Шашки наголо! Воспоминание кавалериста

ОПЯТЬ В ГОСПИТАЛЕ. ПОБЕДА

Осколочное ранение левой голени, полученное мной в последнем бою, к счастью, оказалось без повреждения кости, хотя рана была приличная (9х6 см). Осколок распорол мышцы голени глубиной до 5 см. Ездовой меня и помкомвзвода разведки доставил в медсанчасть полка. Там нам сделали противостолбнячные уколы, перевязали и направили в медэскадрон. Пробыв в медэскадроне не более суток, я был снова эвакуирован дальше в тыл, в эвакопункт ЭП–124, где и была на меня заведена медицинская карта с указанием даты ранения 3 мая вместо 1 мая. Эвакопункт разместился в лесу, в большом двухэтажном деревянном доме. Были в нем и металлические кровати, и даже прикроватные тумбочки. В палате нас было 15 раненых, большинство ходячих. Мне еще не разрешали ходить, даже на костылях. Кругом тишина, не слышно выстрелов и канонад — только успокаивающий шум сосен из открытого окна. Несмотря на боль, приятно лежать в чистой, в меру прохладной, мягкой постели. Одно тревожило: кругом еще бродят недобитые разрозненные вооруженные группы головорезов войск СС. Охраны у нас в эвакопункте не было, не было и поблизости наших воинских частей. А по сухим деревянным стенам эвакопункта достаточно одной очереди зажигательными патронами, и дом вспыхнет как факел. А в зажигательных, трассирующих и разрывных патронах у немцев недостатка не было.

Не успели мы оценить нашу обстановку, поговорить, как нам быть, если сюда пожалуют немцы, как снаружи, неподалеку от эвакопункта послышалась стрельба одиночными и очередями из всех видов стрелкового оружия … Выстрелы приближались, бой, как нам казалось, разгорался и приближался к нам. Никому не хотелось в последние дни войны быть убитым или заживо сожженным в эвакопункте. В считаные минуты палата опустела. Раненые разбежались кто куда вслед за сбежавшим еще раньше медперсоналом. В палате нас осталось двое, неходячих. Мы не могли ходить, но могли ползать. Я сполз с койки, вытащил из полевой сумки свой пистолет. Хочу повторить, что я всегда после ранения перекладывал его из кобуры в полевую сумку, чтобы не отобрали в госпитале. Полевые сумки и их содержимое в госпиталях не осматривали. И я как был в нижнем белье с пистолетом в руке выполз сначала из палаты, а потом из дома. Надо было как можно дальше отползти от огнеопасного дома. Метров через тридцать я остановился и заполз под куст. Был вечер 8 мая. В лесу было темно. Стрельба не стихала. Выстрелы слышались все ближе и ближе. Вдруг на поляну выскочил солдат в обмотках, наш «славянин» (так мы в шутку называли наших солдат). Вскинув автомат вверх, он дал очередь. Я резко окликнул его:

— Стой! Где немцы?

Он оторопел от неожиданности… И только разглядев меня под кустом, закричал, но не как я, а радостно, с восторгом:

— Какие немцы?! ПОБЕДА!!!

Дав еще несколько очередей из автомата в воздух, он побежал дальше, мимо нашего эвакопункта, сообщить еще кому–то радостную весть. Тревогу как рукой сняло… Победу мы ждали, но не думали, что она придет так скоро и так неожиданно. Тем же путем я вернулся в палату. Спрятал пистолет в полевую сумку … В палате было пусто, если не считать второго лежачего, который сполз со своей койки. Ранение у него было тяжелое, и он дальше палаты выползти не мог.

Я стал громко кричать:

— Ура! Победа! Победа!..

На мои крики стали осторожно появляться раненые. Из медперсонала первой прибежала наша сестричка. Узнав, что кроме нее в эвакопункте никого нет, мы потребовали водки или спирта обмыть Победу. После некоторого сопротивления она на радостях сдалась — у нас появился спирт с закуской. Когда возвратилось начальство, мы были уже «хорошие», по–своему отметив долгожданный День Победы. На общих радостях нашей сестричке за спирт не влетело, а нам, тем, кто ползал, заменили белье. На следующий день новая эвакуация в тыл, а точнее теперь уже на восток, в другой полевой госпиталь.

