Севастополь (сборник)

Укрепляя оборону города, командование Черноморского флота формировало новые воинские части и подразделения из моряков. Из личного состава электромеханической школы был создан Особый батальон. Он занял один из важных участков в районе обрывистых Мекензиевых гор. Бойцы батальона должны были расположиться в дзотах, стоящих на высотах и горных склонах. Сплошной линии траншей не было, да и нельзя ее было построить в горах. Поэтому фронт батальона протянулся на несколько километров.

Первая пулеметная рота, как этого требовали условия местности, также заняла большой район. Каждый из ее двенадцати пулеметных расчетов расположился в дзоте. Командиром роты был назначен молодой лейтенант Садовников. Он держался спокойно и строго, хотя внимательный наблюдатель мог заметить, что лейтенант старательно скрывал большое душевное волнение за исход необыкновенно ответственного дела и судьбу подчиненных, которые были немногим моложе его. Надежной опорой юного лейтенанта был политрук роты тридцатидвухлетний Василий Иванович Гусев, коммунист, человек немалого жизненного опыта. Вдвоем они подобрали людей в гарнизоны дзотов и продумали план обороны.

В районе роты Садовникова и дзот No 11.

...Широкая Бельбекская долина глубоко врезается в Крымские горы, пересекая их с запада на восток. Вдоль быстрой речки Бельбек раскинулись густые фруктовые сады и виноградники. В двух десятках километров от Севастополя Бельбекская долина соединяется с другой - узкой, стиснутой высотами Камышловской долиной. Ее пересекает высокий железнодорожный мост. В этой долине, в двухстах метрах от северной окраины деревни Камышлы, на крутом холме высоты 192,0 был построен дзот No 11. Деревянный остов маленькой крепости плотно обложен камнями, скрепленными цементом, и сверху прикрыт землей.

В конце октября 1941 года по узкой и каменистой тропинке сюда взобрались шесть курсантов электромеханической школы: Алексей Калюжный, Дмитрий Погорелов, Григорий Доля и трое молодых матросов, лишь в сентябре прибывших в школу: Василий Мудрик, Владимир Радченко и Иван Четвертаков.

Когда матросы подошли к дзоту и огляделись кругом, Дмитрий Погорелов воскликнул:

- Правильное местечко!.

И верно. Сизый утренний туман рассеивался, и с холма открывался вид на всю Камышловскую долину - от железнодорожного моста до Темной балки - глубокого оврага, заросшего густым и высоким дубняком. Вдоль долины протянулась деревня Камышлы: белые домики лепились под обрывом, образуя длинную извилистую улицу.

Высокий обрыв, напоминающий отрезанный ломоть пирога, обнажал слои бурого известняка. Все подступы к дзоту отлично просматривались и простреливались. Он стоял над Камышловской долиной, как зоркий часовой.

Моряки внесли в дзот станковый пулемет и боезапас. Часовой встал на вахту у дзота. Так началась жизнь и боевая служба его гарнизона.

Некоторое время спустя, в начале ноября, командиром дзота и первым номером пулеметного расчета был назначен матрос Сергей Раенко. тоже курсант электромеханической школы.

* * *

Наступил декабрь. Первый, ноябрьский штурм Севастополя окончился для фашистских войск позорным провалом: взять Севастополь с ходя им не удалось. Не принесли гитлеровцам успеха и кровопролитные бои в течение всего ноября. Мужественные воины Приморской армии плечом к плечу с частями морской пехоты отбили ожесточенные атаки врага и почти на всех участках прочно удерживали передний рубеж обороны. Немцев не допустили до Камышловской долины, где стоял дзот Раенко.

Умывшись ледяной водой, Калюжный спустился в дзот. Сегодня предстоял напряженный день. Утром командир приказал еще раз точнее измерить шагами расстояния до важнейших ориентиров: моста, отдельных домов, конца Темной балки, а потом эти расстояния накрепко запомнить. Днем надо пристрелять пулемет.

Доля и Калюжный вызвались помочь в совершенстве овладеть боевым оружием трем своим новым товарищам - Мудрику, Радченко и Четвертакову. Все трое были из Донбасса, и потому товарищи назвали их "шахтерами".

Калюжный и Доля начали отдельно заниматься с "шахтерами" - учили их обращению с пулеметом, тренировали в разборке и сборке, показывали, как быстро устранять задержки и неисправности.

Учились и все в дзоте. Моряки тренировались в метании гранат, состязались на дальность броска и точность попадания. Упражнялись в стрельбе из личного оружия. Особенно тщательно изучали станковый пулемет. Командир дзота Сергей Раенко заботился о том, чтобы каждый его подчиненный мог исполнять обязанности любого номера пулеметного расчета.

Поздним вечером 13 декабря моряки комсомольцы собирались к дзоту No 25, расположенному неподалеку от командного пункта роты. Днем, как это часто бывает в Крыму, тонкий снежный покров растаял под солнцем, и земля на склонах высот и в долине набухла, обратившись а липкую грязь. Противник вел методичный артиллерийский обстрел, и разрывы снарядов поднимали то здесь, то там фонтаны грязи и камней.

Командир и политрук вместе с секретарем комсомольского бюро роты созвали делегатское комсомольское собрание в связи с изучением материалов о 24-й годовщине Октября. Собрание должно было подготовить комсомольский актив, а затем и всех воинов роты к предстоящему бою. Немцы готовили новое наступление на город.

Лампочки из снарядных гильз освещают обветренные молодые лица. Алексей Калюжный примостился на полу, поставил меж колен винтовку и огляделся. Напротив него сидел широкоплечий и рослый старшина 2 статьи Николай Коренной, в прошлом известный тракторист, мастер высоких урожаев. Рядом с ним - матрос Романчук, командир тринадцатого дзота. Он пришел вместе со своим комсоргом веселым, жизнерадостным Шевкоплясом. Всех их Алексей знает по школе. А у столика политрук Гусев о чем-то беседует с матросом Луговским, секретарем комсомольской организации роты.

У входа - командир двадцать пятого старшина 2 статьи Пух. На правах хозяина он встречает и усаживает вновь прибывших, иногда шутливо добавляя:

- Заходите до хаты, дорогие гости. В тесноте, да не в обиде.

Григорий Доля, имевший немало знакомых в школе, успел уже со многими переговорить. Нагнувшись к Алексею, он сообщил:

Тринадцатый дзот клятву дал стоять насмерть, защищать севастопольские позиции до последней капли крови. Шевкопляс будет читать. Точно знаю.

"Да, - подумал Алексей, - именно теперь каждому так хочется сказать о своей любви и преданности партии, о своей решимости бороться до конца с фашистскими захватчиками".

У столика в углу дзота поднялся комсорг роты матрос Луговской:

- Товарищи! Мы собрались перед боем с фашистами, первым в нашей жизни. На бой зовет нас Родина, партия. Готовы ли мы выполнить свой священный долг? Пусть расскажут об этом комсомольцы.

Опершись на плечо Калюжного, встал Сергей Раенко, и Алексей услышал спокойный, полный сдержанной силы голос своего командира:

- Я сам родом с Украины. Может, знаете село Черепин под Корсунь-Шевченковским... Родителя мои умерли от тяжелой болезни, мне тогда только двенадцать лет сравнялось. Кроме меня, в семье - семь братьев и сестер. И что ж? Остались мы сиротами? Нет. О нас Советская Родина позаботилась. Всем помогла. Я воспитывался в Харьковском детском доме. Там и образование, и специальность получил. Советская страна мне и отец и мать. Для всех нас она дороже жизни. За нее, за советский народ мы отдадим все, если понадобится жизнь. А фашистских бешеных собак будем гнать с пашей земли. Так все мои товарищи думают...

Один за другим брали слово комсомольцы. И в каждом выступлении звучала твердая решимость защищать советскую землю, Севастополь, родной флот.

Последним выступил комсорг тринадцатого - матрос Шевкопляс. Он достал из нагрудного кармана аккуратно свернутый листок, вырванный из тетради, и начал читать проект решения комсомольского собрания.

- Над нашим родным городом - главной базой Черноморского флота, над всеми нами нависла смертельная опасность. Враг рвется в наш любимый Севастополь...

Шевкопляс окинул взглядом товарищей, и голос его зазвучал еще уверенней и тверже:

- Мы клянемся Родине:

Первое. Не отступать назад ни на шаг.

Второе. Ни при каких условиях не сдаваться в плен.

Третье. Драться с врагом до последней капли крови.

Четвертое. Быть храбрыми и мужественными до конца, показывав пример бесстрашия, отваги, героизма всему личному составу.

Пятое. Наше решение-клятву поместить в боевых листках и сообщить но всем дзотам, окопам, огневым точкам.

Шестое. Настоящее решение обязательно для всех комсомольцев

Дружно поднялись вверх руки. Комсомольцы единодушно одобрили решение.

К Калюжному подвинулся Сергей Раенко:

- Пора в дзот. Надо сменить "шахтеров". Ведь их будут принимать, в комсомол.

В темноте, по липкой грязи они возвратились к себе в одиннадцатый. Калюжный встал на вахту, а Сергей Раенко прибавил огня в коптилке и достал из ящика чистый бланк боевого листка. Присев за столик, Сергей ровным и твердым почерком написал на листке комсомольскую клятву.

Скоро пришел с собрания Григорий Доля, а вместе с ним радостные и возбужденные Мудрик, Радченко и Четвертаков.

- Приняты! - крикнул с порога Мудрик. - Теперь дзот у нас комсомольский.

- И не только дзот, - добавил Доля. - Политрук Гусев сказал: вся рота стала комсомольской.

Раенко крепко пожал руки "шахтерам", а Погорелов сказал:

- Значит по-комсомольски надо держаться... Друг к другу стоять плотно, как подшипники притирают, чтобы зазора не было.

При свете коптилки командир прочел воинам текст комсомольской клятвы и первым поставил свою подпись. За ним - Григорий Доля, Алексей Калюжный, Дмитрий Погорелов. Поставили свои подписи и трое молодых комсомольцев Мудрик, Четвертаков, Радченко.

Калюжный взял боевой листок с клятвой и прикрепил его в простенке между амбразурами дзота.

ТАК ДЕРЖАТЬ

Второе наступление на Севастополь гитлеровцы именовали "генеральным". И действительно, они ставили на карту все, что могли.

На рассвете 17 декабря 1941 года на тридцатикилометровом севастопольском фронте, протянувшемся дугой от Качи до Балаклавы, немцы открыли ураганный огонь. Горизонт затянуло дымом разрывов. Десятки вражеских самолетов бомбили наши боевые порядки и город. Под прикрытием огня артиллерии и минометов двинулись на штурм севастопольских позиций немецкие танки, а за ними автоматчики. Фашисты стремились прорваться из района Дуванкоя через Бельбекскую долину, деревню Камышлы на северо-восточную оконечность Северной бухты. Это был кратчайший путь к Севастополю.

Именно здесь, на направлении главного удара фашистских войск, стояли на высотах, господствующих над Бельбекской и Камышловской долинами, дзоты моряков-черноморцев.

Защитники одиннадцатого дзота были на своих боевых постах. Раенко, Погорелов и Калюжный держали вахту у пулемета. Остальные заняли свои посты в окопах круговой обороны.

Шквал артиллерийского огня обрушился в долину. Снаряды рвались вокруг - и в деревне Камышлы, и на соседних высотах, и в Темной балке.

Вот перед самой амбразурой взметнулось пламя. Вздрогнул корпус дзота, посыпалась земля.

"Началось!" - подумали моряки.

Через некоторое время Раенко позвонил на командный пункт роты - "Москва". Отвечал лейтенант Садовников. Спокойным голосом он сообщил, что тринадцатый дзот вступил в бой, и приказал быть в боевой готовности.

- Тринадцатый! - крикнул Раенко пулеметчикам, показывая рукой в сторону железнодорожного моста, откуда донеслась длинная пулеметная очередь.

- Как они там? - одним дыханием промолвил Погорелов, оборачиваясь к Алексею Калюжному.

Отбивая одну за другой атаки гитлеровцев, тринадцатый не давал немцам продвинуться вперед. В полдень фашисты подвезли артиллерию и ударили по дзоту из орудий. Осколками снаряда был смертельно ранен Шевкопляс, Через два часа он скончался.

Стемнело, но бой в Бельбекской долине не утихал. Стойко сражались воины комсомольской роты. К вечеру фашисты обошли тринадцатый дзот. Под покровом темноты моряки вырвались из вражеского кольца и пробились к своим.

Однако немцам не удалось продвинуться по Бельбекской долине. С высоты, поднимавшейся над Симферопольским шоссе, открыли огонь защитники дзота No 15, которым командовал матрос Умрихин. Им пришлось вступить в единоборство с фашистским танком. Разворачивая гусеницами шоссе, танк подполз к дзоту и ударил из орудия по амбразуре. Снаряд разорвался в дзоте. Умрихин погиб. Но его товарищи забросали гранатами фашистскую машину. Танк запылал. Экипаж пытался бежать, но был уничтожен метким огнем моряков.

Немцы рвались к железнодорожному мосту, но здесь они натолкнулись на мужественное сопротивление воинов-комсомольцев дзота No 14. Командир его матрос Пампуха - еще перед боем договорился о взаимодействии с командиром гаубичной батареи. Артиллеристы протянули в дзот линию полевого телефона. Пампуха на всякий случай выпросил у командира батареи запасную катушку телефонного провода.

Когда немцы подошли к мосту, командир дзота сказал товарищам:

"Сейчас устроим фашистам баню. Будут помнить!"

Пампуха с телефонной катушкой за плечами пополз по дну глубокой канавы. Моряк отлично знал каждый выступ, каждый кустик. Скоро он подобрался близко к противнику и, внимательно рассмотрев расположение врага, вызвал огонь батареи. Грянул орудийный залп. Снаряды разметали немецкую цепь, и фашисты отпрянули от моста. А моряк уже заметил новую цель и сообщил о ней на батарею. Около часа находчивый и храбрый комсомолец корректировал огонь. А потом он возвратился в дзот, не забыв смотать телефонный провод.

В эту ночь в одиннадцатом никто не сомкнул глаз. Над головой зловеще гудели вражеские самолеты. Вдалеке за горами, над Севастополем кромсали ночное небо лучи прожекторов, плясали разрывы снарядов зениток.

Впереди, на горе, что обрывом нависает над деревней, неумолчно трещали выстрелы, ракеты разрывали темноту. Там сражались с врагом наши пехотные подразделения. Фашисты, встретив упорное сопротивление в районе железнодорожного моста и Симферопольского шоссе, на левом фланге комсомольской роты дзотов, решили взять деревню Камышлы и форсировать Камышловскую долину, которую охранял одиннадцатый дзот.

