Северное буги

Глава 1

Бывают такие сны, от которых не хочется просыпаться. Они бывают от хороших фильмов на ночь, от теплых бесед в Интернете или если выпить перед сном теплого молока с медом. Но после дремучих разговоров «по душам» и «за жизнь» в прокуренной кухне такие сны — большая редкость. Похоже, мой ангел сжалился надо мной. Или подшутил. Мне приснилось, что я трезвый и голый, в бане, на даче, и рядом на полке лежит девушка с русыми рассыпчатыми волосами, которые она легким движением откидывает, чтобы открыть мне свои лопатки и шею. Я как-то привык, что тела в бане, при тусклом освещении, приобретают восковой оттенок, и очень удивляюсь, что кожа девушки выглядит очень живой и даже яркой. Ее тело равномерно покрыто мелкими капельками пота, и это так прекрасно, что я начинаю гладить ее спину, ягодицы, бедра, плечи, и капли растекаются ручейками. Когда глажу ее спину и провожу ладонями по ребрам, я чувствую, как от дыхания поднимается и опускается ее грудь. В бане нестерпимо жарко. Я беру два крупных веника, березовый и дубовый, опускаю их в таз с водой и, едва касаясь тела девушки, обжигающе холодной поземкой прохожусь по нему, веники нежно шелестят и очень быстро нагреваются. Я слегка добавляю силы, и поземка переходит в шлепки, но я как бы смазываю шлепок, отчего некоторые листики прилипают к светлой коже. Я ускоряю работу — удары ложатся беспорядочно и так быстро, что листья просто не успевают прилипнуть. Я снова остужаю веники в воде и повторяю «поземку». Девушка переворачивается на спину и закрывает лицо скрещенными руками. Я хочу посмотреть ей в глаза, но вижу только губы и миленький подбородок. Зато очень подробно могу рассмотреть подмышки, грудь, живот и ниже. Все это сказочно красиво, и я замираю, очарованный. Ей смешно, что я так застыл с этими вениками, она видит меня сквозь неплотно сомкнутые пальцы. Я в очередной раз погружаю веники в таз с холодной водой и повторяю «экзекуцию», осторожно обходя грудь. В конце концов девушка устает от жары, поднимается с полка и выбегает во двор. Меня как молнией поражает мысль, что там ведь снег, сугробы — и что мы здесь делаем, в этой неистовой жаре, когда там так хорошо! Я бегу за ней, но в предбаннике раздается телефонный звонок, и, еще слыша со двора ее заливистый смех, я с грустью понимаю, что звонок этот раздался в реальности, что мне не видать этого снега и что надо проснуться и взять трубку.

Я нашариваю сотовый, подношу к уху. Хриплый мужской голос требует, чтобы я срочно перезвонил комбату. Я кивнул и отключился. Так началось утро 25 декабря. Некоторое время я лежал и думал, что разве можно, разве допустимо вот так звонить человеку в субботу, до двенадцати. Может, человек видит приятный, очень целостный сон, который уж точно никогда не повторится. Я закрыл глаза и попытался нащупать путь обратно в сон, но все люки подсознания были задраены, и ничего не оставалось, как просто проснуться и идти умываться. Отыскивая ногами тапочки и собирая разбежавшиеся мысли, я вдруг вспомнил, что не знаю никакого комбата.

Это опять ошиблись номером. Надо же! В который уже раз?

Эти ошибки начались приблизительно месяц назад. Я получил СМСку: «БОЙЦА ПОКОЦАЛИ». Потом по ночам меня стали вызывать: «Подъедь разобраться». Я отвечал, что скоро буду, и ложился спать. Однажды меня спросили: «Рыжую или Наташку?», я сказал: «Давай-ка уж лучше рыжую». А как-то позвонили и доложили, что все уже ждут, и я ответил, чтобы без меня не начинали. В конце концов я отверг пару невнятных просьб, на кого-то наорал, кого-то послал… И вот теперь меня вызывали к комбату. У меня было ощущение, что я нахожусь под шахом. С этими приятными чувствами я пошел умываться.

