Сфера времени

Praeteritum XVIII

Каждый раз перед сражением Давид вступал в ещё один бой — внутренний: подавить страх, волнение, унять дрожь от предстоящей схватки, откинуть сомнения в правильности действий. Внешне спокойный, делал он это во время молитвы. Губы произносили заученные слова, а разум очищался от эмоций.

Однако так получалось далеко не всегда. Редко, когда рати выстраивались двумя длинными полосами, перекрывая собой горизонт. Еще реже выпадала возможность настроиться на сечу. Степь не ждала, что воин, мысля «Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли…», наденет кольчугу; шепча «И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия…», застегнет ремешки на наручах; произнося «Нас ради человек и нашего ради спасения, сшедшаго с небес…», водрузит на голову шлем, восклицая «Распятаго же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребенна…»[45], вскачет на коня.

Нет, степь нападала кочевыми стаями, жалила пернатыми стрелами, разила кривыми саблями. Петляла, изматывала, душила чадом сожжённой травы. С каждым вздохом, с каждым шагом заманивала всё глубже и глубже во чрево своих бескрайних просторов.

Давид тряхнул головой. Ярость душила. Пепел в сожженной деревне был ещё тёплый.

Проклятые степняки жгли селения, уничтожали посевы, уводили в плен одних и убивали других, а после растворялись, словно сама трава поглощала поганых.

Несколько раз муромцы настигали небольшие разбойничьи отряды, уничтожая их. Но это больше напоминало ловлю блох. Давид не единожды отправлял дозор, но вести были одинаковы. Горит степь, разорены сёла, а враг утекает, как вода сквозь пальцы.

— Надо поворачивать, — недовольно пробурчал Илья, разминая поясницу, — ещё неделя пути и покажутся стены Бряхима[46]. А я не хочу встречаться с булгарами, имея лишь сотню конных.

— Твоя правда, — отозвался Давид, чистя свой меч, — да и Муром далеко позади. Углубились мы в степь. Как бы, пока сидим здесь, к воротам города враги не пришли. В следующий раз, ты, воевода, дома останешься. Нечего тебе с нами разъезжать. Не для того тебя главным над ополчением избрали, чтоб ты всё лето по степи мотался.

Илья кивнул, признавая правоту князя, но как разорвать душу, не знал. Останется в Муроме — станет переживать за дружину, поедет с войском — мыслями будет дома: как город, как Настасья?

Интересно, а князь вспоминает свою молодую жену? Думает о ней? Скучает? Рвётся в мягкие объятья?

Воевода посмотрел на сотника, пытаясь найти в лице отличия с прошлым годом: не устремится ли задумчивый взгляд за горизонт, не мелькнет ли на лице блуждающая улыбка. Нет, всё также закрыт и молчалив Давид. Так же строг и обязателен.

— Завтра повернём севернее и поскачем домой.

Илья на это вновь кивнул и поднялся, чтобы передать распоряжение воинам.

Давид остался один. За день небо выгорело дотла, растеряв все свои краски. Белёсая темнота спускалась, постепенно укутывая степь. Шелестели травы. Над ними струился горьковато-пряный запах вербены. Суховей поднимал горячую пыль, и та оседала на зубах. Хотелось пить, и даже утонувшее в колосьях солнце не спасало от вязкой жары.

Около небольшого костра сидели дружинники. Жарилось мясо, раздавался ленивый перелив гуслярных струн:

Давид с щелчком вставил нож в ножны, подхватил седло и ушёл в дальний край стана. Слушать эту песню ему сегодня не хотелось. Другой голос звенел колокольчиком в памяти. Другие слова вспоминались… Интересно, как там Фрося? Чем занята? Думает ли о нём? Не обидел ли кто? Сотник смотрел на разбросанные по небу щедрой рукой звезды и вспоминал свою супругу. Их ночёвки на одном седле, разговоры за игрой в шахматы, её насмешливо поднятые идеальные брови и несколько страстных ночей. Все эти думы вызывали жгучее желание вскочить на коня и гнать, гнать, пока на горизонте не появятся стены Мурома. От понимания того, что без особой нужды он так не поступит, саднило горло.

Завтра. Они повернут к дому завтра и, если Бог даст, к началу осени вернутся к семьям.

Считается, что если ищешь лихо, то разминуться с ним просто невозможно.