В два часа ночи позвонили с командного пункта и передали приказание командира роты выслать к нему двух матросов для получения продовольствия. Раенко направил Четвертакова и Радченко. Они быстро скрылись в темноте, взбираясь по склону высоты.

В четвертом часу Григорий Доля встал на вахту перед дзотом. Раенко напутствовал его:

- Зорче смотрите, Доля... Морем плыть - вперед глядеть.

Григорий разместился в небольшом окопчике, пристроил перед собой винтовку и на секунду плотно прикрыл глаза, стараясь привыкнуть к темноте.

Бой на противоположной стороне долины утих, обстрел прекратился. Тьма вокруг стояла такая, что не видно было пальцев на вытянутой руке.

Вдруг Доля услышал резкий, противный звук, сразу же перешедший в свист. На высоте разорвалось одновременно несколько снарядов. Немцы возобновили артиллерийский обстрел. Снаряды ложились все гуще и гуще, разрывы сливались в сплошной грохот.

Темное небо посерело. Клочья тяжелого тумана поднялись над долиной. И вот на фоне белых мазанок деревни Григорий увидел серо-зеленые фигуры немцев. Он немедленно дал знать о замеченном командиру.

Врагов становилось все больше. Они вытянулись в цепь и пошли в полный рост в сторону дзота. Видимо, фашисты думали, что орудийный огонь расчистил им путь.

Озноб пробежал по телу Доли. Огромным усилием воли он заставил себя успокоиться. Он словно врос в окоп и ощутил в себе силу, как в сжатой и готовой распрямиться пружине. Руки крепче стиснули винтовку.

Вот первая цепь немцев стала подниматься на крутой склон холма. Враги были уже не далее чем в ста метрах. С каждой секундой они подходили все ближе и ближе. Доля уже отчетливо видел лицо гитлеровца, идущего впереди, - маленькое, с узким лбом и отвисшей челюстью. Григорий прицелился в него и нажал спусковой крючок. Гитлеровец вздрогнул, вскинул вверх автомат и повалился набок. Григорий мгновенно щелкнул затвором и снова выстрелил. Упал еще один.

Сергей Раенко короткими очередями прижал фашистов к земле. С треском пулемета слились винтовочные выстрелы. Моряки вели огонь, прицеливаясь спокойно и точно.

"...Как на ученьи", - заметил про себя Калюжный и с благодарностью подумал о Раенко, который так настойчиво и упорно занимался с ними в дни подготовки к боям.

Ползком, перебежками немцы скатывались назад со склонов холма. Они укрывались за бугорками, прятались в воронках на дне долины и за домами деревни. Оттуда они открыли беспорядочный огонь из автоматов.

Раенко оставил у пулемета Дмитрия Погорелова и, позвав Калюжного и Мудрика, выполз из дзота в окоп.

Калюжный вместе с Мудриком пробрался к окопу, бывшему левее того, что занимал Доля. Правее Доли расположился Раенко. Они стреляли на выбор, уничтожая фашистов поодиночке. Немцы не могли поднять головы.

Все светлее становилось вокруг. Противник открыл яростный артиллерийский и минометный огонь. С резким воем и свистом летели мины из-за крутой горы и рвались с грохотом и треском.

Было очевидно, что гитлеровцы возобновят атаку. Раенко вернулся к пулемету. Погорелов поместился рядом.

На дне долины снова появилась вражеская цепь. Немцы уже не шли в полный рост, а бежали пригнувшись, то падая, то поднимаясь. Автоматы в их руках непрерывно трещали, рассеивая веер пуль по склону холма. Мины рвались у дзота. Две из них угодили в перекрытие, но прочный потолок выдержал, осыпав моряков землей и известковой пылью.

Дзот молчал, и немцы осмелели. Они выпрямились, растянулись полукругом, стремясь охватить моряков с флангов. Черноморцы насчитали в цепи более пятидесяти фашистских солдат. И когда можно было стрелять наверняка, Раенко скомандовал:

- Огонь! Смерть фашистским гадам!

Сергей словно слился с пулеметом. Казалось, что с ним в лад бьется сердце моряка. Дробный стук пулемета гулко раздавался в стенах дзота, словно стреляло автоматическое орудие.

Вражеская цепь редела.

...Под прикрытием разрывов своих снарядов немцы подобрались совсем близко к дзоту. Вдруг словно оборвалась туго натянутая струна --обстрел прекратился. К дзоту метнулось несколько фашистских солдат.

- Гранаты к бою! - крикнул Раенко и сам бросил первую гранату Она разорвалась среди врагов. Из окопов полетели гранаты Калюжного, Мудрика и Доли.

Все стихло. Только слышно было, как кричал раненый гитлеровец на склоне холма. Потом и он замолк.

В дзоте загудел зуммер полевого телефона. Сергей взял трубку и услышал голос Садовникова:

- Молодцы черноморцы! Правильно начали. Так держать!

Между тем немцы открыли огонь из тяжелых минометов. Их батарея была где-то недалеко, за обрывом перед деревней Камышлы. Разрывы мин приближались к дзоту, сжимали его кольцом стали и огня. Мина грохнулась между окопами и передней амбразурой. Горячие осколки с визгом ворвались в дзот. Все заволокло едким дымом.

Алексей Калюжный почувствовал тяжелый удар в висок. Теплая, липкая кровь потекла по щеке. Он потерял сознание.

...Когда Алексей очнулся, то сразу встретился взглядом с Дмитрием Погореловым. Словно издалека он услышал слова друга: "Жив, Леня?" Калюжный приподнялся на локте и огляделся. Раенко сидел согнувшись у пышащего жаром пулемета и с ожесточением бинтовал раненую ногу.

- Где Мудрик и Доля?

- В окопе.

Калюжный увидел Долю. Он, склонившись над маленьким телом Мудрика, прикрывал его своей шинелью. Землистое с бескровными губами лицо Василия Мудрика, казалось, застыло. Только в уголке рта пузырилась кровавая пена.

- Жив?

- Да. Но ранен тяжело, в живот, - тихо отозвался Доля.

- В санбат надо отправить.

- Пока нельзя, - ответил Раенко. - Дорогу не выдержит. Я об этом думал...

- Давай-ка тебя перебинтуем, Леня, - сказал Погорелов Калюжному. - Ты ведь ранен в голову.

Только теперь Алексей ощутил тупую, давящую боль в виске. "Вот досада, в самом начале угораздило... как бы не помешала, проклятая", - думал он, стирая с лица запекшуюся кровь. Скоро белый жгут бинта сдавил голову. Калюжный попросил закурить. Дмитрий Погорелов начал свертывать ему папиросу, но тут раздалась команда Раенко:

- Внимание. По местам!

Командир зорко следил за деревней. Он заметил, как у крайних домов накапливаются гитлеровцы. Алексей, превозмогая боль, подтащил к пулемету железную банку с водой, стараясь все делать легко, без напряжения. Он помог Раенко залить воду в кожух пулемета.

Между тем немцы готовились к атаке. Они разделились на три группы. Средняя наступала на дзот с фронта, две другие пытались обойти его с флангов. Особенно быстро продвигалась правая группа, обтекая подножье холма, где стоял дзот.

Все это видели моряки. Но они не могли заметить, как несколько десятков фашистов, скрываясь за домами деревни, спустились в Темную балку. Немцы намеревались проникнуть в тыл, выше дзота, и ударить морякам в спину.

Погорелов обернулся к Раенко:

- Разрешите, товарищ командир, я угощу фашистов вон с того бугорка...

И он указал на небольшой выступ на холме, справа от дзота.

Раенко одобрительно кивнул. Он сразу понял план Погорелова: встретить врагов неожиданным огнем им во фланг и сбросить их с холма.

Погорелов и Доля выкатили пулемет по ходу сообщения в заросли береста, а оттуда проползли к намеченному бугорку, справа от дзота, и укрылись за ним.

Расчет Погорелова оправдался. Гитлеровцы не ожидали отсюда опасности, и первая пулеметная очередь привела их в замешательство. Солдаты, которые успели вскарабкаться на холм, кинулись с него вниз. Не слушая офицера, они побежали по лощине к деревне, увлекая за собой и тех, кто пытался атаковать дзот в лоб. Скоро почти все наступавшие фашисты укрылись за белыми домиками Камышлов.

Грязные и потные, в перепачканных землей и намокших шинелях, вошли в дзот Погорелов и Доля. Пулемет снова подкатили к передней амбразуре. Матросы закурили. Погорелов молвил свое любимое:

- Сказали - все!

Передышка была недолгой. С обрыва над деревней взвилась в направлении дзота белая ракета, за ней другая. Моряки услышали зловещий, стонущий звук. Он раздавался откуда-то сверху.

- Воздух - крикнул Раенко.

Действительно, из-за облаков, словно тонкие черные стрелы, вынырнули фашистские самолеты и закружились над долиной. Озлобленные неудачами, бессильные перед стойкостью маленького гарнизона моряков комсомольцев, фашисты решили стереть с лица земли дзот No 11. Направляемая кривыми трассами ракет, девятка немецких самолетов обрушилась на холм.

Когда в воздухе завыла первая бомба, Алексею Калюжному показалось, что она летит прямо на него. Наверное, то же ощущали и другие воины. Все невольно прижались к земле. Раздался взрыв, и в воздухе засвистели осколки. Стены дзота задрожали от воздушной волны.

Бомбы поднимали столбы камней и земли, изрыли воронками холм, склон высоты. Но ни первая, ни последующие не попали в дзот. Не удалось фашистским летчикам уничтожить его.

Одиннадцатый жил и боролся.

Четверо комсомольцев снова заняли свои боевые посты. Только пятый - самый молодой защитник дзота - Василий Мудрик не поднялся из окопа. Смертельно раненный осколком мины, он умер, не приходя в сознание. Григорий Доля, который во время бомбежки, пригнувшись в окопе, своим телом прикрывал Мудрика, сказал товарищам о его смерти.

- Дорого заплатят фашисты за моряка, - сжал кулаки Сергей Раенко. Отомстим за него!

Вдруг в тылу за дзотом, на гребне высоты, сухо ударили винтовочные выстрелы, наперебой затрещали немецкие автоматы.

- К бою! - скомандовал Раенко. - Погорелов, Калюжный - в ход сообщения...

Моряки ждали, готовые встретить новый фашистский штурм - теперь с тыла. Но враги не появлялись. На высоте грохнул разрыв гранаты. Там кипела схватка.

Владимир Радченко и Иван Четвертаков, посланные Сергеем Раенко на командный пункт роты, покинули дзот в третьем часу ночи. Они поползли по узкому извилистому ходу сообщения, миновали кустарник и пошли по отлогому скату высоты 192,0.

На командный пункт они добрались довольно быстро. Здесь они получили патроны и гранаты. Продовольствие еще не подвезли. Пришлось подождать. Только с рассветом Радченко и Четвертаков были готовы в обратный путь. Перед уходом их позвали в блиндаж командира роты. Садовников пожал руки морякам и сказал:

- Спешите в дзот. Там вы очень нужны. Ваши уже воюют. Отлично держатся, молодцы! И вот еще. По всему видно, что немцы хотят во что бы то ни стало форсировать Камышловскую долину. Передайте Раенко к всем товарищам, что теперь вся надежда на вас.

Радченко и Четвертаков спешили. Они все явственнее слышали стук пулемета за гребнем высоты. Это бил пулемет Раенко.

Они поднимались уже по склону, когда перед ними встали вдруг сплошным валом разрывы снарядов. Моряки укрылись в воронке. Вал приближался и захлестнул их. Радченко и Четвертакова оглушило взрывной волной, засыпало землей и камнями.

Обстрел прекратился так же неожиданно, как и начался. Матросы с трудом выбрались из воронки.

Как раз в эти минуты защитники одиннадцатого отражали штурм врага. Погорелов из-за выступа, правее дзота, косил фашистских солдат из пулемета.

Радченко и Четвертаков ползком достигли гребня высоты. Здесь их застала бомбежка. Видно было, как фашистские самолеты с ревом пикируют в долину. Высоко в небо поднялась черная туча вздыбленной земли Моряки глядели в ту сторону и с горечью думали: все. Нет больше одиннадцатого дзота, нет боевых друзей.

Дым рассеялся. Черная туча спустилась в долину. И вдруг за гребнем высоты застучал пулемет.

- Наш, - прошептал Четвертаков, - наш... Эх, досада, товарищи дерутся, а мы...

Радченко не ответил. Он молча взял Четвертакова за плечо и пригнул к земле:

- Гляди.

По темному от растаявшего снега склону высоты медленно взбирались фашистские солдаты. Это была та группа немцев, которая пробралась по деревне к Темной балке и незаметно для защитников одиннадцатого стремилась зайти им в тыл.

Матросы поняли, чем угрожает этот маневр врага: гитлеровцы могли неожиданно, сверху, атаковать одиннадцатый дзот. Теперь на них, на двух молодых моряков, ложилась вся ответственность за жизнь товарищей, за судьбу дзота.

Примостившись в старом окопе, Радченко и Четвертаков ждали, когда враги подползут поближе. Черноморцы находились у самого гребня высоты и видели каждое движение противника.

Оба выстрелили почти одновременно. Немцы сразу же затаились, но затем открыли беспорядочный огонь из автоматов. Прошло много времени, прежде чем они догадались, что перед ними два черноморца, и двинулись вперед.

- Гранаты! - крикнул Радченко.

Четвертаков отцепил от пояса "лимонку" и, поднявшись в окопе, изо всех сил бросил ее вниз. Однако он не рассчитал, взял слишком высоко. Грянул взрыв, земля взметнулась перед цепью врагов.

- Не так! - с досадой вскричал Радченко. Не высовываясь из окопа, он пустил свою гранату по скату высоты. Граната покатилась под гору, и взрыв раздался в самой гуще гитлеровцев.

- Добро, добро, - с восхищением приговаривал Четвертаков, повторяя бросок друга.

Взрывы следовали один за другим, вырывая из фашистских рядов десятки солдат. Гитлеровцы не выдержали и, бросив раненых, сползли в Темную балку. Теперь враг не угрожал дзоту с тыла.

* * *

Бой не утихал. Раненые и убитые гитлеровцы валились в грязь, катились вниз по крутому склону высоты, но немецкие офицеры гнали своих солдат вперед. Дзот преграждал фашистам путь через Камышловскую долину - кратчайший путь к Севастополю.

Неожиданно над дзотом вспыхнуло пламя. Это гитлеровцы зажигательными пулями воспламенили сухие ветви, вплетенные в маскировочную сеть.

Под обстрелом противника Доля, Погорелов и раненые Калюжный и Раенко боролись с огнем. Они гасили его землей и шинелями, руками срывали пылающую маскировку. К этому времени в дзот вернулись Радченко и Четвертаков. Они помогли товарищам ликвидировать пожар.

