в отцы.

Судя по выражению лица Сингх-джи, открывшего мне дверь, он подумал так же и был просто шокирован моим появлением.

— Судха, маленькая мисс, вам не следует здесь находиться, особенно сейчас, перед вашей свадьбой, — говорил он, пытаясь заправить концы своего тюрбана дрожащими пальцами, но я успела заметить глубокие рубцы на его рябом, изуродованном огнем лбу. Растерянный и смущенный Сингх-джи взялся за дверь, как будто у него кружилась голова, и добавил:

— Кто-нибудь может сказать про вас дурное.

На что я надеялась? Чем мне мог помочь этот несчастный, уже немолодой мужчина, покой которого я так бесцеремонно нарушила?

В послеполуденном воздухе разливался сладкий аромат желтого жасмина, буйно разросшегося у ворот. Казалось несправедливым, что в мире столько красоты, когда мое сердце рвалось на части. И я, больше не в силах сдерживаться, дала волю слезам.

На лице Сингх-джи, обычно таком бесстрастном, вдруг отразилось страдание, и он протянул ко мне руку, словно желая коснуться моего плеча.

— Не плачь, бети[43], малышка. Слезами горю не поможешь. Я это понял, когда потерял семью.

Он смотрел мимо меня, куда-то вдаль, и я поняла, что он вспомнил о некогда утраченном ребенке. Может, поэтому он назвал меня бети.

— Да, слезами горю не поможешь, — повторил Сингх-джи. — Мы должны что-нибудь придумать.

14 Анджу

Сегодня семья Саньялов должна была посетить нас, чтобы познакомиться с Судхой.

Я очень боялась за сестру, потому что не знала, как она воспримет их приход. Она стала такой странной с тех пор, как пришло предложение от Саньялов: то лежала неподвижно на своей кровати, уткнувшись лицом в подушку, словно мертвая, то долго сидела и смотрела невидящим взглядом на фикусы, растущие рядом с домом. Но она по-прежнему не хотела, чтобы я поговорила с матерью об Ашоке. Изредка, когда я уговаривала ее спать вместе, я просыпалась и видела, как она мечется из угла в угол. Когда я говорила ей, что нужно успокоиться, что так можно с ума сойти, она с раздражением отмахивалась от меня, отвечая с горечью, каким-то чужим голосом: «Лучше бы я сошла с ума…»

Будущая свекровь Судхи не удосужилась предупредить нас о своем визите заранее: она позвонила накануне вечером и сказала, что они собираются приехать в Калькутту по делам и хотели бы ненадолго зайти к нам после обеда. Она предупредила, чтобы мы не беспокоились об обеде и прочих формальностях, потому что они заедут только для того, чтобы взглянуть на невесту.

Но, конечно же, тетя Налини не могла себе позволить принять гостей без подобающих приготовлений. «Они нас проверяют! — сказала она. — Я уже слышала про такие трюки. Потом они станут всем жаловаться, что мы не проявили к ним должного уважения, и этим будут оправдываться, плохо обращаясь с Судхой, а может, вообще отменят свадьбу». Я хотела возразить, что, может, нам вообще не принимать в таком случае их предложение, но промолчала: с тех пор, как заболела мама, я старалась не доставлять никому хлопот.

Тетя не успокоилась до тех пор, пока не убедила мою мать перезвонить миссис Саньял, и мама с трудом уговорила ее остаться у нас на чай. Весь оставшийся вечер прошел в хлопотах и суматохе. Тетя отдала распоряжение прислуге выдраить весь дом — на тот случай, если миссис Саньял вдруг захочет осмотреть его. Когда тетя Налини и Пиши решали, что подать к чаю, они отправили Сингх-джи на вечерний рынок, чтобы купить самые свежие продукты.

Потом мамы принялись с особой тщательностью подбирать наряд для Судхи. Тетя хотела, чтобы Судха надела что-то шикарное, с богатой вышивкой, а мама считала, что простая одежда будет более уместна. Рамур-ма принесла целый ворох сари, и Судхе пришлось мерить одно за другим. Я боялась, что, после восьмого или девятого сари, сестра взорвется. По крайней мере, я бы на ее месте точно не выдержала. Но Судха была спокойной, даже какой-то сонной, а на ее лице играла легкая улыбка.

— Посмотри, — прошептала тетя Налини Пиши, — она уже, похоже, мечтает о своем будущем муже.

Но я лучше знала свою сестру, и поэтому ее улыбка беспокоила меня. И еще больше я испугалась за нее, когда, оставшись с Судхой наедине, я спросила, что происходит. А она лишь обняла меня и добавила:

— Потерпи, Анджу. Если я расскажу сейчас, то могу сглазить. Позже ты всё узнаешь.

Саньялы опоздали на целый час.

— Ничего страшного, — скажет потом тетя Налини. — Я знаю, что бывали случаи, когда семья будущего мужа приезжала на смотрины невесты на день позже, когда вся еда уже была испорчена, родные девушки были в полуобморочном состоянии, а сама невеста — в слезах и истерике, уверенная, что ее оклеветали, и свадьбы уже не будет. Так делают для того, чтобы показать, кто главный.

Если бы со мной так поступили, я бы сама отказалась от свадьбы. Почему всегда семья мужа должна быть главной?

Миссис Саньял действительно держала себя очень уверенно и властно со своей свитой, состоящей из Рамеша, его младших братьев и трех или четырех дальних родственниц — каких именно, никто из нас так и не понял. Взглядом и легким покашливанием она тут же давала понять своим сыновьям и родственницам, что сказанная ими шутка не очень изящна или что они положили себе в тарелку слишком большую порцию сингара[44]. Даже Рамеш, поймав на себе строгий взгляд миссис Саньял, тут же отрывал глаза от Судхи и заводил вежливый и немного скучный разговор с моей матерью.

Пока я не поняла, как мне относиться к Рамешу. Да, вероятно, он очень способный, раз сумел занять такой высокий государственный пост в таком возрасте, но меня совершенно не вдохновлял его тонкий острый нос, гладкие, смазанные маслом и слишком аккуратно причесанные волосы, и строго сжатые губы. Правда, его лицо становилось немного приятнее, когда он смотрел на Судху. Мы все замечали, что он просто очарован ею.

Это и не было удивительно. Еще когда она была совсем девчонкой с ободранными коленками и ходила в старом платье, от нее исходило какое-то сияние, и никто из мужчин не мог отвести от нее взгляда. Красота Судхи не оставляла равнодушными и женщин, которые, увидев ее, восхищенно перешептывались, а разные тетушки, из лучших побуждений, много раз говорили нашим мамам, чтобы мы «следили за этой девочкой, потому что такая красота может обернуться для нее бедой».

А сегодня Судха была просто неотразима в синем сари, с тонкой золотой цепочкой, сверкающей на шее, и ореолом из мелких завитков волос, обрамляющих лицо. Она разливала и разносила всем чай, при этом браслеты на ее щиколотках тихонько звенели, как колокольчики на ветру. На все вопросы миссис Саньял Судха отвечала спокойно, без тени раздражения. Она сказала, что ее любимым предметом в школе было рукоделие, пропорции сахара и воды в сиропе для рассоголл[45] должны быть один к двум, а самая важная обязанность женщины, по ее мнению, — заботиться о тех, кого она любит.

Ответы Судхи произвели впечатление на миссис Саньял, и она сказала, что больше у нее нет вопросов и она хотела бы остаться поговорить с мамами наедине. Уходя, мы услышали, как она с восхищением говорила тете Налини, сколько, должно быть, сил та отдала воспитанию дочери. Она добавила, что не видит причин откладывать такое счастливое событие, и стоит узнать у пандита[46] подходящий для свадьбы день в следующем месяце.

Ни один мускул не дрогнул на лице Судхи, хоть она и слышала всё, и даже когда мы остались вдвоем в моей комнате, она по-прежнему была спокойна.

— Я ненавижу, когда женщин выставляют напоказ перед женихом, как животное на ярмарке. Как ты могла сдерживать себя, отвечая на все эти дурацкие вопросы?

— Я хочу, чтобы моя мать была мной довольна. И я знаю, что мне не придется выходить замуж за Рамеша, — ответила Судха. Схватив меня, она закружилась по комнате и счастливо рассмеялась.

— Не волнуйся, моя милая Анджу. Я еще не сошла с ума. Я просто получила письмо от Ашока.

— Но как?

— Сингх-джи рассказал ему, что меня собираются выдать замуж. Да, наш Сингх-джи! Он мне так помог, я благодарю Бога, что он мне его послал. Сингх-джи разузнал, где живет Ашок, и встретился с ним. Ашок написал мне, что любит меня, что будет с нетерпением ждать от нас новостей. Да, несколько дней назад он уговорил своих родителей прислать нам предложение, но моя мать, — тут Судха с горечью поджала губы, — наверное, посчитала его недостаточно достойным для нашей прославленной семьи. Как бы то ни было, завтра мы с ним встретимся, и он должен придумать, что делать дальше.

Я села, потрясенная, на кровать. Как Судха решилась на такой смелый шаг? Я испытывала одновременно страх за Судху и злость, потому что была совершенно сбита с толку.

— Я думала, ты хочешь подождать, пока Ашок сам сделает первый шаг! Мы же не должны были ему помогать.

— А мы и не помогали. Я просто передала ему, что я в беде, — как принцесса Рукмини передала своему господину Кришне, помнишь эту историю? А всё остальное Ашок сделает сам.

Я попыталась подавить в себе внезапно вспыхнувшую ревность. Судха всегда полагалась на меня, когда нужно было что-то придумать для нее. А теперь появился этот самозванец в белой рубашке и занял мое место. Но тут же мне пришла в голову мысль, от которой стало грустно: даже если они, сильно рискуя, встретятся — интересно, где? — какое решение они смогут найти? Тетя уже, наверное, обдумала всю свадьбу: от подбора цветов и составления списка блюд до выбора музыкантов, которые будут исполнять традиционную свадебную музыку, и человека, который должен будет передать подарок Саньялам за день до церемонии.

— Завтра рано утром мы встретимся с ним в храме Кали. Сейчас я спущусь вниз и скажу матери, что пообещала богине Кали прийти к ней одна перед своей свадьбой. Сейчас мама должна быть в очень хорошем настроении, поэтому я уверена, что она отпустит меня.

Судха, вся светящаяся верой в своего принца, поцеловала меня в обе щеки и убежала, а я, скрестив пальцы на удачу, попросила Бога, чтобы влюбленные не придумали чего-нибудь слишком безумного и опасного.

15 Судха

Всякий раз, когда я раньше бывала в храме Кали, в нем царила какофония: крики священников, проталкивающихся сквозь толпу людей, бестолково бродящих, как стадо овец; гомон торговцев, расхваливающих свой товар; плач потерявшихся детей; голоса нищих и калек, просящих милостыню; блеяние коз, которых привели в храм для жертвоприношения. А сейчас, на рассвете, в храме было пугающе тихо и безлюдно, не считая людей, моющих ступени храма, и первых цветочных торговцев, раскладывающих гирлянды из ярко-оранжевых бархатцев и белого, как свежесваренный рис, жасмина. Я купила гирлянду из цветов гибискуса, красных, как синдур, что носят замужние женщины, и вошла в храм.

Внутри священного каменного здания, ставшего домом для богини, был полумрак от благовоний и священных тайн. Через несколько часов храм будет набит битком так, что будет трудно продохнуть, но сейчас там было тихо. Жрец позволил мне встать перед мерцающей загадочным светом черной статуей.

С самого раннего утра я повторяла молитвы и просьбы к богине, но теперь, стоя перед ней и глядя в ее огромные глаза, обрамленные золотом и багрянцем, не могла ничего вспомнить. Мне казалось, что богиня не очень довольна мной, потому что знает — мой приход к ней был всего лишь предлогом для встречи совсем иного рода. Но, в конце концов, она сама знала, что такое любовь. В Пуранах[47] сказано, что Кали сбежала из дома наперекор воле родителей, чтобы последовать за богом Шивой, своим возлюбленным. Поэтому я надеялась, что богиня простит меня. Когда я коснулась лбом серебряного пьедестала у ее стоп, прохладного и пахнущего сандаловой пастой, на душе у меня стало спокойно.