Ближе к вечеру второго дня пути на горизонте появился дым и белеющие верхушки шатров. Отправленные дозорные принесли вести: в семи вёрстах, в низине между рекой и небольшим лесом, стоит лагерь без знамён и расписных щитов. Меньше полусотни всадников и около пяти сотен пеших. Шатры раскинуты, горят костры. Воины не таятся.

Давид вместе с десятниками выслушал донесение. Собственно, отсутствие знамён говорило о том, что в стане собрались разбойники с окрестных земель, влекомые лишь жаждой наживы. Здесь могли быть и половецкие наёмники, и мокшанские[48] племенные вожди, и булгарские отряды. Степь никогда не была статична — образовывались одни союзы и распадались другие. Сиюминутная выгода считалась куда важнее долгосрочных перспектив.

— Вздеть брони, достать шлемы! — начал отдавать команды Давид. — Развернуть знамёна, расчехлить щиты! Выстроиться, чтоб было видно, кто пожаловал. Вышлют парламентеров — будем слушать, поднимут тревогу — сразу нападаем. В бой вступать только по сигналу рога. Лучникам разместиться по флангам. Строй не разбивать, за противником не гнаться, без приказа не спешиваться. Ясно?

Десятники утвердительно ответили, и через несколько минут сотня уже строилась боевым порядком. Развернулись знамёна, заблестели на солнце шлемы. Давид упёр в стремя копьё и направил коня вперёд.

Их заметили издали. Подняли тревогу. Лагерь зашумел, как муравейник. За версту до вражеского стана Давид затрубил в рог, у края лагеря конница перешла на галоп, сминая наспех выставленные ряды, сея панику.

Сотник прижал плотнее к боку руку с копьём, позволяя мощи коня нести удар. Острое лезвие мягко вошло в незащищённое доспехом тело и так же мягко выскользнуло, не встретив препятствий. Копыта коня подмяли еще одного бойца. Разворот, удар с другого бока. Хруст и чьи-то вопли. Лязг оружия, лошадиный храп, о шлем со звоном ударилась стрела, другая застряла в кольцах кольчуги. «Чинить придётся» — мелькнула в запале боя лишняя мысль. И уже более нужная в этот момент: «Не дать перестроиться, не позволить ощериться копьями и пустить волну стрел». Нет, не зря конница разогналась для удара, влетела, как нож в сливочное масло, разбила наспех выставленную оборону. Дрогнула пехота, запаниковала. Побежала в сторону единственного укрытия — небольшого колка[49], растущего вдоль реки. Вдогонку беглецам полетел рой стрел. Основная дружина, помня приказ, не стала преследовать, добивая тех, кто еще сопротивлялся, и перестраиваясь для нового манёвра.

Охватывая взглядом место сражения, Давид только успел заметить, как десятка Юрия промчалась во весь опор, догоняя разбойников.

— Стоять! — заорал со всей мощи сотник.

Понимание, где скрылся отряд вражеской конницы, окатило ледяной волной.

Время растянулось медовой каплей. Решение нужно было принять немедленно и тут же действовать. Давид прекрасно знал, что десятку в лесу сомнут. Лошади потеряют скорость и маневренность, а пехота, напротив, приобретет преимущество за счет скрытности и рассредоточения. Вместе с этим было ясно, что чужая конница тоже не будет иметь превосходства, а потому вряд ли вступит в бой. К тому же осиновый колок небольшой по размеру и его в любом случае необходимо вычистить, а не оставлять в тылу.

Подав сигнал дружине, Давид направил своего коня в лес. Он прибьет брата за своеволие, собственными руками вытрясет из него дух, пусть только тот живой выберется из этой сечи.

Лес встретил звуками боя. В сотника полетела сулица[50]. Прикрывшись щитом, Давид вытащил из ножен меч и вступил в битву. Конное копье в зарослях было бесполезно.

Илья обрушивал удары булавы на осмелившихся подобраться, алая кровь текла по ноге, щедро окрашивая белую обмотку. Между пластинами, прикрывавшими круп его лошади, торчали стрелы, отчего животное неистово хрипело и постоянно норовило встать на дыбы, обрушивая свою мощь на головы противников.

