Сестра моего сердца

21 Судха

В доме в Бардхамане продолжалось свадебное веселье, но наверху, где я сидела на высокой кровати, украшенной цветами, было достаточно тихо, чтобы можно было услышать, как тяжело и неровно бьется мое сердце. Отныне эта комната, которая раньше принадлежала родителям Рамеша, а еще раньше его бабушке и дедушке, стала моей. Я была совершенно вымотана свадебной церемонией, на мне всё еще было надето тяжелое пурпурное сари, но, несмотря на то что я вспотела, мне было холодно — холодно от страха. В моих ушах раздавалось эхо фраз тетушек-подружек мамы. Кто-то бережно положил на кровать кружевное прозрачное сари для сна, но мне было противно даже думать о раздевании и дальнейшем. О чужих руках, которые будут властно и похотливо ощупывать меня.

Вся свадебная церемония прошла для меня в тумане оцепенения. Я благодарно укуталась им, как волшебным покрывалом, защищавшим меня от внешнего мира. Я вставала, садилась, снова вставала, повторяя мантры и улыбаясь, когда нужно. Мне казалось, что если я не буду думать о том, что происходит, то все обратится сном. Но мое покрывало оцепенения разорвалось, когда Анджу посмотрела на меня с отвращением, бросив мне в лицо обвинения в том, что я соблазнила ее мужа. Ничто сейчас не могло облегчить тяжести отчаяния и страдания, обрушившегося на меня.

Моя первая брачная ночь. Как часто я мечтала о ней в прошлом году. Я представляла, с какой нежностью муж поднимет прозрачное покрывало, скрывающее мое лицо, как робко поцелует мои веки, как будет шептать ласковые слова, с помощью которых раскроет все тайны моего тела. А теперь, думая обо всём этом, я содрогалась от отвращения.

Ашок, какие ядовитые шипы терзали сегодня твое сердце? Когда я вспоминала слова из твоего письма «пусть тебя так же предадут те, кого ты любишь», горький смех готов был вырваться из моего сердца. Твое проклятие уже исполнилось: сегодня я увидела ненависть в глазах моей любимой сестры, ради которой я отказалась от тебя, совершив самое страшное из предательств.

Я заслышала на лестнице шаги и громкий смех друзей, которые провожали Рамеша до спальни. Он попрощался с ними и вошел. Щелчок замка был похож на звук выстрела. Когда Рамеш приблизился ко мне, я, не в силах сдержаться, задрожала. Я плотно сжала руки, чтобы не дать ему преимущества — не выказать свой страх. Рамеш сел на кровать — очень легко и не слишком близко ко мне. Мы оба молчали: я была не в состоянии начать непринужденный разговор, а ему, кажется, вообще было всё равно. Когда он склонился ко мне, чтобы взять за руку, я вздрогнула. Он начал что-то говорить, но почти сразу замолк. Затем сплел пальцы с моими, негнущимися и посмотрел на наши руки: переплетение темного и светлого цвета. Наконец Рамеш спросил:

— Неужели я так уродлив?

Я с удивлением подняла на него глаза. Я совсем не ожидала услышать от моего самоуверенного мужа — по крайней мере, таким он показался во время свадебной церемонии — такого вопроса. Я услышала в его голосе разочарование и боль. Почему-то это немного уменьшило мой страх.

Видимо, Рамеш всегда знал о своей посредственной внешности, но в последние дни ему приходилось нелегко, слушая восхищенные замечания родственников по поводу моей красоты. Многие мужья раздражились бы, что столько внимания уделяется их женам, а их не замечают, но Рамеш оказался достаточно терпеливым.

Даже когда какой-то старик назвал меня «богиней Лакшми, сошедшей на землю», улыбка не исчезла с лица Рамеша.

Но сейчас печаль в его голосе ранила. Благодаря своей матери я знала, каково это — постоянно чувствовать себя недостаточно хорошим для любимого человека. И мне совсем не хотелось, чтобы кто-то испытывал те же самые чувства из-за меня.

Если бы Рамеш был женщиной, я бы обняла его и сказала, что дело совсем не в нем, а в той невыносимой ситуации, в которой я оказалась, и никто, кроме меня, в этом не виноват. Но я боялась дать ему хоть малейший повод неверно истолковать мой порыв. И я, сосредоточенно глядя на серебряные кольца, еле-еле поблескивающие на пальцах моих ног, сделала усилие и выдавила:

— Просто всё так непривычно для меня… Я не могу… Извини…

И, несмотря на то что мои слова прозвучали совсем тихо и неубедительно, Рамеш с облегчением рассмеялся.

— Я прекрасно тебя понимаю. Я не думаю, что принуждением можно добиться толка. И с радостью готов подождать, чтобы ты… мы узнали друг друга получше.

Мы лежали рядом на кровати с выключенной лампой, стараясь не прикасаться друг к другу. Я вся была как натянутая струна, не до конца доверившись ему. От тетушек я слышала много разных историй про первую брачную ночь. Но Рамеш спокойно и неторопливо говорил, вежливо замолкая, чтобы я могла ответить. Он рассказал о своей работе и о том, как он ее любит; какую радость приносит успех в сложных делах; как он представляет себе каждый проект еще задолго до его воплощения в жизнь. Об узких сверкающих линиях новых железных дорог, проложенных там, где это казалось совершенно невозможным; о чистых изгибах железнодорожных мостов над пропастями, полными тумана.

— Ничто не может сравниться со звуком поезда, несущегося по такому мосту, — громким и гулким. Может, когда-нибудь я возьму тебя с собой, чтобы ты его услышала.

Я кивнула. В тусклом свете, идущем из окна, выходящего во внутренний двор, я видела, что он смотрел на меня своими спокойными и сияющими глазами.

— Да, кстати, — сказал он как бы между прочим, — давай не будем никому говорить про то, что мы сегодня решили?

Мне стало смешно. Не было ни одного человека, которому я могла бы доверить такую тайну. Но я поняла, почему он так сказал: если бы свекровь узнала о наших платонических отношениях, у меня и у Рамеша было бы много проблем. Я уже несколько раз слышала, как она говорила на свадьбе восхищенным родственникам о том, как скоро в семье Саньял родятся такие красивые дети, каких еще не бывало.

— Хорошо.

Я никогда не полюблю Рамеша. Только один человек мог вызвать в моей душе бурю эмоций, которые одновременно возносили меня к небесам и швыряли прямо в ад. Но наш маленький секрет давал надежду, что мы с Рамешем можем стать друзьями.

22 Анджу

Мне нравилось быть замужем, по крайней мере, когда я не задумывалась о браке. Мне казалось, что я плыву на огромном облаке из сладкой ваты, невероятно легком, розовом и сладком, но в нем были дыры, в которые я могла провалиться в любую минуту. И там прилипла бы и уже никогда не смогла выбраться наверх.

Замужество было похоже на вино, как я его себе представляла: сделав глоток, ты чувствуешь его прохладу сначала во рту, струйка течет по подбородку, потом оно слегка ударяет в голову и тебе становится хорошо. Главное — не останавливаться, и тогда не будет похмелья.

Но почему мне всё время мерещились тучи, которые должны вот-вот заслонить солнце? Сунил был мужем, о котором можно только мечтать. Он всегда был внимателен ко мне, почти каждый день мы с ним уходили куда-нибудь, где можно было остаться наедине, чтобы мы могли лучше узнать друг друга до того, как он вернется в Америку, а я останусь здесь в ожидании визы. Мы гуляли рядом с мемориалом Виктории, сидели на берегу озера Рабиндра-Саробар, бросая в воду лепестки цветов. В его рассказах Америка казалась мне такой же удивительной, как сказочные королевства из сказок Пиши.

— Ты можешь быть кем угодно в Америке, всем, что ты захочешь, Ангел, — взволнованно говорил мне Сунил. (Он всегда теперь называл меня «ангел».)

И я верила, сидя в солнечный день под душистыми кустами хаснахана, склонив голову ему на плечо и любуясь золотистой рябью на озере.

Замужество изменило меня самым неожиданным образом. Я стала словно только что ощенившаяся собака: я не переносила, если кто-то приближался к нам с Сунилом. Когда, по обычаю, мы навестили мою мать спустя две недели после свадьбы, стыдно сказать, мне с трудом удавалось скрывать свое раздражение. Я вдруг увидела, что дом, который всегда виделся мне таким красивым и величественным, стал совсем ветхим, мне даже казалось, что я слышу, как рассыпаются на кусочки мрамор и штукатурка. А наши мамы вдруг как-то уменьшились и сморщились, словно внутри у них всё осыпалось в пустоту, которая образовалась после того, как мы с Судхой оставили дом. Когда Пиши отвела Сунила в сторону, под предлогом того, чтобы показать ему дом, мама тут же принялась расспрашивать, хорошо ли он ко мне относится. Я отвечала односложно и хмуро, еле сдерживая досаду. Как же быстро я отдала свою верность другому. Даже если бы у меня были сложности с Сунилом, я бы ничего не сказала маме. Именно поэтому на ее вопрос, нравятся ли мне свекры, я быстро ответила «да».

Мне понравилась мать Сунила. У нее действительно было доброе сердце, и она без ума любила сына. Я знала, что ей очень хотелось проводить больше времени с ним, пока он в Индии, но она ни разу не пожаловалась, что Сунил часто уходил со мной на весь день и возвращался незадолго до того, как приходил с работы его отец. Миссис Маджумдар с удовольствием делала нам чай и рассказывала истории из детства сына, весело смеясь, когда вспоминала, как однажды он чуть не спалил кухню, проводя научные опыты, или о том, как он боялся пауков. В такие минуты она казалась красивой.

Но когда рядом был мистер Маджумдар, мать Сунила превращалась в совершенно другую женщину: она не поднимала головы и говорила бесцветным шепотом. Когда отец Сунила требовал что-то принести, она, виновато ссутулившись, бросалась выполнять его просьбу. Мистер Маджумдар постоянно орал. Думаю, он наслаждался этим. Как наслаждался цитированием унизительных фраз о женщинах из священных индийских книг. Я только появилась в их семье, поэтому у него пока не было причин обрушивать на меня свои приступы гнева, но он уже несколько раз говорил: «Женщины и золото — корень всех бед», бросая на меня красноречивые взгляды.

Я сидела в нашей спальне у туалетного столика, надевая накрахмаленное бенгальское сари с богатой золотой вышивкой, и пыталась закрепить его конец на голове. Он всё время соскальзывал, поэтому мне пришлось приколоть его к волосам маленькими заколками. Как-то я спустилась к обеду в цветастой курте, которую мне купил Сунил, но его мать упросила меня переодеться, пока мой наряд не увидел отец. Она выглядела такой испуганной, что у меня не хватило духа с ней спорить. «Тиран!» — думала я, застегивая толстое ожерелье на шее. Но, как говорил Сунил — что поделать… Я должна буду мириться с ним от силы год, пока не получу визу, и ради Сунила я готова была потерпеть. Я улыбнулась, глядя на свое отражение в зеркале, представляя, как вечером Сунил снимет с меня одежду и как его неторопливые прикосновения превратят меня из прежней Анджу в чувственную и страстную женщину.

Вот как меняло нас замужество, открывая новые, удивительные, а иногда пугающие стороны, которых раньше мы даже представить себе не могли.

Когда я спустилась к ужину, отец Сунила уже сидел во главе обеденного стола из красного дерева. Я помогла миссис Маджумдар приносить блюда. Сначала мы поставили тарелки перед ее мужем, потом перед Сунилом, который сидел за противоположным краем стола. Потом мы сели, правда мать Сунила поминутно вскакивала, чтобы убедиться, не нужно ли мужчинам добавки, за чем-то еще, и еще.

Мать Сунила очень вкусно готовила. Как и для многих женщин, для нее еда была способом выразить свою любовь к близким. Но угодить придирчивому отцу Сунила было практически невозможно. Хотя миссис Маджумдар старалась изо всех сил, делая каждый ужин произведением искусства. Сегодня она приготовила дал с зелеными кусочками манго, которые, по словам мистера Маджумдара, прекрасно успокаивали нервы (ему, правда, это не очень помогало). Зрелый рис басмати — он легче для желудка. Картофельное пюре с приготовленной на пару горькой тыквой — для очищения крови, и карри из стручков бамии с запеченным имбирем — для стимуляции пищеварения. Кроме того, я принесла райту из йогурта и огурцов, восстанавливающую силы, и большую тарелку жареной рыбы тангра, которую можно было есть целиком (в ней, по словам отца Сунила, очень много кальция). Пока я накладывала еду свекру, свекровь быстро подошла к сыну с небольшой миской, накрытой крышкой, и поставила ее рядом с ним. А потом с невозможно виноватым видом засуетилась вокруг Сунила, подавая ему стоящие на столе блюда.

Но ничто не могло ускользнуть от хищного взгляда моего свекра.

— Что это?

— Ничего, — запнулась миссис Маджумдар. — Просто блюдо для Сунила, которое ты не станешь есть, поэтому я и поставила его рядом с ним.

— Передай-ка мне это, Анджали, — сказал свекор.

Какое-то мгновение я колебалась, но знала, что если не подчинюсь, тогда он просто заставит передать блюдо миссис Маджумдар. Я взглянула на Сунила, чтобы понять, как мне поступить. Он смотрел вперед, стиснув зубы, и я передала миску. Отец Сунила поднял крышку, и мы все увидели там темно-коричневую пасту — ароматное и нежное чатни из тамаринда, в котором плавали маленькие кусочки перца чили. На приготовление такого блюда, должно быть, ушла уйма времени.

И вдруг отец Сунила швырнул миску через весь стол прямо в миссис Маджумдар. Глухо ударившись в мою свекровь, миска с грохотом упала на пол.

Я смотрела на брызги соуса по всему столу и темные пятна на сари миссис Маджумдар, до конца не веря в происходящее. Я совершенно не была готова к таким сценам. Но что больше всего меня поразило, так это с каким смирением свекровь опустила глаза, даже не стерев пятна соуса с рук.

— Сколько раз я тебе говорил не готовить эту вредную для здоровья дрянь? — обрушился муж на миссис Маджумдар. — Сколько раз я говорил тебе, что не переношу этот запах? Кто платит за еду, которую ты ешь в этом доме? Отвечай!

У свекрови задрожала нижняя губа. Как унизительна была для нее эта сцена на глазах у невестки. Я порывалась встать, чтобы увести ее и стереть пятна соуса с ее лица и рук, сказать ей, чтобы она не позволяла своему мужу так обращаться с собой. Но как только свекор заметил, что я встаю, он тут же остановил меня грубым окриком:

— Сядь, Анджали. Ты куда собралась?

Только я открыла рот, чтобы ответить ему, как Сунил, встал, резко отодвинув свой стул. Оглушительно грохнув кулаком по столу, он гневно заявил:

— Хватит! Мне надоело, что ты издеваешься над моей матерью. Надоело делать то, что ты хочешь. Если уж на то пошло, я сам попросил приготовить тамариндовое чатни!

При этих словах у отца Сунила отвисла челюсть. Он не привык к мятежу. Затем он тоже встал. Двое мужчин, оба с искаженными от гнева лицами, стояли друг напротив друга. И мистер Маджумдар произнес:

— Так вот ты чему научился в Америке — спорить с отцом? А кто, интересно знать, отправил тебя туда на учебу? Кто купил билеты? Кто оплачивал все расходы, чтобы ты мог…

Мой прекрасный, смешливый муж, которого я так любила, смотрел на отца с искренней ненавистью в глазах. Казалось, что в эту минуту он мог его убить. Если бы я увидела такого незнакомца на улице, то сразу же сбежала бы.

— Не беспокойся, я с удовольствием верну тебе всё, до последнего пайса, и даже больше, — продолжал Сунил. — Я не хочу быть тебе должным, не хочу, чтобы ты каждый день меня этим попрекал, как мою несчастную мать. И вот что я тебе скажу: если еще хоть раз я увижу, что ты обижаешь ее…

— Посмотрите, какой герой нашелся! — перебил его отец. — Хочешь произвести впечатление на свою жену, да? Интересно, что она скажет, когда узнает о твоих подвигах в Америке, о твоих попойках и любовных похождениях? Да-да, не думай, что я ничего не знаю, про то, как…

Но тут моя свекровь, сидевшая словно каменная статуя, всё это время, схватила меня и утащила на кухню, захлопнув дверь, так, что был слышен только приглушенный рев, напоминавший бой быков.

Поздно ночью я лежала в кровати, страдая от голода и невеселых мыслей. Я даже не могла думать о том, чтобы еще раз столкнуться лицом к лицу с отцом Сунила. Как я могла оставаться в этом доме с ним и его женой, этой несчастной, сломленной женщиной, после того, как Сунил уедет, еще целый год? Как мне было смириться с тем, что мой муж, нежный и заботливый, превращался в незнакомца, охваченного яростью и готового ударить собственного отца?

Но больше всего меня терзали, словно острые когти, обвинения, брошенные в сердцах отцом Сунила. Попойки и любовные похождения. Я жалела, что миссис Маджумдар закрыла за нами дверь кухни прежде, чем я услышала ответ Сунила. Я не хотела, чтобы в моей душе змеиным клубком копошились сомнения. Мне хотелось, чтобы рядом был человек, который мог спокойно и трезво посоветовать, что делать после этого сумасшедшего вечера. Мне хотелось, чтобы рядом была Судха.

От этих мыслей я начала плакать, уткнувшись в свадебную подушку, которая впитывала мои жгучие слезы. Целый месяц я не позволяла себе думать о Судхе, после того как столь непростительно набросилась на нее на свадьбе. Я не звонила ей, даже не спрашивала у наших мам, как ее дела. Каждый раз, когда во время моих коротких визитов домой кто-нибудь заговаривал о сестре, я тут же меняла тему. Глубоко внутри своего ревнивого сердца я понимала, что ее нельзя винить за тот восхищенный взгляд Сунила, но ничего не могла с собой поделать. Поэтому я с головой окунулась в мир его мечтательных слов и страстных прикосновений.

Вот как любовь делает из нас трусов.

Открылась дверь. Сунил включил свет. Я заморгала, привыкая к яркому свету, и быстро вытерла глаза, чтобы Сунил не увидел слез. Но он, конечно же, заметил.

— Ангел, — сказал он и положил на кровать пакет, который держал в руках. — Извини за этот вечер.

Он крепко обнял меня, погладил по голове. А я, прижавшись лицом к его шее, вдыхала запах американской туалетной воды и, немножко, пота — самый лучший запах. Мы сидели обнявшись, успокаивая друг друга. Я взяла его руку, прижала ее к губам и утешала его, словно обиженного ребенка. В доме под названием «брак» есть много дверей, и сегодня вечером мы открыли одну из них.

Сунил поцеловал мои глаза, и я ощутила лицом его горячее дыхание. Я приоткрыла губы навстречу ему, сбросила с себя сари и потянула его за одежду. Мы стали неразрывным целым, наши тела, объятые желанием, слились в одно. Мы двигались в неизменной гармонии и вскрикивали в унисон, а потом, мокрые и торжествующие, лежали не размыкая объятий. Сунил казался беззащитным, как ребенок, лежа после любовных игр вот так, уткнувшись лицом в мое плечо. Какой глупой надо было быть, чтобы сомневаться в нем?

Потом мы сидели на кровати, поджав ноги, и ели лучи и алу дум[53], которые принес Сунил. Ему пришлось съездить на вокзал, чтобы купить еду, потому что все ближайшие магазины уже закрылись к тому времени, как Сунил закончил свой разговор с отцом. Я жадно откусывала большие куски хрустящего поджаренного хлеба и острых помидоров. И сказала Сунилу, что это самая вкусная еда в моей жизни. А Сунил поймал мою руку и облизал все пальцы на ней, один за другим, так что я задрожала.

— Ты всё равно вкуснее.

Он засмеялся и опрокинул меня на кровать. Я была не против, но прежде мне хотелось задать ему один вопрос.

— Пожалуйста, не пойми меня неправильно, — сказала я нерешительно, — но можно я вернусь в дом моей матери, когда ты уедешь?

Сунил долго смотрел в потолок, плотно сжав губы. Неужели я разозлила его? Но когда он посмотрел на меня, я увидела в его глазах лишь печаль.

— Наверное, так будет лучше всего. Только я надеюсь, что ты будешь иногда заходить к моей матери? Ты видишь, она уже привязалась к тебе. В ее жизни не так много радостей…

— Конечно, — с облегчением ответила я. Его забота о матери была так трогательна. Мы решили, что я буду навещать ее во второй половине дня, пока отец Сунила будет на работе.

— Ну что, раз с серьезными вопросами покончено, — сказал Сунил с озорной улыбкой, — пора перейти к удовольствиям!

Его настроения сменялись быстро, как ртуть! Впрочем, и мои тоже…

— К удовольствиям! — улыбнулась я в ответ, в то время как Сунил толкнул меня на подушку и начал целовать: сначала вдоль ключицы, а потом опускаясь всё ниже, и от наслаждения у меня перехватило дыхание. Я таяла, как сладкая вата у него во рту. Я была сладким вином, которое пьянило нас обоих. Я была счастливейшей женщиной на земле.

23 Судха

В доме мужа я всегда просыпалась первой. Никто меня не заставлял. Рамеш был не такой человек, чтобы принуждать людей к чему-либо, и он предпочел бы, чтоб я оставалась рядом, под нашим целомудренным одеялом, пока не зазвенит будильник. А свекровь довольствовалась тем, что каждое утро мы вместе пили чай и обсуждали планы на день.

Но эти ранние часы, когда я сидела у окна спальни, немного дрожа от прохладного воздуха и любуясь восходом солнца над прудом и мерцающей в солнечных лучах дымкой над бамбуковой рощей. Они были так невыразимо драгоценны. Лишь тогда я могла взвесить свою жизнь. Прислушаться к той новой женщине, которая просыпалась во мне. Кто теперь эта Басудха, которая каждый день наносит на пробор синдур, чтобы обеспечить процветание своему мужу? Часто я с недоумением смотрела в зеркало на эту незнакомую мне женщину с серьезным и взрослым взглядом, с тяжелой связкой ключей на поясе. Но она хорошо справлялась с любыми тяготами.

Ключи — это отдельная история. Спустя несколько дней после свадьбы свекровь позвала меня к себе в комнату. Я шла к ней с затаенным страхом, потому что хоть она и неплохо ко мне относилась, я уже поняла, что она очень властная женщина, которая привыкла идти своим путем. Но когда я вошла в ее комнату, она лишь отцепила связку ключей от своего сари и положила мне ее в руку со словами:

— Натун-бау, — так меня называли в новом доме, новой женой, — теперь это твой дом, и ты должна учиться быть в нем хозяйкой.

Холодная связка ключей в ладони изумляла, как и взгляд свекрови, выражавший и неохоту и облегчение. Видно, было, как ей непривычно и тяжело отказываться от ответственности, но она приняла окончательное решение. Должно быть, с той же самой решимостью ей приходилось справляться с многочисленными трудностями, которые выпали на долю семьи после смерти ее мужа.

Воспитанная на довольно циничных историях маминых подруг, я всегда представляла свекровь тираном, которая будет клыками и когтями сражаться со мной за первенство в доме и за любовь сына. Но моя свекровь оказалась сложнее. С первого же дня я почувствовала ее необыкновенную, непреодолимую, как стена огня, преданность семье. Вот почему она отдала мне эти ключи, которые были символом нашей совместной власти, потому что я стала членом семьи, а вовсе не от сильной симпатии, ведь она едва знала меня. Но избави бог повредить дому Саньял. Она никогда не простила бы такого.

Неожиданно для себя я почувствовала благоговение перед свекровью, и мне стало легче. Выходя за Рамеша, я сказала себе, что не буду сближаться ни с кем из Саньялов, а просто буду верна своему долгу и ничего более. Но эта женщина была достойна восхищения.

— Я буду стараться, мама, — сказала я, прикасаясь к ее стопам в знак уважения.

— Да будет у тебя сто сыновей, — ответила она также по обычаю, но ее рука на миг остановилась, мягко коснувшись моей головы.

Впервые после дня свадьбы я чуть ослабила хватку на боли, за которую хваталась так отчаянно, как за утес в море штормовых утрат. Да, я потеряла самую большую любовь в своей жизни, но, может быть, у меня еще будут спокойные привязанности. Возможно, я могла бы научиться считать эту женщину матерью, а этот дом — родным.

Итак, я стала хозяйкой дома, многочисленных шкафов, кладовых, сундуков и чуланов — всего, кроме стального сейфа с двумя замками, в котором хранились деньги и свадебные украшения. Ключи от сейфа остались у свекрови. Но я не была против, мне и так хватало обязанностей. Жизнь в доме, где были мужчины, очень отличалась от моей прежней жизни. Кроме Рамеша там были его двое младших братьев-подростков, очень шумных и непослушных, которые постоянно донимали меня разными просьбами. Они могли ворваться в мою комнату в любое время и попросить пришить пуговицу или найти школьный учебник, который куда-то подевался. Каждый раз, приходя из школы, они просили приготовить им что-нибудь новое, чтобы перекусить. Они увлеченно рассказывали мне всякие кровавые истории, то о трупе кошки в кабинете биологии, то о последней драке на футбольном поле. Я с удовольствием взяла на себя обязанность следить за тем, чтобы они вовремя уходили в школу по утрам. И хотя я была всего несколькими годами старше, каждый раз, когда я поправляла им воротники или проверяла, не забыли ли они взять обед, во мне просыпалась материнская нежность.

Но по утрам, до погружения в домашние хлопоты, я вспоминала, какой Судха была прежде. Мне уже не верилось, что совсем недавно я была девочкой, которая прибегала, запыхавшаяся, на террасу, чтобы загадать желание, когда падает звезда; которая умоляла Пиши рассказать историю про принцесс и злых духов и представляла себя героиней этих сказок. Которая однажды влюбилась в мужчину так сильно, что когда ей пришлось вырвать его из своего сердца, как золотой шип… Нет, хватит, я пообещала себе никогда больше об этом не думать.

Чаще всего, когда я вспоминала прошлую жизнь, я думала об Анджу. Так много картин было вплетено между тонких нитей моей души… Анджу играла со мной на террасе в классики, настроенная на победу, но всегда крепко обнимала меня, если я неожиданно побеждала. Я видела, как Анджу с искрящимися озорством глазами уговаривала меня купить панипури у уличного торговца, а потом, мучаясь угрызениями совести, держала мою голову над унитазом, пока меня рвало. А вот Анджу, вся красная от злости, защищала меня от придирок моей матери. Видела Анджу, плачущую в моей кровати, когда она узнала, что ее мечты о колледже никогда не сбудутся. Анджу с сияющим, как звездное небо, лицом, рассказывающую мне о Суниле. Но среди этих картинок всегда всплывало воспоминание о дне нашей свадьбы. Под прозрачным, с золотистыми искорками покрывалом ее глаза словно были высечены из черного мрамора, когда она смотрела то на Сунила, то на меня.

Казалось, что эта вуаль превратилась в ледяную стену золота между нами. После того как Сунил уехал в Америку и Анджу вернулась в наш дом — она так и не сказала почему — я звонила несколько раз, чтобы узнать, как ее дела. По ее коротким фразам и неловким паузам я понимала, что она очень скучала по Сунилу, что ей очень хотелось поговорить о нем. Но каждый раз, когда я спрашивала, как он живет там, совсем один в Америке, она отвечала очень резко, словно не хотела посвящать меня в детали жизни мужа. Каждый раз наш разговор заканчивался обсуждением всяких глупостей — погоды, еды, фильмов, — так, как мы клялись никогда не делать. После этих телефонных звонков слезы наворачивались у меня на глаза. Я хотела возненавидеть Сунила за его легкое американское обаяние. Он ворвался в наши жизни бездумно, как торнадо. Но как я могла ненавидеть человека, от которого зависело счастье моей сестры? Мне хотелось спросить у Бога, это ли моя награда за мою жертву ради Анджу. Глупый, конечно, вопрос. Я сделала то, что должна была сделать. И вознаграждение — не то, о чем тут можно было говорить.

Но сегодня, стоя у окна, я отбросила старые печали. Я была так взбудоражена, что не могла усидеть на месте. Я даже начала напевать песню, очень тихо, чтобы не разбудить Рамеша. Вчера, после долгого молчания, мне позвонила Анджу, чтобы сообщить, что ее виза готова, и через три недели она уедет в Америку. Казалось, что радость, переполнявшая ее, передавалась по телефонным проводам. А в мое сердце вонзился ледяной нож: как далеко теперь будет моя милая кузина от всего знакомого. И как далеко от меня. Я молилась, чтобы она была счастлива тем, что найдет на другой стороне земли.

— Пожалуйста, приезжай к нам в Бардхаман, чтобы мы увиделись перед твоим отъездом, — умоляла я.

Анджу колебалась. Я чувствовала, как она лихорадочно придумывает отговорку, чтобы не приезжать — как и всякий раз, когда я приглашала ее. Но, наконец, она неуверенно согласилась. Анджу приезжала сегодня. Мое сердце бешено колотилось в груди от радости. Но еще было немного страшно. Что она скажет, когда посмотрит на мой новый дом своим умным, придирчивым взглядом? А на новую меня?

24 Анджу

Всю дорогу в поезде до Бардхамана я изнывала от жары и неудобств и злилась на себя. Ну почему я не сказала Судхе, что слишком занята? Мы обе будем чувствовать себя неловко, пытаясь найти безопасные темы для разговора, избегая упоминания имени Сунила, как зыбучих песков, которые готовы были нас засосать, совсем как в сказках Пиши.

Кого только не было в битком набитом вагоне первого класса: пассажиров, попрошаек, разносчиков, торгующих всем, начиная от леденцов, обсыпанных сахаром, до магических целебных снадобий. Большинство не удосужилось купить билеты, и я чувствовала себя обманутой — такая несправедливость расстраивала. Я рассматривала старуху, сидящую на корточках у моих ног, с корзиной вонючих, пронзительно пищащих цыплят. Она почесала у себя под мышкой и улыбнулась мне, показав зубы, покрытые пятнами от бетеля.

Мамы не хотели, чтобы я ехала на поезде, меня мог отвезти Сингх-джи, но я отказалась, сказав, что уже достаточно взрослая, чтобы путешествовать одной. На поезде дорога занимала всего несколько часов. Сингх-джи подбросил бы меня до станции, а там меня бы встретила Судха — что могло быть безопаснее? И разве они сами не твердили все эти годы, что как только я выйду замуж, им больше не придется волноваться о моей репутации?

— Я волнуюсь, потому что ты никуда не ездила одна, — сказала мама.

— И в поездах всегда полно народу, — добавила Пиши.

Они так расстроились, что я уже была готова уступить, но тут вмешалась тетя Налини:

— Опять ты упрямишься, хочешь чтобы всё было по-твоему. Что скажет твой свекор, когда узнает, что мы купили тебе билет и посадили в общественный транспорт, как простую служанку?

Упоминание свекра тут же испортило мне настроение, и я стала спорить. Я напомнила им о том, что меньше чем через месяц я поеду в Америку одна. И как я научусь путешествовать, если никогда не буду этого делать? Я спорила до тех пор, пока мама не сказала, что если я так этого хочу, то могу ехать.

И вот я сидела в душном вагоне, пропахшем куриным пометом, и никого, кроме себя, не могла в том винить.

Наконец поезд, резко дернувшись, остановился в Бардхамане. Моя одежда прилипла к мокрой спине, а глаза покраснели от паровозного дыма. Я сошла с поезда в ужасном настроении. Но как только я увидела широкую улыбку и искреннюю радость на лице Судхи, стоящей на вокзале, стены, которые я возвела вокруг себя, обрушились, как карточный домик. Мое сердце оттаяло, словно орошенное весенним дождем. Бросив сумки, я протянула руки, чтобы обнять ее. Несмотря на все опасения, океаны, которые скоро разделят нас, и мужчин, вставших между нами, я никогда не смогла бы разлюбить Судху. Она была частью моей жизни, моей судьбой.

Дом Саньялов не понравился мне с первого взгляда. Кирпичное неуклюжее здание сразу показалось зловещим, а увидев его массивную дверь, способную выдержать натиск армии захватчиков, я содрогнулась. А может, наоборот — такая дверь должна была удерживать людей внутри? Раздался скрип засова, после чего дверь открылась, и я увидела перед собой миссис Саньял.

Годы спустя я не раз буду вспоминать эту встречу, пытаясь восстановить в памяти детали. Мне будет сложно очистить увиденное от впечатлений, пришедших позже, но в одном я буду уверена всегда. Хоть миссис Саньял и была весьма любезна, когда она смотрела на меня, я чувствовала, что ее взгляд, словно солнечный луч, проходящий через увеличительное стекло, прожигал меня насквозь — как будто она пыталась понять, какое влияние я могу оказать на ее невестку.

— Входи, дорогая Анджу, — сказала она.

Позади нее я заметила на стене огромную деревянную панель, на которой были вырезаны фигуры со свирепыми лицами, когтями и оружием в руках. Она, заметив, мой взгляд, улыбнулась:

— Это якши[54], они охраняют дом. Проходите, проходите. Я очень рада, что вы наконец приехали!

Я уже было открыла рот, чтобы поблагодарить миссис Саньял, как она добавила:

— Как только Натун-бау узнала, что вы приедете, она стала сама не своя от радости и ничем не могла заниматься.

В этих в общем-то безобидных словах явно слышался упрек. Я посмотрела на Судху, чтобы увидеть, как она отреагирует, но, к своему изумлению, заметила, что она улыбалась, с почтением отвечая свекрови:

— Я знаю, мама. Как только я узнала о приезде Анджу, от меня не было никакого толка. Но теперь она здесь, и я обязательно исправлюсь.

Когда Судха повела меня наверх в угнетающе большую комнату для гостей, заставленную угнетающе массивной мебелью, я не могла понять: неужели она не слышала то, что слышала я? Или я стала слишком чувствительной из-за своего свекра?

Внизу слышался ласковый голос миссис Саньял:

— Натун-бау, милая, как устроишь кузину, не забудь, что пора раскатывать лепешки для ужина.

Все время, пока я была в гостях у Судхи, разные мелочи не давали мне покоя, словно укусы муравьев. Мне не нравилось, что Судха не только накрывает каждый раз на стол, но еще и убирает остатки еды и грязные тарелки, даже младших братьев Рамеша. Меня огорчало, что Судха улыбалась как ни в чем не бывало, когда один из мальчишек, дерзкий сопляк, отодвинув от себя тарелку, сказал, что карри из рыбы получилось невкусным. Меня раздражало, что сестра неслась к миссис Саньял по первому зову, чем бы ни была занята. Даже обрывала разговор со мной, извиняясь и попросив меня передохнуть немного.

Но что беспокоило меня больше всего — так это то, что Судха была слишком веселой. Конечно, я не хотела, чтобы она была несчастной. Но эта суетящаяся молодая женщина, которая все так хорошо делала: следила за тем, как служанка доит корову, развешивала одеяла для просушки, жарила свежие сингара, когда братья Рамеша приходили из школы… Разве это была та мечтательная девушка, которая вызывала мое восхищение, а иногда и злость? Которую я любила и хотела защищать? Неужели ей удалось вырезать Ашока из сердца, как раковую опухоль? Или она что-то скрывала от меня?

Однажды днем, сидя во внутреннем дворе под деревом ним, пока Судха штопала носки Рамеша, я спросила, не устала ли она от всей этой работы по дому.

— Почему именно ты должна отдавать грязное белье прачке и забирать его, проверяя всё ли на месте? Почему именно ты должна каждый день составлять список покупок, выдавать специи и резать овощи для приготовления обедов и ужинов? Почему именно ты должна бегать на террасу и проверять…

— Но, Анджу, — перебила меня с удивлением Судха, — никто меня не заставляет, мне нравится помогать свекрови. Кроме того, она уже немолода и не так уж здорова, она всю жизнь работала не покладая рук…

По-моему, миссис Саньял была крепкой, как кожа аллигатора, и готовой пережить нас обеих на десятки лет. Но Судха всегда была склонна видеть только то, что хотела.

— Слуги делают всю тяжелую работу, но ты же знаешь, как это бывает… — тут Судха с умудренным видом покачала головой, прямо как миссис Саньял. — Они разденут тебя на ходу, если ты не будешь приглядывать за ними ежеминутно.

О, моя принцесса из Дворца змей, неужели ты упала настолько низко?

Я не унималась.

— А тебя не беспокоит, что Рамеш постоянно уезжает в командировки, оставляя тебя одну со своей семьей?

Судха пожала плечами.

— Он ничего не может поделать с работой, к тому же это и моя семья. А когда он дома, он очень добр, так что мне не на что жаловаться.

Мне захотелось вытряхнуть эти банальности из ее рта. Неужели ей было довольно доброты, словно она была бездомной собакой? Мне хотелось сказать ей: «Хорошо, Ашока ты забыла, но как же твои другие мечты? Как же собственное дело? Дизайнерская одежда, тафта, шелка, атлас и воздушные кружева?»

Неужели это и был брак, это погружение в посредственность? Одна мысль приводила меня в ужас.

Солнечные пятна скользили по лицу Судхи, когда она взяла порванные штаны одного из мальчиков и продолжила штопать. Ее стежки были очень аккуратными и точными. От игры света в вечернем пыльном воздухе лицо Судхи стало каким-то затуманенным, словно она сидела далеко от меня, похожая на анемону на дне моря, которая может исчезнуть в вихре песка при малейшем изменении течения.

Внезапно я поняла, как хрупко было ее счастье.

Какое я имела право судить мою кузину за тот образ жизни, который она выбрала, чтобы выжить? Какое имела право разочаровываться от того, что она больше не видела себя героиней романтических сказок? Кто я была такая, чтобы говорить, что маленькие радости не так важны, как страсти, которые разбивают жизнь?

Поэтому в оставшиеся дни я старалась принять всё как есть. Мы говорили о наших мамах и старом доме, обо всём прекрасном, что случалось там. Я хвалила Судху за новые вкусные блюда, которые она научилась готовить, и просила добавки. Когда Рамеша не было дома, я спала с Судхой в одной кровати и, когда она засыпала, прижималась лицом к облаку ее волос, разметавшихся по подушке, и вдыхала аромат, чтобы увезти его с собой в Америку.

Когда пришла пора прощаться, мы долго стояли обнявшись. Замужество усложнило наши жизни, разделило нашу верность и привязанность между другими людьми, вывело нас на иные орбиты женской судьбы. Открытия нам предстояло держать при себе. Никогда больше мы не смогли бы жить вместе, как в детстве — когда наши привязанности были просты и нераздельны. Это было бы слишком опасно.

Но какие расстояния не разделяли бы нас, сердца наши всегда будут неразлучны.

В Калькутте на вокзале меня встретил Сингх-джи. Я села в машину, откинулась на знакомое удобное кресло и закрыла глаза. Насколько проще были путешествия, которые я совершала на этой машине в детстве, хоть тогда я и не считала их таковыми. Из моих закрытых глаз катились слезы — не только из-за боли расставания. Причина была и в воспоминаниях, одно за другим всплывавших в голове. Как во время нашей прогулки втроем Рамеш обнимал Судху, но как только появлялась его мать, он даже не смотрел на кузину. Как летела миска с чатни, брошенная отцом Сунила, и во все стороны летели коричневые брызги. День, когда соседка пришла в дом миссис Саньял с внуком, а та, как всегда твердо, улыбнувшись, сказала: «Скоро и я вам буду показывать своего внука». Блестящие, как лезвие ножа, глаза Сунила, стоящего лицом к лицу со своим отцом. Попойки и любовные похождения. Не думай, что я ничего не знаю. Позже, в постели, Сунил даже не стал утруждать себя отрицанием этих обвинений.