Под вечер немцы начали новый, третий в этот день штурм. Их было больше роты.

Фашистские автоматчики ползли из деревни, из Темной балки; они двигались медленно, прячась в складках местности, обтекая с трех сторон холм, на котором стоял дзот.

Раненный во второй раз Сергей Раенко чуть слышным, но твердым голосом приказал:

- Доля, звоните на КП. Пусть дадут огонь по скоплению немцев!

- Доля вызвал "Москву". Спокойно и громко он передал приказ Сергея Раенко.

- Держитесь, моряки, - услышал он в ответ. - Держитесь, огонь будет!

Садовников не медлил ни секунды. Через командный пункт батальона он попросил дать артиллерийский огонь вокруг дзота.

Из соседнего дзота, который тоже вел ожесточенный бой, поддерживая одиннадцатый с фланга, увидели, как над холмом поднялись бурые фонтаны дыма, всплески пламени и скрыли одиннадцатый. Об этом сообщили на ротный командный пункт.

Лейтенант Садовников и политрук Гусев с горечью подумали о гибели Раенко и его друзей. "Хорошие были бойцы, богатыри", - хотел было сказать Гусев, но промолчал. Он отогнал от себя мысль о смерти матросов и приказал послать двух санитаров к дзоту.

Василий Иванович не ошибся. Одиннадцатый был цел. Ни один свой снаряд не повредил его. Артиллеристы стреляли с предельной точностью. Снаряды рвались на скате холма, сметая гитлеровцев, сея смерть Немцы оставили на подступах к дзоту десятки трупов и, не подбирая раненых, в панике бежали назад в деревню.

Защитники дзота завершили свой первый напряженный и трудный ратный день, когда с высоты 192,0 к ним спустились два посланных Гусевым моряка-санитара. Они перевязали раненых Раенко и Калюжного. Один из санитаров, высокий и худощавый, сказал товарищу:

- Поторапливайся. Надо взять обоих.

- Куда это взять? - стараясь говорить легко и свободно, спросил Калюжный. - Я отсюда никуда не уйду. А ты, командир?

- Я отвечаю за дзот. Знаешь сам: командир покидает корабль последним.

- Вы оба тяжело ранены, - настаивал санитар, - вас приказано эвакуировать...

- Не горячись, товарищ! - перебил его Раенко. - Мы еще повоюем и покажем немцам, как брать Севастополь за четыре дня. Ты знаешь, что мы дали клятву стоять насмерть? Вот, прочтите!

Санитары один за другим прочитали клятву моряков и переглянулись. Высокий крепко обнял за плечи Калюжного, еще раз поправил повязку на его голове и сказал товарищу:

- Собирайся дальше. Работы еще много. Я остаюсь здесь...

Второй санитар скрылся в темноте, сообщив перед уходом, что скоро в дзот придет подкрепление: об этом он слышал на командном пункте.

Наступила ночь, но в Камышловекой долине было светло, как днем. Над деревней поднимались рваные языки пламени - это полыхали подожженные фашистами дома и сараи.

Напуганные мужественным сопротивлением, немцы не решались ночью атаковать дзот. Они трусливо постреливали из-за домов и не прекращали назойливый минометный огонь, не давая сомкнуть глаз. В тыл одиннадцатого на гребень высоты проник отряд вражеских автоматчиков. Комсомольцы слышали за своей спиной беспорядочную трескотню фашистских автоматов.

"Трудно теперь к нам пробиться", - думал Сергей Раенко, вспоминая слова санитара о подкреплении.

Но подкрепление все же пришло.

Первым протиснулся в дзот богатырского роста моряк - широкогрудый, с крутыми плечами. За ним вползли еще двое. Они принесли с собой два ручных пулемета, диски к ним, патроны и гранаты. Первый моряк огляделся и поздоровался неожиданно мягким и звучным голосом:

- Здорово булы, товарищи. Замполитрука Потапенко Михаил. А это вот - Петр Корж и Константин Король...

С их приходом стало тесно, но как-то свежо и радостно, точно вместе с тремя черноморцами в дымный и чадный котлован дзота ворвался прохладный морской ветер.

- Как же вы к нам добрались? - спросил Калюжный у Коржа.

- Пробрались... - ответил Корж. - На высоте довелось, правда, повстречаться с немцами. Ну да, как видишь, пришли...

Корж не договаривал. На самом деле путь моряков к дзоту был труден. Командир батальона отобрал в подкрепление к одиннадцатому восемь коммунистов.

- Надо пройти, - как всегда коротко, сказал им комбат. - Там комсомольцы сражаются.

Коммунисты пошли. В лощине перед высотой 192,0 они попали под артиллерийский обстрел. Тяжелые снаряды кромсали землю, выворачивали с корнем дубы, но моряки ползли вперед. Двое из них были тяжело ранены. Об этом доложили старшему - заместителю политрука Михаилу Потапенко. Он приказал одному из бойцов доставить раненых в санбат. Но раненые наотрез отказались от провожатого.

- Доберемся сами. А вам каждый человек дорог.

Шесть коммунистов продолжали путь. На скате высоты, уже вблизи дзота, они столкнулись с немецкими автоматчиками. В полной темноте

завязался яростный рукопашный бой. Моряки пробивали дорогу штыками и прикладами винтовок, наносили удары гранатами, ножами, руками

душили врагов.

И немцы не выдержали, побежали с поля боя. В ночной схватке моряки потеряли трех своих товарищей. В дзот пришли только Потапенко, Корж и Король.

Калюжный радостно пожал руку черноморцу:

- Ну вот, теперь нас одиннадцать человек!

- Почему одиннадцать? - спросил Корж. - Ведь десять...

- Нашего погибшего товарища Василия Мудрика мы считаем в строю. Мстим за него.

Пришедшие сняли бескозырки. Они вместе с комсомольцами перенесли тело Мудрика в окоп за дзотом и похоронили молодого матроса.

На вахту встали Радченко и Четвертаков. Остальные собрались в котловане дзота. Сергей Раенко снял со стены "Боевой листок" с текстом клятвы и передал его заместителю политрука Потапенко. Потапенко прочел клятву вслух.

- Мы коммунисты, - произнес он. - Этим все сказано.

И Потапенко подписал клятву. Вслед за ним поставили свои подписи Константин Король - матрос с лидера "Ташкент" и Петр Корж.

Близился рассвет, а с ним - бой. Моряки установили в окопах ручные пулеметы, вычистили винтовки, набили патронами ленты, залили воду в кожух станкового пулемета.

Алексей Калюжный сидел у телефонного аппарата. Повязка на его голове вновь пропиталась кровью. Тупая ноющая боль не проходила. Он слабел, но крепился. "Что бы ни случилось - не подведу, выдержу..." - думал он. И ему страстно захотелось сказать об этом своим родным, товарищам по оружию и всем мужественным защитникам Севастополя. Пусть знают, что он, матрос Алексей Калюжный, воспитанник ленинского комсомола, ради победы над врагом не пожалеет жизни.

Алексей вырвал из блокнота листок бумаги и, положив его на сумку противогаза, стал медленно писать...

Над высотами, над долиной поднимался туман. Светало.

МОРЯКИ СДЕРЖАЛИ КЛЯТВУ

...К утру прекратился огонь из дзотов на левом фланге роты Садовникова на Симферопольском шоссе и у Камышловского железнодорожного моста. Все сражавшиеся в этих дзотах пали смертью героев, уничтожив сотни врагов. Основная тяжесть боя легла на одиннадцатый.

Теперь на штурм дзота шел целый немецкий батальон. Невзирая на большие потери, гитлеровским солдатам все же удалось взобраться на холм. Они устремлялись к дзоту отдельными группами то справа, то слева, рассчитывая обмануть бдительность черноморцев.

На каждую атаку гитлеровцев матросы отвечали губительным огнем. Григорий Доля и Дмитрий Погорелов перекатывали станковый пулемет от амбразуры к амбразуре, встречая врага меткими пулеметными очередями. Из окопов за дзотом били ручные пулеметы коммунистов Коржа и Короля.

Фашистские солдаты, подобравшиеся на 30 - 40 метров к маленькой крепости черноморцев, пытались забросать гранатами ее защитников. И когда первая немецкая граната влетела в дзот, Доля мгновенно схватил ее и с силой швырнул обратно.

- Получай, фриц, свое добро!

Этот смелый поступок Григорий повторил несколько раз. Но одна из гранат разорвалась в его пальцах. Правая рука Доли безжизненно повисла вдоль тела, рукав бушлата намок от горячей крови. Дмитрий Погорелов сорвал с себя тельняшку и перевязал друга.

С командного пункта позвонил Садовников. Алексей услышал голос командира роты:

- Держитесь, товарищи... Еще день-два, день-два.

Лейтенант не случайно сказал это. К Севастополю шел крейсер "Красный Крым". На палубе корабля можно было увидеть бойцов с необычным значком на левом рукаве шинели: на черном фоне в золотом овале - якорь, увенчанный красной звездочкой. Это была часть морской пехоты.

На дзот снова налетела вражеская авиация. Девятка фашистских самолетов, как и в прошлый раз, с ожесточением бомбила его. Бомбы разорвались рядом с дзотом, сдвинули его стены, сорвали перекрытие, засыпали амбразуры землей и камнями. Казалось, дзот более не существовал. Но из-под нагромождения камней и дерева поднимались мужественные черноморцы.

Во время бомбежки погиб Константин Король. Большим осколком бомбы ему оторвало ногу, и он умер в окопе, склонившись над своим ручным пулеметом.

Избитые обрушившимися камнями, оглушенные взрывами бомб, Потапенко, Корж и Четвертаков раскапывали обломки дзота. Они услышали слабый голос Сергея Раенко и подползли к нему.

Сергей умер на руках товарищей. Командование принял Михаил Потапенко.

Во время бомбежки раздробило камнями телефонный аппарат. А положение стало напряженным: немцы с трех сторон обложили одиннадцатый. И Потапенко решил...

- Слушай, Доля! - приказал он. - Пойдешь на КП. Пробьешься туда. Понял? Иди кустарником: там меньше немцев. Передай, чтоб прислали подкрепление с пулеметом, на высотку. Пусть нас поддержат!

"Как же так? - мелькнуло у Григория. - Уходить в решительную минуту? Ведь сражались вместе..."

Потапенко, словно прочтя его мысли, добавил:

- Иди, Григорий, тебя посылаю - больше некого.

- Есть!

И, взглянув, как Доля, прижав левой рукой винтовку к груди, пополз по ходу сообщения, Потапенко сказал: - Дойдет моряк.

* * *

Итти было почти невозможно: артиллерийский и минометный обстрел прижимал Григория к земле. Ползти становилось все труднее: мешала раненая рука. Немцы мелкими группами просачивались на гребень высоты, и каждая секунда грозила встречей с врагом. Но Доля упорно полз вверх по склону.

Добравшись до гребня, он оглянулся на холм, где сражались товарищи. Дзот был прикрыт серой шапкой дыма. Звуки выстрелов доносились приглушенно. Вдруг Доля услышал взрывы и увидел яркое пламя.

- Что там? - встревожился он. Ему захотелось сейчас же вернуться, стать рядом с друзьями. Но он вспомнил прощальные слова коммуниста Потапенко: "Иди, тебя посылаю - больше некого", плотнее запахнул надетую на нем шинель Алексея Калюжного (своей он прикрыл тело Мудрика) и, изо всех сил отталкиваясь ногами, пополз вперед.

В это время одиннадцатый отбивал очередной штурм гитлеровцев.

Захлебнулся пулемет: вражеская пуля пробила грудь отважного комсомольца Дмитрия Погорелова. Калюжный бросился к нему. Погиб Дмитрий, его друг, которого товарищи звали за упорство и решительность "Дима сказал - всё!" Он поклялся Родине, что будет сражаться с врагом до последней капли крови, и сдержал свою священную клятву.

Жажда мести за погибшего друга словно передалась пулемету, с такой яростью истреблял фашистов Алексей Калюжный. А рядом с ним, помогая вести огонь, лежал Иван Четвертаков.

Скоро Алексей был еще раз ранен - в правую руку. Его сменил Четвертаков. Снова бил пулемет, и падали у подножья холма фашистские автоматчики.

Мина, пущенная из Темной балки, грузно плюхнулась среди развалин дзота. Ее осколки изрешетили кожух станкового пулемета, пробили его ствол. Замолчал пулемет - верный друг моряков. Иван Четвертаков был убит.

Истекая кровью, Калюжный видел, как ползут и ползут вверх по крутому склону холма немецкие солдаты. До них - двадцать шагов. Алексей левой рукой сорвал с пояса гранату. Зубами вытянул чеку.

- Давай вместе, моряк! - услышал он громкий возглас Михаила Потапенко.

- За Родину! - крикнул Калюжный, вставая во весь рост.

Рядом с ними поднялись комсомолец Радченко и высокий матрос-санитар. Алексей из последних сил бросил гранату. За ним Потапенко метнул свой "снаряд" в немецкую цепь. Прогремели взрывы. Поднялось дымное пламя.

Это было последнее, что довелось увидеть комсомольцу Калюжному. Он упал на землю, насмерть сраженный фашистской пулей. А его товарищи, поднятые им на этот дерзкий бросок, штыками и гранатами смели с холма гитлеровцев. Фашисты, уже в который раз отброшенные от одиннадцатого дзота, скатились в долину.

...Обессилевший от потери крови и нечеловеческого напряжения, слабея с каждой минутой, Григорий Доля начал спускаться по обратному склону высоты 192,0. "Дойти, во что бы то ни стало дойти!" - эта мысль двигала его вперед.

Вечером два бойца подобрали Долю недалеко от командного пункта батальона.

- Откуда, матрос? - спросили его. - Из одиннадцатого.

Это прозвучало, как пароль. Бойцы напоили Григория из фляжки и помогли добраться до медпункта батальона. Здесь он потерял сознание. Когда Доля очнулся, то увидел в свете неяркого огонька коптилки знакомое лицо военфельдшера электромеханической школы. Григорий повторил ему приказание Потапенко и добавил:

- Передайте на КП, товарищ военфельдшер... Все передайте! Там одиннадцатый сражается...

А в развалинах одиннадцатого продолжали биться с врагом черноморцы. Ночью погиб высокий санитар. Теперь дзот обороняли только трое: Корж, Потапенко и Радченко. Петр Корж был ранен в лицо и ногу. Перевязав раны обрывками тельняшки, он снова прильнул к своему ручному пулемету. Мысли Петра все время возвращались к Севастополю. Он почти физически ощущал, что прикрывает своей грудью родной город, где он знал каждую улицу, где была его семья, товарищи, близкие и дорогие люди. Михаил Потапенко дрался рядом. Богатырь-моряк метал свои "снаряды" в подползающих врагов. Из соседнего окопа отстреливался Владимир Радченко.

