Шахразада. Рассказы

Безмолвие Пер. И. Билык

Что может быть ужасней этой комнаты? Почти поле брани! Куда ни кинь взгляд — везде орудия, от которых бросает в дрожь: многочисленные предметы, похожие на ножи, кинжалы, булавки, шпильки всевозможных форм и размеров. Из всей этой кошмарной экспозиции Сакару хорошо знакомы лишь ножницы. Запачканный кровью сосуд под металлическим столом, вата, бинты, запах эфира, пронзительный и всепроникающий, как предвестник неведомого мира. Три врача: акушер, кардиолог, анестезиолог, дородная медсестра, снующая тем не менее с легкостью пчелы. Все это он заметил в первое мгновение. Сейчас же глаза его были прикованы к приподнятой кровати, на которой лежала изнуренная борьбой жена. Ее голени возвышались над загородкой, водруженной в конце кровати. За ней стоял акушер в белом халате. Видна была только верхняя часть его туловища, и лишь по ней можно было судить о действиях рук врача, скрытых от Сакара.

Голова жены металась вправо и влево, открывая то одну, то другую половину землистого лица, застывшего в гримасе боли.

До каких же пор будет длиться борьба? Когда Аллах ниспошлет нам отдых?

Рука акушера все время двигалась, глаза пристально следили за роженицей, и в них не было никакого беспокойства. Он простодушно и чуть небрежно улыбался и говорил не переставая:

— Как же велика разница между вашим лицом в жизни и на экране!

Сакар, соглашаясь, кивнул и усилием воли изобразил на своих губах подобие любезной улыбки. Он вынужден был оторваться от лица жены из вежливости, чтобы обменяться взглядом с врачом.

— Что может быть великолепнее искусства вообще и тем более искусства игры на сцене. На мой взгляд — это главный вид искусства! Вы заставляете меня смеяться от всего сердца. Никто еще не доводил меня до такого смеха, даже сами американцы. А роль главного клерка в вашем последнем фильме — это просто удивительно! Вы превзошли в ней самого себя!

Глаза двух других врачей одобрительно засияли, медсестра также подняла на него свой улыбающийся взор в знак согласия с оценкой роли главного клерка. Сакар смотрел на свою жену. Он надеялся, что беседа хоть сколько-нибудь отвлечет ее и облегчит страдания. Однако она была погружена в собственный мир, скрытый от людских глаз и мыслей. Он снова стал спрашивать себя, когда же прекратятся ее муки. И когда же врач наконец смилостивится над ним и оставит его в покое. В этот момент акушер обратился к роженице:

— Помоги мне! Ты должна помочь мне. Я говорил тебе много раз. Крепись и покажи мне, на что ты способна.

В ответ она тихо простонала:

— У меня нет сил…

— Ну что ты. У тебя полно сил. Ты сможешь родить, если только сама себе поможешь. Пойми это хорошенько. Я жду, что ты мне ответишь.

Она собралась с последними силами и опять громко закричала. Однако очень скоро ее голос ослаб, и из груди вырвался лишь хриплый стон. Рука врача задвигалась быстрее. И он снова заговорил:

— И в целом фильм отличный. Я читал однажды в журнале, что вы, перед тем как согласиться на роль, ставите условием познакомиться со сценарием.

Сакар снова оторвал взгляд от жены:

— Да.

— А что значит сценарий для фильма?

О пытка!

— Ну, это подготовка литературного произведения к киносъемке.

— Я разделяю вашу позицию. Безусловно, читать сценарий надо прежде всего для того, чтобы была какая-то гарантия, что он соответствует вашему дарованию.

— Спасибо… Спасибо…

Женщина прерывисто застонала, и врач с упреком сказал:

— Нет, это не то, что мне надо. Женщина сама должна родить.

Сакар склонился над ее ухом и прошептал:

— Немного напрягись, моя дорогая. И тогда Аллах принесет нам радость.

Доктор засмеялся:

— Сделай так, как говорит этот ответственный человек.

Затем он повернулся к Сакару:

— О том, что вы вместе играли в театре, я узнал только из одной статьи в журнале. На сцене я никогда не видел ни вас, ни ее. Я ведь не большой театрал.

И после минутного молчания заговорил снова:

— Да вы меня не слушаете!

Сакар очнулся, его мучения усиливались, становились нестерпимыми.

— Скажите мне, а какая ваша самая любимая роль?

— Наверное, роль военного.

— Вы что имеете в виду фильм «Пожар без огня»? Нет… Нет…

Крики вырывались из ее груди, поднимаясь откуда-то из самых глубин, и достигали такой силы, что, казалось, из горла вот-вот вылетят разорвавшиеся на куски внутренности. Доктор побуждал ее к действию, быстро и сосредоточенно работая рукой за перегородкой. Затем Сакар услышал несколько глубоких, переходящих в стоны вздохов, растворившихся в полной тишине. Он перевел взгляд с синего измученного лица жены на ее голени, затем на врача, спрашивая себя, означает ли это долгожданный радостный конец?! Подошел кардиолог, пощупал пульс, акушер же отошел на шаг, снял халат и перчатку, обошел кровать и остановился возле него, улыбаясь.

Сакар прошептал:

— Ну что, слава Аллаху?

— Во веки веков слава. Пойдемте.

Он прошел во внутреннюю комнату, Сакар последовал за ним. Там врач заговорил:

— Прекратилась родовая деятельность. Схватки не возобновятся по меньшей мере еще часа четыре. — И добавил, покачав головой: — А если она не сможет родить сама, придется делать операцию.

— Операцию?!

— Почему нет? Сердце у нее здоровое, она не страдает никакими заболеваниями. Разве я не говорил вам в последний раз, что лучше бы избежать беременности?

Сакар растерялся. Он направился в приемную и оказался среди многочисленных родственников, которые восприняли известие с большим волнением. Они прошли в палату к роженице, но, найдя ее погруженной в глубокий сон, вернулись обратно. Сакар был в таком состоянии, что не мог оставаться на одном месте. Он испытывал острую потребность двигаться. Сев в свой «додж», он поехал в кафе «Солнышко», где обычно собирались его коллеги и где он надеялся ни на кого не наткнуться в столь ранний час. Однако у входа в кафе его кто-то громко окликнул. Сакар увидел друга и устроился рядом с ним на террасе, под открытым небом, по которому плыли осенние облака.