Поднявшись, я сразу же заметила Ашока, который стоял там, где мы условились — рядом с алтарем Шивы, в самом дальнем углу храма. Мы в первый раз виделись наедине, и я ужасно смутилась, когда он взял меня за руку и повел в альков. У нас было очень мало времени: Сингх-джи, ждавший нас снаружи, сказал, что мы должны вернуться домой через час. Так что свой стыд мне нужно было оставить для первой брачной ночи.

— С тобой все хорошо? — спросил меня Ашок, приблизившись почти вплотную. — Родственники жениха уже познакомились с тобой?

Я молча кивнула. Его хмурое лицо показалось мне старше, чем раньше, словно решение жениться сделало его взрослее. Между бровями Ашока появилась морщинка, которую мне хотелось разгладить. Мне хотелось поцеловать его. И смеяться и плакать одновременно. Наконец, я сказала:

— Свадьба назначена через месяц, считая с этого дня.

Ашок напряженно думал, загибая пальцы, а потом сказал:

— Твоя мать отклонила мое предложение и теперь, когда нашелся более подходящий кандидат в мужья, нет никакой надежды, что она согласится на нашу свадьбу. Нам надо бежать.

Мое сердце замерло от ужаса. Бежать. Меня пугала необратимость, звучащая в этом слове, словно за мной навсегда захлопывалась дверь. Моя семья отречется от меня, и я никогда больше не войду в старый мраморный особняк, который был моим домом, не увижу мам, не почувствую спокойствия и тепла, разливающегося внутри, когда обнимаю мою милую Анджу. Смогу ли я решиться на такой шаг, пусть даже ради Ашока?

— Нам нужно бежать через две недели, когда тебе исполнится восемнадцать. Тогда твоя мать не сможет заставить тебя вернуться или признать наш брак недействительным.

— Откуда ты узнал про мой день рождения? — изумилась я.

Ашок с загадочным видом ответил:

— Ну, у меня есть свои способы.

Но он уже не мог ничего от меня скрывать и, улыбнувшись, пояснил:

— Я спросил у Сингх-джи.

Я даже не подозревала, что Сингх-джи точно знает, сколько мне лет. Ашок тем временем рассказал обо всех деталях: куда мы поедем, кто совершит свадебный обряд и как долго нам придется скрываться после свадьбы. Сингх-джи обещал нам помочь. Мне не нужно было ничего с собой брать, потому что Ашок был уверен, что его родители с радостью примут меня, даже до свадьбы, если бы он попросил. Но чтобы обезопасить их от возможных обвинений со стороны моей матери, он не станет ничего говорить родителям о наших планах, пока мы не поженимся.

— Не бойся, Судха. Ты мне не веришь?

Я прикоснулась к морщинке, ставшей мне уже такой дорогой, и вдохнула аромат незнакомого мыла, исходящий от его кожи.

— Я верю тебе, — ответила я, еще ближе подавшись к нему.

Это был наш первый поцелуй. Мы стояли за огромной черной фигурой Шивы, губы Ашока обжигали, и его пальцы медлили на моем горле. На всю оставшуюся жизнь страсть для меня будет связана с запахом толченого гибискуса и магнолиевого благовония, и этим покалыванием в ладонях, и ощущением сырого и гладкого каменного пола под моими ступнями.

И тут, самым краешком глаза я заметила женщину, очень красивую, одетую в простое деревенское сари из хлопка, очень старомодное, которые уже нигде и не встретишь. Рядом с ней стоял высокий незнакомец с приятными чертами лица, пальцы которого были измазаны красной краской синдура, который он только что нанес на лоб своей спутницы. Она с вызовом повернулась к своему мужу и поцеловала его — видимо, им тоже пришлось нарушить правила. Ее тело дрожало, как цветущее дерево на весеннем ветру, и на ее лице — таком знакомом — отражалась смесь радости, сожаления и затаенного страха. Я резко повернулась, чтобы разглядеть эту пару, но они уже исчезли.

Впрочем, неважно, в глубине души я знала — то были тени моих родителей — их образы, запечатлевшиеся в таинственном воздухе храма двадцать один год назад, в день их свадьбы. Зачем они появились? Чтобы напомнить мне о своей истории любви? Или предостеречь меня?

Дочь и мать, мать и дочь. Что бы мы ни думали, наши жизни отзывались эхом друг в друге.

Оглянувшись у выхода из храма, я видела Ашока, всё еще стоящего у алтаря Шивы: он что-то беззвучно шептал мне. По его губам я прочла «моя жена», и мое сердце растаяло, как мед. Две недели. Как мне прожить эти две недели без него?

Я лежала на свежевымытом полу террасы, циновка прохладно касалась кожи, а я напряженно смотрела в ночное небо. Черный цвет неба разбавлял свет огней неспящего города. Я бы спросила Анджу, что это за созвездие, едва мерцающее сквозь легкую дымку, но она уже заснула, положив голову на мою подушку, и на щеке я ощущала ее теплое и влажное дыхание, пахнущее гвоздикой. Поэтому я произнесла про себя единственное название созвездия, которое знала: Кальпуруш — черный воин с изогнутым сияющим мечом.

Мне тоже хотелось спать, но я изо всех сил старалась не заснуть: я ждала, пока упадет звезда. Точнее, две звезды, потому что я хотела загадать два желания — одно для себя и одно для Анджу. Сегодня для нее пришло предложение из уважаемой в Калькутте семьи Маджумдар, чей единственный сын работал в Америке.

Правда, Анджу не верила в падающие звезды, она говорила, что они — просто горящие метеоры, которые не могут помочь даже себе.

Я знала это. Но еще я знала, что во всем есть разные грани, разные реальности. Шар из горящего газа, что мчится к своей гибели, может исполнить желание, если будешь очень в это верить. Звезда умирает — и в жизни рождается новая радость. Разве не так уравновешивается Вселенная?

Я не говорила этого Анджу. Как тяжело объяснить что-то удивительное, даже ей — человеку, которого я люблю с самого рождения. Я надеялась, что она понимает, хотя иногда и сомневалась, могут ли люди вообще по-настоящему понимать друг друга.

Сегодня вечером, когда мы прокрались на террасу после ужина, я рассказала Анджу о нашем с Ашоком плане. Я была уверена, что она обрадуется за меня, но она, напротив, очень расстроилась.

— Судха, побег слишком рискован. А если всё пойдет не так, как он говорит? Всё что у тебя есть — обещание, что он женится на тебе после того, как ты сбежишь с ним из дома. А что если, — тут Анджу на секунду задумалась, — что если он потом передумает?

— Я знаю, что он говорит правду! Я знаю, что могу ему доверять! — горячо защищала я Ашока, чувствуя, как ярость ядом разливается в моей крови. — Ты не знаешь, что такое любовь, потому и говоришь такие гадости про Ашока.

Анджу пропустила мое обвинение мимо ушей и терпеливо продолжала:

— Судха, послушай меня. Даже если он не врет и если он действительно верит в то, что говорит, нет никакой гарантии, что его родители примут тебя в дом. Если бы твоя мать приняла их предложение, было бы другое дело. А так ты будешь лишь девчонкой, сбежавшей из дома и потерявшей доброе имя. Притом девчонкой из семьи, которая уже отвергла их. Что, если они не признают ваш брак?

Анджу выразила словами все смутные страхи, которые теснились в моем сердце весь день. Возможно, поэтому я, закрыв уши руками, стала кричать:

— Хватит! Я не позволю тебе наговаривать на Ашока! Я уже всё решила, и точка!

И Анджу замолчала, закусив губу, чтобы с ее языка не сорвались слова, которые она хотела сказать — слова, полные гнева, предостережения и любви. Потому что сестра, готовая лишиться своего счастья ради меня, как никто другой, знала, что такое любовь.

— Ну что ж, тогда ты можешь рассчитывать на мою помощь, — ответила она.

Потом мы стали обсуждать жениха Анджу — молодого человека, который скоро должен был приехать из Америки. Она знала только, что его зовут Сунил и он специалист по вычислительной технике. Когда Анджу призналась мне, что ей страшно, мое сердце сжалось от боли — никогда еще моя храбрая кузина ничего не боялась.

— Подумать только: мне придется уехать так далеко и жить с совершенно чужим человеком. Я буду принадлежать мужчине, которого еще ни разу не видела, с того момента, как он наденет мне на шею цветочную гирлянду. Ну почему я не могу остаться незамужней? Почему я должна быть привязана к мужу, словно телега к быку?

Я сочувственно вздохнула. Если бы Ашок не спас меня, мне было бы так же страшно, как и Анджу. Я попыталась напомнить ей о положительных сторонах замужества: она будет хозяйкой в доме, по ночам она будет просыпаться от нежных поцелуев мужа, будет ловить на себе его горячий взгляд, от которого даже в толпе ее сердце будет радостно замирать. У нее появятся дети, сладко пахнущие молоком и корицей, которые будут засыпать под колыбельные у ее груди.

— Как же! Молоком и корицей! Грязными пеленками, описанными и не только, — вот чем пахнут дети, — сказала моя сестра, у которой еще не проснулось и намека на материнский инстинкт.

Но, видимо, ей стало немножко легче после моих слов, потому что она обняла меня и сразу же заснула.

А мне не спалось. Мысли, роящиеся в моей голове с самого утра, не давали мне покоя. Я всё время думала о том, что мне придется потерять ради любви Ашока. Теплая и мягкая рука спящей Анджу нежно обвивала мою шею, а мой рот наполнялся горечью сожаления — как хинином, которым лечила нас Пиши. Я стану дочерью, от которой все отвернутся. Позволят ли мне когда-нибудь снова увидеть Анджу?

Спящая Анджу хмурилась, сражаясь со злыми духами во сне — так же, как она боролась в реальной жизни со всеми, кто пытался помешать ей быть самой собой. Я слегка улыбнулась, хотя мне хотелось плакать. О, моя Анджу, та, которая никогда не склонялась под порывами ветра… Что будет с тобой, если ты выйдешь замуж не за того человека?

С легким ночным ветерком до меня донесся бой часов от собора Святого Павла — наступала полночь. Вдруг всё погрузилось в кромешную тьму, словно в океан из чернил, и меня охватил ужас. Но, поняв, что это всего лишь очередной перебой с электричеством, иногда случающийся в Калькутте, я успокоилась.

И эта тьма, словно волна, унесла меня наверх, прямо к звездам, к этим крошечным порам на небесной коже. Если бы я только могла просочиться сквозь них и оказаться по другую сторону неба, где нет теней, где всегда светло и нет земных тревог.

Но безжалостный бой часов вернул меня в тесные рамки тела. Часы готовы были пробить в последний раз, а я отчаянно всматривалась в небо. И вот, с двенадцатым ударом я увидела слева вспышку — маленькую искорку света, мою спасительную падающую звезду.

Но только одну.

Одна звезда для одного желания.

Секунду я колебалась: загадать желание для Анджу или для себя, и не знала, что выбрать. Но тут же приняв решение, загадала, чтобы Анджу вышла замуж за человека, которого она будет любить всем сердцем. Я знала, что мне придется заплатить за это желание, потому что в мире по эту сторону неба, никогда не хватает счастья на всех.

Ашок, Ашок — эхом отдалось в моей душе.

Но я была рада, что отдала свое желание Анджу.

Едва я прошептала желание, в миг, когда сгорела звезда, меня осенила безумная идея: а если мне и Анджу выйти замуж за одного и того же мужчину — как делали героини в старых сказках, у которых был один муж: Арджуна или Кришна. Он бы любил и ценил нас обеих, и мы бы никогда не расстались.

Конечно, это была нелепая мысль, даже неприличная. Но, прежде чем я успела подумать об этом, я услышала тяжелые шаги Пиши, которая поднималась по лестнице, ворча, что мы лежим на холодной сырой террасе так поздно, когда все приличные молодые девушки Калькутты уже давно спят в своих кроватях, и мы обязательно заболеем.

16 Анджу

— Звезды нам благоволят в этом месяце, — повторяла в последние дни тетя Налини. — Сначала всё так удачно сложилось со свадьбой Судхи, потом мы получили хорошее предложение для тебя, а теперь еще нашелся покупатель для книжного магазина.