Лишь под вечер 20 декабря гитлеровцам удалось зажать в кольцо трех отважных черноморцев. Михаил Потапенко и Петр Корж погибли в неравном бою. Тяжело раненый комсомолец Владимир Радченко расстрелял все свои патроны и со штыком в руке отполз в кусты. Здесь он вступил в рукопашную схватку с фашистскими солдатами. Пока билось сердце, моряк уничтожал врагов. После боя здесь нашли его санитары - мертвого среди вражеских трупов.

* * *

Фашисты не прошли к Севастополю. Их задержали не только в Камышловской долине, но и по всему фронту. Даже там, где гитлеровские войска просунули свои щупальца в нашу оборону, эти щупальца обрубались. Корабли Черноморского флота непрерывно поддерживали наши части мощным артиллерийским огнем.

Немецкое "генеральное наступление" окончилось полным крахом. Упорство и стойкость защитников Севастополя задержали врагов, и это дало возможность советскому командованию ввести в бой свежие силы.

Пасмурным холодным вечером воины части морской пехоты сошли с корабля на берег Северной бухты. Темной ночью они двинулись к фронту. Морские пехотинцы штурмовали высоты в районе Мекензиевых гор. Они шли молча, маскируясь за каждым кустом и бугром. Их не остановил артиллерийский огонь врага. Грозная лавина советских моряков устремилась вперед.

Черноморцы очистили от фашистов Камышловскую долину и разоренную захватчиками деревню Камышлы. На холме у деревни они увидели развалины одиннадцатого дзота и поняли все, что происходило здесь. Разрушенный дзот, из амбразуры которого торчал разбитый пулемет, воронки от бомб, снарядов и мин, десятки вражеских трупов - все это говорило о долгом и упорном бое, о героизме и стойкости защитников маленькой крепости. И каждый из подошедших к дзоту героев видел, что все они, защитники дзота, погибшие здесь, - и этот моряк с кровавой повязкой на голове, и богатырь замполитрука и другие - до последнего дыхания оставались верными присяге.

Их похоронили у развалин дзота, который они так стойко и мужественно обороняли.

Над могилой героев воины поклялись:

- Отважные богатыри! Мы отомстим за вас. Будем драться так, как дрались вы, до последнего патрона, до последней капли крови. Мы выполним свою клятву так же честно, как выполнили ее вы.

И моряки пошли в бой.

Мужественно дрался с врагом, навеки прославив свое имя, участник обороны Севастополя летчик-истребитель комсомолец Яков Иванов.

14 ноября 1941 года Иванов таранил над Севастополем фашистский самолет. 17 ноября отважный советский летчик повторил свой подвиг. Только что кончился ожесточенный бой с "юнкерсами". Иванов сбил одну фашистскую машину и возвращался на аэродром, когда заметил идущий к городу бомбардировщик врага "Дорнье-215". Бесстрашный истребитель смело атаковал "дорнье", но замолчал пулемет: кончился боезапас. Тогда верный долгу советского воина Яков Иванов пошел на таран. Огромная фашистская машина рухнула в море...

А. Баковиков

Корабли ведут огонь

Отрывок из романа "Уходим в море"

Над седой равниной моря ветер тучи собирает. Между тучами и морем гордо реет Буревестник, черной молнии подобный.

М. ГОРЬКИЙ.

Песня о Буревестнике

Хмурое ноябрьское утро.

Резкий, порывистый норд-ост треплет, прижимая к морю, рваную парусину облаков. Облака скользят над широкими рукавами бухты и скалистыми отрогами гор, на которых раскинулся приморский город, белый, как сами скалы, с узкими улицами и переулками, крутыми лестничными спусками, вырубленными в обрывистых берегах.

Море стонет протяжно и глухо. Яростно падают волны на прибрежные камни, бьются о смоляные настилы причалов, осыпая их хлопьями пены, песком и галькой. Берег пропах морской травой и ракушкой.

Пустынен рейд. Ни корабля, ни буксира, ни рыбачьего паруса. Опустела некогда шумная Графская пристань. Склонившись над водой, дремлют мраморные львы, опустив на вытянутые лапы могучие головы. Ничто не может нарушить их покоя - ни ледяное дыхание норд-оста, ни рокот прибоя, ни гром орудийной канонады. Чайки, неугомонные и крикливые, оставили рейд. Они появляются, как разведчики, в предрассветные часы и, покружив над пустыми причальными бочками, улетают в море, заслышав первые разрывы снарядов.

После двух бессонных ночей, проведенных на катере по пути из Новороссийска в Севастополь, лейтенант Андрей Грачев сошел на землю почти больным. В голове шумело, перед глазами плыл и качался берег, на пересохших губах ощущался горьковатый привкус соли.

Матрос с катера повел лейтенанта вдоль берега бухты. Каждый шаг по надежной прочной земле возвращал Грачеву силы. Шагая вслед за матросом навстречу тугому соленому ветру, он с удовлетворением подумал, что уж если за этот рейс его не совсем укачало, то, значит, скоро палуба корабля снова станет для него привычной, как берег, и повеселел.

Матрос привел лейтенанта в каменный склеп древнего кладбища, который был теперь приспособлен под бомбоубежище и рубку дежурного по охране водного района.

"Неплохой отель для приезжающих", - усмехнувшись, подумал Грачев, оглядывая подземелье.

Дежурный офицер, сидевший за столиком, подняв на прибывшего усталые глаза кивком головы, ответил на приветствие и, просмотрев документы, спросил:

- На крейсере "Коминтерн" не служили?

- Служил.

- Припоминаю, - уже мягче сказал дежурный. - Курсанта Волкова не помните?

- Нет.

- И я, пожалуй, вас не узнал бы, - сказал Волков. - Грачев, артиллерист помню, а в лицо бы не узнал. Времени много прошло и воды много утекло.

Грачеву вспомнились товарищи курсанты, здоровые, веселые ребята. И ведь это было совсем недавно. Сейчас перед ним сидел старший лейтенант с утомленным, опухшим от бессонницы лицом, окаймленным рыжеватой бородой, на манер той, какую носят многие черноморские рыбаки, лоб в морщинах, правая рука забинтована, лежит на косынке, на плечах внакидку морская шинель, выгоревшая от солнца.

- Ранены? - с уважением спросил Грачев.

- Четвертый раз. А воюю пятый месяц. Да вы ложитесь, - пригласил он, заметив взгляд, брошенный Грачевым на дощатые нары. Грачев лег.

- Тихо здесь, - оглядывая кирпичный свод подземелья, после паузы сказал он.

- Тихо? - повторил Волков и засмеялся. - В этот час и в окопах тихо. Да-а, - прищурясь на огонь, протянул он. - Вот... после войны придут сюда на экскурсию молодые матросы, а им скажут: здесь в дни блокады помещался наш штаб...

Волков помолчал.

- Ну, а что в Новороссийске? - снова заговорил он. - Немец беспокоит?

- Беспокоит, - сказал Грачев.

- Бомбит?

- Бомбит. А как у вас?

- У нас-то? Да что ж у нас... - Волков пожал плечами. - Севастополь не первый раз в бою.

Грачев сам не заметил, как глаза у него закрылись. И тотчас открылись снова: где-то под ним тихо запел телефон.

- "Дон"! "Дон"! - словно отбивая такт, кричал под нарами телефонист. - Я "Терек". Да... слушаю, слушаю! Товарищ старший лейтенант Волков, вас. Ну вот, опять обрыв, - с досадой сказал матрос.

- А где Еременко? - стряхивая сон, спросил Волков.

- Есть! - вылезая из-под нар, хриплым спросонья голосом отозвался связист.

- Идите на линию, - сказал Волков.

- Откуда они берутся? - с удивлением произнес Грачев, оглядывая матросов. - Я думал, мы здесь одни.

В подземелье снова наступило молчание. Грачев забылся, хотя поминутно верещали телефоны, доносились монотонные голоса связистов и отрывистые приказания дежурного. Разбудил его голос того же Волкова.

- Однако пора и завтракать, - говорил Волков, глядя на часы. - По Корабельному уставу через полчаса подъем флага. - Волков достал из-под стола кусок сала, отстегнул фляжку и встряхнул ее. - Лейтенант, - повернулся он к Грачеву, - на фронте сон короток. Поднимайтесь да присаживайтесь-ка к столу. Промерзли, наверно?

- Промерз, - отозвался Грачев. Со сна он действительно продрог, зубы его стучали.

- К столу пододвигайтесь, лейтенант, - пригласил Волков, - выпейте - и согреетесь.

- Спасибо, - садясь на край ящика, поблагодарил Грачев.

- Сейчас на корабль пойдете? Куда назначили? - спросил Волков

- На эскадренный миноносец "Буревестник".

- На "Буревестник"? - Волков отставил стакан. - Между нами говоря, командир эсминца мне не совсем нравится, - сказал он после некоторого молчания. - Я тут как-то с ним крепко сцепился. Пришел на эсминец с распоряжением штаба списать к нам сюда пятнадцать человек. А он десять дал и говорит: "Ни одного больше. Катер, Волков, у трапа. Даю пять минут сроку. Матросы уже там. Все! Можете итти". Ох, и взорвало меня!

Грачеву хотелось узнать как можно больше и об эсминце и о командире корабля - Смоленском. Он с охотой принялся расспрашивать Волкова.

- Крут. Очень крут, - рассказывал Волков. - Его даже угрюмым можно назвать теперь. Раньше-то, я помню, он совсем другой был. Но как подумаешь, - и навалилось же на человека! Лет пять тому назад у него жена умерла во время родов. Остался мальчишка. Смоленский и отец его выходили парня и, как положено, души в нем не чаяли. А двадцать второго июня под бомбежкой и старик и мальчик погибли.

Где-то близко сосредоточенно забарабанили зенитки. Били за городом, со стороны Балаклавы, а в склепе казалось, словно кто-то частыми ударами молота вгонял заклепки в металлическую обшивку корабля.

- Разведчик? - спросил Грачев.

Волков встал; согнувшись, подошел к наружной двери и открыл ее Пахнуло туманной свежестью рассвета. Грачев поднялся и стал надевать в рукава помятую шинель.

- Да, разведчик, - сказал Волков и, обернувшись, добавил: - Уже собираетесь?

- Пора.

- Ну, так вот, слушайте. Как выйдете отсюда, пойдете вправо. Так и идите. А в городе вам любой патруль укажет. Фекапе найдете легко, а пешая прогулка рекомендуется и морякам. - Волков оглядел Грачева и добродушно засмеялся. - До чего же на вас шинель уродливо сидит, товарищ Грачев! Подрясник, ей-ей. Смоленский такого одеяния не потерпит.

На бурых вершинах холмов, столпившихся вокруг Севастополя, лежал снег. Над бухтой поднимались дымки, отчетливо доносился грохот залпов корабельной и береговой артиллерии, резкая дробь зенитных автоматов. С обрывистого берега было видно, как на палубе катера 073, который накануне доставил Грачева, у орудий возились матросы, слышался приглушенный рокот мотора, свистки. На внешнем рейде ходи но еще несколько "охотников", время от времени бросавших глубинные бомбы. С моря возвращался эскадренный миноносец.

Немецкие наблюдательные посты, расположенные где-то на холмах, примыкавших к Мекензиевым горам, очевидно, обнаружили эсминец, и батарея противника открыла по кораблю огонь. Тяжелые столбы воды встали сначала справа, потом слева от эсминца. К первой немецкой батарее присоединилась вторая.

Грачев застыл на тропе, ожидая исхода поединка. Иногда всплески от разорвавшихся в воде снарядов почти скрывали то нос, то корму корабля. Казалось, еще один залп - и корабль взлетит на воздух. Но вот опадала вода, и голубой корпус эскадренного миноносца вновь появлялся перед глазами Грачева. Потом корабль развернулся и, набирая скорость, стал удаляться от входных ворот бухты, где дежурил буксир.

Немцы не замедлили перенести огонь, но снаряды первого залпа легли с отставанием. "Что-то покажет следующий залп?" - подумал Грачев, не замечая, что напряженно сжимает кулаки и ручка чемодана больно врезается ему в ладонь, - ведь это был первый поединок корабля и береговой батареи, который довелось ему видеть.

Снова донесся посвист снарядов, но теперь они упали далеко впереди по курсу корабля. В тот же момент эскадренный миноносец, сделав крутой разворот, на полном ходу устремился к воротам бухты, и портовый буксир, попыхивая дымком возле боновых заграждений, тут же закрыл за ним входные "двери".

Грачев вздохнул облегченно, словно это была последняя схватка, какую нужно было выдержать советскому кораблю в этой войне. Отвернув воротник шинели, он пригладил волосы, поправил фуражку и пошел разыскивать флагманский командный пункт.

* * *

По утрам Грачев поднимался теперь вместе с матросами. Умывшись, накинув китель и надев фуражку, он шел на верхнюю палубу к своим комендорам. Без шинели было легко и удобно взбегать по крутым трапам на командный пункт батареи, расположенной над верхней палубой, спускаться в кубрики, котельное и машинное отделения. За последние дни он успел облазить корабль, как говорят матросы, от киля до клотика. Расспрашивая боцмана и инженер-механика Ханаева об устройстве эскадренного миноносца, Грачев старательно записывал данные о мощности машин, вооружении, погребах, шлюпках - все то, чего нельзя было найти ни в одном учебнике, но полагалось знать каждому офицеру.

Грачев, как и всякий молодой офицер, разумеется, нервничал и волновался, начиная службу на новом корабле. С тех пор, как он в последний раз покинул палубу крейсера "Коминтерн", прошло уже почти два года. Но одно дело - служба на старом знакомом корабле, с знакомыми людьми, другое - приход на эскадренный миноносец, в незнакомый экипаж. Как встретят матросы? Будет ли на батарее опытный старшина, надежный помощник, на которого можно положиться, как на самого себя? Все это не могло не тревожить Андрея в первые дни пребывания на эсминце.

Свою первую стрельбу Грачев, как говорят артиллеристы, "завалил".

Произошло это так.

Вражеские бомбардировщики появились со стороны Балаклавы в тот самый, час, когда в подземных мастерских и на заводе менялась смена. Вынырнув из-за холмов, самолеты разделились на две группы. Первая пыталась подавить зенитные батареи, а вторая прорывалась в это время к городу и кораблям, с которых только что высадилась бригада морской пехоты.