Гамиль аз-Зияди уже поджидал Сакара, важно восседая на стуле, и величием веяло от его крупной, тучной фигуры. Он был старым другом Сакара еще со времен начальной школы. Сейчас же он слыл одним из самых рьяных завсегдатаев и поклонников театра. Сакар очень нуждался в душевном участии:

— Закажи мне чашку кофе, а то я в полуобморочном состоянии.

Гамиль заказал кофе и спросил:

— Что-нибудь случилось, не дай бог?

У Сакара зазвучали в ушах слова врача, но ему показалось, что приятель даже не дрогнул при слове «операция».

— Все будет в порядке, с помощью Аллаха. Женщины рожают со времен Евы, а потому не бойся.

— Бедняжка ужасно страдает: говорят, операция опасна.

Гамиль съел немного арахиса с полного кофейного подноса, призывая Сакара последовать его примеру:

— Врачи сами распространяют подобные слухи, чтобы оправдать свое вмешательство и удовлетворить свои потребности. А вот их потребности — это, действительно, опасно!

Он засмеялся, вспомнив, видимо, нечто подходящее к случаю, и, прежде чем Сакар успел открыть рот, сказал: — Когда родился мой сын Исмаил, знаешь, что было?

Сакар уже начал выходить из себя, разозлившись на Гамиля, презревшего его, Сакара, страдания и отсрочившего, да еще и на весьма неопределенное время, то утешение, на которое он так надеялся.

— Мать родила его за восемнадцать часов! Схватки начались в шесть утра, а к полуночи она уже благополучно разрешилась. О каких муках ты говоришь? Что ты там себе нафантазировал? К тому же она рожала дома с помощью всего лишь повивальной бабки, а не доктора и не дьявола!

Сакар покачал головой:

— А все же, что ты знаешь о кесаревом сечении?

— Блеф врачей. А что, у нее давление? Белок? Диабет?

— Да нет.

— Ну тогда ничего. Когда родилась моя дочь Азиза, нам тоже сказали, что необходимо кесарево. А почему? Да просто роды длились дольше, чем предполагалось, и акушерка обратилась за помощью к доктору, а тот посоветовал перевести жену в больницу, чтобы срочно прооперировать. И мы еще не отошли и на метр от дома, как она разрешилась.

Сакар следил за ним взглядом, полным гнева и злости. А Гамиль с удивительным аппетитом молотил арахис, всем своим видом показывая, что испытывает при этом необыкновенное удовольствие. И вот он пустился в пространные воспоминания:

— По-настоящему тяжело было, когда рождалась Сусан, моя племянница, дочь сестры.

Сакар упорно смотрел в пол, чтобы скрыть свои муки.

Гамиль, не замечая его состояния, продолжал:

— У нее было слабое сердце. Врачи единодушно решили делать операцию. Мужа просили дать письменное согласие. Ну и разрезали девочке живот.

— Разрезали живот?!

Гамиль рассмеялся:

— Да она теперь здорова, как спортсменка.

В голове Сакара внезапно пронеслась живая картина, ему показалось, что речь идет о совсем других родах. Он быстро подошел к телефону, спросил о состоянии жены, получил ответ, что она спокойно спит, и, скрепя сердце, вернулся на место.

— Тебе надо возвратиться в театр. Я не люблю кино. Но если, конечно, хочешь, работай и там и там. Только не отдавай себя целиком кино.

Сакар вяло пробормотал:

— Я же оставил театр более двадцати лет назад.

— Ну и что из того? Между прочим, и Самир Абд аль-Алим думает так же. И кстати, я его встретил прямо перед твоим приходом в кафе. Он спрашивал о тебе. Мне показалось даже, что он звонил тебе домой, пока ты был в больнице.

— Чего он хотел? Он не сказал?

— Никак нет. У него, ты знаешь, бесконечные идеи. Однако он приличный и порядочный человек…

Сев за руль, Сакар отправился в редакцию журнала «Речь людей», где нашел своего друга, критика Абд аль-Алима, почти погребенным под грудой бумаг, сваленных у него на столе. Они обнялись. Самир тут же заговорил:

— Я тебя везде искал. Где ты был?

Сакар сел и мысленно уже благодарил случай, приведший его сюда, где он сможет наконец поведать о своем горе.

— Я был в больнице. Радыя рожает.

Самир поздравил его хорошо поставленным голосом оратора и склонился над бумагами, видимо разыскивая что-то очень важное. Тогда Сакар сказал:

— Роды сложные. Есть опасение, что операция неизбежна.

Казалось, Самир не услышал его, настолько он был погружен в свои поиски. Однако он радостно отозвался:

— Нам нужен хороший комедийный актер.

Сакар повысил голос:

— Роды сложные. Есть опасение, что операция неизбежна.

Самир внимательно посмотрел на него, на мгновение замолчал. И у Сакара в голове вновь пронеслись слова врача. Критик сказал:

— Бог даст, все окончится благополучно. В медицине большой прогресс. Эпоха опасных операций давно миновала.

Затем он принялся рассуждать:

— Я сам пришел в этот мир через кесарево. Да еще в то время, когда медицина была, сам знаешь, на каком уровне…

Тут у Самира вырвался вздох удовлетворения: он наконец наткнулся на те самые бумаги, которые так усиленно искал. Он стал заботливо располагать их по порядку и заговорил уже с новой интонацией, свидетельствовавшей о том, что он начисто забыл, о чем шла речь:

— Я договорился с «Голосом арабов» о новой еженедельной программе. Она будет называться «Люди искусства». И мой выбор пал для начала на тебя.

— Но, говорят, кесарево опасно, а, Самир?

— Да нет ничего опасного. Завтра ты сам будешь смеяться над своими сегодняшними страхами. Самое важное, что для этой программы потребуется записать сцены из твоих старых спектаклей. Ну а что касается фильмов, то это совсем просто. Их можно записать в любое время или сделать новые копии тех частей, которые ты одобришь. Но вот спектакли, как их заснять? Как теперь соберешь старых актеров? И кто заменит тех, кто уже умер? Вот такие проблемы меня сейчас занимают. Они требуют много времени.