Новый госпиталь, полевой передвижной ППГ–93, был хорошо оборудован. Размещался в бывшей немецкой больнице. Белоснежные палаты, ванные комнаты, операционные и перевязочные со стенами, выложенными кафелем. Полуторные койки на колесиках легко и бесшумно передвигались по палате в случае надобности. Кормили здесь как в хорошем санатории. Перед приемом пищи давали по 100 грамм разведенного медицинского спирта для аппетита. В палате нас было восемь раненых офицеров: капитан, старшие лейтенанты и лейтенанты. Все получили ранения в последних боях, за исключением одного старшего лейтенанта. Он был начпродом и получил травму ног, катаясь на трофейном мотоцикле — врезался в дерево. Своими стонами начпрод не давал нам спать. Рядом со мной лежал капитан с тяжелым ранением живота и повреждением позвоночника. Иногда он скрипел зубами от боли, но терпел, не показывал вида. Мы вызывали сестру, она делала ему укол, и он успокаивался. Несмотря на боли, капитан был общительным, принимал участие в наших разговорах, шутил, слушал наши байки и сам рассказывал анекдоты и интересные случаи из своей жизни.

Полной противоположностью ему был начпрод: он все время вызывал сестру или врача, требовал особого внимания к своей персоне. Надоел он нам до чертиков. Мы потихоньку начали совещаться, как нам от него избавиться. Рядом с нами, по коридору, находилась палата женщин. И вот ночью когда все уснули, включая начпрода, мы, ходячие (мне уже разрешили ходить), осторожно выкатили его кровать из нашей палаты и повезли по коридору. Бесшумно открыв дверь, вкатили его в женскую палату. Поставили кровать на свободное место и, прикрыв дверь, удалились в свою палату. Утром у женщин был большой шум … А к нам пожаловал главный врач. Мы притворились спящими. Один капитан не спал, его опять беспокоили раны.

— Спите, мазурики! Кто спровадил старшего лейтенанта в женскую палату? Молчите?!

И еще целый ворох вопросов и наставлений посыпались на наши головы. Мы молчали, как напроказившие дети. Капитан, который не мог участвовать в нашей «операции» и бывший вне подозрения, сказал, что ночью он сквозь сон видел, как какие–то санитары в белом увезли начпрода из палаты, наверное, на операцию. Не добившись нашего признания, главврач пригрозил нам пальцем и на прощание сообщил, что начпрод им тоже порядком надоел, да и перелом и ушибы его пустяковые.

— Но все равно так поступать нельзя, ведь он своими стонами перепугал всю женскую палату!

Больше начпрод в нашей палате не появлялся. Несмотря на наши проказы, медперсонал относился к нам очень хорошо. Медсестры даже отправили посылку из трофеев госпиталя домой, моим родным. И снова эвакуация, теперь уже в госпиталь города Пренцлау. Там разместился ленинградский госпиталь, полевая почта 02483 (СЭГ–1924). В этом последнем для меня госпитале я пролежал до 6 июня 1945 года. Госпиталь поселился в многоэтажном здании возле большого озера. Здесь было все, как на хорошем курорте. Меня, как выяснилось, единственного ленинградца, баловали и прощали все проказы. Погода стояла летняя, несмотря на начало июня. На озере купались и загорали на его берегах–пляжах. Мне разрешалось прогуливаться по территории госпиталя, но не выходить за его пределы.

Нога заживала. Я уже ходил без костылей. Спустившись к озеру (несмотря на запрет), я позавидовав купающимся и сам, засучив кальсоны, полез в воду и поплавал. Вода была чистая и теплая. Но после купания кальсоны, а главное бинты, промокли, и требовалась срочная, внеплановая перевязка. В таком виде я предстал перед старшей сестрой в перевязочной. Пожурив меня за мои художества, сестры сделали перевязку, предварительно тщательно обработав рану. Белье следовало также сменить, поскольку не только кальсоны, но и рубашка были мокрые. И тут сестренки решили наказать меня по–своему. Похихикивая, они принесли мне рубашку, которая, несмотря на мой рост метр восемьдесят, оказалась мне до пят. Рукава висели, как у пугала. Любуясь мной, они покатывались от смеха. Им было весело. А каково мне? Как мне в таком виде появиться в палате? Я потребовал заменить рубашку (не то женскую, не то смирительную). Продолжая смеяться, они заявили, что другого белья нет. Нормальное белье у сестры–хозяйки, а она может выдать его только по разрешению лечащего военврача. Пришлось смириться, так как объяснение с врачом за внеочередную перевязку меня не устраивало. За нарушение госпитального режима могли строго спросить даже с земляка–ленинградца.