Позавтракав и надев старый свитер, старые утепленные джинсы и фуфайку, прихватив никелированную фляжку с водкой, сотовый телефон, я достал новенькую ножовку, лопату и пошел в гараж.

Погода была чудесной. Мороз и солнце… — в таком духе, но гораздо грандиозней. Было минус тридцать, а холодное солнце слепило белым сплошным огнем. Липкий снег свежо хрустел и ломался под ногами белыми крупными кусками, от воздуха леденели ноздри и стыли легкие; поначалу нужно было дышать небольшими глотками. У гаража намело сугробы, и я застрял по колено. Едва я воткнул лопату в снег, как снова запиликал сотовый. Номер был незнакомый, и я приготовился, если это опять ошиблись номером, как-нибудь зло подшутить.

— Слушаю, — сказал я таким тоном, будто только и ждал этого звонка.

— Ну а куда ты денешься, если трубку у уха держишь? — услышал я знакомый сиплый баритон. — Это Краснов, твою мать! Узнал?!

Не узнать Ваню Краснова было невозможно. В пору моей студенческой жизни он был мне как брат. Мы прикрывали друг другу спины, писали вместе все эти невероятные курсовые работы, не спали перед экзаменами. В моем сознании сразу возник широкоплечий русоволосый молодой человек с аккуратной рыжеватой бородкой, добрым, чуть лукавым, взглядом с прищуром.

— Мне твой телефон Власенко дал, сам он в Москве сейчас. Я вот что думаю… У тебя какие планы на Новый год?

— Ну, с родителями посидеть, попить шампанского, Петросяна по телевизору посмотреть и спать.

— Ну да, ну да, и что с тобой случилось, ты же был нормальным парнем. Я вот что, хм… Петросян, говоришь? Ладно… Мы все здесь собираемся у Власенко в коттедже. Ты не был? Короче, родители его тут, в Хабаровске, в этом году дом отгрохали, и Власенко типа такой расщедрился и всех приглашает Новый год отметить, ну, чтоб со всеми старыми встретиться. В общем, и рыбку съесть и… ну, ты понимаешь — бал-маскарад там, на три дня. Меня он попросил всех обзвонить. Ну как?

— Краснов, ты странный человек, конечно, я приеду! На когда бал назначен?

— Подтягивайся тридцатого. Сможешь?

Я посчитал. Конечно, придется пропустить корпоративную вечеринку, но невелика потеря.

— Да, смогу. Только если тридцатого утром выеду.

— А, ну хорошо. Давай, как к городу подъезжать будешь, позвонишь, я тебя встречу.

— Все, добро. А кто хоть будет-то?

— Ой, да народу человек пятнадцать или двадцать. Ну где двадцать, там и тридцать. Точно будут Семен, Петька, Астаповы, Васильева… хм, она замуж вышла, Валера Власенко с женой, я с Дашей. Ну, это те, кого обзвонил, а сколько там еще, не знаю. Да, ты можешь девушку свою взять, все, кажется, своих возьмут. Как у тебя на этом фронте?

— Ты же знаешь, на войне как на войне, — уклончиво ответил я.

— Ну, смотри. Как там работается?

— Потихонечку.

— Да, ты по жизни не перенапрягался.

— Чего не отнять, того не отнять.

— Ну ладно, бай. Созвонимся. А, да, мы по две тысячи сбрасываемся, ну там на выпивку, на закуску, три дня все-таки. Давай я за тебя скинусь, а ты, как приедешь, отдашь, а?

— Добро, как приеду, отдам.

Трубка замолчала. Я стоял у гаража по колено в снегу, в одной руке сотовый, в другой лопата. Было тихо и холодно, морозно, пусто. Мысли замерли. Я опустил лопату, достал фляжку, сделал глоток. Я был очень рад услышать Краснова, меня обрадовала и возможность встретиться с друзьями-товарищами, вспомнить прошлое, напиться, обменяться визитками и все такое прочее. Но мне казалось это чем-то совершенно невероятным. Прошлое для меня уж как-то действительно и давно стало прошлым, ведь шесть лет прошло. Шесть. Зачем, зачем Ваня сказал про Васильеву? Подразнить? Вряд ли, на него это не похоже. Наверно, чтобы это не обрушилось на меня так внезапно, чтоб я свыкся с мыслью и был по возможности посторонним. Легко сказать. Не так-то просто мне быть Наде — посторонним.

