Можно себе представить, каково было с отрезанными ногами лежать на земле, по трое и по четверо вместе; матрацы почти плавали в грязи, все и под ними, и около них было насквозь промочено; оставалось сухим только то место, на котором они лежали, не трогаясь, но при малейшем движении им приходилось попасть в лужи. Больные дрожали, стуча зуб о зуб от холода и сотрясательных ознобов; у некоторых показались последовательные кровотечения из ран; врачи и сестры могли помогать не иначе, как стоя на коленях в грязи.
По 20 и более ампутированных умирало каждый день, а их было всех до 500, и немногие из них пережили две недели после этой катастрофы. Было сделано строгое исследование, больных положили на койки, положили и двойные матрацы,но прошедшего не воротишь, и страшная смертность продолжалась еще недели две после.- Напротив того, когда после занятия Малахова Кургана почти всех ампутированных перевезли на Северную сторону в госпитальные палатки, да и самые операции были деланы в них же, несмотря на суровое и дождливое время (в сентябре 1855), результат был вообще довольно порядочный.
Для всякого хорошо устроенного госпиталя необходимо летнее помещение, будет ли оно состоять в бараках, отдельных домиках или палатках.
Мы в этом отношении опередили Западную Европу. Только теперь мы начинаем находить себе подражателей; в берлинском Charite (Больница в столице Пруссии, которая, по заявлению немцев, была якобы самым благоустроенным лечебным учреждением мира.) завели также летнее отделение; а до сих пор, в больших резиденциях только одни здоровые переселялись на лето за город, на вольный воздух; больных же оставляли в городе, полагая, что для них полезнее остаться у себя дома.
Когда я вступил главным врачом хирургического отделения во 2-й военно-сухопутный госпиталь в 1841 году, то я не нашел там особого отделения для нечистых и омертвелых ран и пиэмий. Меня уверяли, что для этого не предстояло никакой надобности; я поверил этому и, не успев еще осмотреть всех больных, сделал несколько больших операций, где они были безотлагательно нужны. К моему удивлению, все свежие раны приняли вскоре худой вид. Это заставило меня тотчас же осмотреть раны и всех других, и я нашел у многих острогнойные отеки, скорбутное омертвение и глубокие инфильтраты. В сифилитическом отделении нашел я несколько молодых и крепких гвардейцев с огромными омертвелыми бубонами; у иных омертвение занимало почти всю переднюю стенку живота.
Я тогда же учредил особое отделение и взял один дом из отдельных деревянных флигелей (4-5 комнат), куда я поместил пиэмиков и зараженных. С тех пор в течение 15 лет оно никогда не закрывалось, так как главное здание 2-го сухопутного госпиталя по своему устройству не могло не снабжать это отделение больными, но зато в течение 15 лет я и не видал ни одного гангренозного бубона такого размера, как в 1841 году. Впоследствии я начал отделять больных с рожистым воспалением и, думаю, не без успеха.
20 лет спустя после этого я осматривал в Бахчисарае раненых после сражения при Альме и Инкермане. Молодой врач, который управлял лазаретом, уверял меня также, что он не видит надобности в особенном отделении; но не то оказалось при осмотре каждого раненого. Из 200 немногие были пощажены острогнойным отеком, рожею и омертвением. К извинению могло, правда, служить, что они лежали в тесной, худой казарме, на нарах, в подряд один возле другого. Так, везде, где бы я только ни осматривал военно-полевые лазареты без особых отделений, я всегда был уверен, что найду хирургические палаты переполненными пиэмиками, и никогда не ошибался. Поэтому я всегда считал первою моею обязанностью советовать всем начинающим практикам, чтобы они непременно учреждали с самого начала отделения для зараженных госпитальными миазмами.
Война - это травматическая эпидемия.
(Эта фраза - знаменитое изречение Н. И. Пирогова, вошедшее в учебники хирургии всего мира.).
Как при больших эпидемиях всегда недостает врачей, так и во время больших войн всегда в них недостаток.
Врачебнополевая администрация. (Весь цитируемый абзац в оригинале подчеркнут. ). Перевязочные пункты. Транспорты. Я убежден из опыта, что к достижению благих результатов в военно-полевых госпиталях необходима не столько научная хирургия и врачебное искусство, сколько дельная и хорошо учрежденная администрация.
(В другой классической книге об устройстве медицинского дела в армии П. сжато и ярко сформулировал свое учение в 20 пунктах, объединенных названием "Основные начала моей полевой хирургии" (ВВД, т. II, стр. 1-6). Третий пункт гласит: "Не медицина, а администрация играет главную роль в деле помощи раненым и больным на театре войны". Это, по словам современных специалистов, является аксиомой, которая всегда должна быть в памяти военно-полевого врача. "Трудно переоценить значение этого утверждения для санитарного обеспечения современных войн",- пишет по этому поводу Е. И. Смирнов, подчеркивая вместе с тем, что "это положение Н. И. Пирогова совершенно не означает, что администратор может не быть врачом или быть врачом, но профаном в медицине. Нет, оно имеет в виду медицински грамотного врача-организатора" ("Вопросы организации...", стр. 26). Академик Н. Н. Бурденко также разъясняет, что эти слова Пирогова надо понять "не как отрицание медицинской работы, а как требование к администрации, чтобы были созданы условия для правильного использования врачебной работы в смысле сортировки... Пирогов не смотрел на военно-полевую хирургию, как на хирургию, которая может довольствоваться более примитивными приемами, чем хирургия клиническая. Наоборот, именно на войне требуется сугубо напряженная работа хирурга в смысле гибкости, импровизации, находчивости и изобретательности, чтобы... помощь была оказана наиболее эффективно и наиболее совершенно" ).
К чему служат все искусные операции, все способы лечения, если раненые и больные будут поставлены администрацией в такие условия, которые вредны и для здоровых? А это случается зачастую в военное время. От администрации, а не от медицины зависит и то, чтобы всем раненым без изъятия и как можно скорее была подана первая помощь, не терпящая отлагательства. И эта главная цель обыкновенно не достигается. Представьте себе тысячи раненых, которые по целым дням переносятся на перевязочные пункты в сопровождении множества здоровых; бездельники и трусы под предлогом сострадания и братской любви всегда готовы на такую помощь, и как не помочь и не утешить раненого товарища!
И вот перевязочный пункт быстро переполняется сносимыми ранеными; весь пол, если этот пункт находится в закрытом пространстве (как, например, это было в Николаевских казармах и в Дворянском собрании в Севастополе), заваливается ими; их складывают с носилок как ни попало; скоро наполняется ими и вся окружность, так что и доступ к перевязочному пункту делается труден; в толкотне и хаотическом беспорядке слышатся только вопли, стоны и последний хрип умирающих; а тут между ранеными блуждают из стороны в сторону здоровые товарищи, друзья и просто любопытные. Между тем стемнело; плачевная сцена осветилась факелами, фонарями и свечами, врачи и фельдшера перебегают от одного раненого к другому, не зная, кому прежде помочь; всякий с воплем и криком кличет к себе. Так бывало часто в Севастополе на перевязочных пунктах после ночных вылазок и различных бомбардировок.
Если врач в этих случаях не предположит себе главной целью прежде всего действовать административно, а потом уже врачебно, то он совсем растеряется, и ни голова его, ни руки не окажут помощи. Часто я видел, как врачи бросались помочь тем, которые более других вопили и кричали, видел, как они исследовали долее чем нужно больного, который их интересовал в научном отношении, видел также, как многие из них спешили делать операции, а между тем как они оперировали нескольких, все остальные оставались без помощи, и беспорядок увеличивался все более и более.
Вред от недостатка распорядительности на перевязочных пунктах очевиден: 1) Врачебная помощь разделена бывает неравномерно. Между тем как раненым, которые больше других воют, подается безотлагательная помощь; другие, не менее страдающие, но переносящие боль с терпением, остаются долго без всякого призрения.
2) Безнадежным раненым, которым гораздо нужнее духовная, чем врачебная помощь, расточаются нередко медицинские пособия без всякой для них пользы, отнимая у врачей время и силы, которые могли бы быть употреблены с большей пользой для других, еще подающих надежду к выздоровлению. 3) В беспорядке, тесноте и попыхах нередко случаются значительные ошибки в диагнозе, а от этого многие операции делаются там, где они не нужны. 4) Врачи от беспорядков на перевязочных пунктах истощают уже в самом начале свои силы, так что им невозможно делается помочь последним раненым, а эти-то раненые, позже других принесенные с поля битвы, и нуждаются всех более в пособии.
Без распорядительности и правильной администрации нет пользы и от большого числа врачей, а если их к тому еще мало, то большая часть раненых остается вовсе без помощи. Когда в Севастополе на перевязочном пункте я мог иметь до 20 врачей на 1000 раненых, то при введенном мною порядке я мог уже довольно хорошо распорядиться с помощью; а вначале, когда этот порядок не был введен, многие раненые оставались по целым суткам без пособия.
Прежде, когда врачи тотчас брались делать ампутации, вырезывать глубоко засевшие пули и осколки костей, большая часть раненых оставалась долго без всякого призрения, особливо, когда врачей было налицо менее 20 или когда ампутации делались менее искусными и каждая из них длилась не 15 минут, а вдвое больше. Случалось, что раненых свозили с перевязочных пунктов без перевязки и скучивали в госпиталях, батареях и казармах.
Так было, например, после ночного нападения французов на Селингинский редут в марте 1855 года; 2 дня спустя после этой атаки я получил на перевязочный пункт в Дворянском собрании до 300 тяжело раненых, и почти все были с осложненными переломами; 2 дня они лежали в другом госпитале и привезены были к нам почти без перевязок; на пулевые отверстия, правда, были наложены кое-как бинты, но они скорее вредили, чем помогали; раны оказались распухшими, а некоторые уже и омертвевшими. Это произошло от того, что врачи ближайшего к редуту лазарета, куда были свезены в первую же ночь раненые, занялись прежде всего операциями, устали, проработав целую ночь и утро, а между тем раненых к ним продолжали подносить, и они, утомившись при делании операций, не могли остальных перевязать.
Другой раз при нападении французов на Камчатский редут было еще хуже: раненых переносили на Северную сторону в бараки и клали по недостатку места на берег на Южной стороне, где большая часть из них и провела целую ночь без пособия. Убедившись вскоре после моего прибытия в Севастополь, что простая распорядительность и порядок на перевязочном пункте гораздо важнее чисто врачебной деятельности, я сделал себе правилом: (Отсюда до конца фразы у автора все подчеркнуто.) не приступать к операциям тотчас при переноске раненых на эти пункты, не терять времени на продолжительные пособия, а главное - не допускать беспорядка в транспорте, не дозволять толпиться здоровым, не допускать хаотического скучивания раненых и заняться неотлагательно их сортировкой.
Я предложил всем врачам и фельдшерам, находившимся у меня на перевязочном пункте, с первого же появления транспортов начинать раскладывать раненых так, чтобы трудные и требующие безотлагательной помощи отделены были тотчас от легко и смертельно раненых. Первые клались в ряд на пол или на койки в главном отделении перевязочного пункта; это была большая танцевальная зала собрания; вторые (легко раненые) отсылались тотчас же с билетиками или нумерами в ближайшую казарму или в их команды (когда они стояли в самом Севастополе); третьи, безнадежные, отсылались в особенные дома и поручались попечениям сестер милосердия, священников и фельдшеров. Здоровым товарищам раненых, навязавшимся в помощники при транспортировке, было строго запрещено приходить на перевязочный пункт и увеличивать собою тесноту.
Порядок через это был восстановлен; все врачи, сестры и фельдшера были одинаково заняты; каждый знал свое дело; все тяжело раненые получали первое и, главное, неоперативное пособие. Разбор и сортировка продолжались иногда с вечера, целую ночь, до самого утра, пока главные транспорты прекращались; врачи и помощники при этом не так уставали и выбивались из сил, как прежде, когда им приходилось делать операции в сумятице и беспорядке, господствовавших вокруг них; только немногие, самые нужнейшие операции, имевшие целью остановить кровотечение или уничтожить сильную боль, предпринимались тотчас, не дождавшись окончания транспортов.
Тщательный и верный диагноз повреждения, требующий много времени" отлагался также до окончания транспорта; достаточно было легкое исследование раны пальцем или ненормальной подвижности кости руками; пули и осколки оставлялись покуда на месте, извлекались же тотчас только самые поверхностные или причинявшие нестерпимые страдания. От этого вообще грубых промахов в диагнозе было гораздо менее.
Вначале я еще слишком спешил с первичными операциями, веря в их жизненную необходимость и значительную выгоду; впоследствии я более и более разубеждался в этом и выжидал решительнее.
(Здесь изложен 4-й пункт сжатых "Основных начал". Но с этим пунктам, как писал руководитель военно-полевой медицины во время Великой Отечественной войны, "нельзя безоговорочно согласиться. Консервативное поведение хирурга и администратора по отношению к раненому в полевых санитарных учреждениях стоит в противоречии с современными достижениями хирургии. В настоящее время абсолютное большинство хирургов совершенно справедливо являются сторонниками первичной хирургической обработки огнестрельных ран как единственно надежного средства борьбы с инфекцией. Эта точка зрения научна и оправдана жизнью. Чем раньше после ранения осуществлено хирургическое вмешательство, тем лучше". Комментируя высказывания П. в защиту консервативного, выжидательного образа действий хирурга на войне, Е. И. Смирнов приводит из "Начал" след. заявление: "Чтобы решиться на деятельное и энергичное предохранение, не нужно ли быть сначала уверенным, что наше предохранительное средство само не вредно или, по крайней мере, менее вредно, чем болезнь. Этой-то именно уверенности у нас, к сожалению, нет".
