Северные были

ЧЕРНЫЕ НОЧИ СУМЩИНЫ

Осенние ночи на Сумщине, пока не выпал снег, спускаются на землю рано и внезапно. А в ту тревожную осень 1941 года города и села к тому же не светились ни одним окошком.

В одну из таких мертвых ночей в город Ахтырку со стороны Лебедина вошла невысокого роста, щупленькая, чернявая девушка с небольшим чемоданчиком в руке. В городе вот уже несколько дней свирепствовали гитлеровцы, их патрули наводняли улицы, везде раздавались выстрелы.

Девушка с чемоданчиком благополучно добралась до дома номер тридцать восемь по улице Крылова, оглянулась по сторонам и осторожно постучала. Чуть погодя за дверью раздался густой мужской голос:

— Кто там?

— Скажите, пожалуйста, это дом номер восемьдесят три? — спросила девушка.

— Нет, это дом номер тридцать восемь, — ответил мужчина.

— Простите, я спутала цифры.

Звякнула щеколда, мужчина радушно пригласил:

— Входите. — Помолчав, спросил: — Давно?

— Несколько часов назад.

— На парашюте?

— Да.

— Следов не оставили?

— Надеюсь, нет.

— Багаж?

— В лесу, — ответила девушка.

— Хорошо, — сказал мужчина и только теперь представился: — Михайленко Филипп Андреевич.

— Ася, — сказала девушка. — Я вас знаю. Заочно.

— Пока этого достаточно. Э-э, — прибавив в фонаре свет, протянул вдруг мужчина, — сколько же вам лет?

— Двадцать.

— Есть хотите?

— Нет.

— Тогда — отдыхать. На чердаке место приготовлено. Утро вечера мудренее.

Оставшись одна, Ася ощупью разделась, сунула под жесткую подушку маленький пистолет, накрылась байковым одеялом. Внизу, в хате, что-то стукнуло, потом раздался певучий женский голос:

— Кто это к тебе приходил?

— Родственница. Дальняя, — равнодушно ответил Михайленко. — Я ее отправил спать на горище. В хате-то места нет.

Все стихло. Лишь изредка тишину нарушало гудение вражеских самолетов, летевших бомбить осажденный Харьков.

Несмотря на страшную усталость, Ася долго не могла уснуть. Впечатления дня и ночи стояли перед глазами, волновали, заставляли вновь и вновь переживать минувшее. Да, отныне она для окружающих будет дальней родственницей Филиппа Андреевича, прибывшей из города Сумы.

КРАЙ ДЫМНЫХ РОС

— Девочки, какой я родничок нашла! Вода вкусная-превкусная, аж зубы ломит.

Они теребили колхозный лен. Стояла невыносимая жара. Земля так затвердела, что, казалось, корни пожелтевших растений впаяны в камень. У школьниц сильно ныли натруженные спины, саднило намозоленные руки, а головы наливались свинцовой тяжестью. Хотелось пить.

— Где родничок? Показывай!

Люба повела девочек на конец поля. Около небольшого камня-валуна выбивалась из-под земли небольшим вьюночком хрустальная вода. По краям маленького углубления росли незабудки. Они были влажные и холодные, хотя вода из родника не выплескивалась: уровень ее в углублении был всегда одинаков. Хрустальный вьюночек, выбившись из-под земли, вновь уходил в нее.

Девочки напились воды. Она и впрямь оказалась вкусной и холодной: усталости как не бывало.

Любе вспомнились слова матери: «Главное, успеть вытеребить, обмолотить и разостлать лен под августовские росы». И она сказала девочкам:

— А теперь дотеребим эти два загона. Уж немного осталось.

Августовские дымные росы… Люба их почему-то особенно любила. С крыльца родного дома, что в селе Новом, она могла часами наблюдать, как вдали, меж перелесками, на низкие поля медленно падал туман. Сгущались сумерки. В лугах, в кустах ивняка, затягивали свои скрипучие песни коростели. Вот уже не видно полей, а на их месте словно бы разливаются озера беловатой воды.

Девочка любила неяркую северную природу, родное село. Тихая, задумчивая речка, кружево берез и трепет осин, земляничные поляны, а зимой — белые безмолвные поля, медноствольные сосны, ели, стынущие под тяжестью снега.

Потому-то и не хотелось Любе уезжать из родного села в районный центр Устье. А переезжать надо было — перебиралась вся семья: отец, мать, старшие сестры.

Вопреки ожиданиям, Устье Любе понравилось. Рядом был лес, в половодье неспокойное Кубенское озеро вкатывалось прямо в село. Жители в эту пору плавали по улицам на лодках.

Через год в семье произошло несчастье: умер отец. Старшие сестры как-то сразу повзрослели, стала серьезной и младшая, она вступила в комсомол, участвовала в художественной самодеятельности, дружила с товарищами. Здесь, в средней школе, к серьезной не по годам десятикласснице пришла и первая любовь. Он был ее одноклассником, любил книги, мечтал о вузе, стал самым близким и родным человеком. Звали его Никон.