«Ладно, ладно, поживем, увидим», — успокаивал я себя. И не успокаивался. Сделав еще один крупный глоток, я закусил его снегом, взялся за лопату. Мне ведь предстояло еще целый день работать.

Признаться, про свои планы на Новый год я пошутил. Они у меня были совсем другими, и Петросяна я принципиально не смотрю. Моя знакомая, Аня Морозова, пригласила меня на студенческую вечеринку, которая должна была начаться в кафе «Релакс», а потом плавно перетечь в общежитие педагогического университета. Если говорить начистоту, я уже как-то вырос из этих студенческих увеселений. И хотя я с радостью согласился, меня не покидало понимание, что такие вот мероприятия для меня уже схожи с хорошим, но тесным в плечах и рукавах костюмом. Я успокаивал себя, что там будет Аня, и эта ночь, возможно, закончится не в общежитии, а у меня или у нее дома. Однако такое предположение, скорее всего, было лишь моей фантазией, и хотя с Анной мы были близки, наши отношения во всех смыслах можно было назвать странными. Есть такие люди, с которыми невозможно общаться по нормальным социальным стандартам. Анна никогда не была моей девушкой, я не дарил ей ювелирных штучек, она не была мне верна с самого начала нашего знакомства, мы даже не думали о возможности жить вместе или о браке, да и само наше знакомство было незаурядным. Мы познакомились в Интернете на сайте онлайновых дневников «Живой Журнал» (www.livejournal.com). В течение года мы читали дневники друг друга, были сетевыми друзьями и знали друг о друге, кажется, больше, чем могут знать мужья и жены или братья и сестры. Ее журнал-дневник был произведением искусства, настолько он был лиричен и хорошо выстроен, я тоже по мере сил старался вести свой хотя бы в духе тургеневских «Записок охотника». Между нами даже возник виртуальный роман, однако он зиждился не на взаимных чувствах, а на литературной игре, на откровениях на грани фола. Спустя год такого общения мы уже могли предугадывать даже ход мыслей друг друга. Как это часто бывает при общении в Интернете, мы даже не знали ни наших настоящих имен, ни места жительства, чему не придавали никакого значения. Место своего жительства она обозначала как Чунга-Чанга, я свое назвал Кафка-стан. И вот совершенно случайно в середине ноября мы встречаемся на только что открывшейся виртуальной страничке нашего реального города, Комсомольска-на-Амуре. Это было неожиданно. Забавно, что, кроме всех нюансов отношений в Интернете, каждое сказанное слово зависает в нем навсегда и очень легко можно отыскать диалог даже многолетней давности.

«Ты ли это, свет очей, мой Кафка-стан топчешь?» — «Типа так, парниша, вот те раз, что ты в Комсе, давно?» — «Сызмальства». — «И я с пеленок, неисповедимы пути». — «Аминь». — «Жжошь». — «Попьем кофейку?/потупясь». — «Отчего бы не попить/краснея». — «Завтра». — «В семь часов дня». — «На берегу в кофейне(?)». — «Хм, добре».

К моменту нашей первой встречи я знал, что она на третьем курсе философского факультета, брюнетка, что третий размер груди. Знал, что она обожает кататься на коньках, зиму любит больше, чем лето, варежки больше, чем перчатки (слегка помешана на варежках и любит, когда ей их дарят), юбки до уровня колена любит больше, чем брюки, длинные цветные шарфы больше, чем шейные платки. В эту зиму предпочитает духи «Расо Rabanne», макияж, который придает лицу перламутровый отблеск, нижнее белье простое, элегантное, предпочитает белый цвет. Золото и серебро считает несколько тяжеловесным и больше любит бижутерию из каких-нибудь непонятных штучек неясной природы и фактуры. Знал я и то, что она любит испытывать мужчин, что новый парень как бы оказывается в двойной сети: с одной стороны, он попадает в мягкую варежку Аниной любви, где лирика, белые стихи, вино «Молоко любимой женщины», секс с шепотом в ухо и мягким стоном, после секса сигареты с запахом ментола; с другой — он чувствует, что с ним играют в сложную интеллектуальную, чисто философскую игру, постоянно тестируют на знание чего-то, на понимание каких-то потаенных вещей, например каким проклятием иудейская амстердамская община наградила Спинозу или как варится глинтвейн — да кто его знает? Эта игра перетекает в шутку, но такая шутка — как партия в шахматы на двух досках. Парни часто не выдерживают второго, а кто выдерживает, не может вместить в себя первое. Но расставания всегда проходят тяжело (для парней). В общем, в отношениях с мужчинами Аню можно назвать стервой. Конечно, назвать ее так недостаточно, но это тема отдельного разговора.