Сакар готов был вспылить, но сдержался и мрачно ушел в себя.

— А что ты думаешь о таком порядке: начнем со вступления, посвященного тебе. Это я сделаю сам. Затем последует диалог между нами. Я буду спрашивать, ты — отвечать. Это все будет перемежаться со сценами из спектаклей, кадрами из фильмов. Потом — беседа в кругу семьи, в твоем доме. Ах да, Радыя, видимо, будет плохо себя чувствовать, да облегчит Аллах ее муки!

— Аминь. Что ты знаешь о кесаревом сечении?

— Все будет хорошо, не верь врачам. Вся проблема заключается в том, чтобы заснять старые спектакли. Я уже связался со многими актерами. А у тебя есть сами пьесы?

Не услышав ни слова в ответ, Самир снова заговорил сам:

— Ты меня слушаешь?

— Слушаю. У меня есть пьесы. Прости, мне надо позвонить.

Он повторил вопрос о ее состоянии, получил прежний ответ и, положив трубку, пробормотал: «О Аллах!»

Самир предложил:

— Давай встретимся на радио, в воскресенье вечером.

— Если у меня к тому времени все обойдется.

— Да не трусь ты так. Знаешь, кого ты мне сейчас напоминаешь? Того клерка, которого ты так блестяще сыграл. Превзошел самого себя!

Сакар вернулся в кафе «Солнышко» и увидел, что приятели уже собрались по своему обыкновению, как они делали это каждый день. Он решил никому больше не докучать своими жалобами и пытался поддерживать общую беседу, не особенно вникая в ее смысл. Временами он даже присоединялся к их хохоту, буквально сотрясавшему кафе в это время дня. Около часа они встали, чтобы пойти пообедать в ресторане «Аль-Мукаттам». Они звали его с собой, но он, извинившись, отказался. Все ушли. Остался только Хайдар ад-Драмляли, его старый друг и коллега по театру. Раньше он был суфлером, а теперь работает директором фильмов в одной кинокомпании. Он не знал, почему Хайдар не пошел вместе с остальными, а тот, не дав ему времени на размышление, заговорил сам:

— Есть результаты анализа крови. Они плохие.

И тут Сакар вспомнил, что не так давно на студии Хайдар жаловался ему на болезнь, первые симптомы которой появились у него дней двадцать назад. Сакар сказал, извиняясь:

— Ах да! Я забыл спросить тебя, как ты себя чувствуешь? Наши дорогие друзья так шумели и орали. Я сожалею, Хайдар, но у меня у самого большое горе.

Хайдар был вынужден отложить на некоторое время подробности сообщения об анализе крови:

— Случилось что, не дай бог?

Сакар рассказал ему о состоянии жены, на что Хайдар ответил:

— Молись богу, чтобы все обошлось. Может быть, еще и не нужна будет операция. Но скажи мне, что ты знаешь о лейкоцитах? Что бывает, если они намного превышают норму?

— Я не знаю, но, во всяком случае, сейчас медицина очень продвинулась. И намного больше, чем ты думаешь. Но знаешь, это я во всем виноват.

— Ты?!

— Да, мне надо было предпринять меры предосторожности, чтобы она ни в коем случае не забеременела.

Хайдар возмущенно покачал головой. Он сделал вид, что внимательно слушает Сакара, однако не промолвил в ответ ни слова.

— Когда это случилось, — продолжал Сакар, — мне надо было любой ценой вызвать выкидыш. А теперь вот они — результаты легкомыслия.

Хайдар забормотал что-то, озираясь по сторонам оторопелым, блуждающим взглядом:

— О мир! Так значит, я миллионер, если мой капитал измерять количеством лейкоцитов!

— Скажи, ты представляешь, что значит кесарево сечение? Это когда разрезают живот!

— Аллах милостив к рабам своим. А ты представляешь, что о моей болезни врачи ровным счетом ничего не знают. Она, по-моему, приводит их в состояние полной растерянности.

— Не будь пессимистом. Аллах милостив к рабам своим, как ты сам говоришь. Впрочем, разве не подвергается этим пыткам каждая мать, даря миру новорожденного.

Разговор, как видно, утомил обоих, и они замолчали. Каждый смаковал свою печаль в одиночку. Сакар посмотрел на часы, заказал кофе — четвертую чашку с тех пор, как покинул больницу, — и закурил десятую сигарету. Он спрашивал себя о том, что же ждет его сегодня. Ему не хотелось разговаривать со своим другом, тому — тоже. Между ними встала стена. Обращаясь к себе самому, Сакар сказал:

— Не представляю сейчас, как я буду дальше смешить людей.

Хайдар холодно бросил:

— Но тебе так щедро за это платят!

Они не стали обсуждать эту тему, хотя Сакару казалось, что здесь есть о чем поговорить. Он посмотрел на часы и снова спросил себя о том, что ждет его сегодня. Закрыв глаза, он почувствовал, что успокаивается. Только шум и крики, доносившиеся с дороги, мешали ему, раздражали его, чего никогда с ним не было прежде. Теперь он мечтал лишь об одном — ничего не слышать, чтобы все погрузилось в безмолвие…

Накануне отъезда Пер. К. Юнусова

До отъезда осталось два дня, и, как это бывает при расставании, Александрия казалась особенно красивой. Баракат не знал, когда вновь увидит этот город. Отпуск он обычно проводил в кругу семьи в деревне. Поэтому все то, что раньше наводило уныние и скуку, превратилось в глазах уезжающего в источник грусти и сожаления. Даже его место в кафе «Сиди Габер», к которому он привык за четыре года, в этот вечер было особенно уютным, воскрешая в памяти дни юности. Закурив наргиле, он подумал: «Где еще найдешь такой чудесный табак! В Александрии сам воздух делает его душистым».

Официант принес кофе и с огорчением сказал:

— Мы будем очень скучать без вас.