— Что-то не так с Судхой-диди? — вопрос Сингх-джи заставил меня вздрогнуть от неожиданности. За все годы, что я его знала, он никогда не начинал разговор сам. На фоне темной бороды его лицо в шрамах казалось бледнее, чем обычно. Конечно, он ведь волновался! У них всегда с Судхой были особенные отношения, дружба заговорщиков, установившаяся с тех пор, когда Сингх-джи останавливал свою машину, чтобы Судха могла раздать свои сладости. Кроме того, он очень сильно рисковал, когда помогал Судхе и Ашоку. Я пожалела, что не подумала об этом раньше и отказалась от того, чтобы Сингх-джи вез меня в Бардхаман. Теперь, скорее всего, он очень долго не увидит Судху, потому что миссис Саньял не позволит «Натун-бау» куда-либо ездить.

— У нее всё хорошо, — успокоила я Сингх-джи. — Она всем очень нравится в новом доме.

— Да, им повезло, — многозначительно кивнул Сингх-джи головой и тут же с мягкостью добавил: — И вашей новой семье тоже повезло.

Повинуясь внезапному порыву, я спросила:

— Сингх-джи, как ты думаешь, мы будем счастливы в домах наших мужей? — но тут же с досадой подумала, что сделала это зря. Ну что мне мог сказать пожилой человек кроме ничего не значащих традиционных слов: «Да, конечно», — или: «Будем молиться об этом».

Но я ошиблась.

— Вы должны сами строить свое счастье, Анджу-диди, — сказал Сингх-джи со страстью, которая меня поразила. — Вы должны быть мудры, чтобы разглядеть его. А если счастья нет, несмотря на все ваши усилия, нужно что-то делать и с этим.

Мне хотелось спросить, что можно сделать, чтобы удержать ускользающее счастье, но мы уже подъезжали к воротам, и в конце разбитой подъездной дороги я увидела стоящих под потрескавшейся мраморной аркой мам, с напряженными лицами, которые были похожи на колеблющиеся на ветру огоньки.

25 Судха

Иногда, когда я думала, что с тех пор, как я надела на шею Рамеша свадебную гирлянду, прошло уже больше трех лет, мне не верилось в это. Дни, похожие друг на друга, гипнотизировали своей ровностью, словно поверхность бассейна, куда никогда ничего не падало: ни листа, ни камня, ни человеческой жизни. Я знала, что во мне нуждаются, знала, что нравлюсь своей новой семье. Потому не чувствовала себя несчастной.

Даже секс с Рамешем — а спустя несколько месяцев, когда Рамеш положил свою руку мне на грудь, я позволила ему взять то, что принадлежало ему по праву — был лишь незначительным беспокойством. Я обнаружила, что если очень постараться, то можно не думать о том, что делают с моим телом.

Я была очень рада, что жизнь Анджу, судя по письмам, очень отличалась от моей. Размеренный ритм моей жизни довел бы ее до отчаяния — я поняла это еще во время ее короткого визита. Ее беспокойство, хоть она и пыталась его скрыть, передалось мне и повлияло на остальных. Мальчики были капризней, чем обычно, а Рамеш, напротив, был еще тише. А моя свекровь, которая обычно была занята хлопотами по дому, приходила буквально через каждые двадцать минут под самыми пустячными предлогами, словно следила за мной и Анджу. Поэтому, когда моя кузина уезжала, мне было грустно, но несчастной я себя не чувствовала. Как бы я ни любила ее, она напоминала мне обо всём, от чего я отказалась.

Может быть, и было хорошо, что теперь всё, что нам оставалось друг от друга — наши письма. Письма были настолько удобнее и проще людей. В письмах мир можно было ужать до крохотного окошка, приукрасить, как отретушированную фотографию. Это больше относилось к моим письмам. А письма Анджу переполняли чувства и мысли. Но так как они были заключены в безмолвный белый прямоугольный лист, я могла спокойно читать их, не заботясь о том, что откровенность и честность Анджу могут кого-то задеть.

Но даже с письмами иногда бывали проблемы. В семье Рамеша почту приносили в обед. Как только я замечала мелькнувший среди счетов, журналов для мальчиков и реклам аюрведических лекарств голубой конверт из Америки, сердце мое тут же начинало биться быстрее. Я брала его и, открыв, очень быстро просматривала, едва понимая половину, потому что уже через минуту моя свекровь спрашивала, как дела у Анджу. По ее холодному и сдержанному тону я понимала, что она считала нужным, чтобы я показала ей письмо. Но как бы мне ни хотелось ее одобрения, я не могла сделать этого, потому что пообещала Анджу, что не буду показывать ее письма свекрови.

Вечером, когда все расходились по комнатам, я шла в ванную. Я включала тусклую лампочку и, прислонившись к баку с водой, читала письмо — уже медленно, вдумчиво, стараясь запомнить каждое слово. В шорохе листов слышался страстный голос Анджу, пытающейся показать мне свой новый мир. Я представляла ее спальню, шелковое покрывало на кровати, которое мы купили с ней на ярмарке в Майдане, вазу с сухим камышом, который они с Сунилом нарвали на прогулке; ужин в китайском ресторане, куда они ходили в прошлые выходные. Я пыталась повторить шепотом необыкновенные, экзотические слова: чоу-фун, му-шу, тушеный тофу, радуясь, что в жизни Анджу так много нового и интересного. В следующем письме я обращалась к ней «Анджу, повелительница палочек». А когда я узнала из ее очередного письма, что у нее начались занятия в местном колледже, и прочла описания странных американских стульев с прикрепленными к ним маленькими столиками, то плакала от радости.

На следующий день, когда я оставалась на кухне одна, я доставала из-за пазухи письмо, которое я не вынимала всю ночь, и бросала в огонь кухонной печи. Я смотрела, как оно, скручиваясь, превращается в пепел, и думала о том, как Анджу избавляется от моих писем. Хотя, конечно, у нее не было особых причин для этого. Мои письма были спокойными и пресными, как детское пюре из риса и молока. Потому что теперь у Судхи, которая когда-то была хранительницей секретов, не было ни одного секрета, которым стоило бы поделиться. Я решила, что в новой жизни, которую я построила на пепле моей любви и боли, мне не нужно счастье. Каким безупречным и обыденным было мое существование. Но только до сегодняшнего дня.

В доме царила суматоха — из Бахрампура к нам в гости приехала тетя Рамеша, Тарини — сестра его покойного отца. И приехала не одна, а со старшим сыном и его молодой женой, служанкой, шофером, доктором и несколькими обедневшими родственницами, которые были ее наперсницами и шпионками. И свекровь решила произвести впечатление на всю эту толпу, даже если ей придется умереть.

Как мне рассказал Рамеш, соперничество длилось десятилетиями, оно возникло в тот день, когда моя свекровь только-только вышла замуж, а тетя Тарини, сама еще будучи совсем девчонкой, посмотрела на миссис Саньял, сморщила нос и сказала: «О боже, эти украшения твой отец подарил тебе на свадьбу? У нас даже служанки носят украшения получше!» Моя свекровь была из небогатой семьи, ее отец даже был вынужден заложить свой дом, чтобы собрать приданое дочери. Потому с того самого дня обида на тетю Тарини затаилась в глубине души миссис Саньял и не давала ей покоя. Годы спустя, когда муж тети Тарини ушел от нее и стал жить с любовницей, моя свекровь сказала, что прекрасно понимает, почему несчастный мужчина так поступил. На что тетя Тарини, в свою очередь, остроумно заметила, что она, по крайней мере, не свела в могилу мужа.

На моей свадьбе она подарила мне точно такое же шелковое сари, какое купила мне свекровь для праздничных церемоний, но с более богатой вышивкой. В ответ моя свекровь подарила в прошлом году на свадьбу невестке тети Тарини чудовищно тяжелое золотое ожерелье в семь рядов. Рамеш попытался возразить, что нам такое, в сущности, не по карману, да и зачем? Но миссис Саньял отмахнулась от его слов, как от мух, как она всегда поступала, если Рамеш робко пытался возражать ей. И он, как обычно, уступил ей.

Тетя Тарини приехала с шестью чемоданами подарков для нашей семьи, включая подарки для прислуги и соседей. Мне страшно было даже представить, чем ей ответит моя свекровь через год, во время нашего визита в Бахрампур.

Я сидела на полу в кухне, давая распоряжения служанке, какие специи нужны для приготовления невероятного ужина, чтобы обеспечить тете Тарини изжогу на целую неделю, как вдруг ворвалась свекровь. Сначала я подумала, что она пришла посмотреть на огромных омаров, сердито щелкающих клешнями на дне металлической миски, купленных сегодня утром на рынке. В Бахрампуре практически невозможно было достать хорошие морепродукты, и свекровь с ликующим видом призналась мне накануне, что ждет не дождется увидеть лицо тети Тарини, когда на стол подадут карри из омаров.

Но приглядевшись, я увидела, что она вне себя от ярости: губы у нее были плотно сжаты, а в глазах сверкали молнии. Я даже растерялась, когда увидела ее такой, потому что она всегда была похожа на огромное дерево баньяна с толстыми корнями, которое давало всей семье спасительную тень.

— Что случилось? — спросила я, в глубине души желая, чтобы тетя Тарини никогда не покидала Бахрампур. — Что она сделала теперь?

Свекровь уставилась на служанку, и та поспешно выбежала из кухни.

— Дипа, — с яростью выдохнула свекровь.

Дипой звали невестку тети Тарини, пухленькую и милую девушку, которая почти всё время молчала. На ее свадьбе мне показалось, что она понравилась моей свекрови. «Какая она хорошенькая, — всё повторяла она гостям, — почти такая же, как Судха». И еще прибавляла: «Хорошо, что у нее такой спокойный нрав, он ей очень пригодится в общении с Тарини».

Что могла сделать тихая Дипа, чтобы привести мою свекровь в такое состояние?

— Она беременна, — язвительно сказала свекровь и осуждающе посмотрела на меня.

Бетонный кухонный пол вдруг стал ледяным, как и мои колени и бедра. Куски льда с хрустом заполняли мою грудь. Последние два года мы с Рамешем безуспешно пытались зачать ребенка.

Как же я хотела дитя, чтобы заполнить пустоту внутри. Иногда, когда я лежала бесконечными ночами рядом с Рамешем, пытаясь не думать об Ашоке, мечта о ребенке захлестывала меня с головой, становясь даже больше любви, оставленной позади. Не знаю, как так вышло. Может быть, я чувствовала, что материнство — мой последний шанс стать счастливой. Может, я надеялась, что оно вернет мне то, что я потеряла после замужества. А может, дело было в том, что желания лежат в самой сердцевине человеческого существования. Когда мы отказываемся от одной мечты, то должны найти другую, чтобы направить на нее всю свою энергию — иначе мы умираем.

Конечно, для моей свекрови мечта о внуке тоже была главной целью в ее жизни, хоть она и старалась скрывать свои тревоги. Тем не менее каждый раз она с нетерпением в голосе спрашивала, были ли у меня месячные. И когда я виновато кивала головой, разочарование в ее глазах было для меня хуже любых слов.

Но сегодня она не могла смолчать.

— Когда эта женщина сказала мне, что скоро станет бабушкой, — выплюнула моя свекровь, — она так сочувственно покачала головой и с невинным видом спросила: «А сколько времени уже прошло со дня свадьбы Рамеша?», словно не знает сколько. «О боже, уже больше трех лет? На твоем месте я бы отвела Судху к врачу». А потом она замолчала, и, похлопав свою невестку по руке, сахарным голосом сказала, чтобы она пошла отдохнула, и добавила: «Мы же не хотим, чтобы с моим внуком что-нибудь случилось, правильно?» Я спросила, почему она так уверена, что будет мальчик, на что она ответила, что они были в каком-то странном медицинском центре в Калькутте, где есть специальные аппараты, позволяющие заглянуть в женский живот и узнать всё.

Сказав это, свекровь с ненавистью пнула миску с омарами, которые снова начали ожесточенно щелкать клешнями. Все ее планы одержать победу над тетей Тарини рухнули. В конце концов, ни один омар, даже самый большой в мире, не сравнился бы с внуком.

Потом свекровь задумчиво посмотрела на меня, сузив глаза. И я увидела, что она не намерена так просто сдаваться. Она точно что-то задумала. Под ее ледяным взглядом мне стало еще холоднее. Как если бы я была неодушевленным предметом — скалой, которую нужно преодолеть на пути к цели. Или уничтожить.

26 Анджу

Я придерживала сумку с продуктами на бедре, убирала короткие волосы, которые лезли в лицо, и пыталась открыть дверь квартиры. Ключ, как всегда, застрял в замке, и мне приходилось дергать его из стороны в сторону, что стоило больших усилий, так как ко всему прочему в руках у меня был еще и пиджак Сунила, который я забрала из химчистки. Я почувствовала, что сумка — с яйцами! — начала выскальзывать, и я, сделав невероятное движение рукой, подхватила ее, но уронила пиджак. Письма, которые я только что достала из почтового ящика, рассыпались по придверному коврику: счета, купоны на пиццу, рекламные листовки со стандартными обращениями… Под рекламой распродажи в универмаге «Сирз» в честь Дня поминовения, я увидела конверт знакомого кремового цвета. Мое сердце замерло еще до того, как я увидела свое имя, написанное аккуратным почерком моей мамы, — в последнее время из дома стали приходить нерадостные вести.

— Черт! — сказала я, неуклюже наклоняясь, чтобы подобрать упавшие конверты. — Черт!

Из всех американских выражений, которые я с жадностью переняла за три года жизни здесь, это стало самым любимым. Его взрывная, краткая точность выражала то, что я часто чувствовала. Мне, правда, приходилось сдерживать себя при Суниле, потому что он считал, что девушка не должна так выражаться. Я заметила, что за рулем он выражался и почище, но он заявил, что это было совсем другое дело.

Наконец, дверь открылась с возмущенным скрипом, но я чуть помедлила на пороге. Даже сейчас мне не нравилось входить в пустую квартиру. Застоявшийся воздух пустующей квартиры походил на запах давно пересохшего колодца, и каждый раз мне становилось не по себе. Именно в такие минуты я остро ощущала тоску по дому, в котором прошло мое детство. Как раньше меня раздражала вечная суматоха в доме, в котором постоянно толкались молочники, зеленщики, Рамур-ма кричала на соседского кота, проскользнувшего на кухню, Пиши звала меня мыться. Сейчас я была бы рада даже тетушкам, чайным подружкам тети Налини!

Войдя в квартиру, я бросила вещи на кухонный стол и упала на кушетку. Я была на ногах с самого утра: сначала отвезла Сунила на железнодорожный вокзал, потом поехала на занятия в колледже, после чего побежала в библиотеку. Потом — за продуктами в магазин и в химчистку. Настроение у меня было просто ужасным — как всегда, когда я бывала голодна. Еще и потому, что знала — еды не будет, пока я что-нибудь не приготовлю. Одним из главных открытий, которые я сделала, приехав в Америку, было то, что я ненавижу готовить.

Не то чтобы у меня было много времени на готовку. Через полчаса я должна была встретить Сунила на вокзале, дорога до которого займет целых пятнадцать минут. Поэтому нам опять придется ужинать замороженными буритос[55]. Я знала, что скажет Сунил. Точнее, ничего не скажет, а только посмотрит на меня так, словно вся его жизнь — непосильная ноша, и догадайтесь, кто в этом виноват. Этот взгляд доводил меня до белого каления, но сегодня я не собиралась ссориться, потому что должна была сберечь силы на письмо из Индии. Поэтому я сползла с кушетки и пошла на кухню. Бросила на сковородку нарезанный лук, помидоры и немного специй, добавила рис, чтобы потом съесть его с лепешками. Я прикрутила огонь, хоть Сунил и говорил, что оставлять плиту включенной без присмотра опасно, вытерла руки об джинсы и, выйдя из квартиры, помчалась вниз по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Конечно же, мне пришлось проскакивать на красный свет по дороге на вокзал, а когда на перекрестке я не успела вовремя повернуть, водитель позади меня стал сигналить и заорал:

— Слепая идиотка!

Совсем не такой я представляла себе жизнь в Америке…

После ужина, который, на удивление, оказался не таким уж плохим, хоть и был приготовлен по принципу «дешево и сердито», Сунил сел за компьютер, а я устроилась на диване с книгами и письмом, которое так и не решилась открыть. Сунил поставил кассету с джазом в старый магнитофон. Комната наполнилась меланхоличными и в то же время непокорными звуками, которые словно были сотканы из воздушных золотых нитей. Они просачивались в меня, и я поняла, что сгущала краски днем. Сунил уже не раз говорил, что я склонна преувеличивать.

Сунил увлеченно работал над программой, слегка наклонившись к монитору. Иногда я злилась, что он уделял компьютеру больше времени, чем мне, но бывало, и очаровывалась его занятием. У меня появлялся благоговейный трепет, когда я видела, как он целиком поглощен цифрами, мелькающими на экране, как легко бегали его пальцы по клавиатуре. Мне даже казалось, что в такие минуты я могу узнать о нем больше, чем если бы мы просто разговаривали.

А мне хотелось узнать его получше, потому что Сунил был непростым человеком с сотней лиц. Даже спустя столько времени после свадьбы я не могла сказать, какое из его лиц настоящее, а какое — просто маска. Каждую неделю, как любящий сын, он писал письма своей матери, в которых никогда не упоминал об отце. Но зато ежемесячно Сунил высылал ему чек на приличную сумму денег, больше, чем мы могли себе позволить. Однажды я заикнулась об этом, но он резко оборвал меня, сказав, что покупает свою свободу. Когда я заболела прошлой зимой, он сидел всю ночь рядом и массировал мне ступни, смазывал их согревающей мазью и держал таз, пока меня рвало. Но однажды, когда у меня закончилась бумага для письма и я решила поискать ее в ящике его стола, Сунил наорал на меня, заявив, что я лезу в его личные дела.

Сунил очень сильно отличался от многих индийских мужчин, которых я знала, он поддерживал меня изо всех сил, чтобы я чувствовала себя комфортно в чужой стране. Он оплатил мне водительские курсы, познакомил со своими коллегами. Он купил мне джинсы и туристические ботинки, а когда я сказала, что хочу короткую стрижку, ответил: «Конечно, делай, если тебе хочется!» Мы ходили с ним по магазинам, театрам, на танцы и прогуливались по побережью океана. И, наконец, несмотря на то что у нас было не так много денег, он с радостью согласился, чтобы я училась в колледже на отделении литературы.

Но однажды вечером, когда я предложила ему вместе почитать Вирджинию Вулф, он наотрез отказался:

— Вся эта заумь не для меня.

— Но ты же купил все ее книги в нашем магазине! — ответила я, разочарованная и сбитая с толку. — Я думала, она тебе нравится.

— He-а… Просто в письме, которое мы получили от твоей матери, было написано, что Вирджиния Вулф — твоя любимая писательница, вот я и подумал, что это прекрасный предлог, чтобы завязать разговор.

Мои щеки пылали. Я чувствовала себя обманутой и использованной.

— А потом, когда я увидел, как ты вся загорелась, рассказывая о ней, то подумал, что будет здорово, если я куплю собрание сочинений для тебя. В долларах они стоили совсем немного, — сказал Сунил, взяв один из своих компьютерных журналов, и стал небрежно листать его, не замечая или не обращая внимания на то, как я расстроилась. Было очевидно, что он не считал, что обманул меня.

Я стала вспоминать молодого человека, в которого влюбилась в тот день. Мне казалось, что от его шелковой курты кремового цвета исходило сияние. И вот теперь мы сидели в тесной квартире, и я смотрела на плящущие тени, которые мы отбрасывали в свете настольной лампы. Неужели романтические мечты всегда заканчиваются вот так? Может быть, эта мысль мелькнула и в голове Сунила, когда он увидел меня на автостоянке — усталую, раздраженную женщину со спутанными волосами и с пятнами соуса на джинсах?

Иногда Сунил сам ездил на работу на машине и приезжал не раньше полуночи, пока я сходила с ума от злости и беспокойства. Я знала, что он не в офисе — по крайней мере трубку он не брал, — и когда он наконец возвращался, я набрасывалась на него с обвинениями, а он только пожимал плечами и говорил, что у него тоже есть своя жизнь.

— Что ты имеешь в виду? — орала я, хватая его за лацканы. — Что ты имеешь в виду, черт возьми?

Каждый раз я старалась сдерживаться, чтобы не выискивать компромата — неосторожно сказанных слов, запаха алкоголя, или, еще хуже — чужих духов. Я ненавидела себя за то, что опустилась до этого, что обнюхивала его, когда он возвращался, как подозрительная стерва. А он спокойно отталкивал мои руки и шел в ванную чистить зубы.

Иногда я подумывала о том, чтобы расстаться с Сунилом и уехать обратно в Калькутту, но я знала, что никогда так не сделаю. Не потому, что я боялась пересудов и не потому, что мать была бы опечалена и встревожена. И даже не потому, что я не могла сделать шаг назад и вернуться к прежней жизни, оставленной позади, которую я прижгла, как рану.

А потому, что теперь — сумбурно, темно и ненасытно — я любила Сунила сильнее, чем когда-либо.

Сложнее всего для меня было понять, что чувствовал Сунил к Судхе. Уже очень давно мы не вспоминали ее. Время от времени он спрашивал меня о мамах — и то, скорее, из вежливости, — но никогда не говорил о ней, даже когда приносил из почтового ящика ее письма.

Какое-то время я даже была рада, что Сунил не вспоминал о Судхе — я еще не забыла день нашей свадьбы. Несмотря на всю страстность мужа в любви, на ласковые слова, которые он шептал мне по ночам, мне достаточно было закрыть глаза, и я видела выражение лица Сунила, когда он смотрел на Судху, как он поднял ее носовой платок. Никогда больше я не видела у него таких широко распахнутых, безумных глаз, даже в высшие мгновения страсти.

Но молчание имело свою скрытую силу. Мы никогда не говорили о Судхе, а она сидела между нами, когда мы смотрели телевизор, ее ладонь касалась нас, когда за столом мы тянулись к кувшину с соком или графину с вином. Во время воскресных поездок за город мы встречались с ней глазами в зеркале, а когда лежали ночью в постели, тянулись друг к другу сквозь ее призрак. Я боялась этого призрака, созданный нами. То не была моя любимая сестра, с ее страхами и причудливыми фантазиями, девушка, которая хотела так многого и удовольствовалась столь малым. Это была Судха, застывшая в памяти Сунила в пышном свадебном наряде, такая же далекая и загадочная, как принцесса из Дворца змей. Как могла я иметь надежду сравняться с ней? Как могла требовать от мужа забыть ее?

Поэтому я стала понемногу рассказывать Сунилу о нашем детстве, наших проделках и наказаниях. Сунил ничего не говорил, но я чувствовала, что он замирал, как будто каждая его клеточка прислушивалась. И всё же я продолжала: рассказывала о неизменной любви Судхи к матери, ее мечтах стать известным модельером, ее вере в падающие звезды. Особенно я старалась изобразить Судху хорошей женой, любимой в своей новой семье, и счастливой. Возможно, я слегка преувеличивала, но, в конце концов, человеку свойственно защищать то, что принадлежит ему.

Рассказывая Сунилу о кузине, я всё больше понимала, как мне не хватало Судхи, как хотелось поделиться с ней своими тревогами. В письмах я говорила только о лучших и ярких сторонах жизни в Америке — наверное, из желания оградить ее от беспокойства или желания показать, какой счастливый брак у нас с Сунилом.

Письма Судхи были ненамного честнее моих. Иногда она с восторгом описывала мне празднование Дурга-пуджи в доме ее свекрови, или как чудесно она провела время, поехав вместе с Рамешем на открытие моста, построенного по его проекту. Но это была лишь внешняя сторона, и когда я читала письма Судхи, мне хотелось встряхнуть ее, чтобы она впустила меня в свою настоящую жизнь.

Письма матери были чуть откровеннее, хотя она старалась приуменьшить всё, что могло обеспокоить меня, не понимая, что лишь сводила меня этим с ума. Когда она писала, что не очень хорошо себя чувствует, я представляла, что у нее опять случился сердечный приступ. Когда говорила, что денег не всегда хватает, я тут же начинала думать, что они живут на рисе и воде. Я уже сто раз просила ее продать этот огромный дом, постоянно требовавший ремонта, — земля, на которой он стоял, была довольно дорога — но каждый раз она отвечала мне, что это немыслимо. У Пиши и у тети Налини ничего нет, кроме этого дома, да и она сама прожила в нем почти всю свою жизнь, и хотела в нем умереть.

А в последнее время мама все чаще стала писать о Судхе, и эти письма беспокоили меня больше прочих. Потому я и сидела, зажав в руке кремовый конверт, не решаясь его открыть.

В первый раз моя мать узнала о том, что у Судхи какая-то проблема, от тетушек, которые всё так же регулярно приходили на чай. Сестра одной из них жила в Бахрампуре и была знакома с тетей Рамеша, которая всем разбалтывала о том, что с Судхой что-то не так, потому что уже прошло четыре года, а у нее всё еще не было ребенка. Тетя Налини восприняла это как личное оскорбление и уже была готова написать гневное письмо тете Рамеша о том, что это с ним не всё в порядке, а не с ее дочерью. Но мама остановила ее. Глупые сплетни лучше игнорировать, сказала она. Если бы у Судхи была проблема со здоровьем или с ней плохо обращались в новой семье, то она сказала бы им об этом.

Прочитав эти строки, я вздохнула. Мама жила в мире, в котором всё было просто и честно. Она забыла, как бывает тяжело балансировать, пытаясь сохранить отношения с близкими людьми.

Но несколько месяцев спустя миссис Саньял сказала моей матери по телефону, что они немного беспокоятся, нет, ничего серьезного, но они считают, что Судхе следует показаться доктору в Бардхамане. Мать захотела поговорить с Судхой, но она отвечала односложно, повторяя одно и то же: «Не беспокойтесь, всё хорошо». Но что еще она могла ответить, когда рядом стояла миссис Саньял?

Что больше всего не давало мне покоя, так это то, что Судха продолжала присылать радостные письма, ни слова не упоминая об этом. Я понимала, что она, возможно, не хочет поливать грязью свою свекровь, но почему она никогда не писала, как сама относится к тому, что не может забеременеть? Вместе мы погоревали и погневались бы, и придумали, что делать, как и прежде, в детстве. Мысль о том, что Судха больше не обращалась ко мне со своими бедами, а предпочитала ложь (а как еще было назвать ее письма?), терзала меня всё больше и больше, а, как сказала бы Пиши, сломанный кончик иглы, впившийся в тело, обязательно доберется до сердца.

В сегодняшнем письме мама написала, что доктор из Бардхамана сказал, что Судха совершенно здорова, и на несколько недель все успокоились. Но теперь миссис Саньял настаивала на осмотре у еще одного врача. Поэтому она собиралась привезти Судху в Калькутту на прием к одному из лучших гинекологов.

Я пришла в ярость, читая письмо. Я представила, как Судха, такая беспомощная и смущенная, лежала в гинекологическом кресле с широко раздвинутыми ногами, пока внутри ее ощупывал и проверял грубыми руками доктор. Какой униженной она должна была себя чувствовать. На этот раз я была полностью согласна с тетей Налини — это Рамешу нужно было показаться врачу. Книги упали с глухим стуком на пол, когда я вскочила с дивана и начала беспокойно ходить по комнате.

— В чем дело? — спросил Сунил.

Я всё рассказала, и с каждым словом во мне нарастала ярость.

— Это так несправедливо. Почему все всегда считают, что проблема именно в женщине? Почему женщина виновата, пока не докажет обратного? И даже если она докажет, что ее вины тут нет, то всё равно продолжает страдать. Почему?

— В мире существует очень много вопросов, на которые нет ответов, Анджу. Просто так происходит, и всё. У Судхи не самая плохая свекровь, бывают и хуже. Ты, наверное, слышала всякие истории, когда жила в Калькутте, про то, что бывает с бездетными женщинами…

Я в изумлении посмотрела на Сунила. Меня просто взбесил его скрытый намек мне, когда он произнес «бездетные женщины», и его спокойный тон, словно мы говорили о каких-нибудь христианских мученицах из далекого прошлого, а не о моей кузине.

Может, всё дело было в том, что я была на взводе, но в его фразе мне послышался еще один намек: видишь, как тебе повезло, что у тебя такая легкая жизнь в свободной Америке с таким великодушным мужем, как я.

— Тебе ведь совершенно наплевать на то, что происходит с Судхой, правда?

— Ты не можешь этого знать, — ответил Сунил очень тихо. Звук его голоса был похож на шорох вынимаемого из ножен кинжала.

Но я была слишком расстроена, чтобы остановиться.

— Ты даже не видишь ничего плохого в таком отношении к женщине. Может, ты еще, как все индийские мужчины, считаешь, что женщина — всего лишь машина для рождения детей?

— Прошу тебя, Анджали, не кричи, — ледяным голосом сказал Сунил. По тому, что он назвал меня полным именем, я могла точно сказать, что он очень расстроен. — Хоть иногда постарайся сначала выслушать, а потом нападать. Если ты хорошенько подумаешь о своей жизни, обо всём, что тебе позволено делать, может, тогда ты будешь хоть немного…

Он внезапно замолчал, но я, конечно же, поняла, какое слово он хотел сказать. Благодарна, благодарна, благодарна…

Сунил схватил ключи от квартиры со стола, набросил на плечи пиджак и исчез за дверью, не дав мне опомниться. Ушел, не поцеловав меня, как обычно, не сказав, что вернется.

Я стояла посреди пустой комнаты, внутри у меня всё горело от невысказанных слов, и чувствовала, что сейчас расплачусь. У нас уже было несколько серьезных ссор, но он никогда вот так не уходил. В сердце закралось дурное предчувствие, ощущение, что моя жизнь переворачивается, словно лодка в шторм. «Что, если он не вернется?» — испуганно шептал голос внутри.

— Конечно, вернется, — сказала я вслух, чтобы успокоить саму себя. — Видишь, компьютер включен.

Но внутренний голос не затихал: теперь, когда Сунил понял, что можно вот так вот просто уйти посреди ссоры, не повторится ли это снова? И снова? У меня не было ответа.

Я продолжала метаться по комнате, пиная мебель, а потом пошла на кухню, достала из холодильника мороженое и начала жадно есть прямо из коробки. «Это не моя вина, что он не может сдержаться», — бормотала я. Он должен был понять, как я расстроилась из-за Судхи. Я немного поплакала от жалости к себе. Как несправедлив был этот мир, где мы, женщины не только должны были выходить замуж, но еще и быть благодарными за это.

Но тут мне стало стыдно, что я так увлеклась собой. Возьми себя в руки, Анджу. Речь не о тебе. Подумай хоть немного о том, как помочь Судхе. А ты должна ей помочь, попросит она тебя или нет. Не важно, что она не рассказала тебе о своих бедах. Она по-прежнему сестра твоего сердца, та, которой ты помогла появиться на свет, та, за которую ты в ответе.

Я взяла блокнот и набросала план действий. Моя мать обязательно должна была убедить Судху остаться на несколько дней в Калькутте после визита к врачу. Тогда я позвоню домой и выясню всю правду у Судхи, узнаю, насколько всё плохо со свекровью. Как ведет себя ее муж. Чего хочет она сама. И когда я выясню все это, я буду знать, что делать.

27 Судха

Когда я была ребенком, то знала, чего ждать от людей, так или иначе. От своих близких, во всяком случае: от Анджу, Пиши, Гури-ма, даже от матери. Я знала, что злило их, а что радовало. И хотя их поступки иногда удивляли, мотивы были ясны, и, несмотря на кажущиеся внешние сложности, в душе они были простыми людьми. И я верила, что все люди такие.

Но теперь, глядя на свекровь, я больше так не думала.

Она была похожа на залитую солнцем цветочную поляну, которой ты сначала восхищаешься, а потом, ступив на нее, вдруг чувствуешь, что ноги обвили колючие ядовитые растения. Яд переполнял ее душу, хоть она и умела это скрывать. Сколько злобы и жажды мести накопилось в ней с тех пор, когда она стала невесткой, на которую все смотрели свысока, из-за бедности ее родителей? А как прочна была кора, покрывшая сердце миссис Саньял, когда она овдовела, и все родственники мужа отвернулись от нее? Какие страшные клятвы она дала себе во время бессонных ночей и безрадостных дней, которые научили ее надеяться только на себя? Какой наивной я была, полагая, что такая женщина испытывала ко мне простое чувство любви.

По дороге в Калькутту свекровь почти всё время молчала. Она сидела на заднем сиденье и смотрела вперед в пыльное сияние жаркого дня с мученическим выражением лица. Впереди, рядом с шофером, сидел Рамеш. По едва шевелящимся губам свекрови я поняла, что она повторяет молитвы. Но мне даже страшно было представить, о чем она думала. Несколькими минутами раньше, когда мы остановились у железнодорожного переезда, чтобы пропустить поезд, она тихо сказала мне, чтобы я готовилась к самому худшему. После подобного осмотра невестки одной из ее подруг женщине пришлось сделать операцию, потому что врач обнаружил какую-то серьезную проблему с трубами, но потом у этой невестки родились две пары близнецов.

Она хотела меня напугать или вселить надежду?

Но одно я знала наверняка: свекровь очень расстроена из-за того, что с нами поехал Рамеш, и мы собирались остаться в Калькутте на несколько дней без нее. Моя свекровь хотела лишь ненадолго заехать в дом Чаттерджи, как того требовали приличия, и увезти меня обратно в тот же день на свою землю, в Бардхаман. Но когда на прошлой неделе позвонила Гури-ма, трубку взял Рамеш. Когда она стала говорить ему, как все по мне соскучились и как они были бы рады, если б мы с Рамешем остались на несколько дней, Рамеш простодушно согласился.

Но какая сцена последовала потом, когда об этом узнала мать Рамеша!

— Я что, умерла? — холодно прошелестела она, как змея, ползущая по земле, — моя свекровь никогда не повышала голоса. — Я умерла и поэтому ты считаешь возможным делать то, что хочешь, делать всё, что тебя попросят люди, даже не получив моего согласия?

Рамеш ответил, что это не просто люди, а родственники его жены, которых он должен уважать не меньше, чем мать.

Лицо у свекрови, казалось, стало каменным. И Рамеш — человек, который руководил сотнями людей на работе каждый день, — съежился на глазах. Кто мог знать историю матери и сына? Когда она стала смотреть на него так? Что бы там ни было в ее взгляде, он делал с Рамешем то же, что и гвоздь с шиной. Несмотря на то что он попытался сказать, что не видит ничего плохого в том, что мы проведем несколько дней в доме моей матери, его дрожащий голос был так неубедителен. И спустя несколько минут он добавил, что если она так хочет, то он позвонит Гури-ма и скажет, что мы не сможем остаться. Я видела, как ходил ходуном кадык у Рамеша, когда он судорожно сглатывал слюну, давясь словами. Жалость и отчаяние сдавили мне грудь, словно раскаленные клещи.

Мой муж был добрым человеком, но перед своей матерью он дрожал, как осенний лист на ветру. И если когда-нибудь настанет такое время, когда она не будет на моей стороне — а визит тети Тарини показал, что это было вполне возможно, — на какую поддержку со стороны Рамеша я могла рассчитывать?

Сидя в машине, я старалась не шевелиться — на коленях у меня стояла большая коробка с тонким, пропитанным розовой водой сандешем — Бардхаман особенно славился им. Я везла сладости как подарок от свекрови моим мамам, в доме которых мы с Рамешем все же должны были остаться на ночь и часть следующего дня. Когда Рамеш уже отступил, его мать передумала и сказала, что мы должны поехать. Иначе все начнут болтать, что Саньялы не держат свое слово. Власть — вот что для нее было самым важным. Она хотела управлять людьми, как марионетками, и ни я, ни Рамеш не могли ей помешать.

И когда я это поняла, мне стало страшно.

Рамеш высадил нас возле клиники. Он должен был выполнить несколько поручений матери, а потом забрать нас. У меня щемило сердце, когда я увидела, как уезжает мой единственный союзник. Да, Рамеш был слаб, но в ночь после прошлого унизительного осмотра, он обнимал меня и вытирал мои слезы. Пусть даже ему никогда не понять, какую боль причиняла мне пустота внутри. Пусть никогда он не будет так хотеть ребенка, как я. Каждая клеточка моего тела тосковала о материнстве. Меня начала бить дрожь, когда я подумала, что доктор что-нибудь найдет. Мне тогда тоже придется делать операцию? А может, я действительно была бесплодна, как судачили слуги, и для меня не было облегчения?

Доктор оказался седым стариком с белыми кустистыми бровями и громким голосом, заслышав который медсестры тут же начинали суетиться. Но со мной он говорил ласково и осмотр проводил очень деликатно. А после того, как он посмотрел результаты анализов крови, сделанные в больнице Бардхамана, он сказал свекрови, что никаких проблем со здоровьем у меня нет.

— Да вы и так уже это знали, — добавил он нетерпеливо. — Предыдущий врач, должно быть, сказал вам то же самое. Вместо того чтобы таскать эту несчастную девушкам по врачам, может быть, вам стоило задуматься о том, что причина может быть не в ней. — Он нацарапал какое-то имя на листке бумаги и протянул его нам. — Это мой коллега, к которому должен сходить ваш сын, если вы действительно хотите иметь внуков.

Ничто не выдало ярости, бушующей в ее душе. Только человек, давно за ней наблюдавший, такой, как я, заметил бы, как вздымалась ее грудь под аккуратными складками сари. Вежливо улыбнувшись, она протянула руку, чтобы взять бумажку.

Но неожиданно доктор повернулся ко мне и сказал:

— Может, будет лучше, если вы передадите это своему мужу. Мужчинам иногда мешает глупая гордость, когда дело касается таких вопросов, а вы скорее сможете убедить его, чем мать.

Я чуть не рассмеялась. О доктор, может, вы и знаете всё о теле женщины, но вам еще надо поучиться, чтобы по-настоящему их понимать.

Хотя, возможно, он что-то и понял — судя по тому, как пристально посмотрел мне в глаза и как пожал мне руку, передавая листок.

— И не позволяйте никому винить вас в том, что вы не можете забеременеть, — добавил он. — Потому что вы не виноваты.

Я спиной чувствовала неодобрение свекрови, которое словно накрыло меня свинцовым покрывалом. Я так и не осмелилась кивнуть доктору, но надеялась, что он прочел в моих глазах благодарность.

Выходя из клиники, я зашла в туалет, где достала листок и запомнила имя и телефон доктора. Я была очень довольна, что догадалась так сделать, потому что как только мы вышли, свекровь вырвала листок у меня из рук со словами, что лучше его положить к ней в сумку. Она добавила, что мне не нужно говорить Рамешу о глупых новомодных идеях врача. Она знает своего сына, и ему не понравится это. Если кто-то и должен будет об этом ему сказать, то только она. Но лишь после того, как испробует все другие способы.

Я неохотно кивнула. Я хорошо усвоила уроки свекрови и сама научилась скрывать планы, зреющие в голове, под пустой и сладкой маской.