Десятилетку Люба закончила с похвальной грамотой. В 1940 году это давало право поступать без экзаменов в любой институт. Но она не могла выбрать специальность. Тогда сестра Надежда, учительница, отправила все ее документы в Московский гидрометеорологический институт. Вообще, сестры считали, что Люба еще ничего не может решать самостоятельно.

Но все оказалось иначе. Любе не понравился гидрометеорологический институт, она ушла из него и поступила в школу метеорологии и связи при Главсевморпути. Тогда только что начали основательно изучать Север, и ее, как и многих, влекла романтика суровой Арктики.

В феврале 1941 года будущая радистка приехала из Москвы на каникулы. Ее мать, Екатерина Ивановна, жила в это время у дочери Надежды на станции Морженга Сокольского района.

— Говорят, там страшные морозы, белые медведи. Ты не боишься, Люба? — спросила Надежда.

— Что ты, Надя, нам-то, Лебедевым, к трудностям не привыкать…

АХТЫРКА — СТОРОЖЕВОЙ ПОСТ

Ася проснулась в десять утра, но с чердака не спускалась, пока в обед за нею не пришел Михайленко.

— Их не бойся, — кивнул он вниз. — Спрашивать не приучены, болтать лишнее — тоже. — И привел в хату.

— Ася, — подала руку девушка миловидной женщине, жене Михайленко.

— А отчество? — спросила та.

— Вячеславовна. Но вы зовите меня просто Асей.

— Это дочка моей двоюродной сестры, — пояснил Михайленко. — Из Сумы.

— А я и не знала.

— Я сам ее никогда не видел, — усмехнулся Филипп Андреевич. — Скрывается от немцев и полицаев. Что она там натворила, не будем спрашивать. Пусть пока поживет у нас. Так просила ее мама. Садись за стол.

Познакомилась Ася и с сыновьями Михайленко — Иваном и Мыколой — шестнадцати- и четырнадцатилетним хлопцами.

Обедали молча. Ася была голодна и с аппетитом уплетала борщ, жареную картошку со свиным салом. Михайленко помалкивал. Девушка это заметила и, чтобы завязать разговор, спросила:

— Почему ваши за стол не садятся?

— Они уже до нас, — ответил Филипп Андреевич, подкладывая в тарелку Асе картошку. — Ешь досыта, пока есть. Хоть небольшой запас, но имеем.

Ася только сейчас рассмотрела его. Михайленко было лет сорок, высокий, кряжистый, с повязкой на левом глазу, он выглядел не то чтобы мрачно, а сурово.

Вскоре хлопцы убежали по каким-то своим делам, а жена Филиппа Андреевича отправилась хлопотать по хозяйству. Первым о деле заговорил Михайленко.

— О тебе не расспрашиваю. Когда надо будет, сама сообщишь. Я сам местный, беспартийный, работаю в кооперации, развожу продукты на лошади, имею пропуск из комендатуры. Меня здесь многие знают, а некоторые подозревают в связях с оккупантами. Неплохо, а? — Филипп Андреевич улыбнулся.

— Совсем неплохо.

— Да… Фашисты зверствуют, местные полицаи стараются не отстать. Однако людей, не покорившихся оккупантам, в городе большинство. Ты будешь пока знать только меня. А теперь расскажи, какое положение на фронтах. А то немцы здесь, чую, врут все.

Шел конец сентября. Обстановка продолжала осложняться. В результате неудачного исхода боевых действий нашей армии на левобережной Украине и проводимой крупной перегруппировки немецко-фашистских войск на центральное, московское направление, наиболее угрожаемое положение создалось на Западном, Брянском и Юго-Западном фронтах. Противник продолжал непрерывно увеличивать количество войск на советско-германском фронте. Красная Армия дерется героически, но силы далеко не равны.

— Значит, Харьков не пал?

— Конечно, нет.

— Надо помогать, надо скорей помогать, — озабоченно произнес Михайленко. — Где твой багаж? Далеко от города?

— Километров десять-двенадцать.

— Дорогу помнишь?

— Да. Хоть сейчас покажу.

— Нет. Надо переждать сутки-двое. Нельзя быть уверенным, что твой самолет не был замечен немцами или полицаями.

Чтобы меньше было подозрений, за рацией, питанием к ней и еще кое-каким багажом Михайленко и Ася поехали утром, когда совсем рассвело. Филипп Андреевич в потертом кожаном пиджаке и в кожаной фуражке молча правил лошадью. Ася тряслась на большом дощатом ящике, брошенном на повозку. У выезда из города их остановил патруль.

— Куда? — спросил высокий тощий немец.

— Яйки либен? — в свою очередь задал вопрос Михайленко и показал пропуск.

— Да, да — осклабился унтер. — Яйки — гут.