"Н. И. Пирогов прав,- пишет по этому поводу Е. И. Смирнов,- тогда действительно не было уверенности в хорошем исходе хирургических вмешательств. Сейчас эта уверенность существует... Однако всегда нужно твердо помнить: объем хирургической работы в полевых и ближайших к фронту стационарных госпиталях зависит не столько от медицинских показаний, сколько от положения дел на фронте... В этом суть военно-полевой хирургии, этим она отличается от неотложной хирургии" ("Вопросы организации...", стр. 29).
В заключительных строках своего "Отчета путешествия по Кавказу" П. пишет: "Наконец, относительно вопроса о лечении огнестрельных ран, бывшего также предметом спора в Парижской медицинской академии, я после того, что я видел на Кавказе, не могу никак разделить мнение тех гг. членов академии, которые предпочитают выжидательный способ лечения разрезам н расширению входа и выхода пули. Как бы ни была привлекательна простота этого способа и как бы ни были очевидны его выгоды в чех случаях, когда он удавался, я видел столько раз его невыгоды и именно, при неудобных транспортах раненых и при недостатке тщательного присмотра за ними (обстоятельств неизбежных в военное время), что никогда не решусь его считать общим и заслуживающим полное преимущество".).
Введение описанного порядка на перевязочных пунктах в Севастополе было тем необходимее, что почти все наши пункты находились под выстрелами неприятельских орудий: неприятель не щадил притонов раненых. Из 5-6 главных перевязочных пунктов не оставалось, наконец, ни одного, который бы был вне выстрелов; на Южной стороне города остались только два (Павловская и Николаевская батареи); прочие (Морской госпиталь, Дворянское собрание и частные дома) были разрушены бомбами. При каждом из них находился и лазарет; бомбы, падая на улицы, ранили и убивали ходивших людей; к нам нередко приносили раненых осколками бомб женщин и детей.
Поэтому раненые (особливо во время бомбардировок) и во время транспортов, и в госпиталях подвергались опасности; при скучивании людей около перевязочных пунктов эта опасность еще более увеличивалась. Введением же порядка, которым уменьшалось скопление на улицах и около госпиталей, уменьшалась и опасность.
Я уже говорил, что в Севастополе было несколько главных перевязочных пунктов, в которых давалось раненым окончательное пособие. Из них два были на Южной стороне: в доме Дворянского собрания и в Павловской батарее, а прежде в морском госпитале, пока он не был под сильными выстрелами.
Впоследствии, когда дом Дворянского собрания был пробит бомбами, перевязочный пункт был перенесен в Николаевскую батарею, где и оставался до отступления наших войск на Северную сторону. На Северной находился сначала один перевязочный пункт (в бараках), а потом еще и в Михайловской казарме. Сверх этого, было еще несколько перевязочных станций, устроенных вблизи наших батарей; в эти станции заносились по дороге - впрочем, не всегда,- раненые; но пособия ограничивались тут только наложением поверхностных перевязок. При каждом главном пункте были и постоянные лазареты на 300-500 кроватей. Здесь оставались раненые иногда несколько недель и даже (в начале осады) до выздоровления.
Семь лет спустя, после моей кавказской экспедиции, при моем прибытии в Крым (1854), я нашел в Симферополе и в бараках на Северной стороне Севастополя несколько сотен раненых под Альмою и Инкерманом, с сложными переломами, оставшихся еще не оперированными. У всех раны сильно гноились, у многих они были поражены госпитальной нечистотой; больные лежали уже несколько недель скученными в госпиталях; был недостаток в перевязочных средствах, белье и лекарствах. Несмотря, однакоже, на это, результаты вторичных ампутаций и резекций, сделанных мною и моими помощниками, были скорее лучше, чем хуже, тех, которые я получил после первичных операций. В этом я убедился по спискам, которые я мог еще тогда вести аккуратно.
Оставаясь 7 месяцев при осаде, я пришел, наконец, к тому убеждению, что: 1) раненые немного выигрывают от нашей гоньбы за оперативными пособиями на перевязочных пунктах;
2) правильная сортировка раненых и равномерное распределение врачебной деятельности на всех раненых на перевязочном пункте гораздо важнее, чем все впопыхах и в суматохе произведенные операции, от которых выигрывают только немногие;
3) главная деятельность врача на перевязочном пункте должна состоять не а предупредительных пособиях, к которым относится и большая часть первичных ампутаций, а в тех, которые имеют целью тотчас устранить уже существующую опасность для жизни.
Но в Крымскую войну поучительно было наблюдать, как и молодые врачи понемногу приходили к другим убеждениям. В начале войны в лазаретах, при перевязочных местах только и виделись, что ампутированные и резецированные; но впоследствии везде можно было найти и отделения для раненых со сложными переломами. Только в конце осады, когда число повреждений большими огнестрельными снарядами значительно увеличилось, опять вся деятельность врачей обратилась на ампутацию. То же было и с извлечением пуль. Прежде, увидев раненого с засевшею в глубине пулею, врачи на перевязочном пункте спешили извлечь ее. Но я не раз настаивал, чтобы не слишком бросались на эти иногда мешкотные и хлопотливые операции, и думаю, что успел в этом убедить некоторых.
Как наши перевязочные пункты в Севастополе были соединены с лазаретами, и раненых не нужно было отправлять тотчас же в транспорты (в начале и в середине осады можно было их держать по целым неделям и даже месяцами), то наша деятельность тут состояла:
1) в производстве операций, имевших жизненное показание; сюда относились почти исключительно останавливание кровотечений и весьма немногие ампутации членов, пораженных мефитическим омертвением;
2) в операциях предупредительных; сюда принадлежали: ампутации после ран большими огнестрельными снарядами, извлечение пуль и резекции. Но самая большая часть этих операций производилась не тотчас после повреждений, а после сортировки раненых, в первые 24 - 48 часов.
Всякий раз по окончании транспорта случаи сомнительные подвергались новому исследованию, прежде чем решался вопрос об ампутации; 3) в производстве вторичных ампутаций и резекций; 4) в наложении гипсовых повязок, которые служили или как транспортное средство при перевозке раненых с сложными переломами, или же эти раненые после наложения повязки оставались для дальнейшего пользования в лазаретах [...].
Наши средства для дальних транспортов во время Крымской войны были далеки еще от всех этих европейских усовершенствований.
Дальним я называю всякий транспорт, в котором приходится раненым провести хотя одну ночь в дороге, на ночлегах. В нашем распоряжении тогда были: 1) известные всем врачам полковые, фургоны - тяжелые, но крепкие телеги, к которым для защиты от дождя и зноя приделываются верхи (кибитки); в них могут лежать не совсем спокойно по большей мере только двое тяжело раненых. 2) Крестьянские телеги, у которых также на случай устраивался верх из обручей и рогож или парусины. Они были, как всегда, разной величины и вмещали в себя, также с трудом, не более 2 тяжело раненых, но раненные в верхние конечности или в лицо садились по трое и по четыре в каждую телегу. Это были, большей частью, подводы из внутри России, произвозившие в Крым провиант, амуницию и пр. и возвращавшиеся назад.
Не всегда охотно брались подводчики за транспорт: кормы были дорогие, а им приходилось ждать по целым неделям, пока транспорт должен был состояться. Случалось также во время распутицы, что они бросали свои подводы в грязи, с измученными лошадьми, оставляли паспорты в руках офицеров и сами бежали. Впоследствии, кроме этих, более случайных подводчиков, циркулировало постоянно несколько подвод по подряду между Симферополем и Перекопом. Из Севастополя же до Симферополя (60 верст) раненые доставлялись обыкновенно на полковых фургонах.
3) Фуры немецких новороссийских колосистов. Они принадлежали к самым лучшим экипажам. Это были длинные, прочные, крытые телеги, в которых умещалось по 8 и более человек. Особливое же преимущество их состояло в том, что больные могли в них лежать протянувшись, тогда как в наших крестьянских телегах им приходилось и лежать, и сидеть скорчась. В сухую погоду по степной гладкой дороге можно перевозить раненых в этих фургонах почти так же удобно, как и в прусских полевых омнибусах. Подложив соломенные матрацы под больных и устроив изголовье и упор для ног, можно сделать транспорт очень спокойным.
Сверх этого, и в Крыму (иногда-и то в начале войны), и на Кавказе употреблялись для транспортов и
4) татарские двухколесные скрипучие (на немазаных осях) арбы. В горах иногда нет другой возможности перевозить, как в этих допотопных
экипажах [...].
Наконец, употреблялись в Севастополе и пароходы, но на самом ограниченном пространстве; перевозили на них раненых только через бухту, с Южной стороны на Северную. У неприятеля же были положены рельсы от Севастополя до Балаклавы и Камыша.
Самая худая сторона всех наших дальних транспортов - это ночлеги. Можно себе представить, в каком состоянии бывают раненые, когда им приходится запоздать (а это случалось нередко) по причине худых дорог. Телеги, по ступицу колес в грязи, тащутся усталыми лошадьми или волами ночью по степям. Ночлеги бывают в нежилых, холодных притонах. Проходят часы, пока снимут всех раненых, промерзших и промокших, с телег и разложат по местам; пройдет еще более времени, пока разведут огонь, согреют больных и сварят им ужин. Поутру, с рассветом, начинается опять вынос на телеги, который снова длится целые часы. Впоследствии между Симферополем и Перекопом были устроены особенные этапы, в которые уже заблаговременно давалось знать о транспорте и заготовлялось или, по крайней мере, должно было по инструкции все заготовляться.
Неоцененную услугу в лазаретах, на перевязочных пунктах и в транспортах доставляли под Севастополем сестры Крестовоздвиженской общины, учрежденной ее императорским высочеством великою княгинею Еленою Павловною.
Нужно было удивляться, с каким самоотвержением слабые женщины ухаживали днем и ночью за ранеными. В позднюю осень, одетые в нагольные тулупы, в больших сапогах, по колено в топкой перекопской грязи следовали они за транспортами, ходя от одной телеги к другой и согревая иззябших вином; на ночлегах они поили их теплым чаем и кофеем, которыми снабжались всякий раз, пускаясь в транспорты.
Зимою, относительно, транспорты были сноснее для больных, когда они снабжались достаточно теплой одеждой и обувью. Смертность между транспортированными зимою была вообще незначительная; правда, в это время и не перевозились далеко тяжело раненые; правда также, что зимою случалось и отморожение ног, но нужно заметить, что в то время в Перекопе, откуда транспорты направлялись далее, господствовал тиф, причинявший и на месте омертвение нижних конечностей. Следя за нашими дальними транспортами, я пришел к убеждению, что у нас необходимо учредить в военное время врачебно-транспортную команду, состоящую из врачей, фельдшеров и сестер. Обязанности в транспортах имеют много особенностей, и не все врачи способны их исполнить.
Для этого требуется и специальная опытность, и самостоятельность в действиях. Если главные врачи назначают,- как это обыкновенно случалось в Крыму,- без разбора или по очереди каждого ординатора из госпиталя в транспорт, то являются два главных неудобства: 1) врач не знает больных, с которыми он идет в транспорт; он их мало узнает и во время транспорта, а между тем 2) отрывается от своих госпитальных пациентов и лишается возможности изучить хорошо конституцию госпиталя, в котором действует. Нередко во время транспортов случаются значительные перемены в состоянии больного; если транспортный врач его прежде не знал, да к тому же еще и не привык вовсе к самостоятельной деятельности (когда он, например, попал в госпиталь, не кончив курс в университете), то он поневоле должен будет положиться на фельдшера, а при кровотечениях, судорогах, сотрясательных ознобах, которые случаются у транспортируемых,- это плохое дело. Сверх того, присмотр за порядком и дисциплиной во время больших и дальних транспортов - дело также важное, требующее и опытности, и распорядительности, которою обладает не всякий.
Если бы и смертность, и число ампутаций уменьшилось, государство было бы вдвое вознаграждено за расходы. Ампутированные, когда они остаются в живых, также стоят государству немало; оно их содержит на свой счет или дает им пожизненные пенсии. Я слыхал и у нас жалобы на это. Бильгер отвергал ампутации в войне, как некоторые уверяют, из расчета. Он имел об этом секретное предписание Фридриха II (Отсюда заимствовали фашисты во время войны 1941-1945гг. систему сознательного умерщвления тяжело раненых, своих и чужих, для уменьшения расходов на помощь инвалидам.).
В Крымскую войну было также сделано несколько попыток с распределением раненых по деревням, хотя и не в большом размере. Немецкие колонисты вызвались взять до 2000 раненых на свое попечение, и их отправляли в новороссийские степные колонии из госпиталей в немецких больших фурах. Между ними было довольно и ампутированных, и резецированных, и с гноящимися худыми ранами, и гектиков. (Гектик - больной, страдающий лихорадкой при длительных нагноительных процессах.).
Транспорты сопровождались врачами; судя по известиям, не было ни одного несчастного случая между ранеными, и зараза не распространялась между колонистами. В конце же войны, напротив, тиф заносился не однажды в села и городки при ночлегах транспортами из госпиталей, где он уже господствовал во всей силе. Итак, не распределение свежих раненых по домам жителей, а, напротив, скопление их в госпиталях служит источником распространения зараз между обывателями.
