Шаляпин в Петербурге-Петрограде

подчеркивают внутреннее состояние Шаляпина, кульминацию того или иного

оперного образа, созданного артистом.

Шаляпин в роли Бориса Годунова изображен в полный рост. Одной рукой

царь властно держит посох, другая рука прижата к груди, жест естественен,

выразителен — кажется, что Борис непроизвольно схватился за сердце.

Блестящие парчовые одежды, усыпанные драгоценными камнями, горящие

перстни на руках не отвлекают внимания от лица царя — умного, сильного,

властного. Годунов стоит около багрового занавеса, подсвеченного

таинственным светом театральных софитов. Этот портрет, самый поздний из

шаляпинских портретов Головина, написан в 1912 году.

* * *

Многое связывало певца с Петербургом — горячо преданная ему

петербургская публика, многочисленные друзья, новая семья. В 1909 году

родилась первая дочь Шаляпина от второго брака — Марфа.

Но слава всемирного гастролера манила певца и звала его из Петербурга в

утомительные зарубежные гастроли. В Европе, в Америке — всюду ему

сопутствовал шумный успех. Газеты рассказывали о триумфах Шаляпина за

рубежом, справедливо расценивая их как торжество национальной оперной

школы. Запад рукоплескал Шаляпину и в его лице России, русской музыке,

русской культуре.

Накануне спектакля «Борис Годунов» редакция парижской газеты «Matin»

попросила Шаляпина поделиться своими взглядами на русское искусство.

Шаляпин в ответ на просьбу редакции написал статью «Цветы моей родины» —

так певец назвал таланты России.

«Русская земля так богата загубленными, погибшими талантами. Как она

плодородна, сколько прекрасных всходов могла бы дать ее почва!.. Но вечно

ступает по ней чей-нибудь тяжелый сапог, втискивая в снег, затаптывая все

живое: то татаро-монголы, то удельный князь, то турок, а теперь... полицейский.

Может быть, мой тон покажется вам чересчур страстным и приподнятым, —

продолжает Шаляпин, — но, патриот, я люблю свою родину, не Россию кваса и

самовара, а ту страну великого народа, в которой, как в плохо обработанном

саду, стольким цветам так и не суждено было распуститься».

Мусоргский, Горький, Рахманинов... Шаляпин называет любимых им

художников и венчает перечень именем Пушкина.

Где бы ни был Шаляпин, он всегда помнил друзей, поддерживая с ними

связь. Никогда не прерывалась переписка Шаляпина и Горького. В том же 1908

году, когда Шаляпин написал статью «Цветы моей родины», Горький на Капри

закончил повесть «Исповедь». В письме в Петербург К. П. Пятницкому, который

должен был опубликовать повесть в издательстве «Знание», Горький напоминал:

«Не забудьте поставить посвящение Шаляпину». Летом 1908 года повесть

вышла из печати.

Время от времени в газетах появлялись биографические заметки о

Шаляпине, часто факты жизни певца извращались, приобретали лживо-

сенсационный характер. Это раздражало Шаляпина. В интервью репортеру

«Русского слова» певец высказал намерение лично написать биографическую

книгу. Печать подхватила новость. Горький был серьезно обеспокоен этими

известиями. Он хорошо знал слабости певца, противоречивость его натуры.

Писатель послал другу предостерегающее письмо: «Ты затеваешь дело

серьезное, дело важное и общезначимое, то есть интересное не только для нас,

русских, но и вообще для всего культурного, особенно же артистического мира!

Понятно это тебе?

Дело это требует отношения глубокого, его нельзя строить «через пень-

колоду».

Я тебя убедительно прошу — и ты должен верить мне! — не говорить о

твоей затее никому, пока не поговоришь со мной.

Будет очень печально, если твой материал попадет в руки и зубы какого-

нибудь человечка, не способного понять всю огромную национальную важность

твоей жизни, жизни символической, жизни, которая неоспоримо

свидетельствует о великой силе и мощи родины нашей, о тех живых ключах

крови, чистой, которая бьется в сердце страны под гнетом ее татарского барства.

Гляди, Федор, не брось своей души в руки торгашей словом!

...Ах, черт тебя возьми, ужасно я боюсь, что не поймешь ты национального-

то, русского-то значения автобиографии твоей! Дорогой мой, закрой на час

глаза, подумай! Погляди пристально — да увидишь в равнине серой и пустой

богатырскую некую фигуру гениального мужика!

Как сказать тебе, что я чувствую, что меня горячо схватило за сердце?»

Горький боялся влияния на Шаляпина жадных до сенсаций и скандалов

репортеров. И будущее показало, что тревога эта была не напрасной.

* * *

В 1910 году, вернувшись из-за границы, Шаляпин много гастролировал по

России. Словно соскучившись по родным местам, по близкому ему русскому

зрителю, артист ездил по стране из края в край, пел в Виге, Харькове, Ростове,

Новочеркасске, Одессе, Екатеринодаре, Тамбове, Тифлисе, Баку, выступал в

волжских городах — Саратове, Нижнем Новгороде, Астрахани. Петербургское

отделение Русского музыкального общества, учитывая исключительные заслуги

певца в пропаганде русской музыки на родине и за ее пределами, избрало

артиста своим почетным членом.

В середине ноября 1910 года Шаляпин приехал в Петербург. Певец выступал

в спектаклях Мариинского театра, репетировал «Бориса Годунова», новую

постановку которого в оформлении А. Я. Головина осуществлял режиссер В. Э.

Мейерхольд.

Шаляпин с нетерпением и радостью ждал этого спектакля. «Много мне

пришлось хлопотать и долго приходилось лелеять мечту на императорских

театрах заново поставить «Бориса Годунова», — писал Шаляпин Горькому на

Капри. — Наконец мечта эта осуществилась, и я, радостный и вдохновленный

новой чудесной постановкой, сделанной художником Головиным, поехал

вечером играть мою любимую оперу».

Спектакль этот был не совсем обычным: в зале присутствовал Николай II с

семьей. Великосветская публика была весьма взволнована этим событием и

плохо слушала оперу. Блестяще исполненная Шаляпиным сцена с Шуйским и

эпизод галлюцинации привлек внимание зала к сцене. После многочисленных

вызовов Шаляпин направился наконец за кулисы, но выход оказался

запруженным толпой хористов. В публике вдруг раздались крики: «Гимн!»,

«Гимн!» На сцене хор вдруг запел «Боже, царя храни», и хористы упали на

колени. Шаляпин, задержавшийся на сцене, в замешательстве опустился на одно

колено...

Утром в газетах появилось официальное сообщение: «6 января в

императорском Мариинском театре была возобновлена опера Мусоргского

«Борис Годунов». Спектакль удостоили своим присутствием их величества

государь император и государыня императрица Мария Федоровна. После пятой

картины публика требовала исполнения народного гимна. Занавес был поднят и

участвовавшие с хором во главе с солистом его величества Шаляпиным

(исполнявшим роль Бориса Годунова), стоя на коленях и обратившись к царской

ложе, исполнили «Боже, царя храни». Многократно исполненный гимн был

покрыт участвовавшими и публикой громкими и долго не смолкавшими «ура»,

его величество, приблизившись к барьеру царской ложи, милостиво кланялся

публике, восторженно приветствовавшей государя императора криками "ура“».

Шаляпин выехал в заграничные гастроли и уже там получил от художника

В. А. Серова газетные вырезки с припиской: «Что это за горе, что даже и ты

кончаешь карачками. Постыдился бы».

Шаляпин ответил Серову, чтобы он не верил сплетням, но слух о

коленопреклонении, обрастая невероятными подробностями, быстро

распространялся. Оправдываться было трудно. Во Франции в вагон к Шаляпину

ворвалась молодежь с криками: «Лакей, мерзавец, предатель». Г. В. Плеханов,

которому Шаляпин подарил по его просьбе портрет, вернул фотоснимок с

лаконичной надписью: «Возвращается за ненадобностью». В Петербурге и

Москве бывшие друзья Шаляпина литераторы Амфитеатров и Дорошевич

публиковали хлесткие статьи, фельетоны, карикатуры. Артисты

Художественного театра в одном из своих традиционных «капустников» ядовито

высмеяли певца.

Шаляпин был подавлен. Он написал полное горечи письмо Теляковскому, в

котором говорил о желании расторгнуть контракт и не возвращаться в Россию,

остаться во Франции. Намерение певца стало достоянием фельетонистов и

породило новый поток нелепых обвинений и выдуманных сенсаций.

Обывательски настроенная публика тотчас подхватывала эти далекие от истины

сенсации.

Что же произошло в тот злополучный вечер на сцене Мариинского театра?

Чем был вызван поступок хористов? Мотивы его были весьма прозаическими.

Много лет хористы Мариинского театра просили увеличить пенсии. Дирекция

не могла что-либо предпринять самостоятельно — необходимы были изменения

закона о пенсионном обеспечении. И тогда хористы решили обратиться

непосредственно к царю, воспользовавшись его присутствием на спектакле

«Борис Годунов».

Теляковский, находившийся в тот вечер в зрительном зале, так рассказывал о

случившемся: «Увидев хор на коленях, Шаляпин стал пятиться назад, но

хористы дверь терема ему загородили.

Шаляпин смотрел в направлении моей ложи, будто спрашивая, что ему

делать. Я указал ему кивком головы, что он сам видит, что происходит на сцене.

Как бы Шаляпин ни поступил — во всяком случае он остался бы виноват.

Если станет на колени — зачем стал? Если не станет — зачем он один остался

стоять? Продолжать стоять, когда все опустились на колени, — это было бы

объяснено как демонстрация. Шаляпин опустился на колено...

Публика, вообще довольная спектаклем, была заинтересована и этой на вид

патриотической манифестацией.

На самом деле хор имел приготовленное прошение на высочайшее имя, в

котором излагал свои нужды и жаловался на дирекцию все по тому же вопросу о

пенсиях».

В официальных же сообщениях истинные мотивы демонстрации не

указывались — исполнение гимна расценивалось как верноподданнический

порыв, а невольное участие в нем Шаляпина всячески преувеличивалось.

Правящим кругам было выгодно подчеркнуть «патриотичность народа» и

вместе с тем скомпрометировать великого певца в глазах революционно

настроенных масс. И это в известной степени удалось.

Горький, который жил в это время на Капри, узнал о коленопреклонении

Шаляпина из газет. Шаляпин сначала не писал Горькому о случившемся: он не

находил в себе сил объяснить другу свой поступок. Много раз певец брался за

перо, но потом рвал написанное. Однако встреча с Горьким была Шаляпину

крайне необходима.

Только в июле 1911 года, после окончания сезона, Шаляпин написал

Горькому о своем желании встретиться с ним, написал очень осторожное и по

содержанию как будто бы обычное письмо, сообщая, что собирается приехать.

Но в одной фразе вдруг проскальзывает горячая тоска: «Мне очень хочется о

многом поговорить с тобою».

Горький немедленно ответил: «Получил твое письмо, Федор Иванович, и —

задумался, сильно удивленный его простотой и краткостью.

Мне казалось, что в силу тех отношений, которые существовали между

нами, ты давно бы должен написать мне, как сам ты относишься к тем диким

глупостям, которые сделаны тобою к великому стыду твоему и великой печали

всех честных людей в России.

И вот ты пишешь мне, но — ни слова о том, что не может, как ты знаешь, не

может не мучить меня, что никогда не будет забыто тебе на Руси, будь ты хоть

гений. Сволочь, которая обычно окружает тебя, конечно, отнесется иначе, она

тебя будет оправдывать, чтобы приблизить к себе, но — твое ли это место в ее

рядах?

Мне жалко тебя, Федор, но так как ты, видимо, не сознаешь дрянности

совершенного тобою, не чувствуешь стыда за себя — нам лучше не видаться, и

ты не приезжай ко мне...»

Такой ответ еще более взволновал Шаляпина и привел его в полное

отчаяние. Он снова написал Горькому, взволнованно и теперь уже предельно

откровенно рассказал об обстоятельствах нелепой истории.

Подробное письмо Шаляпина многое объяснило писателю. «И люблю, и

уважаю я тебя не меньше, чем всегда любил и уважал, — ответил Горький, —

знаю я, что в душе — ты честный человек, к холопству не способен, но ты

нелепый русский человек и — много раз я говорил тебе это! — не знаешь своей

настоящей цены, великой цены... А видеться нам нужно...»