Но я-то знала, что ее оптимизм не совсем уместен. Да, со свадьбой Судхи всё было улажено, но совсем не так, как она предполагала. Я с ужасом думала о том, что начнется после побега моей сестры, весь удар мне придется взять на себя, потому что меня будут винить в первую очередь. Но ради Судхи я готова была выдержать всё.

Что касалось предложения для меня, то почти ничего не изменилось: мои почти-что-родственники ждали, когда его величество приедет из Америки. Компания, в которой он работал, переживала некий кризис, и он должен был заменить поврежденные чипы и вышедшие из строя материнские платы. Его родные уверяли нас, что как только он приедет в Индию, они тут же познакомятся с нами, а потом сообщат, понравилась ли я ему.

Но я совсем не спешила. Он мог отправляться на самом медленном корабле — мне было всё равно. И, как я уже говорила Судхе, они могли сколько угодно называть этот визит смотринами невесты, но я-то знала, что это будут и смотрины жениха. И если он мне не понравится, жизнью клянусь, они тоже узнают мое мнение о нем.

Ну а книжный магазин на самом деле продавали. Одна из компаний, занимающаяся торговлей книгами в Калькутте, предложила нам сделку. Хотя она и не была особо выгодна для нас — нам предлагали всего лишь половину той суммы, которую мы хотели получить, — моя мать приняла предложение. Я умоляла ее повременить, но посмотрев в ее глаза, окруженные темными кругами, я поняла, что она боится, что не доживет до следующего предложения.

Покупатель попросил провести инвентаризацию в магазине до передачи ему магазина, и я уговорила маму позволить мне помочь управляющему Бабу. Это был мой последний шанс увидеть место, с которым я связывала все свои мечты и которое вот-вот должно было стать чужим.

Но когда я пришла в магазин, то поняла, что это была не очень хорошая идея: там собрались все работники, чтобы попрощаться со мной. Они, называя меня Анджудидимони, что значит «маленькая сестра» или «сокровище», стали вспоминать, как я, еще маленькой девочкой с косичками, приходила в этот магазин с матерью. Они желали мне счастливого замужества, вытирая своими дхоти наворачивающиеся на глаза слезы, и, немного неловко, спрашивали о здоровье матери, которую они называли матушкой Рани-ма. Она была настоящей матерью для них все эти годы. Кто-то из них вспомнил, как она дала деньги на операцию на глазах для отца Джитена; как однажды, когда Палаш, упав, сломал ногу и пролежал дома два месяца, моя мать выплачивала ему всю зарплату, не сократив ее ни на пайсу[48]. А однажды, когда управляющий Бабу предложил отправить на пенсию старика Маниша, который уже почти ничего не видел, моя мать сказала, что не может уволить человека, отдавшего магазину более пятидесяти лет жизни. Слушая все эти истории, я поняла, чем занималась моя мать поздними вечерами, сидя за бухгалтерскими книгами, пытаясь наскрести хоть еще немного денег для всех этих людей, и мне стало стыдно за прошлые мысли о том, что я могла бы вести дела лучше, чем она.

Новый владелец захотел сменить название магазина, и в тот день снимали большую красно-желтую вывеску «Чаттерджи и сыновья. Лучшие книги», которая висела здесь больше семидесяти пяти лет. Я смотрела на рабочих, которые, путались в веревках и лестницах. Вдруг один из них выпустил из рук конец веревки, и вывеска с грохотом упала и раскололась надвое. Я пыталась сохранить спокойствие, глядя на всё это, как сделала бы моя мать. Вывеску всё равно бы отправили на склад и порубили на дрова. Но когда принесли новую вывеску, я больше не могла спокойно стоять и наблюдать. Взобравшись на стул, я начала яростно сбрасывать на пол книги с полок, на которых стояла научно-техническая литература — этот отдел я и раньше любила меньше всего.

Именно в этот момент в магазин вошел мужчина.

Он был очень элегантен: в традиционной курте с золотыми пуговицами — а это была большая редкость, так как большинство молодых людей носило облегающие штаны и яркие рубашки в стиле диско. Его очки в золотой оправе смотрелись немного старомодно и придавали ему умный вид. А когда он спросил, нет ли у нас книг Вирджинии Вулф, он окончательно завоевал мою симпатию.

Вирджиния Вулф стала одной из моих самых любимых писательниц с тех пор, как я случайно наткнулась на одну ее книжку. Это была красивая английская книга в кожаном переплете с интригующим названием «Своя комната». Когда я сунула нос в толстую книгу, я сразу почувствовала, что ее запах был совсем не похож на запах индийских книг, сладко пахнущих рисовым переплетным клеем. Мне показалось, что это запах далеких стран и новых мыслей. Этот аромат преследовал меня очень долго и означал то, чего я сильно желала, но для чего не находила слов.

Когда я показала эту книгу маме, она, взяв ее в руки, ничего не сказала. Затем добавила, что отец заказал ее за несколько месяцев до смерти. И разрешила мне забрать ее.

Сколько вечеров я провела, перечитывая эту книгу, которая оказалась скорее сборником эссе, а не рассказов, так любимых мною. Я почти не понимала, о чем пишет автор, но чувствовала ее печаль и страсть. Я видела ее, стоящую в комнате, полной женщин — в предисловии было сказано, что изначально эти эссе были речами — и призывали слушательниц сбросить шоры и бороться за свои права. Она говорила тихо, совсем не повышая голоса, но с такой страстью, которая могла пронзить любое сердце, словно стрела — так же, как она пронзила мое. Меня очень удивило, что отец мог захотеть читать такую книгу. Я представляла себе, как он читает ее, лежа в кровати поздно ночью рядом со спящей матерью. Я видела теплый свет лампы, падающий на его пальцы, когда он переворачивал страницы. Может, он, как и я, хмурился, обдумывая какие-нибудь мысли или слова из книги. Или резко задерживал дыхание, сочувствуя или возмущаясь словами героини. То был первый раз, когда я смогла подумать об отце без ожесточения.

Повзрослев, я уговорила маму заказать все романы Вулф, и каждый раз, когда она брала меня с собой в магазин, я, забравшись в угол, с жадностью глотала страницу за страницей. Я очень боялась, что кто-нибудь купит эти книги, прежде чем я успею их прочитать. Но они не пользовались популярностью у местных интеллектуалов, предпочитавших Диккенса, Харди и Э. М. Форстера.

И вот я достала все книги Вулф, которые у нас были, и начала их расхваливать. Я рассказала о ее стиле, похожем на течение реки с неожиданными поворотами; ее проницательности; ее символах; ее героинях — талантливых женщинах с обреченными душами, не похожих ни на каких других — ни в литературе, ни в жизни. Я надеялась, что хотя бы одна или две книги найдут своего покупателя, прежде чем новый хозяин свалит их на склад, где их сожрут термиты. И я чувствовала, что этот молодой человек с насмешливыми глазами сможет оценить их по достоинству.

Когда я замолкла, чтобы перевести дыхание, он сказал, что мое красноречие убедило его и он покупает все книги.

Я неумело, но гордо завернула их в бумагу, стараясь казаться опытным и профессиональным продавцом, но, когда он спросил, не работаю ли я в этом магазине, я, не выдержав, рассмеялась. Управляющий Бабу бросил на незнакомца суровый взгляд, чтобы поставить молодого человека на место, и сказал ему, что он разговаривает с мисс Анджали, дочерью владелицы магазина.

Но это, кажется, не произвело должного впечатления на юношу.

— А, мисс Анджали… Тогда неудивительно, что вы так начитанны. Вы, наверное, учитесь в колледже, где изучаете литературу?

По выражению лица Бабу было видно, что ему этот вопрос кажется слишком нахальным и ему страшно хочется поскорее спровадить молодого человека. Но тут ему закричали, что новая вывеска плохо закреплена на крючках, и ему пришлось выскочить из магазина.

Я ответила незнакомцу, что я не учусь в колледже, хотя больше всего на свете хочу именно этого. Несмотря на то что я старательно пыталась скрыть грусть в голосе, мне казалось, что молодой человек услышал ее.

— Даже больше, чем выйти замуж? Я думал, что большинство девушек вашего возраста хотят именно этого.

— Мне не надо об этом мечтать, — язвительно ответила я. — Я и так скоро выйду замуж, как только мистер Америка приедет сюда.

— Мистер Америка? — удивленно подняв брови, переспросил он.

Я рассказала ему о Суниле и его вышедших из строя материнских платах. Я знала, что говорила слишком много, но взгляд молодого человека так располагал к откровенности, как никто и никогда прежде.

— Боже, какой же он, наверное, зануда, — воскликнул незнакомец.

Я не понимала, что со мной, но у меня появилось совершенно глупое желание схватить его за рукав курты и сказать «Не уходите!» или вообще, без всякого стыда «Возьмите меня замуж!», потому что была уверена — такой человек позволил бы мне учиться, и я смогла бы поступить в один из женских колледжей. Это было бы здорово, даже если бы я была замужем. Мы, может быть, даже читали бы вместе книги Вулф.

Да, Анджу. А еще, может, луна превратится в обезьяну, а рыба — взлетит в небо…

Я протянула незнакомцу сверток с книгами, и он, вместо того чтобы взять книги, накрыл мою руку своей ладонью. Я замерла от изумления. Он что, прочитал мои мысли? А если нас кто-нибудь увидит? Но он улыбался так открыто и дружелюбно, что я даже не пыталась вырвать руку.

— Я знаю ваше имя, мисс Анджали. Может, вы хотите знать мое?

Я стояла, уставившись на него. Сердце подскочило от закравшегося в него подозрения. Нет, не может быть. Такого везения не бывает.

— Да, я Сунил. Мистер Америка собственной персоной. Пожалуйста, не смущайтесь, — сказал он, жестами указывая на свою одежду. — Простите, что я не сразу сказал вам, я просто хотел увидеть вас такой, какая вы есть на самом деле, а не во время этой фальшивой церемонии смотрин, на которых невесты, замотанные в шелка и обвешанные украшениями, безмолвно сидят, опустив голову. Хотя, познакомившись с вами, я уже понял, что вы не из тех, кто молча сидит, не поднимая головы, я угадал?

Я засмеялась вместе с ним, хотя еще и не избавилась от чувства неловкости. Как знать, был это комплимент или нет?

— Позвольте выразить вам, — сказал Сунил, смешно кланяясь, — как я восхищен вашей жизнерадостностью. Вы заслуживаете того, чтобы ваши мечты сбылись. И если вы окажете мне такую честь и согласитесь выйти за меня замуж, я постараюсь сделать так, чтобы все ваши желания исполнились.

Я вся залилась краской от радости, мгновенно переполнившей меня. Я даже не смогла ничего придумать в ответ. Я, кого наши мамы постоянно ругали за болтливость!

— Ну что, по рукам? — спросил мой будущий американский муж.

Хотя это был вовсе не вопрос, а утверждение. Его голос был тягучим, как патока, и таким уверенным, словно ни одна женщина ему не отказывала, никогда. И я их понимала.

Я хлопнула его по руке, стараясь сделать это как можно тверже — иначе я просто улетела бы, ведь на сердце у меня было так легко. Он снял очки, и я заметила золотистые пятнышки в его глазах. А как красивы были его брови, изогнутые дугами! Я уже мечтала о том вечере, когда мы будем читать друг другу «На маяк».

Я собиралась сразу, как только приду домой, попросить прощения у Судхи, потому что она была совершенно, полностью права: любовь и чудеса случаются.

17 Судха

Сегодня приехали родственники жениха Анджу, чтобы обсудить детали будущей свадьбы. Встречу сложно было назвать смотринами, потому что все знали, что жених и невеста уже познакомились, о чем шушукались слуги, и не только в нашем доме.

Мать Сунила, милая и мягкая женщина, которая очень сильно жестикулировала во время разговора, говорила о своем сыне, словно оправдываясь:

— Наш Сунил решил всё взять в свои руки. Он даже не предупредил нас о своей задумке, иначе я отговорила бы его. Но он сам заранее разузнал, где находится книжный магазин. Вот что происходит, когда ты слишком долго живешь в Америке. Я рада, что он хотя бы согласился жениться на девушке из Калькутты.