Солдаты из всех классов народа еще лучше других переносят госпитальную жизнь. Казарменная жизнь делает их менее чувствительными к вредному влиянию госпитального воздуха. Солдат в госпитале не выходит из своего элемента; он там в обществе своих товарищей; а в своем полковом лазарете он, как в семействе, и потому идет неохотно в общий, большой госпиталь. Крестьянин, попавший в больницу, гораздо несчастнее его; он не привык жить в больших пространных зданиях и, лежа с чужими, чувствует себя, как рыба, попавшая прямо из воды на кухню, в совершенно другом элементе. Но и на солдата долгое пребывание в лазарете действует убийственно, особливо если он принес уже с собою из казарм, траншей и подземных мин зачатки худосочии. Переселение в деревню и на него действует благодетельно.
При моем осмотре госпитальных палаток, в которые были свезены раненые после сражения при Черной речке, меня поразила свежесть людей и хороший вид всех ран. Я осматривал их спустя несколько недель после битвы. Палатки были расположены на Бельбеке (верстах в 10 от Севастополя). Я нашел многие пулевые сложные переломы верхних конечностей уже сращенными, хотя, кроме самых простых повязок, ничего другого не употреблялось при лечении; некоторые из этих переломов вовсе не были диагностицированы при приеме; шин, лубков и неподвижных повязок почти вовсе не накладывали. Из нескольких сотен раненых я у немногих нашел поверхностные и ограниченные гнойные затеки. Если я сравню участь этих больных с той, которая досталась в удел их товарищей, перевезенных с поля сражения в городские полевые лазареты, то нельзя не пожалеть о последних, которые страдали и пиэмиями, и рожами, и затеками.
Что же касается до наших новых бараков, выстроенных в Симферополе (за городом) во время войны, то и в них, несмотря на недостаток хорошей вентиляции и значительное скопление больных (в каждом лежало не менее 200), госпитальное заражение встречалось все-таки реже, чем в городских лазаретах. Я приписываю это тому, что самые стены (глиняные) пропускали постоянно свежий воздух. И без петтенкоферской пробы (Известный гигиенист М. Петтенкофер выработал способ исследования проницаемости различных строительных материалов для воздуха. Его работа по этому вопросу - "Отношение воздуха к одежде, жилищу и почве", перевод с нем. под ред. М. Антоновича, (СПб., 1873, 144 стр.) стоило только приставить зажженную свечу извнутри к стене, чтобы убедиться, как сильна была тяга внешнего воздуха, стремившегося уравновеситься с нагретым внутренним.
На перевязочных пунктах (Из 2-й гл. - о первичных и вторичных явлениях, о патологических процессах и т. п.), где скопляется столько страждущих разного рода, врач должен уметь различать истинное страдание от кажущегося. Он должен знать, что те раненые, которые сильнее других кричат и вопят, не всегда самые трудные и не всегда им первым должно оказывать неотлагательное пособие. С другой стороны, должно помнить, что боль и независимо от травматизма, сама по себе, причиняет сильное нервное и психическое сотрясение. Жестокая непрерывная боль у раздражительных людей и одна, и в соединении с другими душевными эффектами может причинить нервное истощение, тетанические судороги и смерть [...].
Во время войны скоро приучаешься различать малодушных и эгоистических крикунов от истинных страдальцев. С первыми не нужно терять много времени; их крики можно прекратить не болеутолительными лекарствами, а строгим выговором и повелительным тоном; им нужно дать почувствовать, что намерение их понято; им нужно указать на товарищей, которые спокойно и безропотно переносят свои страдания, хотя и не легче их ранены. Но если сильный вопль и стоны слышатся от раненого, у которого черты изменились, лицо сделалось длинным и судорожно искривленным, бледным или посиневшим и распухшим от крика, если у него пульс напряжен и скор, дыхание коротко и часто, то, каково бы ни было его повреждение, нужно спешить с помощью.
В осадных войнах, где повреждения большими огнестрельными снарядами встречаются беспрестанно, можно наблюдать общее окоченение во всех возможных видах и степенях. С оторванною рукою или ногою лежит такой окоченелый на перевязочном пункте неподвижно; он не кричит, не вопит, не жалуется, не принимает ни в чем участия и ничего не требует; тело его холодно, лицо бледно, как у трупа; взгляд неподвижен и обращен вдаль; пульс - как нитка, едва заметен под пальцем и с частыми перемежками. На вопросы окоченелый или вовсе не отвечает, или только про себя, чуть слышным шопотом; дыхание также едва приметно. Рана и кожа почти вовсе не чувствительны; но если большой нерв, висящий из раны, будет чем-нибудь раздражен, то больной одним легким сокращением личных мускулов обнаруживает признак чувства. Иногда это состояние проходит через несколько часов от употребления возбуждающих средств; иногда же оно продолжается без перемены до самой смерти (Классическое, вошедшее во все современные учебники и статьи, описание шока помещено полностью во 2-й главе.).
В Севастополе мне сказали (Из гл. 3-й - о следствиях сотрясения.), что на одном перевязочном пункте употребляются в лечении огнестрельных ран ирригации холодною водою. Это было в январе 1855. Мне хотелось видеть результаты этого лечения; из 100 больных я не нашел почти ни одной раны без гнойных затеков, травматических рож и госпитальной нечистоты. Видев это, да и не имея под руками ни пиявок, ни льда, я остался и в Крымскую войну при моем способе лечения без антифлогоза, (Антифлогоз - применение и действие противовоспалительных средств.) назначая кровопускание, пиявки и лед только в ранах головы и груди. Результаты были, конечно, не блестящие. Но меня никто не уверит, чтобы большая смертность в Крыму зависела от недостаточного антифлогоза, а счастливые успехи в первую голштинскую войну (1848-49) - от одних кровопусканий, пиявок и пузырей со льдом [...].
Осадная война не то, что полевая. Я помню, как в Севастополе наши армейские солдаты, которым никто не откажет ни в выдержке, ни в терпении, ни в бодрости духа, жаловались на то, что они ранены под крепостью не с оружием в руке, а с заступом и с лопатою; они решались на операции неохотно и не переносили их так хорошо, как матросы, которые были главными действующими лицами при пушках (как канониры). Я не так надменен и односторонен, чтобы безусловно отвергать пользу антифлогоза в лечении травматических повреждений в военное время, как другие его безусловно превозносят, основываясь только на собственном опыте и убеждении. Но я настаиваю на то особливо, чтобы военный хирург соображал все обстоятельства, прежде нежели он решится употребить этот способ с должной настойчивостью и энергиею.
В первые 4 месяца (Из 4-й гл. - о травматическом давлении и прижатии тканей.) осады Севастополя мне часто случалось извлекать из старых, полузаживших ран и новых нарывов разные посторонние тела и особливо эти капсулы. Не раз также случалось вытаскивать неожиданно куски кости, зубы и разные предметы, вовсе не принадлежавшие самому раненому.
Мне случалось (Из гл. 5-й - о нарушении целости тканей, о ранах.) также видеть в начале осады Севастополя, когда неприятельские траншеи были еще вдалеке от наших батарей, что пули Минье залетали в самый город на наши корабли (в бухту) и наносили значительные раны, ударившись сначала об доску или пробив ее. Я уже говорил, что видал на Кавказе раздробление костей вдребезги черкесскими пулями; но до осады Севастополя я не видывал раздроблений пулями на таких значительных расстояниях: раненые уверяли, что находились за полверсты от неприятеля; они могли ошибаться, но во всяком случае расстояние, на котором они были ранены, удивляло их и, значит, было для них необыкновенное [...].
Наши неприятели при осаде Севастополя стреляли, впрочем, не одними пулями Минье; нам попадались в ранах у наших солдат и круглые (может быть, турецкие), и массивные конические пули, но не устроенные по системе Лоренца, а иногда и пули с небольшим углублением на основании, заключавшем в себе род хвостика из свинца, с 3 круговыми бороздками снаружи (вероятно, сардинских берсаглиери). В первые месяцы осады я нередко извлекал и пули Минье с чашечками; некоторые полагали, что в чашечках находились частицы бертолетовой соли (хлорокислого кали); часто эти чашечки выпадали из пуль И оставались одни в ранах (доказательство, что они не всегда вбиваются газом в полость пули). Но потом они попадались все реже и реже, и в конце осады я уже их никогда не находил.
Наши простые пули действовали также, кажется, не совсем плохо. Бодан и Меклод, говоря о страшных повреждениях костей, которые они наблюдали в Крымскую войну, верно, разумеют не одни раны, виденные ими у наших раненых, попавшихся к ним в плен; а если они наблюдали эти "страшные повреждения" у своих соотечественников, то, значит, от наших простых пуль. У нас тогда других не было. Только гораздо позже, во время осады, у нас начали отливать конические массивные пули и стрелять ими из простых солдатских ружей (без нарезок); уверяли, правда, что эти пули били дальше и вернее, но в какой мере это была правда - не знаю. Потом еще у нас было несколько рот, вооруженных штуцерами (в которых для уничтожения пространства пуля забивается шомполом и молотком), да было несколько отличных черноморских стрелков (так называемых пластунов) с винтовками.
Вся же прочая наша инфантерия, мало упражнявшаяся в стрельбе, стреляла, по общему мнению, плохо и из простых ружей круглыми пулями. Суворовская поговорка "Пуля - дура, штык - молодец" была тогда в полном ходу, и еще перед самою Крымскою войною уверял меня один опытный генерал, что судьбу сражения решает все-таки штык и холодное оружие. Поэтому я удивился, читая у одного английского писателя (Scrive), что будто бы наши стреляли под Севастополем какими-то цилиндро-коническими медными пулями со взрывом! Это, однакоже, доказывает, что и раны от наших простых пуль могли быть и бывали не безвреднее других; если же мы в отношении ружейной стрельбы и отставали много от неприятеля, то зато наши бомбические пушки, наши флотские и полевые артиллеристы, инженеры, саперы действовали как нельзя лучше; это известно целому свету [...].
Грохот, треск, дребезжание окон, шипение и свист в воздухе нам, жившим в Севастополе, слышались беспрестанно. Каждую ночь можно было видеть чудный фейерверк из гранат и бомб, летавших по всем направлениям. Но привычка для человека - вторая натура. И ухо, и глаз, наконец, ко всему так приучились, что и ночью, несмотря на постоянное дребезжание окон. спалось спокойно.
Когда я заболел тифоидом и лежал в полузабытье, то я чувствовал, как софа подо мною и стена, к которой я прислонялся, постоянно дрожали, стекла беспрестанно звенели и дребезжали; но все здоровые спали крепко, и я сам, больной, также, наконец, засыпал. Даже женщин и детей не беспокоили и не пугали треск и лопанье бомб. Иногда можно было видеть на улице, как дети играли с валявшимися ядрами и бомбами; не раз случалось несчастие, и у нас на перевязочных пунктах постоянно было несколько коек, занятых ранеными и ампутированными женщинами (женами матросов) и детьми; это их также не пугало. Я представлял себе прежде разрушительную силу больших снарядов на здания более значительною; правда, в Севастополе не осталось, наконец, ни одного дома нетронутым, и нередко случалось видеть, что бомба отрывала целый угол (угол комнаты, в которой стояла моя софа, также оторвало на 2-й или 3-й день после моего отъезда); но нужно заметить, что частные дома в Севастополе вообще строились несолидно. Напротив того, казематированные батареи (как, например. Николаевская) и блиндажи противостояли хорошо и 10-пудовым бомбам, а земляные батареи Тотлебена (Э. И. Тотлебен (1818-1884) - талантливый инженер, участник войны 1848-1849 гг. на Кавказе; один из главных деятелей при обороне Севастополя; проявил свои дарования при возведении оборонительных сооружений, несмотря на недоброжелательное отношение к нему кн. Меншикова. Главный научный труд Т.- "Описание обороны Севастополя" (т. I и II, 1872)-один из основных источников для истории Крымской войны. В мировой литературе Т. признан самым замечательным инженером XIX в.) противостояли им и еще лучше. Мне казалось, что большие цилиндро-конические ракеты сильнее разрушают земляные работы, чем другие снаряды я видел, как некоторые из них, упав глубоко врывались в землю и делали в ней большую яму; я помню, как одна такая ракета упала невдалеке от дома Дворянского собрания (перевязочного пункта) и сделала огромную воронку на улице, так закопавшись, что ее нужно было с силою вытаскивать.
Не знаю, откуда Демме взял, что будто бы "русские врачи в крымскую кампанию научали солдат и служителей вводить палец в раны с тем, чтобы в отчаянных случаях они могли сохранить жизнь раненых до окончательного пособия". На главном перевязочном пункте (в доме Дворянского собрания в Севастополе) у нас был, действительно, матрос Пашкевич, наловчившийся очень хорошо придавливать подключишную артерию к 1-му ребру и подвздошную-к тазу; он зачастую ассистировал нам при ампутациях и, имея большую силу в руке, был самым надежным ассистентом; но я никогда не слыхал, чтобы наш солдат когда-нибудь в госпитале или на поле сражения посмел ввести палец в рану своего товарища. Я не думаю даже, что наш раненый солдат решится у себя самого это сделать, как тот австрийский инфантерист, который, по словам Демме, держал 4 часа большой палец в своей ране и этим остановил кровотечение (Весь дальнейший текст - из т. II "Начал". ).
При осаде Севастополя (Из гл. 5-й - о нарушении целости тканей, о ранах..) невозможно было почти никогда справиться со всеми ранеными прежде 36 часов, а до введения моего порядка на перевязочных пунктах и гораздо долее. При больших бомбардировках продолжались ранние операции и в течение 48 часов. Сначала, разумеется, были на очереди раненные большими огнестрельными снарядами. Другие же, со сложными пулевыми переломами, должны были ждать. Но я едва помню два-три случая, в которых бы пульс значительно возвышался в первые 48 часов.