Вскоре Шаляпин и Мария Валентиновна приехали на Капри. Друзья,

соскучившиеся друг по другу, много говорили. И лучшие слова Горького о

Шаляпине были написаны именно в те дни, когда певец жил у Горького,

исповедуясь ему в своих мыслях и поступках. И Горький еще лучше и глубже

понял удивительную душу Шаляпина, великого русского самородка.

Горький убеждал А. В. Амфитеатрова помириться с Шаляпиным: «Очень

плохо ему, трудно. И похож он на льва, связанного и отданного на растерзание

свиньям». Алексей Максимович написал письмо Н. Е. Буренину, в котором

изложил свое понимание поступка Шаляпина и свое отношение к нему:

«...Осудить Шаляпина — выгодно. Мелкий, трусливый грешник всегда старался

и старается истолковать глупый поступок крупного человека как поступок

подлый. Ведь приятно крупного-то человека сопричислить к себе, ввалить в тот

хлам, где шевыряется, прячется маленькая, пестрая душа, приятно сказать: «Ага,

и он таков же, как мы»... Такие люди, каков он, являются для того, чтобы

напомнить всем нам: вот как силен, красив, талантлив русский народ! Вот плоть

от плоти его, человек, своими силами прошедший сквозь тернии и теснины

жизни, чтобы гордо встать в ряд с лучшими людьми мира, чтобы петь всем

людям о России, показать всем, как она — внутри, в глубине своей, —

талантлива и крупна, обаятельна. Любить Россию надо, она этого стоит, она

богата великими силами и чарующей красотой.

Вот о чем поет Шаляпин всегда, для этого он и живет, за это мы бы и

должны поклониться ему благодарно, дружелюбно, а ошибки его в фальшь не

ставить и подлостью не считать.

Любить надо таких людей и ценить их высокой ценою...»

Это письмо Горький написал для публикации в газетах, он настойчиво

просил Буренина напечатать его. Однако Н. Е. Буренин, Д. В. Стасов и другие

люди, окружавшие в то время Шаляпина, решили, что лучше не ворошить

прошлого, и даже уговорили артиста не обращаться к публике с каким-либо

объяснением, хотя Горький справедливо считал, что это совершенно

необходимо. Алексей Максимович советовал Шаляпину «признать себя

виновным в том, что, растерявшись, сделал глупость», признать «возмущение

порядочных людей естественным и законным», рассказать, «как и откуда

явились пошлые интервью и дрянные телеграммы, кои ставятся в вину ему».

Шаляпин не прислушался к совету Горького — хотя бы с опозданием

объясниться в печати, и не настоял на публикации его письма. Потому

общественность еще долгое время неверно расценивала вынужденное участие

Шаляпина в манифестации хора в Мариинском театре.

* * *

В Петербург Шаляпин вернулся в середине сентября 1911 года. Певец

волновался: как пройдет его первый спектакль — «Борис Годунов» в

Мариинском театре? Но все обошлось благополучно — переполненный зал,

огромный успех, вызовы, овации.

Некоторое время певец с семьей жил, как сообщала газета «Солнце России»,

на улице Жуковского, в дружественной ему семье. Более точный адрес

установить не удалось. Известно лишь, что здесь в гостях у певца были А. И.

Куприн, Л. Н. Андреев, Н. Е. Буренин. Но вскоре Шаляпин с семьей переехал на

другую квартиру, в пятиэтажный доходный дом (Литейный проспект, дом №45).

Напротив находился петербургский артистический клуб, в котором певец часто

бывал. Сейчас в бывшем помещении клуба, в доме №42, на Литейном проспекте

находится Центральный лекторий общества «Знание».

Шаляпин редко бывал удовлетворен режиссерами, ставившими оперные

спектакли. Свои роли Шаляпин «ставил» сам, тщательно выверяя мимику,

пластику, интонацию, жесты. От режиссеров Шаляпин требовал не только

объяснения актерской задачи, но и конкретного показа сценического характера.

Конечно, далеко не все режиссеры были способными актерами. Шаляпин же

считал, что режиссер должен быть актером, который мог бы перевоплотиться во

все роли пьесы и уметь рассказать актеру, не только почему он тогда-то должен

идти налево, а тогда-то направо, тамто встать, а здесь сесть и т. д., но и показать,

как ходит, как смеется и плачет тот или иной персонаж.

Осенью 1911 года Шаляпин решил попробовать свои силы в режиссуре. Он

взялся за постановку «Хованщины» Мусоргского.

Готовя «Хованщину» на сцене Мариинского театра, Шаляпин изумлял

артистов своими великолепными показами многочисленных и разных

характеров оперы.

Столичная пресса регулярно информировала читателей о ходе работы над

спектаклем. «Шаляпин — режиссер», «Как Шаляпин ставит „Хованщину"» —

под такими заголовками «Петербургская газета» не раз помещала отчеты и

интервью.

«Шаляпин-режиссер — это что-то невероятное, недосягаемое... То, что он

преподает артистам на репетициях, надо целиком записывать в книгу. У него все

основано на психике момента. Он чувствует ситуацию сразу умом и сердцем. И

при этом обладает в совершенстве даром передать другому свое понимание

роли. Мы все, и на сцене, и в партере, внимаем Шаляпину, затаив дыхание.

Шаляпин одинаково гениален в показывании и сценической, и музыкальной

стороны роли», — восторженно писал артист и режиссер Мариинского театра И.

В. Тартаков.

«Шаляпин великолепно ставит оперу. Правда в искусстве одна, нужно

суметь понять правду. Шаляпину дано от бога понимать эту правду и сообщать

другим. С ним нельзя не соглашаться артисту, который сам умеет чувствовать

правду. . Вот он показывает, как нужно спеть фразу Марфе. Лицо — чисто

женское, фигура сразу делается меньше, жесты, поза — женские.

Поворачивается к Досифею — и вдруг на ваших глазах худеет, глаза впали,

голос другой, поет совсем не тот человек, что за минуту напевал Марфе... Если

бы ему дали возможность поставить весь наш репертуар, на какую высоту

вознесся бы Мариинский театр», — Еосхищенно вспоминал о своем коллеге

певец И. Б. Ершов, впоследствии народный артист СССР.

«Шаляпин — враг рутины, все, что он показывает, просто, жизненно,

правдиво... работать с ним — наслаждение, и не только потому, что он великий

художник. Шаляпин — прекрасный товарищ, ласковый, любезный, простой.

При всем величии своего авторитета Шаляпин нисколько не стесняет

исполнителя в проявлении индивидуальности. Он первый искренне радуется,

когда артист хочет доказать, почему так задумал то или иное место», —

рассказывал журналистам тенор А. М. Лабинский, солист Мариинского театра.

С дирижерами отношения у Шаляпина складывались менее гладко. Э. Ф.

Направник, не желая подчиняться указаниям Шаляпина, который сам

устанавливал темпы, паузы, нюансы, передал пульт более сговорчивому

молодому дирижеру А. Коутсу.

Постановка «Хованщины» создавалась Шаляпиным в теснейшем

содружестве с художником К. А. Коровиным. Свои первые шаги в искусстве

Коровин делал в мастерской А. К. Саврасова, замечательного художника,

доброго и чуткого человека. Важным событием в жизни художника стала

встреча с Мамонтовым, который был во многом духовным наставником

Коровина, воспитателем его вкуса. В мамонтовском кружке Коровин

сформировался как ярчайшая творческая индивидуальность. Лучшим другом К.

А. Коровина был В. А. Серов. Они многие годы были неразлучны. Приятели в

шутку называли их, смешно переиначивая фамилии, «Коров и Серовин».

Творческое содружество Коровина и Шаляпина началось еще в

Мамонтовской опере. Коровин делал для Шаляпина эскизы костюмов Грозного

в «Псковитянке» и Досифея в «Хованщине». С Коровиным певца роднила

любовь к природе. Редкие свободные летние недели Шаляпин с радостью

проводил в коровинском имении «Итларь» (теперь на территории Ярославской

области). О теплом, дружеском отношении художника к певцу говорят портреты

Шаляпина, исполненные Коровиным. Один из них написан в 1905 году.

Молодой Шаляпин изображен сидящим на террасе, на диване перед окном.

Солнечный день, яркая зелень сада. В руках певца листки письма, лицо

спокойно и задумчиво...

Именно с Коровиным Шаляпин осуществил постановку «Хованщины» в

Мариинском театре. Художник жил в то время на Театральной улице (ныне

улица Зодчего Росси). Его квартира помещалась на третьем этаже над квартирой

В. А. Теляковского. Здесь в шумных беседах и спорах рождался художественный

замысел новой постановки. Друг Коровина актриса Н. И. Комаровская

наблюдала за совместной работой Шаляпина и Коровина над оперой: «Вместе

они намечали внешний облик Досифея. По рисункам Коровина Досифей

представлялся то гневным изувером, то пламенным фанатиком, то добрым

пастырем. Шаляпин загорался. Вдохновенно, с потрясающей силой пел он в

этот вечер Досифея. Выслушивая соображения Коровина, он вновь и вновь

повторял те места из своей роли, которые не удовлетворяли его. Это был

незабываемый вечер содружества, совместной работы двух больших

художников».

Хотя Шаляпин не впервые исполнял роль Досифея, работа над образом шла

большая. И дома за роялем, и в театре певец вновь и вновь вживался в роль,

внимательно изучал внешний облик персонажа. Скоро на стене артистической

уборной Шаляпина в Мариинском театре появился портрет Досифея,

исполненный им гримировальными карандашами. Суровые глаза Досифея —

Шаляпина как бы пронизывают каждого, кто смотрит на портрет. Это

единственный сохранившийся до нашего времени многоцветный рисунок

Шаляпина-художника. Впоследствии с большими предосторожностями слой

штукатурки с рисунком был снят со стены и перенесен в созданную в театре

мемориальную комнату Ф. И. Шаляпина (находится там и поныне).

Мгновенные зарисовки, эскизы грима очень помогали Шаляпину в работе.

Его многочисленные автопортреты, эскизы костюмов и гримов, портреты

друзей, в частности Коровина, Головина, поражают не только сходством, но и

умением передать главное в характере изображаемого человека.

В том же 1911 году перед началом работы над «Хованщиной» Шаляпин

давал интервью, и репортер с изумлением наблюдал, как, «стоя у письменного

стола, он водит карандашом по белому листу бумаги. Красивый великан с

голубыми, совсем детскими глазами, он то поправляет рисунок, то бросает

карандаш и ходит по комнате, слишком тесной для его гигантских ног.

Разговаривая с нами, он то снова возвращается к столу и доделывает контур, то

опять ходит, начинает маршировать по комнате».

Когда интервью закончилось, был готов и рисунок — один из бесчисленных

автопортретов, сделанных певцом.

Премьера «Хованщины» состоялась 7 ноября 1911 года.

Рецензируя спектакль, критик Юрий Беляев подчеркивал не только

музыкальное, но и огромное общественное значение новой постановки.

Шаляпин «не только не выдвинул на первый план роль Досифея, но

пожертвовал всем его выгодным положением в целях наилучшего ансамбля. Вот

эту скромность, эту уступчивость, этот «подвиг» я ставлю в первую заслугу

артисту, — писал рецензент. — Как, иметь в руках такой благодарный материал,

да еще шаляпинский талант и не «ахнуть», не разразиться, не сокрушить?! Да,

вот в чем заключается главная заслуга артиста: в согласии. И вот вам точный

ответ на обычные сомнения: может ли режиссер быть в то же время и актером?

Может. Шаляпин доказал это вчера. Правда, роль Досифея уж такая, если так

можно выразиться, режиссерская. Пастор, духовник, вождь. Но быть на сцене,

играть и ни разу не переступить границу личной выгоды — это положительное

чудо».

Другой музыкальный критик В. Г. Каратыгин писал в «Солнце России»:

«Мало того, что великий отечественный артист с бесподобной силой и яркостью

исполняет партию Досифея, — он же режиссировал всю оперу (совместно с г.

Мельниковым). Это он заставил Марфу обходить Андрея со свечой перед тем,

как обоим им входить на костер. Это он придумал всю эту массу превосходных

подробностей, которые внесли в наш музыкальный праздник столько свежести и

жизни. Это он присоветовал таинственные паузы оркестра во многих местах

партитуры».

Огромный успех «Хованщины» не мог не радовать Шаляпина — он осознал

себя режиссером, умеющим воплотить на сцене свое видение оперы. Особенно

важно было Шаляпину признание потому, что после «коленопреклонения» он

потерял уверенность в себе, мучился угрызениями совести, трагически

переживал разрыв с теми, кто был ему дорог. Из Петербурга Шаляпин писал

Горькому:

«Дорогой Максимыч!