Проселочная дорога была тиха и пустынна.

— А ты знаешь историю Ахтырки? — неожиданно спросил Филипп Андреевич. — Еще в 1641 году здесь был основан сторожевой пост. Оборонялись от набегов разной нечисти. Да, ровно триста лет назад. — Михайленко, не спеша, подробно рассказывал Асе о своем родном городе. Так, за разговором незаметно они оказались у цели.

— Вон в том лесочке, — показала Ася.

Дорога по-прежнему была пустынна. Они свернули в сторону и через пять минут тронутая первым холодком, но все еще густая листва дубравы прикрыла и лошадь, и повозку.

Багаж нашли быстро. Ценный груз бережно опустили на дно ящика, прикрыли его стружками, а сверху в три слоя уложили яйца, предусмотрительно захваченные из Ахтырки.

— Маловато заготовили, — усмехнулся Филипп Андреевич. — Ну, ничего, авось, сойдет.

…В двенадцать часов Ася вышла на связь. Рацию она развернула на чердаке. Михайленко караулил возле хаты. Разведчица особым кодом сообщила, что добралась благополучно и приступает к выполнению задания. Но не удержалась, попросила принять важные сведения, припасенные Филиппом Андреевичем, хотя в первую передачу этого и не требовалось. Михайленко сообщил точные данные о двух крупных группировках противника, концентрирующихся на дальних подступах к Харькову.

Свернув и спрятав в надежное место рацию, Ася показалась на дворе, Филипп Андреевич тихо, одними губами спросил:

— Все в порядке?

Радистка кивнула.

— Значит, скоро наши бабахнут…

— Ахтырка — сторожевой пост, — так же тихо сказала разведчица и вдруг ощутила в себе радость: пусть там, далеко, знают, что не ошиблись в ней, оказав такое доверие.

И снова вспомнилось…

«Я НЕ МОГЛА ПОСТУПИТЬ ИНАЧЕ»

Конец июня сорок первого. Москва. Дзержинский райвоенкомат.

К столу, за которым сидит военный с усталыми глазами, подходит хрупкая девушка и молча подает тетрадочный лист, на котором написано всего несколько строк.

— Сколько же вам лет? — Видимо, здорово надоело ему день-деньской отбиваться от мальчишек и девчонок, желающих во что бы то ни стало попасть на фронт.

— Мои ровесники уже там, — твердо произносит девушка. — И мое место рядом с ними.

— Ого! — оживился военный. — Присаживайтесь. Школа радистов. Так, так… В Заполярье, значит, метили?

— Да. Но теперь я сделала другой выбор. Не отправите — уеду сама.

— Верю, охотно. Минуточку. — Он куда-то вышел, прихватив заявление Любы Лебедевой. А она в это время мучительно думала: возьмут или нет?

Через несколько минут военный вернулся. Уже по тому, что он не отдал заявление, а положил в папку, Люба поняла — есть надежда. Но радость была преждевременна.

— Зайдите через недельку.

— Как?! Не могу же я, когда…

— Не горячитесь, девушка. Все приходит в свое время для того, кто умеет ждать.

О посещении военкомата Люба домой не написала, просто через неделю снова пришла в ту же комнату. Ее встретил тот же военный. Узнав девушку, улыбнулся:

— Так вот, милая моя вологжанка…

Учиться в спецшколе Любе Лебедевой было легче, чем другим. Как-никак, радиодело она уже знала. Поэтому налегала на спецдисциплины, совершенствовалась в немецком языке. Спустя какое-то время, она написала матери, что вступила в Красную Армию.

Письмо получилось длинное. Ведь так хотелось знать о многом: о судьбе подруг, односельчан… Написала она и сестрам, просила их не беспокоиться и помочь матери заготовить на зиму сено для коровы… С особой гордостью и радостью сообщила о своем решении другу — он уже дрался с фашистами на одном из фронтов.

В напряженной учебе время летело быстро. Письмо за письмом шлет Люба домой и на фронт. В одном из них она сообщает матери о встрече в Москве с подругами, в другом — о том, что выдали шерстяное платье, туфли на высоком каблуке, темно-синее пальто…

Наконец наступил день, которого Люба так ждала.

Свой день рождения Любовь Вячеславовна Лебедева, разведчица-радистка, встретила в разведотделе Юго-Западного фронта. А потом, спустя некоторое время, ее забросили с самолета в черную ночь Сумщины.

ЛЮДИ И ЗВЕРИ

С тех пор, как в Ахтырке появилась разведчица-радистка, на железнодорожную станцию участились налеты нашей авиации. Самолеты прилетали тогда, когда задерживались или разгружались немецкие военные эшелоны. Кроме того, рядом с городом пролегала автострада Сумы — Харьков. По ней к линии фронта двигалась артиллерия, танки, автомашины с солдатами и различными грузами.