Почти за 1 1/2 года (Рассказ П. о том, как он изобрел гипсовую повязку, помещен в разделе о ранах конечностей ) до осады Севастополя я в первый раз увидал у одного скульптора действие гипсового раствора на полотно. Я догадался, что его можно применить в хирургии, и тотчас же наложил бинты и полоски холста, намоченные этим раствором, на сложный перелом голени. Успех был замечательный. Повязка, высохла в несколько минут: косой перелом с сильным кровяным подтеком и прободением кожи (острым концом верхнего отломка большеберцовой кости) зажил без нагноения и без всяких припадков. Я убедился, что эта повязка может найти огромное применение в военно-полевой практике [...].
Между тем я не упускал ни одного случая в госпиталях для дальнейшего испытания. В этих занятиях и застала меня Крымская война. Мое требование при отъезде в Севастополь о заготовке алебастра, дерюги и прочих материалов для гипсовой повязки не пошло в ход. Военно-медицинский департамент в то время не имел средств привести этого в исполнение, к тому же у него было много и других забот; он снабдил, впрочем, все полевые лазареты и перевязочные пункты вновь изобретенными сумками и шинами другого рода, которых почти никто не употреблял. Недостаток в алебастре, и именно хорошо выжженном, препятствовал употреблению моей повязки в том размере, которого она действительно заслуживала; я едва мог доставать по временам несколько пудов худо пережженного гипса. Несмотря на это, в бараках на Северной стороне Севастополя, заключавших в себе иногда до 200 раненых с сложными переломами, я у многих накладывал гипсовую повязку; многие из них пошли в транспорт, и я убедился на деле, что она выдерживает сырость и мокроту. (О значении этого гениального изобретения писали проф. Г.И.Турнер, Б. А.Петров, А. М. Заблудовский).
Сколько я могу судить (Из "Исторического обзора общих результатов резекций, полученных у нас в Крымскую войну") по различным отчетам о хирургических результатах в трех войнах (первой голштинской. Крымской и италиянской), мы одни в Крыму сделали более резекций ( Первая Голштинская война-1848-1850 гг. - между Пруссией и Данией из-за Шлезвиг-Голштинии, которая в 1867 г. была присоединена к Пруссии.
Итальянская война-1859 г.- между Австрией и Францией; последняя помогала итальянским войскам бороться за освобождение Италии от австрийской зависимости.
Резекция - оперативное удаление части органа.),
чем все другие хирурги вместе. Из отчетов видно, что в три эти войны было сделано немецкими, английскими, французскими и италиянскими хирургами всего 140 резекций плечевого и локтевого суставов, а в моих списках, доведенных во время осады Севастополя только до июня 1855 г., значатся почти 200 этих же самых операций, да после того снова насчитано до 100, и большая часть из них принадлежит поздним резекциям. О выпиливаниях суставов нижних конечностей я не говорю потому, что число их во всех армиях было слишком незначительно, а мы их и вовсе не делали.
Я бы имел право до 100 резекций причислить к окончившимся благополучно, потому что почти все сто оперированных были отправлены в разные транспорты; но я не хочу увеличивать неверность статистических результатов, и без того уже шатких, а представлю один исторический обзор с общим результатом. 1) Тотчас после моего прибытия в Севастополь в ноябре 1854 я и приехавшие со мною врачи делали в симферопольских лазаретах и в Севастополе (в бараках) на раненых, оставшихся после альмского и инкерманского сражений, почти исключительно одни поздние резекции плечевого и локтевого суставов и заменяли их только там поздним вылущением и ампутацией хирургической шейки плеча, где раздробление пулею простиралось далеко на диафиз. Поэтому из 250 поздних ампутаций значатся у меня в списках этого времени не более 20 ампутаций на средине плеча. Смертность резецированных в локтевом суставе относилась одно время, - пока я мог наблюдать оперированных со дня на день, - к смертности ампутированных как 1 к 2. Но это никого не убеждало в меньшей опасности резекции. Врачи вообще не любившие резекцию, указывали мне иногда на оперированного с вылущенным плечом, если ему шло хорошо, говоря, что; "он умер бы, если бы его резецировали".
В течение целого месяца, однакоже, смертность после резекций и плечевого, и локтевого суставов не превышала 18%. Между тем встретилось 5 ранних резекций.
Я помню, как я радовался, когда в бараки на Северную сторону прислали в первый раз свежий случай с батареи: одного матроса, раненного в плечо; пуля раздробила ему вдребезги головку плечевой кости. Я думал, что тут непременно будет блестящий результат и докажется преимущество ранней резекции пред ампутацией. Но вскоре после резекции раненый умер от острейшего гнойного отека, распространившегося на всю конечность. И из этих 5 ранних операций ни одна не удалась. 2) Когда в январе 1855 я перешел на Южную сторону Севастополя, то нашел там несколько больных тоже с раннею резекциею, но все были уже так плохи, что вскоре померли.
И впоследствии ранняя резекция плечевого сустава делалась не так редко, но с малым успехом. Различие в смертности после этой операции и раннего вылущения плеча было так заметно, что потом раннюю резекцию почти совсем перестали делать. В защиту ее можно, впрочем, привести, что вылущение численностью несоразмерно превышало резекцию, да и повреждения большими огнестрельными снарядами, умножившиеся впоследствии с каждым днем, не допускали резекции. Напротив, ранняя резекция локтевого сустава не выходила из употребления во всю Крымскую войну.
В марте и апреле 1855 поступило ко мне в госпитали (на Южной и Северной стороне Севастополя) до 60 случаев ранней и поздней резекций этого сустава. Некоторые из оперированных были отправлены с транспортами в эти 2 месяца. Одни из них были близки к выздоровлению, а другие (до 10) отправились в истощенном состоянии к немецким колонистам, и, сколько мне известно, поправились. 3) Самое благоприятное время для ранних резекций локтевого сустава было при последнем бомбардировании Малахова кургана, в сентябре 1855 года ст. ст.
Я насчитал в это время до 40 случаев, из которых половина принадлежала к повреждениям большими огнестрельными снарядами. Конечно, я не могу полагать, что у всех 40 операция была сделана с успехом; но из 18 резецированных д-ром Рудинским я видел после 16 в Симферополе в весьма удовлетворительном состоянии, а потом встретил почти столько же при осмотре госпиталей; у некоторых, однакоже если не ошибаюсь у 5, после сделана была ампутация плеча. 4) На нижних конечностях, как я уже упомянул, мы ни разу не делали резекции суставов в Крымскую войну.
Нужно бы было, чтобы каждый военный хирург сообщал, по крайней мере, исторический обзор событий, произведших на него общее впечатление. Я изложу мой собственный, который я составил, пробыв 7 месяцев в Севастополе и наблюдав в это время более 2000 ампутаций.
1. Самый лучший результат от ранних ампутаций получен в начале осады, после первого бомбардирования в октябре ст. ст. 1854. Эти операции были сделаны по большей части на черноморских матросах, главных в то время защитниках города. Заключение мое о счастливом результате я вывожу из того, что, приехав в ноябре, я застал в живых несколько ампутированных у верхней и на границах верхней трети бедра с среднею. Почти все операции сделаны были молодыми хирургами худыми инструментами, и почти все оперированные оставались в самом городе. Большая часть повреждений нанесена была большими огнестрельными снарядами. Эти два обстоятельства: род и место повреждения, т. е. раны бедра, нанесенные бомбами, для меня самый верный критериум успеха.
2. Совершенно другой результат дали операции у раненых под Альмою и Инкерманом. Из раненых под Альмою я нашел в ноябре 1854 уже немногих в Симферополе и Севастополе: большая часть их умерла, некоторые были транспортированы в Одессу. Но всех раненых под Инкерманом, оставшихся в течение первых 2-3 недель живыми, я застал еще в лазаретах Симферополя, Бахчисарая и Севастополя. Между ними смертность после ранних ампутаций была по малой мере такая же, как и после поздних. Это и не могло быть иначе.
Транспорт, сделавший на меня такое грустное впечатление при моем первом въезде в Севастополь, состоял почти весь из этих ампутированных, отправлявшихся в Симферополь. Раненые под Инкерманом лежали скученными в бараках и батареях на Северной стороне Севастополя в худых казармах Бахчисарая, в лазаретах, присутственных местах и частных домах Симферополя, большая часть без коек, на нарах и на полу. Был недостаток и в белье, и в перевязочных средствах. Пиэмия, острогнойный и острогангренозный отеки поражали одиноко и после ранних, и после поздних ампутаций. Немногие,- и рано, и поздно ампутированные,- выздоравливали, однакоже, несмотря на все эти бедствия.
3. Большая часть ранних ампутаций бедра, сделанных в ноябре и декабре 1854, кончилась смертью. Бараки в Севастополе были в это время еще переполнены ранеными, оставшимися после инкерманского сражения; транспорты в отдаленные места были невозможны, да и сообщение между Севастополем и Симферополем трудно. Показывался недостаток не только в белье и перевязочных средствах, но и в жизненных припасах.
Между тем постоянно были ночные вылазки, производились земляные работы, подкопы и т. п. Свеже-раненые отсылались с батареи по большей части на перевязочные пункты Южной стороны, и только часть их поступала в бараки на Северную.
В это время я и имел случай видеть, как плохо шло с ранними ампутациями и резекциями. Напротив, многие поздние ампутации, сделанные на изнуренных больных, оканчивались неожиданно хорошо. В эти же месяцы я ездил в Симферополь; там было сделано несколько сотен поздних операций, из которых некоторые ампутации верхней трети бедра окончились также благополучно, несмотря на высокую степень изнурения оперированных. На Южной стороне Севастополя шло еще относительно лучше с ранними операциями.
4. Но в конце декабря 1854 и там (на Южной стороне) результаты ранних ампутаций и резекций стали делаться хуже и хуже; начали появляться после каждой ранней операции острогнойные отеки и пиэмии, хотя большая часть повреждений была наносима не большими огнестрельными снарядами, а пулями и иногда (в ночных вылазках) штыками.
Около этого-то времени (в январе 1855) я и нашел на главном перевязочном пункте Южной стороны большую часть свежих ран пораженными от холодных ирригаций, гнойными затеками, рожами и омертвением, так что я принужден был опростать все здание.
5. Когда оперированные и раненые были перевезены в январе 1855 из главного перевязочного пункта (дома Дворянского собрания) в Николаевскую батарею и частные дома, то несколько времени результаты и ранних и поздних операций были лучше. Я сужу опять по тому же критериуму: по ампутациям на средине и верхней трети бедра; несколько ранних ампутаций этой части окончились успешно.
В списках, сохранившихся у меня от этого времени, отмечены из 11 этих операций 6 успешных. Всех больных, с худыми, гноящимися ранами я тщательно и немедленно отделял от свежераненых и учредил в частном доме особое отделение для гангренозных, пиэмиков и безнадежных. В это же время одна палата в Николаевской батарее была назначена для сложных переломов, а холодные ирригации были отменены. Поздние операции, за исключением нескольких резекций, начали теперь реже встречаться.
6. Так шло до марта 1855. В этом месяце было сделано значительное ночное нападение французами на один из наших редутов, а потом, на другой день Светлого воскресенья, началось второе большее бомбардирование Севастополя.
Я должен был снова открыть очищавшийся (в течение 6 недель) главный перевязочный пункт в доме Дворянского собрания; он с этих пор оставался открытым, пока не был последние месяцы осады разрушен бомбами. Ранние операции, произведенные в нем в первые 2-3 недели после вентиляции, шли довольно хорошо; острогнойные отеки не показывались. Из этого периода значатся в моих списках и несколько счастливых случаев ранних двойных ампутаций, а именно: обоих бедер (в средине и на границе верхней трети с среднею), обеих голеней, бедра и голени, бедра и моей остеопластической операции ножного сустава. Но этот счастливый период продолжался не более 3 недель. Начали появляться и случаи местного окоченения после ранних ампутаций бедра [...]. Большая часть ранних операций, сделанных во время бомбардирования, назначалась в повреждениях большими огнестрельными снарядами (осколками бомб). К концу апреля 1855 начинается самое несчастное время для ранних операций.
7. В начале мая почти ни один случай ранней ампутации бедра не прошел благополучно. Умирали почти все и ампутированные в нижней трети бедра. У меня отмечены 10 ампутаций, сделанных почти в один и тот же день, и из них 5 я сделал сам по способу, от которого еще надеялся тогда видеть успех (с большим передним лоскутом). Все 10 умерли один за другим от острогнойного и острогангренозного отеков. Около этого же времени (в апреле) случилась и катастрофа с нашими ампутированными, - их перевезли на пароходе из Николаевской батареи на Северную сторону и положили в солдатские палатки. Можно себе представить, как поднялась после этого цифра смертности. Из 500 ампутированных (ранних) осталась едва треть живыми в первые 3 недели, а из ампутированных на бедре остались в живых не более 24, тогда как их было до 200!
В мае обнаружилась и холера; она, однакоже, редко поражала раненых. Я упоминаю об ней потому, что в эпидемию 1848 - 1849 годов заметил влияние холерной эпидемии на развитие острых травматических пиэмии.