Как искренно жалею я, что тебя не было здесь. Какая это удивительная

вещь, и какой был у нас в театре праздник. Я видел, как не один десяток

участвующих на сцене — плакали, а я, я и до сих пор не могу еще равнодушно

петь эту оперу. Боже мой, сколько там народушки есть, сколько там правды,

несмотря на отсутствие, может быть, исторически точной правды и некоторую

запутанность в либретто. Ты, конечно, знаешь ведь, что Мусоргский затевал

нечто огромное, но, во-первых, его недуг, а во-вторых, и смерть помешали ему

осуществить то, что задумал он и Влад. Вас. Стасов. Экая жаль! Какие

удивительные народные семена растил этот удивительный Модест Мусоргский

и какие гады всю жизнь вертелись в его вертограде и мешали растить ему

народное семечко. Если ты не читал его писем к Стасову, я тебе их пришлю. Эта

книжечка вышла тому назад только месяц, — хорошие это письма, и хорошо они

рисуют Мусоргского».

Всем, чем жил, чему радовался Шаляпин, ему хотелось поделиться с

Горьким. Шаляпин пытался привлечь Горького к работе над либретто опер, в

которых он мечтал выступить. В 1909 году в Монте-Карло Шаляпин пел в опере

уже упоминавшегося композитора и антрепренера Р. Гинсбурга «Старый орел»,

написанной по легенде Горького «Хан и его сын». В письмах Шаляпин обсуждал

с другом и идею оперы на сюжет софокловской трагедии «Царь Эдип» (раньше

он пытался увлечь этим замыслом Римского-Корсакова) и приветствовал

желание Горького создать либретто оперы о Ваське Буслаеве. Писателя давно

привлекал этот образ героя новгородского былинного эпоса.

1913 год — год 300-летия династии Романовых. Юбилей должен был

отмечаться с помпезностью, царская казна не скупилась, представители дома

Романовых средств не жалели. Шаляпин пел на гастролях в Берлине. Дирекция

императорских театров вызвала его в Петербург для участия в торжествах.

Шаляпин решил не приезжать, сославшись на болезнь. Горький, находившийся

на Капри, поддержал намерение певца:

«...И позволь еще раз сказать тебе то, что я говорил не однажды, да и скажу

еще не раз: помни, кто ты в России, не ставь себя на одну доску с пошляками, не

давай мелочам раздражать и порабощать тебя. Ты больше аристократ, чем любой

Рюрикович, — хамы и холопы должны понять это. Ты в русском искусстве

музыки первый, как в искусстве слова первый — Толстой.

...Так думаю и чувствую не один я, поверь. Может быть, ты скажешь: а все-

таки трудно мне! Всем крупным людям трудно на Руси. Это чувствовал и

Пушкин, это переживали десятки наших лучших людей, в ряду которых и твое

место — законно, потому что в русском искусстве Шаляпин — эпоха, как

Пушкин.

Не умеем мы ценить себя, плохо знаем нашу скудную и тяжкую историю, не

понимаем ясно своих заслуг перед Родиной, бедной добром, содеянным ей

людьми. И так хотелось бы, чтоб ты понял твою роль, твое значение в русской

жизни!

Вот это — те слова от сердца, которые сами идут на язык каждый раз, когда

я думаю о тебе, дорогой мой друг.

И часто орать хочется на всех, кто не понимает твоего значения в жизни

нашей...»

На празднование царского юбилея Шаляпин не поехал. Он вернулся в

Петербург после его завершения.

В апреле 1913 года Шаляпин дал несколько спектаклей на сцене Народного

дома (ныне кинотеатр «Великан» ка территории парка имени В. И. Ленина) в

пользу Ломоносовского общества грамотности для бедных сирот. Как обычно,

спектакли с участием Шаляпина имели огромный успех. По существовавшему

тогда порядку один ярус зала Народного дома отдавался публике бесплатно.

Чтобы попасть туда, зрители, в основном учащаяся молодежь, выстаивали

огромные очереди. «...Это ли не высокое счастье, это ли не честь мне? —

спрашивал в письме Шаляпин Горького. — Трогательно. Уж я им выхлопотал,

чтобы их пускали ночью часа на три-четыре внутрь здания, а то, право, душа

болела за их такое терпение и энергию. Жаль только, что бюрократическая и

весьма своеобразная постановка дела этого, так сказать, Народного дома в

скромной степени дает возможность проникать туда простому, но заправски

хорошему человеку, — рабочий народ, кажется, ходит туда не без опаски, да, я

думаю, и прав: там, наверное, очень ревностно действует шпик. Что делать —

такова наша русская общность, — без наблюдений едва ли кто ходит по городу и

живет в нем, а в особенности наблюдения живут с двояковыпуклыми глазами

там, где человек иногда может сделать забастовку».

В этом же письме Шаляпин сообщал Горькому, что высылает ему

библиографические материалы о Стеньке Разине. Федор Иванович просил друга

написать либретто для оперы и полагал, что Глазунов сочинит музыку. Мыслью

об опере на сюжет о Стеньке Разине в свое время делился с Шаляпиным

Римский-Корсаков. Шаляпин, как всегда, был полон творческих планов и

замыслов.

ПЕРЕД БУРЕЙ

В 1910-х годах в Петербурге оперные спектакли давались не только в

Мариинском театре, но и в Народном доме, в Большом зале Консерватории, а

летом в театре «Олимпия» на Бассейной улице. Иногда сборные труппы частных

антрепренеров играли в Таврическом и Василеостровском театрах.

Впрочем, эти антрепризы часто терпели крах. Так, летний сезон в 1909 году

принес работавшей в театре «Олимпия» труппе такие убытки, что на

следующий год она уже не формировалась. Вскоре и сам театр прекратил свое

существование. Территория, которую занимало здание театра и прилегающий к

нему сад, была разбита на участки, по бешеным ценам распроданные под

строительство доходных домов.

С приходом на русскую музыкальную сцену Ф. И. Шаляпина культура

оперного спектакля в целом чрезвычайно возросла. Среди театральной публики

опера стала очень популярным жанром. О возросшем престиже оперы

достаточно убедительно свидетельствует принятое в Мариинском театре в 1912

году Теляковским специальное постановление, категорически запрещавшее во

время оперных спектаклей входить в зрительный зал. Интересно, что на

балетные представления этот запрет не распространялся.

Однако несмотря на высокое исполнительское мастерство оперных певцов,

издавна бытовавшие театральные штампы нередко снижали художественность

постановок. К. А. Коровин рассказывал в своих воспоминаниях, как на сцену на

все оперные спектакли выставлялся один и тот же «вечный камень». На нем

сидели, около него пели дуэты Онегин и Ленский, в «Демоне» на камне лежала

Тамара, а в «Русалке» — Наташа, ставили камень и в «Борисе Годунове». «Как-

то раз Шаляпин пришел ко мне (к К. А. Коровину. — Авт. ) и, смеясь, сказал:

— Слушай, да ведь это черт знает что — режиссеры наши все ставят этот

камень на сцену. Давай после спектакля этот камень вытащим вон и бросим с

моста.

Но камень утащить Шаляпину режиссеры не дали.

— Не один, — говорили, — Федор Иванович, вы поете, камень необходим

для других...»

В сезоне 1912/13 года Шаляпин должен был выступить в Мариинском театре

в сорока спектаклях. Певец решил обосноваться на постоянное жительство в

Петербурге.

Приехав в северную столицу летом 1912 года, Шаляпин подыскал себе

квартиру в районе Театральной площади. Он поселился в доме №4 на

Никольской площади (ныне площадь Коммунаров). Квартира Шаляпина под №2

находилась на втором этаже большого пятиэтажного доходного дома

(сохранился и поныне). Из окон, обращенных на площадь, хороню был виден

Никольский собор. Ненадолго съездив в Москву, Шаляпин снова возвратился в

Петербург: в Павловске должен был состояться бенефис дирижера А. П.

Асланова с участием певца.

В 10 часов утра 16 июля на Николаевском (ныне Московский) вокзале

собралась группа встречающих. Среди них заведующий оркестром Павловского

вокзала И. В. Липаев, органист императорской оперы Н. Н. Шуров, в доме

которого в Павловске останавливался певец. Медленно подошел курьерский

поезд. На площадке вагона — Ф. И. Шаляпин. С ним приехали И. Г. Дворищин,

А. П. Асланов, композитор Ф. Ф. Кенеман. Репортер «Биржевых новостей»

спросил певца относительно замысла создать на оперной сцене образ Степана

Разина. «Это больное мое место, — ответил Шаляпин. — Я уже давно мечтаю

создать образ этого волжского богатыря. Но нет больше Мусоргского! По этому

поводу я уже беседовал с Глазуновым. Но он говорит, что это не его стиль... И

вот я снова в милом Петербурге, хотя не надолго, а потом опять айда по

заграницам. „Люблю тебя, Петра творенье..."» — заключил свое интервью

Шаляпин.

Павловск в те июльские дни 1912 года жил своей привычной жизнью. В

парке степенно прогуливались дачники, бегали нарядно одетые дети. «К

сожалению некоторых обитателей, — писал обозреватель «Биржевых новостей»,

— последовало распоряжение властей о недопущении автомобилей в

прекрасный местный парк, очень соблазняющий своими аллеями любителей

этого спорта... Публики масса, между которой в счастливом положении оказался

тот, кто приехал пораньше и занял киоски и затем довольно равнодушно

поглядывал на безместных, подолгу жаждавших кофе или простокваши... На

террасе столики ресторана заняты исключительно петербуржцами,

приехавшими взять воздуха, но утратившими способность в поисках его

отходить далее пяти сажен от буфета...»

К началу концерта публика заспешила в зал, в котором будет петь Шаляпин.

Слушатели встретили певца овациями, криками «браво». Как всегда, концерт

прошел с огромным успехом. Шаляпин в заключение, «чтобы не скучно было

уходить», как он сам сказал, пел «Блоху», «Титулярного советника», «У

приказных ворот». Публика долго не отпускала певца с эстрады. А по окончании

концерта все присутствовавшие в парке любовались фейерверком, осветившим

вечернее небо.

Во время отъезда певца перрон Павловского вокзала заполнили элегантно

одетые дамы и господа. Поезд тронулся, Шаляпин помахал шляпой. Какой-то

студент, подняв старую перчатку, вдруг закричал: «Господа! Федор Иванович

забыл перчатку!» Любители сувениров, не поняв шутки, вмиг разорвали

перчатку на мелкие кусочки.

Это был один из последних павловских концертов. Правлению железной

дороги музыкальные программы стали к этому времени уже невыгодны.

Корреспондент журнала «Театр и искусство» высказывал опасение, как бы не

пресеклась «так сказать, нить истории. Раньше, — писал он, — дорога только и

существовала музыкой, но с тех пор, как дорогу продолжили на Киев, вагоны

уже не нуждаются в „звуках Орфея“».

Следующий раз Шаляпин приехал в Петербург через месяц — 20 сентября.

Он чувствовал себя утомленным. «Я очень рад, — говорил певец окружившим

его репортерам, — что я опять в моем милом Петербурге, в котором я пою с

таким удовольствием!»

С вокзала Шаляпин отправился на свою квартиру — на Никольскую

площадь. Те, кто бывал здесь у Шаляпина, вспоминали просторный кабинет, на

стенах которого висели эскизы К. Юона к «Борису Годунову» (Шаляпин

приобрел их у художника и очень радовался покупке), портрет М. Горького

работы художника И. Гринмана, портрет М. Мусоргского. С этими портретами

Шаляпин не расставался. Они кочевали с ним с одной петербургской квартиры

на другую.

Живя в Петербурге постоянно, Шаляпин часто виделся с И. Е. Репиным,

регулярно бывал на устраиваемых художником «средах». А Репин приезжал в

Мариинский театр на спектакли с участием Шаляпина. Так, 25 ноября он

слушал певца в «Севильском цирюльнике». Шаляпин бывал и в Академии

художеств, где, к удивлению художников, любил сам заняться лепкой, взять в

руки карандаш или кисть. В декабре 1912 года, когда в церкви Академии

устраивалась панихида в связи с годовщиной смерти В. А. Серова, Шаляпин пел

в хоре. Газеты писали о намерении певца учредить стипендию имени Серова.