Баракат благодарно улыбнулся ему. В этот момент в кафе вошла женщина. Она появлялась здесь время от времени, и он прозвал ее «незнакомкой из "Сиди Габер"». Все четыре года он не обращал на нее особого внимания, а с начала лета она вообще не показывалась. Сейчас ее лицо обрамлял розовый платок, а на плечи она накинула шаль, усеянную блестками. Костюм гармонировал с наступающей осенью, с белыми облаками, которые заслонили солнечный диск, рассеивая спокойный, мягкий свет над опустевшими улицами.

Женщина села рядом с греком — хозяином кафе, и они обменялись, как обычно, несколькими фразами. Оба были серьезны, как двое мужчин, разговаривающих о своих делах. Такими их отношения казались всегда. Однажды официант шепнул Баракату на ухо.

— Красивая! Не правда, ли?

Баракат окинул ее взглядом и увидел большие дерзкие глаза, полное лицо. Она держалась уверенно, даже вызывающе. В тот раз он ответил без колебания:

— Такой сорт женщин мне не нравится!

Сегодня же, накануне отъезда, она показалась ему привлекательной, как и всё в городе.

— Я прожил в Александрии четыре года и ни разу не побывал ни в зоологическом саду, ни на греческих и римских развалинах, ни у этой женщины, — сказал он официанту.

— А уж в Асьюте и вовсе ничего такого не найдете, — улыбнулся тот.

В кафе почти никого не было. Лишь двое мужчин играли в нарды. Баракат посмотрел на женщину, и она ответила ему внимательным взглядом.

— Ну-ка покажи свою ловкость! — попросил он официанта.

Через минуту женщина уже пересаживалась за его столик. За ней следовал официант с бутылкой пива. Баракат пустился уверять, что очень рад их знакомству.

— Вы как манговое дерево, — заметила она кокетливо и в то же время как-то равнодушно.

Баракат удивленно поднял брови.

— Оно тоже нуждается в длительной, терпеливой обработке.

Чтобы избежать лишних объяснений, он поднял бокал и негромко произнес:

— Ваше здоровье!

Закусывая зелеными маслинами, они молча глядели друг на друга.

— До моего дома несколько минут, — предложил Баракат.

— Две гинеи! — без запинки объявила она. — И, пожалуйста, сразу, сейчас.

Покидая кафе, она сунула деньги в сумочку. Вскоре они были дома. Женщина похвалила его маленькую опрятную квартиру, он же, в свою очередь, помянул добром привратника, которому принадлежала в этом главная заслуга. Потом принес тарелку с фруктами и поставил ее на столик рядом с постелью. Немного спустя, не произнося ни слова, они уже обнимали друг друга…

В комнате потемнело. Створки окон захлопали от неожиданно налетевших порывов ветра, как это часто случается осенью, и дождь запел свою песню. Баракат затуманенными глазами взглянул на ближайшее окно и утомленно пробормотал:

— Неустойчивая погода, все время меняется.

Мелодия дождя звучала не переставая, становясь, однако, все тише и тише, и его охватило приятное ощущение тепла и покоя. Заметив, что в комнате стало совсем темно, он протянул руку к абажуру, включил свет и посмотрел на женщину. Глаза ее были закрыты, как у спящей. Длинные ресницы напоминали лепестки цветка. Переведя взгляд на овальное зеркало на стене, он увидел свое отражение, показавшееся ему довольно жалким.

Дождь совсем прекратился.

— Ты спишь? — прошептал Баракат.

— Я до утра не сплю, — ответила она, не открывая глаз.

Тогда он очистил банан и поднес к ее припухшим губам.

Женщина приподнялась в постели, и они вместе стали лакомиться фруктами.

— Хозяин кафе говорил, что ты послезавтра уезжаешь. Это правда? — поинтересовалась она. — И как тебя зовут?

Пытаясь скрыть улыбку — он вспомнил, что они начали обниматься, не познакомившись, — Баракат назвал свое имя и прибавил, что он чиновник, которого переводят в город Асьют.

Женщина вытерла ладонь кожурой банана и сказала:

— А меня зовут Дунйа.

«Странное и красивое имя, — подумал он. — Впрочем, оно такое же искусственное, как и эта наша близость». Дунйа принялась рассказывать о своем прошлом, а Баракат почувствовал, что им постепенно овладевает тоска. «Старая история, все одно и то же, и ничего нового». Романтическое настроение развеялось, и он даже позавидовал тем, кто остался в кафе.

Женщина спросила о квартире и мебели. Квартиру со всем ее содержимым он продал, и послезавтра в ней поселится другой человек. Послезавтра. Но уже сейчас она словно бы опустела. В ней остался лишь запах бананов и тягостное состояние скуки.

Внезапно Дунйа потянулась за своей сумочкой, вынула из нее две его гинеи и переложила их в выдвижной ящик столика. Улыбнувшись, она посмотрела на Бараката, и ее глаза встретились с его растерянным, непонимающим взглядом.

— Почему? — спросил он.

— Твои деньги вернулись к тебе, — ответила женщина, потупившись.

Тоскливое оцепенение спало с него, но он все равно ничего не понял.

— Ты уже обо всем догадался, только притворяешься глупеньким, — кокетливо произнесла Дунйа.

— Клянусь, не притворяюсь.

— Деньги в этом случае не нужны.

— В каком случае?

Она обняла его своими смуглыми руками так, что он снова задрожал от волнения, и прошептала:

— Удовольствие!.. Я так делаю, когда получаю удовольствие.

Баракат задохнулся от чувства, подобного которому он никогда не испытывал. Его охватило радостное опьянение, стены поплыли перед глазами, но он все же смущенно пробормотал:

— Нет, нет!..

Она заглушила протест долгим поцелуем, и его возражение растаяло от ощущения гордости за самого себя. Ему захотелось, чтобы все вокруг наполнилось праздничным ликованием. Он бросился в гостиную, включил приемник, позвал привратника и велел принести вино и шашлык, намереваясь устроить веселую вечеринку. Потом вернулся в спальню и воскликнул:

— Сколько раз за эти четыре года я видел тебя в кафе! Какой же я дурак!

— И уезжаешь!

Он с сожалением кивнул головой и проговорил:

— Послезавтра. Трудно поверить. Какой же я дурак!