В тот вечер за ужином мы сидели с Рамешем, возбужденные, как школьники, сбежавшие с уроков. Согласно своему тайному замыслу, я надела полупрозрачное сари из алого шифона и блузку с глубоким вырезом, которую прежде не надевала, потому что считала слишком вызывающей. В честь хорошего вердикта доктора, мамы устроили настоящий пир, приготовив любимые мною с детства блюда: жареные баклажаны, воздушные золотистые лучи, пассерованный красный шпинат, карри из курицы и креветок, рыбу в горчичном соусе и рисовый пудинг с изюмом и фисташками. Когда я смотрела на лакомства, аккуратно разложенные в хрустальные блюда, достававшиеся только по особенным случаям, мне хотелось плакать от любви. Должно быть, у них ушел целый день, чтобы приготовить всё это, потому что слуг, за исключением Рамур-ма, распустили. Я взяла всего вдвойне и, с удовольствием уплетая еду, оживленно болтала, чтобы не расплакаться. Потому что слезы не входили в мои замыслы на вечер. Как и печаль. Поэтому я старалась не смотреть на мам, которые метались вокруг нас, как мотыльки вокруг огня. Старалась не смотреть на их морщинки, которых стало намного больше. Они были похожи на новые трещины, которые появились на стенах нашего дома, словно по мановению палочки злой волшебницы весь дом покрылся пылью старения. Я рассказала смешную историю и весело смеялась, запрокинув голову. Мои золотые серьги в форме длинных капель дрожали в ушах и сияли, как и я сама. С моего плеча соскользнул кончик сари, слегка обнажив его. В глазах матерей кроме радости я заметила удивление — это была не та Судха, которую они знали. Но самое главное — я чувствовала на себе взгляд Рамеша, как он следил за соскальзывающим с плеча сари, любовался теплым сиянием моей кожи. Я заметила в его взгляде смущение от вспыхнувшего желания. Был ли он удивлен тем, как я изменилась, сидя за столом в родном доме? Задумался ли он о том, кем я была на самом деле?

Рамеш, я сама удивлялась этой двуличной, хохочущей женщине, которая не позволяла мне чувствовать всего, что бурлило внутри, чтобы преодолеть гнев, печали и тревоги. Сияющая, остроумная Судха, которая проснулась во мне благодаря отчаянному желанию иметь ребенка. Ребенка, что должен был у меня появиться, ребенка, что ждал внутри меня, как набухшая почка. Сегодня вечером я собиралась сделать всё, чтобы очаровать тебя, Рамеш, чтобы ты согласился пойти к доктору, имя и телефон которого я затвердила как молитву.

В ту ночь мы впервые занимались любовью по моему желанию. И впервые мы оставили включенным свет, о чем Рамеш часто просил меня раньше. Сначала я пожалела, когда увидела, как завороженно он смотрел на меня, сколько надежды и наслаждения было в его глазах. Этот взгляд разбудил мою память, выпустив воспоминание о том, кто уже смотрел на меня подобными глазами. Но когда я усилием воли прогнала этот образ, стало легче.

После долгой и отчаянной любви, когда Рамеш лежал, крепко прижав меня к своей груди, и всё еще тяжело дышал, я спросила его, сходит ли он к доктору. Он сразу согласился.

— Я сам хотел это предложить, как только мы остались одни, — добавил Рамеш, размыкая объятия, — но мне не представилось случая.

В свете лампы я увидела в его глазах упрек. Не надо было притворяться, ни к чему были ухищрения, чтобы уговорить меня.

Мне вдруг стало стыдно, я даже почувствовала себя грязной. И с виноватым видом обняла мужа. Но сегодня я не хотела чувствовать вину. Облегчение унесло меня в невесомый сон. Мне снилось, что я пурпурный воздушный змей с длинным блестящим хвостом. Ветер поднимал меня всё выше и выше, облака целовали меня, а я целовала их. Малыш, — шептала я в неподвижное голубое небо, — малыш, я всё сделала для тебя, всё готово. Приходи поскорее.

28 Анджу

Звонок домой был сплошным разочарованием.

Хотя этого и следовало ожидать. Всегда было так: я что-то планировала, даже набрасывала на бумаге слова, которые хотела сказать, думая, что у меня обязательно получится донести самое важное. Но когда, наконец, дозванивалась и слышала голос мамы или Пиши на другом конце провода, такой далекий и дребезжащий, мне казалось, что мы живем на разных планетах. Мы говорили слишком быстро, опасаясь растущего счета. И так, перебивая друг друга, каждый из нас торопился выложить тревоги и советы. Делай, что велят врачи, — убеждала я маму. — Съездите куда-нибудь, отдохните. Не сидите всё время в этом унылом старом доме, — добавляла для Питии. — И вообще, почему бы вам не продать его и не переехать в новую хорошую квартиру?

— Будь осторожнее за рулем, — откликались они. — Скажи зятю, чтобы он не задерживался допоздна на работе. Мы слышали, как опасно на американских улицах.

Потом к телефону подходила тетя Налини и говорила, чтобы я не проводила слишком много времени за учебой. У тебя появятся темные круги под глазами и уже никогда не исчезнут.

А потом мы прощались, желали друг другу удачи, и на этом разговор заканчивался. Каждый раз, когда я, ужасно расстроенная, клала трубку, мне казалось, что мы говорили на разных языках.

— Они не виноваты, — говорил Сунил. — Ты слишком многого ждешь от людей, хочешь, чтобы они мгновенно понимали, что ты имеешь в виду. Ты хочешь, чтобы они соглашались со всем тем, что ты говоришь. Но ты сильно изменилась с тех пор, как уехала из Калькутты. Твой взгляд на мир стал другим. И ты не можешь передать его по телефону, даже если потратишь целое состояние.

Еще одна проблема была связана со звонками в Индию — деньги. С тех пор как Сунил начал возвращать отцу астрономические суммы, их стало не хватать. И теперь каждый раз, когда я звонила домой — а я старалась звонить, когда Сунил был дома, потому что не хотела делать из этого секрета, — я понимала, что он считает про себя минуты. Он никогда не говорил об этом открыто — гордость не позволяла. А я была слишком упряма. Почему я должна была отказываться от общения с мамой только из-за того, что ему надо что-то доказать отцу? Но молчание нас не спасало, и спустя пару дней после моего очередного звонка в Индию обязательно находился какой-нибудь предлог для ссоры.

Помня об этом, я ушла в спальню и закрыла дверь. Я нервничала больше, чем обычно, потому что собиралась поговорить с Судхой, которой я звонила теперь один раз в год — в день ее рождения. И эти звонки не так уж много значили, потому что мы не могли толком ничего говорить друг другу, когда вокруг нее кружила, как хищная птица, ее свекровь. Сегодня был мой единственный шанс, и я не собиралась его упустить, потому что кто знает, когда эта гарпия снова отпустит Судху в Калькутту.

Потребовалась вечность, чтобы кто-то взял трубку, хоть и было субботнее утро, а потом еще столько же времени, чтобы позвать Судху. Я слышала, как моя мама позвала всех пройти в гостиную, чтобы послушать новые песни Тагора. Спасибо ей, она всегда знала, как важна для меня уединенность разговора. Я слышала, как закрылась дверь, и теперь мы наконец-то могли спокойно поговорить.

— Судха, скажи мне, что происходит.

По воцарившемуся молчанию я поняла, что она слегка обескуражена таким решительным началом разговора. Но ведь она знала, что у меня всегда было плохо с предисловиями.

— Всё в порядке, — ответила она. — Доктор сказал, что я здорова и могу иметь детей.

— Знаю, — нетерпеливо перебила я. — Мама уже рассказала мне. Но как к тебе относится свекровь? И муж?

— Рамеш замечательный человек. Прошлой ночью он пообещал мне сходить к врачу и сделать всё, что потребуется. А сегодня утром уже записался на прием. Но свекрови мы об этом не хотим говорить.

И тут я начала засыпать ее вопросами.

— Она давит на тебя? Тебе тяжело из-за этого? Ты вообще хочешь сейчас ребенка? Я вот не хочу, и Сунил, к счастью, тоже.

— О Анджу, — сказала Судха таким голосом, какой я слышала давным-давно, когда она рассказывала мне об Ашоке. — Больше всего на свете я хочу ребенка. У тебя совсем другая жизнь: колледж, Сунил. А кого любить мне? Кого называть своим?

Я услышала, как открылась дверь нашей спальни, и вошел Сунил. Я сердито нахмурилась, чтобы он понял, что хочу поговорить с Судхой наедине, но он, не обращая на меня никакого внимания, начал рыться в ящике комода.

— Я бы очень хотела, чтобы моя свекровь не вмешивалась так сильно в это. Я вижу, как для нее это важно, но это так утомляет…

Я слушала, но Судха больше ничего не говорила. Как мне сломать эту колючую изгородь глупой преданности свекрови, которую выстроила Судха?

— Может, вам с Рамешем стоит съездить куда-нибудь вместе, только вдвоем, устроить небольшой праздник себе?

— Анджу! — рассмеялась Судха, но совсем нерадостно. — Ты уже и забыла, каково жить в семье мужа! Я так и вижу, как мило улыбается моя свекровь и машет нам с Рамешем ручкой, а мы уезжаем в закат, как в твоих американских фильмах.

Какая же я дура! Судха была права. Но я не собиралась так легко сдаваться.

— А почему бы мне не поговорить с Рамешем? Может, я смогу убедить его…

Судха молчала. Неужели я расстроила ее тем, что считала, что мне удастся сделать то, что ей не под силу? Но когда она заговорила, я услышала совершенно другое, что поразило меня.

— Анджу, ты помнишь автобусную остановку на углу улицы Рани Рашмони, мимо которой мы проезжали каждый день на пути из школы? Так вот, сегодня утром мы с Сингх-джи проезжали там, и, мне кажется, я видела… он был в белой рубашке… как тогда…

И тут Сунил что-то уронил, раздался громкий грохот, и Судха тут же замолкла.

Прикрыв трубку ладонью и выразительно посмотрев на Сунила, я сердито прошептала:

— Могу я побыть хоть немного одна? Пожалуйста.

Сунил посмотрел на меня, потом демонстративно — на часы и ушел, хлопнув дверью. О, он пожалеет об этом, как только я положу трубку.

— Судха, — сказала я, осторожно ступая на очень нетвердую почву и, возможно, говоря то, что не следовало говорить. — Ты уверена, что это был он? Ты расстроилась? Если хочешь, расскажи мне об этом.

Но момент был упущен.

— Я договорюсь с Рамешем, — ответила мне Судха. Ее голос стал ровным, хотя в нем слышалось легкое недовольство. Она как ни в чем не бывало вернулась к тому, о чем мы говорили раньше, словно мне послышалось то, что она сказала всего пару секунд назад. Но тут она понизила голос, встревоженная по другому поводу:

— С кем тебе и нужно поговорить серьезно, так это с Гури-ма. Я сегодня столкнулась с ней наверху, когда она только что поднялась по лестнице. Она побелела и очень тяжело дышала. Я так испугалась. Ты же помнишь, что доктор настаивал сделать операцию еще до наших свадеб. Так вот, я думаю, что больше откладывать нельзя. Не слушай ее отговорки, хотя, зная Гури-ма, я уверена, что они будут серьезными.

— Судха, подожди, скажи мне сначала…

Но она уже убежала, не ответив мне ни на один вопрос из тех, что так волновали меня. Она хорошо научилась ускользать.

Поэтому всё оставшееся время я спорила со своей матерью, еще более упрямой, чем я.

Даже с Сунилом я никогда не ругалась так, как со своей матерью.

Как только я заговаривала об операции, моя мать говорила, что не хочет, чтобы ее всю изрезали врачи. Она предпочитает спокойно умереть, в своем доме, когда придет ее время.

— А когда оно придет, всё равно ни один врач меня не спасет. Я начинаю верить в то, о чем говорится в священных книгах: о том, что день нашей смерти предначертан Бидхатой Пурушем с самого нашего рождения. Зачем тратить деньги, на которые живут Пиши и тетя Налини, — а их и без того мало — пытаясь продлить мою жизнь? Я уже достаточно пожила и сделала всё, что должна была. И теперь, когда вы так хорошо устроены, я готова уйти.

Решимость в ее голосе, звучавшем слишком спокойно и фаталистично, пугала меня. Это было так не похоже на мою мать. Словно с тех пор, как я попала в Америку, нити, связывающие ее с этим миром, ослабли. Казалось, что в любой момент она готова была отпустить последнюю из них и улететь вверх.

Когда я положила трубку, то зарыдала, уткнувшись лицом в подушку. Я думала о больной матери, о сестре, которой нет житья в доме свекрови, о муже, который сейчас, наверное, сидел, ссутулившись, перед компьютером, потерявшись в цифрах. А может, он, разозлившись, уже уехал куда-нибудь? Как я хотела уехать побыстрее и подальше от дома, даже не подозревая, как много потеряю и как мало обрету. Я походила на привидение из сказок Пиши, которое видело, что его близкие попали в беду, но не могло вмешаться. Оно кричало, пытаясь предупредить любимых людей, но они слышали лишь стон ветра в бамбуковых зарослях. Оно протягивало руки, пытаясь оградить их от несчастья, но они проходили сквозь него, потому что даже в их воспоминаниях этот человек стал всего лишь туманом.

Когда пришло время обеда, Сунил зашел в комнату. Увидев мое распухшее лицо и покрасневшие глаза, он тут же отбросил всё, что хотел сказать. Он принес полотенце, смоченное в прохладной воде и две таблетки аспирина — Сунил знал, что у меня всегда начинала болеть голова, после того как я поплачу. Он обнял меня, как ребенка, которому приснился кошмар, гладил меня по спине и говорил, что он рядом, что я могу ему обо всём рассказать. Я покачала головой, и Сунил принял такой ответ. Через несколько минут я услышала, как он сделал заказ по телефону в моем любимом китайском ресторане «Золотой дракон». Когда его заказ привезли, он выложил еду на поднос и принес ее в постель. Я почувствовала ароматный пар, поднимающийся из белых и красных коробочек с жареным рисом, рагу из курицы с лапшой и цыпленком кунг-пао. Он накладывал еду на тарелку и рассказывал смешную историю, которая произошла у него на работе. Я, как ребенок, успокоилась благодаря еде и теплу, голосу и прикосновениям любимого человека. Мы сидели, опершись на подушки, и я прижималась к плечу Сунила. Чудовища не исчезли. Они затаились в ожидании под кроватью и в шкафу. Но не должны были появиться до наступления темноты, до тех пор, пока чувство одиночества не начнет медленно засасывать меня, как речной ил.

29 Судха

Два дня дома, где я наконец могла спокойно вздохнуть, пролетели как один, и наступила пора уезжать в Бардхаман. В последний раз я прогуливалась по саду, с грустью глядя на то, как он зарос, на сорняки, которые добрались до самой подъездной дорожки, кактусы, закрывающие своими колючими листьями несколько оставшихся кустов роз. Новый владелец книжного магазина так и не заплатил всю сумму Гури-ма, несмотря на судебные тяжбы, и денег на садовника давно не хватало. Пиши писала мне, что Сингх-джи пытался содержать сад в порядке, но один он, конечно, не мог справиться со всей работой.

Я срывала увядшие цветки и желтеющие листья с куста жасмина и думала о Сингх-джи. Он, как и этот сад, очень сильно сдал за последние четыре года. Сингх-джи даже не мог сразу выпрямиться, когда выходил из машины. Гури-ма решила ее продать, после того, как начались проблемы с деньгами. Она знала, каким ударом это станет для Сингх-джи, но ей пришлось сказать ему, что он уволен, как тяжело ни было бы расставание. Однако Сингх-джи даже не захотел слушать.

— Вы можете продать эту старую груду железа, хоть я и сомневаюсь, что вы получите за нее много денег, — сказал он с неодобрением, — но вы не можете так просто от меня избавиться! За эти двадцать лет вы стали моей семьей, у меня больше никого нет. Как я могу уйти от вас, когда вы остались совсем одни? Да и куда мне идти? Я слишком стар, чтобы устраиваться на работу в какую-нибудь богатую семью и мириться с пинками и руганью.

— Но у меня нет денег, чтобы платить тебе зарплату, Сингх-джи, — сказала Гури-ма.

— Мне не нужна зарплата. Все эти годы я откладывал из тех денег, что вы платили мне, — на что холостяку их тратить? — и накопил достаточно, чтобы спокойно дожить до того дня, когда Бог решит забрать меня к себе.

Мама с радостью согласилась, Гури-ма сказала, что об этом не может идти и речи. Они долго спорили, пока Пиши не предложила Сингх-джи отказаться от комнаты, которую он снимал, и поселиться в домике, в котором раньше жил наш охранник. Еще они позаботятся о пище. Сингх-джи согласился и сразу переехал вместе со своим скромным скарбом. А каждое утро и вечер Рамур-ма с ворчанием приносила ему поднос с едой. Хотя, конечно же, она, как и мамы, была рада, что он не ушел. Пиши как-то призналась мне, что они с облегчением вздохнули, когда он решил остаться, потому что они чувствовали себя спокойнее, зная, что в доме есть мужчина, да еще и такой умелец на все руки, который может починить и протекающий кран, и сломанный шпингалет на оконной раме.

Внезапно мне в голову пришла мысль зайти к Сингх-джи. Хотя это желание не было таким уж неожиданным. Оно росло во мне с самого утра, когда Сингх-джи решил покатать меня по местам, где я часто бывала в детстве, и мне показалось, что в толпе людей, словно во сне, мелькнула белая рубашка, а бросив взгляд в зеркало, я встретилась с пронзительными, понимающими глазами Сингх-джи.

— Судха, бети, — сказал Сингх-джи, так быстро открыв мне дверь, словно ждал меня. На нем была накрахмаленная курта, штаны и безукоризненно белый тюрбан — скоро он должен был везти нас в Бардхаман. Мельком увидев его комнату, я отметила, какая она чистая и скромная — как и он сам. При виде меня глаза на изуродованном лице Сингх-джи загорелись такой искренней радостью, и я устыдилась, что не зашла к нему раньше. Да и сейчас пришла только из-за собственных нужд.

Сингх-джи принес табурет. Меня тронуло до глубины души, когда я увидела, как он, прежде чем предложить мне сесть, старательно вытер его маленьким полотенцем. Неужели так всегда будет в моей жизни: я буду получать любовь и внимание только тогда, когда совсем этого не жду?

Мне хотелось хоть как-то выразить свою признательность Сингх-джи, но времени на любезности не было, и я спросила его напрямик:

— Это был он?

— Да.

Такое короткое слово, но в одну секунду оно выбило меня из колеи, которую я так усердно прокладывала.

— Но как? — прошептала я.

— Он знал, что вы приезжаете. Мы с ним общаемся: встречаемся каждый месяц. Он всё время спрашивает о вас.

У меня вспотели ладони. Сердце мое бешено колотилось, замирая то от безумного счастья, то от ужаса.

— Что ты ему рассказал?

— Всё.

Меня бросило в жар. Значит, Ашок знает обо всех моих унижениях. Наверное, он говорил с удовлетворением Сингх-джи: «Видишь, что с ней случилось. А всё потому, что она…» Я почувствовала себя преданной.

— Ты не должен был ему ничего говорить, — сказала я с осуждением. — Зачем?

— Потому что он ждет вас.

— Что ты имеешь в виду? — Мои руки задрожали.

— Он все еще не женат. Он любит вас до сих пор. Он просил меня передать вам, что ту записку он написал от отчаяния и злости, он совсем не желает вам зла и хочет, чтобы вы были счастливы. Но если он вам нужен, то тут же придет. Ох, бети… — Сингх-джи тяжело вздохнул, — если бы вы меня послушали и сбежали с ним тогда…

Я закрыла глаза. Мне больно было думать о том, что могло быть. Я очень хотела спросить Сингх-джи о том, как сейчас выглядит Ашок, как его дела. Такие ли у него глаза, как и раньше? Так же прямо и коротко подстриженные ногти на руках? А его волосы до сих пор пахнут солнцем и дымом?

Но липшие вопросы могли привести лишь к большему несчастью и опасности.

Снаружи я услышала голос Пиши, которая звала меня:

— Судха! Судха! Куда подевалась эта девчонка?

— Вот, — сказал Сингх-джи, передавая мне конверт, — он передал это. Если вы захотите написать ответ, я его передам Ашоку.

У меня не было времени, чтобы прочесть письмо, поэтому я сложила его и спрятала за пазуху. Так много слов теснилось в моей голове, чувства переполняли мое глупое, жадное сердце. Но я не позволила этим словам сорваться с губ.

— Скажи ему, пусть женится. Скажи, чтобы он забыл меня.

— Это всё равно, что сказать морской волне не биться о камни, — сухо ответил Сингх-джи.

По дороге в Бардхаман я не выдержала и попросила Сингх-джи остановиться у ближайшего придорожного кафе. В плохо освещенном и зловонном туалете я разорвала конверт. На листке бумаге, который лежал внутри, была написана всего одна фраза: «Пойдем со мной». Сердце так сильно колотилось, мне даже пришлось придержаться за стену, чтобы не упасть. Я сложила листок, снова спрятала его в блузку и умылась холодной водой. Но мои щеки горели, и когда я вышла, Рамеш с беспокойством спросил, как я себя чувствую. Я ответила, что у меня болит голова, и весь оставшийся путь ехала с закрытыми глазами. Машину всё время подбрасывало на выбоинах, а рука Рамеша, лежащая на моих плечах, казалась невыносимо тяжелой, я едва слышала его. Слова Ашока горели перед моими глазами. И я позволила затеплиться надежде. Да, я могу сбежать. Моя свекровь будет счастлива, Рамеш довольно быстро меня забудет, а Анджу так далеко, что мой поступок едва ли навредит ей, особенно теперь, когда Сунил не общался с отцом, о чем мне радостно сообщила мама. Но будет ли мой поступок добрым или злым? Я не была уверена, и даже не была уверена, что это имело значение. Начни наконец жить для себя, — шептало сердце. А ребенок… Почему у меня не может быть ребенка с Ашоком? Он был бы вдвойне любимым, вдвойне желанным, потому что принадлежал бы нам двоим.

Машина, жалобно застонав, остановилась перед домом. Открыв глаза, я с удивлением обнаружила, как стало темно — словно перед грозой. Ржавые тучи повисли над кирпичным домом. Тяжелый вечерний свет ужесточал его очертания. Мне совсем не хотелось заходить туда.

Я должна была дать ответ Сингх-джи, но до сих пор не решила какой. Может, мне удалось бы поговорить с ним, когда Рамеш будет выгружать вещи из машины. Но не успела я об этом подумать, как увидела бегущую к нам свекровь. Судя по накрахмаленному сари, она куда-то собралась идти, и я с облегчением вздохнула — я смогу уйти в спальню и спокойно обо всём подумать.

— Ну наконец-то! — воскликнула она. — Почему вы так поздно? — она бросила укоризненный взгляд на Сингх-джи. — Я уже вся извелась, думая, что мы упустим благоприятное время, но, к счастью, вы успели.

Мой мозг, как и мои ноги, совершенно затек и я никак не могла понять, о чем она говорит.

— Пойдем, Натун-бау.

То, что она до сих пор называла меня «новой женой», хоть уже прошло почти пять лет со дня свадьбы, говорило о многом. Может, о том, что для нее я всегда буду чужой и никогда не стану частью семьи Саньялов. Свекровь тащила меня в противоположную сторону двора, где я заметила машину и шофера Саньялов рядом с ней.

— Нам нельзя мешкать, нужно ехать прямо сейчас.

— Но, мама, — попытался вмешаться Рамеш, бросившийся за нами. — Куда ты тащишь Судху? Она плохо себя чувствует, ей надо отдохнуть.

Кровь ударила мне в лицо, когда я услышала, с какой заботой Рамеш произнес эти слова. Если бы он только знал, о чем я думала в машине, пока он так нежно обнимал меня.

— С ней всё будет в порядке! — с раздражением ответила миссис Саньял. — Хватит суетиться вокруг нее, иди лучше выпей чая. Я хочу отвезти ее в святилище богини Шашти в Белапуре.

— Что за святилище? Я никогда не слышал о таком! — Рамеш тоже разозлился, и на какую-то долю секунды мне даже показалось, что он сейчас вырвет меня из рук матери. — Мне кажется, Судхе не надо сейчас никуда ехать.

— Ты очень многого не слышал, мой мальчик. Пока ты зря терял время в Калькутте, я навела справки. Эта богиня очень могущественна. Все женщины, которые обращались к ней, потом забеременели. Я уже договорилась со священником, но чтобы всё получилось, нам нужно успеть доехать туда до захода солнца — в благоприятное время для посещения богини.

Не дав мне сказать ни слова ни Рамешу, ни Сингх-джи, миссис Саньял затолкала меня в машину и кивнула водителю. Мотор загудел, машина тронулась, взметнув облако пыли, и мы уже мчались по дороге.

Вскоре мы свернули на грунтовую дорогу, которая извивалась среди кокосовых пальм и прудов, кишащих комариными личинками. Я не знала этой дороги, ведущей в глубь деревенской глуши, бамбуковых зарослей и полей цветущей горчицы, мимо заброшенных колодцев рядом с покосившимися хижинами. Она уходила всё дальше на запад, где из просвета в черных тучах на нас смотрел желтый глаз солнца.

— Молись, Натун-бау, — сказала мне свекровь, — молись богине и проси у нее сына.

Она всё еще держала меня за руку, впившись ногтями в кожу, и не переставая шевелила губами, читая молитвы богине плодородия.

Я шла одна по темному, извилистому коридору к внутреннему двору храма Шашти. Только сами просительницы — бездетные жены могли войти туда, чему я была безмерно рада, потому что моей свекрови пришлось, несмотря на всё ее нежелание, остаться снаружи и ждать на каменной скамейке возле главных ворот.

Мне было немного страшно, потому что я не знала, чего ожидать. С одной стороны, мне хотелось, чтобы это оказалось глупой фальшивкой, придуманной жадными священниками, чтобы вымогать деньги у суеверных людей — чтобы доказать неправоту свекрови. Но с другой стороны, в глубине души я хотела верить, как когда-то верила в древние сказки, что это место истинной силы, по сравнению с которой даже самые сильные лекарства не больше чем пыль.

У ворот священник дал мне горсть цветов и кусок веревки, ничего не объясняя.

— Идите, идите, — сказал он, когда я попыталась задать вопрос. — Когда вы дойдете, то поймете, что нужно делать.

Когда я дошла до внутреннего двора, то на мгновение зажмурилась от внезапного яркого света и жалобных стонов, их было слишком много. Когда я открыла глаза, то увидела перед собой большую квадратную площадку, выложенную кирпичами, которые обжигали мои босые ноги. Она вся была освещена ярким солнечным светом, и я, осторожно подняв голову, с удивлением посмотрела на небо, на котором не было ни единого облачка. На всех стенах двора белой краской был нарисован огромный глаз — немигающее и всевидящее око богини. От него было сложно отвести взгляд. В середине двора находился небольшой бассейн с бетонными стенками, а в его середине на небольшом кусочке земли росло какое-то дерево (а не богиня, как я ожидала). Мне было больно смотреть на белоснежную краску, сверкающую поверхность воды и мерцающие листья дерева. Но, как оказалось, это были не листья. Одна из женщин — а я вдруг поняла, что двор заполнен молодыми рыдающими женщинами, — зашла в бассейн и, приблизившись к дереву, что-то привязала на его ветку. Подойдя ближе, я поняла, что это была пара золотых сережек. Ветви дерева были густо усеяны такими подношениями: цепочками, браслетами, колечками — там было целое состояние, и я поразилась, что никто не трогал драгоценности. Должно быть, богиня действительно была очень могущественна, если вызывала такой благоговейный страх.

Вся площадка была заполнена распластанными женщинами, как сорванными цветами. Судя по их запыленным сари и изможденным лицам, многие из них были здесь уже несколько дней. Некоторые лежали, прижавшись лицом к горячим кирпичам, и тихо плакали. Некоторые склонились к бассейну и молились вслух, роняя в воду слезы. Некоторые писали что-то на кусочках бумаги, которые привязывали к дереву вместе с украшениями. Некоторые сидели, как в трансе, с отсутствующими взглядами, прислушиваясь к каким-то звукам, слышным им одним. Рядом со мной женщина ритмично билась головой о бетонную кромку бассейна, повторяя: «Мать Богиня, услышь меня, спаси меня». Двор был переполнен страданием, от которого воздух казался едким, как от дыма, у меня даже щипало глаза. Мне тоже хотелось плакать, но не от жалости к себе, а ко всем нам — бедным и богатым, образованным и безграмотным, которые стали равны в своем горе.

Я поняла, что должна помолиться, поэтому опустилась на колени и коснулась лбом кирпичного пола. Но я была слишком растеряна. Когда я закрывала глаза, то видела совершенно бессвязные картинки: Рамеша, пьющего чай, за газетой; бездомную кошку, что я подкармливала, когда была маленькой; храм Шивы, где Ашок прижался ко мне губами, источавшими аромат бархатцев; спину Сингх-джи, который вез меня с Анджу в школу; искаженное болью лицо Анджу под тонкой вуалью в день наших свадеб. Как много неисполненных желаний в этом мире, как много людей, которым нужна помощь. О чем и о ком мне было молиться?

Женщина, которая билась головой об пол, вдруг села и стала смущенно озираться вокруг. Я заметила, что она была совсем молода, ей, должно быть, было шестнадцать-семнадцать лет. У нее было очень милое, на деревенский манер, темное лицо. Из раны на ее лбу сочилась кровь, а взгляд был лишен смысла. Меня разрывали и жалость и отвращение. Мне хотелось успокоить ее, смыть со лба кровь и взять за руку. Но в то же время я хотела убежать из этого ужасного места, напомнившего мне один из кругов Дантова ада, о котором мы читали в последнем классе школы. Я с отчаянием пыталась вспомнить, что в нормальном мире женщины, у которых не может быть детей, учатся, работают, ходят по магазинам и в кино со своими подругами, что он существует — мир, где им позволено жить обычной жизнью, даже если они не могут стать матерями. Я вспоминала имена своих одноклассниц, которые стали врачами, учительницами и знаменитыми танцовщицами, но все они были слишком далеко. А реальность была рядом, была этой девушкой с израненным лбом и безумным от горя взглядом. Смутный страх подступил к моему горлу. Сколько времени пройдет, прежде чем я дойду до такого отчаяния?

Тут девушка издала хрипящий звук, а я, вопреки здравому смыслу, наклонилась ниже, чтобы расслышать, что она говорила. В этот момент записка Ашока, которая лежала у меня за пазухой, зашуршала, как лавровый лист, брошенный в кипящее масло.

— Я услышала голос богини. Она говорила со мной. Но я не поняла ее, она сказала… — тут голос девушки стал низким и гортанным, словно говорил кто-то другой, — ты должна сделать выбор между одной и второй любовью, потому что женщине позволено иметь лишь одну любовь.

Меня пробрала дрожь, несмотря на жару. Всё вокруг замерло, и мне казалось, что белый глаз смотрел прямо на меня.

Девушка, вцепившись в подол моего сари своими пальцами с обломанными ногтями и с трудом дыша, сказала мне:

— Но у меня нет двух любимых, даже одного нет. Я бы тогда не пришла сюда, не постилась и не молилась бы здесь два дня. Объясни мне, диди, ты, похоже, образованная женщина. Я расскажу тебе свою историю, и ты объяснишь мне, что хотела сказать богиня. В этом месяце муссонов будет уже три года, как я вышла замуж, а детей у меня до сих пор нет. Родня моего мужа невзлюбила меня с самого дня свадьбы, они говорили, что мое приданое было слишком скромным, хотя мой несчастный отец отдал все, что имел. Я попыталась сбежать домой, но они вернули меня мужу, сказав, что не смогут содержать меня. Я их не осуждаю. Каждый день в доме мужа мне приходилось терпеть унижения. А сейчас его родственники что-то задумали, я точно знаю — я подслушала их разговор. Они хотят, чтобы мой муж женился на другой девушке, с которой он будет счастлив. Он никогда не обращал на меня внимания, считая, что я слишком темная.

— Они отправят тебя обратно к родителям? — спросила я.

Она покачала головой. Ноздри ее дрожали, как у животного, пойманного в кольцо огня.

— По правилам нашей общины тогда им придется вернуть и мое приданое. Но если я умру, если со мной произойдет какой-нибудь несчастный случай, как с женой рабочего в прачечной несколько месяцев назад, когда она стояла у плиты…

Ее слова раздирали мне кожу, словно ржавые ледяные гвозди. Я слышала о таких «несчастных случаях».

— Но если я забеременею, они не станут этого делать. Они простят мне все, если я рожу сына. Поэтому я и пришла сюда, решив, что не уйду, пока не получу ответ от богини. И вот она мне ответила, но я не поняла ответа.

«Зато я поняла», — подумала я, глядя на девушку, которая разразилась рыданиями. И если это действительно были слова богини — а я не думаю, что эта несчастная девушка могла их придумать, — то они предназначались мне. Это я хотела иметь и любовь мужчины и обожание ребенка, я, глупая, поверила, что женщине возможно иметь столько счастья.

Я сняла с запястья несколько толстых золотых браслетов, подаренных Гури-ма, и протянула их плачущей девушке. Когда она, открыв рот, уставилась на меня в изумлении, я сказала ей со всей убедительностью, на которую я была способна, что богиня хочет, чтобы она взяла мои браслеты. Они нужны для того, чтобы она смогла вместе со своим мужем пойти к врачу в Бардхамане, который скажет, в чем причина того, что у них нет детей.

— Скажи родственникам мужа, если вы не сделаете этого в течение месяца, то всю семью постигнет страшное несчастье.

Девушка молча кивнула. Изумление, смешанное со страхом и надеждой, озарило ее лицо, словно луч света, и она ушла.

А я зашла в бассейн и приблизилась к дереву. Нащупала в блузке записку Ашока, которую мне так хотелось прочесть еще раз. Но вместо этого привязала ее к ветке дерева. Я не плакала, но разноцветная радуга, которая недавно появилась внутри меня, растворилась, обратившись в темноту. Ашок, Ашок, Ашок… я снова тебя теряю.

Анджу сказала бы, что это безумие — слушать слова, сказанные полоумной девочкой. Но они были лишь подтверждением тому, к чему я уже сама давно пришла и о чем чуть не забыла из-за своей страсти: смерть за жизнь, во имя одной любви мы должны приносить в жертву другую. Так был устроен этот мир. А что касалось моего выбора, то я его сделала пять лет назад, скрепив своей девственной кровью, лежа рядом с Рамешем во время бесконечных ночей, которых иначе не снесла бы. Потому что ни один возлюбленный, даже самый страстный, никогда не будет по-настоящему твоим, как ребенок, рожденный плоть от плоти, которого ты будешь защищать, словно пламя свечи, закрыв ладонями от надвигающейся тьмы.

Я бросила в воду лепестки цветов и ушла, стены за мной колебались от жара. И лишь глаз смотрел неподвижно и с удовлетворением.

Когда я подошла к воротам, свекровь посмотрела на меня с подозрением.

— Что, уже все, бау? А священник сказал, что женщины, бывает, проводят здесь по нескольку дней.

Я ничего не ответила, но священник, пристально посмотрев на меня, сказал:

— Она всё сделала. Теперь судьба в руках богини.

Когда я прикоснулась к его ногам, он произнес нараспев древнее благословение:

— Да будет у тебя сто сыновей.

«Мне нужен только один, — подумала я, — мне хватит одного».

И, словно услышав мои мысли, священник улыбнулся:

— Очень хорошо, — и брызнул на меня святой водой.

— Что он имел в виду, когда сказал «очень хорошо»? — спросила свекровь, как только мы сели в машину. Но, думая, что я и сама этого не знаю, тут же спросила о другом: — Вижу, ты оставила золотые браслеты в храме. Будем надеяться, что богиня осталась довольна подарком.

— Да, она довольна, — сказала я, точно зная, что так и было. В этом мире, где всё так зыбко, лишь в этом одном, я была уверена. И, чтобы предупредить дальнейшие расспросы, закрыла глаза. Дорога была тряской, колдобина на колдобине, но мне было хорошо: я видела перед собой лицо девушки, озаренное надеждой.

30 Анджу

Вот уже несколько недель мне нездоровилось. Я всё время чувствовала себя уставшей, посреди дня мне хотелось упасть в кровать и не вылезать из нее по крайней мере год. Иногда я сходила с ума от голода, но только по определенным блюдам: маринованному манго с перцем чили или пицце на завтрак. Но не успевала я съесть и половину, как пища выходила из меня и оказывалась в раковине. К счастью, Сунил еще не разу не видел, как меня рвет по утрам, потому что уходил на работу раньше. У меня всё время болела грудь, и если я наталкивалась на что-нибудь, ее пронзала такая сильная боль, словно внутри происходил маленький взрыв. Стоило мне только подумать о том, что надо готовить ужин, как настроение у меня мгновенно портилось. «Приготовь что-нибудь сам», — бормотала я Сунилу, лежа на диване, на котором теперь проводила большую часть дня, да и ночи тоже.

— Что-то не так?

— Ну что ты пристал ко мне, — ворчала я. — Могу я вздремнуть?

— У тебя, наверное, скоро должны начаться месячные, — говорил Сунил типичным мужским тоном превосходства, от которого кричать хотелось. — Ты стервенеешь с каждым днем.

Но в том-то и была загвоздка. У меня действительно должны были быть месячные, а их не было. Как это было возможно, мы ведь предохранялись?! Каждый раз, когда мы занимались сексом, я пользовалась этой странной скользкой штукой — диафрагмой, которую я ненавидела, но что было делать — пока мне нельзя было беременеть, потому что сейчас мы не могли позволить себе ребенка. И еще важней — я хотела закончить колледж, который мне нравился больше всего в Америке.

Приступы тошноты не проходили, и я решилась купить тест на беременность. Все мои опасения подтвердились. Я так расстроилась, что разрыдалась — прямо как фифы в мыльных операх, которые я иногда смотрела, любопытствуя, до какой степени безмозглости может дойти телевидение в Америке. И хоть я понимала, что разумнее дождаться, когда Сунил приедет домой, я не смогла удержаться и позвонила ему.

Когда я всё сказала, на том конце повисла длинная пауза — я истерически подумала, что такие паузы здесь называют «чреватыми».

И наконец он сказал:

— Ты уверена?

— Нет, я всё придумала. Обожаю такие шутки с утра, — съязвила я и тут же пожалела, потому что Сунил не любил сарказма, особенно от меня. А сейчас мне нужна была его поддержка.

— Совершенно необязательно хамить, — сказал Сунил с раздражением. — Разве не ты должна была позаботиться о том, чтобы этого не случилось? Разве мы не договаривались?

— Да, я должна была… — согласилась я, чувствуя себя виноватой. В горле у меня першило так, словно я проглотила кактус. — Я делала все, как было написано в инструкции… Но это не помогло, я знаю. Ну и дура же я — не смогла следовать даже жирно напечатанным указаниям.

Снова повисла пауза. Что, если он скажет, чтобы я сделала… Меня накрыло волной ужаса. А-борт. A-борт. Невозможное, чудовищное слово. Но с другой стороны, как я могла позаботиться о ребенке? Что стало бы со всеми моими планами на будущее?

А потом я вспомнила о Судхе, которая всё бы отдала, чтобы у нее появился малыш, которого я понесла с такой неохотой. Мне стало так стыдно, что я снова начала плакать.

— Успокойся, Анджу, — сказал Сунил. Теперь, когда он довел меня до слез, его голос был мягким. — Это не катастрофа. У нас всё равно был бы ребенок раньше или позже. Теперь нам нужно будет тщательнее планировать свои расходы. Мы справимся.

— Правда? — выдохнула я с облегчением. — Ты правда думаешь, что мы справимся?

— Ну конечно, да. А сейчас иди, умойся и приляг отдохни. Я постараюсь прийти домой как можно раньше.

Я радостно побежала умываться и, чтобы отпраздновать это событие, сделала себе два огромных сэндвича с маринованным манго. И даже несмотря на то, что практически сразу меня вырвало, я не расстроилась. Но заснуть мне не удалось — я была слишком возбуждена. И впервые начала представлять своего будущего малыша. Сейчас он, наверное, был не больше виноградины, ловко и цепко укрепившейся внутри. Я положила руку на низ живота и мне показалось, что я чувствую какое-то особенное тепло, исходящее от маленького огонька, освещающего мою ладонь чистым, бледно-зеленым светом, похожего на виноград, просвечивающий на калифорнийском солнце. И губы мои растянулись в широкой, глупой улыбке.

А потом я вспомнила, что хотела обо всем рассказать Судхе.