Огонь на "Буревестнике" открыли быстро, но Грачев неточно подсчитал исходные данные, и разрывы первого залпа его батареи легли с недолетом. Желая исправить свою ошибку, Андрей внес поправку, однако самолеты в это время уже проскочили сектор, отведенный для обстрела "Буревестнику". В спешке и от горячности Андрей совсем забыл о границах сектора и продолжал бить по тройке самолетов, демонстративно повернувших в сторону Балаклавы. Охваченный желанием сбить, во что бы то ни стало сбить, Андрей только эти три самолета и видел. А в это время "девятка" "юнкерсов", проскочившая к морю, повернула на рейд. Их Грачев даже не заметил, и когда все корабли перенесли огонь на "девятку", "Буревестник" все еще бил по уходящим трем самолетам.

И тут Смоленский не выдержал. Он быстрыми шагами подошел к Грачеву и с совершенно спокойным лицом, тихо, чтоб не слышали батарейцы, проговорил сквозь зубы:

- К чёрту с мостика! Позор! Вам не огнем управлять, а...

Андрей первый раз в жизни командовал в бою. Он был настолько возбужден, что взглянул на подошедшего командира несколько удивленными, почти радостными глазами. Когда смысл слов Смоленского, наконец, дошел до него, Андрею показалось, что весь мир померк... Досада на самого себя, горечь, обида на Смоленского захватили его. Ведь в первые минуты Андрей даже не мог понять, в чем его вина. Нужно же было обить самолеты, он и старался это сделать!

К счастью, атака скоро была отбита. С других кораблей, наверно, и не заметили, что пока они защищали рейд, снаряды "Буревестника" рвались почти над Балаклавой.

Совершенно убитый Грачев ушел с палубы и не видел, как на мостик к командиру поднялся комиссар Илья Ильич Павлюков.

Немецкие самолеты ушли, корабельные батареи замолкли. С противоположной стороны бухты доносились редкие артиллерийские залпы береговой батареи Матушенко, расположенной на пятачке крошечного мыса. Илья Ильич стал наблюдать за вспышками.

Из-за каменистого берега едва приметно выступали казавшиеся тонкими стволы орудий, повернутые в сторону Черной речки. Орудия вздрогнули, над мыском коротко вспыхнул оранжевый язычок пламени, потом донесся приглушенный расстоянием грохот.

Но не только это привлекло внимание комиссара, а потом и командира "Буревестника". Они видели, что время от времени над мыском и отмелью вставали бурые фонтаны из песка, камней и земли. По батарее били гитлеровцы. Снаряд противника разорвался на известковом обрывистом берегу. Снова ударили орудия Матушенко.

Фашистские снаряды ложились теперь вокруг батареи, но неровно. Они то падали в бухту, то рвались на прибрежных камнях. Видимо, немецкие комендоры нервничали, и эта нервозность, естественно, сказывалась на результатах стрельбы.

А матросы Матушенко стреляли так, как будто их ничто не беспокоило, стреляли, как на учениях. Дружные залпы следовали один за другим через ровные промежутки времени.

Потом выстрелы батареи участились.

"Перешли на поражение, - подумал Павлюков. - Ну, так и есть. Разрывов на мыске больше не вижу. Сдались гитлеровцы".

- Отошел? - вполголоса проговорил Павлюков.

- Ты о ком? - не поворачивая головы, спросил все еще наблюдавший за бухтой Смоленский.

- О командире корабля "Буревестник".

- Не понимаю, - озадаченно сказал Георгий Степанович.

- А чего ж тут не понимать? - Павлюков пожал плечами. - Все ясно, как и результаты этой артиллерийской дуэли. Если бы Матушенко своих командиров во время стрельб распекал, они бы, наверно, все снаряды в белый свет, как в копеечку, выпустили. А то, видел? Стреляют, как по хронометру, спокойно, деловито. Уж действительно по-хозяйски стреляют... А много, наверно, Матушенко с ними работал, пока выучил. Как думаешь, Георгий Степанович? - вдруг быстро спросил Павлюков.

Илья Ильич повернулся и, держась за поручни, медленно стал спускаться по трапу.

Он был уже на нижней площадке, когда его окликнул Смоленский

- Ты куда, комиссар?

- В кают-компанию. Чайку выпью, холодно.

- Так ты скажи, пожалуйста, вестовому, чтобы и мне налил, - попросил Георгий Степанович. - Берков! - позвал он командира второй боевой части. Остаетесь здесь за меня! - и торопливо спустился велел за комиссаром.

Очень быстро прошли две недели, данные Смоленским Грачеву на ознакомление с кораблем. Грачев надеялся, что после скандала со стрельбой Смоленский не скоро вспомнит о нем, однако точно на четырнадцатый день пребывания Андрея на борту "Буревестника" Смоленский, встретив лейтенанта, подозвал его, и Грачев понял, что командир отлично помнит назначенные им сроки.

Они стояли возле камбуза. Георгий Степанович по привычке щурил глаза, словно рассматривая проходивший по бухте транспорт.

- Буду проверять, - сказал он. - Считайте, что с вами не командир корабля, а боцман. Помните, как Суворов сдавал экзамены на мичмана? Глаза завязывали, требовали на ощупь знать корабль.

Грачев не знал об этом эпизоде из биографии Суворова и очень живо представил себе уже немолодого, прославленного полководца, идущего по палубе с повязкой на глазах.

- Мне бы без повязки, товарищ командир... Смоленский засмеялся:

- Ваше счастье, у меня платка с собой нет. Так вот, - сказал он тотчас перестав улыбаться. - На много метров ниже нас находится килевой брус - своего рода позвоночник корабля. Давайте поблизости от него и начнем. Начнем с трюмов, с того самого нутра корабля, в которое некоторые офицеры верхней палубы не любят заглядывать.

И жестом пригласив Грачева за собой, Смоленский первым спустился в открытый люк, ведущий к машинам.

Минут тридцать спустя инженер-механик Ханаев приоткрыл дверь в каюту Беркова.

- Экзамен еще не кончился? - поджав губы, лукаво осведомился он.

- Какой экзамен? - недоуменно спросил Берков.

- Какой! Грачева, артиллериста твоего. Сейчас встретил его с командиром в котельном. У малого уж соль на кителе выступила.

Не удовлетворяясь экскурсией по кораблю, Смоленский провел Грачева к себе в каюту и закончил "проверку" в присутствии Павлюкова.

Получилось это случайно. В конце разговора Павлюков вошел к Смоленскому. Георгий Степанович заметил, что карманы комиссарского кителя чем-то битком набиты, но при младшем офицере расспрашивать не стал. По тону Смоленского комиссар сразу понял, что командир опять недоволен, и решил, пользуясь приглашением Смоленского, остаться послушать.

В первый же день после прибытия Грачев встал на учет у секретаря партийной организации корабля мичмана Соколова. Павлюков коротенько побеседовал с встающим на учет коммунистом. Минер лейтенант Жолудь говорил комиссару, что "новый" лейтенант не трус и занимается упорно.

Прислушавшись к разговору, Павлюков догадался, что чего-то молодой офицер усвоить еще не успел, но опять подумал, что напрасно командир корабля так резок. Можно бы и требовательность не снижать и помягче быть в обращении.

Смоленский задавал вопросы быстро, времени на раздумье давал мало.

- Что находится в районе двадцать третьего шпангоута?

- Двадцать третьего? - как школьник, заводя глаза к подволоку, повторил лейтенант. - Двадцать третий...

- Да, двадцать третий...

- Не помню, - хмуро сознался Грачев.

- А в каких случаях вахтенный офицер, неся якорную вахту, должен находиться на ходовом мостике?

Не дождавшись ответа, командир заключил:

- Плохо. Вы как экскурсант лазаете по отсекам да заучиваете на память цифры. А вы посидите в отсеке с матросами, да подольше, чтобы все там познать и в следующий раз найти этот пост с закрытыми глазами. И почему вы стесняетесь расспрашивать комендоров об устройстве орудий? Я на вашем месте прямо так и сказал бы: "Расскажи-ка, товарищ Соколов, как устроен замок пушки", "А как действует накатник, товарищ Остапенко?" Поближе к матросам, поближе...

- Крутовато, Георгий Степанович, - прищурясь, сказал комиссар Смоленскому, когда они остались вдвоем. - Не получилось бы, как с моим сынишкой. У него была учительница музыки. И затюкала его так, что он совсем перестал заниматься. Она ему все время твердила одно и то же: "Ты ничего не знаешь".

Георгий Степанович засмеялся.

- У твоего сынишки не было комиссара, Илья Ильич. Ничего, пусть послушает лейтенант. Злее будет. Я его в месяц сделаю артиллеристом. И на берег пошлю с корректировщиками. Пусть понюхает пороху. Ну, а если я с ним резковато для первого раза обошелся, ты его потом подбодри, - добродушно сказал Смоленский. Сняв китель, он закурил и стал ходить по каюте из угла в угол.

Глядя на Смоленского, Павлюков думал: "Правильно говорят старые матросы, что командир всегда похож чем-то на свой корабль. Вот на линейных кораблях и крейсерах командиры обычно - пожилые, степенные офицеры; они медлительны в движениях, характером спокойны и ровны. Командир эскадренного миноносца "Буревестник" всегда в движении, говорит резко, отрывисто. По палубе он проходит быстрым шагом, на мостик поднимается почти бегом".

Павлюков хотя и уважал Смоленского, все же не преминул задать ему вопрос:

- А как ты думаешь, Георгий Степанович, я только затем и существую на корабле, чтобы исправлять твои ошибки?

Смоленский тотчас остановился, рука его с трубкой замерла, и свежий голубой дымок ровной струйкой устремился к подволоку (каюты. Подумав мгновенье, Смоленский придвинул кресло к тому, в котором сидел комиссар, и сел. Колени их почти соприкасались.

- Ты серьезно думаешь, что это ошибка? - спросил Смоленский, понимая, что Павлюков заговорил с ним о Грачеве.

Георгий Степанович уже несколько месяцев плавал с Павлюковым, а на войне месяц - год. Смоленский знал комиссара и верил ему.

- Может быть, в данном случае даже и не ошибка, - задумчиво сказал Павлюков. - Парень, кажется, не из тех, кого легко запугать, а вообще-то... Ты прости меня, Георгий Степанович, - помолчав, продолжал он. - Я грубо, может быть, коснусь твоего больного места. Большое горе по-разному действует. Один, перестрадав, мягче, бережней становится к людям, другой - замкнется в себе, даже ожесточится. Вот ты, мне думается, ожесточился немного. А ты будь к людям чуть помягче, побережней, - тебе самому теплее станет.

Упершись локтями в колени, Смоленский долго рассматривал свои тесно сплетенные пальцы.

- Наверно, ты прав, - проговорил он. - Понимаешь, хочется крепче драться, скорее победить. - Он не сказал "отомстить", но комиссар и так его понял. Мне вот кажется иногда: не все еще чувствуют, что такое фашизм. Ты меня осаживай, Илья Ильич, - чут виновато улыбнулся Смоленский. - А то я иной раз готов, кажется, "Буревестник" на дыбы вздернуть, только бы уничтожить скорее эту нечисть...

- Не беспокойся, осажу, - улыбнулся и Павлюков.

- Что у тебя в кармане? - вспомнил наконец Георгий Степанович. Павлюков, видно, забыл, с чем шел к командиру. И когда вспомнил, на лице его появилась хитроватая усмешка.

- А вот погляди-ка, какие у нас мастера есть! - торжествующе сказал он, встал, подошел к столу и, опорожнив один карман, выстроил перед Смоленским целую эскадру маленьких, отлично вырезанных из листовой меди корабликов.

- Вот ты на этих игрушках и поясни молодым офицерам, где должен быть эсминец при совместном плавании, как вступать в строй, как маневрировать, уклоняться от самолетов. По-моему, пригодится в офицерской учебе, а?

- Молодец комиссар! -от души вырвалось у Смоленского.

- Идея не моя - чапаевская, - напомнил Павлюков. - Помнишь, как он на картошке поучал, где должен быть командир во время боя? Но это еще не все. Павлюков достал из второго кармана силуэты другой расцветки и других контуров. - Вот тебе итальянский и немецкий флот. Это на случай, если турки пропустят их корабли в Черное море.

Когда Павлюков ушел, Смоленский так и остался сидеть за столом в раздумье, как шахматист над шахматной доской. Только видел Георгий Степанович перед собой не клетчатую доску и не настольное стекло, а нанесенные на карту голубые квадраты моря.

* * *

Выйдя от Смоленского, Грачев, опустив руки, пошел на батарею, проклиная себя за ту нерешительность, даже робость, которая вдруг овладела им в беседе с командиром.

- Ведь вот же где он проходит, двадцать третий шпангоут! - топнув ногой о палубу, вслух проговорил Грачев. - Здесь расположены...

Ну, конечно, он знал все, что здесь расположено.

При объявлении тревоги или по утрам, если выдавалась относительно спокойная ночь, первым на батарее Грачев встречал мичмана Соколова - секретаря партийной организации. Здесь Соколов был подчиненным Грачева. Доложив о состоянии каждого орудия, о людях, он молодцевато козырял и делал шаг в сторону, как бы уступая свое место законному хозяину батареи - ее командиру.

С первой встречи у Грачева создалось самое хорошее впечатление о мичмане. Он держался скромно, строго соблюдая уставную субординацию, но с достоинством.

Соколов прекрасно понимал, что перед ним молодой командир, всячески старался облегчить работу Грачева, помочь ему и делал это с большим тактом. Заходил ли разговор об очередном занятии с матросами или нужно было произвести замену частей у орудий, мичман, как бы советуясь, незаметно излагал Грачеву свой план, причем настолько просто и ясно, что даже на первых порах Грачев мог принять правильное решение.

- Ну что ж, - говорил в таких случаях лейтенант, - после отбоя тревоги задержите людей на постах. Командир корабля требует проводить тренировки и днем и ночью.

- Есть! - с готовностью повторял Соколов и шел к зенитчикам.

"Командир батареи приказал сделать так-то и так..." - говорил он матросам.

Вернувшись от Смоленского на батарею, Грачев чувствовал себя очень неважно.

- Ну как идут занятия? - спросил он Соколова, стараясь делать вид. что ничего не случилось.

- Учу вести огонь при сокращенном составе людей, - ответил мичман.

- Надо на подносчиков снарядов обратить внимание, товарищ Соколов, - не совсем уверенно сказал Грачев. - Мне кажется, на прошлой стрельбе и они нас задерживали. Особенно у второго орудия. Командир остался недоволен стрельбой, - произнес он, прямо глядя на мичмана.

- Хорошо бы, товарищ лейтенант, собрать комендоров и разобрать с ними поподробнее прошлую стрельбу, - предложил Соколов. - Если разрешите, я бы вам посоветовал рассказать матросам о московских зенитчиках. Понимаете? Двойной смысл будет.