Пристроившись у ее ног, Баракат стал щелкать пальцами в такт танцевальной мелодии, звучащей по радио. Взглянув на Дунйу, он увидел, что на ее лице нет и признака усталости, и ему в голову пришла новая идея.

— А не пойти ли нам погулять по вечернему городу? — предложил он, вскочив на ноги.

Они направились к небольшому ресторанчику. Баракат легко превозмог свою бережливость, которой он обычно славился, и щедро сорил деньгами. Они много пили и танцевали, не пропуская ни одного танца. В перерыве Баракат заметил, что какой-то юноша внимательно разглядывает его спутницу, и приготовился дать отпор, если понадобится. А тот подошел к Дунйе, вежливо поклонился и пригласил ее на следующий танец. Баракат расстроился и сердито надулся.

— Обычное дело, — шепнула ему женщина — Ничего плохого тут нет.

— А мне не нравится, — хмуро ответил Баракат. Обернувшись к юноше, он смерил его взглядом и грубо бросил:

— Иди прочь!..

Он не помнил, что тот ответил, но тут же между ними вспыхнула драка. Баракат, не чувствуя сыпавшихся на него ударов, сильно ткнул соперника кулаком в живот. Юноша пошатнулся и упал бы на спину, если бы его не поддержал подоспевший официант. Со всех сторон на них сердито или растерянно смотрели пьяные глаза посетителей. Между столиков протиснулся хозяин. Он успокоил страсти и сделал знак оркестру играть новый танец.

Баракат часто и тяжело дышал. От его пиджака отлетела пуговица, верх рубашки был разорван. Но Дунйа поправила ему галстук, боль от удара в грудь быстро прошла, к нему вернулось хорошее настроение, и уже через несколько минут он как ни в чем не бывало требовал новую порцию вина. Однако окружающие смотрели на него с осуждением, и Дунйа шепнула ему на ухо.

— Пойдем, дорогой!

Они вышли из ресторана, провожаемые неодобрительными взглядами. Но он крепко сжал спутницу за локоть, испытывая радостное и счастливое возбуждение от переполнявшего его чувства гордости.

— Не огорчайся, милая. Это все пустяки. С кем не бывает!..

Вместе с толпой, выплеснувшейся из кинотеатра, они сели в трамвай, шедший в сторону набережной. Баракат обнял Дунйу и растопырил локти, чтобы отгородить ее от теснящихся пассажиров, но какой-то мужчина — то ли умышленно, то ли нечаянно — все же тесно прижался к его спутнице. Баракат метнул на него угрожающий взгляд и, когда тот не обратил на это никакого внимания и не отодвинулся, обругал невежу самыми последними словами. Мужчина ответил тем же, и Баракат, в чьей голове еще не развеялись винные пары, бросился на него с кулаками. Ожесточенная схватка продолжалась до тех пор, пока добрые люди не разняли их и не растащили в разные стороны, чтобы предупредить новую стычку. Баракат ощущал боль на левой щеке, из разбитой нижней губы сочилась кровь. Всю дорогу, пока они ехали, он вытирал ее платком. Но обильная кровь, хлынувшая из опухшего носа противника и окрасившая его усы в бордовый цвет, компенсировала все неприятности. Когда они сошли с трамвая, свежий ветер с запахом дождя оживил его, и настроение у него снова поднялось.

— У меня рана пустяковая, а вот он, я думаю, остался без носа.

— Чуть не убил его! — с готовностью подхватила Дунйа.

Он засмеялся. Потом стал рассказывать, в каких еще драках и потасовках участвовал, пока не получил должность и не остепенился. Он вспоминал о них с явной гордостью.

Когда они вернулись домой, на столе их ожидали вино и шашлык, оставленные привратником.

— Прекрасно! — воскликнул Баракат. — Жаль только, цветов не хватает. Надо было купить букет.

Дунйа промыла ему рану, обтерла щеку. Он в это же время принялся напевать песню о смелых разбойниках, но женщина, смеясь, заметила, что его голос не создан для пения.

— Главное — быть счастливым! — возразил Баракат. — Тогда все вокруг поет.

И он пустился в красноречивые рассуждения о счастье и любви.

— Что может сравниться с любовью! — возглашал он, целуя Дунйу. — Я непременно вернусь в Александрию. Мы будем встречаться несмотря на мой отъезд…

Когда наступила тишина, за окном опять стал слышен шум непогоды.

— Ветер в твоем городе изменчив, но он приносит счастье! — смеясь, проговорил Баракат.

Жалюзи на окнах озарялись вспышками молний, следовавших одна за другой. Их свет проникал в комнату, выхватывая из темноты то один, то другой предмет. Рев ветра усилился, и мрак сгустился еще больше. Баракат опять почувствовал прелесть уюта и тепла. Он вдруг вспомнил берег моря, когда все вокруг темнеет и что-то напряженное и едва уловимое витает в воздухе, предвещая приближение бури.

Полил дождь. Баракат еще сильнее проникся ощущением покоя и блаженства, подумав: «Это счастье — находиться в такое время в объятиях любви!..»

Они проснулись поздно утром. Баракат распахнул окно, и в комнату ворвался холодный воздух. Небо, как войлоком, было окутано неподвижными серыми облаками.

Дунйа села в постели. Волосы ее были растрепаны, хмурый взгляд заспанных глаз ничего не выражал, словно это не те глаза, которые так завораживали его вчера своей игрой. Она казалась намного старше, и Баракату сразу пришли на ум мысли о ее возрасте и о непостоянстве всего существующего.

Женщина протяжно, со стоном зевнула и сказала:

— Пора уходить.

— Зачем торопиться? — спросил он.

— Ночь кончилась. У меня работа, свидания.

Вдруг он увидел, как она нагнулась к столику, выдвинула из него ящичек, вынула оттуда две гинеи и, зевнув еще раз, вернула их в свою сумочку. Это было так неожиданно для него…

— Тебе нужны деньги? — спросил он растерянно.

— Нет, я взяла только то, о чем мы договаривались.

— О чем мы договаривались, дорогая?!

Голос Бараката звучал удивленно и грустно.

— Ну мы же договаривались, забыл?

Он как-то глупо засмеялся и сказал:

— Видно, это ты забыла!