Ася по-прежнему жила у Филиппа Андреевича. Из дома она не выходила вот уже месяц. На свежем воздухе, во дворе, появлялась только с наступлением темноты. Сведения, которые по вечерам передавал ей Михайленко, были ценными. Радистку благодарили и просили беречься. Разведчица знала, что Филипп Андреевич собирает данные не один.

Передачи она вела только после двенадцати, в условленное время. И тогда она была уже не Люба и не Ася, а Лили.

Вести с фронтов шли нерадостные. Гитлеровцы рвались к Москве. Войска Юго-Западного фронта оставили Харьков… Но в боях с Красной Армией враг понес серьезные потери: это можно было определить по эшелонам с ранеными, следовавшими в Германию. Немалые потери имела фашистская армия и от партизан. На территории Сумщины действовали подпольный обком и райком КП(б)У, 146 первичных партийных организаций. С приходом оккупантов было создано тридцать пять партизанских отрядов. Позднее они стали ядром партизанских соединений, которыми командовали прославленные командиры Ковпак, Сабуров, Наумов и Мельник.

Партизаны наносили ощутимые удары по врагу: летели под откос эшелоны, взрывались казармы. Сопротивление народа росло.

Вскоре ахтырчан потрясло очередное зверство гитлеровцев и их пособников — предателей Родины. В окрестных селах и лесах в то время действовал небольшой отряд партизан, которым командовали братья Горобец. В неравном бою с карателями все партизаны погибли. Фашисты и полицаи зверски надругались над их трупами: выкололи глаза, отрубили руки, на спинах выжгли звезды. Но и этого показалось мало. Раздетые трупы повесили в центре города на деревьях. А назавтра в местной немецкой газете «Голос Ахтырщины», которую редактировал ярый националист, изменник Родины Яценко, было объявлено, что повешены бандиты и грабители. Это был подлый прием — представлять патриотов в глазах местного населения ворами и разбойниками. Гитлеровцы жгли села, убивали жителей, особенно активистов, а сваливали вину на партизан.

Из рассказов Михайленко разведчица знала, что в полиции служит около шестидесяти человек, большинство которых составляют местные жители. «Добровольной сволочью» называли их ахтырчане. Начальником полиции был некий Емельянов, уголовно-политический отдел возглавлял всем известный в городе прощелыга Петька Говорун, а замещал его Ванька Дыбарский. Полиция и гестапо размещались в одном здании. Что там творится, Филипп Андреевич не знает. Из гестапо и полиции одна дорога — в овраг на заднем дворе городской мельницы.

— Проникнуть бы в гестапо, войти в доверие, поработать там кому-либо из своих, — мечтала Ася.

— Ну, это из детективного романа, — охлаждал ее пыл Михайленко.

Но несбыточной, казалось бы, мечте советской разведчицы в скором времени суждено было осуществиться. И все произошло при весьма непредвиденных обстоятельствах. Более того, Ася сама проникла в волчье логово.

ДУСЯ ИЗ НАРДОМА

В планы разведчицы вовсе не входило отсиживаться на чердаке, ограничиваясь передачей добытых кем-то сведений. Но было бы опрометчиво сразу открыто появиться в городе и встать на учет в полиции. Ася выжидала. Михайленко же готовил для радистки новую квартиру. Впрочем, выбор у него был не так уж велик. А о том, что радистке надо перебраться в более безопасное место, у Филиппа Андреевича не было никаких сомнений. Староста сотни Лябах у него уже справлялся: уехала ли родственница в Сумы. Жена Михайленко тоже, видимо, догадывалась, кто такая Ася.

— Тебе своя жизнь — копейка, — чуть не плача, говорила она, — подумай о детях. Ведь всех нас расстреляют.

Однажды Михайленко виновато заговорил:

— Знаешь, Асенька, обстоятельства складываются так, что…

— Догадываюсь, Филипп Андреевич, — не дала договорить разведчица. — Место есть?

— И место, и человек свой, — облегченно вздохнув, ответил Михайленко.

— Далеко?

— Нет. Садовая, шесть. Вечерком провожу.

— А рацию?

— Это моя забота.

Филипп Андреевич проводил Асю до калитки нужного дома.

— Тут. Заходи смело, — сказал он и, не останавливаясь, пошел дальше.

Это был дом, каких в Ахтырке сотни. Кругом плотный забор, во дворе — фруктовые деревья. Два крыльца — значит — и два хозяина.

Ася открыла указанную калитку, постучалась. Сразу же за дверью раздался женский голос.

— Да заходите же, ведь не заперто.

Ася вошла в освещенную десятилинейной лампой комнату, опрятную и уютную. Не успела она назвать себя, женщина предложила:

— Раздевайтесь, Асенька. Я вас ждала. Будем жить втроем. Меня, надеюсь, вы знаете?

— Да, — сказала радистка, — Евдокия Степановна Голубенко. Только прошу, давайте сразу на ты.