Как мы встретились первый раз? Я сидел в кафе, наблюдал за официантками в белых блузках, отражающихся в зеркалах. Погода снаружи была серьезная — шел первый снег, и шел он так, словно раз и навсегда хотел показать, кто в этом городе хозяин. По радио пела популярная некогда Патрисиа Каас. Ровно в семь вечера пришла Аня. Кажется, если бы я и не видел ее фотографий, я, пожалуй, узнал бы ее. Ее внешность можно было охарактеризовать словом «ворожея» — похожа на панночку из фильма «Вий», но взгляд веселый, поглощающе искренний. Казалась она старше своих лет, глаза голубые, кожа белая, даже в непогоду румянец, волосы крупно вьющиеся, чуть ниже плеч (в гармонии с длиной юбки чуть ниже колен).

В тот вечер в нашем общении не было той наигранной вычурности, что была в Интернете, я чувствовал себя вполне свободно. Сейчас я почти не помню, о чем мы тогда говорили, темы не имели никакого значения — мы просто трогали друг друга словами, и этого было довольно. При этом было интересное ощущение, что я вот знаю все ее уловки для мужчин, и она знает, что я знаю, и поэтому не расставляет сети, не подергивает плечами и не смотрит на просвет бокала, не поправляет этим специальным жестом прическу. Кроме этого, и она знает меня как свои пять пальцев, и вместе с тем мы видимся впервые. Очень все это странно и притягательно. Мы просидели в кафе до закрытия, ветер снаружи усилился. Мы заказали такси, сначала заехали к ней, я ее проводил и на том же такси поехал домой. Я был счастлив.

Примерно через неделю она загрипповала, позвонила мне ночью и попросила привезти таблеток. Я привез. У нее была высокая температура. Я выхаживал Аню три дня, на это время остался у нее. Аня, храбрясь, вспоминала болезненного Ницше и его «все, что нас не убивает, делает нас только сильней», я ей поддакивал и поил теплым молоком. Пожалуй, эти три дня еще долго будут самыми интересными днями моей жизни. Да, около года мы общались в Сети, один раз встретились и мило поговорили в кафе. Так отчего же мы совершенно не стеснялись друг друга? Анна все время ходила в одной ночной рубашке и в черной пуховой кофте, я помогал ей переодеться в свежее белье, надевал ей носочки и прочее, я сразу стал спать рядом с ней, но во всем этом не было никакой пошлости, жеманства. Когда любопытство мое взяло верх и я спросил, отчего она не позвонила какой-нибудь подруге или родителям, почему, в конце концов, не попросила своего парня, ведь есть же у нее кто-то, с кем она спит, Анна ответила, что с парнем она рассталась накануне болезни, подруг не стала звать, чтобы не надоедали разговорами о бывшем френде, с родителями у нее отношения натянутые, а я хоть и виртуальный, но все-таки любовник. Мы посмеялись. Вечером последнего дня она сказала, что ей очень хочется мужчину. Разумеется, я не мог ей в этом отказать.