Юрия облепили со всех сторон. Молодой десятник рубил саблей, но его сбросили с коня. Он едва успел выпасть из седла так, чтобы нога не застряла в стремени. Оказавшись на земле, воин ударил наотмашь по ногам рядом стоящего. Противник заорал и начал заваливаться. За эти несколько секунд Юрий успел подняться и отступить к дереву. Трое эрзей[51], скорее мешая друг другу, чем помогая, попытались напасть. Первый же подступивший задрал правую руку для удара и открыл живот. Юрий полоснул саблей. Разбойник сначала не понял, что произошло, но, увидев собственное вываливающееся нутро, неистово заорал. Десятник поспешил закончить его страдания. Разворотный удар по умирающему обошелся дорого. Левое бедро обожгло, разорванный край кольчуги косо повис на паре колец. Ткань портов тут же стала мокрой от крови. Сабля дружинника взлетела снизу вверх, отрубая второму эрзе руку. Третий из ватаги прикрылся щитом, нанося удары короткой сулицей. Десятник отбивался, но с каждым разом чувствовал, как теряет силы. Из бедра толчками лилась кровь, пот застилал глаза, в ушах нарастал звон. То, что очередной удар станет для него последним, он понял, когда разбойник занес древко. Отбить это не было никакой возможности. Вдруг противник выронил сулицу и с хрипом схватился за горло. Тонкая стрела, выпущенная Жирославом, прошла насквозь, распустившись у кадыка маковым цветком. Юра сполз по стволу дерева, силясь зажать немеющими пальцами рану.

Стоян поднял коня, перескакивая через поваленное дерево. Его четвероногий товарищ, воспринимавший седока, как часть себя, летел, сгибая кусты, вырывая комья земли. Гусляр понимал, что опаздывает, видел, как окружили друга мордвины. Выхватил лук и не успел. В шлем прилетел камень, оглушая седока. Лук выпал из рук. Конь по инерции проскакал несколько саженей вперед, ломая ветки и щедро засыпая землю листвой. Стоян повернулся в седле, покачиваясь и ища затуманенным взглядом пращника, но очередной снаряд попал в основание шеи. От немедленной смерти спасла бармица, а вот ключицу разворотило, боль хлынула потоком. Паршивца с пращей нигде не было видно. Гусляр достал рогатину и направил коня в ту сторону, откуда, как ему показалось, прилетел камень. Но очередной снаряд, пущенный в затылок, отправил его сознание во тьму.

Боярин Радослав потерял коня в самом начале стычки. Спрятавшийся за деревом копейщик вогнал острие в горло лошади, и та, спотыкаясь о передние ноги, пошла на кувырок, выбрасывая седока через голову. Боярин едва успел сгруппироваться. Щит в руке хрустнул и сломался, пришлось его отбросить за ненадобностью.

Из своих сорока лет Радослав тридцать воевал. Он терпеть не мог сытую праздность боярской жизни. Его раздражали пустые разговоры. Но больше всего его злил собственный зять. Жирный боров Ретша — позор рода: мало того, что при живой супруге жил с поганой рабыней, так ещё и нажил от неё старшую дочь. Лишь угроза церковного суда заставила боярина отвлечься на время от наложницы и заняться вопросом появления наследника. После Радослав часто забирал к себе сестру с племянником, зная, что те живут хуже слуг. Он даже попросил князя о помощи. Но гордая сестрица не желала позорить семью и всё отрицала. Той же зимой она замерзла насмерть в холодной клети. В доме полноправной хозяйкой стала бывшая рабыня. Мерзкая змея травила своим ядом окружающих. Стиснутый её кольцами, рос Жирослав. Мальчик научился выживать между вспыльчивым отцом и хитрой мачехой. Когда парню исполнилось пятнадцать, Радослав упросил Давида взять того в младшую дружину. За два года парень зарекомендовал себя как непревзойденный наездник и хитрый, опасный противник. И вот в этом сражении мальчишка легко держался в седле и бил из лука без промаха, словно именно в его жилах текла половецкая кровь.