Январь и начало февраля 1914 года Шаляпин провел в санатории на станции

Иматра, в Финляндии. 1 февраля Шаляпину исполнился 41 год. Напряженный

труд давал о себе знать: переутомление влияло на сердце, врачи настаивали хотя

бы на кратковременном отдыхе и лечении. В Иматре Шаляпин много гулял,

катался на коньках по озеру, ходил на лыжах. А в середине февраля отправился

навестить И. Е. Репина в «Пенаты». «Я давно обещал ему позировать, — писал

певец старшей дочери Ирике. — Он очень рад и будет писать с меня портрет».

Многое связывало певца и художника. И конечно, прежде всего любовь к

Стасову, который сыграл в жизни обоих важную роль. В свое время Стасов

написал статью о «Бурлаках», которая имела для молодого художника такое же

значение, какое для Шаляпина имела стасовская статья «Радость безмерная».

Теперь, когда Стасова уже не было в живых, Репина и Шаляпина связывали

общие воспоминания о нем. Бережно хранил Илья Ефимович в своей

библиотеке тома стасовских сочинений. В переписке Репина и Стасова Шаляпин

упоминался очень часто. Маститый критик и известный художник радостно

сообщали друг другу об успехах молодого певца, внимательно следили за его

творчеством. В одной из комнат в «Пенатах» стоял бюст Шаляпина работы П. П.

Трубецкого, который Репин приобрел в 1906 году.

...Еще в начале 1900-х годов Стасов писал Репину: «А у нас тут (в

Старожиловке. — Авт. ) два раза летом был Шаляпин и вся музыкальная

компания. Он оба раза пел, оставался часов до двух ночи. Какой талантище!!!

Неужели вы его никогда не напишете?»

Певец все сильнее интересовал Репина — и как удивительно интересный,

талантливый человек, незаурядная личность, и как редкостная художественная

модель. Репин ходил в театр на спектакли, с особенным восхищением отзывался

об исполнении Шаляпиным ролей Досифея, Бориса Годунова, Олоферна. «Не

так давно в «Олоферне» (имеется в виду опера А. Н. Серова «Юдифь». — Авт. )

я слышал и видел Шаляпина... — писал Репин в одном из писем 1909 года, —

как он лежал на софе! Архивосточный деспот, завоеватель в дурном настроении.

Предстоящие цепенеют со всеми одалисками. Цепенеет весь театр, так глубока и

убийственно могуча хандра великого владыки».

Общение с Репиным всегда было огромной радостью для Шаляпина. Те, кто

видел их вместе, обычно не могли сдержать улыбки: слишком велик был

контраст огромного, очень артистичного во всем, слегка барственного

Шаляпина, и тихого, маленького, незаметного Репина.

На выставке в Москве, посвященной годовщине со дня смерти В. А. Серова,

Шаляпин и Репин много беседовали и договорились встретиться в Куоккале.

Перед отъездом из Москвы Репин написал Шаляпину восторженное письмо:

«Неизреченно дорогой и бесконечно обожаемый Федор Иванович!

Спасибо, спасибо, спасибо! Я полон восторга и восхищения до небес

Досифеем... А вчера! Вот был сюрприз... А что всплывает над всем у меня, что

для меня упоительнее всего, так это брошенная, оброненная Вами мне щедро и

мило братски — надежда, что Вы ко мне приедете, ко мне в Куоккалу и даже

попозируете!! Жду и буду ожидать всякий час...

А весною, со светом все выше и выше восходящего солнца, в мечтах моих

рисуется некоторая интересная гениальная голова. Каждый день я вижу эту

героическую голову в слепке... Павла Трубецкого — очень люблю эту голову и

буду счастлив, если удастся сделать нечто столь же художественно.

Прочитав свое послание, вижу, что восторженный старичок молодо и зелено

обожает Вас. Правда.

Ваш Ил. Репин».

И вот наконец в 1914 году эта встреча в Куоккале состоялась.

Обстановка в репинских «Пенатах» была весьма оригинальна. Вот как

описывал ее художник И. И. Бродский: «Ворота с узорчатой затейливой

надписью «Пенаты» пестро раскрашены самим художником. Густая березовая

аллея тянется от ворот к двухэтажному дому, множество пристроек и

застекленные крыши разной высоты делают этот домик, напоминающий

русский терем, необычным, похожим на кустарную игрушку.

В передней висит плакат: «Прием посторонних от 3-х до 5-ти часов. Обед в

6 часов. К обеду остаются исключительно личные знакомые. От 5.30 до 7.30 дом

запирается, и всякий прием на это время прекращается».

Здесь же висит гонг «там-там» и рядом подпись: «Самопомощь. Сами

снимайте пальто, галоши. Сами открывайте двери в столовую. Сами! Бейте

веселей, крепче в «там-там»!! Сами!!»

В первом этаже несколько комнат, из них столовая и кабинетная более

близки по своей обстановке и расположению вещей к домашнему быту

художника... В углу, на возвышении, небольшая трибуна. Отсюда

проштрафившийся гость, нарушивший «правила самопомощи», обязан был

произнести речь...»

В 10 часов утра в большой мастерской Репина начинались сеансы. Репин

задумал изобразить фигуру певца в натуральную величину на огромном

горизонтальном холсте. Шаляпин помногу позировал художнику. В просторном

спортивном костюме певец свободно полулежал на широком диване (этот диван

впоследствии получил название шаляпинского), небрежно лаская свою

любимую собаку — бульдога Бульку. Справа у мольберта стоял Репин с кистью

и палитрой.

— Барином хочу я вас написать, — говорил художник.

— Зачем? — удивленно спрашивал Шаляпин.

— Иначе не могу себе вас представить, — смеялся Репин. — Вот вы лежите

на софе в халате. Жалко, что нет старинной трубки. Не курят их теперь.

Зимой в Куоккале не было дачников. Весь поселок утопал в снегу. «После

шумного, почти всегда пасмурного и задымленного зимнего Петербурга вдруг

белый снег, чистота воздуха прямо опьяняющая, когда снег пахнет то цветами,

то арбузами. На незапачканном фабричным дымом небе яркое зимнее солнце,

красное и золотое», — вспоминала о Куоккале Т. Л. Щепкина-Куперник, чей

портрет Репин написал годом позже.

Вместе с Репиным Шаляпин днем расчищал от снега дорожки в саду, и это

занятие после долгого позирования казалось певцу особенно приятным. Он

катался на лыжах, финских санях. Иногда, взяв коньки, отправлялся к взморью,

откуда вдалеке был виден Кронштадт.

За время, проведенное у Репина, Шаляпин превосходно отдохнул. Певец

сохранил в памяти эту неделю, надолго запомнил беседы с Репиным. «Об

искусстве Репин говорил так просто и интересно, что, не будучи живописцем, я

все-таки каждый раз узнавал от него что-нибудь полезное, что давало мне

возможность сообразить и отличить дурное от хорошего, прекрасное от

красивого, высокое от пошлого», — писал Шаляпин.

Портрет Шаляпина вскоре был закончен. В 1914 году его видел И. Э.

Грабарь, картина показалась ему несколько вычурной. Репин показал картину на

34-й передвижной выставке, но публика не проявила к ней интереса.

Расстроенный художник попытался доработать картину. Когда через несколько

лет К. И. Чуковский спросил Репина о ней, художник с горечью ответил: «Мой

портрет Шаляпина уже давно погублен. Я не мог удовлетвориться моим

неудавшимся портретом. Писал, писал так долго и без натуры по памяти, что

наконец совсем записал, уничтожил: остался только его Булька. Так и пропал

большой труд».

Хотя Финляндия в ту пору территориально входила в Российскую империю,

здесь меньше чувствовался полицейский гнет, не так свирепствовала царская

охранка. Поэтому в начале XX века сюда стремились люди русского искусства.

Да и сама природа Карельского перешейка — сосновые леса, залив, чистый

воздух — располагала к творческой работе, раздумьям.

31 декабря 1913 года в Россию из Италии приехал Горький. М. Ф. Андрееву

осаждали назойливые репортеры, домогались узнать местонахождение писателя.

Андреева была лаконична и непроницаема. Однако вряд ли Шаляпину было

неизвестно, что, пробыв в Петербурге несколько часов, Горький уехал на

станцию Мустамяки (ныне станция Горьковская в Выборгском районе

Ленинградской области).

Находясь под усиленным надзором полиции, писатель редко выезжал в

Петербург. Он был здесь 18 января 1914 года проездом в Москву, а потом

несколько дней в конце февраля и в начале марта. 23 марта Горький и Шаляпин

смотрели в цирке Чинизелли (ныне Ленинградский госцирк) состязания борцов.

30 марта Алексей Максимович приехал к певцу на Никольскую площадь, и

целый день они были вместе. Спустя две недели, 15 апреля, Горький

присутствовал на спектакле Мариинского театра «Дон-Кихот», в котором

Шаляпин пел заглавную партию.

В конце апреля Шаляпин пять дней жил у Горького в Мустамяках в

небольшой деревянной даче. «Много гуляли, катались верхом, а главное играли

в городки, — вспоминал Шаляпин. — Во время моего пребывания у Горького

приезжал мужской вокальный квартет, с которым мы спели целый ряд русских

песен. Горькому особенно понравилась „Илья Муромец”».

* * *

Начало первой мировой войны застало Шаляпина на маленьком полустанке

под Парижем. Поезда не шли. С немалыми трудностями — пешком, на

попутных повозках — певец добрался до французской столицы, а оттуда — в

Англию.

«Где Шаляпин?» — мелькает в заголовках петербургских газет. Дирекция

императорских театров обратилась к иностранным посольствам, взявшим на

себя защиту русских подданных, с просьбой выяснить местонахождение певца.

На этот раз путь Шаляпина в Петербург был особенно долгим. Пароход, на

котором Шаляпин плыл из Англии, двигался с потушенными огнями и едва не

подорвался на немецких минах.

Последнее впечатление Шаляпина о загранице — маленький городок Торнео

в Швеции. «В Торнео меня поразила веселая девушка-финка, — вспоминал

Шаляпин, — она подавала чай в трактире, все время мило улыбаясь и тихонько

напевая песенку, в которой часто встречалось слово «ауринка». Я спросил, что

такое «ауринка».

— Солнце, — сказали мне.

День был тусклый, небо плотно обложено тучами, а девушка поет о солнце.

Это понравилось мне, и с этим впечатлением я доехал до Петербурга, который

был уже переименован в Петроград».

7 сентября 1914 года родственники, друзья, поклонники Шаляпина

встречали его на Финляндском вокзале. На следующий день репортер

«Биржевых ведомостей» писал: «Сегодня на квартире Ф. И. Шаляпина (на

Никольской площади. — Авт. ) состоится заседание для обсуждения вопроса

помощи раненым. Предполагается учредить два лазарета имени Ф. И. Шаляпина

в Петрограде и Москве. Каждый лазарет будет рассчитан на 25 кроватей. С этой

целью Шаляпиным будет устроен ряд концертов и спектаклей, в которых он

лично будет участвовать и, кроме того, привлечет также и другие артистические

силы. Первый концерт для этой цели будет дан в Петроградском Народном

доме».

В связи с войной немецкие названия повсеместно заменялись русскими.

Петербургская сторона стала называться Петроградской. Из театрального

репертуара изымались произведения немецких композиторов и драматургов.

Такими способами официальная пропаганда разжигала шовинистические

страсти. Обывательские круги населения Петрограда поддавались пропаганде.

Дело дошло до того, что протестующая толпа пыталась учинить погром здания

германского посольства на Исаакиевской площади. Со здания была сброшена на

мостовую тяжеловесная конная скульптура.

Поднимая «боевой дух» народа, официозная пресса не брезговала прямыми

фальшивками и провокациями. Так, в утреннем выпуске «Биржевых

ведомостей» от 14 сентября появилось открытое письмо Горького к Шаляпину, в

котором писатель приветствовал начавшуюся войну. На самом деле никакого

письма написано не было. Горький немедленно потребовал от газеты

объяснения, но гнусное дело было сделано — фальшивку о Горьком-«патриоте»

уже подхватила молва.

Империалистического характера начавшейся войны не понимали не только

обыватели. Многие политически незрелые представители интеллигенции также

поддавались воздействию официальной пропаганды, ее ура-патриотическим

призывам, надевали военную форму и отправлялись на фронт. Известную дань

этим заблуждениям отдал и Шаляпин. Еще из-за границы певец писал дочери:

«Я жалею очень, что я не в России, а то я пошел бы тоже на войну. . Жалею

только, что я не умею совсем обращаться с военными инструментами, например

с ружьем и с пушкой, но подучился бы».