Засучив длинные рукава и затолкав рубашку в кальсоны, надев пижаму, я поплелся в свою палату. В палате уже знали о моих похождениях и хором стали требовать от меня предстать перед ними в новом наряде. Сестрички уже и здесь побывали, поработали своими языками, рассказав раненым о том, какой у меня теперь привлекательный вид. Пришлось уступить и продемонстрировать новую госпитальную форму одежды во всей красе. Настроение в палате сразу поднялось на высшую отметку, и веселью не было конца. Вдоволь натешившись, сестра смилостивилась и за бесплатный концерт поднесла мне к обеду двойную порцию французского вина.

Надо сказать, что нашему госпиталю по приказу военного коменданта города были переданы трофейные запасы французских вин и нам вместо водки, для аппетита, стали давать по стакану отличного дорогого вина. Так беззаботно и весело после тяжелых утомительных боев протекали наши госпитальные будни. 5 июня я получил письмо из своей части. Комбат Агафонов писал, что корпус покидает Германию и если я смогу передвигаться, то мне надо поскорее выписываться и догонять нас на марше, до перехода границы. Иначе я останусь в Германии и попаду в другую часть. В письме также написал, что поздравляет меня с орденом Александра Невского. Это была награда за последние бои. Указал Агафонов и маршрут движения корпуса.

Вот с этим письмом и моим рапортом я направился к начальнику госпиталя. Видно, и здесь сработало землячество, да и письмо из части сыграло свою роль. Меня отпустили. Выписали из госпиталя под расписку лечиться при части, пока не заживет рана. Сделали последнюю перевязку. Получив все необходимое и новое обмундирование, я распрощался с ранеными и медсестрами. Забрав полевую сумку и документы, направился к большаку ловить попутную машину.

После нескольких пересадок с машины на машину я догнал корпус у самой германско–польской границы. Я всегда с благодарностью вспоминаю братскую помощь военных шоферов, безотказно подбрасывающих нас, военных, в нужном, попутном, направлении. Вот и корпус, и колонна нашего полка. Моя батарея, как и другие подразделения полка, двигалась в два эшелона. Основной эшелон — боевая часть батареи, второй — хозяйственные и трофейные брички, двигались отдельно на расстоянии от основной колонны полка. Теплая встреча. Я опять в своем родном полку. Так как верхом на коне мне было трудно передвигаться с еще не зажившей раной, меня щадили, и первые сутки я удобно устроился на одной из боевых бричек взвода. Из рассказов бойцов и офицеров я постепенно восстановил картину последних трех боев. 2 мая, за день до встречи на Эльбе, в бою погиб гвардии лейтенант Кучмар, прекрасный человек, инженер с Урала, всегда спокойный, рассудительный и бесстрашный в бою офицер, командир взвода полковой батареи, мой боевой друг и наставник. С восторгом рассказывали бойцы о встрече на Эльбе с союзными войсками, показывали свои награды, полученные от английского и американского командования.

В 39–м томе Большой Советской Энциклопедии помещена фотография встречи конногвардейцев нашего 3–го гвардии кавкорпуса с солдатами 13–го американского пехотно–танкового корпуса в мае 1945 года, состоявшейся на 1411–й день войны.

«Кавалерийские корпуса и дивизии участвовали в боевых действиях на всех этапах войны начиная с 22 июня 1941 года. Особенно успешно действовали кавкорпуса в наступательных операциях совместно с мехкорпусами: Как правило, они вводились в прорыв И успешно действовали на оперативном просторе … За период войны стали гвардейскими семь кавкорпусов и 17 кавдивизиЙ. Генералы В.В. Баранов, П.А. Белов, Л.М. Доватор, Ф.В. Камков, В.д. Крюченкин, Н.С. Осликовский, И.А. Плиев — славные имена среди полководцев!» (Маршал К.С. Москаленко)

Двигаться верхом мне по–прежнему было трудно, особенно при движении рысью. От напряжения рана кровоточила, и требовались частые перевязки. Передвижению на бричке я предпочитал орудийный лафет. Орудие мягко шло даже по самой ухабистой и булыжной мостовой. На бричке по плохой дороге было тряско передвигаться даже здоровым бойцам. А на орудийном лафете (между станин) надо было только не дремать и все время держаться. Иначе при резком крене на ухабах можно вывалиться и попасть под колеса орудия. Помкомвзвода Чернов доложил мне о состоянии взвода и о том, кто и что находится во втором эшелоне. На каждое орудие во втором эшелоне приходились две цивильные повозки, и таким образом на взвод, кроме четырех боевых бричек, приходились еще четыре трофейные повозки. По приказу командира полка во втором эшелоне везли трофеи для оборудования Красного уголка (мебель), комплект постельного белья на каждого бойца и прочие хозяйственные вещи.