(Об эпидемии холеры в 1848-1849 гг. - классическое исследование П. "Патологическая анатомия..." (1850 г.). Еще раньше П. заявил Конференции МХА, что он произвел 500 вскрытий умерших от холеры. "Полученные при этом результаты вскрытий,- писал П.,- отличались от описанных другими наблюдателями и могли послужить к дальнейшему развитию сведений о сущности самой болезни. Изменения органов преимущественно кишечника, найденные при вскрытиях, изображены в натуральном виде на 35 рисунках, сделанных художником Теребеневым" (П. А. Бе- логорский, стр. 76 и сл.).
Во вступительной главе к исследованию и в предисловии к Атласу П. пишет, что материалом для этой работы послужили, кроме вскрытий, двухлетние наблюдения на Кавказе, в Москве, Дерпте, в разных госпиталях Петербурга. По поводу Атласа, рисунки для которого выполнены художниками Теребеневым и Мейером под его руководством, П. заявляет: "Если художник имеет более целью передать изменения наружного вида и цвета, нежели показать изменения устройства ткани, то он не должен, по моему мнению, теряться в мелочных подробностях, а иметь в виду целое... Не будучи сам живописцем (хотя и имея уже несколько навыка в этом деле: под моим присмотром снято до 1000 анатомо-патологических рисунков, хранящихся в Музее нашей академии) ...я могу сказать совершенно беспристрастно, что из всех виденных мною анатомо-патологических рисунков изображения этих художников несравненно живее напоминают характеристическое в изменениях тканей, замеченных мною при вскрытии холерных".
Оригиналы рисунков к Атласу азиатской холеры сохранились у вдовы проф. С. С. Боткина (сына знаменитого русского клинициста), которая передала их в начале 30-х гг. наст. ст. проф. BMA Ф. И. Валькеру. "Эти рисунки,- сообщает Ф. И. Валькер,- имеют почти столетнюю давность и несмотря на это поражают живостью своих красок. Кажется, как будто они только что исполнены! Поражают они также необычайной художественностью исполнения". Автор сообщения передал рисунки Атласа в ВММ.
Исследование П. о холере - "не только монография о патологической анатомии холеры, но клинико-анатомо-физиологические параллели в лучшем современном смысле слова, с данными химического анализа... с предложением своего метода лечения". Блестящий по художественной форме изложения, этот труд классический. Он "остается ценным и глубоко интересным и поныне, ибо он отмечен печатью подлинной талантливости и героической преданности науке" (Б. П. Кучеренко, стр. 61 и сл.).
За этот труд П. была присуждена Академией Наук в 1851 г. полная Демидовская премия. Отзыв о сочинении дал академик К. М. Бэр, который писал: "В особенности по причине этой-то строго науковой методы и прямой любви к истине должно назвать это сочинение образцовым, потому что оно принадлежит такой именно области, в которой довольно редко наблюдается ход науки... Сочинение, которое, по удивительному тщанию и многосторонности познаний на него употребленному, так и по строго ученой своей методе и приложению всех пособий микроскопии, заняло бы во всякой литературе весьма почетное место... вероятно еще долго останется недосягаемым образцом, не может не быть удостоено полной премии" ("Дем. нагр"., XX, 17 апреля 1851 г.).
Тиф и тифоид встречался в этом месяце реже; он чаще показывался в марте, и я сам был им тогда болен.
Погода стояла превосходная; перепадали дожди, но теплые и иногда с грозою; окна в лазаретах держались почти и день, и ночь открытыми; раненых одолевали только мухи, привлекавшиеся в несметном множестве гнойными испарениями и клавшие беспрестанно яйца в перевязках. Впрочем, в главных вещах теперь не было уже большого недостатка; запас белья и перевязочных средств значительно увеличился.
Сестры Крестовоздвиженской общины действовали на всех перевязочных пунктах и во всех лазаретах Севастополя, ухаживали за больными, перевязывали и снабжали их чаем, кофеем и вином. Транспорты также улучшились. За городом разбито было несколько госпитальных палаток.
Несмотря на это улучшение внешних обстоятельств, оперированные после ранних ампутаций,- поздние в это время мало делались,- не переставали умирать. Из 500 ампутаций бедра, значащихся в моих списках от апреля до конца мая, уже более половины не было в живых; остальные находились в более или менее сомнительном положении. На Северной стороне было сделано несколько поздних ампутаций бедра, и из них 3 с неожиданным успехом (у больных, истощенных донельзя, но неотступно требовавших операции).
Сберегательное лечение (гипсовая повязка) дало в это время также плохие результаты, тогда как в начале марта и апреля многие из раненых с сложными пулевыми переломами были отправлены после наложения неподвижной повязки в транспорт в весьма удовлетворительном состоянии. Теперь и к свежим огнестрельным ранам с переломами начали присоединяться острогнойные инфильтраты и пиэмии; но я не помню ни одного острогангренозного инфильтрата, так часто поражавшего оперированных.
8. Тот же самый результат с некоторыми колебаниями продолжался до июня и после. Смертность не изменялась. В конце мая я перестал совсем ампутировать в верхней трети бедра,- так я был уверен в неудаче. И если ампутированные не умирали в Севастополе, то они погибали после в лазаретах Бахчисарая и Симферополя. Далее их не транспортировали до заживления ран, и потому из малого числа транспортированных после ампутации бедра в Перекоп, Херсон и Николаев видно, как редко они выздоравливали.
После вторичного моего прибытия в Севастополь в сентчбре-1855 я нашел в госпитальных списках имена только 50 высланных после ампутаций бедра с далекими транспортами, тогда как я в одном Симферополе нашел более 200 с незажившими еще ранами после этой же операции. Если подумаешь, как часто делалась ампутация бедра в августе месяце (в конце осады) на перевязочных пунктах Севастополя и как немного было выслано из Крыма, то легко себе представить и какова была смертность.. О других ампутациях я не говорю, потому что пулевые переломы других костей (и верхней и нижней конечностей) - будут ли они лечиться выжидательно, раннею ли ампутациею или позднею,- дают не слишком различные цифры смертности.
Процентные колебания, конечно, и тут весьма заметны, но все же не такие, чтобы не могли объясниться индивидуальностью и случайными обстоятельствами. В ампутациях же бедра, напротив, влияет, очевидно, местное свойство повреждения и самой операции на цифру смертности, поэтому они и служат для меня настоящим мерилом и преимуществ, и невыгод ранней операции.
9. Результаты ранних ампутаций, как кажется, опять поправились в сентябре 1855 ст. ст., при последнем бомбардировании Севастополя. Ампутированные были переведены на Северную сторону в палатки. Тут они оставались недели 2, и я застал многих после ампутаций бедра в весьма удовлетворительном положении. Несмотря на дождливое время и холод, острогнойные отеки не показывались; не было также ни окоченелости, ни омертвений, так скоропостижно кончавшихся в летнее время.
В течение сентября все оперированные были перевезены в Бахчисарай (где заняли под больных бывший ханский дворец) и в Симферополь, а одна часть раненых размещена была в госпитальных палатках по окрестностям Севастополя и Бахчисарая.
10. Наконец, поздние ампутации и резекции, делавшиеся у нас от сентября до ноября 1855 в лазаретах Бахчисарая и Симферополя, вообще шли не так плохо, хотя госпитали были переполнены тифозными и дизентериками. Большая часть оперированных помещалась в новых бараках и госпитальных палатках в Симферополе, за городом. В списках, оставшихся у меня от этого времени, я нахожу до 20 счастливых случаев поздней ампутации бедра.
Но с ноября военное народонаселение Симферополя начало сильно увеличиваться; насчитывали тогда до 60000 жителей в городе, вмещающем в мирное время едва 25000. С наступлением сырой и холодной поздней осени тиф, поносы и злокачественные перемежающиеся лихорадки начали сильно свирепствовать между вновь прибывшими изнутри России войсками (Гренадерского корпуса и милиции). Тогда и между ранеными свирепствовали различные формы пиэмии; смертность значительно увеличилась; такой страшной, однакоже, какая была между оперированными в летних месяцах, я уже не видал более до самого отъезда из Крыма в декабре 1855.
Этот краткий обзор,- хотя я и не могу его подтвердить верными статистическими данными,- передает все-таки исторически верно общее впечатление, оставшееся во мне после беспристрастного наблюдения целой массы случаев.
Я могу сказать к чести русской хирургии, что мы в Крымскую войну несравненно более употребляли сберегательное лечение в повреждениях локтевого сустава, чем наши неприятели, и гораздо более, чем во все другие европейские войны, взятые вместе.
Можно поставить правилом: вменять резекцию локтевого сустава в обязанность каждому военному хирургу, если только при повреждении суставных концов мягкие части достаточно сохранены и артерия не прострелена.- Более 200 резекций локтевого сустава значатся в моих списках; они были сделаны в течение года во время осады Севастополя и после сдачи неприятелю Южной стороны.- О времени операции нельзя и здесь сказать ничего положительного. Ранняя резекция локтевого сустава ни разу не сопровождалась в виденных мною случаях теми убийственными острогнойными отеками, которые так часто встречались после ранней резекции плеча. Я резецировал с успехом и при значительном повреждении (осколками бомб) мягких частей задней стороны локтевого сустава; резецировал и при разрушении локтевого нерва. Поздняя же резекция заменяла у меня в одно время войны (в первые 6 -7 месяцев) почти совсем ампутацию в средине плеча. Почти никогда не употреблялось и чисто сберегательное лечение, хотя я при моем осмотре военных госпиталей и заметил несколько пулевых ран локтевого сустава, излеченных или почти излеченных без операции.
Я был бы очень доволен, если бы результаты лечения ран колена были также различны, как самые раны, виденные мною в Крымскую войну. К несчастию, несмотря на все их разнообразие, исход был почти всегда один и тот же - смерть - с ампутацией и без ампутации. В диагнозе, по крайней мере, мы не ошибались; я не помню ни одного случая неузнанной раны сустава или неузнанного повреждения кости. От простого прободения пулею сумочной связки до полного раздробления эпифизов все повреждения колена у нас имели плохой исход. С отчаяния я в последнее время уже не входил пальцем в рану и не уговаривал раненых подвергаться ампутации; я слушал только, как другие врачи уговаривали их на перевязочных пунктах, а сам предоставлял внутреннему голосу каждого решить свою участь. Одного только я себе никогда не прощу, что не испробовал больших разрезов сумки и резекции сустава.
С другой стороны, эти случаи подтверждают еще более мое убеждение о преимуществах поздней резекции пред раннею, расширяя круг действия сберегательного лечения и на огнестрельные переломы ножного сустава. Теперь будет непростительно со стороны военного хирурга, если он, действуя при обстоятельствах, более благоприятных, чем были наши при осаде Севастополя, не испытает сберегательного способа в повреждениях ноги.
Вскоре (Из гл. 6-й - о последовательных или вторичных явлениях, свойственных всем нарушениям целости органических тканей.) после прибытия моего в Севастополь один из врачей, крепкий и здоровый мужчина, живший вместе со мною, простудился и заболел. Начала его болезни я не видал; она показалась во время моей поездки в Симферополь, но возвратившись я нашел больного в жару и лихорадке; целые 2 недели он лежал с открытыми глазами то в полном сознании, то в бреду; иногда он устремлял взгляд по целым часам на один предмет, молчал, не отвечал ни на какой вопрос, и держал рот закрытым, стиснув крепко зубы, как в тризме, иногда же вдруг вскакивал, садился на постель, говорил внятно, отвечал на вопросы, расспрашивал даже о своих больных и потом вдруг опять впадал в прежнее состояние. В начале болезни он принял несколько приемов хинина, а потом не хотел уже ничего принимать и, стиснув зубы, противостоял всем попыткам, не давал класть и холодные примочки на голову, и только когда ему хотелось пить, он вскакивал вдруг и выпивал жадно стакан или два чая. Так продолжалось дней 8-10. На 3-й неделе бреды и настоящее беспамятство начали обнаруживаться сильнее, пока наступила чрезвычайно продолжительная (более 2 суток длившаяся) агония. (Это-доктор Сохраничев (см. письмо П. к жене, 25 декабря 1854 г.).
Другой врач, ( Это - доктор Каде ) также живший вместе со мною, простудившись, целых 3 дня лежал в сильной, с бредами соединенной, горячке, и когда я ему в виде пробного средства дал 3 небольших приема (в 2 грана) хинина, то у него вдруг явился сотрясательный зноб. Тогда я убедился, что имею дело не с тифом, а скрытою лихорадкою, и дал больному большие приемы хинина. Он вскоре выздоровел.
У третьего врача показался жар с головною болью после явной перемежающейся лихорадки (quotidiana), от которой он уже более недели был излечен хинином. Испуганный ночью во время бомбардирования, когда он в жару лежал на перевязочном пункте (в доме Дворянского собрания), он впал в глубокую спячку, соединенную с судорогами; лицо было бледно, как полотно, зрачки расширены, одна половина тела стянута, другая в беспрестанных судорожных движениях; зубы стиснуты. Я велел ему тотчас же обрить волосы, положил на всю голову везикаторий (Везикатории - нарывные средства.) и поставил два клистира, один за другим, каждый с 15 гранами хинина, а когда тризм уменьшился, то влил ему и через рот большой прием хинина в растворе. После этого мой больной поправился так скоро, что через 3-4 дня мог уже вставать с постели (Кого П. имеет здесь в виду, не установлено (см. письмо к жене, 29 апреля 1855 г.).
Подобные случаи встречались потом, во время эпидемии, еще чаще. Спячка, параличные и судорожные припадки присоединялись иногда к тифозному состоянию, так что в первые 2 недели невозможно бывало решить, с чем имеешь дело.