Боярин крутанул меч, глаза его опасно блеснули. Пламя битвы полыхнуло в душе погребальным костром. Первых двух подбежавших к нему мордвинов он зарубил ещё до того, как они успели напасть. Обманный финт — и меч, пущенный вверх, бьёт снизу под поднятую со щитом руку. Возвратный удар рассекает шею. Не дав опомниться, на Радослава нападает третий. Не тратя времени зря, разбойник замахивается щитом и сильным ударом ранта разрезает ему мясо на челюсти и подбородке. В этот же момент меч Радослава входит в незащищенное доспехом тело. Боярин свободной рукой хватает свою окровавленную бороду, засовывает в рот, плотно стиснув её зубами, чтобы таким образом удержать повисшее мясо. После он выхватывает из мертвых пальцев воина короткий меч и врубается в отряд, подоспевший на помощь товарищам…

Боярин Радослав танцевал свой последний танец, и об руку с ним шла смерть. Он рубил и колол на обе стороны и при этом смеялся, не выпуская окровавленной бороды изо рта.

Когда после битвы дружинника нашли, кольчуга его была изодрана и проткнута стрелами, шлем смят, а голова разбита булавой. Лежал он, синими глазами глядя в небо, а вокруг валялось множество порубленных тел.

В какое-то мгновение в лесу стало удивительно тихо. Сеча окончилась. Не кричали раненые, не ржали лошади, не звенела сталь. Давид выдохнул, утирая кровь и пот с лица. Удачно пущенная стрела застряла в бармице и оцарапала щеку. Ярость битвы постепенно спадала, после себя лишь усталость.

Дружина собиралась подле сотника, а перед Давидом, несмотря на победу, вновь встала задача. Кочевая конница так и не вступила в бой, но сидя в лесу, невозможно было узнать, ушла ли она в степь, или стоит и ждёт дружину, чтобы напасть у лесной кромки. До заката оставалось меньше двух часов, и от принятого решения зависело, будут ли они спать сегодня спокойно, не ожидая нападения, или проведут бессонную ночь, постоянно опасаясь быть настигнутыми врасплох.

Весь предыдущий опыт говорил о том, что конники пожертвовали своими пешими товарищами и скрылись в степи. С другой стороны, никто не мешал кочевникам вернуться в предрассветный час и напасть на уставшее войско. Давид кликнул дозорных и приказал им выйти из леса с разных сторон и осмотреться.

Пока выяснялась обстановка, собирали своих раненых и убитых. Почти двадцать человек потеряла сотня мёртвыми и теми, кто не мог встать из-за ранения. Обескровленного Юрия нашли возле дерева. Кто-то из бойцов успел во время сражения перетянуть ему рану, и только поэтому десятник был ещё жив. Оглушённый Стоян едва дышал и в сознание не приходил. Давид не знал, переживет ли парень ночь. Илье удар топора пришелся под колено. Одному Богу ведомо, как не отрубило ногу, но сухожилие было рассечено, ходить воевода не мог. Про смерть боярина Радослава Давид просто запретил себе думать, так же как запретил себе смотреть на белого, как молоко, Юру. Потом, может дома, он напомнит себе и товарищам, что за славный воин был Радослав, а сейчас нельзя. Отчаяние забирает силы.

Один за другим вернулись дозорные. И чем больше слушал их сотник, тем любопытней вырисовывалась картина. С южной стороны от леса стояла разношерстная армия, состоящая в основной своей массе из марийцев, половцев и булгар. А с северной, неподалеку от разрушенного лагеря, расположилось малое Владимирское войско, отряд половецких наёмников, а с ними мордва. Судя по всему, местные племена решили устроить междоусобицу и в костер своей распри побросали новых сухих поленьев. Давид задумался, собственно, его тоже мордва призвала. Пришли к князю Владимиру старосты пограничных земель, принесли дары и попросили защиты от булгар. Всё как всегда. Про внутренний разлад разговора не было. А тут сам великий князь малую дружину выставил, да еще и с половцами в придачу. Отчего в Муром весточку не передал?

— Давид Юрьевич, делать-то что будем? К Владимирскому войску присоединимся? — спросил один из десятников.

— Пожалуй, нет, — задумчиво протянул сотник. — Такую выгодную позицию упускать не хочется. Да и выйти сейчас незамеченными вряд ли удастся.

— А степняки? Ты думаешь, они нас из леса не выкурят?

Давид в задумчивости покачал головой.

— Сомневаюсь, что им сейчас до нас дело будет, но в любом случае дозорных я по краям выставил, никто незамеченным в лес не войдет. К тому же во Владимирское войско надо весть отправить, что мы тут засадным стоим.