Она не соблаговолила ответить, и он с нетерпением продолжал допытываться:

— Забавно… Мне важны не деньги… Но вчера ты сказала… Ты действительно забыла?..

А про себя подумал: «Один из нас сумасшедший. Или я, или она». И хмуро добавил:

— Что с тобой? Что случилось? Скажи мне, пожалуйста!

Холодно улыбаясь, Дунйа проговорила:

— Хочешь брать и не давать!

— Ты же сказала, что не берешь, когда довольна!

Она посмотрела на него как-то странно и ответила:

— Я хотела подарить тебе счастливую ночь… и только.

— Значит, это всего лишь уловка? — спросил он дрожащим голосом.

— Да, но она сделала тебя по-настоящему счастливым.

— Грязный обман! — темнея от гнева, закричал он.

— Не обижайся! Счастье было настоящим, и я заслужила твою благодарность.

Он окинул женщину суровым взглядом, и ее лицо показалось ему отвратительным. В его возмущенной душе поднималось мстительное желание сдавить ей горло, чтобы ее черная кровь брызнула изо рта.

Дунйа настороженно следила за ним.

— Подлая дрянь! — продолжал он кричать. — Твоя хитрость жалка и ничтожна! Понимаешь? Я хочу, чтобы ты заплатила за нее жизнью!

Она не спускала с него глаз, приготовившись защищаться при первом же его движении.

— Дура! Это же бессмысленно! Ты никогда не сможешь никого обмануть во второй раз!

Женщина успокоилась, видя, что волна безумия схлынула и он начал приходить в себя, парализованный разочарованием и тоской.

— Но это была неплохая шутка, не так ли? — усмехнулась она.

— Я же сказал, что ты не сможешь повторить ее дважды! Не сможешь, дура!

В голосе его теперь звучало презрение.

— А с чего ты взял, что мы встретимся снова?! — ответила она.

Беседы в полночь Пер. О. Фроловой

Умм Аббас[16] славится в квартале своей красотой. Даже люди образованные, со вкусом, и те, встретив ее на улице, не в силах оторвать взгляда, как путники в пустыне, глазам которых явился источник прохладной воды. В день, когда умер ее муж, торговец четками, сигаретами и цветами, ей не исполнилось еще и сорока — благодатный возраст, по мнению соседей, когда женщина достигает вершины совершенства, а у ее тела, у нежной кожи появляется особый пленительный аромат… К тому же Умм Аббас домовладелица. Принадлежащий ей дом хоть и старый, но четырехэтажный, с тремя лавками внизу. Поэтому в глазах жителей квартала — а большинство их бедняки — вдова — лакомый кусочек, и многие мужчины хотели бы видеть ее своей женой. Но судьба распорядилась иначе: Умм Аббас оказалась в объятиях человека, мало достойного внимания. Хасанейн имел тележку, которую отдавал внаем. Здоровенный детина лет тридцати, он был известен своей силой, грубостью и готовностью лезть в драку без всякого повода. В квартале его не любили и боялись. Никто не понимал, как могла попасть к нему в сети такая красавица. Соседи грызли локти от досады и зависти, тяжело вздыхали:

— Бедная женщина! Бедняжка сын ее Аббас!..

Аббас был у нее от первого мужа. Двадцатилетний, очень добрый, но чудаковатый парень, с детской улыбкой на губах и загадочным выражением в мечтательных глазах. Он уже отпустил себе бороду и усы и всячески лелеял их. В начальной школе — куттабе — он не смог запомнить ни одной буквы алфавита и остался абсолютно неграмотным. Отец открыл для него в первом этаже дома лавку, где тот торговал сладостями, суданскими бобами, семечками. Не столько, правда, продавал, сколько раздаривал бесплатно эти лакомства детям. Когда его мать вышла замуж за Хасанейна, он на несколько дней куда-то исчез, а вернувшись, при встрече с соседями качал укоризненно головой:

— Не дело, что на месте моего отца оказался другой человек.

Или, подняв глаза к окнам матери, громко кричал:

— Грех! Да простит тебя Аллах, Умм Аббас!

Раньше, когда наступал вечер, он снимал свою галабею, надевал светло-синий костюм, старательно причесывал бороду и усы, покрывал голову феской, в руки брал трость и, заперев лавку, отправлялся на прогулку, приветствуя каждого встречного. С кусочком сахара во рту, с безмерно счастливой улыбкой он бродил почти всю ночь. После замужества матери он не изменил своей привычки, но стал постоянно жить в лавке. Мать, зная его упрямство, не препятствовала этому. Она не боялась, что с ним может случиться дурное, повторяя: ангелы хранят моего сына.

Однажды в лавку зашел Хасанейн, но Аббас прямо ему в лицо закричал:

— Уходи, не хочу с тобой знаться!

— Я же твой приемный отец! — в гневе взорвался тот.

Люди бросились их разнимать, уговаривая успокоиться и защищая юношу. Умм Аббас очень огорчилась. На ее прекрасных глазах заблестели слезы. Аббас у нее был один, своим красивым лицом он очень походил на нее, и она его боготворила.

А Хасанейн, получив все блага от женитьбы, стал еще грубее и раздражительнее. Он завел себе дружков и часто напивался с ними так, что еле держался на ногах, диким голосом орал песни.

Когда Аббас видел его в таком животном состоянии, то выходил из лавки на улицу, поднимал голову к окнам матери и громко повторял:

— Грех! Да простит тебя Аллах, Умм Аббас!

Однажды из-за закрытых ставень на улице послышались дикие хриплые крики:

— Я хозяин этого дома, все здесь принадлежит мне!

Люди услышали, что на женщину, которая в прошлом знала только любовь и уважение, обрушилась буря оскорблений и угроз.

— В чем дело? — спрашивали соседи друг друга.

— Причина его гнева кроется в деньгах, — отвечали жильцы дома. — Ведь единственный доход у них — это плата за квартиры, а здание принадлежит ей.

Раньше, бывало, Умм Аббас любила, накинув милаю[17], пройтись по улице, бросая полные достоинства взгляды на окружающих. Теперь она больше не выходила из дома, не навещала своих соседок.