По тону матери Сунила я всё же поняла, что, несмотря на его проделки, а может именно благодаря им, она очень гордится сыном.

— Он прекрасно знал, что если привезет сюда американскую жену, двери нашего дома будут закрыты для него, — сказал отец Сунила, явно руководящий всем.

Он сидел, скрестив худые ноги, похожие на ножницы. На нем были темные брюки американского фасона, которые, видно, ему привез сын. Он с нескрываемой неприязнью смотрел на сандеши в форме ракушек, которые Пиши готовила всё утро. Он отказался от горячих пирожков качури, начиненных горохом со специями, и от дымящегося чая с молоком. Он согласился лишь выпить стакан сладкой воды мишри, но только после того, как его заверили, что она приготовлена из сахара, купленного в магазине, пользующемся хорошей репутацией, и что вода кипяченая. Я была рада, что Анджу придется жить с ним не всю жизнь, а всего лишь год, пока не будет готова ее виза.

Но Сунил казался милым и задумчивым. Он помогал Анджу передавать всем чай: в Америке мужчины делают так. Затем он тихо разговаривал с Гури-ма. «Обещаю… образование, какое только она пожелает…» — донеслось до меня. Худое лицо тети светилось, да и я сама уже почувствовала теплоту и симпатию по отношению к моему будущему свояку и лучезарно улыбнулась, когда он посмотрел на меня.

Как только отец Сунила, мистер Маджумдар оказался не в центре разговора, он тут же раздражился. Он громко кашлянул и спросил Гури-ма насчет ее болезни. Я видела по лицу тети, что она считает такой вопрос бестактным и неуместным, но вежливо ответила, что сейчас чувствует в себе гораздо больше сил, чем раньше.

— Может быть потому, — сказала она с улыбкой, — что я спокойна за девочек. Кажется, их будущее уже устроено.

Она кивнула на меня головой и обратилась к Сунилу:

— Сунил, я хочу познакомить тебя с Судхой. Она мне как вторая дочь, милейшее дитя. У нее такой талант к шитью, вы даже не представляете.

Я залилась краской: похвала от Гури-ма всегда очень много для меня значила. Я соединила ладони, чтобы поклониться Сунилу, но он протянул мне руку и сказал:

— Не надо этих формальностей, мы ведь уже почти родственники.

Я чувствовала себя неловко, но понимала, что у них в Америке так принято, и протянула ему руку в ответ.

Мистер Маджумдар снова кашлянул, он предпочел бы, чтобы его сын вел себя более сдержанно, как подобает жениху, и сказал:

— Ну что ж, осталось обсудить всего несколько деталей. Раз нашему сыну так понравилась ваша дочь, мы решили заключить брак здесь. Хотя, если быть откровенными, в паре других семей, например, Бхадури из Боубаджара, нам предложили очень неплохое приданое.

— Отец! — перебил его Сунил. — Мы же договорились не упоминать о приданом.

— Пожалуйста, не перебивай меня, — продолжил отец. — Я сказал, что мы не будем требовать приданого, и я свое обещание сдержу. Без всякого сомнения, миссис Чаттерджи, имея такое прекрасное происхождение, хорошо знает, что подобает в таких случаях. Для меня безупречная репутация всегда значила намного больше, чем все деньги мира. Именно поэтому я и прекратил общение с семьей Бхадури, как только нам стало известно о старом семейном скандале: одна из их незамужних родственниц покончила с собой. Думаю, вы понимаете, почему. Я не намерен родниться с семьей, в которой имели место подобные инциденты. Лучше пусть будет некрасивая девушка из бедной семьи, сказал я своей жене, чем девушка из семьи с таким позорным пятном. И знаете, семей с запятнанной репутацией очень много. Вы будете потрясены, миссис Чаттерджи, чего только не открывалось: тайные любовные связи, беременности, сбежавшие девушки, которых потом силком возвращали домой…

Я, как загипнотизированная, смотрела на губы мистера Маджумдара. Ужас распахнулся бездной в моей груди, и мне казалось, что моя душа сейчас пропадет там. Я повернулась к Анджу, но она даже не смотрела в мою сторону, с блаженной улыбкой слушая Сунила, который что-то шептал ей на ухо. Я была уверена, что она не слышала ни слова из того, что говорил мистер Маджумдар.

Ах, Анджу, если б ты не была так ослеплена любовью… Что же будет с тобой, если я сбегу с Ашоком?

— Вообще, — продолжил отец Сунила, — наши переговоры с семьей Бхадури продвинулись уже достаточно далеко, но, как я сказал своей жене, я готов безжалостно порвать всякие отношения с самым уважаемым семейством, даже в последний момент. Речь, в конце концов, идет о репутации семьи. Я готов даже после свадьбы отправить невесту обратно к ее родителям, если узнаю что-то нелицеприятное, например…

— Пожалуйста, Маджумдар-бабу, — поспешно перебила его Гури-ма, — только не при девочках! Анджу, Судха, может, вы покажете Сунилу наш сад? Ты слышишь меня, Анджу?

Мы вышли из гостиной. Мне хотелось схватиться за стену, но она ходила ходуном, словно волна. Когда мы вышли в сад, солнце казалось мне выжженной в небе дырой. В мозгу стучала мысль: отец Сунила никогда не согласится на брак сына с девушкой, чья кузина сбежала с мужчиной, которого встретила в кинотеатре.

— Я вернусь через минуту, Сунил. Хочу показать тебе папину книгу Вулф, — сказала Анджу, касаясь руки Сунила. — Судха, подождите меня в жасминовой беседке.

Какой счастливый голос был у Анджу, словно у поющей весной птицы. Я так боялась, что она спросит, чем я взволнована, но она была так влюблена, что не заметила ничего и тут же убежала.

Но Сунил понял, что со мной что-то не так, и, когда мы подошли к беседке, спросил:

— Тебе нехорошо?

— Наверно, из-за жары, — ответила я.

— Обопрись на мою руку, — ласково сказал Сунил.

Он вел меня к скамейке в беседке из жасмина, которую я так любила. Но сейчас запах цветов казался мне слишком сладким, даже тошнотворным, а пятна тени на земле — разинутыми пастями чудовищ, которые вот-вот меня проглотят. Любое мое решение причинит боль близким людям. Если я сбегу, то сломаю жизнь Анджу, а если нет, то разобью сердце Ашока. Я шла спотыкаясь, с закрытыми глазами.

— Осторожнее, — сказал Сунил, схватив меня за руку.

Что за злая доля выпала мне, почему я должна так мучиться, делая выбор?

И тут меня осенило. Это не моя карма. Я же расплачиваюсь за поступки отца — моего обаятельного, безрассудного отца, который принес столько горя семье Чаттерджи.

И было правильно, что теперь настал черед его дочери испытать боль.

Мы сели на скамейку, и я, сделав глубокий вздох, попыталась открыть глаза. Моя голова немного прояснилась, и я, заметив, что Сунил всё еще держит меня за руку, пришла в замешательство. Его лицо было так близко, и он смотрел на меня пристальным и изумленным взглядом.

— Ты такая красивая, — сказал он каким-то изменившимся и обволакивающим голосом. — Я никогда не встречал таких, как ты, ни в Америке, ни в Индии. Если бы я встретил тебя раньше твоей кузины…

Вдруг, страшно испугавшись его тона и смысла его слов, я сказала внезапно охрипшим голосом, едва слышно:

— Пожалуйста, отодвиньтесь от меня.

И Сунил медленно, двигаясь словно под водой, отпустил мою руку и отодвинулся на край скамейки. На лбу у него блестели капельки пота, и он дышал так тяжело, словно запыхался после долгого бега.

— Да, это было непростительно с моей стороны, извините. Я не знаю, что нашло на меня, — сказал он, прижав к глазам пальцы.

Я видела, что он говорил искренне и напуган своим поступком не меньше меня. Но от этого мне стало еще хуже, словно я в чем-то провинилась.

Мне было больно дышать, в горле пересохло, и я не могла сказать ни слова. Да и что можно было сказать? И вот, наконец, я услышала быстрые и легкие шаги Анджу.

— Извините, что я так долго, — начала она, переводя дыхание. — Я не туда положила книжку. Судха, только не говори мне, что за всё время ты не сказала ни слова! — и, обращаясь теперь к Сунилу, добавила: — Она бывает застенчивой поначалу, но как только познакомится с тобой поближе, будет болтать без умолку.

И Сунил ответил ей деревянным голосом:

— Надеюсь, так и будет.

Неужели только я услышала намек в его фразе? Я боялась встретиться с ним взглядом, увидеть это выражение беспомощной покорности в его глазах. Глупо, но я почувствовала себя виноватой, когда сказала Анджу, что у меня болит голова и я хочу пойти к себе.

— Ты дойдешь одна? — спросила Анджу. — Хочешь, я пойду с тобой?

Но она уже уселась поближе к Сунилу, касаясь его плечом, и открыла книгу. Я не винила ее, ведь мне было хорошо знакомо чувство, когда кажется, что твое сердце бьется в унисон с сердцем любимого мужчины, когда ты не можешь думать ни о чем, кроме того, что сидишь рядом с ним. И всё, чего ты хочешь в данную секунду — остаться с ним наедине, навсегда. А потом ты снова и снова вспоминаешь шелк горячих губ, прикосновения рук, похожие на касания крыльев птицы, такой дурманящий, ни с чем не сравнимый запах его тела. Ты думаешь: а жила ли ты вообще до него? И всё, что ты знаешь — если не увидишь его снова, то умрешь.

Я была рада за Анджу, действительно рада.

— Ничего страшного, не волнуйся за меня.

Я пошла к себе, а моя грудь была наполнена битым стеклом.

В шорохе гравия под моими ногами слышалось «Ашок, Ашок, Ашок…», и с каждым шагом я удалялась от него и приближалась к будущим потерям.

Той ночью я написала письмо, в котором объяснила Ашоку, почему не могу бежать с ним даже после свадьбы Анджу. На следующее утро я передала его Сингх-джи вместе с кольцом Ашока, которое я достала тайком из ящика Анджу.

— Вы уверены? — грустно спросил Сингх-джи.

Я кивнула и ощутила, как по моим щекам катятся горячие слезы. Как хорошо, что хотя бы перед Сингх-джи мне не надо было их сдерживать.

— Но почему, беги? Не бойтесь, Ашок-бабу продумал каждую мелочь. Этому молодому человеку можно доверять, он — настоящая жемчужина, как говорят у нас в Пенджабе…

«Я верю ему всем своим сердцем!» — хотелось закричать мне, но было лучше, если Сингх-джи подумал бы, что я так поступаю, потому что боюсь за себя. Я не хотела, чтобы поползли хоть какие-то слухи, которые потом дошли бы до Анджу, и она могла догадаться об истинной причине.

— Пожалуйста, иди. И не приноси никакого ответа, я уже всё решила.

Вечером, когда я вошла в спальню Анджу, она сидела у окна и смотрела в темноту за окном. Весь день я с трудом балансировала на грани смеха и слез, и увидев ее, почти сорвалась.

Мне пришлось окликнуть ее два раза, чтобы она, наконец, обернулась. Я увидела легкую улыбку на лице Анджу и поняла, о ком она думает. Она протянула мне руки — очень медленно, словно во сне. И я, коснувшись ее пальцев, заставила себя улыбнуться.

— Как ярко сегодня сияют звезды, Судха! Мне кажется, что всю свою жизнь я спала в подводном царстве, как принцесса в замке змей. Я могла так прожить всю жизнь, как моллюск, если бы судьба не послала мне Сунила. Подумать только: он любит меня! Меня! Разве не чудо?

— Да, — ответила я.

А что еще я могла сказать? И добавила:

— А я решила не бежать с Ашоком. Я выйду замуж за Рамеша.

— Что ты сказала? — застыла пораженная Анджу. И, сдвинув брови, пушистые, как гусеницы, которых мы ловили в детстве, сказала: — Ты ведь любишь Ашока! Как ты можешь даже подумать о том, что будешь жить без него?