После ее выздоровления мы встречались еще несколько раз: ходили в кино, на концерт местных рок-групп, однажды устроили пробное использование моего нового цифрового фотоаппарата, поехали в парк и фотографировали там в разных режимах небо, друг друга, следы на снегу, заснеженные карусели, первых, еще с прилипшей осенней листвой, снеговиков. Наши отношения в Интернете приобрели некое едва уловимое балдежное качество, какую-то интересную романтическую глубину, но вместе с тем мы знали, что не сможем стать половинками, спутниками. Связано это было с тем, что в наших отношениях была некая особенная черта. Особый стиль общения. Дело в том, что с самого начала оно было построено на тонкой эстетической игре, на бережном понимании друг друга. К этому добавлялся несколько искусственный антураж: все наши отношения были абсолютно прозрачными: если мы шли в кино или кафе, то по-прежнему писали в Интернете, как это было, если фотографировались, то выкладывали в Сеть фотографии. Пожалуй, только о сексе мы теперь не писали. За нашей жизнью через «Живой Журнал» наблюдало около тысячи человек. Секс с ней был не просто секс, а нечто очень изящное, завораживающее своей гармонией, нечто до такой степени прекрасное, что все остальное по большому счету было неважным. И в разговоре с Аней невозможно было допустить не то что пошлость, но даже небрежность. Конечно, ни о какой двуличности здесь не могло быть и речи, но, общаясь с ней, постоянно приходилось соответствовать более возвышенному варианту поведения.

В предложении Ани отправиться вместе на новогоднюю вечеринку не было того неприятного желания показать друзьям-знакомым бой-френда или суеверной мысли «как встретишь Новый год, так он и пройдет», я был приглашен только для приятной компании и подумал сейчас, что мой отказ нисколько не омрачит наши отношения.

Очистив от липкого снега проход и немного повозившись с замками, я зашел в сумрачное железное помещение. Я почти наизусть знаю, что тут находится: в углу стоит несколько старых резных дверей и таких же стульев, на крючках висят спальные мешки, старые шубы, кожаные куртки, потертое норковое манто, отцовское заброшенное кимоно, его же черный пояс и пара милицейских бушлатов. На железных полках лежит связка моих детских книг, какие-то немыслимые вазы, канистры, фляжки, стоят ящики с инструментами (слесарными, плотницкими), щит для дротиков, гири, эспандеры и лыжи, лыжи…

Все бы хорошо, но звонок Краснова привел меня в некое замешательство, мысли мои стали рассеянными. Я посмотрел на пару запылившихся цвета слоновой кости лыж. На них лишь однажды ступала нога человека. Эти лыжи я подарил Наде Васильевой семь лет назад (надо же, семь!), когда мы вместе приехали на те развеселые каникулы. Впопыхах, в шумной компании моих бывших одноклассников, с лыжами, как с копьями в чехлах, разноцветные в лыжных костюмах, румяные, мы ехали на лыжную базу, она влюбленно смотрела мне в глаза. Взбрело же нам в голову тогда с этими лыжами заехать в местный зоопарк. Кто-то, увидев табличку, сказал, что там много диких обезьян, и всем вдруг захотелось на них посмотреть. Обезьяны молча сидели по своим клеткам и умно смотрели на нас, шумных и веселых. Мы бродили среди змей, выхухолей, хамелеонов, лисиц, медведей и черепах и вдруг увидели огромного северного оленя. Он стоял, прислонившись к прутьям клети. У него были большие и влажные глаза, корона рогов казалась неподъемно тяжелой. Надя подошла к нему, присела на корточки, погладила его нос и сказала: «Не грусти».

Я осмотрелся в гараже. Если не считать расположенного по стенкам хлама, огромное помещение можно было бы назвать пустым. В его центре стоял олень. Это был подарок отца. Уже третий Новый год у каких-то летчиков он покупает выпотрошенную тушу оленя и дарит ее нам с братом. По-видимому, это уже стало обычаем, частью ритуала. К массе новогодних символов и обязательных действий добавилась еще и обязательная разделка оленя. Но в этом году брат остался в Хабаровске, и мне предстояло заниматься этим в одиночестве. К тому же брат отказался и от своей части туши, сказав, что его морозильная камера еще полна прошлогодним запасом.