— Позволь мне во Владимирский стан сходить! — вызвался Жирослав.

Давид взглянул на молодого боярина и лишь отметил припухшие от слез глаза и сомкнутые в тонкую белую линию губы. Что ж, не все могут запретить себе думать. Не дай он сейчас парню это дело, захлестнёт, поглотит его пучина отчаяния, и будет что живой воин, что мёртвый.

— Будь по-твоему, держи! — Сотник снял с пояса серебряную привеску со знаком княжеского рода. — Вернёшься живой и с вестями за четверть часа, пожалую тебе коня необъезженного.

Жирослав сверкнул глазами, поклонился и через минуту скрылся за деревьями. Войско осталось ждать. Лошадей не распрягали, доспехи не снимали. Раненых напоили и уложили на конские потники. Убитых оттащили, расчищая место для стоянки.

Давид сидел, прислонившись к дереву, на его коленях покоилась голова брата. Рану десятнику обработали и прижгли. Фросин «спирт» оказался не хуже «огненного вина» отца Никона. И в условиях, не позволяющих прокипятить повязки, был просто незаменим.

Юрий спал, ослабленный ранением, волосы его слиплись от пота, тонкие губы высохли и покрылись белым налётом. Давид смотрел на брата, и душа его немела от ужаса возможной потери. Он уже не злился на него за глупый поступок. Неизвестно, как бы закончился сегодняшний день, не сунься Юра в лес. Может, случилось бы так, что пришлось дать бой войску, намного превосходящему их по численности. И к моменту прибытия владимирцев сотня потеряла бы гораздо больше людей. В любом случае сейчас было страшно представить, что улыбчивый брат больше не очнется, что придётся оставить его здесь, в степи, без отпевания.

Давид сжал кулаки.

— Давай! Живи, дурень, не смей умирать у меня на руках! Как я Владимиру да матери в глаза смотреть буду?! — процедил он сквозь зубы.

Не прошло и четверти часа, как Жирослав протягивал серебряную привеску со знаком Владимирского князя Давиду.

— Князь Юрий Всеволодович шлет поклон и рад принять от нас помощь. Велел передать, что раз мы тут, то сражение начнется немедля. Так же дядька княжий Шварн просил передать, чтобы мы в бой вступили, как услышим два коротких, один длинный сигнал рога.

Давид поблагодарил боярина за вести и распорядился строиться.

Вдали прозвучал рог, оповещая о начале битвы. Сотник собрал дружину и встал у края леса. Непомерно долгий час ожидания, и вот он, долгожданный сигнал. Свежая конница ринулась в бой, вминаясь в левый фланг противника. Не успела тьма окончательно завладеть степью, как бой был завершен. Чуть позже удалось догнать и захватить обоз. Ночью собирали раненых и делили добычу. Лагерь не спал.

— Давид Юрьевич, тебя Юрий Всеволодович в шатер свой просит, — позвал посыльный.

Сотник проследовал за молодым дружинником к шатру, украшенному набивным рисунком. Там за низким столиком, прикрытым льняной скатеркой и уставленным незамысловатыми яствами, сидели на соломенных тюфяках и потягивали мед сегодняшние союзники. Помимо двенадцатилетнего сына великого князя Всеволода, был там боярин Шварн — дядька юного княжича по матери и предводитель половецкого наемного войска, молодой, смуглолицый, кареглазый воин с копной рыжих волос. При появлении сотника все поднялись на ноги.

— Садись, Давид Юрьевич, — прогудел после обмена рукопожатиями боярин Шван, — в ногах правды нет.

Юрий Всеволодович с серьезным видом передал гостю братину с мёдом. Мальчишку просто распирало от важности момента, но он старательно держал лицо.

— Рад тебя приветствовать, хан Давид! — поклонился степняк. В его ухе блеснула маленькая золотая серьга. — Имя мое Пурес. Само небо послало нам тебя в день славной битвы! Знаешь ли ты, что этой весной под мою руку пошли южные мокшанские племена, желая видеть меня своим оцязором[52]? Всё лето я провёл, изгоняя со своих земель разбойников и конокрадов. Гнал волков по степи до стольного Владимира. Там меня назвал своим гостем сам великий хан Всеволод. Он дал мне в подмогу войско во главе со своим славным сыном Юрием, и мы вновь вышли походом, — Пурес изобразил вежливый поклон в сторону юного князя и продолжил: — Теперь, хан Давид, я хочу заключить с тобой вечный мир и великую дружбу. Жить хочу в землях мордовских, не нападая на Русь и не опасаясь стрелы в спину.