С тех пор как Сунил немного привык к тому, что я беременна, он всё время говорил о ребенке. Я была очень удивлена тем, что он радуется, как мальчишка, совершенно не скрывая от меня свой восторг. Я всегда думала, что только женщины могут испытывать такое счастье, ожидая ребенка.

Сунил стал раньше приходить домой. Он притащил из библиотеки целую кучу книг по здоровому питанию и часто готовил, тщательно следя за соотношением белков и углеводов и используя только оливковое масло холодного отжима. Каждый день он давал мне стакан горячего молока с дробленым миндалем — Сунил утверждал, что такой напиток очень полезен для мозга ребенка. Он старался не ссориться со мной, потому что слышал, что это может плохо сказаться на психике малыша. Компьютер покрылся слоем пыли в дюйм толщиной, потому что Сунил был слишком занят составлением списков имен, которые он записывал на бенгальском и на английском. Время от времени он называл мне одно из имен и спрашивал, наморщив лоб, нравится ли мне его значение, легко ли его будет произносить американцам. Сунилу определенно нравилось говорить о том, что он будет делать вместе с малышом. Все, конечно, было банально: они будут ходить в зоопарк, играть в парке в футбол, если будет мальчик, а если будет девочка, то он будет водить ее на уроки танцев. Сунил с такой страстью говорил об этом, что я начала задумываться, какие дыры в своем детстве он пытался заполнить.

С тех пор, как врач подтвердил, что я беременна и что с ребенком всё в порядке, Сунилу не терпелось позвонить в Индию и рассказать всё нашим мамам. Но я оттягивала этот момент.

— Но почему? — спрашивал меня Сунил, нахмурив брови. — Разве ты не хочешь им сказать? Они будут так рады.

— Дай мне еще недельку, — отвечала я. — Пусть это останется секретом еще одну недельку.

Я не говорила Сунилу правды: мне просто было страшно. Я боялась молчания Судхи, когда я всё ей расскажу. А она должна была узнать об этой новости первой. Я не могла написать об этом в письме, потому что для меня важно было сказать новость вслух, чтобы Судха услышала мой голос, а не читала трусливые черные каракули на бумаге. Я уже представляла, как она будет потрясена такой иронией судьбы: я, вообще не хотевшая ребенка, забеременела совершенно случайно, с такой несправедливой легкостью, а Судха… Она станет быстро говорить, слишком быстро, чтобы не показать, что она расстроилась, скажет, что очень рада за меня. И я точно знаю, что она действительно обрадуется. Потому что так всегда бывает: когда мы любим человека, то можем быть счастливы, даже если наше сердце разбито.

Я очень долго обдумывала речь, подбирала правильные слова, которые не обидели бы ее. Наконец я собралась с духом и позвонила Судхе в субботу вечером, когда телефонные звонки стоили дешевле. Трубку взял один из братьев Рамеша. Он сказал, что Судха еще спит и что он сейчас позовет ее. Я удивилась: в Индии было уже почти десять часов утра, Судха никогда не спала так долго.

Прошло довольно много времени, прежде чем Судха подошла к телефону. Сунил, который готовил на кухне какао, перестал перемешивать его и затаил дыхание. Я уже готова была положить трубку и перезвонить позже, как наконец-то услышала голос Судхи, немного запыхавшийся, словно она бежала.

— Анджу, ты еще здесь? Извини, я спала. Что случилось? Я испугалась, ты ведь так редко звонишь.

И те фразы, которые я так тщательно готовила, вылетели из моей головы, как стая испуганных выстрелом птиц.

— Судха, — выпалила я, — у меня будет ребенок. Я должна была тебе сказать об этом. — Я замолчала и судорожно сглотнула слюну. Повисшее молчание было ужасно, оно, словно вакуум, засасывало меня в черные дырочки телефонной трубки. — Судха, — закричала я, — мне так жаль.

— Милая, глупая моя Анджу, — ответила Судха дрожащим голосом. Но я не сразу поняла, что он дрожит не от слез. — Почему тебе должно быть жаль? — Я услышала смех Судхи, яркий, как сок граната. — Я так рада, что мне хочется танцевать. Помнишь, как на старой террасе мы, взявшись за руки, кружились, кружились, до тех пор, пока все не плыло перед глазами? Я безмерно рада за нас обеих. Я хотела подождать еще одну неделю, чтобы быть уверенной до конца, но в этом нет необходимости, потому что я уже знаю наверняка. Я тоже скоро стану мамой! Ох, Анджу, как бы я хотела, чтобы мы сейчас были вместе!

Мне хотелось того же самого, это желание было физическим, как приступы голода.

— Я буду писать тебе каждую неделю, я обещаю, — сказала я, еще до конца не веря в такой подарок судьбы. На языке крутился миллион вопросов. Что теперь говорит свекровь Судхи? Сходил Рамеш к доктору или нет? А может, им удалось уехать на пару дней, как я предлагала? Надеюсь, что так, ведь тогда я смогу говорить своему маленькому племяннику или племяннице: «А ты знаешь, что если бы не моя замечательная идея, то тебя бы и не было!» Но наше время вышло.

— Я буду писать тебе обо всем, — крикнула я торопливо, — и буду тебе присылать свои ужасные фотографии. И от тебя жду того же.

— Хорошо, — ответила Судха.

Положив трубку, я стояла у окна, потягивая густое сладкое какао и глядя в шоколадную темноту. Высоко в небе я заметила ореолы вокруг звезд, как на картине Ван Гога. У нас обеих будут малыши! Этот мир был замечателен, слишком замечателен для меня, и я дала обет стать лучше с этого дня: мягче и спокойнее, менее эгоистичной — такой, как моя кузина, — чтобы стать достойной его.

31 Судха

Когда я проснулась от обеденного сна, солнце уже окрасило стены спальни золотом. Я потерла глаза, пытаясь вспомнить увиденный сон, такой же мягкий и теплый, как одеяло, под которым я свернулась. Но сон словно играл со мной в прятки на краешке сознания и не хотел проигрывать. Я потянулась, как кошка, — нет, скорее, как тигрица. Я чувствовала себя такой сильной и здоровой, мое гладкое тело стало похоже на налившийся соком плод.

Я спустилась вниз и присоединилась к свекрови, которая пила вечерний чай.

— Хорошо поспала? — заботливо спросила она, а потом крикнула служанке: — Динабандху, принеси нашей мамочке, Бау-ма, чая, — теперь, как я и ожидала, она стала называть меня более ласковым словом.

Она даже отложила в сторону газету, которую читала, чтобы поболтать со мной, пока не принесут дымящуюся чашку имбирного чая, очень полезного для пищеварительной системы беременной женщины.

С тех пор, как стало известно, что я беременна, большинство моих обязанностей перешло к свекрови. Она не хотела, чтобы я наклонялась над раскаленной плитой, вытаскивала из кладовой мешки с рисом и чечевицей, бегала на террасу, чтобы проверить овощи или фрукты, которые сушились там на солнце.

— Вы должны мне разрешить хоть что-нибудь делать, мама, — говорила я иногда, чувствуя себя виноватой. — Я чувствую себя бесполезной и мне скучно.

— Дорогая моя, — ее глаза увлажнялись, как часто в последнее время. — О чем ты говоришь? Сейчас ты делаешь самое полезное из всех дел. А что касается скуки, то почему бы тебе не попросить братьев Рамеша сбегать в магазин и купить видеокассету с каким-нибудь новым фильмом?

Да, теперь, когда я ждала ребенка, мне было позволено всё — конечно, в рамках приличий, определенных свекровью. Я могла просить братьев Рамеша выполнять мои поручения. Могла спать допоздна и валяться в постели днем, и никто меня не тревожил. Если мне хотелось остаться одной, я могла пойти на балкон и сидеть там, в тени нима столько, сколько захочу. «Беременные очень часто бывают капризны, — сказала моя свекровь прислуге. — Поэтому их нужно баловать и потакать им во всем». За столом теперь мне первой приносили еду, а не Рамешу, как раньше. В конце концов, как сухо однажды заметила свекровь, он свое дело сделал. Мне давали самые лакомые кусочки, всё, что я обожала: рыбные головы, тушенные с чечевицей и сбрызнутые лимонным соком, хрустящие, зажаренные до золотистой корочки баклажаны, самый вкусный и нежный верхний слой рисового пудинга. Когда свекровь звонила в Калькутту, чтобы сообщить радостную новость, она спросила у Пиши, какие блюда я люблю больше всего. И теперь она следила за тем, чтобы Динабандху готовила каждый день хотя бы одно из них.

Иногда, чувствуя себя неловко, я пыталась возражать.

— Ешь, ешь, Бау-ма, — улыбалась свекровь, пододвигая к моей тарелке дорогие витамины для беременных женщин, которые ей привезли из Калькутты. — Не забывай, что ты ешь и за моего внука тоже.

Мою свекровь даже не возмутило то, что Рамеш привез мне из командировки в Муршидабад целый ворох шелковых сари, которыми славился край. Может, она думала, что эти сари согреют ее внука?

По вечерам мы смотрели видеофильмы. Свекровь хотела, чтобы я смотрела комедии или священные истории из Рамаяны, потому что считала, что только такие фильмы хорошо влияют на развитие личности ее внука. Она была очень недовольна, когда однажды брат Рамеша принес фильм о Рани Джанси, овдовевшей королеве, которая возглавила мятеж против Великобритании в 1850-х годах и доблестно погибла на поле сражения. «Слишком кровавый», — жаловалась свекровь. Но я была в восторге от этого фильма, храбрость Рани меня просто потрясла. Когда священник объявил, что так как она бездетная вдова, то должна посвятить свою жизнь молитвам, она дерзко ответила, что подданные и есть ее дети, о которых она должна заботиться. Надев мужскую одежду и взяв в каждую руку по мечу, она повела своих солдат в бой. Даже когда стало очевидно, что британская армия превосходит ее в оружии и численности, она не сдалась. А в конце она, смертельно раненная, упала на землю с сияющим от безудержного и отчаянного счастья лицом. Мне так понравился фильм, что я посмотрела его дважды.

— Наверное, королева и должна быть такой, — сказала свекровь. — А мне больше по душе добросердечные и мягкие женщины, такие как наша Бау-ма.

Сплошная патока была вокруг меня, но почему я чувствовала себя всё время недовольной? Почему не могла избавиться от вяжущего ощущения во рту, словно откусила от кислой сливы. Мама говорила, что нужно молиться каждый день, стоя на коленях, прижав лоб к полу, и благодарить моих родственников за такую заботу. Но когда по вечерам я ходила по террасе — мне полагалось проходить милю каждый день, — я не могла притвориться, что забыла этот оценивающий взгляд свекрови в то время, когда я не могла забеременеть. Даже Рамеш не вызывал у меня доверия. Самые невинные его вопросы — не тошнит ли меня, не хочу ли я, чтобы он помассировал мне спину — вызывали у меня раздражение. Когда мы лежали в постели, и он осторожно клал мне руку на живот, я тут же отбрасывала ее, хотя и знала, что оскорбляю его чувства. Иногда мне хотелось закричать: «Вся эта любовь и забота — она для Судхи или для женщины, которая носит в себе наследника Саньялов?»

Мама сказала бы, что это всё глупости. Какая разница?

Но разница была, я знала. Гуляя по террасе вечером, когда звезды казались такими далекими и тусклыми, мне становилось очень грустно. Я хотела, чтобы рядом была Анджу, мне так был нужен ее острый ум, чтобы найти верные слова для моих дурных предчувствий. Чтобы она сказала, что я права.

Самым непостижимым из всех непостижимых поступков моей свекрови для меня оставалось то, что она держала мою беременность в секрете. Вне нашего дома никто, кроме мам и Анджу, не знал о том, что я жду ребенка. Даже тетя Тарини.

— Я была уверена, что она пришлет ей телеграмму вместе с огромной коробкой конфет, которая будет еще больше той, что прислала нам тетя, — сказала я однажды Рамешу, когда он пришел на террасу, чтобы прогуляться со мной (свекровь разрешила ему гулять со мной теперь).

Но Рамеш тоже не мог понять причину такой скрытности.

— Может, она боится, что тебя сглазит какой-нибудь завистливый человек. А может, просто решила не опускаться до уровня тети, — ответил Рамеш. — Возможно, она пообещала это богине Шашти, если та дарует ей внука.

— Вот что меня тоже беспокоит, — с раздражением сказала я, — она уверена, что у меня будет мальчик. А если нет?

— Будем надеяться, что родится мальчик, иначе она совсем слетит с катушек, — ответил мой муж-инженер.

Я тут же представила, как это происходит с моей величавой свекровью, и мы оба виновато рассмеялись.

Сегодня, после того как мы попили чай, свекровь пододвинула мне через стол письмо.

— От Анджу, — сказала она, как будто я не узнала один из бледно-голубых конвертов, так полюбившихся мне. — Надеюсь, что у твоей кузины всё хорошо. Ей, должно быть, тяжело без мамы и свекрови, которые могли бы ей сейчас помогать, — добавила она добродушно.

В последнее время она всё время была мила, моя свекровь.

Возможно, я была несправедливо строга к ней. Может, именно такая она и есть, а раньше, во время визитов к врачу и поездки в храм, она была так жестока только потому, что была в отчаянии.

— Если вы не возражаете, — сказала я, вставая из-за стола, — я прочитаю его во время вечерней прогулки.

— Нет, конечно, Бау-ма, иди, — сказала свекровь.

Когда я поднималась по ступенькам, она крикнула мне:

— Только не споткнись, когда будешь читать его.

Как всегда, пробегая глазами по строчкам письма Анджу, я слышала ее голос. Радостный, сумасбродный, искренний, а сейчас еще и очень, очень счастливый. Она рассказывала, как странно быть беременной, как ей нравится это и вместе с тем раздражает. Как она, оставшись дома одна и раздевшись, стоит перед зеркалом и рассматривает свое меняющееся тело: темную полоску волосиков, тянущуюся вниз от пупка, темные блестящие соски, похожие на чернослив, который она замачивает каждый вечер, чтобы избавиться от запоров, соблазнительный наметившийся животик. «Я стала невероятно красивой или невероятно уродливой, Судха? Не могу понять». Я улыбнулась и прошептала в ответ: «Красивой, Анджу». Она ругала меня за то, что я не прислала ей фотографию после того, как в прошлом месяце получила от нее снимок. Я вздохнула. Мне придется объяснить ей, что свекровь считает, что сейчас мне нельзя фотографироваться — это могло принести несчастье.

Когда Анджу рассказала мне, как изменился Сунил, я порадовалась за нее. Может быть, теперь я смогу сбросить эту тяжесть с души, которая давила на меня с самого дня свадьбы, страх, что Анджу нуждается в Суниле больше, чем он в ней. Предвкушение отцовства вызвало в нем такие заметные перемены. Он, не задумываясь, мог сесть в машину и поехать на другой конец города, чтобы купить в магазине свежие расоголла, которые Анджу так полюбила в последнее время. По вечерам он растирал сосновым маслом ее распухшие ступни. Сунил даже открыл счет в своем кредитном союзе для ребенка (пусть им и нечего было туда класть). «Он стал похож на столетнюю секвойю, какую однажды мне показывал, — писала Анджу, — с такой ароматной корой, что нельзя удержаться и не прислониться к нему».

А потом шла моя самая любимая часть письма — про ребенка. Анджу писала, что он (или она) сейчас размером с лимон — она узнала про это из книг, которые принес Сунил. В последний раз, когда Анджу ходила к врачу, она услышала, как бьется сердце малыша. Оно колотилось так быстро, словно стремительный двигатель, в котором заключена неистовая энергия. Именно в этот момент она поняла, как сильно она любит маленькое существо внутри нее, ставшее частью ее жизни. «Я могла бы умереть за него или за нее, Судха. Я могла бы убить». Читая эти слова, я остановилась от внезапного ощущения внутри — словно густая и горячая жидкость поднималась во мне, как лава. «Я тоже, Анджу. Я тоже могла бы».

Последнюю часть письма было тяжело прочесть. Она переписывала ее много раз, замазывая перечеркнутые строчки какой-то белой краской, отчего бумага была словно покрыта слоем штукатурки. В конце концов, не выдержав, Анджу перечеркнула всё и написала ниже:

«Я очень беспокоюсь по поводу одной вещи, про которую мне написала мама. Помнишь, как мы однажды были в гостях у нашего двоюродного деда, который жил в старом разваливающемся доме рядом с рекой? Помнишь, того умственно отсталого мальчика, который был заперт на террасе и так напугал нас? Потом Пиши объяснила, что у него врожденное заболевание. Никто не обращал на него особенного внимания, потому что думали, что это была случайность. Но у одной из наших кузин недавно родился ребенок с точно такой же проблемой. Мама написала, что, может, заболевание и не наследственное, но она считает, что я должна сходить к доктору и сделать необходимые анализы. Я показала письмо мамы Сунилу, и он сразу же записал меня на прием к врачу на следующей неделе. Но ты, наверное, уже знаешь про это, так что проверишь своего малыша».

Стоя со смятым в кулаке письмом, я не могла дышать, мне словно не хватало воздуха в легких. Я чувствовала, как капельки холодного пота стекали у меня между грудями. Гури-ма не написала мне об этом ни слова, Гури-ма, которая любила меня, как родную дочь, которая всегда желала мне только добра. Ее молчание можно было объяснить только одним: она знала, как и подозревала Пиши, что мой отец был самозванцем, не имевшим никакого отношения к семье Чаттерджи. Она знала, что мне и моему ребенку ничего не угрожало, потому что во мне текла другая кровь.

Я крепко зажмурилась, чтобы сдержать подступившие слезы. Всё это время в глубине души, где прячутся ничем не оправданные надежды, я лелеяла мысль, что Пиши ошиблась. Она была уже немолодой, а всё было так давно. Возможно, в ее голове всё смешалось, и она сама додумала то, о чем плохо помнила. Но теперь я не могла себя этим утешать. А что касалось угрозы моему ребенку, то кто мог знать, что за болезни были у моего отца, оказавшегося бродягой? Какие опасные гены передал он своему внуку?

Я порвала письмо Анджу на мелкие кусочки и пошла на кухню, где бросила их на горячие угли. Я смотрела, как вспыхивают, перед тем как обуглиться голубыми огоньками, клочки бумаги, испещренные строчками. «Не надо жалеть о том, чего не можешь изменить», — сказала я себе, дрожа и держась за живот. Но на самом деле я думала: «Если бы я только могла так же сжечь свое прошлое».

Тем же вечером, когда мы сидели за столом, позвонила моя мама. Она была очень взволнована из-за родившегося у нашей кузины больного ребенка — «идиота», как мама называла его.

— Я сегодня ходила к ней, чтобы посмотреть на малыша. И судя по тому, как он лежит без движения, он ничего не соображает. А его мать, бедняжка, кажется, не перестает плакать с того самого дня, как врачи поставили диагноз.

Тут ее голос задрожал от осознания своей добродетельности:

— Я подумала про себя: «Налини, сейчас не время для ложной гордости. Не дай бог, чтобы с ребенком Судхи было что-то не так. По крайней мере, по моей линии, таких проблем никогда не было за последние четырнадцать колен. Так что ты должна посоветовать свекрови Судхи сделать анализ амио-как-то-там, ну, который берут с помощью шприца». Нет, нет, девочка, не говори мне, что ты расскажешь свекрови об этом позже. Я хочу сама поговорить с ней.

Я с неохотой позвала свекровь к телефону и вернулась к столу. Села, уставившись на тарелку. Есть мне совсем не хотелось, несмотря на то что Динабандху специально для меня приготовила карри из плодов хлебного дерева. До чего же глупая у меня мать, почему она во всё вмешивается, — думала я со злостью. Теперь свекровь превратится в разворошенное осиное гнездо. Опять начнутся походы по врачам, уколы и упреки, для которых не было ни малейшего повода.

Но что-то другое обеспокоило меня, и я пока не поняла, что именно.

— Да, конечно, — услышала я голос свекрови, доносящийся из холла. Я была сбита с толку ее любезностью. Почему она не расстроилась? — Я согласна. Вы очень правильно сделали. Нет, я не буду терять ни минуты. Вам, вероятно, будет приятно знать, что я думаю точно так же: нельзя рисковать, когда дело касается наследника таких старинных и уважаемых родов, как наши. Я записала Судху на прием к врачу на следующей неделе. Да, конечно, я сразу же позвоню вам, когда станут известны результаты анализа.

32 Анджу

Стены приемной врача были выкрашены в нежно-голубые и розовые тона, которые должны были успокаивать будущих родителей, сидящих здесь. Но нас с Сунилом ничто не могло успокоить, пока мы сидели, ерзая на мягких стульях. Я еще думала и о Судхе, которая вчера получила результаты амниоцентеза. Я специально сдвинула свою дату проведения этого теста, чтобы мы узнали о здоровье наших малышей примерно в одно и то же время. Я надеялась, Судха пошла к врачу с Рамешем, а не со своей старой противной свекровью, и он держал сестру за руку, как Сунил сейчас держит меня. Хотя сомневаюсь. В Индии мужчины так не делают, по крайней мере, я таких не встречала. Но сегодня вечером я всё узнаю, когда позвоню ей.

Доктор опоздал на сорок пять минут. «Он задержался на родах», — сказала нам, улыбаясь, медсестра. Я уставилась на нее. Конечно… Он, наверное, тайком сбежал, потому что не знал, как нам сообщить ужасную новость. Я бросила взгляд на Сунила, в надежде, что он ободряюще мне улыбнется. Мне хотелось, чтобы он, подняв брови от удивления, сказал: «Анджу, это всё твоя буйная фантазия! Разве доктор не говорил тебе, что у женщин твоего возраста очень редко бывают проблемы? Он назначил этот тест только потому, что ты сама настояла». Но Сунил сидел, закусив верхнюю губу, и даже не смотрел на меня. А когда я взяла его руку, то почувствовала, что она такая же влажная, как и моя.

Что, если я… мы… что если?.. Я похолодела от ужаса от одной только мысли. Я смотрела не отрываясь на журнал, лежащий передо мной на столе, — до тех пор, пока в моем мозгу не отпечаталась каждая черточка лица принцессы Дианы, изображенной на обложке.

Но, как и говорил Сунил, я только зря себя мучила. Доктор, впорхнул в приемную, широко улыбаясь и помахивая результатами теста. С нашим ребенком всё в порядке! И у нас будет мальчик! Мы шли за доктором в кабинет с глупыми и счастливыми улыбками, и он рассказывал нам подробнее о других результатах тестов. Он был обеспокоен моим давлением и высоким уровнем сахара в крови. Доктор сказал, что я должна больше отдыхать, уменьшить количество соли в еде и есть поменьше сладкого. Я виновато кивнула головой, хотя половину из того, что он говорил, уже не слышала, думая о том, что скажу вечером Судхе. Мне так не терпелось рассказать ей новости и узнать о здоровье ее малыша.

На обратном пути мы решили заехать в «Золотой дракон», чтобы отпраздновать хорошую новость. Мы заказали горячий, с кислинкой суп, весенние роллы, баклажаны в соусе из черной фасоли, креветки в кисло-сладком соусе и рагу из свинины с лапшой. Я, не в силах отказать себе, съела полную тарелку очень острой и соленой курицы кунг-пао. Сунил сделал слабую попытку остановить меня, но тут же замолчал, увидев, как я была довольна.

— Расслабься, — сказала я ему. — Я знаю свое тело лучше, чем доктор. У меня даже изжоги не будет, вот увидишь. Счастье — лучшее средство для отличного пищеварения.

И в доказательство показала ему бумажку с предсказанием из печенья: «В вашей жизни скоро случится замечательное событие».

— И это правда, — сказал Сунил, — потому что я собираюсь отвезти тебя домой и заняться с тобой любовью.

Так и случилось. Мне хотелось плакать от счастья, когда Сунил с такой нежностью целовал мою грудь и бедра. Я уже и не могла вспомнить, что означает слово «печаль». Потом я лежала на его влажной от пота груди, которая пахла свежескошенной травой. Ритм его спокойного дыхания был похож на ритм морских волн, и я незаметно для себя погрузилась в сон.

Проснувшись, я резко вскочила, поняв, что забыла сделать что-то очень важное. Было далеко за полночь, а я обещала позвонить Судхе намного раньше. Черт, надо было завести будильник! Я прожгла взглядом спящего Сунила — это всё из-за него, искусителя! — и потянулась к телефону. Еще до конца не проснувшись, несколько раз неправильно набрала номер.

И вот, наконец, трубку взял один из братьев Рамеша. Когда я попросила его позвать Судху, он почему-то замолк ненадолго, а потом неуверенно сказал, что она отдыхает. Но я не клала трубку, и мальчик попросил меня подождать и ушел. Судха очень долго не подходила к телефону, и я, покусывая щеку, смотрела на светящиеся цифры на электронных часах.

Когда я наконец услышала ее голос, то не сразу узнала его — таким мертвым и монотонным он мне казался.

— Ты заболела? — в ужасе спросила я. — Может, мне позвонить позже?

— Нет, — сказала она. И, с явным усилием, добавила: — Как твой ребенок? — Она говорила так, словно выпила снотворного.

— С ним всё хорошо.

Повисла длинная, неловкая пауза, а я боялась задать вопрос.

— С моей девочкой тоже всё в порядке, — сказала Судха. Голос ее прерывался, словно ей не хватало воздуха. — Я больше не могу говорить. — И положила трубку.

Я сидела, оцепеневшая, и сжимала телефонную трубку, в которой раздавались приглушенные гудки, а потом, после нескольких щелчков, вежливый женский голос попросил положить трубку. Я послушно положила трубку на место и сидела, словно деревянная, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Что могло произойти? Если с Судхой и ребенком всё было в порядке, тогда что-то случилось с Рамешем или ее свекровью? Нет, тогда брат Рамеша тоже был бы расстроен. Может, они ополчились на нее из-за того, что у нее будет девочка? Нет, это не могло довести Судху до такого состояния.

Вдоль позвоночника у меня пробежал холодок. Должно быть, случилось что-то страшное, что-то, о чем она не могла говорить в присутствии родственников. Так что перезванивать ей было бесполезно, придется ждать, пока она сама не позвонит. Но где и когда она смогла бы это сделать в доме, где следили за каждым ее шагом и она ни на минуту не могла остаться одна?

Я обняла себя за плечи и сидела, раскачиваясь вперед-назад. Что-то ужасное нависло над Судхой, расправив черные чешуйчатые крылья.

— Чепуха, — сказал Сунил, когда я, не выдержав, разбудила его и, рыдая, рассказала о своих неясных страхах. — Если бы что-то было не так, твоя мама знала бы об этом. Она бы позвонила и сказала бы мне, даже если бы не хотела расстраивать тебя. Ложись спать. Ты заболеешь, если будешь так изводить себя.

Я всё еще всхлипывала, но Сунил говорил так уверенно и властно, что я признала его правоту. Юркнув в постель, я прижалась к нему усталой спиной. Он положил руку на мое бедро и провел пальцем по растяжкам, похожим на серебряные швы. Я почувствовала, как дыхание Сунила ерошит волоски на моей шее и стала засыпать. Но сам Сунил не спал — я ощущала это по его телу, напряженному, как у животного, которое чует близкую опасность. Перед тем как я погрузилась в сон, пришла мысль, что Сунил тоже волнуется. Возможно, за своим безразличием он скрывал тревогу за Судху, большую, чем признавал, и я не знала, радоваться или огорчаться этому.

На следующий день я осталась дома, хотя у меня должен был быть экзамен по психологии у профессора Уорнера, а он не признавал работ, подготовленных дома. Я боялась уходить даже в туалет, чтобы не пропустить звонок, хотя в Индии было за полночь. Но я представляла, как Судха крадется в темноте на цыпочках вниз по лестнице, пока весь дом спит, и берет дрожащими пальцами телефонную трубку. Поэтому я должна была быть готова ответить ей в любую минуту.

К полудню я не выдержала и позвонила маме. Но, как я и думала, она ничего не знала. Она считала, что мне всё показалось, хоть и пообещала позвонить Судхе и перезвонить, если действительно что-то случилось. Но я была уверена, что ей ничего не удастся узнать, потому что рядом с Судхой обязательно будет стоять эта гарпия, ее свекровь.

К вечеру я уже не находила себе места, ожидая звонка. Мои плечи болели, как будто я толкала огромный камень в гору. За целый день я смогла съесть лишь несколько крекеров с молоком.

Когда Сунил вернулся домой и застал меня лежащей на диване возле телефона, до сих пор одетой в ночную рубашку в окружении смятых бумажных платочков, лицо его посуровело.

— Анджали, — резко сказал он, — это смешно. Если ты так будешь себя вести, то всё равно не поможешь ни своей кузине, ни себе. Ты только причинишь вред моему сыну.

Его сыну. Несмотря на всё мое беспокойство, эта фраза Сунила поразила меня. Маленькая жизнь внутри меня, которую я считала только своей, уже принадлежала стольким людям. Внук, кузен, сын своего отца. Как и ребенок Судхи.

Пока я обдумывала эти сложности, Сунил поднял меня и подтолкнул к ванной.

— Прими горячий душ, — приказал он. — А если телефон зазвонит, я позову тебя.

Он протянул мне новый кусок сандалового мыла, которое мы берегли для особых случаев. Когда я вышла из душа, меня уже ждал приготовленный Сунилом томатный суп и гренки с сыром.

Я внезапно поняла, как голодна. Откусив огромный кусок, я сказала:

— Это самые вкусные гренки, которые я когда-либо ела.

Сладкое, давнее воспоминание проплыло в воздухе между нами. Мы улыбались и смотрели друг на друга сквозь пар, поднимавшийся от супа.

В эту ночь мне приснился кошмар — один из тех, в котором ты понимаешь, что вокруг сон, но он всё равно не становится менее страшным. Мне приснилось, что мой ребенок пойман в ловушку под водой далеко от меня. Он поднял крошечную телефонную трубку, чтобы позвонить мне и позвать на помощь. Я слышала приглушенные телефонные звонки и пыталась бежать к телефону, но ноги не слушались меня, словно каменные. Подводное течение становилось всё сильнее, и вода, которая до этого была спокойной, начала с бурлением закручиваться вокруг моего малыша и вырвала телефонную трубку из его пальчиков. Я видела в этом потоке лица Рамеша, миссис Саньял, тети Налини, Сунила, которые постепенно тускнели и покрывались черными чешуйками, и я видела, что у них раздвоенные языки — они превращались в змей и закручивались кольцами вокруг моего малыша всё плотнее. Его лицо начинало морщиться и исчезло в извивающихся кольцах змеиных тел. Анджу! Анджу! — закричал мой сын, и исчез.

— Анджу, проснись, — услышала я голос Сунила, склонившегося надо мной и осторожно трясущего мою руку. Я, всё еще под впечатлением от кошмара, с криком резко отдернула ее.

— Ну же, — сказал Сунил с нетерпением. — Заказной звонок из Индии. Может, это Судха.

Вложив трубку в мою онемевшую руку, Сунил уселся на пол у кровати.

— Пожалуйста, уйди, — прошептала я, но он сделал вид, что очень занят стрижкой ногтей.

Связь была настолько плохая, что я едва слышала голос Судхи.

— Говори громче, очень сильные помехи, — сказала я, но потом поняла, что это вовсе не помехи.

Судха звонила не из дома: я слышала дребезжание, крики людей, гудки автомобилей, отдаленный шум автобуса. Мое сердце бешено забилось. Свекровь никогда бы не отпустила Судху в такое место. Тем более одну.

Она говорила очень короткими рублеными фразами.

— Я на главном почтовом отделении. Дома говорить не могла. Я взяла велорикшу, чтобы добраться сюда, когда свекровь ушла отдыхать после обеда.

— Судха, что случилось? Я так волновалась. Что-то с Рамешем или со свекровью?

— Нет, — ответила Судха. И с ненавистью добавила: — С ними всё в порядке. Они хотят убить моего ребенка.

— Что?! — переспросила я, подумав, что мне послышалось.

— Свекровь хочет, чтобы я сделала аборт.

Мне показалось, что кровать подо мной заходила ходуном, и я вот-вот свалюсь с нее, а края стен комнаты стали коричневыми, как обуглившаяся бумага. Нащупав руку Сунила, я сжала ее, чтобы справиться с головокружением. Ладонь Сунила была очень напряженной и холодной.

Наконец, справившись с собой, я спросила, хоть и предвидела ответ:

— Судха, как такое может быть? Она же всё время не давала тебе покоя из-за того, что ты не можешь забеременеть.

— Когда я узнала, что будет девочка, — звучал гулким эхом голос Судхи, — моя свекровь сказала, что старшим ребенком в семье Саньялов должен быть мальчик — так, как всегда было на протяжении пяти поколений. Она уверена, что это неприемлемо, что рождение девочки опозорит семью и принесет несчастье. Хотя я думаю, что на самом деле, это из-за внука тети Тарини…

При чем здесь внук тети Тарини? Надо будет попросить Судху разъяснить в другой раз.

— Разве она не боится, что ты больше не сможешь иметь детей?

— Нет. Она говорит, что если богиня Шашти однажды улыбнулась женщине, то больше бояться нечего.

— А Рамеш? — голос мой стал резким и хриплым от охватившей меня ярости. — Что он сказал? Он ведь хороший человек, современных взглядов. Он ведь не думает, так же, как…

Судха засмеялась. Сколько горечи и потерянной надежды слышалось в ее смехе.

— Да, он хороший человек. Но он не может тягаться со своей матерью. Когда он сказал, что в аборте нет необходимости, и что он будет рад и девочке, она уставилась на него свои немигающим бесстрастным взглядом коршуна, пока он не отвел глаза. А потом она заявила, что я даже не забеременела бы, если бы она не отвела меня в храм Шашти. Я ждала, что Рамеш расскажет ей о своем визите к врачу, специальном курсе витамином и уколов, которые ему прописали, но он так и не решился. Она стала обвинять его, что он забыл, какие лишения она терпела после смерти его отца. Забыл о временах, когда ей приходилось недоедать, чтобы накормить детей, когда она лежала по ночам без сна, думая о Рамеше и его братьях. Обо всех ударах судьбы, которые ей пришлось пережить. Она спросила, неужели хорошенькое личико важнее всего, что она пережила. Как же она была жестока. Она подбирала слова, которые, как железные крюки с отравленными наконечниками, впивались Рамешу под кожу до тех пор, пока он не сдался.

— Что значит сдался?

— Он закрыл уши руками и вышел из комнаты. Потеряв всякую гордость, я побежала за ним и сказала, что он не должен допустить, чтобы его мать так сделала. Но у него было такое смешное выражение лица, словно он не понимал, где находится. Помнишь, как однажды наш кузен Полту засунул пальцы в электрическую розетку и чуть не умер? Точно такое же выражение лица было у Рамеша. Он сказал мне: «Пожалуйста, Судха, оставь меня в покое ненадолго». Я взяла его за руку и встряхнула, закричала: «Я не могу оставить тебя в покое! Мне нужна твоя помощь! Мне нужно, чтобы ты защитил нашу дочь!» Но он, выдернул свою руку, словно не понимал языка, на котором я говорила, и ушел из дома. Вчера поздно вечером он вернулся и закрылся в библиотеке. С тех пор я с ним не разговаривала. Я не могу положиться на него, Анджу. Я знаю, что свекровь уже записала меня к врачу на аборт, но не говорит когда. Если я не пойду по своей воле, она найдет способ отвести меня, может, добавит мне в еду снотворное, кто знает. Она способна на все, если что-то решила.

Я стояла остолбенев и не могла сказать ни слова. Я слышала про то, что женщины делают аборты, когда узнают, что у них будет девочка. Время от времени в газете «Индиа уэст» появлялись заметки о таких случаях. А в прошлом месяце в передаче «60 минут» рассказывали о том, как много появилось в Индии клиник, в которых делают аборты с тех пор, как стало просто узнать пол ребенка. Я пришла в бешенство, когда показали ряды коек вдоль грязных стен с лежавшими на них женщинами, которые отворачивались от камеры. Но эта ярость относилась к чужим, далеким людям, сцена из телевизионного сюжета была тусклой, словно проглядывающей сквозь толщу воды. Это было что-то, что никогда не случится со мной или с теми, кого я люблю. Так я думала.

— Время вышло, — прервал нас голос оператора с сильным индийским акцентом.

— Анджу, — кричала с отчаянием Судха, — что мне делать?!

Но мой мозг словно окаменел, как и язык.

— Я оплатила еще три минуты, но не могу потратить больше денег, — сказала Судха. — Быстрее, Анджу! Ты меня слышишь?

Я судорожно пыталась что-то придумать.

— У тебя еще есть с собой деньги? — наконец сообразив, спросила я и в глубине души боялась услышать отрицательный ответ, потому что из ее писем я помнила, что ключи от сейфа хранились у свекрови.

Но Судха удивила меня.

— У меня есть пятьсот рупий, я их вытащила из ящика стола Рамеша. Еще есть все мои драгоценности, которые хранились не в сейфе. На всякий случай.

— Какой случай? — я хотела услышать эти слова от Судхи. Мне нужно было услышать их от нее.

— На случай, если я решу не возвращаться, — ответила Судха уже более твердым голосом. Ей тоже нужно было сказать это вслух.

— Ну что ж, тогда проблема на первое время решена. Поезжай на ближайшем поезде до станции Ховрах, а потом возьми такси до дома. Мамы позаботятся о тебе.

— Всё не так просто, Анджу, — замялась Судха. — Я только что звонила в Калькутту и говорила с мамой. Она сказала мне, что я ни в коем случае не должна уезжать отсюда, что мое место в доме родственников мужа, хорошо мне там или плохо. Она боится, что они никогда не примут меня обратно, и что тогда будет со мной? Все будут думать, что они вышвырнули меня потому, что я сделала что-то плохое, решат, что у меня ребенок не от мужа, — тут голос Судхи прервался.

Я стояла не дыша, не в силах поверить.

— Надо было ей сказать, что они заставляют тебя сделать аборт, — наконец выдавила я. Даже тетя Налини должна была понять, что у Судхи нет другого выхода.

— Я сказала ей. Но она считает, что это меньшее из двух зол, — рыдания прервали слова Судхи. — Моя собственная мать…

— Время вышло, — снова раздался скучающий голос оператора. Я вдруг подумала, слышала ли она то, о чем мы говорили, и что бы она сказала. Хотя операторы, наверное, постоянно слышат подобные разговоры, когда ломаются чьи-то жизни, рушатся надежды и разочарование повисает в воздухе, словно дым от сгоревшего дома, который казался тебе крепостью.

— Главное не торопиться, — сказала я Судхе, стараясь говорить как можно уверенней. — Всё уладится, вот увидишь. Я позвоню тебе, когда ты будешь в Калькутте.

И тут связь прервалась.

— Тебе не надо было советовать ей возвращаться назад в ваш дом, — сказал Сунил еще до того, как я положила трубку на место. — Может быть, ей удалось бы всё как-то уладить с мужем, если бы она осталась. А теперь у ее свекрови будет идеальный повод для того, чтобы убедить Рамеша развестись с ней…

Я была так зла, что меня трясло. Я сказала Сунилу, что у него глупые, типично мужские рассуждения. Как мужчина может понять, что чувствует сейчас Судха? Как мужчина, который понятия не имеет, что значит носить в себе жизнь, — как он может знать, что испытывает женщина, которую заставляют эту жизнь убить?

И тут я почувствовала легкое, но отчетливое шевеление глубоко внутри себя, такое прохладное и серебристое, как будто в животе у меня прыгала рыбка. Мой малыш! Он напоминал мне о том, что в жизни самое главное.

Я крепко сжала губы. Если я начну ссориться с Сунилом, то уже не смогу остановиться, а сейчас мне надо было сосредоточить всю свою энергию на Судхе. Которая взяла велорикшу, чтобы доехать на вокзал. Которая оставила спокойную жизнь замужней женщины, не имея с собой ничего кроме сумки, которую крепко держала в руках.