Беседу назначили на следующий день. Грачев тщательно подготовился.

Матросы на батарее обычно группировались по боевым постам, даже в свободные от боя и учений часы, когда и надобности в этом не было Сказывалась многомесячная привычка. Прислонившись к тумбе орудия, сидели отец и сын Куровы. Оба строгие и на слова скупые. С пушкой они почти не расставались и ухаживали за ней, как колхозный конюх за любимой лошадью. Рядом со старшим Куровым присел Остапенко, их сосед по орудию, за ним сидели писарь Труш, матросы Луговских в Музыченко.

Грачев постарался как можно подробнее рассказать о защищавших московское небо зенитчиках, первоклассную работу которых ему посчастливилось наблюдать, когда он проезжал через Москву.

Беседу прервал сигнал боевой тревоги. "Буревестнику" было приказано уничтожить железнодорожные составы с горючим на станции Бахчисарай. Перед стрельбой к Грачеву на командный пункт зашел Павлюков.

- Слышал ваш разговор с зенитчиками, Андрей Александрович. Грачева несколько удивило неофициальное обращение. Он выжидающе смотрел на комиссара.

- О воинской чести вы говорили робко, без подъема. А ведь это большая тема. Верно? - мягко сказал Павлюков.

- Я не успел, товарищ комиссар...

- Понимаю, понимаю. Вы расскажите матросам о Талалихине, о Гастелло, о комендорах береговой батареи Матушенко, которые на днях разгромили танковую колонну под Васильевкой. Расскажите о пехоте, которая отбивает по восемь, по десять атак в день. Как ни тяжело на корабле, а ведь пехоте никак не легче, если не тяжелее. Вот вчера в полку Жилина солдат в рукопашном бою заслонил собой командира роты; сам погиб, а командира спас...

Еще несколько дней назад Грачеву показалось бы диким спокойно обсуждать план беседы с матросами, в то время как боевая тревога уже объявлена и через минуту-две, возможно, придется открыть огонь.

Но как ни плохо стрелял он в прошлый раз, вторая стрельба была все-таки уже второй стрельбой. Грачев волновался гораздо меньше и был уверен в том, что сегодня будет стрелять значительно лучше. А самое главное, люди, которые вели огонь из орудий его батареи, уже не были Грачеву чужими.

После отбоя, продолжая разбор первой стрельбы, Андрей снова вспомнил о Московском фронте. По тому, с какой жадностью слушали его батарейцы, Грачев понял, что сколько бы ни было тревог и забот, люди на "Буревестнике" ни на минуту не забывают о Москве. Здесь фронт был в десяти километрах, город и рейд непрерывно бомбили. И все же севастопольцы считали, что их положение терпимо. Они волновались за Москву, считая, что именно там, на подступах к столице, сражаются подлинные герои, что там и солдатам и морякам приходится гораздо труднее, чем здесь. Но Грачев знал, что в Москве с таким же беспокойством говорили и думали о Севастополе и севастопольцах.

* * *

Утро 17 декабря выдалось на редкость прозрачное и теплое. На небе ни облачка. Лазурное зимнее море, подернутое легкой рябью, дышало ровно и тихо. На обрывистых берегах подтаял снег.

Несмотря на ранний час, корабли, разбросанные по акватории Севастопольской бухты, вели огонь. Скоро клубы дымовых завес заволокли не только бухту, но и привокзальную часть города.

Со стороны Мекензиевых гор и Ялтинского шоссе доносился непрерывный грохот артиллерии и минометов. В бухте стреляли все корабли за исключением "Буревестника". Он вел огонь перед рассветом.

Поднявшись на ходовой мостик, Грачев поздоровался с Жолудем, которого должен был сменить на вахте.

- Видел? - минер указал рукой на синее "окно" в дымовой завесе. В небе над бухтой правильной восьмеркой застыл яркий дымчатый след самолета.

- Разведчик? - спросил Грачев.

- Разведчик. Высоко прошел. Боятся наших истребителей, - торжествующе усмехнулся Жолудь.

- Командир у себя?

- В штурманской рубке прикорнул, - ответил Жолудь. - Сейчас, наверно, перейдем к холодильнику. Засек, проклятый, места стоянки. - Жолудь, прищурившись, еще раз взглянул на оставленный разведчиком белый след. - Ну, передаю тебе "Буревестник" с рук на руки, как живой, без единой царапины, сказал он, достал папиросу и закурил.

Грачев торопливо пробежал записи в вахтенном журнале, оглядел палубу. Матросы в полной боевой готовности сидели у орудий. Одни, поеживаясь от свежего ветерка, жевали хлеб и торопливо допивали из кружек горячий чай. Другие, прислонившись к тумбам пушек, дремали. На кормовом мостике, с противогазом через плечо, стоял комиссар Павлюков с мичманом Соколовым.

- Как видишь, пока не стреляем. Передышка. Да и команда устала, - пояснил Жолудь. - Из сигнальщиков вахту несет Корчига - человек с золотыми глазами. Как доложит о налете, сразу же объявляй боевую тревогу.

- Кажется, все ясно. Ты иди отдыхать, - нерешительно проговорил Грачев.

- Какой отдых? - даже возмутился Жолудь. - В такой день отдыхать? Я останусь на мостике. Вот посмотришь, скоро будем переходить к другому причалу. Уж если прошел разведчик, Смоленский здесь не оставит корабль.

Хотя Грачев и сказал, что ему все ясно, на самом деле первая самостоятельная вахта вселяла тревогу. "Вдруг что-нибудь опять упущу, не так подам команду и осрамлюсь на весь корабль?" А с Жолудем было просто и уютно. Молодой минер с такой готовностью всегда и отвечал на вопросы Грачева и читал сигналы, что Андрей привык с полным доверием относиться к нему и многому от Жолудя научился.

Офицеры стояли на мостике. Берега уже не стало видно за клубами дыма. Одно за другим вступали в бой орудия кораблей и береговые батареи, как будто само море и крымская земля поднялись в атаку.

- А скажи, ты, наверно, доволен, что попал в Севастополь? - спросил Жолудь Грачева. - Ну, скажи откровенно. - И сам же ответил: - Еще бы! Каждый молодой офицер почитал бы за счастье быть сегодня с нами. Эти равелины, бастионы... Ведь они придают какую-то особую окраску событиям в Севастополе. Подумать только, что восемьдесят семь лет назад здесь же сражался Нахимов. Здесь был Толстой... Матрос Кошка, Даша... Но до нас дошли фамилии немногих героев. Сейчас все герои. И что замечательно, - помолчав, сказал Жолудь, - ведь никто из нас не думает о смерти. Верно?

- О смерти и я не думал, - признался Грачев. - Некогда.

- Именно некогда. - Жолудь задумался и после недолгого молчания заговорил о другом. - Да. Мы о смерти не думаем, - повторил он. - А вот мать очень волнуется за меня. Я у нее один, а она уже старенькая. Сколько дней не могу отправить письма, нехорошо.

Словно отгоняя преследовавшие его мысли, он тряхнул головой и, повернувшись к сигнальщику, крикнул:

- Корчига?

- Слушаю, товарищ лейтенант.

- "Красный Крым" открыл огонь?

- Так точно.

- Почему же не докладываете?

- Только что собирался доложить.

- Сразу докладывайте, сразу!

Из штурманской рубки вышел Смоленский и, прислушиваясь к грохоту стрельбы, сказал:

- Корчига, разрешение на переход к холодильнику получено?

- Принимаю, товарищ командир.

- Хорошо. Вахтенный офицер, сигнал боевой тревоги!

- Есть! - ответил Грачев и включил "колокола" громкого боя. В этот день, семнадцатого декабря, начался второй штурм Севастополя.

* * *

Сменив место стоянки, якорь у причала не отдавали: стояли на трех швартовых концах, прихватившись за пушечные тумбы на берегу. Машины - под парами, шлюпки закреплены. Матросы и старшины оставались, по боевой тревоге, возле орудий, торпедных аппаратов, у машин и котлов, офицеры - на командных пунктах.

Как только последний стальной трос был закреплен, Смоленский спустился вниз и вместе с боцманом обошел верхнюю палубу.

- Людей поставишь расторопных, - говорил он боцману. - Предупреди, чтобы ели глазами мостик. Крикну: "Руби!" - рубить немедленно, все три конца одновременно. Сразу дам ход. Зазеваются - на себя пенять будут. Понял?

- Так точно, товарищ капитан третьего ранга.

Потом командир поднялся к зенитчикам, поздоровался и, обратившись к старшине Остапенко, сказал так, чтобы слышали все:

- Фашисты сегодня начали наступление. Часам к десяти они, конечно, бросят свою авиацию на город, на корабли. Но вы видели и под Одессой и в Севастополе, как они бомбят. Где их встречают по-флотски - крепким огоньком, они и не доходя могут бомбы растерять, а уж если прозевал, как стервятники накинутся, заклюют. Держись, старшина! "Буревестник" должен быть героем! Надеюсь на вас, - повернувшись, обратился он уже ко всем матросам.

- Выстоим, товарищ капитан третьего ранга, - за всех ответил Остапенко. Выстоим!

Над бухтой и городом гремели залпы тяжелых береговых батарей и кораблей. В воздухе проносились самолеты с красными звездами на крыльях. Сбросив бомбы, они возвращались на аэродромы и снова уходили в сторону Мекензиевых гор, Балаклавы и Ялтинского шоссе.

Павлюков в это утро не расставался с матросами. Его видели то у комендоров, то он звонил Смоленскому на мостик из машинного отделения:

- Если буду нужен, вызывай. Читаю людям сообщение Совинформбюро и местную сводку.

Севастопольская сводка была немногословна: "В течение дня на Севастопольском участке фронта с обеих сторон продолжалась усиленная артиллерийская стрельба. Все атаки немцев отбиты". А матросы хотели знать подробно, что делается под Балаклавой, на Мекензиевых горах, как стреляли вчера береговые батареи и корабли, как бомбили вражеские позиции наши летчики. И Павлюков рассказывал:

- Сегодня фашисты пытались прорвать фронт в районе станции Мекензи. Их остановили огнем береговых батарей и кораблей. Бронепоезд "Железняков", построенный рабочими Морского завода, за один рейс уничтожил около 300 гитлеровцев... Снайпер Ной Адамия уничтожил за день пять фашистов... Третий по счету самолет сбил сегодня летчик Рыжов. - Павлюков сделал паузу. - Вчера возле деревни Комары наши бойцы обнаружили трупы двух замученных фашистами разведчиков-матросов. Героический подвиг совершил матрос Крутяков. Он был

тяжело ранен и попал во время танковой атаки в окружение. Матрос кровью истекал и все-таки поднялся, крикнул: "За Родину! За Сталина!", бросился с гранатой под танк и подорвал его...

Над корпусами Морского завода взметнулась шапка белого пара, и почти одновременно над городом и бухтой поплыл хриплый голос сирены. Монотонный, долгий звук вызывал раздражение. Похоже было, что кочегар ушел в убежище и забыл перекрыть пар. Так и будет гудок по-волчьи выть весь день, а может быть, и всю ночь, пока не охрипнет, не стравит через свое луженое горло весь запас пара.

Где-то в пригороде ударили зенитные орудия. Потом над вокзалом прошла пара наших истребителей.

- "Яки!" - весело произнес Остапенко.

Истребители "Яковлевы" в те дни были новинкой. Заметив их с палубы, матросы передавали друг другу слова Остапенко:

- Такой, говорят, разрезает "мессера" пополам с одного захода.

- Побольше бы таких!

Матрос Луговских уверенно сказал:

- Будут!

С минуты на минуту можно было ждать появления немецких бомбардировщиков. Но люди не испытывали страха. В обрывках фраз, которые улавливал Грачев, скорее можно было угадать тревогу за судьбу солдат под Балаклавой и у Мекензиевых гор, чем за свою собственную.

- На нас наскочит, - говорил Луговских, - отобьем, и опять вроде передышка. А на земле - и день и ночь, и день и ночь. В бане и то помыться не всегда сумеешь.

Подносчик снарядов Ерошкин, стоя у другого орудия, громко рассказывал:

- ...значит, тогда политрук Фильченков и его матросы говорят: "Ручными гранатами отобьем, а не пропустим танки". И не пропустили.

"Интересно, что думают Остапенко, Луговских, Соколов? - задавал себе вопрос Грачев, оглядывая батарейцев. - Волнуются? Нет. Остапенко даже зевнул. Луговских смотрит на Малахов курган, губы собрал трубочкой, как будто сейчас кому-то свистнет. Соколову холодно, плечи расправляет и каблуками постукивает".

Грачев и не заметил, как внимательно следил за ним в это время командир корабля.

"Грачев явно нервничает, - решил Смоленский, поглядывая на комендоров. Ну, что он головой крутит, бинокль дергает. Опоздает или нет? Вот где настоящий экзамен для него. Нет, ничего... Что-то сказал, и Остапенко ухмыльнулся... Ну, Грач, птица весенняя, держись, начинается!"

"Огонь открывать, как только войдут в зону обстрела, не дожидаясь указания с мостика", - в который раз мысленно повторял Грачев слова старшего артиллериста Беркова. Мозг работал с лихорадочной поспешностью.

- Правый борт, курсовой сто семьдесят, девять бомбардировщиков! - доложили с сигнального мостика.

Головы зенитчиков и всех, кто находился на верхней палубе, невольно повернулись в сторону Малахова кургана. Теперь уже не одни сигнальщики, но и все находившиеся на палубе увидели, как из-за облачного барьера, тесно прижимаясь друг к другу, вывалилась девятка "Ю-88".

- Огонь! - протяжно и звонко подал команду Грачев и для собственного успокоения добавил мысленно: "Они вошли в зону обстрела".

"Молодец, - едва не вырвалось у Смоленского. - Не пропустил! И я так скомандовал бы. Правильно! Они угрожают "Буревестнику"... Эти, что идут в паре... Меняют высоту... Ага, не нравится? Хорошо, разрывы ложатся кучно!.. А вот и до меня дело дошло! Пора уходить..."

- Дистанция... Трубка... - наперебой повторяли матросы у зенитных пушек.

Грачева кто-то толкнул, кто-то задел рукавом. Его оглушило и обдало порывом горячего ветра от первого залпа, прокатившегося над палубой.

"Началось!" - подумал Андрей и, сам того не замечая, сжал руками поручни. Это была та самая долгая минута боя, когда ты видишь врага, стреляешь по нему, а он, словно заколдованный, продолжает двигаться на тебя.

