Сестра сна

Рождение

В третий раз послеполуденной порой на святого Иоанна переступил Зефф Альдер порог комнаты, где корчилась в муках его жена, мольбой и криком призывавшая разрешение от бремени. Ее второе дитя, казалось, всеми силами противилось этому, упираясь и не желая по доброй воле входить в сей мир. Как ни тужилась бедная женщина, как ни сдавливала руками живот, превозмогая адскую боль, ребенок на свет не являлся.

Зефф задержал дыхание. Воздух был пропитан запахом пота и крови Зеффихи. Он повернулся к окну и с такой силой распахнул его, что содрогнулась чуть ли не вся комната. От оконной рамы дрожь передалась стеке, по доскам пола добралась до кровати и сотрясла пылающую голову роженицы. Открыв окно, он сделал все, что мог, чтобы хоть как-то облегчить муки своей жены. Зефф не привык зря ворочать языком. Воздух ослепительно искрился — так зноен был тот июньский день, и воздушные струи не приносили прохлады. Зефф смотрел из окна на дальний изгиб дороги, откуда должна была появиться треклятая акушерка. Прошло уже часа два, а то и больше, как он послал в Гецберг мальчонку. И вот наконец она действительно показалась из-за поворота, тяжело тащась в гору, с саквояжем из красной кожи и ремнями через плечо. Сынишка Зеффа бежал за ней следом. Зефф захлопнул окно, подошел к жене, заглянул в кувшин с водой, наполнил до краев чистый стакан, вышел за порог и про себя помолился за жену. Он мог бы сказать ей, что Эллензенша пришла. Но Зефф не привык зря ворочать языком. Внизу он встал в настежь раскрытых дверях, поджидая акушерку, и когда та, пыхтя и обливаясь потом, вошла-таки в дом, показал ей, где кувшин с виноградным вином, двадцать крейцеров за день работы и лестница в комнату родителей. Потом они с мальчишкой пошли в соседний хутор последний раз перевернуть сено.

Жена наверху заходилась криком.

Эллензенша принялась за дело безрадостно и без подобающей случаю спешки. В третий раз споткнувшись на узкой лестнице, она пришла к твердому решению во что бы то ни стало осуществить план, который обкатывала в распираемой многословием голове, когда подымалась к Альдерам.

Уж здесь-то она принимает последние роды. Она еще совсем молоденькая, даром что двадцать один год. И она нахмурила лобик. Кроме того, у нее нежные руки, и один человек ей прямо так и сказал. Слишком нежные, чтобы заниматься родовспомогательным ремеслом. И она еще сильнее нахмурила лобик, затем неторопливо разложила на умывальнике инструмент — в том порядке, как ее научили в Инсбрукской школе акушерства: наконечник для спринцовки, щипцы, маточный наконечник, катетер и, наконец, ножницы для обрезания пуповины. Потом она начала возиться с поясами, располагая их по длине и назначению.

Зеффиха заходилась криком от боли.

Не худо бы, размышляла Эллензенша, принять предложение Франца Хирша из Хеттннга и наняться в пекарню. Это гарантирует бесплатный хлеб и более высокий поденный заработок, по меньшей мере — тридцать крейцеров. И тогда уж она будет избавлена от выяснения отношений со служителем магистрата. Ах, эти вечные споры из-за денег за рождественское дежурство, которые тем не менее были обещаны ей судьей по гражданским и уголовным делам в Фельдберге. А служитель на свой подлый манер просто хотел сломить ее сопротивление. Не на ту напал! Впредь пускай обходятся акушерками со стороны. Хотела бы она знать, много ли на этом сэкономит служитель магистрата. Нет, вся эта история ей окончательно обрыдла. И вообще, чиновник ей не указ. В отместку за то, что несколько лег назад она на танцах дала ему от ворог поворот, он начал теперь придираться к ней. А чем она виновата, что у него рожа как блин и козлиные ножки.

Зеффиха заходилась криком от боли.

Кроме того, вполне можно рассчитывать на хорошую партию. Сделал же ей две недели назад предложение Франц Хирш из Хеттинга. В письменном виде, разумеется. В письменном. И уж Франц Хирш пообразованнее во всех отношениях, чем этот мордастик, маленький надутый чиновник.