Так вот, мяса в олене примерно шестьдесят килограммов. Если съедать в день по полкило, должно хватить на сто двадцать дней. Если учесть, что человек питается разнообразно: иногда ест птицу, иногда рыбу, иногда только овощи, а если уж и ест мясо, то не обязательно это должна быть только оленина; если учесть, что человек не всегда питается дома, временами соблюдает православные посты, а иногда очищает организм и не ест вообще, то одного оленя ему хватит, кажется, до конца дней. Чтобы подбодрить себя, я потихоньку запел:

Под такое вот мурлыканье я нашел рабочие белые перчатки, взял ножовку и сделал несколько насечек по туше. Помню, когда мы с братом первый раз разделывали оленя, кроме ножовки взяли топоры. Мой младший брат несколько крепче меня здоровьем и как-то лихо завинчен на молодецкое удальство. Пока я замешкался, он стал рубить оленя топором… Никогда не рубите мерзлого оленя топором. Отлетают мясные щепки и могут попасть вам в глаз или рассечь бровь. К тому же это нерационально, неэстетично и даже как-то неэтично, но, самое главное, это не быстрей, чем ножовкой. Если разделывать тушу ножовкой, получаются только мясисто-костяные опилки. Со всей туши, думаю, не больше пятисот граммов. Совсем иные правила существуют для разделки парного мяса, там уж точно щепки не отлетают, а ножовка, скорее всего, завязнет. Но все это дело навыка и сноровки. Если уж вы решили разделать мерзлого оленя ножовкой, важно помнить, в каких кастрюлях вам придется варить или размораживать это мясо, не лениться и отпиливать именно такие куски.

Через час работы я почувствовал утомление. Спилив тонкий кусочек мяса, я присел на стул, достал фляжку и, сделав два коротких глотка, зажевал их мясом.

По моим ощущениям мясо диких животных очень сильно отличается от «домашнего». Всем этим оленям, кабанам, лосям не приходится тупо стоять в стойле, они носятся в поисках пищи, дышат свежим воздухом, защищают свою жизнь. От этого их мясо наполнено кровью, а кровь адреналином. Оно имеет специфический красно-коричневый цвет. От двух глотков водки и куска мяса по моему телу разлилось тепло. Я медлил снова приниматься за работу. Воспоминания не заставили себя ждать.

Не думаю, что моя студенческая жизнь в дальневосточном захолустье как-то выделялась во всей залихватской массе студенческих жизней. Моя флегматичность до поры до времени оберегала меня от всевозможного экстрима. Я ровно учился, был на хорошем счету у преподавателей и квартирной хозяйки. Так спокойно я и окончил бы вуз, принял бы из сухих рук ректора диплом и покинул бы Хабаровск, оставив в памяти несколько приятных воспоминаний. Это было бы именно так, если бы я не встретил на четвертом курсе Надю Васильеву. Она училась на курс младше, в другом вузе, на отделении восточных языков. Надя была из тех девушек, при общении с которыми во внутреннем мире начинается борьба между частью, где еще жива память об Александре Грине с его «Алыми парусами», и частью, где уже поселилось и дает о себе знать чисто мужское, животное желание обладать. Это только потом становится понятно, что борьба этих начал и есть нормальная реакция на женщину. А тогда я лишь заметил у Нади одну особенность. У нее совершенно не было того самого «личного пространства», о котором так любят рассуждать психологи. Даже незнакомый человек мог приблизиться к ней вплотную, и она бы не отшатнулась. В нашем взаимном влечении было много животного. Я не сексолог и могу рассуждать только обывательски, на уровне обыденного сознания, так вот, я полагаю, что мы как-то подходили друг другу физически, словно слепленные однажды из одного куска теста или плотно прилегающие друг к другу детали одного простенького механизма. Мы оба ощущали это родство, оно проявлялось только во взаимной пластике движения, в сфере только тех областей жизни, которых человеческий разум касается лишь вскользь. На следующий же день после студенческой вечеринки, на которой мы познакомились, она уже переехала ко мне, в квартиру, которую я снимал. С первой нашей близости я знал, чего она хочет, она без слов понимала, чего хочу я, я мог, не спрашивая ее, составить список ее любимых блюд, а она так же, не спрашивая, могла купить лосьон после бритья или сорочку, точно зная, что она будет мне по вкусу, подойдет по размеру и станет моей любимой вещью. Но все, что выходило за рамки этой телесности, вызывало в нас острое, взаимное непонимание. Мне чужда была музыка, которую она любила, — легкая, как мне казалось, глупая, и занятие айкидо, ее подруги за пределом нашего общего круга меня угнетали, ей же был совершенно неинтересен мой юридический мир, моих любимых писателей она тоже не читала. В общем, если говорить начистоту, нам не о чем было даже поговорить. Уже спустя неделю нашей совместной жизни начался длительный период выяснения отношений, «холодной войны» с хлопаньем дверей, перерывами на жаркий секс, а дальше — опять хлопанье дверей, собирание вещей и прочее, и прочее. Последние два года моего проживания в Хабаровске в наших отношениях было несколько переломов, мы то сходились, то снова порывали друг с другом, я знал о ее мужчинах, она — о моих коротких связях. И вместе с тем я готов был уничтожить любого, кто мог причинить ей боль, и знал, что, если она узнает, что со мной случилось несчастье, она будет первая, кто окажется рядом. Мы могли ненавидеть друг друга, но представить, что кто-то из нас ушел навсегда, было невозможно. На вечеринке по поводу получения дипломов мы были прекрасной парой, хотя и не были близки уже два или три месяца. Она в персиковом облегающем платье, я в светло-коричневом летнем костюме, оба русые, большеглазые — фотографии получились замечательные. Но уже на той последней вечеринке наши отношения, казалось, покрылись неким романтическим, еще теплым, пеплом. В моем ухаживании, в ее плавных жестах угадывалось желание погреться, насколько это еще возможно, погреться пусть даже у теплого пепла. В тот вечер и последующую ночь мы были особенно чутки друг к другу. Утром следующего дня, пока она спала, я оделся и, наклонившись, сказал: «Прощай». Не открывая глаз, сонным голосом она спросила: «Навсегда?» Я ответил: «Навсегда». — «Прощай», — сказала она. Я ушел.