Не слыша слов Смоленского, но поняв его жест, боцман и двое матросов освободили корабль от швартовых концов, и он, словно большая птица, вздрогнув, рывком вылетел на середину бухты. У Андрея было ощущение, что эскадренный миноносец попал в жестокий шторм. Скрипели мачты, и палубу тряхнуло так, словно на нее обрушилась скала.

На причале, у которого только что стоял "Буревестник", разорвавшаяся бомба подняла в воздух тучи камней и огромный всплеск воды и грязи. С грохотом падали на палубу камни, взрывной волной сбило пулеметчиков, залепило грязью корму. Комендоры с глазами, налитыми кровью, без устали работали у орудий.

Звено немецких бомбардировщиков отделилось от остальной группы самолетов и теперь заходило со стороны вокзала, явно намереваясь атаковать крейсер. Остальные самолеты держали курс на минную стенку, где стоял транспорт "Сванетия". Грачева снова оглушили разрывы бомб, гром пушек, трескотня автоматов и пулеметов.

Пыль застилала здание порта. Все время маневрируя, "Буревестник* вел стрельбу. Стреляли с крейсера, транспорта, били береговые зенитные батареи, тральщики, стреляли даже с крыш домов. Но вдруг стрельба умолкла.

С мостика раздался звонок, и Грачев, мгновенно поняв его значение, приказал прекратить огонь.

- "Яки!" "Яки!" - торжествующе крикнул Жолудь.

Истребители шли со страшной скоростью.

Что произошло, Андрей толком не успел понять. Он видел, как один из бомбардировщиков, покачнувшись, вспыхнул и, оставляя за собой черный хвост дыма, с креном на правое крыло рухнул где-то за вокзалом, беспорядочно растеряв бомбы. Второй упал за памятником Погибшим кораблям. А истребители, набирая высоту, ринулись к "шестерке" немецких бомбардировщиков. Сбросив бомбы и прижимаясь к воде, "юнкерсы" на предельной скорости метнулись в сторону моря...

Налеты продолжались в течение всего дня. Наводчики не отходили от орудий. В машинном и котельном отделениях матросы стояли бессменно.

Ночью, когда наступило затишье - наверно недолгое, - Андрей первый раз за день вошел в свою каюту. Как это всегда бывает после напряженного и удачного боя, в первые минуты он не чувствовал усталости и, казалось, мог бы еще и еще вести огонь, только бы видеть, как валятся сбитые вражеские бомбардировщики, только бы беспощадно преследовать их огнем, когда они удирают от советской артиллерии, от наших самолетов.

Андрею хотелось говорить о бое, и он обрадовался, когда почти вслед за ним в каюту вошел Павлюков.

- Молодец, лейтенант! - еще в дверях вместо приветствия проговорил Илья Ильич. - Хорошо стреляли сегодня!

Андрей не мог сдержать растерянно-счастливой улыбки. Он и сам чувствовал, что как будто все было у него в порядке сегодня. Он почувствовал это еще в бою - по тому, с каким доверием, сквозившим в каждом их движении, принимали комендоры его команды, по тому, как одобрительно после удачных залпов оглядывался на него Остапенко. Но окончательно поверить в свою удачу он решился только теперь, после слов комиссара. Андрей хотел ответить, как положено: "Служу Советскому Союзу!", но вместо этого просто расплылся в улыбке и покраснел.

- А вы не стесняйтесь, радуйтесь! - просто сказал Илья Ильич, усаживаясь. - Заработали. Радуйтесь! Вот посмотрите, командир еще похвалит.

На это Андрей не надеялся. Уж Смоленский-то наверняка найдет к чему придраться. Но все равно Андрей был рад. "Может, еще в самом деле выработается из меня артиллерист?" От одной этой мысли он ощущал себя сильным и ничуть не усталым.

В каюту быстрым шагом вошел Жолудь.

- Ух! - отдуваясь, сказал он. - Загнали сегодня и людей и машины. Я думал, бухта из берегов выйдет. Сто пятьдесят раз ход меняли. - И, наклонившись над умывальником, подставил голову под холодную струю воды.

С семнадцатого декабря начались страдные дни. Только перед полночью, а иногда и позже, офицеры поодиночке собирались к столу кают-компании.

В городе тоже наступала тишина. Она приходила вместе с темнотой. Но это была тишина особая, фронтовая. В Севастополе, как и в окопах. как и "а кораблях, отдыхала только часть людей.

...Вот на перекрестке улиц послышались тяжелые шаги патрульных матросов. Они прошли, оглядывая подъезды, и скрылись в боковом переулке. Соседа, возвращавшегося из штаба МПВО, негромко окликнул дежурный по дому, на пристани сменились часовые, на кораблях - вахтенные... И опять тишина, подозрительная, настороженная. Тысячи невидимых в темноте людей, одетых в солдатскую и матросскую форму и без всякой формы, чутко прислушивались к морю, наблюдали за морем и небом, наблюдали за холмами, откуда доносились глухие и редкие пулеметные очереди, и над бурыми вершинами дрожали яркие вспышки ракет. В эти-то часы за столом кают-компании "Буревестника" собирались обычно офицеры. После длинного, утомительного и полного напряжения боевого дня, наконец, удавалось сойтись вместе, запросто, по душам поговорить.

К этим коротким полуночным сборам офицеров приучил Илья Ильич. Он приходил обычно в числе первых и просил у вестового чаю.

Чай на "Буревестнике" приготовлялся по "особому рецепту" Музыченко. Большую пригоршню он засыпал в металлический чайник и разбавлял стаканом крутого кипятку. Потом чайник пеленал полотенцем и погружал в ведро с кипятком. Когда чайник извлекался на свет божий, жидкость приобретала дегтярный цвет и особый аромат.

Чем напряженней была обстановка, чем больше уставали офицеры за долгий боевой день, тем старательнее ухаживал Музыченко за ними в те недолгие относительно спокойные часы, которые они могли провести в кают-компании.

В карманах кителя Павлюкова всегда находились одна-две свежи к газеты, новая книжка, интересное письмо, найденное среди подарков или полученное кем-нибудь из бойцов и переданное потом комиссару. На беседу за "круглым столом" приходил и Смоленский. Последним появлялся старик Ханаев и, бросая на стол костяшки, вызывающе смотрел на штурмана.

- Прошу!

- Хорошо, - соглашался Кирсанов, - играю в паре с Георгием Степановичем.

- Нет, штурман, я играю с Иваном Кирилловичем, - усаживаясь напротив Ханаева, говорил Смоленский.

- А я, значит, опять с Бесковым? Тогда заранее сдаюсь. Проиграем. И опять заставят меня исполнять арию мельника.

- Не падай духом, Валерий, - басом успокаивал его Берков.

Игроки усаживались, расстегивали кители, и Ханаев, ударив "азиком" о край стола, ставил его перед игроками.

Однако последние бои выдались настолько тяжелые, что даже домино было заброшено.

Андрей только что спустился с верхней палубы. После ветреной, холодной ночи в кают-компании было по-домашнему тепло и уютно.

"Обстановка сложная", - услышал он последние слова комиссара и быстро обвел глазами всех присутствующих, подумав, что случилось что-то ему неизвестное. Но лица были спокойны, а Смоленский неожиданно для Андрея дружески улыбнулся, как будто только его и ждал, поднялся, жестом позвал Грачева и отошел вместе с ним к маленькому столику у иллюминатора.

Смоленский зажег настольную лампу.

- Скажите откровенно: обижаетесь? - просто спросил он Грачева.

Освещенное снизу лицо его показалось сейчас Андрею совсем молодым.

- Нет, товарищ капитан третьего ранга, - твердо ответил Андрей. - Вначале, верно, зол был на вас, а потом ничего. Прошло.

- Ну, спишем сие за борт - и к делу, - сказал Смоленский. - За последнюю стрельбу хвалить вас не буду. Сами знаете, что хорошо. А вот о первой поговорим. Что можно простить раз, дважды уже не прощается...

Рассвет застал "Буревестник" в открытом море. Ветер гнал навстречу пушистые облака. И командир и сигнальщики поминутно протирали стекла биноклей, оглядывая сероватые гребни волн. Шумело море, посвистывал, задевая ванты корабля, ветер, мерно работали машины. Их шум проникал во все помещения, заставлял вибрировать каждый лист металлической обшивки, палубу и отдавался даже на мостике.

Еще до выхода из Севастополя экипажу было известно, что после обстрела ялтинских дорог, на которых скопилось много немецких частей, "Буревестник" пойдет за боезапасом в один из кавказских портов и вернется снова сюда, чтобы артиллерийским огнем оказывать помощь защитникам города.

Утром без четверти четыре в каюту Грачева постучал матрос Луговских.

- На вахту, товарищ лейтенант.

- Сейчас иду. Поздно разбудил, - взглянув на часы, озабоченно ответил Андрей.

Сбросив одеяло, он стал поспешно одеваться. За пятнадцать минут надо было умыться, привести себя в порядок, ознакомиться с картой, вахтенным журналом и распоряжениями командира. И ни на одну минуту не опоздать. Опоздание на вахту на "Буревестнике" расценивали как грубое нарушение лучших традиций и никогда не прощали.

Грачев поднялся на ходовой мостик.

Сидя на раскладном стуле, прислонившись к поручням, дремал Смоленский. В мирное время сидеть на мостике не разрешалось, но теперь случалось командиру не сходить с мостика по десять, по пятнадцать часов. Сюда ему и чай приносили, здесь он и отдыхал иногда, неудобно и коротко, как солдат на привале.

Серое в предрассветный час море шумело и пенилось, словно кто-то невидимым веслом ворочал тяжелые волны. От винтов, вздуваясь пузырями, кипел бурун. Мутные воронки крутились, разбегались в стороны и рассыпались, образуя две белесые борозды.

Ветер свежел. Он, как бритвой, срезал остроконечные верхушки волн, кропил солеными брызгами палубу и мостик. Хотелось глубже спрятать голову в воротник шинели, повернуться спиной к ветру. Но нельзя. Необходимо неотрывно наблюдать за горизонтом, следить за картой и курсом корабля. Район был опасный. Эскадренный миноносец внезапно могли атаковать бомбардировщики, подводная лодка или торпедоносцы.

Грачев щурил воспаленные на ветру глаза.

- Сигнальщики, в оба глядеть! - прикрикнул он, подражая Жолудю, и поглядел на верхнюю площадку, где находились сигнальщики.

- Нелюдимо наше море, товарищ лейтенант! - весело ответил Корчига.

Смоленский усмехнулся.

- Они вам в стихах докладывают.

На голос командира повернул голову вахтенный на баке матрос Куров. Но поняв, что слова относятся не к нему, снова стал смотреть по курсу корабля.

После памятного разговора в кают-компании, а вернее, после того как Андрей прочно занял свое место на батарее и на корабле, в отношении его к Смоленскому исчезла всякая неловкость и обида. Оставалось и крепло с каждым днем чувство полного доверия к командиру, которое так помогает в бою. Наверно, две недели назад присутствие Смоленского на мостике стесняло бы Грачева. Сейчас оно радовало.

"О чем он думает? - старался угадать Грачев мысли Курова. - О войне, о суровой корабельной жизни, о семье? А может быть, думает: "Налетят фашистские самолеты, сбросят бомбы, и пропал тогда корабль и матрос Куров". Нет, Куров матрос бывалый. Он на баке, как дома", Андрей вспомнил слова комиссара: "Когда на вахте стоит кто-нибудь из "стариков", он стоит, как монумент, величественно, спокойно, уверенно. С него скульптуру лепить можно".

К старшему Курову подошел его сын. Оба кряжистые, немного медлительные. Куровы за палубу "держались" цепко. Они и у пушки работали без суеты. Споро, по-хозяйски, оглядывали ее со всех сторон, похлопывали, поглаживали и, казалось, кроме пушки ничего не замечали.

- Вдвоем они все могут, - сказал Смоленский, тоже наблюдавший за Куровыми. - Злы на фашистов! А злоба к врагу - второе оружие.

Постепенно оживала верхняя палуба. У орудий, шлюпок, у бомбосбрасывателей зачернели бушлаты матросов. Возле шлюпбалок, наблюдая, как разносили тали, прохаживался боцман Сторожев. С чайниками в руках бежали за кипятком котельные машинисты, окликая дремавших комендоров:

- Э, брат, чай проспишь

Смоленский достал папиросу и, раскурив ее на ветру, рассказывал:

- Сын Курова пришел на флот примерно за год до войны. Куров! облокотившись на поручни, крикнул он, обращаясь к Курову-отцу. Куров вытянулся и, запрокинув голову, молодцевато ответил:

- Слушаю, товарищ командир.

- На горизонте чисто?

- Так точно. Не пропустим, товарищ капитан третьего ранга. Смоленский повернулся к Грачеву:

- Да. Помню, в конце июля мы стояли в Севастополе. Только что отбили воздушную атаку, я спустился на верхнюю палубу. Вижу, поднимается по трапу этакий усач-бородач с полотняным мешком за плечами. Вахтенный офицер спрашивает: "Вам кого?" Куров снял шапку и поклон: сначала - флагу, потом мне. "Колька, говорит, вас мне описал. Командир будете? Куров я, с Волги. Мы баржи водили, а теперь Гитлера гнать надо, вот я к сыну и подался. Прими, товарищ командир. Военкоматы не берут, возраст не вышел". Пришлось взять. Кое-как оформили. А теперь - видите, какой матрос! С любым молодым потягается...

Рассыльный Луговских пулей влетел на мостик и, приложив правую руку к бескозырке, протянул командиру радиограмму.

Радиограмму из Севастополя только что принял радист корабля. В ней сообщалось: "На траверзе Ялты, в семи милях от берега, фашистские самолеты торпедировали санитарный транспорт "Альбатрос". Немедленно окажите всемерную помощь по спасению людей. Следовать Севастополь".

Смоленский стиснул квадратный листок бланка в руке и, быстро взглянув на Грачева, сказал:

- Лейтенант, сигнал боевой тревоги! На траверзе Ялты тонет наш санитарный транспорт.

Георгий Степанович отвернулся, расстегнул пуговицы реглана, хотя было холодно, и сквозь зубы проговорил одно слово:

- Мерзавцы!

По кораблю загремели "колокола" громкого боя.

Александр Хамадан

"Чапаевская Анка"

Мы добрались до нее далеко за полдень. Собственно, не до нее, а до места расположения полка. Потом пробирались то ползком, то перебежками, в лощинах шли в рост, в кустарниках - согнувшись, на открытом месте - ползком.

Трудно было сразу узнать эту одесскую хохотушку с черным от земли и гари лицом. Она повернулась и удивленно вскрикнула:

- Так вы опять к нам?

Мы стали вспоминать о лесных посадках, окаймлявших Одессу, об огромных красных помидорах, об арбузах, о лощинах, до краев наполненных трупами гитлеровцев.