Тяжкие страдания народа, брошенного в кровавую бойню, глубоко

волновали Шаляпина. Вернувшись на родину, артист сразу же дал несколько

концертов, сбор с которых был передан в фонд помощи раненым и их семьям.

Один из таких концертов в пользу раненых состоялся вскоре после приезда

Шаляпина в Петроград в Мариинском театре. Аккомпанировал певцу A. И.

Зилоти.

С началом империалистической войны заграничные гастроли Шаляпина

прекратились. Постоянным местом жительства Шаляпина стал Петроград. Он

поселился на Аптекарском острове, в доме №26 на Пермской улице (ныне улица

Графтио). Этот дом, трехэтажный особнячок с плоскими пилястрами,

украшенными затейливыми капителями, с наличниками над окнами, построен

по проекту известного архитектора B. А. Щуко (впоследствии надстроен двумя

этажами). Единственная парадная украшена навесом с узорчатыми чугунными

украшениями. Семья Шаляпина поселилась во втором этаже. В квартире был

сделан ремонт, несколько небольших комнат соединили — получился

репетиционный зал площадью около ста квадратных метров.

На третьем этаже дома жили знаменитый ученыйпутешественник, знаток

Средней Азии и Памира Г. Е. Грум-Гржимайло и известный эпидемиолог, в

будущем академик, Д. К. Заболотный. Шаляпин познакомился с жильцами дома

и частенько навещал Грум-Гржимайло — любил слушать его увлекательные

рассказы.

Дом находился совсем недалеко от Каменноостровского (ныне Кировский)

проспекта, который славился в конце XIX — начале XX века новыми зданиями,

построенными в стиле модерн. Многие из них украшены балконами и

лоджиями, внутренними дворами с садами и фонтанами. Облик проспекта как

бы сочетает в себе элементы разных архитектурных стилей — мавританского,

палладианского, стиля Возрождения, готического. Каменноостровский проспект

выходил к островам — району загородных дач, летних театров, разного рода

увеселительных заведений. На самой аристократической части проспекта жила

высшая чиновничья знать — министры, промышленники. Дальше от центра

селилась и петербургская художественная интеллигенция. В знаменитом «доме с

башнями» архитектора А. Е. Белогруда жил Л. Н. Андреев, в доме №1/3 с 1915

по 1930 год жил Ю. М. Юрьев.

Каменноостровский проспект пересекал Кронверкский проспект (ныне

проспект Максима Горького). Почти у пересечения этих улиц, в доме №23,

недалеко от Шаляпина, жил Горький. Район Шаляпину чрезвычайно нравился.

Шаляпин любил ночные прогулки по городу. «В Питере были чудные дни на

пасху, особенно прекрасна была пасхальная ночь — я был на берегу Невы,

любовался волшебной картиной очертаний Петропавловской крепости на ясном

и прозрачном небе и голубой, широкой и в эту ночь такой задумчивой рекой. В

12 часов палили пушки — народу было без числа...»

Эти строки письма к дочери говорят о том, как остро чувствовал Шаляпин

неповторимость города. Странствования по ночным улицам, катания на коньках

в Айс-Паласе или Скайтинг-ринге, который, кстати, тоже находился поблизости,

на Каменноостровском проспекте (теперь на этом месте стоит Дворец культуры

имени Ленсовета), прогулки пешком к Горькому заполняли свободное время

Шаляпина. Поэт Всеволод Александрович Рождественский — в ту пору

студентпервокурсник Петроградского университета и одновременно репетитор

сына писателя — вспоминал о своей первой встрече с Шаляпиным у Горького:

...Это было зимним и тусклым утром, когда еще за утренним чаем

чувствовались тяжело нависшие над городом сумерки. Проходя через

опустевшую столовую, Алексей Максимович сказал мне:

— Ну, я пошел работать. Не пускайте никого ко мне, юноша, разве только

если придет Федор Иванович.

Я сидел один в полутемной комнате, погруженный в какую-то книгу, и не

слышал звонка в передней. И вдруг, подняв глаза, увидел на пороге

громаднейшую фигуру в распахнутой шубе и высокой бобровой шапке. Это был

Шаляпин. Я видел его лицо до сих пор только на страницах иллюстрированных

журналов. Он заполнял собой все пространство распахнутых дверей, а за ним

где-то в полумраке белела пелеринка смущенной горничной.

— Алексей дома? — прогудел его хрипловатый с мороза голос.

Не ожидая ответа, он подошел ко мне, бесцеремонно заглянул в лежавшую

передо мной книгу. Рассеянный взгляд его скользнул по светлым пуговицам

моей студенческой тужурки.

— Филолог? Энтузиаст? По вихрам вижу!

Я не нашелся, что сказать, да и он не стал бы меня слушать.

Величественным медленным шагом Шаляпин направился через всю обширную

комнату к двери библиотеки. Так ходят по сцене знатные бояре...»

Шаляпин часто бывал и на Большой Монетной улице (ныне улица

Скороходова), где в семиэтажном доме №18 помещались редакция журнала

«Летопись» и издательство «Парус».

Редакция «Летописи» находилась на третьем этаже. В приемной рядом с

кабинетом Горького собирались писатели, публицисты, художники, которые

группировались вокруг журнала, — опытные писатели А. П. Чапыгин, В. Я.

Шишков, В. Я. Брюсов, М. М. Пришвин, А. Н. Толстой и молодые, среди

которых были Владимир Маяковский, Лариса Рейснер, Виктор Шкловский,

Сергей Есенин и другие. «Заходить в редакцию «Летописи» было просто и

приятно, — вспоминал впоследствии литератор П. Сурожский. — Здесь было

как-то особенно тепло и уютно. Шли сюда не только по делу, но и затем, чтобы

провести часок-другой среди товарищей, повидать, хотя мельком, Алексея

Максимовича, обменяться с ним хотя парой слов... Для многих «Летопись» была

первой литературной купелью и вместе с тем прекрасной школой. При редакции

образовалось нечто вроде литературной студии. Собирались по вечерам,

устраивали диспуты по вопросам искусства».

Горький в эти годы отдавал издательской работе много сил и времени,

каждый его день был расписан по часам: «У меня журнал, кроме журнала —

книгоиздательство, а кроме этого, я, точно деревенский колдун, должен принять

ежедневно не менее десятка разных людей, вчера же принял семерых дома, 16 в

редакции, в 7 часов заседал с Шаляпиным в одном из «лучших домов» за

роскошным обедом — невозможно отказаться, деловой обед! — в 9 — на другом

конце города в художественной комиссии». В письме II. А. Бунину Горький

восклицал: «Так хочется создать хороший литературный орган, так нужен он в

эти черные дни».

«Летопись» освещала самые насущные общественные проблемы времени.

Многие журналы и газеты в ту пору помещали на своих страницах

псевдопатриотические статьи, поддерживая всякого рода шовинистические

настроения. Журнал А. М. Горького был едва ли не единственным в стране

антимилитаристским органом. Горький писал К. А. Тимирязеву, что ему хочется,

чтобы журнал внес «нотку разума в кровавый ужас наших дней». Насколько это

было возможно в условиях цензуры, журнал разъяснял разбойничий,

грабительский характер империалистической войны и за это подвергался

нападкам буржуазной прессы. В невероятно сложные условия работы ставила

журнал и цензура. Военная цензура тех лет свирепствовала так, что, как писал

Горький, помещенные в журнале статьи из-за сокращений превращались в

ребусы и шарады.

В 1916 году отмечалась первая годовщина существования журнала. В

юбилейном вечере, который состоялся в редакции, принимал участие Шаляпин,

должен был выступить В. В. Маяковский.

С Шаляпиным Маяковский познакомился в Народном доме, за кулисами,

куда привел поэта писатель А. Н. Тихонов (Серебров). Тихонов вспоминал о

разговоре, который тогда произошел. «Вот бы написал кто-нибудь музыку на

мою трагедию («Владимир Маяковский». — Авт. ), а вы бы спели», — сказал

Маяковский и вдруг смутился. Шаляпин, видимо, что-то слышал о Маяковском,

скорее всего от Горького. Снимая парик (в этот вечер шел «Борис Годунов»), он

лукаво заметил: «Вы, как я слышал, в своем деле тоже Шаляпин?» — «Орать

стихами научился, а петь еще не умею», — пошутил поэт.

На Петроградской стороне, на Александровском проспекте (ныне проспект

Добролюбова), в доме №3, Жил музыкальный критик Вячеслав Гаврилович

Каратыгин. Шаляпин вместе с Горьким бывал у него дома. Каратыгин в те дни

был одним из самых независимых и образованных музыкальных критиков.

Человек огромной эрудиции, поборник современного искусства, он был одним

из организаторов в Петербурге музыкального кружка «Вечера современной

музыки».

Многие страницы творчества Каратыгина были посвящены Шаляпину. Они

отличаются глубоким профессиональным анализом лучших достижений певца,

тонким художественным вкусом. Его позиции в искусстве отличались

последовательностью и убежденностью. Как писал один из современников

Каратыгина, в нем не было «никаких метаний из стороны в сторону,

напряженных и беспокойных исканий в разных направлениях, кризисов,

переломов, отдельных сменяющихся периодов, переоценивающих наново только

что пережитое и продуманное», и в то же время не было «и успокоенности в тех

или иных как бы предусмотренных нормах».

Одна из родственниц критика вспоминала о ценной реликвии в квартире

Каратыгина — рояле, который был подарен ему Шаляпиным, Горьким и

другими художественными деятелями. Их имена были выгравированы на

крышке рояля.

* * *

Осенью 1915 года в многочисленных кинематографах в центре города, на

Невском проспекте, и Большом проспекте Петроградской стороны царил

ажиотаж. Петербуржцы смотрели новый фильм режиссера А. Иванова-Гая

«Дочь Пскова». В этом фильме Шаляпин впервые выступил как киноартист.

В ту пору, когда кинематограф был еще в основном развлечением толпы,

большие актеры относились к нему с некоторой опаской, а подчас и

предубеждением. Шаляпин принял смелое решение сняться в главной роли в

немом фильме режиссера А. Иванова-Гая. Казалось бы, парадокс — гениальный

певец и немое кино. Но Шаляпин, натура творческая, отнесся к кинематографу

без предвзятости и решил испробовать свои актерские силы в новом качестве.

Фильм ставился на основе либретто оперы Н. А. Римского-Корсакова

«Псковитянка». Роль Грозного — одна из коронных ролей Шаляпина. Именно с

этой партии, исполненной еще на сцене Русской частной оперы в 1897 году,

началось всеобщее признание певца. И вот спустя почти двадцать лет Шаляпин

возвратился к образу Грозного — на этот раз в кино.

«Помню, — писал впоследствии Шаляпин, — ставили по-домашнему, как и

полагается по тому времени: каждую сцену крутили всего один раз. Но все-таки

что-то пытались сделать: построили настоящую, а не декоративную избу,

поставили какую-то скачку, преследование...»

Те, кто знал оперу «Псковитянка» по сцене, не могли забыть первого

безмолвного появления Шаляпина — Грозного на коне. Певец славился как

замечательный мастер паузы. Такой прием внутреннего монолога Грозног-о он

пытался применить и в кино. Режиссеру же хотелось сделать фильм

действенным, динамичным, внешне эффектным. «Федор Иванович, — упрекал

артиста режиссер, — сцена должна длиться двадцать семь метров, а у вас вышло

сорок семь. Это скучно». Подобные замечания приводили Шаляпина, человека

темпераментного и вспыльчивого, в неистовство, он срывал с себя парик, бороду

и уходил со съемочной площадки.

Все яге артист старался преодолеть подобные кинематографические

сложности, и работа была доведена до конца. И вот в Москве состоялся первый

просмотр фильма. Многие зрители, и прежде всего сам Шаляпин и Горький,

были разочарованы картиной. Действительно, слишком несоединимы оказались

звонкое бренчанье пианиста-импровизатора и наивные титры со «зловещими»

эпизодами, в которых участвовал Шаляпин. Кинорежиссер А. Ивановский не без

основания считал, что «Великий Немой обокрал Шаляпина».

Отзывы современников о первом выступлении Шаляпина в кино

противоречивы. «16 октября 1915 года является началом новой эры в немом

царстве победоносного кино, в этот день венчали на киноцарство Ф. И.

Шаляпина», — восторженно писал в журнале «Рампа и жизнь» один из

московских критиков. Гораздо более трезво отнеслись к дебюту Шаляпина

петроградские газеты. Рецензенты констатировали неудачу певца: «Игра

Шаляпина напоминает игру трагиков старого времени: много позы,

подчеркнутая мимика, замедленный жест. . Вас охватывает чувство стыда за

Шаляпина — точно перед всеми ходит человек, забравшийся на ходули...»