А ведь думал, что все забудется. Мне вдруг показалось, что все, что находилось в этом железном помещении, все уже давно чужое, все давным-давно не свое. Обычные мерзлые предметы, отражающие память.

Но вот сейчас, когда в моем желудке водка мешается с оленьей кровью, когда возникает это приятное тепло, я думаю о Наде с большим волнением.

Разумеется, в тех наших последних словах было очень много: и усталость друг от друга, и желание наконец-то освободиться и вздохнуть свободно, навсегда избавиться от мысли, что есть где-то рядом твоя телесная половинка, тело, которое всегда готово прижаться к твоему. Но во всех этих желаниях уже тогда чувствовался юношеский максимализм и фатализм, мы словно любовались друг другом по разные стороны пропасти. Но я уезжал из Хабаровска с твердой мыслью: она есть, она жива, она будет на расстоянии всего 450 км от меня. Эта мысль меня успокаивала.

Теперь же, спустя четыре года, когда тот романтический пепел совсем остыл и, кажется, превратился в тень прошлой жизни, в приятное воспоминание, мне вдруг ужасно захотелось увидеть ее, понять, вернее, почувствовать, осталась ли между нами та связь. Новость о ее замужестве, которую предупредительно сообщил мне Краснов, меня не смутила. Однако я ощутил нехорошее желание реванша, какого-нибудь последнего хода. Похоже, во мне проснулись все эти дешевые мысли вычеркнутого из жизни любовника. От этого мне стало не по себе. «Ну вот, — думал я, — дорогой, неужели тебе не хватает в жизни счастья? Посмотри, какая у тебя красавица, Аня, да еще и Морозова! Чего тебе не хватает? Зачем тебе вся эта суета?» Но вместе с тем я уже знал, что поеду, обязательно поеду на этот новогодний карнавал. Мной овладело какое-то упрямое, необъяснимое желание в чем-то убедиться, ухватиться за ускользающее…

Все-таки физический труд облагораживает. Помню, как еще в детстве отец рубил дрова, а мы с братом складывали их в поленницу. Воздух был морозным, чистым и свежим. Иногда на гладкой поверхности скола я замечал маленькие ямочки, наполненные пахучей и мягкой, словно мед, смолой. Именно тогда я впервые и услышал слово «облагораживает». Наверное, эти приятные воспоминания уже заранее наполняют меня радостью, я люблю физическое напряжение в морозную погоду.