Иногда спячка и паралич являлись вскоре после незначительной. невидимому простудной лихорадки; иногда им предшествовали настоящие пароксизмы перемежающейся лихорадки; иногда тифозные явления в начале болезни были ясно выражены, а иногда обнаруживались впоследствии в виде сыпного тифа (экзантематического); иногда большие приемы хинина скоро прекращали болезнь, иногда же вовсе оставались без действия.
Я во всех сколько-нибудь сомнительных случаях назначал как пробное средство малые приемы хинина (по 2 грана), и когда действие его обнаруживалось или небольшим послаблением припадков, или же настоящим сотрясательным знобом, то я смело приступал и к употреблению больших приемов (от 15 до 20 гран для дозы в клистире и в растворе). О влиянии этого вида эпидемии, господствовавшей в Крыму, на наружный вид и ход ран я не могу ничего сказать положительного. В то же время господствовали и различные виды пиэмии, и госпитальная нечистота, поражавшие, разумеется, еще легче изнуренных тифом и лихорадкой.
Верно, ни у кого столько раненые не подвергались самым быстрым переменам воздуха, дневному жару, холоду ночей, сырости, сквозному ветру и т. п., как у нас в Крыму и на Кавказе. На Кавказе они лежали иногда в холодные ночи полуодетые, почти на голых камнях, в шалашах, сплетенных из древесных ветвей. В Крыму наши раненые лежали иногда в простых солдатских палатках, без коек, на матрацах, промоченных дождем, и, несмотря на все это, столбняк не обнаруживался у нас так часто, как в Италии .
Я опишу пиэмию как гнойное заражение, представлявшееся мне в госпиталях в различнейших видах, степенях и переходах в другие патологические процессы. Начну же историею моей собственной болезни.
Когда я в марте 1841 переехал из Дерпта в С.-Петербург и принял хирургическое отделение 2-го военно-сухопутного госпиталя, то, за исключением наклонности к поносам, я чувствовал себя вообще хорошо, хотя никогда не имел цветущего здоровья. Поносы у меня являлись по временам, начавшись за два года до моего переселения в С.-Петербург после отошедшего с мочою небольшого оксалата.
Известное действие невской воды поддерживало наклонность к поносу. Но от 2-3 ежедневных и желчных испражнений я не чувствовал никакой слабости и имел хороший аппетит. Хирургическое отделение Военно-сухопутного госпиталя, состоявшее тогда почти из 1000 кроватей (вместе с глазным и сифилитическим отделением), я нашел переполненным нечистыми язвами и ранами, омертвевшими бубонами и острогнойными отеками. Почти за каждою операциею следовала пиэмия. Скорбутики умирали при вскрытии Невы в 24 - 48 часов при странных явлениях. Сначала являлись припадки, похожие на острую пиэмию (сотрясательные знобы), а потом цианотические, и при вскрытиях я в первый раз увидал огромные (в 8 - 10 фунтов) кровяные выпоты в околосердечной сумке и плевре.
Я сам перевязывал и пиэмиков, и гангренозных, сам делал их вскрытия и был занят в госпитале по 8 и по 9 часов в сутки. При таких напряженных занятиях застало меня лето, в том году необыкновенно жаркое. Число пиэмиков не уменьшалось, а вскрытия трупов я должен был тогда делать, за недостатком анатомико-патологического театра, в ветхой, душной и лежавшей на полуденном солнце бане. Вонь от пиэмических и гангренозных нарывов, встречавшихся почти при каждом вскрытии, была нестерпимая.
Хотя обоняние у меня от природы слабо, но и я должен был иногда выходить на воздух от вони. Табаку я тогда еще не курил. Вскоре я начал замечать, что при вскрытиях и долгих перевязках худых ран меня вдруг схватывали сильные боли живота, тотчас же исчезавшие после обильного, вонявшего гнилыми яйцами и прогорклым жиром испражнения. Каждое испражнение сопровождалось отрыжкою, легкою тошнотою и слюнотечением. Сначала я счел это за мой обычный понос. Но тогда же я заметил, что и резь в животе, и понос не показывались, когда я менее был занят в госпитале или когда выезжал для прогулок за город; с занятиями же в секционной комнате или в гангренозном отделении и то, и другое возвращалось.
Хотя к осени число пиэмиков и гангренозных в госпитале уменьшилось, но здоровье мое уже не поправлялось, и в продолжение всей зимы я наблюдал у себя целый ряд новых припадков. Очень часто во время утреннего госпитального визита я чувствовал дрожь по спине, давление подложечкою, проходящую головную (гастрическую) боль, лицо бледнело, черты изменялись. Но все это тотчас же проходило, когда я принимал один прием касторового масла.
В конце зимы мои госпитальные занятия снова усилились. Я как консультант посещал еще и другой госпиталь (Обуховский), тоже обиловавший пиэмиками, и делал там вскрытия трупов. В феврале 1842 я уже сильно заболел; болезнь началась запором с небольшою болью живота; потом без всякого местного страдания следовала невыразимая слабость, бессонница, звон в ушах, язык обложился, аппетит исчез и запор продолжался, хотя живот не болел и не был натянут; лихорадки вовсе не было. Исхудавший и анемический, лежал я целые 6 недель в постели. Лекарств я никаких не мог переносить.
Я думал много о причинах моей болезни, но никак не мог попасть на настоящую. Один опытный практик, мой хороший приятель, уверял меня, впрочем, и тогда уже, что я заразился в госпитале, но это слишком противоречило моим тогдашним взглядам на пиэмию. Наконец, отчаявшись в выздоровлении, я без ведома моих врачей велел себе сделать ароматическую ванну и принудил себя выпить стакан горячего пунша. Целую ночь после этого я провел в беспокойстве и волнении; мне казалось, что я брежу, хотя этого вовсе не было, а через 24 часа получил я вдруг сотрясательный зноб, так сильный, что, дрожа, я привскакивал с постели, мой пульс упал, я почувствовал, что сердце перестает биться и я падаю в обморок, и в то же самое время сделалось непроизвольно с сильным бурчанием в животе обильное, вонючее и желчное испражнение, за которым следовал, в течение целых 12 часов такой проливной пот, что каждые 1/4 часа должно было переменять рубашку. Я начал с жадностью глотать хинин и херес; аппетит показался на другой же день. С выздоровлением показалась также охота к табаку, которого я прежде никогда не курил.
После этой болезни не проходило ни одного года, в котором бы я не был болен два или три раза анемиею, поносом с резями и желчными (иногда почти черными) испражнениями, головною болью и катарром бронхий. Понос с резью являлся по-прежнему вдруг во время моих занятий в госпитале и секционной зале и обыкновенно к концу зимы или в начале весны, когда число пиэмиков, скорбутиков, туберкулезных и гангренозных увеличивалось в хирургическом отделении госпиталя. Но когда я оставлял мои госпитальные занятия или выезжал летом из С.-Петербурга на море купаться, то я чувствовал себя как нельзя лучше, и понос, и катарр прекращались.
То же было и в моей кавказской экспедиции 1847 года. Несмотря на холеру, свирепствовавшую тогда на Кавказе, несмотря на бивачную жизнь в горах Дагестана, я был здоров, пока оперировал и наблюдал моих раненых в палатках, а трупы вскрывал на чистом воздухе. Но как скоро я возвратился в мою госпитальную клинику, так снова показалось и прежнее нездоровье с слабостью, анемиею и брюшными припадками.
В Крымскую кампанию я, зная уже причину моей болезни, принимал все возможные меры осторожности, поэтому я сам остерегался и вскрывать трупы; но в феврале 1855, когда пиэмии между ранеными усилились, я опять заболел; попрежнему при каждом госпитальном визите начали являться слабость, головная боль и небольшое расстройство желудка; ночью слегка потел и потерял аппетит.
В то время и другие врачи в Севастополе жаловались на слабость, отвращение к мясной пище и на давление подложечною, иные из них побледнели и почти все, так же как и сестры Крестовоздвиженской общины, перехворали: одни заболевали перемежающеюся лихорадкою (скрытою и явною), другие - тифоидом, некоторые же и настоящим тифом с пятнами.
Я также занемог, но моя болезнь была отчасти только похожа на тифоид, отчасти же припадки были сходны с теми, которыми я страдал за 15 лет в Петербурге, только голова была несколько более отуманена, звон в ушах сильнее и более наклонность к забытью; пульс едва был ускорен. Болезнь и этот раз кончилась также жидкими испражнениями, вызванными клистирами из холодной, морской воды; выздоровление наступило через 4-5 недель при употреблении теплых морских ванн и холодных обливаний.
С тех пор как я оставил госпитальные занятия, болезнь не возвращалась в прежнем виде. В кишечном канале осталось расположение к поносам и запорам, но понос не является с такими припадками (слабостью, дрожью, анемиею), как во время моей госпитальной службы в С.-Петербурге.
У себя в деревне я много имел дела с хирургическими больными, почти всякий день оперировал, перевязывал и по 5-6 часов в день принимал у себя больных. Но как пиэмиков не было между ними и они не лежали в госпитале, то и я был все время (11/2 года) здоров. Вообще в течение последних 9 лет я болел только один раз опасно (в Киеве) потаенною перемежающеюся лихорадкою и освободился от нее также желчным поносом с рвотою, произведенными, впрочем, искусственно приемом рвотного; после него и при употреблении хинина я и совсем выздоровел.
В течение моей 15-летней военно-госпитальной службы в С.-Петербурге я потерял: одного ассистента, двух фельдшеров, одного подлекаря и трех служителей, занимавшихся со мною вместе в хирургической клинике и в секционной зале. Трое служителей, здоровые и крепкие солдаты, по вступлении их на госпитальную службу делались с каждым годом все более и более болезненными и кахектическими (Кахетический-истощенный.); потом у них показывались опухоли подкрыльцевых и паховых желез, переходившие в нагноение, а наконец развивался и туберкулез. Один из них страдал также часто рожею лица, а другой - брайтовою болезнью. Все они долго перемогались и, несмотря на опухоль желез, не шли в госпиталь; это объясняется отчасти и наклонностью их к пьянству; один из них, помогавший постоянно при вскрытиях трупов, пил тайком даже грязный спирт, остававшийся от вымачивания патологических препаратов.
Двое фельдшеров, также порядочные пьяницы, умерли тоже от туберкулеза, но смертность между фельдшерами моего хирургического отделения была относительно еще не велика, потому что они часто менялись и ни один из них не оставался долее 2 лет в пиэмических или гангренозных палатах; только те двое, которые померли, оставались долее других при пиэмическом отделении.
Умерший подлекарь, помогавший мне при вскрытиях и занимавшийся потом целые 6 месяцев в гангренозных отделениях севастопольских лазаретов, был крепкого телосложения, но также любивший выпить. Он, работая в Севастополе по 5-6 часов в сутки, долго выдерживал влияние госпитальных миазм, но через несколько месяцев и он заметно ослабел, побледнел и пожелтел, проявилась слабость прежде в ногах; он начал ходить с палкою и несколько волочить ноги; потом страдал желчным и даже кровавым поносом, а наконец развился и у него острый туберкулез, от которого он умер чрез год после своего возвращения из Крыма в С.-Петербург. (Это-подлекарь Калашников).
Наконец, ассистент мой (при клинике и при анатомико-патологических вскрытиях), молодой человек, только что кончивший курс, был слабого здоровья и прежде страдал плеврезиею (Плеврезия -плеврит.) и расположением к цынге; по наружному виду и он не походил, однакоже, на чахоточного. В 1853 он целое лето неутомимо занимался патологическими вскрытиями, анатомико-хирургическими исследованиями и перевязкою ран в хирургическом и пиэмическом отделениях госпиталя. К осени оказались у него сотрясательные, перемежающиеся знобы (предвестники острого туберкулеза); сильные приемы хинина приостановили их на некоторое время, но вскоре острый туберкулез легкого показался с новою силою и в короткое время убил человека, подававшего большие надежды. (Здесь имеется в виду Ив. Ив. Кон; он был ассистентом П. и в 1852 г., в качестве адъюнкта, читал лекции по патологической и хирургической анатомии; умер в 1853 г. (П. А. Белогорский, стр. 114).).
Теперь спрашивается, имею ли я основание искать в гнойном заражении причину и моей болезни, и смерти всех этих лиц? Если пиэмиею назовем только одно рельефное изображение этой болезни по классическим руководствам и учебникам, то, конечно, нет. Также нет, если пиэмию будем искать только там, где найдем травматическое нарушение целости с поражением вен, тромбозом и эмболиею (Эмболия - закупорка кровеносного сосуда.).
Но в этом-то и состоит предрассудок, против которого я восстаю, что будто бы гнойное заражение всегда является под видом перемежающейся лихорадки, лихорадки родильниц, воспаления вен, переносных нарывов, словом, под видом классической пиэмии.
Смотря без всякого предубеждения на ход моей болезни, я вижу ясную и целые 15 лет продолжавшуюся связь между ее припадками и моими занятиями в секционной зале, в палатах пиэмиков и гангренозных, в воздухе, пропитанном мефитическими (Мефитический-зловонный.) испарениями.