Когда я с Черновым побывал у своих цивильных повозок, а второй эшелон двигался в хвосте дивизии (как говорил А.В. Суворов, «дабы не позорить доблестное русское войско»), Я был разочарован отношением ездовых к грузу и его состоянию. Ездовые из последнего призыва, старики из нацменов, не знали, да, вероятно, и не хотели знать того, что они везут. Лампы приемников «Телефункен» были разбиты, на диванах отпилены ножки, так как они мешали ездовым — упирались им в спину во время езды. На мои замечания Чернов оправдывался, ссылаясь на то, что с этими чучмеками нет никакого сладу. У них одна забота о своем «курсаке» (животе).

— Путь большой–большой, а курсак пустой–пустой! — говорили они, отвечая на мои замечания.

— Моя твоя не понимал!

Хорошо, что еще одеяла и другие постельные принадлежности были в сохранности. Одно спасение, что этих «вояк», которые, к счастью, еще не успели побывать в боях, скоро первыми демобилизуют. В отличие от военного времени теперь мы двигались днем, без маскировки. Ночевали в населенных пунктах, периодически останавливаясь на дневку, на одни, а иногда и на двое суток. При наступлении мы двигались севернее Варшавы и Берлина, теперь же шли южнее этих городов. Население юга Польши относилось к нам по–разному. Где встречали нас дружелюбно, как освободителей и победителей, а где и с боязнью, и даже враждебно. При нашем появлении в некоторых селах прятались молодые паненки, отцы которых еще помнили проказы казаков царского воинства и поход Первой конной в годы Гражданской войны. Через час–другой население осваивал ось и находило с нами полное взаимопонимание. На одной из дневок меня вызвали в штаб полка, где собралось десятка два награжденных орденами за последние бои в Германии. В торжественной обстановке, под звуки духового оркестра, у развернутых знамен полка, генерал вручал нам боевые награды. Мне был вручен орден Александра Невского.

Чем ближе мы подходили к нашим юго–западным границам, тем чаще распространялись слухи о разбойных нападениях бандеровцев в этих районах. Ночью снаряжались конные патрули в районах расположения полка. А поскольку подразделения полка располагались на значительном расстоянии друг от друга и в разных населенных пунктах, патруль за ночь мог обойти подразделения по заданному маршруту только один раз. В одну из дневок, когда я только удобно разместился в доме гостеприимной хозяйки, меня вызвали в штаб и назначили начальником полкового патруля. Начало патрулирования — с наступлением темноты, окончание — с рассветом, а точнее с подъемом. Несмотря на темную ночь, мы успели объехать все подразделения полка без особых происшествий.

Во время патрулирования я был свидетелем того, как готовится тесто в больших объемах. Было это около 2 часов ночи. Небо заволокло тучами, и по сторонам от дороги была такая темень, что хоть глаз выколи. Неожиданно впереди замерцал огонек. Направив коней на него, мы вскоре подъехали к небольшому дому. Спешившись, вошли, так как дверь была открыта. Перед нами предстала любопытная картина: в слабоосвещенном квадратном помещении стоял большой чан, в котором переминался с ноги на ногу здоровенный детина.

Он был почти голый, если не считать засученных до живота кальсон, или подштанников. Ногами он месил тесто. Пот градом стекал в чан с его тела… Помещение было частью пекарни, в которой готовилась к выпечке очередная большая партия хлеба. Справившись у хлебопека, как проехать в соседнее село, мы продолжили свой путь. А днем во время обеда я поведал офицерам о ночной встрече в пекарне. Начпрод, который оказался с нами во время обеда, дополнил мой рассказ, что хлеб, который мы ели, он утром получил из этой самой пекарни. Так что приятного аппетита, товарищи офицеры!