— Дуся. Меня здесь все так зовут. И еще — Дуся из Нардома. Людмилка! — позвала она. — Накрывай на стол.

Из соседней комнаты вышла девочка лет двенадцати. Пока женщины перекидывались первыми словами, девочка уже ставила на стол чашки.

— Хорошая помощница растет, — заметила Ася.

— Молодец она у меня. Хотя и без отца, но в обиду мы себя не даем. Так уж получилось: любила одного, сватался другой, а вышла за третьего. Прогнала — не сошлись характером. — Хозяйка квартиры весело рассмеялась.

Смех, улыбка Голубенко, вообще весь ее облик вызывали расположение. Она была повыше Аси ростом и лет на десять старше. В Ахтырке Дусю знали очень многие. Красивая хохотунья часто выступала на сцене, при случае за словом в карман не лезла, в общем умела за себя постоять. Но мало кто догадывался, что за веселым нравом скрывалась недюжинная сила воли, решительность и презрение к смерти.

Скоро Людмилка ушла спать. Беседа двух женщин затянулась.

— Итак, ты моя двоюродная сестра Ася, — говорила Голубенко. Из Харькова. Нет, вправду, у меня была сестра. Знакомые знают. Ее сейчас там нет, эвакуировалась, а дом, где жила, разрушен бомбой. У тебя ничего не спрашиваю. Найдешь нужным — расскажешь сама. Железнодорожная станция — вот мой объект. Стираю на дому. Заказов много, — холостяки, больные, полицаи, немцы. Предпочтение отдаю клиентам, живущим на станции и вблизи ее. Дочка всегда со мной. Однажды шел эшелон, я пропустила его и случайно сказала вслух: «Двадцать танков». А она, Людмилка-то, поправляет: «Нет, мама, двадцать два».

— Не проговорится?

— Нет. Не должна. Одно плохо — пристают ко мне, особенно полицаи. Оружие у тебя есть?

— Пистолет.

— Спрячь понадежней.

— Где будем хранить рацию?

— А вот. — Голубенко встала, подошла к печке, отодвинула сундук, сдернула коврик и приподняла аккуратно выпиленный квадрат пола. — Место надежное. Рацию скоро доставят. Кстати, у меня уже кое-что есть. С Филиппом Андреевичем встречаться больше не будем.

Через двое суток, под вечер, у квартиры Голубенко остановилась подвода.

— Хозяйка! — крикнул коренастый хлопец. — Тебе дрова?

— Да, мне, — отозвалась Дуся.

— Тогда помогай разгружать.

Помочь вышла и Ася. В хлопце она узнала сына Михайленко.

А еще через сутки, в двенадцать ночи, с чердака дома номер шесть по улице Садовой была отправлена в эфир закодированная радиограмма. В конце ее стояло «Лили».

ДВАЖДЫ ДВА — КОВАНЫЙ САПОГ

Три дня в Ахтырке валом валил снег. Все кругом побелело: улицы, дома, деревья, заборы. Тяжелые снежные шапки клонили к земле ветки осокорей, вязов, яблонь и редких берез. Ася ходила и радовалась: глубокий снег и легкий морозец напоминал далекую родину. Вот уже несколько дней она открыто разгуливала по городу, знакомилась с улицами, парками, скверами, все изучала и запоминала.

Радовало разведчицу еще и то, что ей разрешили проживать в городе, поставили на учет и выдали соответствующий документ. О том, как Ася ходила в полицию, Дуся просила рассказывать еще и еще и каждый раз заливисто смеялась.

— Так этот сморчок и сказал: «Дуськи из Нардома сестра?» — переспросила Голубенко. — А потом?

— Не ужиться, говорит двум красоткам под одной крышей. Глаза друг другу из-за ухажеров выцарапаете.

— Вот свинья.

— Он тебе знаком?

— Многих знаю. Там и тот служит, который сватался. Заместитель начальника уголовно-политического отдела. Чирьяк. Ох, раздавить бы его.

И Дуся, всегда веселая Дуська, побледнела, пальцы ее, огрубевшие от каждодневной стирки, сжались в кулаки.

— Мама, не надо! — крикнула Людмилка.

Ася впервые видела подругу такой.

— Садись, расскажу, — придя в себя, сказала Голубенко. — Он не местный, из Днепропетровска. Как появился в Ахтырке — не ведаю. До войны занимал ответственную должность. Любил ходить в Народный дом, выступал. Признавался потом — из-за меня ходил. Год моей тенью был. Но не лежала к нему душа. Потом просто возненавидела. Теперь знаю — почему.

Дуся смолкла. Ася видела, что ей тяжело ворошить прошлое.

— За полмесяца до прихода немцев он исчез, — продолжала Голубенко. — Встретила его на третий день оккупации. В форме полицая, довольный, улыбающийся. Подошел, поздоровался.

— Не рада? — спрашивает.

— А я думала, что ты ушел в лес, — вырвалось у меня.