Взяв подушку, я пошла в гостиную. Легла на диван и закрыла глаза. Я крепко прижала ладонь к животу, заряжаясь силой и теплом, исходящими от моего сына. Я видела стоящую на пыльной платформе Судху, ожидающую приближающийся со свистом поезд, воняющий дизельным топливом. Она поставила свою маленькую, изящную и такую хрупкую ножку на ступеньку вагона и начала свое трудное путешествие.

33 Судха

Стоя под ноздреватым и закопченным потолком вокзала Ховрах, в котором каждый звук усиливался жутким эхом, я внезапно поняла, что никогда не путешествовала одна. Я была оглушена звуками вокзала: я слышала, как судорожно перескакивала минутная стрелка на огромных часах, как кричали торговцы, толкающие тележки, набитые желтыми сладкими лимонами, над которыми возбужденно жужжали тучи мух, и носильщики в красной униформе с вещами на голове бежали на платформу, ловко отпихивая пассажиров в сторону. Везде пахло потом, мочой и безнадежностью. Этот запах становился особенно сильным, когда я проходила мимо семей бездомных, лежащих на своих лежаках из джута и протягивающих миски для подаяний. Тошнота и жалость поднимались во мне, когда я искала монетку, и мне не удавалось подавить содрогания. Если бы не хрупкая защита моих мам, может, и я бы сейчас была среди этих нищих?

А еще на вокзале было полно мужчин. Они намеренно задевали меня, проходя мимо, выплевывали кусочки листьев бетеля мне под ноги и обнажали зубы в улыбке, когда я отпрыгивала. Их откровенные, плотоядные взгляды скользили по моему телу. Они гадали, почему я одна и без багажа, почему никто меня не встречает. Мне стало дурно. Неужели и к этому я скоро должна буду привыкнуть? На мгновение мне захотелось снова сесть в поезд и вернуться в большой кирпичный дом в Бардхамане, который казался таким безопасным.

С большим трудом я протиснулась сквозь толпу к остановке такси. В Калькутте никто никогда не выстраивался в очередь, поэтому единственным способом сесть в такси было просто пробираться вперед сквозь людей. Минут пятнадцать я беспомощно стояла, глядя на всю эту сутолоку, а потом отчаянно нырнула в нее и начала всех расталкивать, не обращая внимания, кому я наступала на ноги. Волосы у меня распустились, чья-то пуговица царапнула мне щеку, кто-то, воспользовавшись такой теснотой, стал щупать мою грудь. Я со злостью отбросила руку и пнула по ноге толстяка, стоявшего прямо передо мной, не давая пройти. Обернувшись, он хотел было разразиться руганью, но так и застыл с открытым ртом, увидев мой яростный взгляд. Я уверенно толкнула его локтем в живот и, наконец, оказалась в такси, с потной шеей, дрожащая. Наверное, то же самое испытывала Рани из Джанси, когда в первый раз оказалась на поле битвы. Я назвала адрес, стараясь придать голосу как можно большую жесткость, чтобы у водителя не возникло соблазна обмануть меня, и откинулась на сиденье.

Мне было немного страшно сидеть одной в такси. Я слышала много историй, которые рассказывали мамины подруги о похищенных девушках, которых отправляли на Средний Восток. Но я не могла позволить себе бояться. Кто знал, куда мне еще придется ехать одной? Ведь теперь я не была невесткой семьи Саньялов. Но я вспомнила, что все-таки была не одна. Со мной была моя дочь, моя любимая дочь, огонек, мерцающий внутри меня. А когда я вспомнила дом свекрови, который охраняли на входе якши с мечами в руках, — место, ставшее самым опасным для меня и моей малышки, последние сомнения рассеялись и я больше не жалела о сделанном.

Когда я позвонила в дверь, мне открыла Рамур-ма. По тому, как она вскрикнула от удивления и прижала к груди руки, я поняла, что мать никому не сказала о моем последнем телефонном звонке.

— Судха, диди! Боже, неужели это ты? А где Рамеш дада-бабу? Только не говори мне, что он позволил тебе ехать в таком состоянии одной! Налини-ма, Гури-ма, Пиши-ма, идите скорей, посмотрите, кто приехал!

Я сидела, неловко примостившись на краешке дивана в гостиной, крепко сжав в руках сумочку и чувствуя себя чужой в доме, в котором я родилась и выросла. И, как чужая, я не была уверена, что мне будут рады.

— О боже! — воскликнула мама, увидев меня, и прижала пальцы к губам. — Значит, ты все-таки сделала то, что хотела, упрямая, несносная девчонка. Боже, что теперь будет?

Хотя я предполагала, что она так скажет, ее слова ранили меня. Я пыталась сдержать накатившие слезы, словно двенадцатилетняя девочка. Ну хоть когда-нибудь она поймет, как бывает нужно, чтобы она обняла меня и утешила?

— Что ты имеешь в виду? — спросила Пиши, вошедшая в комнату. — И что за манера встречать дочь, которая так давно не была дома? Ну-ка, Судха-ма, дай посмотрю на тебя. Какая же ты стала красивая, теперь, почти став матерью! Я так рада, что ты приехала! Но Рамур-ма права: нашему зятю не следовало отпускать тебя одну, ты выглядишь такой усталой.

Она обняла меня, похлопывая по спине, и я с облегчением и благодарностью положила голову ей на плечо.

Тут в комнату вбежала Гури-ма, на лице которой читались одновременно радость и недоумение. Я заметила, как она ищет глазами мой багаж, гадая, почему водитель Рамеша до сих пор не занес его в дом.

Дальше наступила самая тяжелая часть нашей встречи, когда мне пришлось снова рассказывать обо всех мучительных деталях моей истории. Я смотрела, как глаза Гури-ма наполняются ужасом, а Пиши стискивала в кулаке угол своего сари.

— Я сказала ей не делать этого — шипела моя мать, — сказала, чтобы она сжала зубы и смирилась, а потом снова попробовала бы забеременеть. У женщины, в конце концов, может быть много детей, а муж — он один и навсегда. Нет, эта мадам решила сделать по-своему. Что теперь мы скажем нашим родственникам? Она навсегда смешала фамилию Чаттерджи с грязью, не говоря уже о наших предках.

Сначала мне хотелось ответить ей какой-нибудь колкостью по поводу ее предков, но я была так измотана, что у меня просто не было сил на препирания. У меня так болела спина, что все, чего я хотела — это лечь в кровать в знакомой с детства комнате и накрыться с головой покрывалом.

— Достаточно, Налини, — сказала Гури-ма, с трудом переводя дыхание, и мне стало скверно на душе от мысли о том, что я прибавила ей сложностей. — Судха уже достаточно взрослая, чтобы принимать решения самостоятельно, и я понимаю причину ее выбора. А мы должны поддерживать ее.

— Опять ты за старое, диди, — перебила мать. — Опять ты потакаешь ее упрямству. Неудивительно, что она не поладила со свекровью…

Мне казалось, что я вернулась в детство, и если бы мне не было так больно, то я точно бы рассмеялась.

— Ну хватит, Налини, — вмешалась Пиши. — Неужели ты не видишь, как устала наша бедная девочка, она сейчас упадет в обморок. Давайте-ка сначала накормим ее и уложим в постель, а потом можешь причитать и взывать к богам сколько твоей душе угодно.

Пиши подошла, взяла меня за руку и увела.

— Вот, здесь можешь принять душ. У нас тут произошли кое-какие изменения: пришлось закрыть верхний этаж, потому что во время муссонов стал протекать потолок. Но про это я тебе завтра расскажу.

Когда мы сели за стол, я чувствовала общее напряжение. Ужин был весьма скромен: рис, дал и пассерованный шпинат, что красноречиво говорило о трудностях с деньгами. Пиши стала извиняться, объясняя, что огонь в печи уже погасили на ночь, но они могут послать Сингх-джи в магазин за рыбой и поджарить ее для меня.

— Всё и так очень вкусно, — уверяла я. Впрочем, так и было. Я даже не подозревала, как соскучилась по еде, приготовленной с любовью, еде, которую я могла есть и не бояться, что подавлюсь веревкой, на которой висела наживка. Это был ужин для Судхи, а не для вместилища наследника Саньялов.

После ужина я лежала на импровизированной кровати, которую мамы соорудили в кладовой. Завтра они спустят мою кровать со второго этажа, как сказала Гури-ма. Она наклонилась надо мной и, взъерошив мои волосы, сказала с улыбкой:

— Мы все очень рады, Судха, что ты здесь. Даже твоя мать. Просто у нее привычка такая — жаловаться, ты же знаешь.

— Мне очень жаль, что я создала новые трудности.

— Не говори ерунды. Разве ты не наша дочь, с которой мы связаны не только кровными узами, но и годами, прожитыми вместе? — сказала Гури-ма, пристально глядя мне в глаза. Я знала, что на самом деле она сказала: «Неважно, кто был твой отец, ты — член нашей семьи. Так же, как и твоя дочь. Потому что в конечном счете любовь важнее кровного родства».

Я глубоко и облегченно вздохнула, уютно устроившись на подушке. Еще долго после того, как Гури-ма выключила свет, я чувствовала на волосах ее руку, словно благословение. Из соседней комнаты до меня доносились голоса мам, которые спорили о том, что им делать. Я слышала то гневный голос Гури-ма, то жалобные причитания моей матери. Но это усыпляло, как колыбельная, с простым припевом заботы. Я знала ее ритм так хорошо, что могла выстучать его на собственных костях.

— Так бьется любящее сердце, — прошептала я дочери.

И мы обе заснули, умиротворенные.

На следующее утро Гури-ма, уступив просьбам моей матери, позвонила свекрови и сказала ей, что я нахожусь дома, со мной всё в порядке и что я хочу сохранить ребенка. Могла ли Гури-ма найти компромисс, чтобы обе семьи избежали позора и были счастливы?

Моя свекровь была чрезвычайно любезна — как человек, которого не переубедишь. Она отвечала, что если я тут же вернусь и сделаю аборт, она забудет о моем глупом поступке. Ну а если я этого не сделаю, то она будет вынуждена начать бракоразводный процесс.

«Но что думает обо всем этом Рамеш?» — спросила Гури-ма и добавила, что хочет поговорить с ним.

Свекровь отвечала, что его нет дома. «Конечно, он согласен», — сказала она с удивлением, что Гури-ма не понимает таких очевидных вещей.

После того как Гури-ма положила трубку, она взяла меня за руки и сказала:

— Я не очень надеялась на то, что мне удастся переубедить твою свекровь, и позвонила только потому, что Налини настояла на этом. Хотя, думаю, стоит еще поговорить с Рамешем. Я отправлю Сингх-джи в его офис…

Я тут же вспомнила мягкий и нежный взгляд Рамеша, его робкое прикосновение к моему животу; как дрожали его губы, когда его мать повышала голос; как он, заткнув уши ладонями, умолял меня, чтобы я оставила его в покое.

— Он знает, где я, — наконец ответила я. — Если я и наш ребенок нужны ему, то он легко может связаться с нами. А если он не хочет ее, — я дотронулась до живота, — то, значит, и меня не увидит тоже.

Но Рамеш так и не появился. Через неделю слуга Саньялов привез документы на развод. В графе «причина развода» стояло «уход из семьи».

В тот же день я сняла все свои свадебные браслеты и смыла синдур, несмотря на все причитания матери.

— О богиня Дурга! Что люди скажут? — причитала она. — Беременная женщина без синдура на лбу! Как будут называть твоего ребенка?

Я с безразличным видом пожала плечами, хотя чувство вины тут же пронзило мое сердце, словно острый клинок. Может, сделав этот безрассудный шаг, я обрекала дочь на постоянные унижения?

Но тут на помощь мне пришла Пиши, которая была всегда такой тихой и робкой.

— Сколько можно думать о том, что скажут люди? Принесло ей это счастье? А нам? Всю нашу жизнь мы боялись, как бы люди не сказали про нас чего-нибудь плохого. Я плюю на таких людей, которые считают, что убить ребенка в чреве матери — правильно, а сбежать, чтобы спасти его — неправильно.

Лицо Пиши раскраснелось, и грудь ее вздымалась от гнева. В первый раз в жизни я видела, чтобы Гури-ма или моя мать довели Пиши до такого состояния.

— Когда я овдовела и вернулась в дом своих родителей, сколько мне пришлось вытерпеть, следуя тираническим обычаям! Сколько мне тогда было, Гури? Не больше восемнадцати? Я навсегда спрятала в шкафу свои нарядные сари, свадебные украшения, ела всего один раз в день и то только постную пищу и всё время молилась — зачем? Каждую ночь моя подушка была мокрой от слез, потому что все мне говорили, что я виновата в смерти своего мужа, что я принесла несчастье. Мужчины могут жениться уже через год после смерти жены. Они продолжают работу или учебу, и никто не говорит, что они приносят несчастье. Даже поговорка такая есть: «У неудачника умирает корова, а у счастливчика — жена». А когда я, спустя три года после смерти мужа, стала умолять своего отца позволить мне заниматься с репетитором, чтобы хоть чему-то научиться, он дал мне пощечину. Я думала о самоубийстве, да, много раз, но я была слишком молода, я слишком боялась, что скажут священники — те самые, которые сами закончили свои жизни в адской пучине. И мне ничего не оставалось делать, как прийти в дом брата. И, несмотря на то что он был очень добр ко мне — как и ты, Гури-ма, — я знала, что он сделал это из жалости. Даже в его доме у меня не было никаких прав. Моя жизнь закончилась, потому что я была женщиной без мужа. Я не хочу, чтобы у Судхи была такая жизнь.

Все были так потрясены речью Пиши, что стояли не шелохнувшись. Гури-ма вытирала слезы, и даже моя мать молча смотрела в пол, кусая губы.

— Ты права, диди, — наконец произнесла Гури-ма. — И что ты предлагаешь делать?

— Мы должны продать дом, — уверенно ответила Пиши. — Этот бизнесмен Мавари уже давно просит нас об этом.

Гури-ма и моя мать от неожиданности охнули. Я тоже стояла остолбенев и не могла поверить, что это сказала Пиши — хранительница традиций рода Чаттерджи.

— Ну и что? Дом всего лишь груда камней, в конце концов, — продолжила Пиши. — Настоящий дух Чаттерджи, если он и существует, должен жить в нас. В нас, женщинах и в малышке, которая скоро станет одной из Чаттерджи. Мы должны подготовиться к ее появлению. Налини, ради бога, не надо делать такое трагичное лицо! Ты не окажешься на улице, уверяю тебя. Денег от продажи земли, на которой стоит наш дом, будет вполне достаточно, чтобы мы могли купить небольшую, но симпатичную квартиру в каком-нибудь хорошем районе, Гариахат например, и на оплату клиники, где Судха будет рожать. Мы обязательно должны найти хорошего доктора для нее. И еще. Гури, я хочу, чтобы на следующей же неделе ты сходила к врачу, и если он снова настоит на операции, нужно сделать ее незамедлительно. И я не хочу слышать больше никаких отговорок. Судхе и нашей внучке нужны мы все, потому что им предстоят трудные времена, а ты, Гури-ма, как никто из нас, знаешь, как выживать в этом мире.

— Да, диди, — ответила с неожиданной покорностью в голосе Гури-ма. Взглянув на нее, я заметила, что на ее губах появилась едва заметная улыбка.

— А ты, девочка, — сказала мне Пиши, — иди в ванную, возьми шампунь и смой остатки краски с головы. Это потеря для Саньялов, а не для тебя. У тебя вся жизнь впереди, и такой головокружительный успех, что у них рты откроются от изумления.

Услышав эти слова, я тоже улыбнулась. Пиши говорила с таким чувством, что мне показалось на мгновение: именно так всё и будет. Я наклонилась и прикоснулась к ее ногам, а затем к ногам Гури-ма и своей матери, чтобы попросить у них благословения.

— Какое же благословение тебе дать? — спросила Пиши с лукавой улыбкой. — Пожелание ста сыновей кажется мне не слишком уместным, когда у тебя больше нет мужа, правда?

И тут меня осенило.

— Пожелайте мне быть такой же, как Рани из Джанси, Королева Мечей, — ответила я. — Чтобы у меня хватило смелости ввязаться в бой, когда потребуется, как бы ни было тяжело. Пожелайте, чтобы у меня хватило сил сражаться за себя и своего ребенка, куда бы ни забросила меня судьба.

— Благословляем тебя, — сказали мамы.

В душе я старательно соскребла остатки красной краски на лбу и в волосах, вместе с ней я смыла и несчастье, печать долга и смертный приговор, который вынесли моей дочери. Я смыла всё, что написал Бидхат Пуруш. Слишком долго я жила по чьей-то указке. Как, оказывается, это было просто! Какой сильной становится женщина, стоит ей поверить в себя.

Я знала, что этот подъем пройдет. В будущем меня ждало много бед и сомнений. Но, несмотря на это, я чувствовала необыкновенную легкость на сердце. Я подставила лицо навстречу струе чистой и сладкой воды и тихонько запела, чувствуя, как внутри меня танцует дочь, радуясь вместе со мной.

34 Анджу

Всю неделю я спала на неудобном бугристом диване, куда сама себя сослала. В первую ночь Сунил пришел и сказал, чтобы я возвращалась в постель к нему, но я попросила его оставить меня в покое, и он больше не пытался вернуть меня. Я очень плохо спала, каждую ночь меня беспокоили сны, в которых я видела лицо Судхи, то появляющееся, то исчезающее в рваных тучах. Иногда она о чем-то просила меня, иногда плакала, а иногда просто смотрела широко распахнутыми глазами, полными страха. Каждое утро я просыпалась с болью в спине и ощущением сдавленности в груди. С тех пор как Судха приехала в Калькутту, я разговаривала с ней два раза, и оба раза у нее было хорошее настроение. Тем не менее я не могла забыть слова Сунила. Может, я приняла неправильное решение за Судху, сбитая с толку американскими феминистическими понятиями «хорошо» и «плохо». Может, я обрекала ее на жизнь в одиночестве?

За неделю я погрузилась в депрессию еще сильнее, уверенная, что разрушила жизнь Судхи. Этим утром я поставила перед Сунилом чашку кофе в угрюмом молчании. И не сказала ему «до свидания». А когда он попытался поцеловать меня, отвернула лицо.

— Ангел! — воскликнул он, всплеснув руками, и ушел.

Но вечером Сунил вернулся с букетом ирисов, которые я так люблю за глубокий синий цвет, и, обнимая меня, прижал к себе на лишнюю секунду.

Все это напомнило о том, что Судха навсегда лишилась этих моментов нежности. Но тем не менее я взяла подушки и вернулась в нашу спальню.

В тот вечер мы занимались любовью. Всё было замечательно, но меня снова охватило беспокойство. Я долго ворочалась, а потом, наконец не выдержав, села в кровати.

— Я ничего не могу с собой поделать: всё время думаю о Судхе. Надеюсь, у нее всё хорошо.

Сунил сделал вид, что спит, но по глубокой морщине, появившейся у него между бровями, я поняла, что он просто не хочет ничего больше слышать о Судхе, потому что всю неделю я говорила только о ней. Но я не могла остановиться.

— Я хочу помочь ей, а не просто звонить время от времени.

— Ты и так уже слишком много сделала, — сказал Сунил, больше не пытаясь притворяться спящим, и сел рядом. — Тебе не стоит больше никогда принимать за других подобных решений. Что, если всё пойдет не так, как ты думаешь, и через десять лет она станет винить тебя во всех несчастьях?

— Судха не никогда так не сделает! — резко ответила я, готовая к ссоре. Собственно, именно это мне и было нужно — напасть на кого-нибудь. Может быть, тогда эта тревога, не дающая мне покоя, исчезла бы. — Ты не знаешь, какие у нас отношения. Думаю, ты никогда никого не любил так, как мы любим друг друга. Судха — моя вторая половинка. Как я могла спокойно сидеть, когда ее свекровь и муж, похожий на дохлую рыбу, заставляли ее делать аборт?

— Не надо так заводиться, — сказал Сунил довольно мягко. — Тебе нельзя так волноваться.

— Не заводись! Не заводись! Ты бы тоже завелся, если бы кто-то попытался убить твою маленькую племянницу.

Сунил пропустил эту фразу мимо ушей и сказал:

— Но как она теперь собирается жить? Ты говорила, что ваши матери едва сводят концы с концами. Конечно, она не захочет быть обузой для…

— Конечно, не захочет! Она найдет работу.

— Какую работу? Она ничего не умеет делать, у нее нет никакого опыта.

— Она может, — тут я сжала виски пальцами, стараясь изо всех сил найти решение. — Она может шить одежду для какого-нибудь местного магазинчика. Ты даже не представляешь, какой у нее талант…

Сунил бросил на меня ироничный взгляд.

— Неужели ты думаешь, что всё так просто?

— Да, может, непросто, но в этом нет ничего невозможного. Я должна верить, что многое в этой жизни возможно, иначе как вынести невзгоды?

— Ну а что делать с людским клеймом? Тетя Налини сказала, что все начнут болтать про Судху.

Я вздохнула.

— Люди всегда болтают. Нужно просто не обращать на это внимания.

— Тебе легко говорить, Анджу. В Америке тебе такое не грозит, а Судхе придется сталкиваться с этим каждый день. Что у нее будет за жизнь? Она останется одна со своей дочерью на всю свою жизнь. Ну кто на ней женится после того, что она сделала? Она станет парией, отверженной…

Тут голос Сунила стал непривычно низким и глухим, в нем появились резкие нотки, словно ему было больно произносить эти жестокие слова.

Закрыв глаза и прижав к ним костяшки пальцев, я пыталась понять, что значил его изменившийся тон, но видела только одно: идущую по улице сестру, которая держит за руку дочку, а на верандах — перешептывающихся соседок, как дети бегут за ней следом, выкрикивая обидные слова.

— Может, ее мать была не так уж неправа, в конце концов, — сказал Сунил. — Может, аборт действительно был меньшим из двух зол.

Я уставилась на мужа, не веря своим ушам. Его слова, словно обретя форму, повисли в воздухе между нами темными тяжелыми тенями. Как плохо, оказывается, я знала этого мужчину! Как мало мы знаем мужчин, в которых безоглядно влюбляемся.

— Может, ты еще скажешь, что в требовании миссис Саньял сделать аборт не было ничего страшного? — наконец прошептала я. — Может, скажешь, что Рамеш сделал правильно, что встал на сторону своей матери? А может, ты сам захотел бы, чтобы я сделала аборт, если бы мы жили в Индии и я бы ждала не мальчика, а девочку?

— Анджали… — сердито начал Сунил, но я больше не могла его слушать.

Я выбежала из комнаты, хлопнув дверью. Я понимала, что была несправедлива к Сунилу. А если нет? Вопросы, как иголки, впивались в мою голову, причиняя боль. Как Сунил мог быть таким бесчувственным к Судхе, когда она оказалась в таком положении? Значило ли это, что он будет так же относиться ко мне, если я окажусь в беде? Любит ли он вообще меня? Что, если с нашим ребенком что-нибудь случится — будет ли он тогда любить меня? Может, это и были выдумки беременной женщины, но я ничего не могла с собой поделать.

А какие мысли появлялись в голове Судхи, которая проводила в одиночестве все свои ночи? Протягивала ли она во сне руку, пытаясь найти Рамеша рядом с собой? Скучала ли она по тому ощущению близости и тепла, когда тебя обнимает мужчина и ты, словно глина, принимаешь форму его тела. Не сожалела ли она уже о решении, которое я подсказала ей? Не проклянет ли она меня однажды, оглянувшись на свою жизнь, — как предостерегал меня Сунил?

Я больше не могла думать ясно. И утратила всякое представление о будущем.

Свернувшись калачиком на диване и немного дрожа от холода, потому что оставила одеяло в спальне, я закрыла устало глаза и шептала про себя: «Пожалуйста, пожалуйста, дай мне поспать».

И начала вспоминать, как медсестра смазывала мою кожу холодным вязким гелем. Она двигала туда-сюда датчик на холме живота. Сначала на экране появился размытый шарик. Потом изображение постепенно увеличилось, и я увидела тонкий изгиб позвоночника, маленький пенис. Ребенок грациозно махал ручками и ножками в подводном танце, хотя я совсем еще не чувствовала его движений. А мерцающий зеленый огонек в углу экрана, совсем не похожий на звезды, которыми мы любовались с Судхой в детстве летними ночами, — так билось сердце моего сына.

Ультразвуковое обследование всё изменило, сделав моего малыша настоящим.

Я знала, что Судха чувствует то же самое.

Встав с дивана, я направилась к гардеробному шкафу, откуда достала целый ворох свитеров. Пару из них я положила под голову и укрылась остальными. Я всё еще не могла ответить на вопрос, правильный ли совет дала я Судхе. И каковы будут последствия. Но постепенно мое дыхание выровнялось, а сердце стало биться спокойней. И в эту минуту, в мою голову проскользнула идея, мой малыш надумал ее, и она была так же совершенна, как и он.

Судха должна приехать вместе со своей дочерью в Америку. Почему нет? Она сможет здесь шить одежду для индийских женщин и, может быть, откроет магазин, о котором мечтала. Она сможет жить в своей собственной квартире-студии на нашей улице и не будет ни от кого зависеть. Каждый день после обеда я буду приезжать к ней с сыном, чтобы он играл с дочкой Судхи. Они вырастут вместе и станут так же близки, как и мы с Судхой. И мы дадим им имена, которые идеально сочетаются: Прем — бог любви и Даита — возлюбленная.

— Прем и Даита, — шептала я вслух. — Прем и Даита — дети, которых будут любить, как никто и никогда не любил детей.

Завтра я обдумаю все детали: как организовать их приезд, какие им понадобятся визы, сколько они будут стоить. Я могу устроиться на работу и откладывать деньги на билеты, и тогда мне не придется просить у Сунила ни единого пенни. Завтра я пойду в библиотеку колледжа, в которой нужен помощник. А Сунилу я ничего не расскажу. Это будет мой секрет, мой и моего малыша.

«Завтра», — шептала я себе, улыбаясь в темноте.

Но было еще что-то, о чем я забыла, о ключевом элементе во всем этом уравнении, без которого результат окажется неверным. Было какое-то смутное предчувствие беды, которое придавало моему триумфу легкий оттенок горечи. Но я была слишком измотана, чтобы до конца понять, что же беспокоило меня в этой идее.

Последнее, что я успела представить себе, перед тем как нырнуть в тягучий сон — изумление на лице Сунила, когда он увидит билеты на самолет.

35 Судха

Я стояла, неловко наклонившись над железным сундуком, пытаясь впихнуть еще пару полотенец, а потом навалилась на крышку всем весом. Наконец сундук, скрипнув, с неохотой закрылся, а я выпрямилась со вздохом облегчения. Я вытерла пот с лица и потерла поясницу, которая болела не переставая всю последнюю неделю. Я ощущала не только физическую боль — я чувствовала, как сжимается сердце, когда смотрела на опустевший дом, где рабочие разбирали и переносили в грузовик остатки мебели, которую мы забирали с собой: две кровати с балдахинами, небольшой обеденный стол и буфет. Сегодня мы переезжали в нашу новую квартиру. И сегодня же строительная компания должна была начать снос здания — я не могла больше называть его нашим домом, — после чего начать строить на его месте дом из двадцати четырех квартир.

Это был конец целой эры, образа жизни нескольких поколений. Никогда больше нам не доведется посидеть на крыше, покрытой мхом, в то время как Пиши смазывала мне волосы маслом и рассказывала истории о временах своего отца. Никогда больше мы не сможем собрать цветы жасмина для гирлянды на алтарь пуджи. Никогда я не вдохну пыльный запах комнат, резко распахнув дверь, не почувствую загадочного духа предыдущих поколений, которые жили в нашем доме много лет назад.

Даже я — невестка, сбежавшая из дома мужа и ставшая причиной таких серьезных изменений в наших жизнях, чувствовала себя опустошенной, а что уж говорить о мамах.

Но когда я вышла в коридор, то стала свидетельницей не трагедии, а театральной драмы. Моя мать, стремительно сбегая вниз по лестнице, кричала рабочим, чтобы они поаккуратнее обращались со шкафом из красного дерева, когда будут грузить его в машину.

— Сингх-джи, Сингх-джи! — услышала я крик. — Ты готов? Я должна быть в квартире до того, как рабочие привезут мебель, иначе они обязательно поставят всё не туда.

Тут в коридор вытащили огромный сундук, а следом появились Пиши и Рамур-ма с охапками ненужных вещей, потому что уже приехал грузовик от Сестер-благотворительниц.

Раздался телефонный звонок. Звонили Гури-ма, чтобы сообщить, что наша старинная мебель успешно продана на аукционе и нам скоро пришлют чек. Они даже смогли продать наш автомобиль, так как один джентльмен очень интересовался старыми моделями. Гури-ма кивала головой и быстро записывала цифры. Глядя на нее, казалось, что она помолодела на несколько лет. Во многом, благодаря успешной операции, которую провели два месяца назад, но мне казалось, что она преобразилась сразу же, как решила продать дом.

— Думаю, мы будем очень счастливы на новом месте, — сказала она мне, повесив трубку. — Обязательно хорошенько отдохни после обеда, потому что вечером тебе предстоит заняться украшением нашей новой квартиры.

И, помахивая блокнотом, она побежала к выходу со словами:

— У нас хватит денег, чтобы купить очень симпатичную кроватку для нашей малышки, и ты должна будешь решить, где ее поставить.

«Как нелепо, — сказала я дочери, с которой уже давно вела длинные разговоры, — мы так цепляемся за старое, даже не подозревая, какое обновление привносят в нашу жизнь перемены. Как ветер, дующий с Ганга, они выдувают всю пыль, скопившуюся в голове».

Моя мудрая дочь согласилась со мной, кивая головой. Моя малышка, чья жизнь оказалась разделенной надвое в этой борьбе между новым и старым, — она уже была намного мудрее, чем я. «Разве не глупо, — добавила она, — что иногда то, чего мы так долго боимся больше всего, оказывается самым прекрасным, что только могло с нами случиться?»

Я думала о последних днях прошлой недели, когда из суда пришли бумаги, касающиеся развода. Я смотрела на восковую печать, которая, по иронии судьбы, была такого же цвета, как синдур замужней женщины, и боялась вскрыть ее. Самое позорное, что могло случиться с женщиной, полный крах. Так, по крайней мере, все говорили мне с самого детства. Я всё ждала, что меня накроет волной отчаяния, но этого не случилось. Да, я испытывала страшную усталость и сожаление. Я так старалась полюбить своего мужа и его родственников, быть хорошей женой. У меня было такое чувство, словно все эти годы я толкала в гору огромный камень, а когда остановилась, он с грохотом скатился вниз. Но вместе с горечью я испытала огромное облегчение, а в душе затеплилась маленькая надежда. Я размашисто поставила внизу бумаги свою подпись и сама удивилась, улыбнувшись. Мы начинали всё с чистого листа — моя дочь и я. И теперь никто не навязывал нам никаких ролей, мы могли стать кем только захотим.

«Из таких мгновений сделана история, — сказала я своей дочери, — так же как из войн и перемирий, и королей, сменяющих друг друга. Но мы, как правило, не замечаем этого».

Моя дочь начала что-то отвечать, но тут я услышала Рамур-ма, зовущую меня снизу:

— Судха-диди, Гури-ма просит, чтобы ты спустилась в гостиную комнату. Там к тебе кто-то пришел.

«Как некстати, — сказала я своей малышке и вытерла руки о запыленное сари, — я только собиралась пойти принять душ. Как думаешь, кто это может быть?»

«Даже не представляю», — ответила дочка, тоже недовольная, что нас прервали.

Гостиная, в которой не оставалось никакой мебели, стала похожа на пустынную пещеру, в которой гулким эхом отдавались шаги. Мне потребовалось какое-то время, чтобы глаза привыкли к полумраку. Наконец я увидела, что на одном из плетеных стульев, которые, видимо, принесла Рамур-ма, сидел мужчина. И даже до того, как я вгляделась в заросшее бородой лицо, ставшее еще более худым, я поняла, кто это, едва увидев белую рубашку.

Земля заходила ходуном под ногами, и мне пришлось схватиться за стену.

— Судха, — услышала я голос Ашока, такой же сладкий, как и прежде; голос, который я так старательно изгоняла из памяти все эти годы.

Странно, почему мамы позволили ему войти в дом? Потому что я и так уже опозорена и мне больше нечего было терять? Или причина была в чем-то другом? Но я не могла здраво рассуждать. Сердце мое колотилось, словно я превратилась в ту наивную девочку-подростка в кинотеатре, завороженную волшебным неоновым светом. Как оказалось, мое глупое сердце не усвоило горькие уроки, которые преподнесла ему жизнь. Я ужасно разозлилась на себя.

Может быть, поэтому голос мой прозвучал резче, чем хотелось бы:

— Зачем ты пришел сюда, Ашок? Чтобы посмотреть на меня и сказать, что всё было бы по-другому, если бы я когда-то послушала тебя? Что ж, позволь сказать тебе, что хоть я и не предполагала, что всё так обернется в моей жизни, я ни разу не пожалела, что всё так получилось. Ни разу. И я не собираюсь сдаваться. Я собираюсь бороться за свое счастье и счастье своей дочери. И я уверена, что у меня всё получится.

Ашок с болью и изумлением в глазах смотрел на меня, ошарашенный таким воинственным приемом.

— Я здесь не для того, чтобы радоваться твоим несчастьям. Как ты могла так подумать?

— Жалость твоя мне тоже не нужна, — ответила я враждебно. Это было бы хуже всего — увидеть жалость в глазах человека, который когда-то смотрел на меня, как на настоящую принцессу из сказки.

— И жалеть тебя я тоже не собирался, — сказал Ашок уже с легкой улыбкой.

Но от его ласкового голоса мне еще сильнее хотелось плакать. Испугавшись, что я сейчас разрыдаюсь перед Ашоком, я резко повернулась, чтобы уйти. Чтобы сохранить достоинство, пусть даже ничего, кроме него, у меня больше не оставалось.

— Пожалуйста, постой, — вскочил со стула Ашок и в следующую секунду оказался передо мной, протянув руки. Он не смел прикоснуться ко мне, как и я к нему. Мы уже знали, что прикосновение может слишком много значить.

— Неужели ты даже не дашь мне шанса сказать, зачем я пришел?

Я, проскользнув мимо него, поднималась по лестнице.

— Судха! — услышала я его голос, радостный и отчаявшийся одновременно. — Ты всё такая же упрямая!

Я уже хотела остановиться и сказать ему, что он ошибается. Он ведь совсем не знал меня, впрочем, как и я его. Я не упрямая. Я спокойная, терпеливая, доверчивая и послушная. Именно поэтому не он был отцом ребенка, которого я носила.

— Я хотел бы сказать это так, как положено, а не прокричать тебе в спину, но ты не дала мне возможности. Судха, выходи за меня замуж.

Меня мгновенно захлестнуло волной недоверчивой радости, но я тут же подавила ее в себе. Должно быть, это ошибка, Ашок оговорился или мне послышалось. Даже если он действительно сказал то, что я услышала, он пожалеет о своих словах через неделю или через год. И как тогда я это переживу?

— Зачем тебе такая жена? — сказала я жестко, показывая на свой округлившийся живот и лоб, с которого я совсем недавно смыла синдур. — Разве кто-то захочет такую жену?

— Я для тебя всего лишь «кто-то»? — спросил Ашок, отводя взгляд от живота. — Я задавал себе этот вопрос с тех пор, как Сингх-джи сказал мне, что ты вернулась домой. И каждый раз я не мог представить рядом с собой ни одну женщину, с которой я мог бы быть счастлив. После того, как ты вышла замуж, родители много раз пытались найти мне жену. Они приглашали гостей, среди которых были красивые женщины, в надежде, что кто-то из них понравится мне. Они даже уговорили меня сходить на несколько смотрин. Я был так зол на тебя и уже готов был жениться только для того, чтобы показать тебе, что мне всё равно. Слава богу, я образумился раньше, чем успел разрушить чью-то жизнь вместе со своей. Вместо этого я с головой погрузился в семейный бизнес. Всё свободное время я занимался спортом, ходил в горы, прыгал с парашютом — перебрал самые опасные виды спорта в надежде отвлечься от мыслей о тебе. Но ничто не помогало. Ты стала моим наваждением, наркотиком в моей крови. Я терзал себя еще сильнее, когда встречался с Сингх-джи и заставлял его рассказывать все, что он знал о тебе и твоей жизни в новой семье. Я ненавидел твоего мужа, эту обезьяну с жемчужным ожерельем на шее. Я всё время представлял тебя с ним, хотя это причиняло мне невероятную боль, словно кто-то сдавливал мне шею руками. Я видел, как ты подаешь ему чай, как он, протянув руку, убирал за ухо выбившуюся прядь твоих волос, словно имел такое право. Когда я узнал, что твоя свекровь не дает тебе житья из-за того, что ты не можешь забеременеть, я хотел, чтобы у тебя был ребенок и ты была счастлива. Хотя… не совсем. Чего я действительно хотел, так это чтобы твой брак распался. Я хотел, чтобы ты любила только меня.

Ашок прижал пальцы к вискам, зажмурился, а когда открыл глаза, неуверенность смешалась в них со стыдом. Морщины вокруг рта вдруг показались мне особенно резкими, и я заметила, как на его скуле дергается мышца. Теперь я видела, что Ашок не принц, хотя и отчаянно старался быть им, потому что так хотела я. Он был таким же человеком, как и я, его терзали те же демоны и опасные желания.

Я подошла к Ашоку, и он обнял меня, как тогда, в храме Кали. Я завершила движение, начатое много лет назад там, одну из тех сложных танцевальных фигур, которые требуют, чтобы танцор обошел всю сцену, прежде чем вернулся на место. Я прикоснулась к груди Ашока. Несмотря на то что она беспокойно вздымалась, она показалась мне достаточно твердой, чтобы выстроить там убежище на всю оставшуюся жизнь.

Мы сидели на ступеньках набережной и смотрели на длинные дрожащие огоньки катеров, плывущих по темнеющим водам Ганга. Вечерело. Уличные фонари отражались в воде желтыми пятнами, вокруг сонно стрекотали жуки джи-джи. Мы почти не говорили, но меня совсем не смущало молчание. Было достаточно просто сидеть рядом с Ашоком, держать его за руку, прикасаться к узловатым пальцам, немного колючим волосам, отчего душа переполнялась ощущением чуда. Ведь слова — всего лишь оболочка, они второстепенны. События, произошедшие в наших жизнях, наложили на нас отпечаток, но они не изменили нашу сущность — не больше, чем лавина меняет скалу, через которую она перекатывается.

Когда мы услышали, как часы пробили восемь, мы встали. Ашок осторожно помог мне подняться. Мамы не любили, когда я поздно приходила домой, хотя сейчас, когда наша свадьба стала уже только вопросом времени, они не возражали против наших встреч.

Ашок старался как можно аккуратнее обнять меня, чтобы не сдавливать мой живот. А я чувствовала, как моя малышка недовольно ворочается внутри. Она очень подозрительно относилась ко всем мужчинам — у нее было достаточно на то причин, — и она не слишком радовалась последним событиям в моей жизни. Он тебе понравится, — сказала я. — Он станет хорошим отцом для тебя. Но она упрямо молчала. А иногда, выбрав самый удачный момент — такой, как этот — с силой толкалась.

— Уф! — сказал Ашок. — Опять! Я начинаю думать, что она вообще не хочет, чтобы я был рядом с тобой.

Я смеялась. И хотя Ашок смеялся вместе со мной, я слышала напряжение в его смехе. И по дороге домой он ни разу не осмелился прикоснуться ко мне снова.