Быв сторонником механического происхождения пиэмии, я сначала не хотел верить в эту связь, я убедился в ней постепенно и после долгого наблюдения. Причину же, почему я избежал полного развития пиэмии, я приписываю моим обычным поносам, с которыми я вступил в госпитальную службу. Я чувствовал себя и в госпитале, и в секционной комнате всегда хуже, как скоро у меня являлся запор, хотя в деревне и на чистом воздухе он мне нисколько не вредил. В госпитале же, напротив, с появлением вонючих (содержавших множество сероводорода) и обильных испражнений я чувствовал тотчас облегчение. Это наблюдение над влиянием поносных испражнений на ход гнойного заражения подтверждается, как известно, и опытами над собаками (с впрыскиванием гноя в вены): и у них при появлении поносов пиэмия иногда вовсе не развивается. Какие органические изменения были у меня следствием постоянного вдыхания гнойных испарений, я не знаю; но расстройство кишечного канала и скрытую перемежающуюся лихорадку, чуть не доведшую меня до гроба, я рассматриваю как следствия хронической пиэмии.
Что касается до других приведенных мною случаев, то в них материальные изменения, и именно: нарывы лимфатических желез, туберкулез и брайтова болезнь, подтверждены были вскрытием. Если взять эти случаи внезапно и в отдельности от других, то, конечно, покажется странным, почему я эти различные болезни отношу также к гнойному заражению. Если же после наблюдения целого ряда случаев познакомишься с различными оттенками и осложнениями пиэмии, то убедишься, что и острый туберкулез, и острый скорбут, и острый медуллярный сарком могут при известных условиях развить настоящий гнойный диатез в теле.
Если в Крымскую войну (Из описания лечения различных видов госпитального заражения вообще.) я имел гораздо менее дела с рельефными формами госпитального омертвения, чем французские хирурги, то я приписываю это именно тому, что еще во время (в конце января 1855) занял под гангренозное отделение частные дома в Севастополе. Вообще, кто убежден в прилипчивости госпитального омертвения, тот будет непоследователен, если не станет тотчас же отделять зараженных, а вздумает их размещать по другим палатам, как это советует, например, Нейдерфер. Мне кажется бесчеловечным и бессмысленным пробовать восприимчивости незараженных, имея в виду одни воображаемые выгоды для зараженных. И если правда, что наши неприятели в Крыму заметили ожесточение госпитальной нечистоты от изолирования зараженных, то, вероятно, они отделяли их так же, как это делалось в италиянскую войну, т. е. в особые палаты того же госпиталя и под тою же крышею.
Если бы даже от скопления зараженных в одном месте состояние некоторых из них и потерпело, то это не уменьшает пользы, приносимой особыми отделениями целому госпиталю. Итак, насколько я защитник размещения раненых между здоровыми, настолько же я противник размещения зараженных между другими, не подвергшимися еще заражению больными.- Мои убеждения о губительном влиянии госпиталей на развитие пиэмии, нечистоты ран и других миазм, так же как и необходимость предлагаемых мною мер, подтверждается многими наблюдателями. В Германии поняли уже выгоды госпитальных палаток, хотя немцы и не сознаются, что этим они обязаны России [...].
Как можно до сих пор при настоящем прогрессе естествознания располагать целый лагерь и военные лазареты безразлично, не изучив тщательно ни топографии, ни геогнозии каждой местности, а основываясь, как это делается теперь в наших европейских войнах, на одних стратегических соображениях? Что знают наши военные администраторы и генерал-штаб-докторы о различных слоях почвы, о выходящих из них испарениях, о различном стоянии и свойствах грунтовой воды? Кто занимается этим?
Я первый (Из главы VII - "Военно-полевые хирургические операции, отдел "Анестезирование".) испытал анестезирование на поле сражения при осаде Салтов в Дагестане в 1847 году. Предложенный мною в то время способ эфирования чрез прямую кишку оказался неудобным для военного времени, и я употребляю его теперь только как превосходное antispasmodicum в ущемлениях и особливо в почешной колике. При первых моих опытах над анестезированием раненых мне казалось, что оно способствует мефитическому заражению. Так я объяснял себе быстро развивавшуюся септикэмию (Септикэмия-общее инфекционное заболевание.) у ампутированных при осаде Салтов. Потом я убедился, что причина ее была совсем не та. Но и теперь, однакоже, я не отвергаю, что при известных условиях анестезирование располагает к мефитизму. Поэтому, если я имею дело с омертвением у анемика, то я не анестезирую его для операции. Также не анестезирую я и того раненого, который был недавно поражен сильным травматическим окоченением.
Если я оперирую только что оправившегося от общего торпора, то я делаю это для того, чтобы возбудить угнетенную чувствительность и иннервацию.- Такой раненый почти не чувствует боли и без анестезирования; сделать же его совсем бесчувственным значило бы повредить ему.
За исключением случаев этого рода и некоторых легких операций, как, например, извлечения неглубоко засевших пуль, ни одна операция в Крыму под моим руководством не была сделана без хлороформа. Другие русские хирурги почти все поступали так же.
По моему приблизительному расчету число значительных операций, сделанных в Крыму в течение 12 месяцев с помощью анестезирования, простиралось до 10000. Если я прибавлю к этому числу еще другие, менее значительные операции, но сделанные также с хлороформом, да еще все, которые я делал с анестезированием и прежде, и после Крымской войны, то, кажется, я имею достаточно данных, чтобы судить и о достоинствах, и о невыгодах анестезирования. До сих пор в моей практике не встретилось ни одного достоверного случая скоропостижной смерти от анестезии.
По расчету, сделанному у нас на перевязочных пунктах в Севастополе, можно было при заведенном мною порядке и с хлороформом ампутировать слишком 300 раненых в течение суток, а при более благоприятной обстановке это же число хирургов могло бы окончить 300 ампутаций с хлороформом и в 9-10 часов.
С тех пор как моя Анатомия фасций и артериальных стволов (Anatomia chirurgica fasciarum et fruncorum arterialium. Dorput) проложила верные пути к отыскиванию артерий, я постоянно руководствовался предложенными в ней правилами и подтвердил их на опыте, сделав более 70 перевязок. (Упоминается классический, основополагающий труд П. "Хирургическая анатомия...". Титульный лист 1-го изд. (1837)-воспроизведен автотипически у А. М. Заблудовского ("Н. И. Пирогов", кн. 1, стр. 129), 2-го изд. (1838)-в "Началах" (т. II, стр. 416). К тексту всех изданий прилагался художественно выполненный Атлас, в 50 и в 51 табл., одноцветных и в красках, с объяснениями. В обширном предисловии к первой публикации труда, помеченном 10 июня 1836 г. и повторявшемся в последующих изданиях, П. заявлял:
"В этом труде я представляю на суд общества плод моих восьмилетних занятий. Предмет и цель его так ясны, что я мог бы не терять времени на предисловие и приступить к делу, если бы я не знал, что и в настоящее время встречаются еще ученые, которые не хотят убедиться в пользе хирургической анатомии. Кто, например, из моих соотечественников поверит мне, если я расскажу, что в такой просвещенной стране, как Германия, можно встретить знаменитых профессоров, которые с кафедры говорят о бесполезности анатомических знаний для хирурга. Кто мне поверит, что их способ отыскивания того или другого артериального ствола сводится исключительно на осязание... Вот их учение. Я сам был свидетелем того, как один из таких знаменитых хирургов утверждал, что знание анатомии не в состоянии облегчить отыскивание плечевой артерии, а другой, окруженный массою своих слушателей, насмехался над определением положения нижней надчревной артерии по отношению ее к грыжам, называя это "пустыми бреднями", и уверял, что "при грыжесечении он много раз нарочно старался поранить эту артерию, но-безуспешно". В каком непривлекательном свете должны показаться такие взгляды на хирургию [...].
Я не буду более распространяться об этом, не буду увеличивать таким образом списка человеческих заблуждений; пока не отживет свой век принцип "пренебрегать всем, что мы сами не знаем, или не желаем знать и не хотеть, чтобы об этом знали и другие", до тех пор будут провозглашаться в аудиториях, с высоты академических кафедр, подобные приведенным сенсации ученых. Не личная неприязнь, не зависть к заслугам этих врачей, справедливо пользующихся уважением всей Европы, заставляют меня приводить в пример их заблуждения. Впечатление, которое произвели на меня их слова, до сих пор еще так живо, так противоположно моим взглядам на науку и направлению моих занятий, авторитет этих ученых, их влияние на молодых медиков так велико, что я не могу не высказать моего негодования по этому поводу. До поездки моей в Германию мне ни разу не приходила мысль о том, что образованный врач, основательно занимающийся своей наукой, может сомневаться в пользе анатомии для хирурга".
Кроме этого предисловия, имеется еще - на отдельном листке - такое заявление: "Я посвящаю свой многолетний труд врачам нашей столицы за внимание, которым они удостоили меня, и за дружелюбный прием, который останется во мне навсегда незабвенным!! Н. Пирогов" (впервые появилось в изд. 1840 г.). Разрешая проф. С. П. Коломнину выпустить этот труд в новом издании (1881), П. писал ему 8 октября 1880 г., что весь авторский гонорар должен быть передан нуждающимся студентам.
За это исследование Академия Наук присудила П. в 1840 г. Демидовскую премию. В Отчете об этих премиях за 1840 г. (и в ближайших к нему) нет сообщения о награждении П. за названный труд, но об этом упоминается в "Общем обзоре Демидовских премий за все время их существования, 1831-1864" (см. кн. "34-е и последнее присуждение учрежденных П. Н. Демидовым наград, 25 июня 1865 г.", стр. 25, СПб., 1866). Сам П. писал 27 декабря 1880 г. своему первому биографу, доктору И. В. Бертенсону: "Академическая Демидовская премия за хирургическую анатомию фасций и артерий" (Соч., т. I, стр. 925).
В личном архиве П. я нашел его заявление в Академию Наук от 16 октября 1840 г., что он хочет представить на Демидовскую премию свой труд о перерезке Ахиллесова сухожилия (одна из его классических работ). Там же имеется указание, что отзывы об этом труде дали академики К. М. Бэр, А. П. Загорский и П. Н. Фусс. Однако этих отзывов обнаружить не удалось. В Отчетах о Демидовских наградах также не упоминается о премировании работы об Ахиллесовом сухожилии.
Из многочисленных отзывов о "Хирургической анатомии" П. выделяется подробный разбор последнего издания книги, написанный в 1881 г. известным анатомом П. Ф. Лесгафтом (см. "Литерат. справки"). В наши дни академик H. H. Бурденко писал по поводу "Хирургической анатомии":
"Пирогов по первым своим работам являлся исполнителем программы, которой указал медицине путь развития органической связи с естествознанием и наметил почти детали очередных задач. Так, в отношении изучения фасций он наметил путь своим изучением об оболочках и указал важное для практической медицины значение фасций и междуфасциальных пространств для распространения воспалительных процессов... Цель была обосновать медицину как науку. Анатомия как залог развития хирургии, эксперимент как введение в патологию, изучение объективных признаков болезни, как ключ к диагнозу..." ("Хирургия", 1937, No 2, стр. 8).
Тогда же проф. В. H. Шевкуненко писал: "В Атласе Пирогова мы находим классическое воспроизведение всего того, что имеет существенное значение для отыскания и перевязки любого артериального ствола... В преподавании оперативной хирургии и топографической анатомии мы до сих пор пользуемся как исходными теми педагогическими приемами, которые в свое время широко применял Николай Иванович" (стр. 21). Подчеркивая, что до П. перевязка крупных сосудов покоилась на голом эмпиризме, проф. А. М. Заблудовский пишет: "Пирогов поставил себе задачей изучить ход фасций вследствие тесной связи их с артериями для лучшего нахождения последних. [Фасции - соединительнотканные оболочки, покрывающие отдельные мышцы или группы их]... Изучая анатомию фасциальных листков, Пирогов имел задачей изучить их не только как самостоятельный предмет, но создать мост между анатомией и хирургией, давая ключ, пользуясь которым можно было лучше ориентироваться, производя операцию на сосудах. Его хирургическая анатомия написана, в первую очередь, хирургом и, в первую очередь, отстаивает интересы хирурга. Пирогов писал о фасциях, но взор его проникал далеко за сравнительно узкие рамки взаимоотношений между артериями и фасциями. Он писал о последних, не упуская из виду всю хирургию и всю анатомию" (No 7, стр. 128). Спустя 10 лет тот же автор писал: "Хирургическая анатомия артериальных стволов и фасций сохранила свое значение до настоящего времени, и если современный хирург в нее редко заглядывает, то это объясняется лишь тем, что содержание ее давно вошло в наш хирургический инвентарь и излагается в руководствах топографической анатомии и оперативной хирургии как непреложная истина, без упоминания имени отца этого учения" (1947, No 6, стр. 8).
Академик H. H. Бурденко рассказал о судьбе пироговских материалов к "Хирургической анатомии": "В 1920 г. правление Воронежского университета должно было передать всю фундаментальную библиотеку б. Юрьевского университета Эстонскому университету в Тарту (б. Юрьев-Дерпт). Вместе с ней были переданы и ценнейшие реликвии - два ящика клише первого издания анатомии артериальных стволов и фасций, первые оттиски таблиц, вставленные в рамки с собственноручной нумерацией H. И. Пирогова и его автографами" (1937, No 7, стр. 7).
Идя найденными мною путями, я легко и без приключений находил артерию, и только однажды, перевязывая бедренную артерию в гноящейся ране, я проколол крючком слитую с нею вену.- Итак, я считаю долгом обратить снова внимание хирургов на мои правила, подтвержденные уже теперь 25-летним опытом. Пока их не примут в руководство, артерии будут отыскиваться не анатомически, а ощупью.
Я убедился также - и еще до Крымской войны,- что преимущества моей гипсовой повязки, наложенной тотчас же после резекции, незаменимы никаким другим способом, и меня удивляет, что в Германии только теперь начинают, как кажется, этому верить.