— Ты думала, что дважды два — четыре, а выходит — кованый сапог.

— Вижу, сапоги на тебе кованые, немецкие.

— Забудем прошлое, надо жить настоящим.

— И будущим.

— Я думал, встретил Дуню, а выходит — Евдокию Степановну. До более теплой встречи!

Голубенко замолчала.

— Теперь встречаешь?

— Проходу не дает.

— Как его фамилия?

— Дыбарский. Иван Иванович Дыбарский.

— Дуся, этот человек нам очень нужен, — спокойно сказала разведчица.

— Зачем же?

— Слушай меня внимательно…

…Дыбарский пришел вечером. Молча поставил на стол две бутылки самогона.

— Грабленый? — спросила Дуся.

— Реквизированный.

— Это все равно.

— Дала согласие — готовь закуску, — примирительно сказал Дыбарский. — Как говорится, забудем старое, устроим прежний лад.

Полицай уже был изрядно «на взводе». Ася это сразу заметила, когда вышла из соседней комнаты. Был он среднего роста, низколобый и угрюмый.

— Моя сестра Ася, — сказала Голубенко.

Дыбарский скоро напился, и Дуся без церемоний выпроводила его на улицу.

— Дуся, не можешь ли ты с ним вести себя поаккуратней? — спросила разведчица.

— Ох, Ася, противно-то до чего!

— Потерпи.

— Хорошо. Попробую.

Заместитель начальника отдела полиции с тех пор стал частенько бывать на Садовой. И всегда выпивши.

— Туговато, видать, живете, — кивнул он однажды на картошку с луком.

— Туже некуда. Работаю одна. Хотя бы помог сестре устроиться куда-нибудь.

Дыбарский вскинул на Дусю глаза:

— Ты это серьезно?

— Конечно.

На второй день Дыбарский пришел раньше обыкновенного, но, как всегда, нетрезвый.

— В фельдкомендатуру требуется уборщица, — уходя, безразлично сообщил он. — Работа пыльная и безденежная. Если сестра согласна, пусть завтра приходит.

«Так ведь это гестапо, гестапо…» — Сердце разведчицы забилось радостно и тревожно.

В ЛОГОВЕ

Вот уже месяц разведчица работает в гестапо. На новую уборщицу, казалось, никто здесь не обращал особого внимания. Отправляясь в фельдкомендатуру, Ася надевала черную юбку, латаную кофточку, по-бабьи повязывала платок. На работе, словно бы невзначай, пачкала себе лицо.

Прежде чем вытряхнуть мусорные корзины, Ася бегло просматривала их содержимое: бумажки, записки, все что могло представлять маломальский интерес, прятала за пазуху. На работе Ася старалась задерживаться подольше, стремясь по обрывкам фраз понять замыслы врагов. Так ей удалось однажды предотвратить расправу над патриотами села Большая Писаревка. Каратели прибыли туда, когда патриотов уже и след простыл.

Кабинет шефа гестапо Дымлера прибирали солдаты комендатуры. Однажды, обнаружив дверь открытой, она смело вошла. Приблизившись к столу, услышала: сзади щелкнул дверной замок. Почувствовала за спиной кто-то стоит. Не оборачиваясь, она старательно обтерла стол, вытряхнула окурки из пепельницы и взялась за корзину.

— Одну минуту, фройлен.

Ася обернулась:

— Доброе утро.

Широко расставив ноги и заложив руки за спину, перед нею стоял сам Дымлер.

— Зачем вы сюда зашли? — на чистом русском языке спросил гестаповец.

— Так ведь уборка же, — удивилась Ася.

— Разве не знаете, что здесь убирают мои солдаты?

— Нет, — пожала плечами разведчица.

— Хорошо. Если нравится, можете и впредь убирать тут. У вас лучше получается. Но будете делать это в моем присутствии.

Дымлер подошел к Асе, приподнял пальцем ее подбородок, пристально посмотрел в глаза.

— Ну-ну…

Шли дни, недели, Ася работала в гестапо. Дуся Голубенко стирала. Ее зеленое пальто часто можно было видеть на ближайших к станции улицах. Филипп Андреевич по-прежнему развозил по городу различные грузы. В его обязанности входило держать под наблюдением автостраду: сколько и какой живой силы противника, танков и артиллерии движется к линии фронта. Добытые сведения он прятал в тайник, который был устроен в разбитом бомбой доме номер один по улице Менжинского. «Почту» из тайника забирала Дуся.

На связь со своими Ася выходила ночью, после двенадцати. Мать и дочь Голубенко в это время стояли на страже: одна у окна, выходящего с веранды на улицу, вторая — у лестницы на чердак.

Особенно ценные сведения поступали от Михайленко. Так, он сообщил однажды о дислокации крупной вражеской части в одном из сосновых лесов, в стороне от Ахтырки. Радистка сообщила координаты. В результате налета нашей авиации немцы были разгромлены.