Милая Анджу, со своими смешными пушистыми бровями… Ты, только что узнавшая, что такое страсть, обжигаешь меня своими словами, словно кипящей лавой. Наступила самая трудная часть моего испытания — не рассказывать тебе правду. Боюсь, тебя и так ждет нелегкая жизнь в доме свекра, который, как ищейка, вынюхивает чужие проступки, с мужем, что считает меня самой красивой женщиной, которую он когда-либо встречал в своей жизни. Я знала, что ты никогда не позволила бы мне отказаться от Ашока ради тебя.

— Я всё думала о том, что ты мне сказала. Ты права — риск слишком велик. Что если всё пойдет не так, как предполагает Ашок? Я разрушу свою жизнь. Лучше мне выйти замуж за мужчину, которого для меня выбрали мамы.

— Выйти замуж за кого-то другого, когда ты любишь Ашока… Даже просто представить, что кто-то еще будет прикасаться к тебе… — Анджу вздрогнула. — Я бы никогда, никогда не смогла так!

Ее слова застревали в моем сердце, как пули, выпущенные в упор. Мне стоило большого труда выдавить улыбку.

— Наверное, я учусь быть более практичной, как ты мне всегда советовала. — А на самом деле я училась обманывать и шутить, в то время как копала яму, достаточно глубокую, чтобы схоронить в ней сердце. — Разве не ты всё время ругала меня за то, что я слишком много мечтаю?

Анджу смотрела на меня испытывающим взглядом, и внутри у меня всё дрожало: поймет ли она, что я вру? Раньше она всегда чувствовала ложь. Но постепенно складки на ее лбу разгладились. Ее разум был замутнен любовью, она не могла думать ни о ком другом, кроме Сунила: о том удивительном тепле, которое разливалось по всему телу, когда она касалась его руки, о странной игре света и тени на его лице. Она рассеянно провела рукой по волосам.

— He знаю, Судха. Когда я уговаривала тебя не сбегать с Ашоком, я не была влюблена. Теперь я смотрю на всё иначе. Да, так будет безопаснее для тебя, но будешь ли ты счастлива?

Я кивнула. Я буду счастлива, Анджу, потому что буду видеть, что ты счастлива.

— Ты уверена, что поступаешь правильно? — повторила Анджу свой вопрос.

— Да.

Я исправляла ошибки своего отца.

Незадолго до этого разговора Сингх-джи принес мне записку от Ашока.

Я очень разозлилась, но Сингх-джи сказал мне с несвойственной для него горячностью:

— Я не мог просто отдать ему ваше письмо и, вильнув хвостом, как собака, убежать. Ему ведь даже не с кем поговорить об этом.

Я знала, что не должна была задавать вопросов, но не смогла остановиться и спросила:

— Что он сказал?

— Он сказал, что вы не можете так просто всё отменить, не можете играть его и вашей жизнями. А потом швырнул в меня письмо и закричал: «Передай ей, что такое великодушие по отношению к кузине переходит все границы!» Он метался взад-вперед, а потом добавил: «Как она представляет мою жизнь без нее? Она что, думает, что любовь — как вода в кране, и ее можно открыть или закрыть, когда захочешь?».

Перед глазами у меня стоял Ашок, сжимающий от отчаяния кулаки. Нет, Ашок, любовь — как кровь, что течет и течет из раны. От нее можно умереть.

— В конце он сказал, горько усмехнувшись: «Никогда не думал, что кузина Судхи может стать моей соперницей. И никогда не думал, что, будь так, она победит». А потом он написал эту записку. Если бы вы видели, как ему было больно, то передумали бы. Вы и сейчас можете передумать, еще не поздно. Я уверен, что у мисс Анджу всё будет хорошо.

— Нет, Сингх-джи, ты не слышал, что сказал отец Сунила. Он объявит брак недействительным, если произойдет такой скандал. Он уже так делал. Он отправит Анджу обратно, он способен на это. Кто знает, сможет ли Сунил противостоять своему отцу? Нет, Анджу так сильно любит Сунила, что я не могу подвергать риску их счастье. Может, мой поступок станет расплатой за…

— Какой расплатой?

— За всё то плохое, что случилось с Анджу еще до ее рождения, — ответила я со вздохом, почувствовав вдруг страшную усталость. Мне было очень тяжело это объяснить, даже такому сочувственному слушателю, как Сингх-джи. И хотя я видела по его озадаченному лицу, что он хотел продолжить беседу, я сказала, что плохо себя чувствую, и ушла.

Вновь я достала записку Ашока, хотя мне даже не надо было смотреть в этот листок — я знала наизусть, что там было написано:

Ашок, неужели ты не понял, что мое сердце уже растоптано? Я медленно порвала записку на мелкие кусочки и, протянув ладонь за окно, держала ее, пока ветер не унес обрывки бумаги в темноту, как чешуйки со стоп Бидхата Пуруша.

Изо всех сил я старалась сосредоточиться на ночном небе. Иногда бывает так тяжело на душе, что боль можно вытерпеть, только обратившись к чему-то огромному, что гораздо выше человеческих бед.

Если бы в эту секунду упала звезда, я знала, что я загадала бы: я попросила бы для Ашока новую любовь, ту, которая не причинит ему боли. Если такая любовь существовала на свете.

18 Анджу

Безумная любовь перевернула всю мою жизнь с ног на голову.

Теперь, когда до свадьбы осталась всего неделя, мамы стали гораздо снисходительней. Мне разрешили писать Сунилу, хоть каждый день, если я захотела бы. Я купила надушенную бумагу и ручку с пурпурными чернилами. Как бы я посмеялась надо всем этим раньше! Хоть на миг книги Вирджинии Вулф мне заменила книга Элизабет Баррет Браунинг «Как мне любить тебя?» Я, одурманенная любовью даже больше, чем Судха, скрупулезно выписывала оттуда целые куски текста, стараясь писать как можно аккуратнее. А может, я каким-то чудесным образом забрала у Судхи часть ее самой? Я пробежала пальцами по страницам со стихотворениями Тагора, чтобы найти строчки, которые смогут отразить чувства, захлестнувшие меня: «Аджи… мане хайтеке сукх ати сахадж сарал. Сегодня я чувствую, как счастье просто». И каждый день я со всех ног бежала к воротам, когда приходил почтальон. Сунил был не так многословен в письмах, но когда я получала конверт, подписанный квадратным почерком, меня словно переполняли миллионы радужных пузырьков, готовых вырваться наружу. Я сказала Сунилу, что очень хочу путешествовать, и, видно поэтому, он обычно писал о местах, которые собирался показать мне: озеро Тахо, Королевский каньон, Баха. Каждый вечер, перед тем как заснуть, я шептала эти названия, которые слетали с моего языка, как таинственные, чужестранные драгоценности.

Но даже в таком полубредовом состоянии я беспокоилась за Судху. Она казалась веселой, принимая участие вместе с нами в предсвадебной суматохе: выбирала подарки для будущих родственников, примеряла украшения и разрисовывала ладони хной. Но вдруг ее смех становился слишком нервным и громким; какое-то отчаяние появлялось в ней, когда она кружилась перед зеркалом, примеряя платок, вышитый золотом. А я порой виновато жалела, что послушалась ее и не рассказала маме об Ашоке.

Как-то я попыталась поговорить с Судхой об этом.

— Хорошо, — сказала я, — я понимаю, почему ты не хочешь рисковать всем и сбегать с Ашоком. Но Рамеш не подходит тебе, он ведь даже не нравится тебе, я же чувствую.

Судха ничего не ответила.

— Почему бы тебе не подождать еще немного? — умоляла я. — Я скажу матери, чтобы они нашли тебе другого мужа. Ты не обязана выходить замуж в один день со мной.

Судха резко оборвала меня:

— Мне всё равно, за кого я выйду замуж, они все одинаковы для меня. Всё, чего я сейчас хочу — не жить в этом доме, в котором останется столько воспоминаний, когда ты уедешь.

И тут, отвернувшись, она прошептала фразу, которую я не совсем поняла:

— Как смогу я жить без тебя в этом доме, Анджу, когда единственная причина, по которой я здесь осталась, — это ты?

За два дня до свадьбы мама попросила нас прийти в ее комнату. Когда мы вошли, я поняла, что нас позвали по какому-то очень серьезному поводу, потому что там уже стояли Пиши и тетя Налини с напряженными выражениями на лицах. Не говоря ни слова, Пиши заперла за нами дверь и опустила шторы. Тяжелый деревянный засов двери зловеще заскрипел, когда Пиши задвигала его. Моя мать, лежа в кровати, попыталась приподняться, чтобы хоть как-то сесть. На прикроватном столике стоял пузырек с нитроглицерином — должно быть, она опять слишком много работала, и у нее заболело сердце. Я представила эту обжигающую боль, которая сдавливала ее грудь, словно раскаленные докрасна железные пальцы. Моя мать всегда была такой благоразумной, ну почему она так упорствовала, отказываясь сделать операцию, которая ей, без сомнения, была необходима? Я хотела хотя бы натереть ей спину мазью на целебных травах, от которой ей становилось немного легче, но я знала, как она ненавидела, когда кто-нибудь начинал суетиться вокруг нее.

— Девочки, — сказала она, — я хочу вам кое-что показать.

И с этими словами мама достала из ящика прикроватной тумбочки очень потертую шкатулку для драгоценностей. Это, должно быть, была очередная уродливая фамильная драгоценность, передаваемая со времен моей бабушки — может, громоздкий браслет или толстый гребень в форме луны, который мама относила ювелиру, чтобы переделать его во что-то более изящное и современное. Потом она добавила:

— Возможно, вы поможете нам решить, что сделать с этой вещью.

Я очень удивилась, услышав это, потому что обычно наши мамы принимали такие решения без нас. Неужели они сочли, что раз мы выходим замуж, то стали достаточно мудры? Разве они не видели, что в нынешнем состоянии я вряд ли способна принимать разумные решения? Я смотрела на Судху — может быть, она что-то понимала в происходящем, но она, не отрывая взгляда, смотрела на шкатулку. И в глазах сестры я ясно видела страх.

Но когда моя мать открыла крышку, мои глаза тоже широко распахнулись: внутри лежал огромный рубин, каких я никогда не видела. Даже в полумраке комнаты он светился красным огнем, словно внутри него была заключена бушующая сила.

Из груди Судхи вырвался звук, похожий на стон, и она замолкла, поспешно прижав пальцы к губам.

— Его оставили ваши отцы, прежде чем уйти, — сказала мама.

У меня вдруг закружилась голова, мне показалось, что я резко перенеслась в прошлое. Я ощутила покалывание в горле, словно туда попал песок, меня пронзила острая боль и ярость — ярость, в которой я бессильно била кулаками по стене, когда надо мной смеялись одноклассницы, потому что у меня нет отца. Я услышала свой детский, потерянный голос: «Как он мог нас оставить?» Сколько раз я задавала матери этот вопрос, но она так ни разу и не ответила на него. А сегодня, наконец, я могла получить ответ, если снова спросила бы.

Но тут я поняла, что мне больше не нужен этот ответ. Даже правда бывает запоздалой. Причины, побудившие отца оставить нас, больше не интересовали меня. Теперь у меня был Сунил, мой собственный мужчина, который никогда не бросит меня. Такой человек был гораздо дороже любого драгоценного камня.

Пиши и тетя смотрели на мою мать, которая, кажется, растерялась. Они ждали, что она скажет. Я догадалась, что у каждой из них была своя история о том, что произошло много лет назад, и неизвестно, чья была правдивей. Да и существовала ли вообще хоть одна история, содержащая всю правду? Я была уверена, что когда я расскажу ее своим детям, она превратится в нечто совершенно иное.

Но я не хотела рассказывать ее, мне не была интересна эта старая сказка про двух взрослых мальчишек, которые отправились на поиски приключений, даже не подумав о том, что случится с их женщинами; про мужчин, для которых сомнительная авантюра показалась привлекательнее, чем жизнь в доме рядом с близкими людьми. И если, действительно, правда, что мертвые живы до тех пор, пока о них говорят, я с радостью предала бы имя своего отца и дяди забвению.