К концу июня 1945 года мы пришли в район Замостья. Разместились в его окрестностях и сразу стали обживаться. Строили коновязи, оборудовали конюшни и казармы. Для ускорения строительства нам на помощь прислали местное гражданское население.

Утром проводился развод на работы. В один из таких дней я уточнял профессии цивильных:

— Кто плотник? Шаг вперед! Кто сапожник? Шаг вперед!

Я направлял их на работу по специальности для нужд батареи. Не имеющих нужных нам профессий направлял на разные работы в качестве подсобной силы (носить, копать, помогать повару и т.д.). Когда я уже всех распределил, подошел ко мне один поляк и сказал, что он фотограф. Я хотел сначала направить его на разные работы, но передумал, когда узнал, что у него есть все принадлежности: и пленки, и бумага, и проявитель, и фиксаж — эти редкие фотопринадлежности в то военное время.

— Ну, раз у тебя все есть, мы освобождаем тебя от работ по строительству. Фотографируй всех желающих солдат батареи. За фотокарточки будешь получать злотые.

Злотые мы получали тогда вместо советских денег. Фотограф с радостью согласился и в тот же день принялся за свою работу. Фотокарточки были небольшие, шесть на девять сантиметров, но и им были рады. Этому фотографу мы обязаны нашими армейскими фотографиями победного 1945 года, которые бережно хранит каждый наш однополчанин. Некоторые из них и на страницах этой книги.

Вел я как–то взвод на стрельбы. Командую: «Запевай!» И запели:

— Эту песню прекратить!

На перекуре рядовой Саюк спросил:

— Зачем такую хорошую песню прекратили?

— А потому, что некстати!

— Как некстати, и слова о панах есть, и Замостье рядом?

— А потому, что нельзя дразнить польских друзей!

— Какие они друзья. Жмоты! Попросил У одного пана тютюнь, а он что ответил: нема, вшистко герман забрал. А у самого полная камора моцного табака! подытожил рядовой Чихун.

— Все, прекратить дебаты. Поляки — наши братья! .. Пополнили нашу батарею и другими бойцам из разных полков, даже Героя Советского Союза прислали. Слава богу, что не в мой взвод. Так как от него толку было мало — одни привилегии. И еще прислали молодого лейтенанта во взвод к Зозуле как резерв. Как помню, он очень любил фотографироваться на пару с Героем. А мне тоже, кроме порядочных ребят, прислали двух архаровцев, сачков высшей пробы. Фамилии их были хитрые, как и они сами. Чернов для лучшей памяти прозвал их Жулин и Кастрюлин. Мы никак не могли от них избавиться, но помог случай. Из штаба пришел приказ: срочно направить в распоряжение штаба двух лучших, дисциплинированных бойцов. А где их взять? Нам такие и самим нужны! И решил я сплавить в штаб Жулина и Кастрюлина, но предупредил их, что им оказано большое доверие и чтобы они его оправдали. Сказали, что будут стараться. Пока мы стояли в районе Замостья, нас привлекали и к некоторым хозяйственным работам. Так, например, все наши тяжелые, весьма сильные лошади, коренники орудийных упряжек, вместе с ездовыми

были направлены на заготовку леса. А через неделю я был послан вернуть их на батарею для проведения боевых учений. Расстояние было небольшое, если ехать по прямой — не более 30 км, но В таком случае надо было дважды пересекать государственную границу Польши и СССР. На обратном пути, чтобы сократить время, я решил проехать коротким путем и пересек границу вместе с лошадьми и ездовыми. С польской стороны погранзастав еще не было, а с советской меня задержали пограничники и доставили всех нас на заставу. Начальник погранзаставы не только задержал нас, но и обезоружил. На все мои объяснения не реагировал. Продержал он нас часа три. Только после того как я потребовал напоить и накормить лошадей и людей, а на восемь тяжелых коней надо выдать только одного овса не менее 60 кг, не считая сена, он начал сдаваться. Кроме того, я добавил, что его зарплаты не хватит, чтобы возместить убытки, так как эти кони прошли войну и ценятся на вес золота. В конце концов, я не выдержал и понес, обозвав начальника заставы тыловой крысой.

— Кончай волынку, звони своему начальству и отпускай нас, а то у тебя будут большие неприятности! Мы свою бдительность проявляли на фронте и под Берлином, а ты здесь, в тылу, уж больно храбрый стал!

Не знаю, то ли мои слова на него подействовали, то ли он получил разрешение от своего начальства, но через 15 минут он вернул оружие и мой пистолет, и объявил, что мы свободны. Обласкав его на прощание еще раз крепким русским словом, мы направились к дому И через час были в расположении части.

Доложив комбату о выполнении задания и встрече с пограничниками, я направился во взвод, но был остановлен комбатом.

— Тут твои два «архаровца» прибыли из штаба, что–то неладно. Разберись! А мне срочно в штаб, по–моему, насчет отпусков.

Забрав Жулина и Кастрюлина, которые доложили мне о своем прибытии, начал разбираться:

— Что так рано вас отпустили? Что, вам там было плохо?

— Нет, хорошо, даже очень хорошо! Но мы допустили стратегическую ошибку!

— Какую еще ошибку?

— Нас поставили охранять ценные продукты и бочки с водкой. Мы их очень хорошо охраняли. Но решили проверить, есть ли в бочках водка. Достали дрель и маленькое сверлышко, 1 мм, и просверлили отверстие, нацедили в котелок. Немного, так, для пробы. Оказалось, все верно, водка. Чопиком закрыли отверстие, как положено, чтобы она не вытекла … и каждый день понемногу, только для аппетита, цедили из бочки. Все было хорошо, пока об этом не пронюхали в караулке. Они заставили нас цедить и им, да не мало, а побольше! А то они скажут начпроду. Вот тут–то мы и допустили стратегическую ошибку. Им было все мало. Вот и все. Начпрод сказал, что он больше в наших услугах не нуждается и пусть с нами разбирается наш командир. Скомандовал нам кругом и шагом марш! И еще что–то добавил, но мы не расслышали. Вот и все … Но мы старались!

— Ну, «стратеги», здесь вы превзошли сами себя! Что с вами делать?

— Дайте нам пару нарядов, вот и все!

— Ну, нет! За бочку водки это мало! Доложите Чернову, чтобы он всыпал вам на полную катушку. За «стратегию»!

Прошел слух, что скоро будут давать отпуск. В первую очередь тем, кто не успел побывать в отпуске или демобилизоваться перед войной. Первый на очереди из таких у нас в батарее был комбат Агафонов. Он уже начал готовиться, собрал вещи. Но получилось так, что накануне он поссорился с командиром полка. В результате комбата в отпуск не пустили, как у нас говорили, «за непочитание старших». Вместо Агафонова в приказ был внесен я. О моем отпуске он сообщил мне в тот же день вечером, а утром я уже считался в отпуске. Мне было жаль комбата и неудобно перед ним, но он подбодрил меня:

— Я рад за тебя. Все правильно. Поезжай быстрей в штаб полка, получай документы, аттестаты и утром в дорогу.

Конечно, я был рад. Рано утром с коноводом выехал в Замостье, к железнодорожному вокзалу. На вокзале в ожидание поезда толпились цивильные и военные. Воинская касса не работала, расписание поездов отсутствовало. На Львов поезд ходил один раз в сутки, как придется, все зависело от готовности бригады. Ко мне подошли два офицера, летчики. Спросили, еду ли я в Москву или через Москву? Я сказал, что еду через Москву в Ленинград. Тогда они попросили меня довезти до Москвы подругу их командира полка. Я согласился. «Подруга» предстала передо мной в образе миловидной девушки лет двадцати в звании старшины. Познакомились. Подали состав на посадку. Все ринулись к вагонам занимать места. Народу в вагон набралось столько, что нельзя было повернуться. Я оказался зажатым между двумя молоденькими паненками и подругой неизвестного мне командира авиационного полка. Это было немного лучше, чем в окружении старого прокуренного насквозь пановства с их чемоданами и рундуками …

Через одну остановку в вагоне стало свободнее. Цивильные, в основном, ехали две–три остановки. Новых пассажиров было мало, так как поезд приближался к советской границе. Перед границей поезд остановился и долго стоял. Равномерно пыхтел и отдувался, точнее продувался, паровоз… Вместе с двумя офицерами я пошел к паровозу узнать у машиниста, в чем дело. Из паровозной бригады на локомотиве был только кочегар, который сказал, что машинист с помощником ушли пить пиво. Пошли и мы туда, куда указал кочегар. Машинисты неторопливо пили пиво и вели свою бесконечную беседу, ничуть не беспокоясь о поезде и его пассажирах… Попили пивка и мы. Когда мы возвращались, встречный офицер предупредил нас, что пограничники у отпускников отбирают личное оружие, взамен которого выдают квитанцию.