К апрелю 1942 года положение наших войск на фронтах заметно улучшилось. Враг получал ощутимые удары, кое-где откатывался назад. Патриотическая группа в Ахтырке продолжала действовать. На Сумщину властно шагнула весна. Но она принесла разведчикам и несчастье.

РОКОВОЙ АПРЕЛЬ

По реке Ахтырке, казавшейся сонной даже в половодье, плывут бурые с синими пятнами льдины. Ослепительной белизны облака отражаются в разводьях, и от этого кажется, что вся река забита льдом.

Нерадостно на душе у Аси в это чудесное апрельское воскресенье. Она сидит на берегу Ахтырки и думает невеселую думу. Несколько дней назад у рации кончилось питание. Запасные батареи были спрятаны в сарайке. Придя туда, Ася, к своему ужасу, обнаружила, что они пришли в негодность. Солнце растопило на дырявой крыше снег, талая вода, стекая, попала на батареи, и они размокли вконец.

Рация замолкла. Так, впервые за шесть долгих месяцев, разведчица не вышла на связь. «Где найти питание, где?» — этот вопрос не давал ей покоя. Сообщили о несчастье Филиппу Андреевичу. И вот впервые за эти месяцы, что радистка жила у Голубенко, Михайленко приехал сюда лично. Привез дрова. Разведчики перекинулись буквально несколькими словами. «Будем искать. Связь сейчас нам особенно нужна», — сказал невозмутимый Филипп Андреевич.

Ждут сведений из Ахтырки и в разведотделе фронта. Ставка Верховного Главнокомандования дала указание о подготовке наступательной операции на харьковском направлении. План операции предусматривал нанесение двух сходящихся ударов: одного — из района Волчанска и другого — из Барвенковского выступа в общем направлении на Харьков.

Не дремал и противник. В армейскую группу «Клейст» и в местную армию шли все новые и новые пополнения. Сколько же их прошло через Ахтырку? Это было важно знать. А Лили молчит. Что случилось?

И вот в ночь с двенадцатого на тринадцатое апреля 1942 года с одного из аэродромов поднялся самолет, держа курс на Ахтырку. На его борту разведчики — Кощеев и Попов. У них оружие, рация и запасное питание. Миновали линию фронта. Вот и Сумщина. Еще несколько минут полета, и по команде разведчики выбрасываются в темноту.

Но что это? Внизу, на лесной поляне, появились ослепительные вспышки. Фашисты! Да, это были они. Отряд гестаповцев и полицаев, возвращаясь из очередной карательной экспедиции, случайно обнаружил пролетавший советский самолет. Заметили враги две снижающиеся точки и открыли по ним огонь.

— Не стрелять! Брать живыми! — заорал обер-лейтенант.

Прежде чем коснуться земли, Кощеев достал пистолет и приставил к виску…

Попов же, все еще не терял надежды, что сможет уйти, отстреливался. Но патроны быстро иссякли. Тогда он достал лимонку, вырвал из нее предохранительное кольцо и, шатаясь, истекая кровью, пошел на врагов. Раздалась беспорядочная стрельба, ахнула граната и все смолкло.

Трупы разведчиков привезли в гестапо. И тут Попов подал признаки жизни.

— Спасти! — заорал Дымлер.

Двое суток Попов не приходил в сознание, бредил, бился о цементный пол головой. И вот в этом-то состоянии у него вырвались слова: «Садовая, 6».

…Разведчиц арестовали только через пять суток. Все это время за ними велось строжайшее наблюдение. Ни Ася, ни Дуся об этом, конечно, не догадывались. Дуся один раз наведалась к тайнику. После нее там побывал и Михайленко.

Дом Голубенко был окружен со всех сторон. Свыше сорока гитлеровцев и полицаев участвовали в этой операции. Обыск длился около трех часов. Пол в комнате был разобран, рация уже стояла на столе. Дошла очередь до стен. Посыпалась штукатурка. Скоро к рации присоединились Асин пистолет и три паспорта на разные фамилии, но с одинаковой фотокарточкой. Ася и Дуся молча стояли в наручниках, под наведенными на них автоматами. Только однажды, когда в комнате появился Дыбарский, Дуся не выдержала:

— И ты здесь, дважды два — кованый сапог?

Асю и Голубенко увели, не забыв прихватить Людмилку, и ничего не ведающую соседку Олимпиаду Кирилловну Котляр, занимавшую вторую половину дома.

В ту же ночь и в тот же час захлопнулись двери мрачных камер гестапо и за всеми членами семьи Филиппа Андреевича Михайленко.

СО СМЕРТЬЮ НА «ТЫ»

На допросы их вызывали поочередно. Сначала Дусю, потом Асю, последним Филиппа Андреевича. Сидели они в разных камерах и, естественно, не могли договориться, как вести себя перед палачами.