На прошлой неделе Ашок привез своих родителей, чтобы познакомить их со мной. Его отец оказался молчаливым человеком. Однако улыбка у него была добрая. Увидев его, я поняла, каким будет Ашок через двадцать лет. Мать Ашока, взяв мои руки, сильно сжала их и мягким, как шелест дождя, голосом сказала, что очень рада, что Ашок наконец женится.

— Он так давно вас любит, моя дорогая. Иногда, в последние дни, когда я просыпалась по ночам, то видела, как он стоит у окна в холле. Когда я спрашивала, в чем дело, он отвечал, что не может заснуть, что в его груди словно рассыпаются искры, а облака, освещенные лунным светом, такие красивые — как вообще можно спать в такие ночи?

— Мама! — прервал Ашок свою мать со смехом. — Ты выдашь все мои секреты. Теперь с Судхой невозможно будет жить.

Я любила смотреть на руки Ашока, когда он вел машину: на его быстрые и точные движения запястий, на его уверенно лежащие на руле пальцы, в то время как машина двигалась вперед плавно, как лебедь по воде. Иногда он брал мою руку и начинал целовать каждый палец, а потом всю ладонь.

Ох, Анджу, как бы я хотела, чтобы ты была здесь, чтобы я могла рассказать тебе все, что сейчас чувствую. Я даже не могла представить себе, когда смывала со лба письмена Бидхата Пуруша, что со мной может такое случиться. Счастье переполнило меня — счастье, которого я не заслужила, которое пугало меня.

— Будешь ли ты счастлив со мной? — спросила я Ашока. — Я уже не та девушка с сияющими, как звезды, глазами, в которую ты влюбился много лет назад. Я не уверена, что смогу доверять кому-либо так, как раньше. Не знаю, смогу ли я любить кого-то, кроме своей дочери.

Ашок нахмурился при этих словах, но я, сделав над собой усилие, продолжала:

— И мое прошлое — оно никуда не денется, ты всегда будешь помнить, что мое тело уже принадлежало другому мужчине. Сможешь ли ты жить с этим, зная, что я пришла к тебе не девственницей?

— Ты любила его?

Я задумалась. Я испытывала теплые чувства к Рамешу, часто — жалость. Иногда мы были друзьями, которых объединяла борьба с безжалостным и более сильным врагом. Но любовь? Нет, ее не было.

— Ну что ж, тогда я смогу справиться со всем остальным, — сказал Ашок. Мне хотелось поверить ему. И я верила.

Наши долгие поцелуи были такими жадными и сочными, как ароматные плоды дикого фенхеля. Они были словно тающее на солнце золотистое сливочное масло. Мы целовались с такой странной поспешностью, словно у нас не было целой жизни впереди. Может, потому, что с годами мы поняли, как быстро судьба может отобрать свои подарки…

Сегодня вечером, когда мы подъехали к дому и я уже собралась выходить из машины, Ашок, схватив меня за руку, прижал ее к своим губам. Я чувствовала его горячее дыхание на своих пальцах. А затем он сказал:

— Ты веришь в честность между двумя любящими людьми?

— Конечно.

— Тогда я должен сказать тебе, что мучает меня в последние дни. Я хочу, чтобы ты пообещала подумать над моей просьбой.

Я нервно кивнула головой. В машине вдруг стало темно, как на дне моря перед бурей. О чем он хотел мне сказать? Может, он хочет пышную свадьбу? Или эта просьба как-то связана с его семьей? Я не представляла, о чем таком он мог попросить, чтобы я отказала ему.

Ашок словно вынырнул из темноты и, спрятав свои эмоции за потемневшим и отстраненным взглядом — так, как делают все мужчины, — сказал:

— Я не святой, ты должна понимать это. Я обычный человек со своими недостатками.

Может, он хотел признаться в каком-то тайном пороке? Любовнице? Или у Ашока был внебрачный ребенок, и он хотел, чтобы я приняла его как родного? Ничто не имело значения. Если он смирился с моим прошлым, то и я могла смириться с его.

— Несмотря на то что меня не смущает твое прошлое замужество, — сказал Ашок, глядя куда-то в сторону, — я не уверен, что смогу принять твою дочь так, как она этого заслуживает.

Я была настолько поражена услышанным, что даже не смогла отбросить его руку.

— Что ты имеешь в виду? — спросила я, а перед глазами у меня поплыли яркие круги света.

— Пожалуйста, Судха, — торопливо проговорил Ашок умоляющим голосом. — Не сердись. Будет лучше, если я скажу тебе правду сейчас, чем потом она начнет всплывать в ссорах и взаимном недовольстве. Я уже обсудил это с твоей тетей Гури, она очень мудрая женщина. Твоя тетя поняла меня и согласилась, что так будет лучше для нас. Нам с тобой нужно пожить вдвоем хотя бы первое время, чтобы мы могли наладить отношения. Твои мамы с радостью будут заботиться о твоей дочке, она не будет испытывать недостатка любви. Я обещаю, что смогу обеспечить достойную жизнь не только нам, но и ей. Ты будешь ездить к ней, когда захочешь. Возможно, когда у нас появятся общие дети, мы возьмем ее к себе и будем любить ее как дорогую племянницу. Нет, Судха, не отталкивай меня. Пожалуйста, подумай над этим, поговори со своими тетями и матерью. Ты обещала мне…

— Я подумаю, — ответила я ледяным тоном.

Словно торнадо подхватило карточный домик и швырнуло его в небо, и теперь на землю падали острые, как стекло, обломки, вонзаясь в мою кожу и в землю. «Как безумны наши мечты…» — звучали слова в моей голове, словно строчка из какого-то забытого стихотворения. Я шла по осколкам своих надежд, с осторожностью выбирая место для шага и не оглядываясь назад. Я услышала, как позади захлопнулась дверь машины.

36 Анджу

Мне нравилось работать. Хотя нет. Если честно, мне больше нравилась не сама работа, а то, что она приносила деньги. Какое упоительное чувство власти я испытывала каждый раз, когда шла со своим собственным чеком в банк, чтобы положить деньги на счет! Когда я пришла в первый раз с чеком, я заставила кассиршу в банке выдать мне всю сумму банкнотами в один доллар. Целую минуту я держала в руках зеленую пачку денег, вдыхая их запах — запах свободы, а потом я отдала их обратно кассирше и сказала, что хочу положить их на счет.

— Зачем вы это сделали? — спросила меня кассирша с явным раздражением.

— Чтобы увидеть их, — ответила я.

Девушка уставилась на меня. Уверена, что она подумала: «Сумасшедшая иностранка».

Думаю, что американские студенты, с которыми я работаю в библиотеке колледжа, тоже не поняли бы меня. Они постоянно жаловались, как они устают, как из-за работы у них остается мало времени на развлечения. Они шутили, что мечтают о богатом дядюшке, который бы за всё платил, а им тогда не пришлось бы таскать тележки, забитые книгами. Думаю, они бы надорвали от смеха животы, если бы я рассказала им, как в детстве, когда я жила в Индии, я готова была всё отдать, лишь бы мне позволили работать в нашем книжном магазине. Как не всегда хорошо получать от других всё, в чем нуждаешься. И как иногда хочется иметь возможность давать что-то другим самой.

С тех пор как я вышла замуж, я чувствовала это всё чаще. Я не хотела обвинять Сунила в скупости. Когда у нас бывали сложности, он скорее сам предпочитал отказаться от чего-то, чем просил меня сэкономить. Но я чувствовала, как нелегко ему приходится, поэтому уже несколько раз говорила, что мне тоже нужно работать. Но он только раздражался и отвечал, что в состоянии прокормить собственную жену. Разве он не был типичным индийским мужчиной?

Именно поэтому, чтобы Сунил ни о чем не догадался, мне приходилось работать только по будням, хотя за выходные дни платили бы больше. Я попросила свою начальницу не звонить мне домой, хотя мне было очень неловко. Но моя начальница, пожилая чернокожая женщина сама, судя по виду, много пережившая, понимающе кивнула и не стала задавать вопросов, чтобы не ставить меня в неловкое положение. Пожалуй, я не стану ничего говорить Сунилу о билетах для Судхи, я просто вышлю их и попрошу ее сохранить всё в тайне. Я содрогалась при мысли о том, что когда-то мне придется показать Сунилу свою налоговую декларацию. Но, как говорила героиня одной из моих любимых книг: я подумаю об этом завтра. Сейчас у меня были другие причины для беспокойства.

Сегодня я особенно сильно нервничала, потому что шла к врачу на очередной ежемесячный осмотр. Доктор был в последнее время очень недоволен тем, что у меня держалось высокое давление и уровень сахара в крови. Он спросил, правильно и регулярно ли я питаюсь.

Я виновато опустила голову. В начале дня я еще как-то соблюдала режим, и даже когда мне приходилось бежать с занятий на работу, старалась хотя бы на бегу что-то перекусить: яблоко или сэндвич с яйцом. Но по вечерам, когда я приходила домой усталой и раздраженной, я съедала полбанки сладкого чатни или целое ведерко мороженого. И, пытаясь заглушить внутренний голос, ругающий меня за обжорство, говорила себе, что это самое малое, что я заслужила. А потом, когда Сунил приходил домой и готовил виртуозный, сбалансированный ужин, состоящий из риса и несоленого дала, я едва ковыряла его вилкой, жалуясь, что всё слишком пресное и однообразное.

Доктор продолжал мне строго выговаривать. Может, на меня слишком много навалилось? И мне стоит взять академический отпуск хотя бы на три месяца?

— Я не могу этого сделать, — испуганно ответила я.

— Почему?

Я молча смотрела на доктора. Как мне было объяснить ему, насколько для меня важен колледж? Один раз я уже чуть не упустила возможность учиться, когда жила в Индии. Как мне было объяснить, чего нам стоило выкроить деньги на занятия? А как было рассказать ему о том, что случится, если я последую его совету и пропущу триместр в колледже? Тогда я не буду иметь права работать в библиотеке, и все мои мечты о приезде Судхи в Америку и новой жизни для нее тут же рухнут.

— Так почему же?

— Мне никогда не вернут деньги за пропущенные месяцы занятий, — выпалила я, совершенно неожиданно для самой себя.

— В таком случае вам придется решить, что для вас важнее: несколько долларов или ваш ребенок, — холодно ответил доктор.

Несмотря на то что он всегда мне нравился, в эту минуту я его ненавидела. Глупый, надменный мужчина. Что он мог знать о моей жизни? О моей кузине? О том, для чего мне так нужны деньги, что я продолжаю работать, несмотря на то что в последнее время у меня кружится голова, когда я наклоняюсь и беру стопку книг. Неужели он думал, что я так развлекаюсь? Но потом я вспомнила, что он ничего не знает о моей работе. Если бы он знал еще и о ней, он просто вышел бы из себя.

— Вам придется перейти на постельный режим, если к следующему визиту не будет никаких изменений, — предупредил он меня в конце встречи.

Идя к машине, я ругала доктора на чем свет стоит, хотя, должна признать, он напугал меня. В течение следующих нескольких недель я стала просто образцовой беременной: с улыбкой ела дымящуюся брокколи, приготовленную на пару, галлонами пила сок из чернослива, регулярно принимала витамины, а заходя в продуктовый магазин, держалась на безопасном расстоянии от отдела с мороженым. Во время перерывов на работе я отдыхала на диванчике в женской комнате и занималась дыхательной гимнастикой, а потом еще и дома, лежа в кровати и положив ноги на подушки, чтобы улучшить кровообращение. Результат стал заметен уже во время следующего визита к врачу. Я чувствовала себя значительно лучше, да и доктор заулыбался, когда посмотрел результаты анализов.

— Ну что ж, думаю, мы разрешим вам вести прежний образ жизни.

Разрешим вам! Кем он себя возомнил, королевой Викторией?

Но на обратном пути, заехав по пути в банк, чтобы положить деньги из моей последней зарплаты на счет, я громко и весело напевала детскую бенгальскую песенку для Према, хотя, должна признаться, слуха у меня нет. Но разве это было важно? Когда приедет Судха, она научит моего сына правильно петь.

Дома, грызя морковные палочки, я спрятала свою банковскую книжку в глубине ящика, где хранилось белье. И вдруг мне стало очень грустно. Впрочем, это очень часто случалось со мной в последнее время. Я вдруг подумала о том, как легко обмануть Сунила. Он, при всех его недостатках, был не из тех людей, кто станет шарить по чужим ящикам. И, хотя я не сделала ничего плохого и всё это было только ради Судхи, я почувствовала себя виноватой. И тут мне в голову пришли две мысли. Первая: как все-таки мало знают друг друга супруги. Я готова была поспорить на все заработанные мной деньги, что Сунил даже не мог представить, что я способна вести двойную жизнь. И вторая мысль, поразившая меня: если я могла с такой легкостью скрывать от Сунила так много, то какие тайны могли быть у него? Ведь он был гораздо изобретательнее и умнее, чем я.

37 Судха

Каждый день после обеда, когда мамы отдыхали в своих спальнях, а Рамур-ма храпела на матрасе, который лежал на полу в кухне, я садилась за маленький стол у окна в нашей новой квартирке и рисовала эскизы одежды для двух малышей. Сингх-джи дремал рядом со мной в кресле. Он официально уволился, но всё равно каждый день заезжал к нам, чтобы проверить, не нужна ли какая помощь. Когда я начинала рисовать, дребезжание трамвайных звонков и крики продавцов на пыльной улице становились тише. Солнечные лучи, проникающие сквозь листву тамаринда, растущего рядом с домом, падали ажурным узором на нарисованные изящные чепчики из кружев, шелка и ленточек; шерстяные пинетки с птичками — чтобы наши дети могли перелететь через любую беду; штанишки из мягчайшего хлопка; белые муслиновые платьица с теневой вышивкой для Даиты и клетчатые шерстяные рубашечки для Према с его именем, вышитым на кармашке — специально для дождливых калифорнийских зим. Сингх-джи просыпался время от времени и, заглядывая через плечо, восхищенно цокал языком. Я знала, что плохая примета — шить одежду для ребенка до его рождения. Но мамы заверили меня, что придумывать ее можно. По-моему, они чувствовали, как меня радует эта работа, как спасает от излишних мыслей о не-определенном будущем.

Мне очень понравились имена, которые Анджу придумала для наших детей — Прем и Даита. Она назвала их детьми любви. Моей дочери, как никому другому, было нужно такое имя, потому что на всем этом континенте никому, кроме меня и нашей маленькой семьи, до нее не было дела. Я не могла, я не должна была забывать об этом, особенно сейчас, когда меня ожидали тяжелые и мучительные ссоры по поводу того, что я собиралась ответить Ашоку.

Мама была категорически против моего решения отказать Ашоку.

— Соглашайся, что бы он ни предложил, — сказала она. — Ты всегда сможешь сделать так, чтобы твой муж передумал, особенно если будешь давать ему всё, что он захочет в постели.

Когда я, услышав это, вытаращила на нее в удивлении глаза, моя мать с раздражением сказала:

— Ладно тебе, Судха, ты уже не ребенок. Будь немного практичнее. Если бы ты догадалась вести себя так раньше, то, возможно, и не оказалась бы в нынешнем положении.

«Если бы вы не отвергли предложение Ашока раньше, — с горечью подумала я, — то уж точно бы не оказалась в нынешнем положении».

— Хватит уже, Налини, — вмешалась Пиши. — Ты знаешь, что Судха никогда не умела искать для себя выгоды и говорить одно, а думать другое. Но ты совершенно права насчет Ашока, ей нужно соглашаться и выходить за него замуж. Он действительно хороший человек. Не каждой женщине судьба предоставляет такой шанс во второй раз. Мы с радостью позаботимся о Даите, и уж точно справимся втроем, разве не так, Гури?

Пиши, я знаю, что вы справитесь. Но смогут ли даже три бабушки заменить мать?

— Да, да, — добавила Гури-ма, уставившись в окно на стручки, которые свисали с веток тамаринда, похожие на раздувшиеся пальцы. Я не слышала в ее голосе уверенности. Но потом она сказала только:

— Ашоку нужно всего лишь несколько лет пожить с тобой вдвоем. Он ведь не так много просит, разве нет?

Не искушай меня, Гури-ма, я и так слишком слаба. Мне уже и так хочется сжать нежные руки Ашока, которые он протягивает ко мне.

— Правда ведь, ничего плохого в этом нет, — говорила мама. — Я знала мужчин, которые настаивали на том, чтобы женщины отдавали детей от первых браков в приюты для сирот…

— Вчера я снова разговаривала с Ашоком, — перебила ее Гури-ма. — Он согласился с тем, что когда Даита пойдет в школу, она сможет проводить все свои каникулы и праздники с тобой.

— Лето, дни празднования Пуджа, Рождество, — начала перечислять мама, загибая пальцы. — Чего еще можно хотеть?

Я хочу мужчину, который, став моим мужем, любил бы мою дочь без всяких условий. Возможно, я прошу слишком много. Но однажды я уже пыталась довольствоваться малым, и больше на это не соглашусь.

— Мы ведь не стараемся избавиться от тебя, дорогая моя, — добавила Пиши. — Ты знаешь, как сильно мы тебя любим. Но еще мы все знаем, как нелегко женщине без мужчины. И, к сожалению, мир не сильно изменился с тех пор, как не стало наших мужей.

— По крайней мере, люди относились к нам с сочувствием, потому что мы были вдовами, — сказала мама. — А что они будут говорить тебе, как ты думаешь?

— Даита моя дочь, — ответила я. — Я нужна ей. Как я посмотрю ей в глаза, когда она потом спросит, почему я бросила ее ради собственного удовольствия?

— Вы только послушайте ее, — возмутилась моя мать. — По-твоему, оставить ребенка с тремя любящими бабушками — значит бросить?

— В душе я всегда буду знать, что бросила ее, — ответила я, глядя Гури-ма прямо в глаза. Она смотрела на меня хмуро и печально, словно знала, сколько терний было на пути, который я выбирала. Но понимала меня.

— Не донимай ты больше бедную девочку, Налини. Давай посмотрим, что из этого получится. И будем надеяться, что Ашок передумает.

Но я не надеялась на это. В тот день, когда Ашок разрушил мои мечты, как карточный домик, я пообещала себе, что больше никогда не буду надеяться на счастье, которое находится в руках другого человека. Я выплакала свои слезы втайне, и они обжигали меня расплавленным металлом.

Но когда я писала Ашоку, что не могу отказаться от Даиты, как бы сильно ни любила его, моя рука не дрожала.

Прошлой ночью мне приснился Прем. У него была синяя, как у Кришны кожа, и он плавал, словно снежинка, в молочном свете. Прем протянул мне и Даите ручки и сказал: «Пойдемте». Я проснулась в слезах, не понимая, почему я плачу. Целый день я не могла избавиться от уныния, которое покрыло мое сердце, словно ил. Я рисовала один за другим эскизы узора для вышивки, но у меня ничего не получалось, и скоро мусорная корзина наполнилась скомканными листками бумаги.

Возможно, я была в смятении из-за письма Анджу, которое пришло вчера.

Она написала, что хочет, чтобы я приехала с дочкой в Америку. Там свои проблемы, писала Анджу, но, по крайней мере, у меня будет одно очень важное преимущество: в этой стране меня никто не знал. Никому не будет дела до того, что я дочь Чаттерджи, или до того, что я разведена. Я смогла бы начать там новую жизнь, сама зарабатывать деньги и дать Даите все, что ей нужно. Но самое главное — никто не станет смотреть на нее сверху вниз, потому что в Америке полно таких матерей, как я, которые решили, что лучше быть одной, чем жить не с тем мужчиной.

Я перечитывала абзац снова и снова. Анджу открыла мне перспективу, о которой я даже не могла подумать. Ведь если я туда уеду, то уже не буду обузой для наших мам, которые и так уже сделали для меня больше, чем могли. И теперь, когда Ашок, внезапно появившийся в моей жизни, так же внезапно исчез, словно метеор, оставив за собой лишь туманный, обжигающий хвост, меня больше ничего не держало в Индии.

Но я не могла решиться. Мне было так тяжело оставлять наш новый дом, а вместе с ним нежную заботу и любовь моих мам. Но больше всего меня страшило то, что я окажусь в незнакомой стране, среди чужих людей. Я не хотела снова стать для кого-то обузой.

Кроме того, несмотря на то что Анджу ни словом не упомянула о Суниле, он был в письме, между каждой пары строчек. Она написала, что ни один мужчина никогда не поймет, через что мне пришлось пройти, и я понимала, что она имела в виду. Она ничего не сказала Сунилу о своей работе. И я знала, почему: он не хотел, чтобы я приезжала.

Но я не винила его. Это было естественно для мужчины — оберегать тех, кто ему дороже других — свою жену и сына. А если за его нежеланием меня видеть и скрывалось что-то еще, то лишь стыд за тот знойный день, когда в дурманящем аромате жасмина он потерял голову. Я прекрасно понимала, что Сунил не хотел, чтобы что-то напоминало ему об этом.

Да и я тоже этого не хотела.

Поэтому, ни слова не сказав об этом письме мамам, я убрала его в свой сундук.

«Мне неплохо и в Калькутте», — сказала я себе и начала рисовать синий узор на голубом фоне. Так много женщин выживают здесь в одиночку — значит, и я смогу. Без сомнения, мой талант в рукоделии чего-то стоит. Пусть эта вышивка станет проверкой. Я отдам ее Сингх-джи, чтобы он отвез ее в магазинчик Анаркали, на угол перекрестка Рашбехари. Может, она им понравится, и они попросят меня сшить что-нибудь по заказу.

И вдруг непонятно откуда взявшийся порыв ветра бросил мне в лицо песок. Когда я подняла руку, чтобы потереть глаза, ветер вырвал у меня из рук листок бумаги, на котором я рисовала узор. Я попыталась схватить его, но не успела: листок взметнулся над подоконником и упал прямо под ноги сотен прохожих. Я невольно содрогнулась: может, это было холодное дыхание мстительного Бидхата Пуруша, так предупреждавшего меня, чтобы я не добавляла новых, не предусмотренных им стежков в ткань своей судьбы.

Но я упрямо достала новый лист бумаги и снова начала рисовать. Я покажу себя. Я сама буду распоряжаться своей судьбой. Я сама буду рисовать узоры своей новой жизни. Я отмахнусь от суеверных предчувствий, как от назойливого гнуса.

Новый эскиз получился еще лучше. Концентрические круги из бутонов лотоса закручивались в спираль смерти и возрождения, в центре которой был единственный раскрывшийся цветок, знаменующий свободу от земной жизни, которую мы, люди, наполняем печалями и тревогами.

Почти каждый вечер к нам приходили гости: родственники, друзья, старые и новые соседи — гостей больше, чем за все годы, прожитые в старом доме. Они приходили из любопытства, чтобы посмотреть, как теперь живут женщины из семьи Чаттерджи, которая раньше была такой процветающей. Люди приходили, думая, что нам нужно их сочувствие, но войдя в дом, они застывали от удивления и некоторой зависти.

Продав старый дом, наши матери, казалось, сбросили огромный груз традиций. По иронии судьбы, именно я способствовала этому событию. Теперь, когда я, не жена и не вдова, вернулась к ним, отвергнув все, что считалось самым ценным в жизни, чего еще им было бояться? И вот, избавившись от этих старых стен, где слышались голоса предков, нашептывающие нашим мамам, что прежде всего они должны быть вдовами семьи Чаттерджи, они впервые в жизни получили возможность жить беззаботно, как девчонки.

Мамы записались в книжные общества и на уроки вязания. Они ходили гулять к мемориалу Виктории. Они работали волонтерами в обществе Матери Терезы, и, сопровождаемые настойчивым Сингх-джи, ходили на ночные концерты классической музыки, с которых возвращались разрумянившись от утренней прохлады и напевая традиционные индийские мотивы. Они ездили в Дакшинесвар и купались в Ганге. А потом, после молитвы в храме, они ели сингара, сидя на берегу реки, в то время как послеполуденное солнце сушило их волосы. Они уже даже обсуждали поездку в Дарджилинг[56] летом. Это не стоило бы дорого для них — у двоюродного брата Гури-ма там было бунгало, куда он приглашал их много раз. А для Даиты прохладный горный воздух был бы очень полезен. Мы бы пили самый лучший чай, собранный и высушенный на местных плантациях, и любовались закатом с Тигровой горы.

Сегодня к нам пришла тетушка Сарита.

— Это неправильно, — сказала она с неодобрением, всё же откусывая большой кусок сандеша, который Сингх-джи принес из магазина «Сладости Гангурама», который находился на нашей улице.

Мамы почти перестали готовить. Не считая тех случаев, когда Пиши, время от времени, делала что-нибудь для меня, готовкой теперь в основном занималась Рамур-ма. Дождливыми вечерами мамы заказывали хрустящие дальпури[57] с начинкой из чечевицы. А однажды я вообще застала их, когда они ели панипури, купленные с лотка, прямо на автобусной остановке.

— Но вы ведь никогда не разрешали нам с Анджу так делать! — возмутилась я. — Это нечестно!

Мама ласково мне улыбнулась.

— Теперь ты можешь делать все, что захочешь. Ты уже давно выросла.

— Да! Почему бы нет, — поддакнула ей Пиши.

— Ты ведь сама уже скоро станешь мамой, — добавила Гури-ма.

— Это неправильно, — повторила тетушка Сарита еще раз, проглатывая последний кусочек сандеша и тщательно облизывая пальцы.

— Да что же неправильно? — спросила мама с враждебными нотками в голосе.

— Ну как… брать с собой Судху и ее ребенка в Дарджилинг… ну и всякое такое…

— Какое такое? — спросила Пиши, тоже немного угрожающе.

— Ну… — заикнулась тетушка Сарита, уже сожалея, что завела этот разговор, — ребенок будет еще совсем маленьким, всего несколько месяцев, не будут ли опасны для него тамошние микробы?

— Не беспокойся, — ответила Гури-ма, очаровательно улыбаясь, — мы позаботимся о том, чтобы наша дочка была хорошо защищена, и будем держаться подальше от любых источников микробов.

Но мы все, безусловно, знали, что хотела сказать тетя Сарита.

Неправильно совершать такие увеселительные поездки, когда ваша дочь всех вас опозорила, уйдя от своего мужа. Куда катится этот мир! Вместо того чтобы напоминать ей о поступке, о котором она должна жалеть, вы ведете себя так, словно рады случившемуся. И этот ребенок — конечно, вы всё можете относиться к ней как к принцессе, но мы-то знаем, кто она. Девочка без отца. Девочка, которую никто не хотел, кроме ее упрямой матери.

После того как тетя Сарита ушла, мамы были весь вечер особенно добры ко мне и веселы. Они рассказывали о моем детстве, и каким я была несносным ребенком. О своей надежде, что моя дочь будет еще непослушнее, чтобы я поняла, сколько им пришлось вытерпеть из-за меня. Мамы вытащили граммофон, и мы стали слушать пластинки, которые я любила в детстве: народные мелодии и детские песенки.

Я послушно смеялась над шутками мам и подпевала:

Но вечером, когда все ушли спать, я сидела у темнеющего окна и смотрела на трепещущих светлячков в кустах внизу. На стене дома ящерица бесшумно прыгнула и схватила жука. Где-то далеко слышался крик совы, похожий на детский плач. В животе сонно шевелилась Даита, отчего немного кололо в сердце. Я чувствовала, она знала, что больше ей ничего не грозит.

Как долго смогут мои мамы оберегать ее от оскорблений и обидных слов, которые будут говорить ей без всякого стеснения люди гораздо более жестокие, чем Сарита? Как долго я смогу защищать ее от этого? Я смогу дать ей всё необходимое, я смогу заработать достаточно денег — владельцы магазина Анаркали хотели взять меня на постоянную работу. Но что я скажу, когда однажды Даита спросит меня, где ее отец? И когда я всё ей расскажу — а лучше будет, чтобы это сделала я, а не кто-то другой — и она спросит, почему ее отец и бабушка хотели убить ее, как я смогу объяснить ей это? Как я смогу убедить Даиту, что она чего-то стоит? Удастся ли мне когда-нибудь стереть это пятно с ее сердца?

Я встала, открыла в темноте свой сундук и нащупала в глубине прохладную гладкую бумагу конверта. Обещанная Анджу передышка. Безымянность. Я прижала конверт к щеке и держала его, пока он не стал теплым — и мне показалось, что я держу руку Анджу. И снова начала раздумывать.

38 Анджу

Всю последнюю неделю я ходила, едва передвигая ноги, чувствуя невероятную усталость — такую, как никогда в своей жизни. Я не представляла, как дохожу до конца беременности. Но вот, наконец, наступила пятница, чему я несказанно была рада. Пятница — была моим любимым днем недели, у меня было всего две лекции в колледже, а на работу идти было не надо. Всю вторую половину дня я собиралась провести за учебниками — но не в главном зале библиотеки, где коллеги постоянно отвлекали меня болтовней, а на верхнем этаже отделения для аспирантов, где обычно никого не было.

Пока я поднималась по лестнице, я запыхалась, но, к счастью, там стоял удобный диванчик. Стоило мне на него присесть, как я тут же задремала. Когда я резко проснулась с колотящимся сердцем, то вдруг поняла, что наступил вечер. Черт! Я рассчитывала еще заскочить в магазин, чтобы купить продукты до того, как поеду на вокзал за Сунилом. А я даже не успела сделать домашнее задание, но самой ужасной была непрекращающаяся, надоедливая боль в пояснице, ставшая еще сильнее — наверное, из-за того, что я спала, скрючившись на диванчике, который оказался не таким уж удобным, как показалось на первый взгляд. Когда я выпрямилась, острая боль пронзила не только спину, но и живот. Я начала массировать его. Прямо под ребрами я нащупала ставшую уже родной шишку — голову моего малыша — и, несмотря на то что боль не утихала, я улыбнулась. Ты неправильно лежишь, малыш, шептала я, похлопывая его. Но не волновалась из-за этого — у него было еще три месяца, чтобы повернуться.

До вокзала я добралась в рекордное время, маневрируя на поворотах, как заправский Джеймс Бонд, но Сунила там не было. Я ждала еще два поезда, нервничая с каждой минутой всё больше. Спина болела нестерпимо. И еще мне срочно нужно было в туалет. Наконец, потеряв надежду дождаться Сунила, я поехала домой. Открыв дверь, я увидела своего дорогого мужа, удобно устроившегося в кресле перед телевизором с кружкой пива в руке. При виде такой картины и у святого бы не выдержали нервы.

— Какого черта происходит? Ты вообще представляешь, как я волновалась? — крикнула я через плечо, направляясь к туалету. Видимо, живот у меня болел из-за переполнившегося мочевого пузыря, и теперь, когда боль поутихла, и мне стало немного легче, я была готова ринуться в бой. Но выражение лица Сунила заставило меня насторожиться. На нем не было ни тени раскаяния, как я ожидала. Наоборот — в его глазах я видела злость.

Боже, наверное, с ним случилось что-то ужасное, раз он пришел так рано. Может, его уволили? К моему стыду, в моей голове стали роиться разные эгоистичные мысли, которые взрывались в моей голове одна за другой, как выстрелы фейерверков на празднике Кали-пуджа. Будут ли покрыты страховкой расходы на мои роды? Чем я буду кормить ребенка? И сможет ли Судха тогда приехать ко мне?

— Что случилось? — наконец прошептала я, садясь рядом с Сунилом. Я протянула руку к его плечу, но он сбросил ее.

— Со мной — ничего, — сказал он жестко.

— Тогда почему ты так рано вернулся домой?

— Мне нужно было встретиться с клиентом неподалеку отсюда, поэтому я взял такси и доехал домой. Пытался позвонить тебе, оставил несколько сообщений, — он кивнул в сторону автоответчика, — но тебя не было дома.

— Я заснула в библиотеке.

— Еще бы! — с сарказмом в голосе сказал Сунил.

Я удивленно посмотрела на него.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Тогда что это? — воскликнул он, ткнув кнопку на автоответчике. — Я услышал это, когда пытался стереть свои сообщения.

— Анджу, — говорил женский голос, — надеюсь, это твой номер, я не нашла его в твоем личном деле. — И тут я поняла, что звонила женщина, которая иногда подменяла мою начальницу. Мое сердце упало. — Извините, что беспокою вас дома, но мы в отчаянном положении. У нас трое сотрудников заболели, а сейчас, перед экзаменами, работы невпроворот. Я знаю, что вы не хотели работать по выходным, но, может, вы все-таки сможете выйти завтра на несколько часов? Позвоните мне сразу, как прослушаете сообщение.

Если бы гром мог греметь тихо, то он звучал бы как голос Сунила.

— Как долго это продолжалось? И зачем? Для чего тебе так нужны деньги, что ты работаешь тайком от меня?

За яростью в глазах Сунила я увидела отчаянную боль.

— Это всё ради Судхи, — выпалила я. — Я коплю деньги на ее билет. Мне пришлось так сделать, потому что ты не хотел мне помочь.

В эту секунду меня пронзила такая острая боль, что мне показалось, словно кто-то тянет кости из моей поясницы. Поскорей бы закончить этот разговор и пойти прилечь.

Я ждала вспышки гнева Сунила, но он, к моему удивлению, молчал. В сумерках комнаты я заметила у него какое-то странное выражение лица, появившееся на долю секунды и исчезнувшее, прежде чем я поняла, что оно означает.

— Тебе обязательно было вмешиваться? — наконец сказал он. В его голосе вдруг появилась ужасная усталость. — Ты не могла всё оставить как есть?

— Что значит «вмешиваться»? — спросила я, тоже чувствуя неимоверную усталость — у меня не было сил спорить, не было сил на дипломатичность. — Судха моя сестра, человек, которого я люблю больше всех на свете. Ты сам мне сказал, что теперь, когда она разведена и с ребенком, в Индии ее ждет тяжелая жизнь. Как я могла оставить ее в беде?

— Иди отдохни, Анджу, — со вздохом сказал Сунил. — Ты ужасно выглядишь. Теперь я понял, почему ты была такой уставшей и раздражительной в последние месяцы. Ты просто выматываешься на работе. Я принесу тебе горячего супа, а потом позвоню этой женщине и скажу ей, что ты увольняешься.

Собрав последние силы, я вскочила.

— Ты не посмеешь так сделать! — сорвалась я на крик. — Я не уволюсь. Я прекрасно себя чувствую! И буду продолжать работать. И Судха приедет сюда, хочешь ты этого или нет!

— Пожалуйста, Анджу, — пытался успокоить меня Сунил, — пойди приляг. Ты слишком взбудоражена.

— Не надо обращаться со мной, как с ребенком! — Теперь я кричала, хватая воздух. В эту секунду словно кто-то крошил мне кости таза железным молотком. — Я не позволю тебе управлять мною, как твой отец управляет матерью. Я не позволю!

Но тут боль стала уже такой острой, что я согнулась пополам, но прежде успела заметить ужас в глазах Сунила. Я чувствовала, как по ногам льется липкая жидкость, и увидела, как на брюках растет темное пятно, а воздухе появился запах ржавого железа. Неужели я не смогла сдержать свой мочевой пузырь?

Сунил, что-то пробормотав, схватил телефонную трубку.

— Нет, — кричала я, пытаясь вырвать ее из рук Сунила.

— Перестань, Анджу, — говорил Сунил, отпихивая меня свободной рукой. — Я звоню не на твою работу, а в «скорую».

Внутри меня снова огнем вспыхнула боль, и я потеряла сознание.

Когда я пришла в себя, то всё еще чувствовала боль, несмотря на тупое оцепенение от наркоза. Нестерпимый свет не давал открыть глаза. Хуже всего было ощущение пустоты внутри — я поняла, что опоздала.

Набравшись храбрости, я прикоснулась к животу. Он был перебинтован внизу — значит, случилось что-то ужасное, а я всё проспала. И, несмотря на то что живот еще не опал, я знала, что ребенка больше нет.

Всё, что было потом, происходило словно во сне. У меня текли слезы, заливаясь в уши, словно теплая кровь. Потом вошла медсестра в свежем накрахмаленном халате и, жизнерадостно улыбаясь, говорила что-то о том, что я наконец проснулась. Иногда из горла вырывался помимо моей воли крик — как струя из бездонного фонтана из сказок Пиши, которые она нам рассказывала, когда я была еще совсем маленькой, и не понимала, что жизнь может быть страшнее любой сказки. Иногда кто-то укладывал меня обратно на кровать, в кожу впивалась игла, а в кровь проникала обжигающая жидкость успокоительного.

И вот я увидела Сунила, который сидел рядом, гладя меня по голове, и повторял, чтобы я была сильной.

— Скажи мне, — потребовала я скрипучим и хриплым голосом, чувствуя, как внутри меня поднимается бессильная ярость. Сунил молчал, и я, собрав все свои силы, схватила его руку и впилась в нее ногтями. Мне хотелось сделать ему больно, хотелось, чтобы он испытал хотя бы сотую долю моей боли. — Расскажи мне всё.

Сунил рассказал, что меня привезли с сильным кровотечением в больницу, где сразу отправили в операционную и сделали кесарево сечение. Но к тому времени сердце нашего сына уже перестало биться.

— Я хочу его видеть, — прошептала я. Но Сунил лишь покачал головой. Я поняла, что тела моего малыша уже нет. Да и доктор в любом случае был категорически против того, чтобы я его увидела. Самым лучшим для меня было постараться забыть о произошедшем как можно скорее, стереть всё из памяти, словно этого ребенка не было вовсе.

Непроходимая мужская тупость. Я носила в себе этого ребенка шесть месяцев. Я разговаривала с ним каждый день с того самого момента, как узнала, что я беременна. Я чувствовала его толчки, как вспышки звезды, направлявшей меня и придававшей силы. Через свою тонкую кожу я касалась изгиба его головы. Ничто не могло смягчить рвущей сердце правды, о том, чем он был для меня.

Я пыталась возражать Сунилу, но язык не слушался меня из-за успокоительного средства, а по глазам мужа я видела, что он уже всё решил.

Мне было тяжело говорить — губы онемели, стали словно деревянными. Но я хотела узнать еще кое-что, прежде чем провалюсь в сон.

— Как он выглядел? — спросила я, едва ворочая языком. Я говорила так невнятно, что Сунил мог не понять вопроса. Но он понял.

— Он был очень красивым, с крошечными ручками, похожими на морских звезд. — Его взгляд стал каким-то далеким. Меня тронула до глубины души нежность в голосе Сунила, никогда не отличавшегося поэтичностью. — Что-то случилось с пуповиной, и кислород перестал поступать. Наш сын был синим, как маленький Кришна.

Я была потрясена его словами. Но он сказал правильно. Закрыв глаза, я могла увидеть своего малыша со светящейся голубоватой кожей.

— Он был таким красивым, — повторил Сунил.

Необыкновенная горечь в его голосе заставила меня приподнять веки. Его лицо светилось от гнева, словно грозовое облако.

И тут я поняла, что ошибалась: сердце отца страдало не меньше, чем сердце матери, просто по-другому.

— Это я убила своего малыша.

Не знаю, произнесла я эту фразу вслух или просто так подумала. И в ту же секунду раскаленные металлические бинты сдавили мне горло. Но по внезапному глубокому молчанию Сунила я поняла, что он услышал меня.

— Не говори глупостей, Анджу, — произнес он после долгой тишины.

Сколько обвинения было в этой огромной тишине. Я повернула голову к больничной подушке, пахнущей лекарствами, и крепко-крепко закрыла глаза.

Я больше не хотела открывать их никогда.

39 Судха

Все скрывали новость, так как боялись за меня, но я поняла — что-то было не так. Я буквально чувствовала запах тревоги, появившийся в воздухе нашей квартиры, ставшем вдруг холодным, несмотря на сверкающее за окнами апрельское солнце — холодным и тяжелым от запаха белых хризантем, хотя сейчас был совсем не сезон для этих цветов. Белых хризантем, которыми усыпают тела на похоронах. Несколько раз я просыпалась ночью, и мне казалось, что я слышу всхлипывания в комнате Гури-ма. Когда я приходила к ней, она спала, укрывшись с головой покрывалом, но слишком уж тихо она лежала, а когда я позвала ее, она не отозвалась. Кроме того, уже больше месяца я не получала писем от Анджу.

— Наверное, у нее много дел, а может, просто нет настроения, ты ведь знаешь, как это бывает у беременных женщин, — успокаивала меня Пиши, когда я поделилась с ней своими опасениями. — Сейчас ты должна хорошо есть, побольше отдыхать и делать упражнения, а самое главное — не волноваться.

— Может, нам стоит хотя бы позвонить?

— Вообще, Сунил звонил на днях, когда ты была на утренней прогулке.

— Но почему вы мне ничего не сказали? — спросила я раздраженно.

Пиши со вздохом ответила:

— Я старею — вот и стала забывать какие-то вещи.

В эту секунду она действительно показалась мне очень старой и уставшей. Под глазами у нее появились темно-синие мешки. Может, ее снова стал мучить артрит, не давая ей спать по ночам?

— В любом случае у Сунила и Анджу всё в порядке, так что не беспокойся за них.

Я внимательно вглядывалась в ее лицо. У нее действительно покраснели веки, или мне просто казалось? Но Пиши, тут же отведя взгляд, повернулась и ушла в ванную.

Прошла еще одна неделя, а письма от Анджу всё не было. И тогда я решила позвонить ей. Я позвонила, как обычно, утром, когда в Америке был вечер. К этому времени Анджу всегда возвращалась домой и готовила, ворча, ужин. Но в этот раз никто не брал трубку, и, несмотря на то что я оставила сообщение, она так и не перезвонила мне.

— Странно, — сказала я мамам спустя пару дней после звонка. — Я уверена, что Анджу перезвонила бы мне, ведь я очень редко звоню ей. Она бы поняла, что случилось что-то важное.

— Может, они взяли отпуск и уехали куда-нибудь, — предположила мама.

Но я не могла успокоиться. Я решила позвонить еще раз, когда дома у нас никого не будет.

В последнее время мамы почему-то с большой неохотой оставляли меня одну дома, поэтому мне пришлось дождаться дня, когда мы ходили в храм. И, когда мы уже собрались выходить, я сказала, что устала.

— Пойдем, это не так уж далеко, — настаивала мама. — Нельзя, собравшись в храм, говорить, что ты передумала. Это может принести неудачу.

— Мы можем взять такси, — сказала Гури-ма.

Я, громко зевнув, ответила:

— Нет, мне правда нужно поспать.

— Давай я останусь с тобой, — предложила Пиши.

— Нет, нет, пожалуйста, идите все вместе и помолитесь за меня и Даиту. Я всё равно буду спать, зачем со мной оставаться?

Мне удалось убедить их идти без меня только к полудню. В Калифорнии в это время уже наступила полночь. Мне очень не хотелось будить Анджу, но так я точно застала бы ее дома.

Трубку взял Сунил. Голос у него был сонный, озадаченный и какой-то неуверенный. Я бы никогда не узнала этот голос, которого я не слышала так давно, если бы не была уверена, что он может принадлежать только Сунилу. Почувствовав неловкость — в последний раз мы говорили в тот злополучный день в саду, — я, всё же совладала с собой, и твердо сказала себе, что звоню ради Анджу. Кроме того, мы все уже повзрослели и многое пережили, чтобы понимать, из-за чего стоит переживать, а что нужно просто забыть. Когда я представилась, Сунил замолчал — неужели он тоже вспомнил об аромате жасмина? — а потом довольно резко сказал, что Анджу спит и он не хочет беспокоить ее, потому что в последнее время она не высыпалась.

— Я передам ей, что ты звонила, — добавил Сунил, и по его тону я поняла, что он сейчас положит трубку.

— Подожди! — закричала я. — Подожди!

И тут меня осенила, словно вспышка молнии, мысль. Я должна была хотя бы попытаться, чтобы узнать, действительно ли мои опасения беспочвенны, как утверждали мамы.

— Анджу уже лучше? — спросила я, скрестив пальцы и моля про себя Бога, чтобы Сунил ответил: «О чем ты?»

Но вместо этого Сунил ответил тревожным голосом:

— Значит, они тебе рассказали. Я думал, что они не станут говорить, пока ты не родишь. Нет, лучше ей не стало. На самом деле Анджу сейчас даже хуже, чем в тот день, когда она потеряла ребенка.

У меня перехватило дыхание, словно кто-то ударил меня кулаком в грудь. А потом я начала дышать с каким-то хриплым призвуком, и мне пришлось прикрыть трубку рукой, чтобы Сунил ни о чем не догадался.

Анджу, Анджу!.. Как так получилось? И меня не было рядом с тобой в такой ужасный момент.

— Я старался не рассказывать маме Анджу, как всё плохо, у нее ведь больное сердце, но я не могу справиться с этим один, я схожу с ума. Она не встает с постели. Точнее, с дивана, на котором теперь всё время лежит. Она не хочет принимать антидепрессанты. Каждый день, уходя на работу, я оставляю таблетки рядом с ее тарелкой с завтраком, и вечером, когда я возвращаюсь, они лежат на том же месте. Она очень сильно похудела. Когда я беру ее за руку, кажется, что это рука старушки — одни кости, обтянутые кожей. Она ест, только если я кормлю ее с ложки.

Слова Сунила, переливаясь из телефонной трубки, заполняли комнату, в которой я сидела. Вот они плескались у моих лодыжек, доползли до голени.

— И она молчит. Анджу не сказала ни слова с тех пор, как я привез ее из больницы. Думаю, она во всем винит себя. Я сказал ей, что она не виновата, но она словно не слышит меня вообще. Однажды я попытался сказать ей, что мне тоже нелегко.

Сунил прервался, чтобы прочистить горло, и продолжил:

— Я думал, что так смогу сломать барьер между нами, но она просто накрыла голову подушкой. То же самое она делает каждый раз, когда я спрашиваю ее, не хочет ли она съездить к матери в Индию. Доктор посоветовал отвезти ее на какое-то время туда, где она выросла, к родным. Но когда он сказал об этом Анджу во время последнего визита, она задрожала всем телом, ее глаза стали безумными и испуганными, как у животного, попавшего в ловушку. Мне даже не хочется думать о том, чтобы куда-то отправлять ее одну. Но я не знаю, что мне еще сделать. Я все перепробовал, но ей не становится лучше.

Пока Сунил говорил, я крепко прижимала ладонь к животу, как будто боясь, что Даита тоже может выскользнуть, как мой прекрасный Прем.

Не сейчас, Судха. Сейчас нужно думать только об Анджу.

— Может, ты сможешь помочь ей? Сможешь?

Я судорожно пыталась что-то придумать. В голове у меня стоял такой шум, словно от бушующего пожара, я видела клубы пыли, взметнувшиеся из-под ног разгневанного Бидхата Пуруша. И наконец я придумала.

— Она спит? — спросила я у Сунила. — Приложи трубку к ее уху.

Мне казалось, что мой рот набит пылью, она уже добралась до моих легких, она давила на меня, как невыполненное обещание, сжимая горло так, что тяжело было говорить. Но я начала свой рассказ.

— В одном старом-старом мраморном дворце, окруженном стражниками, жила-была принцесса. Стражники говорили ей, что правильно, а что нет, а если принцесса пыталась выйти за границы дворца, они тут же заграждали ей путь, направив ей в лицо отравленные копья. Когда принцесса выросла, стражники выдали ее замуж за короля, которого они сами выбрали для нее. Никто не заметил во время оглушительного свадебного фейерверка, как разбилось сердце принцессы. А когда она попала в дом своего мужа, то ей не пришлось долго привыкать, потому что жизнь в новом доме была такой же, как в доме, в котором она росла. Только стражники были еще свирепее, а острия копий были еще ядовитей. Жизнь текла своим чередом. И вот пришло время королеве стать матерью. Предсказатель сказал ей, что у нее будет девочка. Испугавшись, что их правителем станет женщина, стражники направили свои мечи на живот королевы, чтобы убить малышку еще до ее рождения. А король, окаменев от ужаса, не мог даже пошевелиться, чтобы помешать им.

На этих словах я запнулась, потому что мне было больно произносить их. Не о том я хотела рассказать сказку Анджу. Но история сама делала повороты, и я должна была продолжать, чтобы увидеть, куда она выведет.

— Королева тоже ужаснулась, но положила руки на чрево, чтобы набраться смелости у своей нерожденной дочери. И что-то прошло в ее руки через стенки утробы. Она взглянула и увидела меч, пылающий меч, сделанный из света, а затем еще один, для второй руки. Вращая мечи вокруг головы, как богиня Дурга, как Рани из Джанси, королева покинула дворец, и никто не посмел остановить ее.

На своем пути королева встречала разных людей, но, хотя все любили королеву и ее маленькую дочь, они боялись, что их покарают стражники. А иным становилось не по себе от неземного сияния, исходившего от них обеих, поскольку страдания и храбрость вызывают в нас такой свет. Так никто не осмеливался приютить их.

Королева продолжала искать новый дом. Иногда она печалилась и думала, неужели она и ее дочь обречены беспрестанно скитаться по земле, но всё равно не сдавалась. Пока, наконец, она не пришла к берегу океана, и дальше идти было некуда.

Я перевела дыхание. Выуживая из глубин памяти слова, я, словно Тезей, шла по лабиринту, следуя за нитью. Куда он вывела меня?

И тут я услышала очень тихий голос Анджу:

— И вдруг королева услышала голос: «Не бойся, милая. Возьми меня за руку». Посмотрев вверх, она увидела радугу, простиравшуюся от противоположного края земли прямо к ее ногам. Знаешь, в своих страданиях королева совсем забыла про сестру-близнеца, которая жила в далекой стране за океаном. Сестра послала ей всю свою любовь в этой радуге…

Голос Анджу задрожал, и я подхватила историю:

— И королева, одной рукой крепко обняв дочь, схватилась другой за радугу. И сестра перетащила их через океан с зубастыми чудовищами в целости и сохранности.

Я слышала, что Анджу плачет.

— Судха, — говорила она, всхлипывая. — Ты нужна мне. Ты так нужна мне. Я больше не могу без тебя. Я так старалась, чтобы накопить денег тебе на билет, но сама всё испортила.

О господи! Неужели это стало причиной выкидыша? Она работала ради меня, ради злосчастной меня. А что, кроме бед, я принесла ей?

— Пожалуйста, приезжай, — сказала Анджу. — Пообещай, что ты скоро приедешь.

Я была потрясена до глубины души тем, каким слабым, жалобным голосом она говорила. Я сама несколько раз доходила до такого отчаяния, пока не поняла, что мать не может позволить себе бояться.

И, стараясь говорить как можно спокойнее, я ответила:

— Я приеду как можно скорее, сразу, как только родится Даита. А теперь послушай меня. До моего приезда ты должна делать все, что велят тебе врачи, ты должна поправляться. Иначе как ты сможешь помочь мне заботиться о Даите? Она, в конце концов, не только моя дочь, но и твоя.

Анджу как-то неуверенно засмеялась.

— Я жду не дождусь, когда ты приедешь. Как нам будет хорошо вдвоем!

— Втроем, — поправила я ее.

— Мне не верится, что ты будешь здесь, рядом со мной, как раньше! — Анджу продолжала говорить пронзительным, радостным, как у ребенка, голосом, словно и не слышала, что я сказала про Даиту.

Когда мамы вернулись и обо всем узнали, мы обнялись и, расплакались. А потом стали ругать друг друга.

— Как вы могли скрывать такое от меня? — возмущалась я.

— А ты сказала нам, что не пойдешь в храм, потому что устала! — парировали мамы.

Мы все так расстроились, что Анджу не хотела приехать в Индию — так было бы проще всем.

— Упрямая, как всегда, — ворчала моя мать.

А Пиши добавила:

— Анджу всегда терпеть не могла, когда ее жалели.

— Она думала о Судхе, о том, что она сможет начать там новую жизнь, — оправдывала дочь Гури-ма.

Я рассказала мамам о том, как Анджу пропускала мимо ушей все фразы, в которых я упоминала о Даите. Но они ответили, что я должна быть терпеливой, ведь Анджу пережила такую потерю. А когда я рассказала, зачем она работала, они замолчали. А потом Гури-ма, взяв меня за руки, попыталась успокоить меня, сказав, что это большое горе, но я не должна чувствовать себя виноватой.

Ах, Гури-ма, если бы можно было стряхнуть вину, как капли росы с лепестков лотоса.

Мамы восхитились щедростью Сунила, он подошел к телефону после того, как я поговорила с Анджу, и сказал, что займется покупкой билетов и визами для меня и Даиты. Но кое-что привело меня в замешательство. Перед тем как положить трубку, он вздохнул так, как вздыхает человек, который долго висел над пропастью, вцепившись в край скалы и, наконец, отпустив ее, почувствовал странное облегчение, стремительно падая вниз. А потом сказал: «Я старался».

Я не сказала об этом мамам. Он произнес это очень тихо, скорее даже не мне, а самому себе, так что, может быть, мне просто послышалось.

— Но как тебе удалось заставить Анджу заговорить с тобой? Что ты такого сказала ей?

— Да так, кое-что… — ответила я. Мне почему-то не хотелось рассказывать им про сказку. — Наше, личное…

— Ну расскажи нам хотя бы немножко, — стала просить мама.

— Я рассказала ей одну историю.

— А, историю, — закивала головой Пиши, которая как никто другой знала, какую силу хранят истории в самой сердцевине, как манго хранят семена. Пиши знала, эта сила уменьшалась от вопросов, поэтому задала лишь один, лукаво посмотрев на меня:

— Одну из историй, которые я вам рассказывала?

Мне было жаль разочаровывать ее, но я ответила правду:

— Нет, новую историю. Я сочинила ее на ходу.

— А как она называлась? — спросила Гури-ма.

Я начала качать головой. И тут меня осенило, и я ответила:

— Королева Мечей.

Я писала Анджу каждый день, описывая все детали, в том числе и не самые приятные, своей беременности. Сначала я сомневалась, стоит ли писать ей об этом, ведь тема должна была слишком болезненной для нее. Но иногда можно излечиться только болью. Отрицая то, что я жду ребенка, мы бы не добились добра. Так что я писала Анджу о своих проблемах с пищеварением; о том, как тяжело дышать; как не сплю ночами из-за толчков Даиты.

Перед тем как поехать в больницу, я описала первую схватку: спазмы были такими сильными, что мне казалось, что внутренности вот-вот вывалятся. А когда я вернулась, то попыталась найти слова, чтобы описать момент, когда мне на грудь положили мою дочку, скользкую и сморщенную, как чернослив, и невероятно красивую.

Но я не смогла отправить это последнее письмо.

Последние месяцы Анджу готовилась к моему приезду. Она стала правильно питаться и, хотя всё еще была слаба, уже выходила на прогулки вместе с Сунилом. Доктор сказал, что уже совсем скоро она сможет перестать принимать лекарства. Анджу поговорила со своими преподавателями и сказала, что сможет посещать некоторые занятия в колледже в следующем семестре. Они договорились с Сунилом, что как только ей станет получше, она сможет снова работать, если захочет. Но самое главное — она опять стала читать.

Сунил звонил нам и радостно сообщал, что потрясен переменами в Анджу. Он попросил передать мне, что я настоящее чудо. Сунил сказал, что обязательно придумает, как отблагодарить меня достойно, когда я приеду.

На мам, как обычно, его любезность произвела большое впечатление, но мне совсем не понравилась его последняя фраза. Мама настаивала, чтобы я послала ему такой же любезный ответ, но я не стала. Да и что бы я написала? Я-то не была удивлена. Анджу всегда могла пройти испытание, решив достичь цели. А этой целью, или, точнее, чудом, была вовсе не я. Как бы Анджу ни хотела это отрицать, целью была Даита.

— Какое же ты чудо, — говорила я, укачивая ее.

Я улыбалась, любуясь ее темной головкой, покрытой пушком, похожим на сердцевину цветка кадам. Я старалась не думать о том, что буду делать, если Анджу продолжит не замечать Даиту, когда я приеду в Америку, если будет испытывать неприязнь к ней. «Этого никогда не будет», — шептала я, склонившись к Даите и прижав ее к себе, вдыхая успокаивающий запах молока и детской присыпки. Я с таким жаром шептала эти слова, словно молитву: «Все тебя любят».

Да, в кругу семьи все любили мою дочь, мамы всё время ссорились, чья очередь укачивать Даиту и играть с ней, и кто будет петь ей песню.

— Я ее настоящая бабушка, — говорила моя мать. — Она даже похожа на меня. Дайте ее мне.

— Ничего подобного, — возражала ей Пиши, уперев руки в бока. — Настоящая бабушка — та, кто любит больше других. Любовь важнее кровного родства. Кроме того, она намного красивее, чем ты когда-то. И вообще, ты никогда толком не умела обращаться с детьми. Гури! Гури! Опять она подкралась и забрала у нас малышку Дайю!

Меня забавляло, что каждая из них считала Даиту своей. Даже Сингх-джи довольно бесцеремонно отнимал у меня дочку и, отправив меня спать, садился с ней в кресло, качал ее и лопотал что-то, а она, вцепившись в его бороду, радостно смеялась. Недовольная Рамур-ма не отходила от них ни на шаг, чтобы «этот старик, который, наверное, ни разу в жизни-то не держал ребенка, не уронил нашу малышку Дайю».

Я могла остаться наедине со своей дочерью только когда кормила ее, и то были самые счастливые минуты. Я разглядывала ее, любуясь снова и снова крошечными изящными пальчиками на руках и ногах, прозрачными изгибами ушей, похожих на лепестки; буйными завитками пушистых волос, лежащих на моей груди, и ямочкой на подбородке. Я шептала ей, что хочу, чтобы она была смелой и сильной, еще смелее и сильнее, чем я. Я пела песни и рассказывала сказки. Даита жадно и шумно сосала грудь, словно не обращая на мои слова никакого внимания. Но я знала, что она впитывает каждый звук.

Сегодня я решила рассказать ей о Преме.

— Жил-был один мальчик, — начала я, — самый прекрасный из всех мальчиков и самый счастливый. Когда он вырос в животе мамы до размеров горчичного зернышка, он уже был самым мудрым из всех детей и советовал матери, что делать. Когда он был размером с лимон, он уже умел петь, танцевать и кувыркаться. А когда он стал размером с помело, то мог сутки напролет рассказывать наизусть двадцать четыре священные книги. Боги, в изумлении посмотрев на него, сказали, что он слишком хорош для несовершенного мира людей. Поэтому они забрали его из чрева матери и превратили в звезду, чтобы он никогда не узнал страданий, с которыми мы сталкиваемся каждый день. Я покажу тебе его прямо сегодня. Он будет смотреть на тебя своими звездными глазами и обязательно полюбит, потому что ты его кузина. Так что у тебя всегда будет на небе друг, который будет вести тебя вперед, когда в том будет нужда.

Тут открылась дверь моей комнаты. Я поправила сари, чувствуя досаду оттого, что нам помешали.

— Судха, ты уже покормила Даиту? К тебе можно войти? — спросила мама извиняющимся тоном, который меня так раздражал. — К тебе пришли.

Я повернулась и увидела смущенного Ашока, с плюшевым медведем в руках, в два раза больше, чем Даита. И сама засмущалась, когда мама так многозначительно закрыла дверь, чтобы оставить нас наедине. Я бросилась открывать дверь, но Ашок взял меня за руку, и мое сердце забурлило и успокоилось.

— Судха, я должен попросить прощения у тебя и твоей дочери, — сказал Ашок, глядя на Даиту. А она, глупая, радуясь всем без разбора, улыбалась ему во весь рот.

— Ты ничего мне не должен, — сказала я с раздражением. Неужели он не понимал, как мне тяжело было снова его видеть? Каждый раз, когда я думала, что я уже перевернула эту страницу, Ашок снова появлялся в моей жизни, как неуместный постскриптум в письме.

— Можно мне взять ее? — спросил Ашок.

Я с неохотой передала ему Даиту. Но я не могла сдержать улыбку, глядя на них, хотя боль от того, что мы не смогли остаться вместе, хоть были так близки друг к другу, еще не прошла. Ашок так нервничал, как будто Даита могла укусить его или, по крайней мере, испачкать его сверкающую белизной рубашку. Я вдруг злорадно подумала, что хорошо бы она так и сделала — Ашок заслужил это, ведь он не захотел принять мою дочь. Но она, конечно, как идеальный ребенок, только гулила и протягивала к его лицу свои толстенькие, в ямочках ручки.

— Я не очень хорошо умею обращаться с детьми, — сказал Ашок. — У меня совсем нет опыта, у меня ведь не было ни племянников, ни племянниц. Но я научусь. Как ты считаешь?

Я смотрела на него, нахмурившись, — я была совершенно не настроена говорить загадками.

— Я думал о нас все последние месяцы. Я был не прав, когда заставил тебя выбирать между собой и ребенком. А теперь, когда я увидел вас вместе, то окончательно убедился в том, что никто не должен разлучать вас. Вот… — тут он судорожно сглотнул слюну, и я поняла, что он нервничает не только из-за Даиты. — Судха, ты выйдешь за меня замуж? Ты научишь меня любить твою дочь?

Ашок неловко дотронулся до подбородка Даиты.

На долю секунды мое алчное и забывчивое сердце дрогнуло. Ашок и я. Этот старый, манящий сон, начавшийся в кино. Хотя нет, он начался еще со сказок, которые рассказывала нам Пиши. И вот, наконец, последнее препятствие рухнуло, последняя гора из черепов была преодолена, последнее чудовище было обезглавлено. И произошло самое главное волшебное превращение: принц и принцесса превратились в обычных людей, но всё еще считали друг друга достойными любви.

Я смотрела на Ашока, держащего на руках мою дочь, и понимала, что он будет хорошим и любящим отцом. И если в нем была нежность — а я знала, как ее много в Ашоке, — то Даита вытянула бы ее наружу.

Но тут я вспомнила об Анджу. Моя отчаявшаяся сестра ждала меня, ходила на прогулки, ела каждый день шпинат и снова училась улыбаться. Я была уверена, что она уже стала делать уборку в квартире, предвкушая мой приезд, ведь мне могли выдать туристическую визу в любой день. Анджу, чей отец остался бы жив, если бы не мой отец. Анджу, чей сын, может быть, не умер бы, если бы не…

От такого дежавю у меня даже закружилась голова, и я крепко закрыла глаза. Слишком поздно, слишком поздно. Всё в моей жизни происходило не вовремя.

— Ашок, мне очень жаль…

— Не стоит. Я знаю всё об Анджу, твоя тетя Гури рассказала мне. Я понимаю, что ты должна поехать к ней и поддержать ее. Не беда. У тебя ведь временная виза, через несколько месяцев ты вернешься. Я буду ждать тебя. Если уж ждал все эти годы, то смогу подождать и еще немного.

Сердце мое немного успокоилось. Его переполняла благодарность, сладкая, как мед. Наконец-то, хоть раз в жизни, мне не придется выбирать между двумя любимыми людьми. И тут я сказала фразу, которая удивила меня саму не меньше, чем Ашока:

— Я не уверена, что вообще вернусь.

И вдруг я поняла: да, я еду ради Анджу и ради Даиты, но больше всего — ради себя. Я знала, что это будет не сказочное путешествие на крылатом коне, с легкостью перелетающим через препятствия, но тем не менее я не собиралась отказываться от этой поездки. Хотела ли я вернуться? Даже если я вернусь, буду ли я счастлива, вновь связав свою жизнь с прихотями мужчины, пусть даже такого доброго, как Ашок? Я не знала. Эта тоска, которая переполняла мою душу каждый раз, когда я думала об Ашоке, — любовь ли то была? Я уже не была уверена. То чувство было так не похоже на непреодолимую внутреннюю связь с сестрой и дочерью.

В своем последнем письме Анджу написала, что хочет открыть магазин одежды. Мы начали бы скромно, Анджу улаживала бы денежные дела, а я бы придумывала одежду. Сначала я только посмеялась над этой идеей, а теперь уже думала: почему бы и нет? Мы сможем построить наше будущее своими руками, используя свой ум и талант. Будущее, в котором я буду полагаться только на себя.

— Визу можно поменять, — сказала я Ашоку, — как и свои желания.

Я держала руку Ашока в своей, и в память о страстной мечте, разделенной нами однажды, юной, невинной и такой всеобъемлющей, что я не ожидала ее возвращения, я поцеловала его в щеку.

В знак прощания.

40 Анджу

Судха приезжает! Судха приезжает! Она будет здесь уже через неделю! В моей душе боролись два чувства: радость и паника. Еще столько всего нужно было успеть, чтобы подготовить квартиру к ее приезду. Я не ожидала, что ей так быстро выдадут визу. Подозреваю, причина была в том, что Сунил сходил к моему доктору и попросил его написать письмо о том, как важен приезд моей сестры для моего выздоровления. Ведь это было действительно так. Я не просто хотела, чтобы она приехала, я хотела, чтобы она осталась здесь. Виза будет действительна только в течение года, но я слышала, это решаемо. Может, Судха пойдет здесь учиться в колледж. Может, у нас получится открыть свое дело. А может, она встретит здесь кого-нибудь, кто даст ей то, от чего она отказалась, чтобы приехать в Америку. Правда, в последнем я очень сильно сомневалась. Найдется ли во всей Америке человек, который мог бы любить ее так же безоглядно, как Ашок?

В тот день, когда я получила письмо от мамы, в котором она написала мне о втором предложении Ашока, я всю ночь проворочалась в постели, хотя мама и написала, что Судха отказала ему. «Судха не хотела, чтобы я тебе рассказывала об этом, но мне кажется, ты должна знать, как сильно она тебя любит».

Я даже разбудила Сунила, когда мое беспокойство дошло до края, и спросила его:

— А если Судха передумает?

— Перестань, Анджу, — сказал Сунил с раздражением. — Она ведь дала тебе слово, разве нет? По-моему, на нее можно положиться. Она ведь знает, как ты ее ждешь. И она знает, что эта поездка принесет пользу и ей самой.

— Но ведь теперь, когда Ашок согласен принять… — тут мне пришлось сделать усилие, чтобы произнести имя, — Даиту, всё может так хорошо сложиться у них. Она любила его всю свою жизнь, понимаешь? Я не представляю, как она откажет ему. Даже если Судха и может сделать это, я не уверена, что она должна, даже несмотря на то, как она нужна мне. Может, мне позвонить ей завтра и…

— Делай что хочешь, только ради бога, дай мне поспать, — сказал Сунил сердито. — Может, ты забыла, но завтра утром мне идти на работу.

Сунил отвернулся и укрылся одеялом с головой. Но мое беспокойство передалось и ему. По его дыханию я слышала, что он еще долго не мог заснуть. Может даже дольше, чем я, потому что уже несколько часов спустя, когда я случайно проснулась, я услышала, как он роется в шкафчике в ванной, где лежали мои снотворные таблетки.

Я сидела, на корточках, едва дыша и обливаясь потом. Я была очень раздражена, сердце тяжело бухало в груди, а внизу живота ныл шрам, напоминая, что я больше не могу пришпоривать свое тело, словно вьючное животное, единственное дело которого — везти меня хоть на край земли.

Казалось, что я никогда не закончу уборку в этой комнате — бывшем кабинете, а по совместительству складе всякого барахла. Несмотря на то что уже прошло несколько месяцев после операции, мне еще нельзя было поднимать тяжести, а у Сунила, с его новым проектом на работе, хватило времени только на то, чтобы освободить пару ящиков и переложить всё в коробки. Еще на прошлых выходных он пообещал, что отнесет их в кладовую, которая была в нашем доме под лестницей, но они до сих пор стояли посреди комнаты, и мне приходилось всё время перелезать через них.

Но я не могла жаловаться на Сунила, ведь он достал детскую кроватку. Он наткнулся на рекламу в бесплатной газете, которую раздавали в магазине, и купил ее. И сам собрал, отказавшись от моей помощи. Хотя я не очень хотела ему помогать. Мне было так тяжело даже заходить в комнату, видеть, как он заносил кроватку по частям, что у меня затряслись руки. Мне казалось, что я возвращаюсь в прошлое, в те дни, когда я вернулась из больницы и мне было так плохо, что приходилось держаться за край кровати, чтобы не уплыть, так пуста я была. Глядя на Сунила, собирающего кроватку, я снова чувствовала пустоту внутри себя, как тогда.

Позже Сунил подошел ко мне, когда я сидела у окна и не отрываясь смотрела на улицу, осторожно дотронулся до моей шеи, и сказал:

— Я знаю, что тебе тяжело. Мне тоже нелегко, Анджу. Но ты должна взять себя в руки. Даита будет здесь через несколько дней, и по твоему приглашению.

— Ее я не приглашала, — пробурчала я сквозь зубы. Я ничего не могла с собой поделать, пусть и становилась адски злой.

Сунил посмотрел на меня с раздражением и жалостью. Впервые в жизни я могла понять по его лицу, о чем он думает. Мне очень жаль, любимая, что у тебя больше нет выбора. Может, так будет лучше для тебя.

У меня есть выбор, сказала я себе. Даита не существует для меня. Ни один ребенок не существует для меня. Судха поймет, она знает, что меня невозможно заставить что-либо сделать, по крайней мере не это. Потому что это было самое малое, что я могла сделать для Према.

Сегодня я решила выгрести вещи из оставшихся ящиков стола. У нас не было лишних комодов, поэтому Судхе придется складывать одежду туда. Сам стол прекрасно подойдет для хранения всяких мелочей. А матрас, который мы привезем на этих выходных, можно будет положить в углу возле окна.

От кроватки я старалась держаться подальше. Вокруг нее собралась мрачная сила, как вокруг заколдованного места из сказки, к которому лишь стоило приблизиться, как оно тут же засосало бы тебя.

Я вытряхивала ящики с книгами и документами Сунила. Чего там только не было: высохшие ручки, тетради с выцветшими конспектами лекций, степлер, конверты, бумажные папки, старые учебники, которые никогда уже не пригодятся Сунилу, но он всё равно не разрешал выбросить. Я перебирала бумаги, складывая их по коробкам и стараясь не смотреть в сторону кроватки. Но я всё же замечала белые перекладины кроватки и подвесную заводную игрушку в виде черно-красного Микки-Мауса, которую описывал мне Сунил.

Скоро место в коробках закончилось. Может, если я заново уложу вещи, которые сложил в коробки Сунил на прошлой неделе, мне удастся впихнуть что-нибудь еще. Я достала из коробки пачку старых банковских счетов — и зачем Сунилу весь этот хлам? — и услышала, как что-то со стуком упало на пол. Это была небольшая деревянная коробочка овальной формы, которая легко помещалась в моей ладони. На ней был затейливый резной узор из листьев и фруктов в кашмирском стиле. Я никогда ее раньше не видела. Хотя нет! Я вспомнила, что ее нам подарил на свадьбу кто-то из родственников, «чтобы хранить в ней что-нибудь ценное». Как большинство свадебных подарков, она была красивой, но бесполезной, и я была уверена, что мы оставили ее в Индии. Как она вообще оказалась здесь, на дне коробки, забитой пожелтевшими ежегодными биржевыми отчетами?

Я, ничего не подозревая, открыла крышку коробочки, уверенная, что она пустая, но обнаружила внутри кусочек белой ткани — носовой платок, мой свадебный носовой платок, с вышитыми по краям нежными цветами лотоса, которые должны были принести мне счастье. Я прижала его к лицу и вдохнула запах, пытаясь вспомнить тот далекий день. Я чувствовала запах свадебного костра, слышала громкий монотонный голос священника, втиравшего мне в кожу куркуму — на удачу. Я словно вдохнула аромат почти растаявшего сна. Неужели я положила свой платок в эту коробочку? В последнее время в моей голове ничего не держалось, как в решете. Хотя… Нет, я точно помнила, что оставила платок в верхнем ящике шкафа в спальне в доме отца Сунила. Наверное, он забрал его перед тем, как уехать в Америку. Кто бы мог подумать, что Сунил такой романтичный?

Я затолкала платочек в бюстгалтер. За обедом я вытащу его и начну дразнить Сунила, размахивая им у него перед носом. В последнее время у нас было не так много поводов для смеха.

Вдруг я похолодела от страшной догадки. Расправив платок, я посмотрела на букву, вышитую в углу шелковой ниткой красного цвета — цвета опасности, предательства и горькой крови. Как я и ждала в какой-то глубокой, безнадежной пещере в своем сердце, это была буква Б — Басудха.

Как я могла забыть, даже на единый миг? Неужели разум во имя собственного спасения стирает из памяти то, что может свести нас с ума?

Перед моими глазами снова возникла сцена — как и множество раз во время горько-медового месяца, когда я лежала без сна после занятий любовью с Сунилом, гадая, о ком он думал, когда стонал от наслаждения меж моих грудей?

Вот закончился свадебный ужин. Мы встали. Рамеш и Судха шли впереди, он держал ее за непослушный локоть. Она достала платок и вытерла им лицо. Убрала его за пояс, но платок упал рядом со столом. Никто не заметил, как Сунил наклонился, поднял его и положил в карман, крепко зажав в кулаке. Никто, кроме меня.

Я прижала платок к дрожащим губам и ощутила едва уловимый и такой родной запах сестры. Я ждала, когда же ревность выпустит свои когти, но все, что я чувствовала — только отчаяние. Сколько раз Сунил пытался остановить меня, когда я настаивала на приезде Судхи в Америку? Сколько раз он намекал мне…

Почему ты не хочешь, чтобы всё шло свои чередом? — повторял он мне. Тогда мне казалось, что Сунил просто эгоистичен и скуп. Но он просто пытался спасти меня.

В ушах у меня стоял шум, как будто открылись шлюзы и в них с ревом устремились потоки воды. У тебя нет выбора, — слышала я голос мужа, уносясь всё дальше и дальше. Судха, теперь, когда ты мысленно уже на полпути в Америку, что мне было делать?

41 Судха

Однажды, когда мы с Анджу были еще детьми, Гури-ма взяла нас на ярмарку в Майдане. Мы были в восторге от запаха кипящей патоки в отделе сладостей, от разноцветных попугаев, которых носили в клетках на длинных жердях продавцы птиц, да от всей ярмарки! Но больше всего нам понравилось огромное чертово колесо. Оно крутилось ужасно медленно, со скрипом, и мы, топая ногами, кричали: «Быстрее! Быстрее!» Но скоро наша кабинка начала стремительно кружиться, земля исчезала из виду, мы взмывали в небо, потом снова опускались на землю, потом снова в небо — до тех пор, пока мы не начинали визжать, чтобы бесконечное вращение прекратилось. Но когда колесо остановилось, и мы сошли на землю, то тут же со всех ног побежали, спотыкаясь, к очереди в кассу, чтобы, несмотря на головокружение, прокатиться еще раз.

Так вот, последние недели мне казалось, что я опять попала на то чертово колесо. После того как я отказала Ашоку, время ползло так мучительно. Желание уехать нарастало в моей душе, как поток, который вот-вот мог вырваться наружу. Быстрее, быстрее! — шептала я, подгоняя огромное неповоротливое колесо времени, и, наконец, оно набрало скорость. Дни замелькали, наполненные суматохой: я бегала по магазинам, паковала вещи, покупала билеты, оформляла паспорт и делала прививки. До самого отъезда я не могла поверить, что все-таки уеду.

И вот я стояла в аэропорту с мамами, чью любовь я чувствовала всем телом — как речную волну, которая утягивает тебя обратно, как только ты пытаешься выбраться на берег, и наконец ощутила ужасающую конечность происходившего. Мое время вышло, и теперь я не могла побежать в кассу и купить еще один билетик на аттракцион. То, что я оставляла здесь — мне сложно было найти слова — я никогда не найду в Америке. Мамы целовали меня влажными и прохладными губами. Я чувствовала запах знакомой с детства зубной пасты, и мне хотелось задержаться хотя бы еще немножко.

На входе в зону безопасности Сингх-джи отдал мне сумку, которую я брала с собой в самолет. Она была довольно тяжелой — я сложила в нее вещи Даиты, памперсы, бутылочки с соком и еще много чего. Сколько всего нужно было такому маленькому человечку! В самом углу сумки я заметила какой-то пакет из коричневой бумаги, обвязанный веревкой.

— Что это? — спросила я.

— Да так, ничего, — ответили мамы, — только аккуратнее, не потеряй его.

Они вытерли слезы кончиками сари и шепотом благословили меня. Да хранит тебя богиня Дурга. Будь всегда счастливой. И храброй, как Рани из Джанси. Когда я протянула руку, чтобы посмотреть, что там внутри пакета, они остановили меня, смешно хмурясь.

— Откроешь его, когда будешь в самолете.

Всю последнюю неделю я получала ото всех подарки и добрые пожелания. Даже от тех, от кого я совершенно не ожидала такого внимания, и от тех, чьей любви я, в общем-то, ничем и не заслужила. Хотя, может, любовь — это не то, что надо заслуживать? Как и ненависть. Это я поняла благодаря своей свекрови. Тетушки, приходившие к Налини, принесли мне в подарок консервированные лимоны и тминную воду для Даиты. Соседи с нашей улицы принесли кучу журналов, чтобы не было скучно в самолете, и острую смесь — на случай, если меня укачает. Мать Сунила, такая же милая и робкая, как всегда, зашла к нам с одеялом для Даиты, которое она вышила сама.

— Скажи Сунилу, чтобы он больше не отправлял нам денег, — сказала она мне шепотом. — Теперь деньги им понадобятся больше, чем нам. Его отец сожалеет о случившемся, лишь гордость не позволяет ему признаться в этом. Может быть, если Сунил позвонит ему… Ты попробуешь уговорить его?

Ее жалобные оленьи глаза неотрывно следовали за моими, пока я скрепя сердце не пообещала ей выполнить эту просьбу.

Рамур-ма и Сингх-джи подарили мне серебряный набор из тарелки и чашки для Даиты, по краю которых было выгравировано имя моей дочери.

— Но это же так дорого! — воскликнула я, придя в ужас от того, какая часть их сбережений пошла на такой подарок.

— Ну-ка цыц! — ответила Рамур-ма. — Не забудь прислать нам фотографии малышки Дайи, когда она подрастет и станет есть из этих тарелок.

Ашок попытался снова отдать мне свое кольцо с бриллиантом. Когда я отказалась, он протянул мне пластиковую карту, на которой было выбито мое имя.

— Это кредитная карта.

Я знала про кредитные карты от Анджу — она как-то писала мне про них, — но и не подозревала, что они есть и в Индии.

— Они только появились у нас, — пояснил Ашок. — Ты можешь пользоваться ею в Америке, а счет будет приходить мне. Я не хочу, чтобы ты испытывала недостаток в деньгах и от кого-то зависела, — и замолчал.

Может он, как многие влюбленные, обладал той проницательностью, благодаря которой он почувствовал раздвоенность моих чувств к Сунилу и намекал на него. Нет, не может быть, Ашок не мог догадаться, я была очень осторожной, и никогда ему ничего не говорила.

— Я хочу, чтобы ты могла дать Даите все, что ей надо, а самое главное — чтобы ты могла в любой момент купить обратный билет, когда решишь вернуться домой, — сказал Ашок.

Вложив в мою ладонь карточку, он добавил:

— Ко мне.

Я попыталась возразить, но он даже не захотел меня слушать.

— Пожалуйста, возьми ее ради меня, иначе я буду каждый день беспокоиться.

Я взяла кредитную карту и, несмотря на то что была тронута его заботой, поклялась себе никогда не использовать ее. Однажды я уже зависела от мужчины, а он, заткнув уши, сказал: «Пожалуйста, Судха, оставь меня в покое». Теперь я хотела стоять на своих ногах.

А вчера, уже поздно вечером, когда мы с мамами закончили упаковывать мои чемоданы, Пиши дала мне письмо. По узорам на конверте я сразу поняла, что это было приглашение на свадьбу.