В конце концов, Франц Хирш из Хеттинга в общем-то видный мужчина, если не обращать внимания на горб. Ей важнее характер, только это она и ценит. К тому же Инсбрук небось не такое захолустье. Что мог бы порассказать ей о белом свете захолустный чиновник, который за всю свою жизнь нигде дальше Дорнберга и не бывал, а это в трех часах пути отсюда. Правда, может, она еще и откажет Францу Хиршу. Его горб, если поразмыслить, все же нешуточное увечье, а она — миловидная особа с нежными ручками. Больно они хороши для повивального-то дела. В этом ей честью императорского королевского солдата клялся фельдфебель Ценкер, так-то вот. Ее губы чуть растянулись в улыбке, мгновенно исчезнувшей, как только в памяти снова всплыл калека из Хеттинга, которому она в общем-то ничего такого не обещала, но вполне определенными намеками подала надежду.

Зеффиха заходилась криком от боли.

Парень-то он по всем статьям подходящий, если бы только не этот выпирающий горб. И то, что легкие у него барахлят, от нее, конечно, тоже не укрылось. Ну и подумаешь! В конце концов, для нее важнее характер, только это она и ценит. Еще он немножко не в себе. Чего никак нельзя сказать о фельдфебеле Ценкере. Хотя у того нет и двух моргенов земли, а вот Франц Хирш из Хеттинга как раз человек зажиточный. Или она попробует устроиться на посылки в один из благородных бюргерских домов, тогда будет вдобавок застрахована от многих тягот жизни. Во всяком случае, если к вечеру решение еще не созреет, надо будет присоединиться к шествию братьев Сердца Пресвятой Девы Марии на Удельберг и понастойчивее помолиться Богородице о добром совете. Как бы то ни было, переехать в Инсбрук — самое милое дело. Но перед отъездом она, не стесняясь, скажет пару ласковых мордастику, так чтобы у него борода отвалилась от страха.

Зеффиха лежала и тихо плакала.

Самое лучшее — поступать как учила мать: судить о людях не по внешности, а по характеру. Она и без того только этим и занята. Что правда, то правда: фельдфебель Ценкер больно часто дурачится да зубоскалит. Он даже против кайзера позволил себе высказаться, зато вот Франц Хирш из Хеттинга никогда не улыбнется и…

Когда она приподняла мокрую от крови простыню, младенец с обрывком пуповины лежал на коленях у Зеффихи. Перепуганная акушерка подняла ребенка, отнесла его к умывальнику и дрожащей рукой перерезала пуповину. Она во все глаза смотрела на младенца, в страхе прислушиваясь к его дыханию, потом встряхнула и наконец шлепнула его.

Дитя не кричало.

Она взяла его на руки, измазанные кровью, еще раз ударила, прислушиваясь, задержала дыхание, чтобы узнать наконец, бьется ли крошечное сердце. В отчаянии она затянула «Те Deum» сначала — молитвенно тихо, а потом испуганно громко. И тут она почувствовала, как вздрогнул комочек плоти у нее в руках. Потом еще раз. Она умолкла, снова прислушалась и тут поняла, что комочек-то живой. «Те Deum»[4] спас ребенку жизнь.

Эллензенше не пришло в голову выяснить пол ребенка. Так или иначе, она доложила служителю магистрата, что Йозефу и Агате Альдер Господь послал сыночка, и, надо же, угадала.

Тут мы покинем Эллензеншу с ее болтливой душой. Больше она нам не встретится. Поэтому хотелось бы добавить, что рождение Йоханнеса Элиаса действительно было последним случаем в ее акушерской практике; вскоре она уехала в Инсбрук, где сочеталась браком с… — лучше бы, конечно, с фельдфебелем Ценкером, — нет, все-таки с Францем Хиршем из Хеттинга. Выбор был сделан в пользу характера. Их брачный союз оказался бесплодным, а Франц Хирш из Хеттинга умер в 1809 году от чахотки. Вдова вышла замуж во второй, а позднее и в третий раз. Последним ее супругом стал, как это ни покажется невероятным, тот мордастик с козлиными ножками, служитель магистрата из Гецберга.

Где-то с 1850 года следы этой женщины теряются. Всего за год до указанного времени они еще мелькали в документах, связанных с улаживанием споров о наследстве. По о том, как она окончила свои дни, мы ничего сказать не можем. Во всяком случае, ей довелось присутствовать при рождении великого музыканта.

А кто не возгордился бы таким фактом своей скромной биографии? Однако если бы прокричать тогда Эллензенше прямо в ухо, что день Св. Иоанна 1803 года ознаменован двойным чудом — рождением человека и появлением на Земле гения, она ничего не поняла бы. Да и другие — Зеффиха на окровавленном ложе, Зефф и их первый мальчуган — поняли бы не больше. Но хуже всего то, что когда дарование ребенка давно уже стало очевидным, никто по-прежнему не желал этого понимать.