Сестры зимнего леса

Что-то разоспалась сестрица,

не желает вставать с постели,

Волнуюсь я за неё, тревожусь.

Задумчива стала она, печальна.

Сама поднимаюсь и начинаю

исполнять работу по дому.

Ничего, пусть поспит моя Либа.

Вот выхожу во двор я и слышу:

горлицы где-то курлычут нежно.

Но не сидят на деревьях, а кружат,

словно за мною они прилетели.

Сердце моё в ответ защемило:

«Да, унесите меня отсюда,

горлинки, птицы мои сизокрылые,

унесите в края незнакомые,

лишь бы подальше от этих мест».

Бегу на призыв их к реке и вижу,

что это не горлицы. Лебеди белые

кружат над оледенелым Днестром.

Руки мои так и тянутся к небу.

Думаю: «Вдруг я тоже сумею?»

Всего то и надо, что постараться,

ещё немножко – и я взлечу.

Увы, всё напрасно, земля держит крепко.

Только руки окоченели.

На них – ни пёрышка, ни пушинки.

Не понимаю, как вырастить крылья…

Вот уже на берегу я —

Вместо лебедей мальчишки.

На коньках скользят по речке

Миша и Иван соседский.

Надо же, как встали рано!

С ними Женечка и Алла,

бубенцы на их лодыжках —

динь-динь-дон – звенят призывно.

Беготня, веселье, хохот.

Как же хочется мне с ними

понестись по льду со свистом!

«Ах, шибенник! В дом вертайся!» —

вдруг разносится по лесу.

Оглянулась. Мишкин дядька

разоряется, Богдан.

Приседаю за плетень,

от греха подальше прячась.

Мишка валится с испугу,

Женя – на него с разгону,

прямо головой об лёд.

Меня сковывает ужас.

Там, на льду, моя подруга,

надо ей помочь, но как?

Ни коньков ведь нет, ни крыльев.

Кровь течет на снег, но Миша

помогает Жене встать.

Вновь моё забилось сердце.

Пронесло, жива бедняжка!

Женю повели до дому,

а Богдан шпыняет Мишу.

Провожаю их тихонько,

обмирая, до калитки.

Надо фельдшера. Что, если

мне самой за ним сходить?

Нет, уж Миша выбегает.

Ну, и слава Богу, тятя

рассердился бы, узнай он,

что к соседям я совалась.

В лес бреду, сама не знаю,

что ищу, чего страшуся…

Вдруг на дуб я натыкаюсь

обомшелый в самой чаще.

Нет, пора домой вернуться,

посмотреть,

как там сестрица.

Снова выхожу на реку.

Пробирает дрожь, не в силах

на неё смотреть я больше!

Прежде мне всегда казалось,

что коньки – почти как крылья:

надеваешь и летишь.

Как я горько ошибалась.

Вновь я слышу

те же звуки

где-то в чаще:

динь-динь-дон!

Бубенцы, точь-в-точь

как ночью!

Быстро прячусь и украдкой

вижу парубков пригожих,

выходящих на опушку.

Вдоль по берегу речному

движутся они распадком,

развесёлою гурьбою.

«Стойте! —

хочется мне крикнуть. —

Кто вы и откуда, люди?»

И за ними осторожно

пробираюсь меж деревьев.

Семеро, похоже – братья:

рыжий, золотоволосый,

серебристый, словно лунь.

Тот – с каштановою гривой,

этот – словно просмолённый,

рядом с ним – медноволосый,

а седьмой – как ворон чёрен.

Их напев задорный, смелый

надо льдом речным гремит.

«Налетайте, люди добры!» —

посвист слышу молодецкий.

У одних – лотки златые,

у других – корзины, тачки,

и чего в них только нету!

Бусы, серьги и мониста,

ленты, фрукты и конфеты.

Только кип они не носят,

цицес[20] на ветру не вьются.

Кто же, кто они такие?

Веселятся без опаски,

все толкаются шутливо.

Где я видела их прежде?

Где я слышала их речь?

Да ведь это мои братья,

мне они во сне являлись!

Вдруг один остановился

там, где каменная осыпь

образует ровный круг.

Озирается и чутко

носом втягивает воздух.

Замираю я, как заяц:

«Тише, тише, Лайя, тише…»

Поздно! Он меня заметил,

и срываюсь я на бег.