В Пруссии и Америке (в голштинской [1866 г.] и американской [1861-1865 гг.] последних войнах) женщины принимали также самое теплое участие в судьбе раненых. В Голштинин и Шлезвиге помогали в лазаретах до 85 сестер (католичек и протестанток). Круг их действий был, однакоже, более ограничен, чем наших сестер во время Крымской кампании. Мы рады были, когда наши сестры вмешивались, если не прямо, то косвенно, в госпитально-экономическую администрацию. И не только врачи, многие военноначальники желали этого. А в Пруссии госпитальные врачи настаивают, чтобы деятельность сестер в госпиталях была тщательно разграничена и им строго бы было запрещено вступаться в дела госпитальной администрации. Тут много значит чисто духовный (орденский) характер сестер. Он имеет и хорошую, и худую сторону. Хорошая сторона наших сестер, отличающая их от орденских (духовных),- та, что они менее склонны интриговать, вкрадываться в доверие больных, вооружать их против врачей, делать прозелитов и т. п. Поэтому немудрено, что на Западе многие врачи не очень расположены к женской помощи в госпиталях.
II. ИЗ ОТЧЕТА О ВОЙНЕ 1870 г.
(Дальнейшие воспоминания П. о Крымской войне - из Отчета 1870 г. Общество попечения о раненых и больных основано 3 мая 1867 г. и переименовано в 1879 г. в Общество Красного креста. Но основы деятельности этого Общества были намечены П. задолго до его зарождения. Уже в "Началах" 1865 г., как подчеркивал П. с гордостью за русскую общественную мысль,- "излагался идеал Общества Красного креста прежде, чем оно осуществилось" на Западе (письмо к И. В. Бертенсону от 27 декабря 1880 г.). Основатель международного общества Красного креста А. Дюнан также писал, что идея этого учреждения возникла у него под влиянием известий о деятельности Крестовоздвиженской общины сестер в Крыму.
В начале августа 1870 г. Общество предложило П. поехать на театр франко-прусской войны. В ответ на это П. сообщил председателю Общества:
"Мне чрезвычайно лестно то доверие, которым Обществу и вам угодно было почтить меня в письме вашем от 11 августа; и я готов бы был принять ваше предложение, если бы мог преодолеть мое глубокое убеждение о первейшей и главной обязанности каждого филантропа - служить своему обществу безвозмездно. В доказательство же моей готовности принять участие в столь важном деле общественной пользы я решаюсь предложить вам одно средство, кажущееся мне удобоисполнительным.
Я предлагаю Обществу, оказывающему мне столько доверия, исходатайствовать для меня командировку от правительства с тем, чтобы я в шестинедельный срок, который я считаю вполне достаточным и по моим домашним обстоятельствам для меня не обременительным, осмотрел все санитарные учреждения на театре войны и изложил бы мой взгляд о способе применения их у нас. При исполнении этой обязанности я обязался бы исполнить и все поручения Общества. Мне кажется, я мог бы этим способом принести пользу и нашей военной медицине и делу высокого человеколюбия, озабочивающего Общество.
Само собою разумеется, что для открытия мне доступа к осмотру санитарных учреждений, действующих на театре войны, я должен быть снабжен доверительными документами от правительства и Общества. Если предлагаемое мною средство Общество найдет удобоисполнимым, то о последующем прошу покорно меня уведомить" (письмо от 19 августа 1870 г. "Вестник", 1870, No 9).
Правление Общества добилось у царя разрешения на поездку П. и пригласило его в Петербург. Вопросы, связанные с поездкой П. на театр войны, обсуждались в заседании 11 сентября 1870 г. Здесь П., между прочим, высказал свой взгляд на деятельность Общества и предложил ему заняться на первое время устройством подвижных госпиталей. Через 2 дня П. выехал за границу ("Медиц. вестник", 1870. No 38).
О том, в каких условиях приходилось великому русскому ученому совершать объезд театра франко-прусской войны, рассказал сопровождавший его И. В. Бертенсон: "Приходилось спать втроем и вчетвером в одной небольшой комнате, отчасти на полу, отчасти на импровизированной кровати". Николай Иванович, "однако, легко мирился с этими неудобствами, в особенности, когда сравнивал их с знакомыми ему кавказскими и севастопольскими. В течение 5 недель он успел осмотреть до 70 военных лазаретов" ("Р. ст.", 1918, No 10-12, стр. 18).
И. В. Бертенсон рассказал также, с каким почетом принимали за рубежом гениального представителя русской науки. "Нам, соотечественникам его, отрадно было видеть тот почет и то изысканное внимание, которым повсюду его окружали... Путешествие Н. И. Пирогова было скорее похоже на торжественное шествие по знакомому лагерю, составленному из всех возможных представителей медицинской науки, как бы ожидавших его прибытия... Куда ни являлся он, везде спешили к нему навстречу... Весть между врачами о прибытии Пирогова быстро разносилась повсюду. Большинство врачей, впервые в жизни видя автора классического в хирургии сочинения "Начала общей полевой хирургии...", встречали его как близко знакомые с его научными трудами; не говорим уже о специалистах по хирургии, об известнейших профессорах по этой отрасли, с которыми имя творца остеопластической операции и гипсовых повязок почти что сроднилось" ("Вестник", 1871, No 3).
Вернувшись из поездки на театр войны, П. сделал в Обществе (в заседании 19 октября 1870 г.) предварительный доклад о своих наблюдениях, разросшийся впоследствии в Отчет 1871 г. В протоколе заседания имеется резкое высказывание П. об отношении немецкой военной администрации к русским врачам, работавшим в качестве добровольцев в госпиталях на фронте. (Это заявление было исключено председателем Общества при печатании книги П. о поездке 1870 г.).
На вопрос, имел ли П. случай собрать во время своей поездки некоторые сведения о деятельности наших медиков, Николай Иванович "объяснил, что, не посетив всех тех мест, где находились эти медики, он не может дать утвердительного на это ответа. Вообще же можно сказать, что о помощи со стороны нашего Общества знают очень мало. Особенной деятельности у наших врачей не было; как слышно было, они играют второстепенную роль и потому жалуются на свое положение. За исключением одного, двух врачей, они действуют в качестве помощников. Встретив в Саарбрюкене одного из русских медиков..., Н. И. Пирогов узнал, что тот получил от прусского министерства инструкцию, согласно коей обязан был прослужить прусскому правительству безвозмездно две недели, в виде опыта, с тем, чтобы получать содержание по истечении этого срока; но так как деятельность этого врача была слишком очевидна, то эти две недели были ему зачтены.- Вообще, по отзыву Н. И. Пирогова, незаметная и безгласная деятельность русских медиков во время нынешней войны должна быть приписана тому обстоятельству, что они действовали разрозненно и одиночно, будучи рассеяны по разным местностям, и потому, естественно, результаты их действия остаются почти бесследными" ("Вестник", 1870, No 11).
На сообщение И. В. Бертенсона о том, что в правлении Общества считают необходимым изъять из Отчета заявление о работе русских врачей-добровольцев в немецких военно-полевых госпиталях, П. ответил просьбой, чтобы оставлено было главное: "Общество не должно посылать врачей одних, без собственных лазаретов". Работая в немецких госпиталях, наши врачи были "скитальцами" (письмо П. к доктору И. В. Бертенсону от 29 декабря 1870 г.).
Вскоре после выхода в свет книги П. о франко-прусской войне она была переведена на немецкий язык (Лейпциг, 1871). Рецензии на это издание появились в зарубежной медицинской печати. В одной из них сообщалось: "Настоящий отчет знаменитого русского ученого появился на русском языке в начале тек. года. Богатый материал, собранный почтенным автором в 70-ти посещенных им лазаретах в Германии и Франции, положения, которые он выводит из своих наблюдений, и советы и указания, которые он, основываясь на этих наблюдениях, преподает Обществам попечения о раненых и больных воинах, делают этот отчет одним из капитальнейших и драгоценнейших трудов, появившихся доселе, в видах истинного человеколюбия, в области военно-полевой хирургии, и оправдывают желание, чтобы он приобрел возможно большую известность между образованной, даже не медицинской публикой". "Прочитав отчет с большим интересом,- говорит затем рецензент,- мы можем лишь дословно подтвердить вышесказанное. Отчет весьма существенно отличается от многих других появившихся уже отчетов, трактующих о том же предмете, правдивой, дельной передачей пережитого, беспристрастной критикой осмотренных учреждений и рациональным применением их к военно-санитарному делу" ("Вестник", 1871, No 12).
Это была рецензия на Отчет П., изданный Обществом под цензурой правления. Заявление П. о плохом отношении немецкой администрации к русским врачам встречено было иначе. За немецкую военную администрацию, якобы оклеветанную великим русским ученым и патриотом, заступились с двух сторон. Застрельщиком был киевский профессор X. Я. Гюббенет. В своей книге о Крымской войне, вышедшей в свет незадолго до 19 октября 1870 г., он постарался умалить заслуги П. по созданию научной военно-медицинской доктрины. После октябрьского заседания Г. прислал Обществу свои "Замечания" по поводу заявления П. о постановке военно-медицинского дела в немецкой армии. Эти "Замечания" были сообщены П., и Николай Иванович прислал Обществу возражения на них. О цифровых данных, собранных Г. у руководителей немецкой военной медицины и приведенных им в своих "Замечаниях", П. писал: "Разве администрация будет сообщать иностранцу сведения, бросающие хоть какую-либо тень на ее распоряжения, и будет представлять ему свои действия в неблагоприятном виде? Это было бы слишком наивно, и я на месте д-ра Лефлера сказал бы любопытствующему иностранцу еще не то... Если г. фон Гюббенет хотел перед Обществом попечения кинуть тень подозрения на мое правдолюбие, то ему следовало бы это сделать другим образом" (письмо 30 января 1871 г. редактору "Вестника").
Возможно, что Гюббенет и не воспользовался советом П., но содержание его "Замечаний" вскоре после этого появилось в немецкой военной газете (в Берлине) в виде рецензии на устный доклад П. в заседании 19 октября 1870 г. Рецензия была опубликована тотчас вслед за выходом в свет Отчета П. о франко-прусской войне, и номер газеты был "услужливо" прислан П. в деревню. П. написал "антирецензию", которую послал И. В. Бертенсону с просьбой "распубликовать и здесь, и за границею". "Нужно было бы, - писал Н. И., - перевести и на французский, так как рецензия написана на статью", появившуюся во французской газете в Петербурге. "Словом, прошу вас, сделайте все возможное, чтобы придать моему ответу как можно более гласности. Очевидно, есть люди, которые пользуются каждым словом для возбуждения национальностей. Против этого должны действовать все здравомыслящие люди... Досадно, что к вопросам, интересующим все человеческое общество, примешивают национальные страсти и мутят воду, чтобы рыбу ловить" (письмо от 26 февраля 1871 г.).
В своей "антирецензии" П. заявляет: "Анонимная рецензия, появившаяся в No 39 берлинской "Военной еженедельной газеты" (22 февраля), рассматривает речь, произнесенную мною в Главном управлении Общества попечения о раненых и больных воинах, в том предположении, будто бы я имел намерение своим отчетом выразить порицание громадным успехам немецкой военно-медицинской администрации в нынешнюю войну. Считаю долгом объявить, что такое воззрение основано на недоразумении". Но то, что П. "сам видел и то, о чем слышал от заслуживающих доверия свидетелей", "неутешительно и очевидно [наглядно] доказывает необходимость основательной и глубоко проникающей реформы...
Открытая пропасть между разрушительными действиями новейших военных орудий и справедливыми требованиями гуманности должна быть хотя несколько восполнена". Цифры, приводимые самим рецензентом немецкой военной газеты, не опровергают сообщенного в докладе 19 октября "факта, что большинство раненых... не получило на поле сражения целесообразно и равномерно распределенной помощи. Факт, что много тысяч раненых (сказывали, до 10000), после сражения, пробыв 2 дня в дороге на крестьянских повозках, были первоначально свалены в деревне, остается неопровержимым".
Затем П., пользуясь цифровыми данными немецкой рецензии, показывает, как работали в Крыму русские врачи в сравнении с немецкими врачами в 1870 г.: наши врачи трудились на пользу родной армии самоотверженно, забывая свой личные удобства или выгоды, те оставляли своих раненых без надзора, раболепствуя перед своим начальством. Заявление о недостаточном обслуживании раненых воинов в немецкой армии П. подкрепляет указанием на то, что "новейшее военное искусство, с его неимоверными успехами, далеко оставило назади все европейские военно-медицинские администрации, действующие еще по старым правилам... На этот именно результат" и желает П. "обратить внимание нашего правительства и наших русских обществ" ("Вестник", 1871, No 4).
В дальнейшем полемика между П. и Гюббенетом развивалась в связи с желанием последнего затушевать деятельность великого русского хирурга в Севастополе (см. след. примечание).
В 5-ти недельный срок моей поездки я успел осмотреть до 70 военных лазаретов, расположенных в Саарбрюкене, Ремильи, Понт-а-Муссоне, Корни, Горзе, Нанси, Страсбурге, Карлсруэ, Швецингине, Мангейме, Гейдельберге, Штуттгарте, Дармштадте и Лейпциге, содержавших в себе несколько тысяч раненых.
Про Крымскую войну мы, положа руку на сердце, можем сказать, что даже в таком случае, когда всего труднее оставаться нейтральным, именно при сбирании раненых, после сражения, и при оказании им первой помощи, мы никогда не отличали своих от чужих [стр. 14].
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги