Ш-ш-а...

22

Наверное, было бы слишком смело надеяться, что в поезде я останусь в покое, смогу обдумать, переварить, понять, что было и чему суждено еще быть. Мне не дозволена такая роскошь. Я имею в виду, не прошел еще полкоридора, как увидел парнишку, ерзавшего, словно белка на Пляске желудей.[8] Шапочка в красную клетку и пиджак Элмера Фадда.[9] Хотелось посидеть в одиночестве, спокойно думать под гипнозом колесного стука. В самую последнюю очередь предпочел бы сидеть рядом с этим балбесом. И как вы догадываетесь, когда я проходил мимо, он дернул меня за рукав и подвинулся на сиденье, освобождая место.

– Тут для франтов купе, – хлопнул он по пустому месту. – Давай устраивайся. Клади сумки наверх. Нагрузился, как верблюд. Последняя соломинка спину сломает. Клянусь, такой холод на улице, что у медной обезьяны яйца отмерзнут. Я Том.

Господи помилуй, я поспешно послушался. Почему? Он мне будет указывать, когда и как писать, а я, олух, буду выполнять распоряжения? Не успел сесть, как он снова придвинулся, вопя как сумасшедший.

– Клянусь святым Петром, этот поезд навсегда захвачен. Знаешь, откуда я? Из Арканзаса. Я из Арканзаса. Не знаешь, будем мы проезжать Нью-Мексико? Вот что я хочу увидеть – Нью-Мексико. Вид у тебя не лыком шит. Только из церкви вышел? Я в церкви люблю бывать, каждый день захожу. Там отвечают на все вопросы. Поэтому предложил тебе сесть.

Я закрыл глаза, прикинулся спящим.

– Надеюсь увидеть в Нью-Мексико ковбоев и индейцев. Еду к деду с бабкой на зиму в Калифорнию, вот куда. Мама говорит, присматривать за мной все равно что сражаться с ветряными мельницами. Говорит: «Если Бог пожелает, вода не поднимется. Отдохну, – говорит, – после твоего отъезда». Ну а я поживу на природе, в хорошей по – годе, как кум королю. Эй, спишь? Ну, спи спокойно. Чтоб клопы тебя не кусали. Раньше ляжешь, раньше встанешь. Кто рано встает, тому Бог дает.

Поезд загромыхал по рельсам. Я сосредоточился на стуке вращающихся колес, но все равно слышал, как он разговаривает сам с собой:

– Сомнительный комплимент. Правило большого пальца. Ясно, как божий день. В стену горох.

Мисси объяснила, что по пути в Лос-Анджелес я проеду через Юту и Неваду, поэтому Томми не увидит в Нью-Мексико никаких ковбоев и индейцев. По крайней мере, в этой поездке. Может быть, надо его предупредить, да какого черта? Если болван надеется увидеть ковбоев и индейцев, то кто я такой, черт возьми, чтобы ему перечить? Насколько я вижу, граница между ожидаемым и желаемым перемещается с такой дьявольской скоростью, что вообще веришь в существование этой границы единственно потому, что тебе кто-нибудь постоянно показывает, где она находится.

– Поезд называется «Калифорнийский зефир». Спорю, ты не знал. Поедем с ветерком, парень.

Том снял шапку и – я своим глазам не поверил – оказался лысым. Этому «парнишке» лет тридцать. Прямо посередине лба красная вмятина, будто он на лопату наткнулся. Почесал шрам и сказал:

– Ух, болит зверски.

– Что стряслось, черт побери? – сказал я и сразу смутился. Почему-то казалось, нельзя выражаться в присутствии Тома.

– Ну, как мой папа рассказывает, я удирал, не закончив сгребать палые листья. Воткнул в кучу грабли, потом повернулся и прямо на них наступил. Проклятая ручка ударила в лоб. Но это как папа рассказывает. Из первых уст. Он думает, будто я нос задираю.

– По крайней мере, у тебя есть папа.

– А с твоим что случилось?

– Ты знать не захочешь.

– Значит, рот на замок, да? Держишь карты за пазухой? Не возражаю. Распустишь язык, тут тебе и катык. Слушай, как думаешь, где мы сейчас?

– По-моему, в Нью-Мексико.

– В Нью-Мексико? Не шутишь? – Он прилип носом к окну.

– Просто предполагаю.

– Думаешь, тут есть индейцы?

– Возможно. Только, если и есть, ты их вряд ли увидишь. Они прячутся высоко в горах. Не скачут вдоль железнодорожных путей.

– Наверно, ты прав. Иначе стали бы легкой добычей. Пошла бы настоящая утиная охота. А как насчет ковбоев?

– Высоко в горах гоняются за индейцами.

– Никогда об этом не думал. Ковбоям надо счет сравнять. Или индейцам? Так или иначе, дьявольски много придется платить.

– До утра еще стрельбу услышишь.

– Думаешь? Ты, случайно, не южный свистун?

– Не умею свистеть.

Он уставился в окно, словно менял каналы, отыскивая «Золотое дно».[10]

– Нью-Мексико, – сказал он. – Будь я проклят. Эй, хочешь чего-нибудь выпить?

– Выпить? По-твоему, это удачная мысль?

– Я вполне могу выпить. Маме это не нравится, а папа ей всегда говорит: «Перестань ныть и писать кипятком. Разве это ему повредит?»

– Может, тебе лучше не надевать шапку, чтоб все видели, что ты уже взрослый?

– Меня и так знают. Я давно в этом поезде еду.

– Пожалуйста, только чтоб не было никаких неприятностей. У меня в последнее время столько неприятностей, что я мог бы их в колледже преподавать. Кроме того, я должен доехать туда, куда еду. Если не доеду, то, кто бы мне в этом ни помешал, я его…

– Придержи штаны, дружище. Если меня выкинут с поезда, то мне некуда будет пописать.

– Ну, тогда давай.

Мы встали, хотя я думал, господи боже мой, Рей, долгая будет дорога с чокнутым сукиным сыном, который выражается так, будто родился в тысяча восемьсот семьдесят девятом году. И одновременно гадал, что сейчас делает Мисси, чувствуя себя при этом таким одиноким, что мысль выпить с Томом показалась вдруг очень удачной.

Вскоре мы оказались в вагоне-ресторане. Я взял себе «Лонг-Айленд», а он пиво и рюмку виски. У бармена был хорошо мне знакомый странноватый взгляд, только на сей раз, наконец, блуждающий по сторонам.

Сидим, глядя в окно, в бесконечное черное пустое небо, которое меня затягивает в свой водоворот. Том болтает без умолку, бросая поговорку за поговоркой, как будто проглотил какой-нибудь старый словарь и теперь выкашливает кусками, выплевывает в воздух бессмысленные слова, без конца говорит, говорит, рассказывает истории, имеющие некий смысл для него, и ни для кого больше. То и дело касается шрама между глазами, как бы растирая разбитое сердце.

– Ну, до донышка, – сказал он.

– Могу поспорить, ты знаешь тысячу способов это сказать.

– Еще бы. Поехали!

– Мы и так уже едем, черт побери!

– Да нет, это значит «выпьем». Если что непонятно, ты спрашивай. Говори, сыпь бобы.

– Почему ты все время так выражаешься?

– Ничего не могу поделать. Тут моя рука не владыка. Нахожусь между молотом и наковальней.

– Это надоедает.

– Думаешь, меня волнует, что тебе это надоедает? Что было, быльем поросло.

– Слушай, – сказал я, глядя ему в глаза, – это действительно действует на нервы.

– То одно, а это другое. Не лезь в бутылку. Принимай удар на себя.

– Этот поезд не для пословиц!

– Твоя правда. Я сколько в этом поезде еду, все время так разговариваю. Некоторые от меня пересаживаются – их воля, но, в отличие от тебя, не выносят мне обвинение третьей степени.

– Что ж, мне многие объясняли, как идут дела в этом мире, теперь я тебе объясняю.

– Штаны подтяни.

– Разве не хочешь следовать правилам? Ты их все нарушаешь.

Он вытащил из кармана шапку, надел. Видно, это предвещает какое-то важное заявление.

– Со мной в школе учился один парень, который больше ничего не умел, кроме как запоминать дни рождения. Тупой был, и сам это знал, сообщать не приходилось. Но если спрашивал, когда у тебя день рождения, а потом двадцать лет не встречал, то мог точно сказать при свидании. Вот и я такой, только по пословицам. Помню каждую, какую слышал. Раньше это меня беспокоило, теперь нет. Если спросишь, были ли у меня из-за этого неприятности – а то как же. Однако со временем, получив несколько раз по морде, я кое-чему научился. Не переступаю черту. Все равно надоедаю людям? Да. Но клянусь святым Петром, попадаю в яблочко. Беспокоиться нечего. Что будет в худшем случае? На ковер меня вызовут?

– Обожди минутку. Ты говоришь, что установил свои правила? Это ты мне говоришь? Точно?

– Точно, как дважды два четыре.

Я минуту сидел, осмысливая услышанное.