И тем не менее Шаляпин, как и Горький, ощутил огромные, еще не

раскрытые возможности кинематографа. В интервью газете «Театр» 24 октября

1915 года Федор Иванович говорил: «Мое выступление в кинематографе не

случайное. Я смотрю на будущее кинематографа уповающе и считаю, что в

области кинематографии есть такие возможности, которых, пожалуй, не

достигнуть и театру. Я выступил в «Псковитянке», убедившись, что

кинематограф может художественно запечатлеть сочетание красок грима и

мимики. Я рад и счастлив от сознания, что лента «Псковитянки» может попасть

в самые отдаленные уголки глухой провинции и что я, таким образом, буду

иметь возможность, быть может, «выступить» в деревнях и селах. Я считаю, что

кинематограф достигнет апогея тогда, когда он станет необходимым

проводником научных фильмов в школах, земствах и послужит источником

развлечения для деревни».

1915 год — один из самых насыщенных в жизни Шаляпина. Он принес

события и радостные, и печальные. Умер замечательный артист

Александрийского театра Константин Александрович Варламов — «дядя

Костя», к которому Шаляпин со времени первого знакомства в 1895 году питал

глубокую симпатию. В последние годы бывал у него на даче в деревне

Песчанки, около Сиверской. В этом же году умерла Мария Гавриловна Савина,

замечательная актриса, основательница Русского театрального общества.

Согласно завещанию, Савину похоронили рядом с ее детищем — Домом

престарелых актеров (ныне Ленинградский дом ветеранов сцены), на

Крестовском острове. Шаляпин еысоко ценил талант Савиной, восхищался

незаурядной личностью актрисы. Певец часто бывал на Крестовском острове в

Доме престарелых актеров, беседовал с его обитателями, пел для них,

неоднократно помогал им материально.

Шаляпин по-прежнему был близок с петроградскими художниками. Он

желанный гость на репинских «средах» в Куоккале, на «четвергах» И. И.

Бродского. В квартире художника Бродского — в доме №29 на Широкой улице

(ныне улица Ленина) — Шаляпин встречался с А. И. Куприным, В. В.

Маяковским, А. И. Свирским, Н. Н. Самойловым, Ю. М. Юрьевым, Н. Н.

Ходотовым, И. Я. Гинцбургом и многими другими деятелями искусства.

Но чаще всего Шаляпин проводил свое свободное время у А. М. Горького. В

эти годы Горький много Думал об организации концертов и спектаклей для

рабочей аудитории. Ему хотелось, чтобы рабочие услышали выдающихся

русских музыкантов.

Шаляпин готов был петь для рабочих, но ему не сразу удалось получить от

городских властей разрешение на эти выступления. В «Биржевых ведомостях»

22 февраля 1915 года было напечатано сообщение: «Шаляпин вторично

возбудил ходатайство о разрешении ему устроить в Народном доме бесплатный

спектакль для рабочих... Первое ходатайство пока оставлено без ответа».

Спектакль все же был назначен на 19 апреля 1915 года. Но накануне

градоначальник стал уговаривать Шаляпина отменить спектакль, грозился

запретить его. Шаляпин твердо заявил, что не отменит спектакль. Переговоры

были мучительны и закончились поздней ночью.

На следующий день, в два часа, Шаляпин пел «Бориса Годунова» огромной

четырехтысячной аудитории в Народном доме. Основную массу зрителей

составляли представители рабочих организаций, заводов и фабрик. В зале

находились А. М. Горький, А. Н. Тихонов (Серебров), В. В. Маяковский.

Порядок в зале поддерживали сами рабочие. По окончании спектакля депутация

горячо благодарила Шаляпина.

— Я сам вышел из народа, — сказал артист в ответ на приветствия, — и

счастлив, что моя давнишняя мечта — выступить перед народом —

осуществилась.

В газете «Русское слово» был помещен отчет о выступлении Шаляпина.

«Когда я вышел на сцену, — вспоминал впоследствии Шаляпин, — четыре

тысячи публики встретили меня каким-то каменным молчанием, но тотчас же,

как только я пропел первый выход, — весь зал изумительно дружно отозвался

каким-то особенно коротким и резким рукоплесканием. Воистину рукоплескало

единое существо, и снова я почувствовал, что рабочая масса удивительно

дисциплинированна и единодушна. После этого, в антракте, я испытал реакцию,

которая была естественна после целых суток напряжения, — я заплакал и уже

продолжал играть вполне легко, с большим подъемом. Рабочий народ не

скупился на одобрения и каждый раз давал мне почувствовать свое

единодушие...»

После спектакля Шаляпин появился из-за кулис уже без грима и услышал

крики «спасибо!». Певец был очень взволнован приемом публики. Когда

Шаляпин выходил из театра, толпа рабочих захотела попрощаться с ним и

проводила его к автомобилю «с такой деликатностью, которая положительно

восхитила» певца.

«Это — мелочь? Нет, — писал впоследствии Шаляпин. — Эта деликатность

свидетельствует об уважении рабочих к человеку-артисту. В той публике,

которой я служу, это уважение не так развито, моя обычная публика смотрит на

меня как на человека, которому она платит деньги и которого поэтому считает

принадлежащим ей, обязанным преклоняться перед нею».

Шаляпин мечтал о новых спектаклях и концертах для рабочих, но понимал,

какие трудности ему предстоят. На такого рода концерты косо смотрели и

градоначальник, и полиция. И все-таки Шаляпин с глубокой убежденностью

говорил:

— Я буду устраивать подобные спектакли — они так радуют меня, и, я

надеюсь, не бесполезны для людей, трудом которых живет наша страна.

Начинание Горького — организация концертов для народной аудитории, —

подхваченное Шаляпиным, имело огромный смысл. Примечательно, что о

памятном спектакле Горький написал революционеру-праздисту С. В.

Малышеву, находившемуся в сибирской ссылке: «Сообщаю новости, начиная с

приятных.

19 апреля Федор Шаляпин дал бесплатный спектакль для рабочих в

Народном доме... Народу собралось до четырех тысяч человек, пел «Бориса

Годунова». Билеты распространялись через больничные кассы... Осенью он дает

другой спектакль для рабочих. Пойдет «Фауст». Летом по рабочим районам

будут организованы концерты Зилоти, один уже состоялся на Путиловском

заводе 3 мая. На все это есть спрос, и спрос этот должен быть удовлетворен...

Шаляпину был триумф и в театре, и на улице. Но не думайте, что ему не

напомнили о том, о чем следозало напомнить. Восемь заводов написали ему

очень хорошее письмо, такое хорошее, что он, читая, плакал, а в письме было

сказано, что ему, Федору, никогда ни пред кем на коленки вставать не

подобает. .»

В письме, о котором упоминает Горький, рабочие писали: «Вышедший из

глубин демократии, ею рожденный, в силу гениальной одаренности занявший

одно из первых мест среди русских художников, вы были для нас символом

растущих в недрах демократии творческих сил. И было время, когда вы были

верны ее стремлениям, так ярко выразившимся в памятные годы русской

революции. Демократическая Россия по праву считала вас своим сыном и

получала от вас доказательства вашей верности духу, стремлениям, порывам и

светлым идеалам. Но «не до конца друзья ее пошли на пламенный призыв

пророческого слова». В день, который так же резко запечатлелся в нашей

памяти, как и первый день вашей славы, вы ясно и недвусмысленно

ренегировали из рядов демократии и ушли к тем, кто за деньги покупает ваш

великий талант, к далеким от нас по духу людям. Больше даже, вами, силою

вашего таланта, были освящены люди, клавшие узду на свободную мысль

демократии. Мы не перестаем ценить ваш талант, вами созданные

художественные образы; их нельзя забыть, они будут жить в нашем сознании, но

все это будет наряду с мыслью о том, что пыль, оставшаяся на ваших коленях,

загрязнила для нас ваше имя».

Жизнь Шаляпина по-прежнему во многом определялась его дружбой с

Горьким. Не случайно в письме дочери Ирине из Петрограда Шаляпин сообщал:

«Здесь я довольно часто вижусь с Алексеем Максимовичем Горьким, —

славный он человек, я люблю его и его талант».

Эти годы жизни в Петербурге стали для Шаляпина временем гражданского

возмужания. Многое под влиянием Горького он начал понимать по-новому.

В 1915 году исполнилось 25-летие сценической деятельности Шаляпина.

Журналисты интересовались — будет ли Шаляпин отмечать эту знаменательную

для себя дату. Репортеру «Биржевых ведомостей» артист ответил, что не время

говорить о юбилее, когда гибнут миллионы людей. Однако публика настаивала,

да и Горький убеждал Шаляпина, что юбилей — отнюдь не частное дело

Шаляпина, а событие большого культурного значения. Из Мустамяк Горький

писал в Петербург Зилоти: «Чудесный Александр Ильич! Был у меня Федор,

говорил мне по поводу юбилея его, он сообщил мне о Вашем добром участии в

этом деле, так хорошо задуманном им. Я уверен, что из этого дела можно

устроить прекрасный культурный праздник, тем более прекрасный, что он будет

сделан в дни всеобщего одичания и озверения. Предлагаю Вам себя

сотрудником в этой сложной работе».

22 октября 1915 года в Мариинском театре было торжественно отмечено 25-

летие артистической деятельности Шаляпина — со дня первого выступления в

Уфе в 1890 году. Труппа преподнесла певцу серебряную вазу, публика

аплодировала каждому выступавшему с приветственным словом. Горький

оказался прав. В эти трудные для России дни современники отчетливо

понимали, какой вклад вносит Шаляпин в русское искусство. «Мы сами

нуждаемся в оценке, чтобы отчасти дать себе отчет в прошедшей перед нами

исторической картине, отчасти укрепить свои силы в сознании величия русского

искусства. В такие великие исторические моменты, как ныне переживаемый, в

момент величайшего напряжения духовных сил, в момент борьбы не только

физической, но и духовной, культурной, — в такие минуты оглянуться на себя,

на свое родное достояние необходимо для того, чтобы почерпнуть силы для

дальнейшей борьбы. Шаляпин принадлежит не только себе, но и нам. Мы видим

в нем воплощение нашей гордости, нашей славы», — писал известный

театральный критик Н. Малков в петроградском журнале «Театр и искусство».

Еще после выступления Шаляпина в Народном доме рабочие предложили

певцу принять участие в концерте, сбор которого пойдет в пользу народного

университета имени Л. И. Лутугина. Шаляпин согласился, а Горький живо

поддержал эту идею и взялся за ее реализацию.

Леонида Ивановича Лутугина называли в Петербурге «красным

профессором». В 1904 году в знак протеста против массового исключения

студентов он ушел из Горного института, где преподавал, и Еернулся в него

только через два года, когда студентов вновь приняли в институт. В квартире

Лутугина, помещавшейся в здании Горного института, собирались студенты,

писатели, молодежь, здесь шли жаркие споры о судьбах России, о грядущей

революции. В 1915 году Л. И. Лутугин умер.

10 января 1916 года в газете «День» было напечатано сообщение о вечере,

который устраивается в Петрограде по инициативе М. Горького «для усиления

фонда на учреждение Народного университета им. Л. И. Лутугина. Ближайшее

участие в вечере принимает Ф. И. Шаляпин». Вечер этот вскоре состоялся, и, по

воспоминаниям певца, фонд пополнился тремя тысячами рублей. А 28 октября в

газете «День» появилась заметка об открытии на рабочей окраине Петрограда,

на Выборгской стороне, Народного университета имени Л. И. Лутугина, в

котором получили возможность учиться 300 рабочих и работниц.

Осенью 1916 года истек срок контракта Шаляпина с императорскими

театрами. Певец заключил контракт с Частной оперой С. И. Зимина в Москве.

Выступал он и в Петрограде — в Народном доме, в частной антрепризе А. Р.

Аксарика. В журнале «Театр и искусство» в статье, посвященной юбилею певца,

Н. Малков писал: «Гастролерство Шаляпина вынужденное. Всегда неизмеримо

выше партнеров, Шаляпин роковым образом нарушает цельность впечатления.

Создавая, Шаляпин разрушает. И так велика сила его сценического дарования,

что даже незначительная партия, за которую возьмется Шаляпин, сразу

вырастает на гигантскую высоту. Если хотите, в этом есть трагедия. Шаляпина

губит сила его же дарования. Ему надо выступать или только с Шаляпиным, или

же примириться с положением гастролера...»

Критик говорил о том, что именно на примере Шаляпина можно понять

огромную роль личности в искусстве. «Отдельными светящимися точками

намечая эволюцию музыкального творчества, отдельными личностями движется

и театр... Вопросы искусства не решаются большинством голосов. Театр без

крупных артистов всегда будет мещанским театром...»

Эта статья — еще одно подтверждение того, как высоко ценили Шаляпина

современники, как глубоко пытались осмыслить его неповторимый вклад в

русское искусство.

Однако причину гастролерства Шаляпина нельзя объяснить только

творческими соображениями. Не случайно В. А. Теляковский записал в своем

дневнике: «Итак, Шаляпин теперь запел и в частных театрах. Громадный

гонорар, который ему там предлагают, исключает возможность нашей

конкуренции. Быть может, он и прав, но делается как-то за него обидно».

Антрепренер оперной труппы Народного дома Александр Рафаилович

Аксарин был предприимчивым дельцом, умевшим «делать деньги».

Одновременно с антрепризой в Народном доме он содержал в Москве театр

«Эрмитаж». Аксарина не очень заботил художественный уровень спектаклей.

Как отмечали рецензенты, он ставил оперы «грубо, безвкусно, помещански». В

большой мере это относилось и к декорациям, убогим по замыслу и

исполнению. Аксарин был прежде всего коммерсантом. В нем не было ничего

общего с С. И. Мамонтовым или С. И. Зиминым — искренними и

вдохновенными энтузиастами искусства.

Петроградские газеты и журналы не без ехидства рассказывали об удачных

аферах Аксарина (в 1916 году он откупил на три года цирк за 8700 рублей в год,

а потом переуступил его прежнему арендатору Чинизелли за 100 ООО рублей).

Театр для Аксарина был не более, чем очередным прибыльным делом. Но он

знал, чем привлечь зрителя в Народный дом. В его антрепризе пели

замечательные певцы Л. В. Собинов, И. А. Алчевекий и, конечно, Ф. И.

Шаляпин.

На спектаклях с участием Шаляпина огромный зал был набит до отказа.

Много студентов, молодежи сидело на ступеньках лестниц в проходах. Ничто не

могло помешать зрителям прийти слушать Шаляпина — ни транспортная

разруха, ни мрак неосвещенных улиц, ни ночное дежурство у окошка

театральной кассы.

В Народном доме несколько рядов галерки были отданы зрителям

бесплатно. На эти места стремились попасть толпы учащихся, студентов,

молодых рабочих, которые простаивали ради этого ночи напролет.

На сцене Народного дома Шаляпин выступал в роли короля Филиппа II в

опере Верди «Дон Карлос». Эта роль обогатила репертуар певца еще одним

шедевром. В трактовке Шаляпина это жестокий деспот и в то же время

страдающий, несчастный человек. Двойственность характера персонажа

позволяла певцу развернуть в полную силу свое трагическое актерское

дарование. Образ короля Филиппа монументален. При внешней неподвижности,

какой-то окаменелой застылости Филиппа, всегда появлявшегося на сцене с

неизменной палкой-тростью, поражали внутренняя динамика образа,

стремительные движения страстей.

Известный театральный деятель С. Ю. Левик писал о Шаляпине —

Филиппе: «Его Филипп казался сошедшей со старинной картины фигурой или

ожившей мраморной статуей. Все было значительно в этом образе: большая

четырехугольная голова, обрамленная бородкой, как будто каменное лицо, чаще

тусклые, чем горящие, глаза с тяжелым взглядом, тяжелая, медлительная

поступь, прозрачные, как бы просвечивающие холеные руки с цепко загнутыми

длинными пальцами. Король немолод, но держится очень прямо. В поворотах

головы, во всем его облике есть что-то явно подозревающее. Трость толста и как

будто нужна только для устрашения. И в то же время король глубоко

несчастен...»

Еще одно творческое достижение Шаляпина на сцене Народного дома —

исполнение партии Дон-Кихота в одноименной опере. Французский композитор

Ж. Массне написал свою оперу специально для русского певца и посвятил ему

это свое сочинение. Из произведений Массне, кроме партии Дон-Кихота, в

репертуаре Шаляпина были партия Судьи в «Вертере» и «Элегия», которую

певец с огромным успехом исполнял в концертах.

Либретто оперы Масене «Дон-Кихот» очень бледно по сравнению с

гениальным романом М. Сервантеса, маловыразительна и музыка. Но Шаляпин

силой своего таланта преодолел слабость и музыки, и текста. Несовершенный

материал был им переосмыслен, и образ рыцаря Ламанчского стал одним из

самых лучших творений певца, символом добра, бескорыстия, веры в высокие

идеалы. «Вот он, рыцарь печального образа, такой, каким он смотрит на нас со

страниц романа Сервантеса, каким мы знаем его еще с детских лет. . Длинный,

тощий, с необыкновенно худым лицом, украшенным сильно выгнутым длинным

носом, узкая, волнистым клином падающая борода, жесткие, длинные, круто

торчащие усы, из-под шляпы в беспорядке выбиваются волосы неопределенного

оттенка... Исчез Шаляпин, актер, певец, человек наших дней, все привычное,

знакомое скрылось под оболочкой образа», — писал театральный критик Э.

Старк.

Сохранилось множество набросков самого певца, которые показывают, как

рождался внешний рисунок роли. Благодаря строго продуманному гриму

Шаляпин умел резко, мгновенно менять облик: куда девались щеки, глаза певца,

— перед зрителями представал нескладный, тощий старик с худым, острым

лицом, ка котором выделялись горящие глаза, в них — сила духа Дон-Кихота,

торжество победы над немощным, старческим телом.

Дон-Кихот Шаляпина не был жалок и смешон — в этом состояла

особенность трактовки Шаляпина, — его герой был по-настоящему трагичен.

Особенно поражала современников сцена смерти Дон-Кихота в лесу. Его

прощание е Санчо Пансой — самый драматический момент оперы. «Дон-Кихот

умирает. Он знает, что умирает. Но ведь рыцарь должен умереть стоя. И в

минуту, когда подкашиваются ноги, Дон-Кихот, собирая последние усилия,

хватается руками за ветви дуба, у подножия которого стоит. Теперь можно

умереть. Он умрет стоя! Он так и ждет последнего мгновения жизни. Текут

слезы по старческому, полному величия и трогательной чистоты лицу рыцаря

Ламанчского» — так описывал заключительную сцену оперы исследователь

творчества Шаляпина М. О. Янковский.

На сцене Народного дома Ф. И. Шаляпин впервые исполнил партию Еремки

в опере А. Н. Серова «Вражья сила». Эту роль певец очень любил, он вернулся к

ней в послереволюционные годы — на сцене Мариинского театра.

С уходом Шаляпина в частную антрепризу его творческая деятельность

оказалась тесно связана с Петроградской стороной. Теперь он пел на сцене

Народного дома постоянно.

Народный дом был построен архитектором Г. Люцедарским. Строительство

этого огромного здания, увенчанного куполом остроконечной формы,

лишенного четких гармоничных форм, закончилось в 1912 году. Внутренние

помещения были решены тоже неудачно: круглый зал был неуютен, имел

большое количество «неудобных мест». Но для архитектуры Петроградской

стороны конца XIX — начала XX века здание это очень характерно.

Петроградская сторона в начале века — район доходных домов, больших

магазинов. Как правило, архитекторы, выполняя указания своих заказчиков,

увлекались нарядной облицовкой, причудливыми декоративными элементами —

решетками, резьбой по камню. Этот район становился одним из самых

живописных районов Петрограда. Здесь было много садов, парков, кинотеатров.

На Петроградскую сторону стремилась публика, ищущая развлечений.

Рядом с Народным домом располагался старейший в России Зоологический сад.

На его зстраде подвизалась оперетта, рассчитанная, впрочем, на

невзыскательный вкус. Публика сновала из буфетов в театр, из театра в буфеты,

по пути останавливаясь у клеток со зверями. По праздникам в Зоологическом

саду устраивались феерии.

Продолжавшаяся война не внесла перемен в жизнь Петроградской стороны.

Поток жаждущей развлечений публики не уменьшился.

Между тем на фронтах лилась кровь, гибли люди. Каждый день

петроградские газеты печатали списки убитых и раненых. Жизнь становилась

день ото дня дороже. Дорожали продукты, вещи, дрова. Все зрелища

заканчивались не позднее 11 часов — электроэнергию приходилось экономить.

Но петроградский обыватель не хотел думать о кровопролитиях. И хотя в

императорском Мариинском театре шло «патриотическиаллегорическое действо

с пантомимой на злобу дня» — «1914 год», театр «Невский фарс» (в доме №56

на Невском проспекте) беззастенчиво реклами2эовал пьесу «Без рубашки», где,

по словам рецензента, «до этого дело не доходит, но г-жа Ермак показывала свои

физические достоинства в весьма прозрачной сорочке, говорились скабрезности

и творились нелепости». А в многочисленных кинотеатрах на Невском и

Большом проспекте Петроградской стороны шли фильмы с завлекательными

названиями: «Дочь павшей», «Сонька Золотая Ручка», «Раздавленная жизнью»,

«Клуб эфироманов», «Кровавый полумесяц». Развлечения давали обывателю

возможность отгородиться от реальной жизни, забыться.

Среди этой захлестывающей пошлости развлекательных зрелищ подлинным

художественным откровением были спектакли Шаляпина в Народном доме, где

взыскательная публика видела певца в лучших его ролях.

Но Шаляпин выступал не только на большой оперной сцене. Он часто бывал

в созданных им для солдат госпиталях, пел раненым, рассказывал о своей

жизни, читал вслух книги. Певец теперь понимал бессмысленность войны,

сочувствовал народному горю, страданиям. Очень примечательно письмо

Шаляпина из Кисловодска в Петроград своему давнему другу юристу М. Ф.

Волькенштейну в августе 1915 года: «Аксарин предлагал мне петь 30 августа

«Жизнь за царя» и, кажется, с благотворительной целью (30 августа официально

открывался каждый новый театральный сезон. — Авт. ). Все это было бы

хорошо, если бы не тяжкий момент, который переживаем теперь мы все, русские

люди. Если взглянуть серьезно на всю нашу жизнь и увидеть тот ужас, к

которому привели нас традиции (курсив Шаляпина. — Авт. ), глупейшие и

ничтожнейшие, то думается мне, — как смешно будет в дни, когда целый народ,

может быть, стоит на краю гибели, когда гибнут сотни тысяч людей,

исключительно от заведенных нашими царями и их жалкими

приспешниками традиций, для них только удобных, повторяю, как смешно

будет 30 августа распевать «Жизнь за царя»!...

Извини за раздражительный тон письма, но, право, я так страдаю за Россию,

как ты себе и представить не Можешь... С такими делами на войне нервы

страшно болят и отдыха никакого нет».

В сентябре 1915 года Шаляпин вернулся в Петроград. Обстановка в столице

в это время была напряженной, война чувствовалась во всем. Промышленность

Петрограда была перестроена и выпускала военное снаряжение и боеприпасы,

город переполняли беженцы из оккупированных немцами районов.

На заводах и фабриках большевики вели антивоенную пропаганду,

организовывали забастовки и митинги. Руководя стачечным движением,

большевики стремились превратить стихийную борьбу трудящихся в

организованное политическое антимонархическое движение. К рабочим все

чаще присоединялись и солдаты. Так, в октябре 1916 года солдаты 181-го

пехотного полка братались с рабочими петроградских заводов.

Забастовочное движение достигло такого размаха, что решением начальника

Петроградского военного округа были временно закрыты несколько

бастовавших заводов, в том числе и те, которые поставляли армии боеприпасы.

«Долой самодержавие!», «Долой войну!», «Хлеба!» — под этими лозунгами

Петроградская организация большевиков сплачивала питерских рабочих, звала

их к организованной борьбе с царским самодержавием.

Власти были напуганы усилением рабочего движения, расширением

большевистской агитации. 7 августа Петроградское охранное отделение

доносило департаменту полиции: «Журнал «Летопись», существующий главным

образом на средства писателя Максима Горького, как уже доносилось раньше,

большевистского, а значит, и пораженческого направления. Сотрудниками этого

журнала состоят лица, также примыкающие к большевикам, социал-демократам,

но все эти лица с литературными именами, главным образом теорети ки социал-

демократических идей».

Осенью 1915 года Шаляпин, вернувшийся из Кисловодска, — снова частый

гость Горького в его квартире на Кронверкском.