Хасанейн же продолжал вымогать у нее деньги, а однажды, не удовлетворившись этим, спустился в лавку Аббаса и пьяным голосом стал требовать:

— Где хоть один миллим[18], что ты получил в наследство от отца?

Аббас даже не повернулся к нему, будто того и не было. Только дети, которые всегда играли возле лавки, бросились врассыпную.

— Плати за аренду или убирайся отсюда вон! — наступая на юношу, орал Хасанейн.

К нему бросился торговец молоком Байюми, чтобы успокоить, утихомирить его гнев приветливыми словами и увести из лавки подальше от греха, но Хасанейн заплетающимся языком, извергая слюну в лицо Байюми, продолжал орать:

— Идиот, мерзавец, ублюдок!

Вечером Аббас с неизменным кротким выражением лица отправился как всегда на свою прогулку, щедро раздаривая по дороге ласковые улыбки и теплые слова привета. Хасанейн же снова набросился с угрозами на жену, требуя перевести на него и дом, и лавки. Разгорелась ссора, и квартал огласился бранью и призывами о помощи. Умм Аббас кинулась к соседям, плача и жалуясь на горькую долю. Добрые люди хотели было пойти к Хасанейну с посредничеством; мол, требуй в пределах разумного, — да побоялись его жестокости. Ведь недавно Хасанейн свирепо расправился со своим соседом Кармаллой за то, что тот помог Умм Аббас передать деньги сыну, а ночью на бедную женщину обрушились побои и потоки отборной ругани. Несчастная плакала и причитала, что жить так больше нельзя…

На заре сонную тишину разорвал вопль ужаса. Испуганные люди распахивали ставни, многие бросились к месту, откуда неслись крики. При свете фонаря у курильни гашиша они увидели дрожащего от страха Байюми, торговца молоком. Он просыпался первым в квартале и еще до зари выходил со своим молочным бидоном. Но что же его испугало? На земле неподалеку от него лежал Хасанейн в луже крови. Его тело, как пустой мешок, неподвижно валялось у стены курильни.

Весь квартал пришел в волнение. Сразу же появилась полиция, началось расследование. Полицейский следователь начал внимательно изучать дело, проверять любое подозрение. Вызвали Кармаллу, последнюю жертву бесчинств Хасанейна, десятки других, с кем враждовал убитый, потом Умм Аббас, затем жильцов дома, самого молочника Байюми, но все они сумели доказать свою полную невиновность. Даже Аббаса пригласили к следователю. На вопрос, где он был во время совершения преступления, юноша, наивно улыбаясь, ответил:

— С Хидром.

Следователь поинтересовался, кто такой этот Хидр.

— Разве вы не слышали о святом Хидре, покровителе всех заблудших?! — удивился он с глуповатой ухмылкой.

Многие знали о ночных прогулках Аббаса, о местах, где он бродил, о его чудаковатости, и свидетельствовали, что тот полностью непричастен к убийству.

Дело зашло в тупик, преступление осталось нераскрытым. Одно установило следствие: Хасанейн был убит каким-то острым предметом, который размозжил ему голову. По правде говоря, никто и не жалел его, однако люди спрашивали друг друга, кто же убийца. Долго еще это событие оставалось главной темой разговоров всех соседей.

Поначалу можно было подумать, что Аббас теперь вернется в квартиру матери, но этого не случилось. Женщина очень печалилась и горевала, но красота ее сохранила прежний блеск. Умм Аббас вновь стала гордо расхаживать по улицам, провожаемая восхищенными взглядами.

И вот нашелся претендент на руку и сердце красавицы — молодой человек, которому не было еще и тридцати, обедневший мясник из соседнего квартала. Звали его Абдо. Он был внешне привлекателен, кроток, совестлив. Люди все же недоумевали, неужели Умм Аббас забыла свой горький опыт. Никто и глазом не успел моргнуть, как Абдо стал ее мужем. Ну что же, может, бог воздаст ей добром за прошлые страдания. Но тут пошли толки и подозрения, уж не связан ли этот человек с загадочным убийством Хасанейна.

Аббас же по-прежнему твердил свое:

— Не дело, что на месте моего отца оказался другой человек.

Он снова стал выходить на улицу и громким голосом кричать:

— Грех! Да простит тебя Аллах, Умм Аббас!

Страшные слухи дошли до полиции, следствие решило провести новое дознание. На допросе Умм Аббас и ее нового мужа выяснить ничего не удалось. Загадка осталась без ответа.

У Абдо был золотой характер — к жене относился с уважением, дарил ей ласку и любовь. Поначалу проявлял дружелюбие и к Аббасу, но юноша отверг его поползновения.

— Оставь меня в покое, — отрезал он.

Однако приемный отец продолжал заботиться о нем, беспокоился о том, чтобы Умм Аббас снабжала сына необходимыми средствами. В то же время Абдо обнаружил практическую сметку и рассудительность — предложил своей хозяйке продать старый двор у здания, чтобы на вырученные деньги обновить дом, надстроить еще один этаж. Умм Аббас, которая стала доверять ему во всем, послушалась совета. Доход от дома значительно возрос. Люди восхищались его умом: «Вот это человек!» Даже Байюми как-то сказал Аббасу, когда тот ужинал в его молочной лавке перед вечерней прогулкой:

— У тебя ангельски доброе сердце! Почему же ты избегаешь такого хорошего человека, как Абдо?

Аббас, не отвечая, продолжал лакомиться свежей простоквашей, как будто и не слышал вопроса.

— Ты что же, не любишь отзывчивых, хороших людей? — снова заговорил Байюми.

Аббас неторопливо передал Байюми опустевшую чашку и спокойно взглянул ему в глаза, заметив:

— Злой он. Посмотрел бы ты, как он рубит мясо в своей лавке.

Прошло некоторое время. Абдо проявлял доброту не только к жене и приемному сыну, но и к другим членам своей семьи. Как только в доме Умм Аббас освобождалась квартира, он отдавал ее кому-нибудь из родственников. Для тех из них, кто был победнее, с разрешения жены снижал арендную плату. Все было хорошо, пока очередь не дошла до его матери и сестер, которые поселились вместе с ним в одной квартире. Соседи стали говорить об этом деле словами пословицы: если любимый сладок, как мед, смотри, чтобы он на тебя тучу ос не навлек. По правде говоря, Умм Аббас не пришла в восторг от неожиданного появления в ее доме свекрови, но сделать ничего не могла. Одно стало ей ясно: бразды правления вырваны у нее из рук и она уже не хозяйка здесь. Всем верховодила свекровь. Бедная женщина почувствовала себя совсем потерянной.