И тут в тишине, наполненной тенями, раздался голос Судхи, которая, в отличие от меня, не хотела молчать:

— Они ушли, потому что, как и все мужчины, хотели добиться в жизни чего-то невероятного, чтобы все восхищались ими. — Глаза Судхи были черны, как море перед штормом, а лицо потемнело, как комната, в которой выключили свет. — Вот и всё. Так… — сказала она с какой-то странной безысходностью в голосе.

Мама посмотрела на нее, словно собиралась спросить, что Судха имела в виду, но только вздохнула и потерла грудь.

— Это случилось очень давно. Если бы мы знали, что сделать с камнем, то не стали показывать его вам в такой радостный момент.

Тут не выдержала Пиши:

— Этот камень принес нам одни только беды с тех пор, как он оказался в нашем доме. Я настаиваю, чтобы мы избавились от него. Я твердила об этом все эти годы, но меня никто не слушал. Мы должны продать его, а вырученные деньги потратить на свадебные нужды, ведь нам действительно нужны деньги.

— Но, диди, — с жаром перебила ее тетя Налини, — ты же знаешь, что мы никогда не получим за него настоящей цены. Эти ювелиры, увидев нас, тут же поймут, что с легкостью смогут обвести нас вокруг пальца, а мы даже не поймем этого. Я настаиваю на том, чтобы оставить рубин. Это всего лишь камень, как он может приносить неудачу?

Я не ожидала такого прагматизма от тети, которая верила во всякие амулеты, гадалок и ежедневно совершала обряд пуджа[49], чтобы задобрить богиню Шани. Похоже, она очень хотела оставить этот камень.

Моя мать, как всегда не принимающая ничью сторону, сказала:

— Я предлагаю разрезать камень на две части и сделать из них подвески для вас, девочки.

— Но тогда он потеряет всю свою красоту и ценность, — возразила тетя.

— Хорошо, что тогда ты предлагаешь? — с раздражением спросила мама. Уверена, что они уже не раз ссорились, обсуждая этот вопрос.

Но, к моему удивлению, тетя замолкла, опустив глаза. Ее щеки залила краска, как у смущенной девушки. Глядя на нее в эту секунду, я видела, какой красивой она была до того, как горестная весть о смерти ее мужа превратила ее в сварливую, сухую женщину, которая всего боится. Она сделала глубокий вдох и наконец с трудом произнесла:

— Я думаю, этот камень должен принадлежать Судхе, учитывая, что Анджу имеет гораздо больше. К тому же именно ее отец принес рубин…

— Это несправедливо, Налини, — резко оборвала ее Пиши, — и ты знаешь почему. Если он и должен принадлежать только одной из девочек, то лишь Анджу. Потому что если бы твой муж не забил голову Биджоя своими безумными идеями, то тот был бы сейчас жив.

Я была потрясена, с какой враждебностью в голосе произнесла Пиши эти слова. Да, на протяжении всего нашего детства матери очень часто спорили по разным поводам, иногда довольно ожесточенно. Но на следующий же день они мирились и становились если не подругами, то союзницами, которых объединяло воспитание меня и Судхи. Мы с ней частенько смеялись над мамами, потому что они напоминали святую троицу: Брахму, Вишну и Шиву, благодаря которым существовал наш маленький мир. Неужели он был лишь видимостью, бережно сохраняемой специально для нас, чтобы мы не догадывались, каким на самом деле хрупким был фундамент, на котором держалась наша семья? А теперь, когда мы выходили замуж, и больше не нуждались в защите, трещины в фундаменте тут же стали шириться, и дом начал рушиться.

Судха смотрела не отрывая глаз на пылающий красным светом камень, словно видела на нем невидимые буквы, которые могла прочесть только одна она. И, наконец, решительно сказала:

— Пиши права. Я хочу, чтобы этот камень принадлежал Анджу.

— Ты еще совсем глупая девчонка! — вскрикнула тетя Налини. — Ты не понимаешь, что говоришь!

И повернулась с возмущением к моей матери.

— Не слушай ее, Гури-ди.

Мать пыталась что-то сказать, но я перебила ее. Мне в голову вдруг пришла такая ясная и четкая мысль, словно даже, не моя, и я поняла, что она правильная:

— Рубин нужно вернуть в сейф, — мой голос звучал не так, как обычно — гулко, словно гонг в храме. — Он не наш, никто из нас не имеет на него права. До тех пор, пока…

— Пока что? — спросила Пиши.

Но я отрицательно помотала головой.

— Она права, — сказала мама с некоторым удивлением в голосе. Остальные тоже кивали, мгновенно успокоившись. Мама передала мне шкатулку и попросила завтра отнести рубин обратно в банк.

Я чувствовала себя такой взрослой, когда шла по коридору одна, и мне было немного страшно от этого нового ощущения. В моих руках была шкатулка, которая оказалась значительно легче, чем я думала. Судха ушла в свою комнату, сказав, что ей надо отдохнуть. Я хотела дождаться ее возвращения, чтобы рассказать ей то, чего я не стала говорить в комнате матери, то, что я побоялась сказать даже самой себе: мы должны оставить этот камень до тех пор, пока не случится настоящая беда, пока от дома Чаттерджи не останется только кучка пыльных камней.

Словно это был лишь вопрос времени.

19 Судха

Сегодня, накануне наших свадеб, весь дом гудел, как пчелиный улей. Целая толпа мужчин развешивала лампочки и устанавливала огромный тент на лужайке. Во внутреннем дворе за кухней на огромных глиняных печках, установленных по такому случаю, бурлили карри и дал[50], над которыми суетились наемные кухарки. Воздух был наполнен острым запахом рыбы в горчице и чатни[51] из помидоров, готовящихся для наших многочисленных родственников, которые уже съехались из других городов.

Утром Пиши с торжественным и гордым видом подарила нам батистовые носовые платочки с вышитыми красной шелковой нитью цветками лотоса и нашими инициалами — на удачу. А потом закрылась в своей комнате, чтобы сделать цветочные гирлянды для церемонии бракосочетания. Наши мамы тоже были заняты последними приготовлениями.

И лишь мы с Анджу бездельничали. Спросили Пиши, не можем ли мы помочь ей, но она выгнала нас из комнаты, потому что дурная примета невесте прикасаться к своей гирлянде раньше положенного срока. Сначала мы бесцельно бродили по дому, но нас смущали взгляды окружающих, даже слуг, которых мы знали всю жизнь: благоговейные и такие почтительные, словно положение невест сделало нас священными существами.

Поэтому мы вернулись к себе в комнаты, чтобы попытаться отдохнуть — как будто это было возможно среди такой кутерьмы. Анджу читала книгу, лежа на моей кровати. Точнее, пыталась читать — за последние полчаса она не перевернула ни страницы. Я сидела рядом, накручивая пряди ее волос на пальцы, как любила делать с детства. А в голове моей роились безрадостные мысли. Всё что я знала в этой жизни, казалось невозвратно остается позади. Скоро я стану не дочерью Чаттерджи, а невесткой в чужой семье.

Предательская память преподносила и другие образы: юноши, стоящего у дороги в мареве знойного дня. Я вспоминала прикосновение его губ в полумраке алькова в храме, наполненном ароматом благовоний и глупой надеждой. Короткая яркая вспышка веры в то, что я предназначена ему судьбой. Теперь эти воспоминания были невыносимы, поэтому я, повернувшись к Анджу, сказала:

— Помнишь, когда мы были маленькими, играли в прятки, и однажды ты заперлась в одежном шкафу Пиши?

— Да, — рассмеялась Анджу. — Я тогда так испугалась, что задохнусь там, но ты, конечно, пришла и спасла меня!

— А помнишь, как мы отравились панипури[52], которые купили у уличного торговца недалеко от школы?

— Еще бы! А потом он дал нам попить такой вкусной тминной воды. Стоило расстраивать желудок!

Анджу оживилась, села и начала вспоминать наши проделки.

— А ты помнишь, как мы разыгрывали разные сказочные истории? И ты всегда хотела быть принцессой.

— Только потому, что тебе больше нравилось быть принцем.

— А помнишь тот старый дом у Ганга, в котором жил старик, по-моему, он приходился нам кем-то вроде двоюродного деда? Мы были там только один раз, на свадьбе.

Я закрыла глаза и увидела этот дом, с отвалившейся местами желтой штукатуркой и крышей, густо заросшей мхом.

— Мы забрались на террасу по старой винтовой наружной лестнице. Мне всё время казалось, что я упаду, но ты не разрешала мне остановиться.

— Глупая! — смеялась Анджу. — Ты же знаешь, я бы никогда не допустила, чтобы ты упала.

Она вдруг задумалась, глядя куда-то вдаль.

— И там была на террасе запертая дверь в комнату. И мальчик…

Сначала я не поняла, о чем говорит Анджу, но потом вспомнила. В доме наверху был мальчик, немного старше нас, подававший знаки из-за зарешеченного окна, подзывая нас к себе. У него были странные косые глаза и толстые и бледные пальцы, напоминавшие червей. А когда он стал издавать какие-то непонятные мычащие звуки, и мы, испугавшись, убежали, он стал биться об решетку и громко заплакал.

— Помнишь, как нас стали ругать, когда мы, спустившись вниз к гостям, рассказали про этого мальчика? А потом Пиши рассказала нам, что этот несчастный ребенок родился с умственными отклонениями.

Я кивнула, содрогнувшись от этого воспоминания. Что бы сказал свекор Анджу, если бы узнал про мальчика, которого держали взаперти? Для него это тоже была бы скандальная деталь в биографии семьи?

— Знаешь, Судха, — сказала Анджу, играя стеклянными свадебными браслетами на моей руке. — У меня больше не будет никого, с кем бы я могла говорить так, как с тобой, кто поймет меня без всяких объяснений.

В глазах Анджу стояли слезы. И словно удар хлыстом меня обожгла мысль о том, что мы с ней расстаемся. Так всегда бывает, рано или поздно, когда долго стараешься не замечать правды, не думать о ней. Но я не должна была плакать. Ведь, начав, не смогла бы остановиться — слишком много у меня было причин для слез. И я с притворной веселостью в голосе сказала:

— Но у тебя же будет Сунил! Скоро он будет значить для тебя гораздо больше любой кузины.

— Не надо так шутить, — холодно ответила Анджу, глубоко обиженная моей фразой. — Я люблю тебя иначе.

Она отбросила мою руку и сказала:

— Пойду посмотрю, не вернулась ли мама. Хочу убедиться, что она не надорвалась вконец.

Мне бы надо было пойти за Анджу и успокоить ее, сказать, что я не хотела ее обидеть, но меня словно придавило тяжелым камнем, и я не могла сдвинуться с места. Правда ли, что ничто не может заменить настоящую любовь, даже другая любовь? С одной стороны, мне хотелось в это верить. А с другой — как я тогда прожила бы всю оставшуюся жизнь с рваной раной на месте вырванного куска души? И тем не менее я не собиралась изменять своему выбору. Как же я хотела, чтобы мы поскорее вышли замуж, и любые выборы остались навсегда позади.

Вдруг в дверь постучали. Открыв ее, я увидела Сингх-джи с пачкой писем и пакетов в руке. Я была слегка озадачена. Не считая той ночи, когда у Гури-ма случился сердечный приступ, Сингх-джи никогда не входил в дом. Обычно почту забирала и разносила Рамур-ма. Но, наверное, в такой безумный день ее просто не нашли. Я пригласила Сингх-джи войти, он отказался, но с робким любопытством оглядел комнату. Интересно, понравились ли ему тяжелая мебель и темные картины, рисованные маслом, которые появились здесь еще до моего рождения? Как же я ненавидела их, когда была маленькой. Но мама сказала мне, что менять обстановку в доме было бы очень неуважительно по отношению к духам предков семьи Чаттерджи. А может быть, ей просто было стыдно признаться, что у нас не было денег на новую мебель. Я тогда успокаивала себя мыслью, что когда я выйду замуж, у меня будет такая комната, какую я захочу, — светлая и просторная, с покрывалом на кровати, розовым, как цветы олеандра, и свежим букетом в изящной серебряной вазе. Но теперь, когда я, наконец, выходила замуж, эти мысли больше не радовали меня.