Горький и Шаляпин в то время интенсивно работали над книгой

воспоминаний певца, начатой летом в Крыму. Шаляпин в сущности «...не писал,

а рассказывал их, сидя в покойном кресле, широко откинув в сторону руку с

длинной папиросой, — вспоминал В. А. Рождественский. — Богатырская его

шея в отложном воротничке ослепительной рубашки бронзовела остатками

летнего загара. Зеленоватые глаза под мохнатыми бесцветными бровями

мечтательно смотрели куда-то в верхнюю часть окна на оголенные верхушки

Кронверкского сквера. Барственной широтой жеста, неторопливыми

движениями уверенного в себе человека он резко отличался от суховатого и

сдержанного Алексея Максимовича, делавшего карандашные заметки на стопке

вкривь и вкось исчерченной бумаги. Со стороны были слышны только ровные

басовитые ноты шаляпинского голоса и редкие покашливания Горького. Так они

работали час-полтора, а затем Алексей Максимович бросал карандаш, и

завязывалась беседа, изредка прерываемая взрывами «оперного» хохота».

В 1916 году в январском номере журнала «Летопись» вышли воспоминания

Шаляпина, ныне широко известные под названием «Страницы из моей жизни».

Горький сумел сохранить самую интонацию шаляпинской речи. В них Шаляпин

представал как человек талантливый, любящий жизнь и умеющий подмечать в

ней интересное, человек легко ранимый и даже несколько по-детски наивный.

Лучшие страницы Шаляпин посвятил тем, кто его воспитал, у кого он учился, —

Дальскому, Мамонтову, Стасову, Римскому-Корсакову, Рахманинову, Горькому.

В октябре открывалась подписка на журнал «Летопись» на 1917 год.

Редакция в десятом номере анонсировала: «В течение 1917 года в „Летописи”

будет напечатано „Ф. Шаляпин. Автобиография, редактированная М. Горьким

(во всех книжках журнала; всего около 20 печатных листов)”».

В эти тревожные предреволюционные дни Шаляпин не скрывал своих

настроений и не боялся выражать их публично. Так он вел себя, например, и на

официальном банкете 4 мая 1916 года в ресторане «Контан», посвященном

годовщине франко-русского соглашения. Ресторан находился в доме №58 на

набережной Мойки. Петербуржцы в шутку называли ресторан по-французски

«аржан контан», что в переводе значит «считать деньги», намекая тем самым,

что этот ресторан часто посещали богачи сомнительной репутации.

На банкете присутствовали видные общественные деятели, французские

министры Вивиани и Тома, произносились торжественные речи. Однако

казенно-официальная программа вечера была нарушена выступлением

Шаляпина. «Какие-то три господина встали со своих мест, — писал репортер

журнала «Русская старина», — и направились к эстраде, на которой было два

рояля. Эти господа были Шаляпин, Глазунов и Зилоти... Шаляпин запел

«Марсельезу» на французском языке...» Репортер, скрывшийся за псевдонимом

«Петербургский обыватель», описывал восторг зала.

Совершенно иначе вспоминал об этом вечере сын известного художника-

передвижника К. Е. Маковского С. К. Маковский, один из деятелей «Мира

искусства», издатель журнала «Аполлон». Он воспринял пение Шаляпина как

символическое: «Песнь Руже де Лиля в устах Шаляпина на этом петербургском

торжестве у Контана за год приблизительно до крушения империалистической

России прозвучала каким-то пророческим предвестием революции. В этот год

она висела в воздухе. Когда запел Шаляпин, революционная буря ворвалась в

залу и многим не по себе стало от звуков этой песенной бури. За столом

замерли, одни с испугом, другие со сладостным головокружением. Бедный

Штюрмер (член Государственного совета. — Авт. ), сидевший рядом с Родзянко,

врос в свою тарелку, сгорбился, зажмурил глаза. Да и не он один. Пророческий

клик Шаляпина все покрыл, увлек за собой и развеял, обратил в ничтожество

призрак преходящей действительности.

Сознавал ли тогда Шаляпин, какую судьбу предсказал он своей

«Марсельезой»? Хотел ли он, друг Максима Горького, прозвучать каким-то

Буревестником над императорской Россией?.. Но в бессознательности, в

непонимании своего искусства никак нельзя заподозрить Шаляпина. Он

прекрасно отдавал себе отчет в своих достижениях и возможностях...»

Начинался 1917 год, для каждого гражданина России переломный. Перед

каждым стоял выбор — с кем ты, во что веришь. Этот выбор должен был

сделать и Шаляпин.

В ДНИ РЕВОЛЮЦИИ

Начало 1817 года — время трудное и тревожное.

В массах усиливалось недовольство самодержавным режимом, крепли

революционные настроения, учащались выступления рабочих, на которые

правительство отвечало жестокими репрессиями — «согласно законам военного

времени».

Февральскую революцию Шаляпин встретил с радостью. В своих письмах

друзьям и родным он поздравлял их «с великим праздником свободы в дорогой

России».

В эти дни Шаляпин очень часто виделся с Горьким. Он горячо верил в

переустройство жизни России и был готов сам содействовать ему. «Человеком,

оказавшим на меня в этом отношении особенно сильное, я бы сказал —

решительное влияние, — подчеркивал Шаляпин, — был мой друг Алексей

Максимович Пешков — Максим Горький. Это он своим страстным убеждением

и примером скрепил мою связь с социалистами, это ему и его энтузиазму

поверил я больше, чем кому бы то ни было и чему бы то ни было другому на

свете».

Под воздействием Горького Шаляпин энергично включился в общественную

жизнь. 4 и 5 марта 1917 года в квартире Горького собралось более 50 человек.

Среди них — известные художники и архитекторы А. Н. Бенуа, И. Я. Билибин,

К. С. Петров-Водкин, И. А. Фомин, В. И. Шухаез, Е. Е. Лансере, певец И. В.

Ершов, М. Ф. Андреева и другие. Здесь же был и Шаляпин. Намечалось

организовать Комиссию по делам искусств под председательством Горького,

Алексей Максимович произнес речь, посвященную задачам охраны памятников

культуры.

Племянник М. Ф. Андреевой, театральный деятель Е. Г. Кякшт вспоминал,

что в ту пору квартира Горького на Кронверкском проспекте напоминала штаб.

«Помню, — писал Кякшт, — Леонида Борисовича Красина, Десницкого,

Тихонова и других. Заходил Шаляпин... Часто приходили люди с окраин, не

называя себя».

Революционная волна увлекла Шаляпина. В те дни он сообщал дочери

Ирине в Москву: «Необычайный переворот заставил очень сильно зашевелиться

все слои общества, и, конечно, кто во что горазд начали работать хотя бы для

временного устройства так ужасно расстроенного организма государства. Вот и

я тоясе вынужден почти ежедневно ходить по различным заседаниям — пока я

состою в Комиссии по делам искусств и на днях вступлю в общество по

изучению жизни и деятельности декабристов, проектов для возведения им

памятников и проч., и проч. Кроме того, я, слушая, как народные массы, гуляя со

знаменами, плакатами и прочими к моменту подходящими вещами, поют все

время грустные похоронные мотивы старой рабьей жизни, задался целью спеть

при первом моем выступлении в новой жизни свободы чтонибудь бодрое и

смелое. Но, к сожалению, не найдя ничего подходящего у наших композиторов в

этом смысле, позволил себе написать слова и музыку к ним сом».

Певец неточен: в музыке песни частично был использован гимн

гарибальдийцев, и потому на ее обсуждении в Мариинском театре композиторы

А. К. Глазунов и Н. Н. Черепин высказались против ее исполнения, считая

музыку дилетантской и несамостоятельной. Однако Шаляпин все же исполнил

«Песню революции» на сцене Мариинского театра на концерте-митинге.

Торжественно звучали хор и два оркестра — Мариинского театра и духовой

Преображенского полка. Шаляпин, одетый в широкий сверкающий плащ, пел:

К

оружию,

граждане,

к

знаменам!

Свободы

стяг

неси

вперед!

Во

славу

русского

народа

Пусть

враг

падет,

Пусть

враг

падет!

Припев подхватывал хор. И зрители, и исполнители испытывали

необычайный подъем. Публика аплодисментами долго приветствовала певца.

После трудных месяцев, насыщенных творческой и общественной работой,

Шаляпин отдыхал с семьей летом 1917 года в Крыму. Воспоминания о

последнем выступлении в Петрограде волновали певца, и он организовал в

Севастополе, прямо на набережной, большой концерт с участием матросского

хора и оркестра. Он исполнял романсы, народные песни, но главным в

программе была «Песня революции». «Выходит Ф. И. Шаляпин, он в

матросской рубахе, — описывала выступление певца газета «Крымский

вестник». — Ему дают красное знамя, его окружают старшины клуба матросов

и солдат, участники концерта. Оркестр играет «Марсельезу». После поцелуев и

речей и пр. он поет. . Наконец, финальный номер — „Песня революции"».

Осенью 1917 года Шаляпин возвратился в Петроград. Атмосфера в городе

была совсем не та, что весной. Февральская революция не улучшила положения

народа. Продолжалась бессмысленная война, в стране усугублялась разруха.

Напуганное революционными настроениями масс, буржуазное Временное

правительство встало на путь прямой контрреволюции и преследования партии

большевиков.

Известный американский журналист коммунист Джон Рид в своей книге

«Десять дней, которые потрясли мир» так описывал Петроград той поры:

«Сентябрь и октябрь — наихудшие месяцы русского года, особенно

петроградского года. С тусклого, серого неба в течение все более короткого дня

непрестанно льет пронизывающий дождь. Повсюду под ногами густая,

скользкая и вязкая грязь, размазанная тяжелыми сапогами и еще более жуткая,

чем когда-либо, ввиду полного развала городской администрации. С Финского

залива дует резкий, сырой ветер, и улицы затянуты мокрым туманом. По ночам

— частью из экономии, частью из страха перед цеппелинами — горят лишь

редкие скудные уличные фонари; в частные квартиры электричество подается

только вечером, с 6 до 12 часов, причем свечи стоят по 40 центов штука, а

керосина почти нельзя достать. Темно с 3 часов дня до 10 утра. Масса разбоев и

грабежей. В домах мужчины по очереди несут ночную охрану, вооружившись

заряженными ружьями. Так было при Временном правительстве...

Разумеется, театры были открыты ежедневно, не исключая и воскресений. В

Мариинском шел новый балет с Карсавиной, и вся балетоманская Россия

являлась смотреть на нее. Пел Шаляпин. В Александрийском была возобновлена

мейерхольдовская постановка драмы Алексея Толстого „Смерть Ивана

Грозного"».

В ночь с 24 на 25 октября в Петрограде началось вооруженное восстание.

Его возглавил В. И. Ленин, который, рискуя жизнью, пришел вечером 24 октября

из конспиративной квартиры на Выборгской стороне в Смольный — штаб

Октября.

К утру 25 октября в руках восставших оказались все ключевые пункты

Петрограда — главный почтамт, центральный телеграф, центральная

телефонная станция, государственный банк, мосты через Неву,

железнодорожные вокзалы. Отряды красногвардейцев качали окружать Зимний

дворец, где укрылось буржуазное Временное правительство.

В 10 часов утра 25 октября Военно-революционный комитет в воззвании «К

гражданам России», написанном В. И. Лениным, объявил Временное

правительство низложенным.

...Оперный спектакль «Дон Карлос», назначенный на 25 октября 1917 года,

начался на сцене Народного дома с запозданием. Возбужденные зрители

переговаривались, обсуждали воззвание «К гражданам России». Лишь когда на

сцену вышел Шаляпин, в театре воцарились тишина и порядок. Но во время

следующего выхода Шаляпина — Филиппа раздался орудийный выстрел

«Авроры», по сигналу которого начался штурм Зимнего дворца. Многие зрители

ушли из театра, и второй акт шел при полупустом зале. Когда же окончилась

сцена объяснения Филиппа и Королевы Елизаветы, блистательно проведенная

Шаляпиным, почти вся публика покинула театр. Небывалый случай в жизни

Шаляпина — он стоял на сцене перед почти пустым залом!

А за стенами зала происходили события мирового значения. В 10 часов 45

минут вечера в Смольном открылся II Всероссийский съезд Советов. Глубокой

ночью, уже 26 октября, когда было получено сообщение, что Зимний дворец

взят красногвардейцами, съезд принял обращение «Рабочим, солдатам и

крестьянам!», в котором заявил, что берет власть в свои руки и что власть на

местах переходит к Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.