- А помните, перед нами был холмик, составленный из арбузов? И вы сказали, что это похоже на холм из человеческих голов. Мы тогда над вами смеялись. А сказать правду, потом, по ночам, как только гляну на холм - а там одни головы, и все без глаз. Ой, как страшно было!

Нина говорила и снегом оттирала лицо, руки - мылась. Ей, девушке, наверно, неприятно, что мы видим на ее лице и руках копоть и грязь. Потом она едва слышно сказала:

- А меня представили к ордену Красного Знамени. Скоро уж получу.

Но я думала, что мне дадут Красную Звезду. Мне всегда нравилась Красная Звезда. Полное неисполнение желаний.

Потом она рассказала о своей жизни после ранения в Одессе, о тоске в госпитале по боевым друзьям, о том, как она искала свою часть.

- Мне дороже всех наград - любовь и уважение чапаевцев. Все так и зовут меня Анкой-пулеметчицей. Как в семье живу, хотя и не знаю, как в семье живут: ведь я всегда была круглая сирота.

В карих глазах Ониловой неподдельная детская наивность.

- А что, если написать письмо той Анке-пулеметчице, что в "Чапаеве" была? И написать ей, что вот по ее дороге пошла девушка и тоже пулеметчица у чапаевцев?

Мы дружески попрощались: Нина заторопилась к себе.

Она уходила легкой, быстрой походкой. Маленькая одесская комсомолка, истребившая огнем своего пулемета более пятисот фашистов. О ней следует рассказать подробно. Это девушка героической биографии.

1

Август в Одессе жаркий, знойный. Дома и улицы плывут в душном мареве. Худенькая невысокая девушка в легком платьице, раскрасневшаяся, взволнованная, переступила порог райвоенкомата.

- Вот и еще одна пришла, - ворчливо сказал военком. - Девушки, хорошие, войдите в мое положение. Мне не нужны медсестры. Командиры, бойцы, пулеметчики, артиллеристы, саперы - вот кто нужен...

Девушки стояли перед военкомом молчаливые, с влажными от обиды глазами. Военкому было жалко их. Он отстегнул крючки гимнастерки, вытер мокрую шею платком, вздохнул. Но война есть война; нельзя, чтобы в армии медсестер было больше, чем бойцов и командиров. Он взглянул на худенькую девушку, переступившую порог. Узнал ее. Фангоа-щица с трикотажной фабрики. Военорг комсомола. Тихая, но упорная Будет целый день стоять у окна и молчать. Военком опять вздохнул...

- Вот если бы кто-нибудь из вас был пулеметчиком. В это время фанговщица Нина Онилова подошла к нему вплотную и дрожащим голосом сказала:

- Так я же пулеметчица, всю программу прошла, вот значки справка...

Опешивший военком махнул рукой и, обращаясь к остальным девушкам, строго сказал:

- Ну, а вы, товарищи, возвращайтесь на производство. Это тоже фронтовое дело.

Так Нина Онилова добилась своего. Страстная мечта ее стала явью. Перед нею .возник образ чапаевской Анки-пулеметчицы, бесстрашной русской женщины. Нина замерла на тротуаре. Она хотела продлить это видение, это напутствие в боевую жизнь. И опять, как тогда, в кино, проносилось широкое, раздольное поле высокой ржи, черные ряды офицеров-каппелевцев, психическая атака. Возникло лицо Анки, ее пылающие глаза в стиснутые губы. Бьется в ее руках пулемет, как подкошенные валятся каппелевцы...

Нина Онилова побежала. Теплый ветерок обдувает возбужденное лицо, глухим звоном отдаются в ушах быстрые удары горячего сердца.

- Буду драться, как Анка, клянусь, - шепчет она на бегу.

Онилова ушла на фронт в тот же день. Забежала на фабрику, торопливо простилась с друзьями. У Нины нет родной семьи - круглая сирота. Но друзей было много. Провожали сердечно, ласково:

- Ты, Нина, не подкачай там. Тебя одну только взяли, - говорили комсомолки.

- Будь бесстрашной, дочка, - сказала старая работница, поцеловала Нину в губы и по-стариковски перекрестила ее.

Быстро промелькнули первые фронтовые дни. Люди быстро привыкают к грохоту и лязгу стали, к каскадам огня, дыма и земли. Привыкла и Нина Онилова. Сноровистая, аккуратная, смелая, она пришлась по душе бойцам и командирам. Ее сразу прозвали "нашей Анкой". Юноша в гимнастерке, шароварах и сапогах с коротко, по-мальчишески, остриженными волосами не был похож на комсомолку Нину. Только голос, мягкий и мелодичный, выдавал ее да неизменная улыбка, обнажавшая маленькие белые зубы.

...Косые струи дождя хлестали землю. Она сделалась липкой, вязкой. Нина набросила плащ-палатку на себя и своего "максимчика", припала к нему, устремив взгляд в непроглядную южную ночь.

Далеко позади родная Одесса. Враг рвется к ней. Подло, по-бандитски швыряет снаряд за снарядом на улицы города фашистская артиллерия. Нина слышит гулкие разрывы снарядов. Оглядываясь на Одессу, она видит всплески пламени, длинные языки огня, тянущиеся к небу.

Тяжело становится на душе в такую черную ночь. Нина стискивает зубы, ее маленькие ладони крепче сжимают рукоятки пулемета.

- Ох, не будет тебе пощады, фашистская сволочь, клянусь, не будет! - цедит сквозь зубы пулеметчица.

И вдруг тишину на кусочке земли, где лежит Онилова со своим пулеметом, взрывают удары тяжелых вражеских минометов. "Значит, скоро пойдут в атаку", думает Онилова. И чувствует, как тяжелеет кровь и как удары сердца делаются глухими.

Так приходит ярость. Нет больше Нины Ониловой, фанговщицы с одесской трикотажной фабрики "Друзья детей". Здесь, припав к пулемету, лежит гневная патриотка, боец Красной Дрмии, готовая к смертельному бою с ненавистным заклятым врагом.

Огонь минометов перекатывался дальше, вглубь расположения наших войск.

- Сейчас пойдут, - чуть слышно шепчет Нина.

Впереди застрекотали автоматы, уже слышны крики атакующих.

- Ну, давай, начинай! - нетерпеливо кричит Ониловой один из бойцов ее пулеметного расчета.

Но она не отвечает бойцу и не стреляет. Чужие головы все ближе. Кто-то оттуда, из темноты, выкрикивает пьяным голосом грубые ругательства на ломаном русском языке. Очереди автоматов стучат громко, точно стреляют над ухом. Только когда глаз выхватил из темноты силуэты идущих в атаку врагов, комсомолка Нина Онилова внезапным и сильным огнем начала свой первый бой.

Очередь за очередью - то длинные, то короткие, то ниже, то выше. Огненные струи яростно хлещут вопящих, падающих и еще бегущих по инерции врагов. Бойцы расчета с трудом поспевают за пулеметчицей. Утихают автоматы, больше не слышно чужих голосов. Только "максимчик" все так же гневно и яростно вышивает на черном бархате ночи узорную огненную строчку.

Утром Нина увидела свою работу: десятка четыре фашистских солдат и офицеров валялось в лощине.

- Только начало, - сказала она вслух.

Этот ночной бой был строгим экзаменом для юной пулеметчицы. Она с честью выдержала боевое испытание.

Теперь надо сказать правду. Пулеметчицу Нину Онилову хорошо, ласково приняли в батальоне. Но многие до этого ночного боя не верили, что женщина может быть стойким и суровым воином. Теперь, после ночного боя, когда Нина проявила стойкость и бесстрашие закаленного бойца, подлинная боевая слава осенила юную пулеметчицу. Нина приобрела доверие бойцов и командиров.

Случилось так, что батальон, в котором сражалась Нина, включили в состав легендарной Чапаевской дивизии. Так пылкая девичья мечта претворилась в жизнь.

Дни и ночи продолжались тяжелые, упорные бои. Новой бессмертной славой покрыла себя Чапаевская дивизия. И среди чапаевцев, плечом к плечу с ними, с беззаветной храбростью сражалась новая "Анка-пулеметчица" - комсомолка Нина Онилова.

Артиллерийский, минометный огонь, казалось, никогда не кончится. Дрожала и гудела земля, и знойный воздух был горьким от порохового дыма. Нина сказала бойцам своего расчета:

- Даже земля плачет. Ну, уж попомнят фашисты нашу землю, крепко попомнят!

Лежавший рядом с Ониловой боец Забродин вдруг попросил:

- А ты спой хорошую песню, веселей будет. И Нина запела:

Письмо в Москву,

в любимую столицу,

Я Другу сердца нежно написал...

Она вдруг забыла слова этой песни, но не хотела оборвать ее, чтобы не обидеть бойца. Родились новые слова, непроизвольно выпеваемые самой душой:

Хранить страну, семью свою родную

Я кровью сердца милой обещал...

А мины ложились все ближе, противно лопаясь. Неподалеку был ранен лейтенант. Нина быстро перетащила его в кусты и перевязала. Лейтенант умирал. Он пожал ей руку. Потом отстегнул кобуру и передал пистолет.

- Храни, Анка, не забывай, - чуть слышно прошептал он.

Нина погладила его по голове и вдруг, склонившись, поцеловала в губы. Лейтенант приоткрыл глаза. Его угасающий взгляд долго покоился на лице Ониловой.

Ползком, с глазами, полными слез, вернулась она к своему пулемету. В это время справа, со стороны леса, показались фашистские головорезы.

- Анка, стегни их...

И Анка стегнула. Из глаз ее все еще бежали слезы. Опять, как в ту памятную ночь, "максимчик" без устали хлестал метким убийственным огнем. Поредели фашистские ряды, атака захлебнулась, выдохлась.

Шесть раз подряд ходили немцы и румыны в атаку на пулеметное гнездо Нины Ониловой. Нина смотрела на них и думала о первом мужчине, которого поцеловала и который умирал неподалеку от нее, в кустах.

Фашистов было теперь заметно меньше. Выйдя на скат холма, они начали стрелять из винтовок и автоматов. Кто-то около Нины глухо вскрикнул и скатился с холма. Она не оглянулась. Сквозь слезы, застилавшие глаза, она примеривала расстояние, отделявшее ее от фашистов: 70, 60, 50, 40 метров. Нина горестно охнула и стала поливать из пулемета на одном уровне по пояс атакующим. Она смотрела, как тычутся они в землю, точно подрезанные острой косой. Оставшиеся в живых побежали, поползли обратно в лощину.

Пулеметчица облегченно вздохнула. Она услышала воющий звук мины и подняла голову. Что-то тяжелое ударилось о землю. Хотела подняться, но почувствовала слабость.

Забродин крикнул:

- Анка, жива?

- Вполне, - сказала она.

Но кровь бежала по ее лицу: один осколок попал в голову, другой задел ухо. Ее отправили в госпиталь. Вывезли из Одессы. Любовно лечили. Вскоре она поправилась. Искала свою дивизию, свой полк. Найти было трудно. Но характер и упорство "Анки-пулеметчицы" навели ее на правильный путь.

* * *

Знаменитые севастопольские подступы.

После затишья прозрачный воздух опять наполнился артиллерийским громом. С металлическим шелестом летят над головами снаряды, черными кудряшками вспыхивают над землей частые разрывы. В высоком небе наши стальные птицы широкими кругами снижаются над немецкими позициями. Вздрагивает земля, уходит из-под ног. Тяжелые бомбы кромсают вражеские траншеи и дзоты.

Встают чапаевцы и устремляются вперед. Девушка в матросской тельняшке, припав к пулемету, хлещет яростным огнем, забивая врагов в землю, не давая им поднять головы.

Она поддерживает огнем пулемета стремительную атаку чапаевцев. Когда пехотинцы продвигаются дальше, девушка быстро и решительно командует бойцам своего расчета: "На новую огневую позицию!" И первой бежит вперед.

Атака завершилась удачей. Заняты новые сопки, важная высота. К Нине Ониловой приезжают командиры. Они тепло жмут ей руки и благодарят маленькую веселую пулеметчицу за службу, за воинскую доблесть.

В стороне, на правом фланге, еще идет горячая схватка. Боевые соседи чапаевцев выравнивают линию, подтягиваются. Оттуда доносятся частые, дробные пулеметные очереди. Нина слушает, чуть склонив голову набок.

- Хорошо работают наши пулеметчики. Очень хорошо, - говорит она.

Вечерние сумерки покрывают землю, прячутся вершины гор и высот. Привозят горячий ужин...

В распахнутой шинели, во флотской тельняшке с синими переливами, улыбающаяся, стоит перед нами прославленная пулеметчица севастопольской обороны. Веселая, задорная, она запевает на мотив "Раскинулось море широко" боевую песню приморцев:

Солдатские песни Суворов любил, Бойцы помнят песни Чапая. Споем же, друзья, пусть в боях прозвенит Победная песня родная.

Могуче гремит над севастопольскими холмами подхваченный боевыми друзьями Ониловой припев:

Споем же, друзья, пусть в боях прозвенит Победная песня родная.

Мы ехали сперва вдоль Черной речки, справа от себя имея в виду Инкерманский монастырь. Потом пересекли речку в нескольких местах, где она, извиваясь, преграждала нам путь. Долиной пробирались к широкой каменистой горе. Вершина горы напоминала раскрытую львиную пасть, зияющую, страшную. Выбитые в горном камне ступени ведут в эту пасть. Там поместился КП чапаевцев. Нас встретил полковник - хмурый, опечаленный. Вниз, в долину, пошли вместе. Он долго молчал. И, только подойдя к машине, тихим, дрожащим голосом сказал:

- Вчера была смертельно ранена наша Анка - Нина Онилова. Губы его дрожали: так мог говорить отец о своей дочери.

- Звонил сейчас в медсанбат. Ответили, что надежды нет.

Шофера не надо было торопить. Услышав о смертельном ранении Ониловой, он вел машину на максимальной скорости, на пределе. Стремительно несся мимо прыгающих в стороны регулировщиков, отчаянно проскальзывал между грузовиками. Через несколько минут автомобиль свернул с шоссе и покатил вниз, в инкерманские штольни. У входа в гигантскую горную пещеру стояла группа военных врачей, профессора. Начсандив грустно повел плечами. Мы поняли его без слов. Он проводил нас.

Она лежала в каменной пещере с высоким потолком. Мягкий свет излучала электрическая лампа, окутанная марлей. В ногах сидела медсестра.

Глаза Нины Ониловой были закрыты. Лицо бело, как простыня. Она не двигалась, не стонала. Казалось, что она уже умерла. Но она была жива. Жизнь еще теплилась в ней, еще боролась со смертью.