— Итак, вы отрицаете, что являетесь разведчицей Красной Армии? — вкрадчиво начинает Дымлер. — Впрочем, это и так ясно, — кидает он взгляды на рацию и пистолет. — Скажите сначала, который паспорт настоящий?

— Не знаю, — твердо произносит Ася.

— С кем связаны? Задание?! — кричит начальник полиции Емельянов.

Радистка молчит.

— Ганс!

В кабинете появляется гестаповец.

— Она не слышит вопроса. Прочисти ей уши.

Очнулась Ася в камере, на цементном, промерзшем полу. Темно, тихо.

— За что они тебя, милая? — склоняется над девушкой женщина с изможденным лицом.

Ася трясет головой.

Дуся и Михайленко тоже молчали. Допросы велись каждый день. На них присутствовали Дымлер, Емельянов, начальник уголовно-политического отдела полиции Говорун, редактор фашистского листка «Голос Ахтырщины» Яценко и другие. Но патриоты по-прежнему молчали.

И вот очная ставка.

— Надеюсь, вы знакомы друг с другом? — ни к кому в отдельности не обращаясь, опрашивает Дымлер. — Еще бы нет, — улыбается гестаповец. — Нам все ясно: группа. Но кто еще входит в нее?

— Если ясно, то зачем спрашиваете? — бросает Михайленко. За эти дни он страшно исхудал, зарос, но держался твердо. Побои и пытки не сломили патриота. Казалось, он весь был налит ненавистью к оккупантам.

— Советую поразмыслить о том, что вас ожидает, — цедит Дымлер.

— Не пугайте. Мы уже давно живем со смертью на «ты», — отвечает Филипп Андреевич. — Знали, на что шли.

— Увести!

В эту короткую встречу Ася передала свое новое черное пальто Голубенко, шепнув: «Пошли Люде». Дочку Дуси выпустили: «Что взять с девчонки?» Освободили и семью Михайленко.

«Неужели сыны не догадаются скрыться, — мучительно размышлял Филипп Андреевич, сидя в одиночной камере. — Ведь от зверей всего можно ожидать».

В половине десятого вечера глазок в камеру, в которой сидела Ася, чуть приоткрылся, и кто-то тихо сообщил:

— На утро назначен расстрел. Может, что напишешь, девушка?

Перед дверью упал крохотный листочек из блокнота и огрызок карандаша.

Писать разведчица отказалась: некуда здесь и некому. А Дуся писала:

Ночью Ася разбудила женщину, с которой сидела в камере, и горячо зашептала:

— Если останешься живой, то сообщи моей маме о том, что ее дочь…

ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

В конце марта 1967 года в Государственный комитет по радиовещанию и телевидению при Совете Министров Союза ССР пришло несколько необычное письмо. В нем Елизавета Ульяновна Историкова, проживающая в городе Харькове, сообщила о том, что в апреле 1942 года в одной с нею камере гестапо города Ахтырки Сумской области сидела молоденькая радистка, которую все звали Асей. Это была красивая, на редкость твердая решительная девушка.

Несмотря на ежедневные, ежечасные допросы фашистов, пытки, голодовки, Ася не теряла бодрости духа, не выдала никого из товарищей.

Полтора-два месяца спустя Историкова вышла из камеры полуослепшей и — что самое страшное — душевнобольной.

Неудивительно, что после всего пережитого. Историкова на долгие годы забыла об Асе. И только в марте 1967 года наступило просветление, память медленно стала возвращаться к ней. И первое, о чем она вспомнила, были кошмары гитлеровской оккупации, Ахтырка, гестапо, Ася…

Но фамилию, отчество, место рождения Аси Историкова так и не могла вспомнить. Со слов разведчицы она запомнила только, что та была откуда-то с Севера, в Ахтырке поддерживала связь с одноглазым мужчиной и официанткой, у которой была дочь.

Государственный комитет по радиовещанию и телевидению заинтересовался письмом и направил его в Ахтырский районный комитет партии с просьбой выяснить судьбу Аси и ее друзей, с которыми она работала.

Нелегкой оказалась задача. В решение ее включились многие люди — партийные и советские работники, милиция и сотрудники УКГБ Сумской области.

Прошло три месяца. И вот в июне 1967 года первому секретарю Усть-Кубинского райкома КПСС Вологодской области Никону Павловичу Сучкову пришло письмо следующего содержания:

Тут же был послан ответ.

…У подножия белого обелиска, что стоит в центре Ахтырки, не увядают живые цветы. Шелестят листвой седые вязы. Золотыми буквами высечены слова:

Вот и все о Любе Лебедевой, которую в Ахтырке знали как Асю, о ее боевых друзьях. К рассказанному следует добавить, что живы дети Михайленко, они имеют свои семьи. На одном из заводов Харькова работает Людмила Михайловна — дочь Евдокии Степановны Голубенко. Она замужем и носит другую фамилию. Здравствуют и родные отважной разведчицы — мать и сестры.