Я равнодушно просмотрела пачку писем, по большей части — поздравлений от тех, кто не смог приехать на свадьбу. И, уже собравшись отдать конверты Сингх-джи, чтобы он отнес их Гури-ма, вдруг заметила небольшой толстый пакет без имени отправителя.

Позже мы изучим этот конверт со всех сторон: совершенно обычный, из коричневой бумаги, с одной почтовой маркой Калькутты и моим именем, напечатанным большими буквами. Но открывая его, я ничего этого не замечала. Вдруг на мои колени стали падать деньги — сотенные купюры рупий, которые, казалось, высыпались и высыпались десятками из конверта. От изумления у меня перехватило дыхание. Даже Сингх-джи, всегда спокойный, прижал ладонь к губам от удивления. Кто? Я пыталась нащупать в конверте письмо, но там ничего не было. И только перебрав купюры, я заметила среди них крошечный клочок бумаги, на котором было написано плавными бенгальскими буквами: «Судхе. Пусть твоя жизнь будет наполнена счастьем, как моя — горем. Твой отец».

Мне не хватало воздуха, сердце замерло, словно в жилах не осталось ни капли крови. Если бы не деньги, я бы подумала, что это чья-то жестокая шутка. Но они были здесь — целая гора бумажек лежала у меня на коленях, их было больше, чем я могла вообразить.

Мой отец жив?

— А что, бети, — прошептал Сингх-джи с благоговейным трепетом, — вам с Ашоком-бабу хватило бы этих денег на годы.

Искушение, словно электрический разряд, пронзило меня. Но я покачала головой. Никакие деньги не спасут меня, если свадьба Анджу будет расстроена.

Я отдала Сингх-джи остальные конверты и жестами велела уйти. Я знала, что он заметил, как дрожат мои пальцы, но была уверена, — он никогда никому не скажет о том, что видел здесь. Я испытывала к нему глубокое чувство благодарности, но в ту же минуту меня пронзила такая боль, словно мою душу раздирали острыми камнями. Живой, всё это время, и ни разу не пришел к нам. Ни разу не пришел помочь нам, когда мы так в нем нуждались. Ни разу не пришел, чтобы увидеть и обнять меня, свою дочь…

Глаза Сингх-джи были полны недоумения и печали, когда он взял конверты. Даже после того, как за ним закрылась дверь, я ощущала волну сочувствия, которая обдувала меня, как ветер, приносящий дождь. Сингх-джи так хотел бы сделать что-то для меня, помочь. Но он не мог. Как и мой отец, который так опоздал. Опоздал на восемнадцать лет.

Зайдя в комнату Пиши и, закрыв за собой дверь, я прислонилась к косяку. Меня окутал запах цветов — густой, прохладный, похожий на запах благовоний в храме. Туберозы, бэла, жасмина. Белых, как звериный оскал, как молния в ночном небе, как траурная одежда, которую моя мать носила столько никчемных, полных горечи, лет. Дверь казалась такой холодной, что меня пробрала дрожь. Я, закрыв глаза, загадала желание, как всегда делала в детстве, чтобы время повернулось вспять на полчаса назад, чтобы я вернулась в безмятежность неведения и наивности. Но тяжесть в подоле моего сари, не дала мне раствориться в воздухе.

— Что случилось? — беспокойно вскочила Пиши, держа в руках роскошный венок из цветов жасмина и роз, с вплетенной в них серебряной нитью — мою свадебную гирлянду из цветов, которую придумала еще несколько недель назад.

— Тебе нехорошо?

Я представила, как, должно быть, выгляжу — с мертвенно-бледным лицом на фоне темного дерева двери и тяжело вздымающейся грудью.

— Может, вызвать доктора? — спросила Пиши, протягивая ко мне руку, чтобы пощупать мой лоб. Мне хотелось броситься ей на шею, как в детстве, чтобы она отвела меня в кровать, хотелось заснуть и забыть обо всём, как о горячечном бреде. Но я уже стала женщиной. Поэтому я молча протянула ей письмо.

Когда Пиши, прочитав записку, подняла голову, ее лицо стало таким же белым, как мое. Она не сказала того, что я отчаянно хотела услышать: что письмо прислал какой-то жестокий шутник. А когда я отпустила край сари и на пол упали деньги, Пиши замерла, но не от удивления, а от ужаса. Мы смотрели на горку денег, таких ярких в луче света, пробившемся сквозь шторы, которые Пиши задернула, чтобы цветы не завяли. Меня вдруг осенило, что мой отец, мой мертвый отец, должно быть, богат. И меня охватила ярость от этой мысли. Я думала о годах, в течение которых мы едва сводили концы с концами, мать бесконечно жаловалась на жизнь, а Гури-ма в каждодневных заботах и тревогах приближала свою болезнь.

Забыв о гирлянде, Пиши сжала ее в руке и наклонилась, чтобы прикоснуться к деньгам, лежащим на полу. Они сухо шуршали, как опавшие листья под ногами. Она очень медленно выпрямилась, превозмогая боль, словно постарела за несколько секунд.

В ее кулаке гирлянда превратилась в веревку с помятыми цветами, белыми и красными.

Красными?

Я разжала ее пальцы и увидела иглу, вонзившуюся в руку.

— Пиши!

Она посмотрела вниз, но будто не видя иголки в своей ладони и не чувствуя боли. Я, сделав глубокий вдох, вытащила иглу, зажав рану, чтобы остановить кровь. Смятая и окровавленная гирлянда, предназначавшаяся для меня, лежала на полу. Промелькнула мысль, что это был плохой знак, но мне хотелось смеяться: что еще могло произойти со мной?

Я попыталась вспомнить, где Пиши хранила йод, которым когда-то мазала нам содранные коленки. Порылась в ящике ее стола и, наконец, нашла пузырек. Ваты не было, поэтому я опустила кончик своего сари в коричневую жидкость и прижала его к ладони Пиши.

— Мы так и не ходили на опознание тел, — сказала Пиши, едва шевеля губами. — Ваши матери не могли куда-либо ехать, а я должна была заботиться о них и о вас с Анджу. Да и в полиции сказали, что в этом нет никакой необходимости: тела долго находились в воде и рыбы успели добраться до лиц. Полицейские нашли мешочки с деньгами в карманах одного из мужчин, этого было вполне достаточно для опознания. Поэтому они прислали тела в запечатанных контейнерах, и мы их кремировали. Но сейчас я думаю, что кто-то мог легко…

— Что ты хочешь сказать? — прошептала я в ужасе.

Йод окрасил край моего сари в цвет горелой бумаги, который никогда уже не отстирается. Я почувствовала тошнотворный привкус желчи во рту. Как часто в моей жизни мне бывало страшно, но теперь я поняла, что до этого момента даже не знала, что такое страх.

Пиши, глядя в сторону, сказала:

— Их было трое, ты помнишь? Один из них мог незаметно положить деньги в карман другому после того, как…

Я закрыла уши ладонями, но продолжение фразы пульсировало в моей голове. Он убил его. Он убил его. Он убил его.

— Мой отец! — слово застряло у меня в горле — самое тошнотворное слово на земле. — Нет!

Но перед глазами уже возникла картина тех событий, прорываясь сквозь грохочущий гром в моей голове, запахи йода, свадебных цветов и крови.

Я видела лодку, которая, покачиваясь, плыла по реке, извивающейся среди болот Сундарбана. В кронах деревьев, опутанных лианами, противно верещали обезьяны, а где-то вдалеке был слышен вой гиен. Вокруг жужжали комары, а нервы у всех были натянуты до предела. Жара стояла просто невыносимая, ветра почти не было и лодка еле-еле двигалась. В ней сидели трое мужчин, у которых уже не было сил грести и готовить еду. Носильщиков они давно отправили назад домой для большей безопасности, и теперь всё приходилось делать самим. Бурная радость вначале, когда они нашли пещеру, — а они ее действительно нашли, набрали рубинов и убрали их в свои пояса — сменилась странным состоянием подавленности. Да, они рискнули и добились своего, но ничего не изменилось с тех пор, как они оставили свою беззаботную жизнь в Калькутте. И вот как-то вечером, это раздражение вылилось в ссору между Биджоем и моим отцом, пока их компаньон был занят приготовлением ужина на другом краю лодки. Биджой сказал отцу, что всё знает, назвал его самозванцем и обманщиком, воспользовавшимся великодушием семьи Чаттерджи.

А что же отец? Пытался ли он отпираться? Просил прощения? Вряд ли. Ярость застлала ему глаза, он был взбешен, что Биджой всё испортил, когда удача наконец улыбнулась им. Ярость, смешанная со стыдом, — худшее из всех сочетаний. И, до конца не понимая, что он делает, отец взял весло и ударил Биджоя по голове. Глухой звук удара потонул в густом болотном воздухе, и тело дяди мешком осело на дно лодки. Их компаньон бросился к отцу с криком «Что ты делаешь?», и тому ничего не оставалось, как, размахнувшись, ударить веслом и его.

Плакал ли мой отец, стоя на коленях у тела человека, который любил его, как настоящего брата? Нет, я не видела в его глазах ни слезинки. Стиснув зубы, он поднял одно тело, потом другое — руки и ноги у них болтались, как у спящих детей, спокойных и доверчивых — и бросил их за борт. Но прежде он расстегнул их одежду, чтобы добраться до мешочков. Было ли ему неприятно прикасаться к еще теплой коже? Что он испытывал, просовывая свой кошелек в карман, где Биджой обычно держал деньги, чувствуя под пальцами еще бьющееся сердце? Вздрогнул ли он, когда услышал всплеск, а затем, как эхо, еще один? Подскочил ли, испуганный неодобрительным визгом шакалов на берегу?

А может, ему стало страшно, когда в чернильном небе появилась белая луна и две птицы начали кружить над лодкой и кричать, словно души мертвецов? Жалел ли он о своем поступке, навсегда отрезавшем его от жены и ребенка? О поступке, который заставит его сменить имя и уехать в какой-нибудь отдаленный городок, взяв с собой зловеще сияющие рубины? Хотя нет, на конверте была отметка Калькутты.

Дрожь пробежала по моему телу, когда я поняла, что все эти годы он был неподалеку от нас, наблюдал за нами. Может, он сидел в такси напротив школы, когда мы с Анджу выходили после уроков. Может, задевал меня плечом, когда мы делали покупки на Новом рынке, проталкиваясь сквозь толпу? Или поздно вечером останавливался перед нашими воротами и смотрел, как гасли окна дома одно за другим, и представлял нас с мамой спящих в своих комнатах. О чем мог думать человек, сделавший такое? О чем он думал, прежде чем, спустя восемнадцать лет, он продал один камень, собрал деньги в конверт, взял ручку и написал: «Судхе».

А вы, мистер Маджумдар, что вы сказали бы об этом скандале из скандалов?

— Судха, — с беспокойством сказала мне Пиши. — Возьми себя в руки. Никто не должен знать, что твой отец дотянулся до тебя из мира мертвых.

Меня вдруг начал разбирать смех. Что она подумала? Что я начну кричать об этом, забравшись на крышу?

— Ты должна решить, что сделать с деньгами — услышала я озабоченный голос Пиши.

Мне сложно было сосредоточиться, но я наконец сказала:

— Отнеси их в храм Кали и раздай нищим. И соверши обряд пуджа по душе моего дяди.

— Рада слышать — с облегчением вздохнула Пиши. — Это кровавые деньги, они принесли бы одно несчастье.

— Я должна идти.

Мне нужно было остаться одной, я хотела попытаться понять, кем я сегодня стала.

— Судха, — протянула Пиши ко мне руку, когда я шатающейся походкой подошла к двери. — Что бы ни сделал твой отец, это не твоя вина.

Но я увернулась от ее объятий. Никакие слова не могли бы меня успокоить, а каждый, прикоснувшийся ко мне, был бы осквернен. Потому что однажды один человек взял весло и убил им другого. Его гнев — река, воды которой текут по мои жилам. Вот какой подарок оставил мне отец.