Однажды она обнаружила, что в двух из трех лавок ее дома сломана стена. Вместо двух лавок соорудили один большой магазин, и за стеклами его витрины появились туши телят и барашков. Абдо перебрался сюда из своей бедной мясной лавчонки в соседнем квартале. Открытие магазина ознаменовалось чтением священной книги, а хозяин громогласно прославлял Аллаха за дарованное ему законное богатство.

Соседи поначалу говорили разное:

— Этот человек — образец честности и благородства, — утверждали одни.

— Нет, он второй Хасанейн, только этот мягко стелет, да каково-то будет спать, — возражали другие.

Кто-то сомневался в его добропорядочности, а кого-то просто снедала зависть.

Абдо заметно изменился — вместо кротости в глазах его зажглась самоуверенность. Обычная мягкость уступила место твердости и решительности, каких требовали его финансовый успех и положение крупного торговца. Эти твердость и решительность не ограничились делами торговли: он стал так же вести себя дома, постоянно резко одергивал Умм Аббас в ее спорах со свекровью и сестрами. Женщина тяжело переживала его грубость — она привыкла к ласковому и учтивому обращению. Ею овладела глубокая печаль. Отношения в семье стали невыносимыми. Наконец Умм Аббас решила попробовать возвратить себе утраченные права.

— Я хочу жить в своей квартире одна, без посторонних, — заявила она мужу.

— Если ты этого хочешь, можешь убираться отсюда на все четыре стороны! — не раздумывая, закричал он.

Умм Аббас не поверила своим ушам.

— Это мой дом, — завопила она не своим голосом, — нечего им здесь делать!

Началась потасовка, женщины схватились в драке. Абдо не хотел обидеть мать и бросился с побоями на жену, а потом и вовсе вытолкал ее за дверь. Умм Аббас, одинокая, оказалась на улице. Ее приютила бедная семья — дальние родственники первого мужа. Это происшествие потрясло всю округу. Аббас ринулся к новому пристанищу матери, громко крича:

— Грех! Да простит тебя Аллах, Умм Аббас!

Соседи не знали, что и делать. Они боялись навлечь на себя гнев такого влиятельного человека, каким стал Абдо. Кое-кто подумывал обратиться в суд, но говорили об этом шепотом, опасаясь за свое благополучие. Открыто выражал свое презрение к нему только Аббас. Наконец Абдо это надоело, он прекратил давать ему деньги на жизнь.

— Нечего слабоумным протягивать руки к деньгам, — во всеуслышание заявил он.

— Всякий из вас, — продолжал он, обращаясь к наблюдавшим за скандалом, — больше имеет права на деньги, чем этот жалкий идиот.

А люди, не отрывавшие взгляда от богатого магазина с тушами телят и барашков, невольно задавали себе вопрос: «А эта роскошь, откуда она?»

Аббас же ни на что не обращал внимания, казалось даже, что он стал еще более счастливым и независимым. Как обычно, по вечерам выходил на прогулку с видом, будто он — наследник целого царства. Люди говорили, что Умм Аббас неудачница — слабость характера постоянно вовлекает ее в беду. В то время как она жила у родственников и на их скудные средства, Абдо богател, энергично участвуя во всех финансовых делах округи. Добрые люди стали посредничать, чтобы примирить супругов. Умм Аббас вернулась в дом, но со сломленной душой, без надежды на достойную жизнь. Абдо не позволил ей снова давать деньги на жизнь Аббасу иначе как при условии, что в лавке будет торговать один из его родственников, который поведет дело экономно и расчетливо. Абдо уже привык к достатку, полюбил свою новую спокойную жизнь. На голову он повязал богатую чалму, на плечи накинул плащ из верблюжьей шерсти, на ноги надел цветные сапожки с золотого базара Хан эль-Халили, руки украсил массивными перстнями. Когда он шел, то от него распространялся запах мускуса, и окружающие провожали его подобострастными взглядами, шепча:

— Да продлит Аллах ваши дни…

Однажды ночью тишину вновь разорвал вопль ужаса. Испуганные люди распахивали ставни, многие бросились к курильне гашиша. Молочник Байюми, дрожа от страха, указывал на что-то, лежащее как мешок у стены. Это был хозяин Абдо. Из его проломленной головы вытекла лужа крови. На квартал словно обрушилось землетрясение. Полиция, следователи, понятые. Несчетное количество людей подверглось допросам, однако ни на кого не могло пасть ни малейшее подозрение. Все говорило о том, что убийство Абдо останется такой же загадкой, как и убийство Хасанейна.

— Ну и чудеса! — говорили соседи, потирая руки. — Не иначе как нужно ждать нового жениха Умм Аббас…

Аббас зашел в лавку Байюми на свой обычный ужин перед вечерней прогулкой. Когда он ел простоквашу, Байюми с удивлением наблюдал за его невозмутимостью.

— Аббас! Какой ты странный человек, — промолвил Байюми после некоторого колебания.

Юноша дружелюбно улыбнулся ему, как самому близкому другу.

— Абдо был еще жив, когда я наткнулся на него у курильни. — наконец прошептал Байюми, — он назвал мне имя убийцы, перед тем как испустил дух.

Аббас разгладил свои усы, потом наполнил ложку новой порцией простокваши и спокойно поднес ее ко рту.

— Он, несомненно, тот же, кто раньше убил Хасанейна, — продолжал Байюми.

Лицо Аббаса на мгновение напряглось, как у человека, пытающегося воскресить в памяти давно забытый образ. Потом он снова уставился на свою простоквашу.

— Но во время следствия я забыл об этом, такова была воля Аллаха!

Аббас опорожнил чашку и собрался покинуть лавку.

— Кто ты, Аббас? — не удержался от вопроса Байюми. — И о чем беседует с тобой святой Хидр каждую ночь?