Спустя три с половиной часа олень был сложен в аккуратную поленницу, я снял перчатки, выйдя из гаража, снегом обтер руки и лицо. Недалеко дети катались с горки, бегали собаки. Набрав два пакета оленины и закрыв гараж, я побрел домой. В теплом помещении я почувствовал озноб, из горлышка выпил немного горилки, взял бутылку и пошел в ванную, набрал горячей воды и, стянув насквозь мокрую от пота одежду, полез в ванну.

Когда я одной ногой был уже в горячей воде, а другой еще стоял на холодном кафеле, зазвонил телефон. Почему-то я был уверен, что это не меня. Номер входящего оказался незнакомым.

— Смольный, — нехотя отозвался я.

— Ало-а? Дима-а? Это Вика. Я приехала-а, — раздался в трубке мягкий женский голос.

— С приездом вас, девушка. Только я не Дима. Вы ошиблись номером.

— А кто эта-а?

— Это врач, Глеб Сергеевич Пугач, — пошутил я.

— Ало-а?

— Слушаю.

— Передайте Диме, что я приехала-а?

— Хорошо-а, — сказал я и отключился.

«Фиг знает, что такое», — подумал я, аккуратно придерживая сотовый, лег в ванну и набрал Анин номер:

— Здравствуй.

— Привет.

— Как дела?

— Да в общем-то нормально.

— А меня, знаешь, задолбали тут, звонят постоянно кому ни попадя, ошибаются номерами, в общем, хрен знает что. Да и за день, честно говоря, намаялся. Вот в ванне сейчас лежу.

— А, бывает. Думаешь — «позвоню Ане, пусть она устроит маленький релакс-секс по телефону»? — Последние три слова она сказала интимным шепотом.

— Что-то вроде этого.

— Хорошо. Прикрой глаза. — Я прикрыл. — Ты лежишь в горячей ванне, и пар от воды поднимается и греет лицо, и ты дышишь теплым паром, и внутри тебе становится тепло, твои ноги и руки становятся легче и покачиваются в воде, твои веки тяжелеют, и ты знаешь, что я стою подле тебя, и стоит тебе только подумать об этом, как ты ощутишь, что я массирую тебе виски, и твои мысли становятся легче и уравновешенней, потом мои руки спускаются ниже и массируют тебе грудь, твои мышцы расслабляются, мы слышим, как стучит твое сердце, я замедляю массаж, и твое сердце стучит медленней, медленней, мои руки спускаются тебе на живот, он немного придавлен водой, и ты чувствуешь мои руки, словно особенно плотные части воды, ты ловишь меня за ускользающую руку, но она спускается ниже и превращается в кольцо, и с каждым коротким движением кольца учащается биение твоего сердца, я с тобой, я рядом, ты во мне. А теперь ты откроешь глаза…

Я открыл глаза.

— Слушай, и как это у тебя получается.

— Ну, дело мастера боится, — засмеялась она.

— А что у тебя за шум там такой?

— Да я вообще-то в автобусе еду.

— Что-о? — От неожиданности я сел в ванне. — В каком таком автобусе?!

— В обычном, муниципальном.

— Ну, Морозова!! Ну… — У меня не было слов. — У меня просто нет слов!

Она засмеялась в трубку, я смеялся вместе с ней.

Отсмеявшись, она сказала:

— Слушай, а зачем ты вообще звонил?

— Знаешь, мне только что старый приятель позвонил, — ответил я. — В общем, он меня приглашает в Хабаровск, в старой нашей компании посидеть, Новый год встретить. Ты не будешь в обиде?

— Да нет. Очень хорошо для тебя все складывается. — Я почувствовал, что она если и не обиделась, очень даже опешила.

— Ты как, нормально? — спросил я.

— А что мне сделается. Ладно, мне пора выходить. — Она повесила трубку.

Я закрыл глаза. Моя кровь, почувствовав, что вокруг тепло, забегала быстрей, а мысли, наоборот, поползли медленней и стали какими-то вялыми.