— Оно пришло несколько дней назад, — сказала она осторожно. Ее глаза сверкали — то ли от боли, то ли от злости.

— Диди и Налини хотели, чтобы я его тут же порвала, но мне казалось, что я не имею права.

Еще до того как я увидела почтовую марку Бардхамана, я поняла, что это было — так же, как человек инстинктивно отдергивает руку от скорпиона, даже если не знает, какую опасность тот таит.

Это было извещение о свадьбе Рамеша, которое прислала моя бывшая свекровь. Еще один ее ядовитый укус.

Сколько же злобы было в этой женщине!

— Бедная моя Судха, я расстроила тебя? — спросила Пиши и погладила мое напряженное плечо.

Да, я расстроилась. Но не потому, что Рамеш женился. Я сама ведь совсем недавно чуть не вышла замуж. К тому же я думала, Рамеш женился по настоянию матери. Она, наверное, каждый день донимала его, постоянно твердя: «А как же твой долг перед семьей Саньялов, как же я? Я ведь уже слишком стара, чтобы заниматься всеми домашними делами одной», — до тех пор, пока однажды, он, заткнув уши, не ответил ей: «Хорошо, хорошо, делай что хочешь». Но отправить мне эту открытку… Я прямо слышала ее ядовитый голос, глядя на завитушки золотых букв: «Вот видишь, как легко найти тебе замену, видишь, какой завидный жених мой сын, видишь, какую ошибку ты совершила, уйдя от него». Мое лицо горело, словно мне дали пощечину.

Я глубоко вздохнула, чтобы успокоиться. Я не могла позволить себе войти в новую жизнь со старыми обидами. Мама стала возмущаться наглостью этой женщины, которая даже не вернула мои свадебные украшения. А теперь у нее появится новая невестка с приданым. И поделом, если жена Рамеша окажется сварливой стервой. Я устало подняла руку, чтобы мама замолчала.

— Оставь, — сказала я. — Мне всё равно.

Хотя на самом деле пока мне было не совсем всё равно. Но мне стало немного легче, когда я произнесла эти слова, словно после того как я долго-долго поднималась по темной старой лестнице, в лицо мне подул свежий ночной ветерок. Значит, у меня была надежда, что со временем эти слова станут правдой.

Внутри самолета было очень красиво — как в кино. Стены салона были обиты темно-красным плюшем, все металлические части сияли — так же, как и улыбки стюардесс. Я мечтала об этой минуте несколько недель, но, снедаемая любопытством, я быстро направилась к своему месту и, дав Даите соску, разорвала коричневый пакет.

Внутри была бархатная коробочка для драгоценностей и записка, в которой рукой Гури-ма было написано «Для нашей внучки». Я вздохнула, довольная и досадующая за пустую трату денег. Наверное, это была пара серебряных ножных браслетов с колокольчиками, их обычно дарили новорожденным. Да, это очень красивый подарок, но совершенно бесполезный, потому что как только я надену их на Даиту, она начнет их жевать.

Но у меня перехватило дыхание, когда я открыла коробку. Внутри, на подушечке, обтянутой кремовым шелком, лежала цепочка с изумительной подвеской с рубином, сияющим красным огнем, который, казалось, пылал внутри камня. И тут же поняла — это тот самый рубин, из-за которого наши с Анджу отцы оставили свои семьи — один, чтобы умереть, а второй — чтобы убить. В последний раз, когда я видела этот рубин, он внушал мне только суеверный страх, но теперь в тонкой золотой оправе он потерял свою зловещую силу и стал всего лишь прекрасным украшением. Может, потому, что мы уже достаточно пострадали. Родовой дом Чаттерджи превратился в пыль, одна из двух дочерей потеряла ребенка, а вторая мужа. И только Даита, словно росток, пробивающийся сквозь руины, смогла противостоять этому проклятию, обладая силой новой жизни.

Не колеблясь, я надела цепочку на шею дочери.

— Он принадлежит тебе, малышка, — прошептала я ей. — Возможно, тебе удастся стереть с этого камня всё то, что он принес: горе, жестокость и жадность.

В глазах Даиты отразились темно-красные искорки камня, и она, смеясь, схватила его пальчиками. Но уже в следующую секунду ее внимание привлек гораздо более интересный предмет — ее носочки. Я улыбалась, глядя на то, как она пытается снять их. В этом было что-то чудесное: камень, который сводил с ума, толкал людей на безрассудные и отчаянные поступки лежал, забытый, на груди невинного ребенка.

И тут я заметила еще один пакет в своей сумке. Точнее очень пухлый конверт. Как только я увидела свое имя, написанное квадратными буквами, меня охватила дрожь — это был тот же самый почерк, что и на конверте с деньгами, пришедшем в день моей свадьбы. Это был почерк отца.

Как ему удалось подкинуть этот конверт? Он был способен не только на убийство, но и обладал какими-то сверхъестественными способностями? Или подкупил кого-то в доме?

Сначала я хотела выбросить письмо, даже не открывая, но любопытство взяло верх. Я дала Даите бутылочку и разорвала конверт.

«Дорогая дочка», — начиналось письмо. Дрожь снова пробежала по моему позвоночнику, когда я читала эти слова, меня охватила ярость, воскресшая из прошлого. Он не имел права так называть меня! Но я читала дальше:

«Дорогая дочка!

Когда ты будешь читать это письмо, ты уже будешь далеко, и я никогда больше не увижу тебя — я точно не доживу до того дня, когда ты вернешься из Америки (если вообще вернешься). Зная это, я и решился рассказать свою историю и попросить у тебя прощения.

Кое-что ты уже знаешь от Пиши, хотя сомневаюсь, что мужчина, которого она тебе описала, был похож на меня. Да и кто мог знать человека, скрывавшегося ото всех? Даже я сам не знал, кем был.

Я начну с тех событий, о которых никто не знал — с того дня, когда мы нашли рубиновую пещеру. Дня, который, я думал, был самым счастливым в моей жизни, пока дальнейшее не показало, что он был самым злополучным.

Когда мы были уже недалеко от пещеры, нас оставалось всего трое: твой дядя Биджой, я и человек, чей прадед в первый раз нашел эти рубины. Хальдар (так его звали), высокий и крепкий человек с проницательным взглядом, накануне отправил носильщиков домой — мы были очень близко к пещере, и он не хотел, чтобы они шли с нами дальше. Хальдар сказал, что не доверяет им. Если бы я был более догадливым, то спросил бы его тогда, доверяет ли он нам. Но я был ослеплен рубинами и не обращал внимания ни на что другое.

На рассвете болото и мангровые заросли остались позади, и мы подплыли на лодке к лесу. Дальше мы шли, увязая в топкой земле на каждом шагу, прорубаясь через лианы, закрывавшие наш путь. Время от времени Хальдар сверял наш путь с компасом и маленькой записной книжкой. Однажды мне удалось заглянуть в нее, но я не смог ничего понять, так как записи были зашифрованы. За час мы измазались грязью, устали и подскакивали от любого шороха, поскольку многие лианы оказывались змеями лаудога — тонкими, как хлыст, зелеными тварями, чей укус убивал так быстро, что жертва даже не успевала ощутить его. Не было даже речи о том, чтобы остановиться отдохнуть, потому что Хальдар сказал, что мы должны вернуться к лодке до того, как сядет солнце и выйдут на охоту тигры.

Скоро земля под ногами стала тверже, и Хальдар завязал нам глаза. Мы пытались убедить его, что так мы будем медленнее идти, и всё равно так уже закружились в лесу, что не смогли бы даже найти обратную дорогу к лодке. Но Хальдар был непреклонен. Мы заранее обо всем договорились, сказал он, и если мы не хотим выполнять его условия, то все тут же вернемся домой. Так мы ковыляли за ним, держась за веревку, привязанную к его поясу, и ругались, натыкаясь друг на друга и спотыкаясь о корни. Вскоре мы почувствовали, что воздух стал прохладней и запахло сыростью — мы поняли, что вошли в пещеру. Постепенно она становилась всё уже и уже, и нам пришлось пробираться на четвереньках. Наша дорогая одежда для сафари была изодрана в клочья. Вдруг Хальдар остановился и ахнул. Я поднялся и, сорвав повязку с глаз, увидел, что мы стоим в огромной пещере с известняковыми стенами, настолько огромной, что когда я посмотрел вверх, то увидел бесконечную темноту. Хальдар направил свой фонарик на стену, и мы увидели в ней рубины, которые мерцали темно-красным цветом, словно запекшаяся кровь на белых стенах. „У нас только десять минут, — прошептал Хальдар. — Мы можем взять только по одному рубину“. И мы молча приступили к делу — нам почему-то казалось, что в таком внушающем страх месте лучше не разговаривать. Как только мы с Биджоем откололи по камню, Хальдар снова завязал нам глаза, и мы возвращались так же, как и пришли в пещеру — падая и царапая кожу, но теперь я ничего не чувствовал. Я был поглощен мыслями о том, как рубин изменит мою жизнь, как, благодаря ему, я наконец увижу улыбку твоей матери.

В ту ночь мы хорошо поели. Перед тем как пойти в пещеру, Хальдар поставил сеть для рыбы, поэтому на ужин мы ели горчичное карри из этого улова, весело рассказывая друг другу, как распорядимся своим сокровищем. Когда я и твой дядя ушли спать в каюту, а Хальдар остался снаружи под открытым небом, Биджой сказал:

— Гопал, нам нужно поговорить.

Я был так измотан, что у меня слипались глаза, и я спросил:

— Это не может подождать до завтра? Я валюсь с ног.

— Я тоже устал, — ответил Биджой, — но откладывать этот разговор нельзя. Кто знает, что случится завтра, будем ли мы еще живы.

Я услышал в его голосе боль и непреклонность, от которых меня пробрала дрожь. Я протер глаза и зажег керосиновую лампу, которую уже было погасил. И как только увидел в неровном свете лампы печальные глаза Биджоя, мой сон как рукой сняло, потому что понял, о чем он хотел поговорить.

— Ты соврал нам, — сказал Биджой. — Ты мне не двоюродный брат, верно?

У меня пересохло во рту, как в пороховой бочке, которая могла взорваться от первого же сказанного слова.

— Я верил тебе, — сказал Биджой.

Его слова пронзали меня, как острые ножи. До того я даже не представлял, что полюбил этого человека, как никого другого в своей жизни. Каждый раз, когда он называл меня братом, внутри у меня разливалось тепло. Мне была невыносима мысль о том, что больше я никогда не услышу от него этого слова.

И я рассказал ему то, что я поклялся никому никогда не рассказывать — правду о себе, хотя и боялся, что он отвернется от меня, когда узнает, что я был внебрачным сыном в доме своего отца, дяди Биджоя, жившего в Кулне. Когда-то тот соблазнил мою мать, работавшую у него служанкой, а когда узнал, что она беременна, отправил ее в дом родителей. Но они не приняли ее, боясь быть опозоренными. Семья моей матери была хоть и бедной, но уважаемой. И она вернулась в Кулну — голодная, вся в синяках от побоев братьев.

Любая другая женщина на ее месте опустила бы руки и от отчаяния бросилась в колодец, но моя мать хотела жить и дать жизнь мне. Она подкупила охранника дома, отдав ему пару золотых сережек, которые ей когда-то подарил мой отец — единственное, что у нее оставалось, и пришла к отцу и его жене, которая тоже была беременна. Мать стала угрожать, что покончит с собой, если ее не возьмут обратно в дом в качестве служанки и не обеспечат ее ребенка. Она не собиралась лежать где-нибудь на улице и тихо умирать. Она пригрозила, что сожжет себя прямо на рыночной площади и будет кричать имя обманувшего ее человека до последнего вздоха. А если хозяин попытается замять скандал с помощью денег, ее дух будет преследовать его жену до тех пор, пока у нее не случится выкидыш. И так будет с каждым ее ребенком. Моя мать поклялась в этом, положив руку на голову своего еще не родившегося сына.

Не знаю, засомневался ли отец, который был известен жесткостью характера, но его испуганная молодая жена стала умолять сделать то, о чем просила мать. Не выдержав истерики жены, хозяин, в конце концов, с неохотой согласился, чтобы мать снова работала на него, но не служанкой, а в коровнике, и жила в комнате, находящейся прямо над этим коровником, и чтобы ни она, ни ее сын никогда не показывались ему на глаза.

Так моя мать отвоевала весьма неустойчивое положение в доме, в котором ни я, ни она никому не были нужны. У нее была нелегкая жизнь, когда она поселилась в той комнате над коровником. Другие служанки насмехались над ней, а мужчины считали, что теперь, когда хозяин, поиграв, выбросил ее, они могли не церемониться с ней. Моя мать могла дать отпор только с помощью злых слов, и скоро все стали считать ее ведьмой, но я знал, что она была совсем другой. Она не щадила никого, когда нужно было защитить меня, главным для нее было, чтобы каждый день я был сыт, одет и ходил в школу, чтобы никто не заставлял меня делать черную работу. Дети, которые дразнили меня ублюдком, не осмеливались даже подойти, когда рядом была мать. „Ты не хуже хозяйской дочки, вокруг которой все так суетятся“, — говорила она мне постоянно. Но всё же она не могла избавить меня от стыда, который я испытывал, от снедающей меня жажды мести, которая выросла еще больше после того, как мать умерла в лихорадке, и никто не послал за доктором.

Вскоре я сбежал, не дожидаясь, пока хозяин выгонит меня. Злоба переполняла меня — злоба от того, что меня обманули, лишили всего, что у меня должно было быть. Целыми днями я вынашивал планы мести. Я хотел поджечь дом или похитить свою сестру и продать ее работорговцам. Но, на мое счастье, в это время произошло разделение страны. Иначе я бы провел всю жизнь в тюрьме. После вспыхнувших мятежей хозяин всё потерял и сбежал со своей семьей. И хотя позже я узнал, что его дочь вернулась после того, как всё успокоилось, я не стал преследовать ее, потому что от дома, который я так ненавидел и о котором так мечтал, мало что осталось.

После раздела страны нити, которые связывали меня с Кулной, были разорваны, я решил поискать свою удачу, и стал авантюристом. А почему нет? Я был намерен отомстить всему миру, раз мне не удалось отомстить отцу. Я хотел, чтобы люди заплатили за всё то, что пришлось пережить мне и моей матери. Именно так я думал, когда я обманул твою мать, а потом и Биджоя, проникнув в его дом и сердце. Только я не думал, что и он найдет ключ к моему сердцу.

Когда я всё рассказал Биджою он долго молчал, а потом, обняв меня, сказал: „Ты действительно мой кузен, что бы ни говорили люди“. И хотя он больше ничего не сказал, я знал, что он сочувствовал моим горестям, простил мой обман и больше никогда не заговорил бы об этом.

В эту секунду что-то изменилось во мне, с моей души свалился огромный камень, потому что больше мне не надо было притворяться. Если Биджой мог принять меня со всеми моими недостатками, если он еще мог считать, что я достоин его любви, значит, и я мог поступить так. Именно это было главным сокровищем, которое помогло бы мне начать новую жизнь, более ценным, чем сотня рубинов.

Думая об этом, я почувствовал, как освободился от душевных мук, терзавших меня на протяжении многих лет, и погрузился в глубокий и крепкий сон.

Но мой сон неспроста был таким глубоким, дочка. Я думаю, что Хальдар что-то подмешал нам в еду. Не знаю, почему он так долго ждал, может, хотел забрать наши рубины, не нарушая древнего предостережения о том, что каждый человек, вошедший в пещеру, может взять только один рубин. Думаю, он что-то добавил в карри из рыбы, какую-то траву, вызывавшую временный паралич, потому что я слышал сквозь сон все: шум мотора, стук волн о борта лодки по мере того, как она набирала скорость, глухой удар, а потом всплеск воды, — но не мог открыть глаза. Я не мог пошевелиться, даже когда Хальдар стал искать на моем поясе мешочек с рубином. Только после того, как он сбросил меня в реку, ужас, охвативший меня, заставил мои одеревеневшие мышцы работать. Течение было довольно сильным, и волны накрывали меня с головой. В черной, как чернила, воде, я пытался разглядеть Биджоя, но безуспешно. Я надеялся, что он, как и я, пришел в себя, оказавшись в реке — тогда я еще не знал, что он не умел плавать.

Наконец, я понял, что мне надо вернуться к лодке. Я прекратил свои поиски и поплыл назад. Мои мышцы уже сводило судорогой. Мне потребовалось довольно много времени, чтобы доплыть до лодки. На мое счастье, Хальдар был так уверен, что мы утонули, что остался на том же самом месте, где сбросил меня и Биджоя в воду. Хотя, наверное, неправильно говорить „на мое счастье“. Может быть, было бы лучше, если бы я утонул той ночью вместе со своим братом.

Я, стараясь двигаться как можно тише, забрался в лодку. Хальдар сидел, ссутулившись у керосиновой лампы, любуясь рубинами. Он даже не заметил мига, когда я на него набросился. Я схватил его за горло, но он был очень сильным и отбросил меня в сторону, швырнув мне в лицо лампу. Стекло разбилось, и я услышал, как шипит моя горящая кожа. Я почувствовал жуткую боль, какой не испытывал никогда в жизни. Именно в этот момент я, нащупав на дне лодки шлюпочный якорь, бросил его в Хальдара со всей яростью и отчаянием человека, пережившего столько несчастий и унижений. В ту же секунду я услышал, как он вскрикнул и упал в воду».

Я прервала чтение. Мне казалось, что у меня вместо легких камни, я не могла дышать. Огонь, обожженное лицо. Нет, этого не могло быть! Но я должна была дочитать до конца.

«У меня не было времени размышлять над тем, что я сделал, но я бы всё равно не стал сожалеть о своем поступке. Керосин, вылившийся из лампы, зажег лодку. Я пытался потушить огонь, но он уже был слишком сильным. Моей единственной надеждой была надувная лодка. Когда я отплывал на ней, то услышал взрыв, но у меня не было времени даже оглянуться. Я греб изо всех сил к тому месту, где, как я думал, Хальдар выбросил за борт Биджоя. Меня охватывало отчаяние, потому что лодка плыла очень медленно — я с трудом управлялся с веслами, к тому же течение было очень сильным. Я кружил по темной воде, двигаясь туда-сюда, размахивая фонариком, и звал Биджоя, пытаясь не обращать внимания на нестерпимую боль от ожогов. Но я так и не нашел Биджоя — ни живого, ни мертвого. Наконец, когда взошло солнце, я понял, что не могу больше противостоять течению, и оставил свои поиски. Я подплыл к берегу и упал без чувств на болотистую землю. У меня не было с собой ни денег, ни документов — Хальдар забрал у меня и у Биджоя все. А рубины, я думаю, ушли на дно реки вместе с взорвавшейся лодкой.

Когда я пришел в себя, то понял, что меня подобрал кто-то из адибаси[58] из ближайшей деревни. С помощью кореньев и трав, оджха[59] сделал что мог, и боль утихла. Но когда я посмотрел на себя в зеркало, то увидел, что стал похож на чудовище: мое лицо было покрыто глубокими розовыми рубцами и отвратительными струпьями, и я с содроганием отшвырнул зеркало.

Мне надо было сразу пойти в полицию, но я просто обезумел от горя и не мог здраво рассуждать. Я убил Хальдара, и если меня обвинят еще и в убийстве Биджоя, как бы я смог доказать свою невиновность? В каком-то смысле я был виновен в его смерти, ведь именно я показал ему рубин и убедил его отправиться в это злополучное путешествие. Я не мог себе представить, как вернусь жить в дом Биджоя с пустыми руками, изуродованным лицом, как расскажу им о страшной новости. Я не знал, как я смогу смотреть в глаза трем вдовам.

Поэтому, когда я вернулся в Калькутту, прося милостыню в поездах, я говорил людям, что я беженец — что, в общем-то, было не так уж далеко от истины. Я спал прямо на платформе вокзала и каждую ночь мучился, думая о том, как мне вернуться домой и что сказать. А потом я увидел в газете сообщение о нашей с Биджоем смерти.

Я испытал странное, двойственное чувство, прочитав свой некролог. С одной стороны, мне было страшно осознавать, что я перестал существовать. Но с другой — испытал облегчение. Я больше не был ни отцом, ни мужем, ни братом, и мог стать кем-то другим.

Я струсил, сказал себе, что судьба сама так распорядилась. Женщинам будет легче, если они будут думать, что мы оба погибли. Я боялся, что если я вернусь, то буду напоминать им о Биджое и стану жалеть, что не погиб вместо него. Поэтому я нашел работу в автомастерской, стал носить тюрбан, отрастил бороду, взял себе другое имя и научился водить машину. Я неплохо зарабатывал и достаточно уставал, чтобы спать по ночам. Скоро я заработал достаточно денег, чтобы начать свое дело в другом городе и забыть прошлое навсегда. Я пробовал уехать — несколько раз, но меня всё время тянуло назад в Калькутту, я даже сам не мог понять почему.

А однажды я узнал, что женщины Чаттерджи ищут водителя. Скоро я уже стоял перед старыми воротами дома, который покинул пять лет назад. Я согласился работать за любую плату. Так я стал Сингх-джи».

«Сингх-джи, — шептала я, — Сингх-джи». Имя звучало, словно слово из забытого языка, значения которого я не могла расшифровать.

«Сначала я старался держаться как можно дальше от твоих матерей и почти не разговаривал с ними, потому что боялся, что меня узнают. Но скоро я понял, что у меня не было причин для страха. Люди очень редко видят то, чего они не ожидают, даже если оно у них под самым носом. К тому же я больше не был прежним Гопалом. Мое легкомысленное отношение к жизни сгорело в огне той роковой ночью вместе с тщеславием и стремлением казаться лучше, чем я есть. Все, что осталось — раскаяние и осознание того, что, сделав неверный выбор, я потерял свою семью навсегда. Единственным способом быть рядом с ними была работа в их доме.

Годами я наблюдал за тобой и твоей матерью — самыми дорогими мне людьми. Я страдал, когда видел, какой жадной и желчной стала твоя мать, которая когда-то была чудесной молодой девушкой, пленившей мое сердце на берегу реки. Я знал, что был виноват в произошедшей перемене. Я не мог нарадоваться, глядя на тебя, — такую красивую и добрую девочку. Но мне было больно, потому что я знал, что всегда буду чужим человеком для тебя, никогда не смогу защитить тебя от выстраданных материнских желаний. Я безуспешно пытался помочь тебе быть счастливой. Когда ты решила пожертвовать собой, ради того чтобы Анджу вышла замуж за человека, которого любила, я чувствовал восхищение и в то же время боль. Перед твоей свадьбой я собрал деньги, которые откладывал с самого дня твоего рождения для этого случая, и отправил тебе по почте.

Но когда ты открыла конверт, и я увидел ужас в твоих глазах, то понял, что только добро имеет право давать. Каким мучением было для меня, когда я отвез Пиши в храм Кали и смотрел, как она раздала все мои деньги, до последнего пайса, нищим. В ту минуту я, человек, которого не было, почувствовал себя зрителем в кинотеатре, который переживает за героев на экране, но не может им помочь. А может, это я был героем фильма, сюжет которого сам и сочинил?

На обратном пути из храма я, набравшись храбрости, спросил у Пиши, как бы невзначай, что это были за деньги. Она сказала, что они были заработаны нечестным путем — убийцей, из-за свой жадности погубившим семью Чаттерджи. Я представил, что она рассказала тебе то же самое, зная лишь половину правды, и содрогнулся от ужаса, подумав, как ты меня ненавидишь. В тот день я поклялся рассказать тебе всю правду, когда придет время, чтобы ты сбросила с себя тяжесть вины и ненависти, которую носила все эти годы.

Вот, Судха, мой подарок, единственное, что у меня есть для тебя: твой отец не убийца, по крайней мере, не убийца своего брата, как ты думала.

Единственное, о чем я тебя прошу — не рассказывай мамам, кто я. Уже слишком поздно, и ничего хорошего эта правда уже не принесет, а только лишит меня единственной оставшейся радости: помогать им сейчас, на склоне наших дней. Да и честно говоря, Гопал уже давно умер, он погиб в ту ночь в огне и воде, и теперь есть только Сингх-джи.

Я желаю моей внучке счастья, которое прошло мимо меня. Я благодарен судьбе за то, что мне посчастливилось понянчиться с ней в последние несколько месяцев. Я надеюсь, что когда она подрастет, ты расскажешь ей историю деда, чтобы она не повторила его ошибок. И я надеюсь, что она будет любить его хоть немного».

Я вцепилась зубами в костяшки пальцев, пытаясь унять боль. Меня переполняло чувство грусти, облегчения и недоверия. Сингх-джи — мой отец? Я даже не могла представить, что он чувствовал день за днем, почтительно приветствуя мам, и даже нас, послушно выполняя поручения. Человек благородного происхождения, как в какой-то старой сказке, притворился слугой. Только, в отличие от сказки, он так и не раскрыл никому, кем был на самом деле. Я вспоминала глаза отца на этом изуродованном лице, смотревшие на меня через автомобильное зеркальце, — благородные, печальные глаза, излучающие любовь, которую он не мог выразить и которую я не могла понять. Но зато теперь я знала, что когда с человеческого сердца оплавляется окалина, остается только золото.

Вдруг Даита начала хныкать, и я с радостью повернулась к ней. Выполняя такие простые и естественные материнские обязанности, я отложила письмо и его откровения в самый темный уголок души, где хранились воспоминания, которые мне не доставало смелости рассмотреть на ярком свете. Я боялась, что эти воспоминания сожгут меня, оставшись нераспознанными, как ту девочку из сказки, которая открыла запретную дверь, и ее опалила огнем колесница бога солнца, хранившаяся там.

Но тут в голову мне пришла удивительная мысль, появившаяся, словно луч солнца после грозы: если мой отец не убивал отца Анджу, то я могу сбросить груз вины, с которой жила так долго, что она стала частью меня. Больше мне не нужно жертвовать своей жизнью за жизнь ее отца. Я с осторожностью размышляла об этом, словно ощупывала только что затянувшуюся рану. И я поняла, что мои чувства к Анджу не изменились. Наоборот, они стали еще чище и сильнее, потому что я больше не чувствовала, что в долгу у нее. Я любила ее просто потому, что любила.

Я переодела Даиту, покачала ее, но она решила, что самолет ей больше не нравится. Она напряглась всем телом — Даита совсем недавно научилась этому весьма эффектному трюку — и начала кричать, пока ее личико не покраснело, и пассажиры не начали оглядываться, чтобы посмотреть, что же такое я делаю с бедным ребенком. Я пыталась дать ей грудь, но она отказывалась. Наконец, не зная, что еще сделать, чтобы успокоить ее, я начала шептать ей на ухо историю. К моему изумлению, Даита постепенно затихла и только лишь чуть всхлипывала. И так, в небе, между старой и новой жизнью, еще неясной, я начала рассказывать сказку, чтобы научить дочь быть сильной. Потому что мне казалось, что это самое главное для женщины. Я рассказывала Даите еще раз сказку про Королеву Мечей. Но пока я говорила, сказка изменилась.

Я рассказала, что Королева Мечей была обычной девочкой, которая, повзрослев, вышла замуж и забеременела. Как стражники пытались убить малышку в чреве матери, как нерожденная дочь дала матери смелости, чтобы они могли уйти, дала ей пылающие мечи из света, чтобы никто даже не пытался остановить ее.

Я рассказала Даите об отчаянии, охватившем королеву, когда родилась ее дочь, потому что никто не осмеливался приютить их у себя. О том, как она скиталась по многим странам, пока не пришла к берегу океана.

— И потом, — рассказывала я, — она услышала голос: «Мама, не плачь». Это были первые слова дочери, которая встала на колени и прикоснулась к мечам, которые были в руке матери. В ту же секунду они обратились в серебряную птицу с рубиновыми глазами и крыльями, сияющими, как две радуги. Королева вместе с дочкой взобралась на спину птицы, и она взлетела, унося их в новую страну и новую жизнь. «Мы будем теперь счастливы всегда», — хотела прошептать королева дочери, но передумала, потому что сказала бы неправду. В жизни так не бывает. Она просто молча обняла девочку, прижав ее к своему сердцу, чтобы передать ей силу, которая пригодится малышке в новой жизни. И пока они летели, их сердца подпитывались силой друг друга, чтобы быть готовыми к новой жизни.

Закончив свою историю, я любовалась уснувшей Даитой, которая непринужденно и доверчиво лежала на моих руках. Удивительно, как идеально подходил сгиб моего локтя для головки Даиты. И, несмотря на то что рука у меня уже затекла, я не меняла позы. Я держала малышку так очень долго, прислушиваясь к ее дыханию.

Основной свет в салоне самолета погас, и рубин, лежащий на груди у Даиты, то поднимался, то опускался, слабо мерцая, как птичий глаз.

42 Анджу

Я всегда думала, что не отличалась терпеливостью. Еще когда я была девочкой, Пиши ругала меня за это. Но теперь я понимала, что прежде не знала, что такое настоящее нетерпение. Даже мои переживания в первые дни замужества, наполненные эйфорией, не шли ни в какое сравнение с тем, что я испытала в эту неделю. Я не могла усидеть на месте. Я не могла есть. Но в первый раз в жизни я с упоением стояла у плиты, готовя все любимые блюда Судхи, какие только могла вспомнить. Теперь весь холодильник был забит ими до отказа, хотя это было глупо, потому что Судха могла приготовить их в десять раз вкуснее. Кроме индийских блюд, я сделала еще и несколько американских: спагетти с соусом, яблочный пирог и салат из картофеля — мой кулинарный репертуар, надо признать, был довольно скромен. Но мне казалось, еда — хороший способ начать знакомство с новой страной.

Когда я сказала об этом Сунилу, он с явным раздражением ответил:

— Ради бога, Анджу, ты же не учительница и не нянька своей кузине. Она сама всему научится.

Не надо было заводить этот разговор, потому что как только я заговаривала о Судхе, Сунил становился страшно нервным и раздражительным. А с тех пор, как я нашла ее носовой платок, я тоже неловко себя чувствовала, и что бы ни говорила, мои слова звучали либо неискренне, либо слишком восторженно. Но я должна была хоть иногда говорить о Судхе, особенно когда меня трясло от тоски по ней, похожей на те обжигающие вспышки, которые случались у меня в первые ночи после смерти Према.

(Только теперь я могла говорить об этом более-менее спокойно. Раньше, каждый раз, заговаривая на эту тему, мне казалось, что я тону в зыбучем песке, и он забивает мне рот.)

Есть еще кое-что, в чем с сожалением приходилось признаться. Иногда мне не хватало смелости в самых важных вопросах. Я так и не смогла сказать Судхе, чтобы она не приезжала в Америку, после того как умоляла ее о приезде, а теперь боялась того, что мог спровоцировать этот шаг. Также я не нашла в себе мужества спросить Сунила, был ли тот платочек, так аккуратно сложенный, забытым свидетельством прошедшего увлечения или знаком непогасшей страсти.

Все эти мысли кружили в моей голове снова и снова, как буйволы, которые ходят по кругу, вращая колесо мельницы. Я чуть не сошла с ума, но, к счастью, у меня было слишком мало времени.

Самолет прилетал уже через полтора часа. Каким-то чудом он прибывал по расписанию, несмотря на дождь, идущий с самого раннего утра. Сунил кричал мне из другой комнаты, что я должна быть готова через двадцать минут. Я вытащила из духовки противень с шоколадным печеньем, которое слегка подгорело, но выглядело довольно аппетитным. Пошла в комнату Судхи, чтобы взглянуть на нее еще раз. Огромные черные глаза Микки на подвесной игрушке буравили меня, пока я не закрыла дверь.

— Ты уже оделась?

— Да.

Глядя на свои джинсы и свободную рубашку, я на секунду задумалась, не лучше ли мне переодеться во что-то более нарядное, но тут же передумала, встряхнув головой. Для нас никогда не имели значения такие глупости. Да и что мне было надеть? Я так похудела, что вся одежда стала мне велика. Я всё еще плохо ела. Я знала, что сама виновата, что должна была постараться. Но я не могла ничего поделать — мне казалось, что у любой еды есть привкус лекарств. Может, у меня получится, когда Судха будет здесь.

Теперь к каждой фразе я стала добавлять: «Когда Судха будет здесь», «Все будет хорошо, когда Судха будет здесь».

В аэропорту Сунил протолкнулся к зоне досмотра сквозь толпу, состоящую в основном из индийцев, ожидающих родственников так же, как и мы. Я шла за Сунилом, пытаясь увидеть хоть одного пассажира.

— Что случилось? — спросил Сунил у толстого усатого мужчины, стоявшего рядом с ним. — Самолет ведь не задерживался, мы узнавали.

— Я слышал, что иммиграционная служба стала в последнее время очень придираться к приезжим и задавать много вопросов, — ответил усатый мужчина. — А на прошлой неделе они даже не пустили какую-то женщину — у нее были проблемы с визой. Мне про это рассказала подруга тещи, которая прилетела тем же самолетом. Несчастная женщина кричала и плакала, пока ее не увели. Я так понял, что ее муж уже живет здесь, но она скрыла это, чтобы поскорее приехать к нему по туристической визе, — мужчина щелкнул сочувственно языком. — На что только люди не идут, чтобы обойти законные способы иммиграции.

У меня пересохло в горле, и внутри всё сжалось. Что, если иммиграционные власти заподозрят, что я тоже хочу, чтобы Судха осталась здесь навсегда? Что если они?.. Нет, я умру, если мне придется вернуться без кузины.

Толпа, пахнущая больницей, наседала со всех сторон. Небо за стеклянными стенами аэропорта потемнело, став серо-стального цвета. Я задыхалась. Мне нужно было остаться одной. Поймав взгляд Сунила, я направилась к туалету, расталкивая людей. Добравшись туда, я с облегчением вздохнула и умылась холодной водой. Как только дрожь в руках утихла, я вернулась обратно.

Наконец из дверей начали выходить один за другим пассажиры, и встречающие, подавшись вперед, начали махать руками и кричать. Мне удалось кое-как протиснуться к Сунилу и встать позади него. Он еще не заметил меня, и в тот момент, когда я собралась взять его за руку, я увидела Судху. Как замечательно она выглядела, несмотря на утомительный перелет. На ней было шелковое сари, подчеркивающее стройную фигуру, ее прекрасные волосы распустились, и локоны красиво обрамляли лицо. Даже круги под нежными глазами придавали ей обаяния. В руках у нее был сверток, а второй рукой она толкала тележку с двумя огромными чемоданами, которые казались слишком тяжелыми для нее. Она, растерянно озираясь по сторонам, пыталась найти нас. Мне хотелось позвать ее, выбежать к ней и прижать к сердцу, но у меня пересохло в горле от переполнившей меня любви, благодарности и желания защитить ее, как раньше. Вот, наконец, она заметила Сунила и, с облегчением остановившись, помахала ему рукой. Сунил помахал ей в ответ.

— Твоя жена? — спросил усатый мужчина.

Я ждала, когда Сунил всё объяснит, но он ничего не сказал. Его молчание было глыбой льда, в которую я вмерзла. Со своего места я видела легкую улыбку на его губах.

— Счастливчик! — сказал мужчина, хлопая Сунила по спине. — А вот и моя. Мне лучше идти.

Он устремился к такой же, как он, полной женщине в очках с тремя пухленькими девочками в одинаковых розовых платьях.

Кто-то меня толкнул, и я наконец пришла в себя. Сделала несколько шагов назад, к стеклянной стене — не хотела, чтобы Сунил узнал, что я видела его мимолетную измену. Мое лицо горело от стыда, и от этого я злилась еще больше — почему это мне приходилось стыдиться? Хотя нет, не просто злость охватила меня. Было сложно подобрать правильное слово, чтобы описать то чувство, которое оглушило меня.

Потом Судха поцеловала меня, обняв свободной рукой так крепко, что стало больно. Но мне была приятна эта боль.

— Анджу, Анджу, Анджу, — кричала она прямо в ухо.

Каждый слог был словно капли волшебного бальзама, льющегося мне прямо в душу. Но извивающийся и мяукающий сверток, зажатый между нами, был с этим совершенно не согласен.

Я еще крепче прижалась лицом к лицу Судхи, мне хотелось держать ее так вечно. Вдруг я подумала, что было бы здорово, если бы оболочки наших тел растворились и наши кости, кровь и кожа слились воедино, мы стали одним целым.

Сверток, сдавленный между нами, издал длинный возмущенный крик. Я посмотрела внутрь и увидела маленькое личико.

— Подержишь ее минутку? — спросила Судха.

Кровь застучала в моих ушах приливной волной. Я, мотнув головой, сделала шаг назад. Мне нужно было найти слова, чтобы объяснить Судхе, что я не могу этого сделать.

— Мне очень нужна твоя помощь, — сказала Судха, морщась и потирая спину. — После четырнадцати часов перелета у меня уже не осталось никаких сил.

Нет, я должна была попытаться объяснить ей. Я предам умершего, если сделаю это. Но она уже вложила сверток мне в руки. Он показался очень тяжелым для такого маленького существа. Эта внушительная тяжесть совсем не вязалась с внешней хрупкостью. Как естественно лежала голова девочки на изгибе моей руки. Я обещала себе, что никогда не возьму другого ребенка на руки, которые должны были держать Према, но все было так правильно. И этот рубин на ее груди, я сразу узнала его — он тоже был на своем месте. Даже то, как она тыкалась в мою грудь — видимо, от голода, — вызывало у меня радость, а не боль. Любовь хлынула из меня неостановимым потоком, как молоко матери, когда кричит ее ребенок.

Краем глаза я увидела, как Судха здоровалась с Сунилом, извиняясь за то, что не сделала этого сразу, потому что слишком соскучилась по мне. Сунил вежливо отвечал, что ничего страшного, он понимает. Но я почти не слышала, о чем они говорили. Я чувствовала, как меняется мое тело, словно с него падал панцирь, молекула за молекулой, мне казалось, что я превращаюсь в лепестки цветка, а моя племянница — в его сердцевину. Я чувствовала жжение на лбу, словно Бидхата Пуруш писал на нем новую судьбу. Кто бы мог подумать, что после того, как я выстроила в своей душе стену между собой и Даитой, ей удастся завоевать мое сердце за одну минуту?

— Детей невозможно объяснить, правда? — прошептала Судха мне на ухо.

Ее руки снова обвили меня, по ее глухому голосу было слышно, что она едва сдерживала слезы. Я хотела сказать ей, чтобы она не грустила. И Прем, присутствие которого я почувствовала впервые после выкидыша, коснулся моего лба легко, как крылышко стрекозы — он тоже не грустил. Я хотела сказать Судхе о том мелькнувшем сиянии, которое я заметила, глядя на бьющуюся жилку на шее ее дочки. Но мне потребуется еще много времени, чтобы найти нужные слова.

Вместо этого я обняла Судху одной рукой, а другой осторожно держала Даиту. Судха поддерживала своей рукой мою, и мы вместе держали ее дочь. Если бы внимательный прохожий посмотрел на нас, он бы увидел, что мы как будто сошли с картины: две женщины стояли, сплетя руки, словно лепестки лотоса, и любуясь младенцем, лежащим между ними. Две женщины, которые пересекли долину печали, вместе с ребенком, который спасет их. Который уже спас их. Две мадонны с младенцем.

Где-то в отдалении Сунил барабанил пальцами по ручке тележки, нагруженной чемоданами, и говорил, что нам, правда, пора идти. Но мы не слушали его — не сейчас. Нас ждали тревоги и проблемы — я чувствовала это, точно животное, которому в шею впиваются колючки. Но мы должны были справиться с ними. А сейчас не хотели торопиться, наслаждаясь моментом, стоя вот так — кожа к коже, судьба к судьбе. Солнце, омытое дождем, пробилось сквозь тучи и озарило нас нерешительным, священным светом.