– Хочешь сказать, ты себе доверяешь?

– Доверяю себе? А кому же еще? Насколько я могу судить, каждый может сказать о любом другом чего-нибудь дурное, если его подольше послушать. Сомнительные комплименты и прочее. Хочу только увидеть ковбоев и индейцев. Называй вещи своими именами, у каждого свой скелет в шкафу. Ну и что? Есть только один способ выжить в этом мире – плюй на все, не обращай внимания.

– Я уже пробовал.

– Ничего ты не пробовал. В глубине души еще не наплевал. Например, сейчас думаешь, будто вывел меня из себя, а на самом деле просто побаиваешься. Это я вывел тебя из себя. Почему? Потому что ты почти первый, кого я в жизни встретил и сумел вывести из себя. С одной стороны, мы птицы одного полета, а с другой – нет. Бей врага его же оружием. Бьюсь об заклад, твое оружие всегда обращается против тебя.

– Почему?

– Потому что игра жульническая. Мошенническая игра. Два парня идут по узкому коридору, не могут разойтись. Один старается обогнать другого и ухудшает дело. Другой спрашивает: «Хочешь потанцевать?» И выигрывает. Ты первый, я второй.

– Но у тебя не больше оснований для уверенности, чем у меня.

– Дело говоришь. Такова игра. Либо выигрываешь, либо нет. Все равно что забег. Либо ты быстро бегаешь, либо нет. Если нет, ничего не поделаешь, остается мошенничать.

– Клянусь, каждый в мире знает что-то, чего я не знаю.

И вдруг я от него слышу:

– Понимаешь, это не телешоу. Часто смотришь телевизор, правда?

– Что? Что ты сейчас сказал?

– Я сказал, можно только смошенничать. Но, по-моему, говоря с тобой, хожу по кругу. Давай выпьем.

И мы стали заказывать выпивку, одну за другой. Все это время он смотрел в окно, как на телеэкран, видно мысленно видя какой-то дурацкий ковбойский фильм, только кто я такой, чтоб считать его дураком, когда он мне рассказывает, что есть что?

Смотрю, как он прихлебывает спиртное, без конца бормоча про себя: «Становись на сторону победителя. Вооружись до зубов. Все в ажуре. Молоко на губах не обсохло». Вскоре начал произносить слова неразборчиво и расплывчато вроде неразборчиво расплывавшихся в темноте за окнами огней. Потом пошел дождь, мир брызгал в стекла. Он смотрел в него, вращая глазами, я маячил за ним пьяной тенью, пустой от самого себя, всасывая в себя поезд, становясь частью диванных подушек, стенок, пластика и стекла.

Бармен забрал наши стаканы, сказал:

– Все. Больше никакой выпивки, – и ушел.

– Вон индеец, – сказал Том, указывая в окно. – Видишь? Индеец скачет прямо вдоль пути. У-ху-ху! По коням! У-ху-ху!

Быстро вернулся бармен:

– В чем дело?

– Не знаю. Он видит индейцев.

– Индейцев?

– У-ху-ху! Смотрите!

Том вскочил, сдернул шляпу, задергался, словно скакал на быке.

– Чироки! Где мой револьвер? Бросай сосунка-олененка и дай револьвер!

– Поможешь? – спросил бармен.

– Чем я могу помочь? Как? Он в полном порядке. Просто возбудился при виде индейцев.

– Нет там никаких чертовых индейцев. Вдруг у него действительно есть револьвер?

Том перебрался через мои колени, оттолкнул бармена, побежал по проходам крича:

– Проклятые чироки сейчас прыгнут в поезд! – Потом выхватил револьвер из кармана и начал размахивать в воздухе. – Выходите, дадим отпор чироки!

Бармен взглянул на меня. Я взглянул на него. Особого выбора не было. Я побежал отбирать револьвер. Бармен схватил Тома. Том даже не понял, что схвачен, крича: «У-ху-ху!», пока бармен не огрел его кулаком, прервав счастливый вечер глупого парня.

Держу в руках револьвер. Переворачиваю, и вода брызжет на руку.

На следующей остановке копы вытащили Тома из поезда. Когда его волокли мимо меня, он подмигнул и сказал так, чтоб я слышал:

– Обезьяна видит и обезьянничает.

Я призадумался, что обо мне подумает Мисси, когда я, в конце концов, вернусь домой. Всему этому должен быть какой-то конец, после чего все начнется сначала. Засыпая, услышал ее шепот: «Знаю, Рей, знаю», а потом свой собственный ответ: «Теперь я совсем одинокий Рей».