20 Анджу

Под свадебным пологом было невыносимо жарко. Я задыхалась от густого аромата благовоний и почти оглохла от звуков морских раковин, в которые дули гости, и от непрерывного гула голосов. Да и тяжелое красное сари бенараси с золотыми узорами не облегчало страданий. Я стояла напротив Сунила, но не видела его лица, потому что, по обычаю, женщины держали между нами шелковый платок, который должны были опустить только после того, как священник закончит читать мантру, приносящую удачу. Этой ведической мантре тысяча лет. Удача подразумевает скот, лошадей, вассалов и сотню сыновей, которых я должна буду родить Сунилу. Когда я слушала это, меня начинал разбирать озорной смех. Надо было сдержать его, пока мы с Сунилом не останемся наедине, что, к сожалению, случится только после обряда с огнем, бросанием риса и украшения брачного ложа цветами, и еще сотни других обрядов. Но когда всё, наконец, закончится, мы посмеемся вместе, и это будет лучшим началом для нашей совместной жизни, чем чтение сотни мантр.

Мантра была ужасно длинной, и священник произносил ее так монотонно, что мне хотелось зевать. Но невесте было неприлично зевать, поэтому я начала развлекаться, разглядывая ноги своего мужа — единственную часть его тела, которая виднелась за шелковым платком. Я восхищалась изгибом его лодыжек и аккуратно подстриженными ногтями. Слава богу, на пальцах его ног не росли отвратительные черные волосы, как у многих мужчин. (Я уже достаточно хорошо разбиралась в мужских ногах, потому что за последние несколько дней мне пришлось прикоснуться по крайней мере к сотне ног моих родственников, которым я должна была выразить уважение.) А в конце свадебной церемонии я прикоснусь к ногам Сунила, чтобы признать его главой семьи. Может, если никто не будет смотреть — а, пусть даже и смотрят, — я пощекочу его вместо этого.

Где-то рядом Судха проходила тот же самый обряд. И хотя я знала, что должна всё время смотреть на шелковый платок, чтобы встретиться взглядом с Сунилом, как только его уберут — этот взгляд должен был принести благополучие мужу и жене, — я вытянула шею, пытаясь найти Судху. Бесполезно. Всё, что я видела — блеск браслетов и сережек, и яркие пятна сотен шелковых сари. Казалось, что все жители Калькутты собрались здесь и разделяли нас с Судхой.

Если бы я увидела лицо Судхи, мне стало бы немного легче. Вчера с ней что-то произошло после того, как я разозлилась и выскочила из комнаты. Теперь я жалела об этом. Потому что когда я вернулась, она лежала на кровати, укрывшись с головой толстым покрывалом, несмотря на жару. Я знала, что она не спит, и отбросила покрывало, но Судха даже не пошевелилась. Ее лицо было мокрым от пота, а глаза были закрыты. Я стала трясти ее и звать по имени. А когда она, наконец, открыла глаза, то посмотрела на меня так, словно не узнавала. Ее лицо напомнило мне случай, когда одна из служанок сильно обожглась, уронив на себя горшок с кипящим далом. На ее руке вспух большой пузырь. Пиши заставила ее опустить руку в воду со льдом, пока мы ждали доктора. Она спросила служанку, стало ли ей легче, но девушка ничего не отвечала, она смотрела с таким же, как сейчас у Судхи, бессмысленным выражением лица, как у испуганного животного.

Раньше я понимала, что происходит, даже если Судха ничего мне не говорила. Но в последнее время между нами словно стояла пелена из тумана. Сначала я винила в этом Судху, мне казалось, что она намеренно отдаляется от меня, чтобы было не так больно расставаться. Но теперь, стоя перед Сунилом и разглядывая его ноги, я думала, что тоже была виновата, потому что меня так захлестнуло неизведанное чувство, что я не обратила внимания на ее молчаливое отчаянье.

— Анджу! Анджу! — закричали женщины, державшие платок, который теперь лежал у моих ног.

— Ее муж стоит прямо перед ней, а она о ком-то мечтает! — пошутил кто-то из гостей.

Я залилась краской и подняла глаза на Сунила. Он улыбнулся, слегка приподняв брови. Видно, он тоже собирался подразнить меня. О ком ты так напряженно думала, что чуть не пропустила священный момент первого взгляда мужа и жены? Но когда я ему расскажу о своих тревогах, о Судхе, он поймет меня, я уверена. Да и как мог не понять меня человек, любящий Вирджинию Вулф?

Мы обменялись гирляндами, сделанными Пиши из цветов жасмина, роз и гардении. Позже, вдыхая запах этих цветов, я буду вспоминать обжигающее прикосновение пальцев Сунила на моей шее. Края нашей одежды связали, и мы сделали семь кругов вокруг священного огня. Моя ладонь лежала в сильной и теплой ладони Сунила, словно птица, нашедшая свое гнездо.

— Мое сердце принадлежит тебе, а твое — мне, — повторила я за священником, стараясь как можно отчетливее произносить каждое слово. — Семь жизней я буду следовать за тобой, пока не придет конец света.

Сунил крепче сжал мою руку, почувствовав, с какой твердостью в голосе я произносила эти слова.

Церемония продолжалась еще долго. На голову невесты должны были нанести синдур, опять читать мантры, потом произвести обряд официальной передачи невесты жениху, а потом снова читать мантры. Но для меня все уже было кончено, поскольку я чувствовала, что соединилась с Сунилом навсегда.

Мы собирались перейти в другой угол тента для совершения следующего ритуала, но я попросила Сунила подождать минутку: я хотела увидеть, как Судха делает семь кругов вокруг огня. Как же она была красива! Я слышала, как кто-то из гостей сказал: «Она красива как никогда!» — все восхищались ее сандаловыми узорами на лбу, прозрачным румянцем на щеках, ее густыми ресницами, которые она скромно опускала, идя за Рамешем. Но они не видели, как она была красива той ночью во время грозы, с обнаженной грудью и сияющими глазами, в которых светилась ее душа.

Вдруг Судха споткнулась, запутавшись в подоле сари. Рамеш, быстро обернулся, чтобы поддержать ее, но она успела восстановить равновесие и резко отшатнулась назад, чтобы он не дотронулся до нее. Мне стало страшно, когда я заметила, что лицо Судхи стало похоже на пустую маску, из которой ушла вся жизнь. Я словно видела, как разыгрывают сказку, что она мне рассказывала: про принцессу змей, которая, потеряв любимого, оказалась в лапах у злого короля. Теперь ей ничего не оставалось делать, как идти за ним в его пустынное королевство.

Я глубоко вздохнула. Судха, что ты сделала со своей жизнью? И я, поглощенная своей непростительной радостью, почему я не остановила тебя?

Сунил, услышав мой вздох, понял его совсем по-другому:

— Да, она так прекрасна, поистине прекрасна…

Его слова не показались мне странными. Всю свою жизнь я слышала, как все — и мужчины, и женщины — восхищались Судхой, часто гораздо эмоциональнее. Но я услышала что-то еще в голосе Сунила, что заставило меня пристально на него посмотреть.

— Самая прекрасная из женщин… — пробормотал он чуть слышно и замолк.

Он продолжал смотреть на Судху — словно не мог отвести от нее взгляд. Его лицо, такое открытое и простое, было похоже на дом, в окнах которого нет занавесок. И потому что я сама была так сильно влюблена, я легко прочла по его лицу, что он чувствовал.

Когда-то очень давно, еще в школе, я смотрела фильм, где показывали калифорнийскую секвойю, в которую ударила молния. Дерево не сгорело и даже не обуглилось. Снаружи оно ничем не отличалось от других деревьев. Но когда к нему прислонился человек, оно рухнуло на землю. Оказалось, что внутри него был один пепел.

И я почувствовала себя этим деревом.

Но свадебная церемония продолжалась. Сунил нанес мне на лоб синдур, а я надела ему на палец кольцо. Мы произнесли молитву, в которой просили супружеского счастья. А когда Сунил говорил: «И я буду защищать, ценить и любить тебя, как мою Лакшми, мою богиню благоденствия», мимо проходила Судха, еле передвигая ноги, и я услышала, как задрожал голос Сунила.

Почему больше никто не заметил этого?

Наверное, я просто устала и переволновалась. Совершенно ослабевшая от свадебного поста, я слишком много смысла вкладывала в каждый взгляд и молчание. Даже если мне и не показалось, какое это имело значение? Мы с Сунилом должны были уехать в Америку, и после этого вечера он уже, наверное, никогда больше не увидел бы Судху. В любом случае она никогда не предала бы меня, ни в одной из миллиона жизней. Однако, несмотря на все рассуждения, во рту у меня пересохло, руки задрожали и, когда мы встали я, так же, как Судха, чуть не упала, и Сунил едва успел схватить меня под локоть.

В банкетном зале все толклись вокруг нас, чтобы поздравить. Наши мамы всплакнули. Поцеловавшись и выслушав благословения от мам, мы сели за стол для молодоженов, стоящий в дальнем углу зала так, чтобы мы были обращены лицом к гостям: сначала Рамеш, потом Судха, дальше Сунил и я. Какая комедия ошибок! Что за перекошенный любовный квадрат! Рамеш, единственный из нас в приподнятом настроении, задавал Сунилу миллион вопросов про Америку. Судха сидела, уставившись на блюдо из банановых листьев, словно никогда такого не видела. Ее лицо матово сияло, чуть тронутое потом, как росой. Я смотрела, как мой муж пытался отвечать на вопросы Рамеша и не смотреть на Судху. Я видела, как Сунил старался быть внимательным ко мне, то немного рассеянно предлагая поесть, хоть кусочек жареной рыбы, то спрашивая, хорошо ли я себя чувствую. Видно было, что он потрясен страстью, которая ослепила его, как вспышка огня; что ему хотелось сохранить достоинство. А меня снедала ярость, беспомощная любовь и ревность, и я не была уверена, что мне удавалось отвечать ему вежливо. Да, в первый раз в жизни, меня мучила ревность к Судхе, сестре моего сердца.

После ужина мы встали из-за стола: Рамеш, Судха, потом Сунил и я. Судха вынула свой носовой платок из-за пояса, чтобы вытереть пот с лица и уронила его, убирая обратно. Платок упал позади стола. Это был один из тех самых платков, вышитых Пиши цветами лотоса, приносящими удачу, — в моей блузке лежал такой же. Я уже хотела сказать Судхе про него, как Сунил неожиданно нагнулся, поднял платок и положил его в карман курты.

Никто, кроме меня, не видел этого. Я твердила себе, что это ничего не значило, что он просто решил подождать более подходящего момента, чтобы вернуть платок Судхе. Но весь оставшийся вечер я сидела с дрожащими ледяными ногами, в моих ушах стучала кровь, и казалось, что я вот-вот начну злобно смеяться. Дура, дура, дура…

Как всего лишь одна секунда могла разрушить всю жизнь, не оставить и следа от счастья, переполнявшего сердце, если только дать ей волю. Но я не позволю! Я не могу! Я этого не переживу, я уже слишком много себя отдала Сунилу.

Когда мы остались с Судхой одни в комнате, где нас должны были переодеть в особую одежду башар для длинной ночи, во время которой все будут петь и шутить о том, что последует за свадьбой, я спросила ее:

— Ну и как тебе?

— Что? — переспросила Судха, устало снимая тяжелую цветочную гирлянду с шеи и роняя ее на пол. — Быть замужем?

— Нет. Знать, что мой муж без ума влюблен в тебя, — с горечью ответила я. И тут же пожалела о своих словах. Зачем я обвинила мою бедную сестру, которая ни в чем не была виновата?

— О чем ты говоришь, Анджу? — сказала Судха с болью в голосе.

Я подошла к ней ближе, готовая обнять ее и извиниться. Но она отклонилась назад и подняла руки, потому что не хотела, чтобы я прикасалась к ней. В ее глазах я увидела то, что ни с чем не спутаешь, особенно если ты сам испытал подобное. Я увидела в глазах моей обворожительной кузины вину.

Слова заполнили мой рот, как камни. Я должна была выплюнуть их.

— Судха, как ты могла со мной так поступить?

— Анджу, нет, подожди! — закричала Судха, но я уже вышла из комнаты, пошатываясь под грузом урока, который я усвоила в первый же час замужества: как быстро сладость любви сменяется горечью, когда она безответна, когда тот, кого ты любишь, любит другую.