С этими словами Пурес преподнёс Давиду бородатый топор, щедро украшенный серебром и чернением, несколько серебряных блюд да с десяток соболиных шкурок, положив тем самым начало переговоров.

Давид удивлённо поднял брови. Интересные вещи творятся вокруг. Половецкий наёмник во главе мокшанских племён. Да, жидкая, текучая степь, какие только союзы ты не порождаешь.

— А что сказал на предложение вечного мира и великой дружбы великий князь Всеволод? — хитро прищурившись, спросил Давид.

Пурес сверкнул своими карими глазищами, и в чертах его лица промелькнуло что-то лисье.

— Великий хан дал понять, что земли мои граничат с твоими. Посему именно нам с тобой по-соседски и разговоры вести.

— Я лишь воин, защищающий свою землю. В Муроме правит князь. И только он волен решать вопросы «вечного мира и великой дружбы», — с едва заметной насмешкой ответил Давид. Однако от нового предводителя мокшан это не укрылось.

— Хан Давид, брата я твоего в седле не видел, а вот с тобой мы воевали как по одну сторону, так и по разные. Пусть слово, сказанное братом твоим, для тебя велико, но для меня важнее твоё.

Сотник посмотрел на владимирцев, но те не встревали, позволяя новоявленному оцязору договариваться. Правильней было бы выманить Пуреса в Муром как положено с дарами и посольством. Пусть гостит, ест за одним столом. После выпитого хмеля степняки, как правило, становились сговорчивее, и можно было навязывать любые условия. Только Давид так делать не хотел. Умным показался ему молодой воин, умным и хитрым. А еще было в нем что-то такое любопытное, неуловимо притягательное. Как сказал бы отец Никон, «располагает юноша». Да и Всеволод ему на подмогу войско дал, сына своего не побоялся отправить, а это о многом говорит. Опять же неплохо будет, если между Русью и Булгарией появится новое государство или хотя бы небольшая, но крепкая волость. А потому задумался Давид, как поступить, чтобы и право брата под сомнение не поставить, и решение принять самостоятельно.

— Что ж, если ты, оцязор Пурес, не желаешь быть гостем Муромским, тогда я отправлю брату своему весть и попрошу дозволения быть устами его. Готов ли ты ждать?

— Я дождусь твоего слова, хан Давид.

На том и остановились пока. Дальше беседа шла лишь о стали и женщинах.

Еще не успел всадник зари проскакать над степью, а Муромский сотник хмуро смотрел на боярина Жирослава.

Справедливо было сказать, что молодой дружинник был лучшим наездником в сотне и уже только поэтому прекрасно подходил на роль гонца. Но с другой стороны, парню исполнилось семнадцать этой весной, едва борода начала расти, и отпускать его одного было опасно. Впрочем, как и любого другого.

Сын боярина Ретши смотрел на угрюмого Давида и размышлял, что тому надо ни свет ни заря. А главное, чем это для него, Жирослава, кончится.

— За сколько дней ты до Мурома доскачешь? — наконец спросил сотник.

Жирослав склонил голову набок. Интересные вопросы пошли.

— Дня три, четыре, если лошадь гнать.

— За седмицу обернуться нужно. Князю Владимиру послание лично в руки передать и с ответом вернуться.

Боярин хмыкнул. За неделю он управится, если дождя не будет. Даже быстрее. Место, коим обычно сидят на лошади, засвербело, предвкушая дни дикой скачки.

— Я доставлю грамоту, но в награду хочу не серебро и не оружие.

— Что же ты хочешь? — удивился Давид.

— А хочу я, чтоб ты моим сватом был.

Сотник замер пораженный. Такой просьбы он совсем не ожидал.

— Что, невесту присмотрел? — осторожно поинтересовался он.

— Присмотрел, — согласился Жирослав, — да уж больно матушка у неё строга, боюсь, откажет. А за меня, сиротину, и слова больше некому замолвить. Дядька Радослав пал, а отцу лишь бы сестрицу пристроить.

— Ладно, договорились! Управишься за седмицу, буду я твоим сватом… — хмыкнул Давид.