Меня это не устраивало. Я, как это раньше делал в госпитале, переложил пистолет из кобуры в полевую сумку. При встрече с пограничниками показал им пустую кобуру, сказав, что пистолет оставил в части. Наконец–то машинист с помощником вернулись к паровозу. Продолжительный гудок. Пассажиры поспешно стали занимать свои места. Поезд тронулся и плавно стал набирать скорость. Пересекли границу. Мы на родине. Я живой и здоровый (не считая незажившую рану). Еду домой, в отпуск. К вечеру прибыли во Львов, на конечную остановку польского поезда. Вокзал до отказа набит отъезжающими. Билетная касса закрыта. Билетов нет.

В зале ожидания люди сидят и спят на полу. Большинство военные. Пристроились возле скамейки и мы, я, старшина–девица и ст. сержант нашего полка. Старшине такое неудобство не понравилось, и она пошла на разведку. Вернувшись, доложила, что здесь люди сидят по трое суток, нет надежды приобрести билеты. Ночь спали на чемоданах, кроме старшины, которая, несмотря на предоставленное удобное место, уснуть не смогла и предложила мне устроить мою голову у нее на коленях. Я долго уговаривать себя не стал, принял ее предложение и до рассвета хорошо выспался. Утром старшина встретила знакомого полковника, который ехал в Москву и обещал ее прихватить с собой. Поблагодарив нас за заботу, забрала свои вещи и ушла к полковнику. Мне стало свободнее. «Баба с воза, кобыле легче!» Днем бродили по Львову, любуясь его архитектурой. Город почти не пострадал от войны. Вернувшись на вокзал, убедились в том, что пробиться на московский поезд можно только старшему офицерскому составу. Взвесив все это, решили добираться на товарняке. Через полчаса мы уже сидели на товарном поезде, следовавшем в Киев. Удобно устроившись на бревнах открытой платформы, мы двигались в нужном направлении. Наши разгоряченные лица приятно обдувал теплый, встречный ветерок. По всему составу поезда на платформах сидели люди с чемоданами и узлами. Военные, такие же, как мы, отпускники и гражданские, которые были угнаны в Германию и теперь возвращались домой. Я задремал под стук колес. Со мной рядом сидел, как и я в конце платформы, свесив ноги с бревен, один гражданский лет шестидесяти. Вдруг он забеспокоился, стал дергать меня за рукав, указывая на открытый тамбур соседнего вагона. В тамбуре стоял человек в военной форме без погон. «Смотрите! Сейчас он стащит чемодан!» Я ему не поверил и сказал, что военные не воры и не грабители. Но на всякий случай вытащил пистолет, взвел курок и, поставив на предохранитель, сунул его за пазуху. Снова задремал. Опять толчок в бок. Открываю глаза и вижу, как «военный», схватив чемодан из соседнего вагона, на ходу прыгает с поезда. Выхватив пистолет, стреляю … «Военный» с чемоданом кубарем скатился под откос …

Километров через десять подъехали к Фастову, большому железнодорожному узлу перед Киевом. Поезд остановился. Обходчик сказал, что простоим с полчаса. Сошел с платформы размять затекшие ноги. Вдоль состава не спеша двигался военный патруль. Я рассказал о недавнем происшествии. Лейтенант, начальник патруля, заметил, что все это пустяки.

— В этом районе нередки случаи, когда банды нападают на пассажирские поезда и грабят пассажиров…

Для нас, фронтовиков, все это звучало неправдоподобно и дико. Мы не могли себе представить, что здесь, в глубоком тылу, когда все мужчины воевали на фронте, находились гады, которые грабили беззащитных людей…

Еще немного, и мы на киевском вокзале. Сойдя с товарняка, я поспешил к билетной кассе. В отличие от львовского, который сохранился, половина киевского вокзала была в развалинах. У билетной кассы толпился народ, но результат тот же, что и во Львове, — билетов нет. А дни отпуска сокращались независимо от задержек на транспорте. Заняв бесполезную очередь, я направился в город. Пообедав в столовой и побродив по городу, я к вечеру вернулся на вокзал. Изменений никаких. На переполненные транзитные поезда билетов не было. Еще одна ночь на вокзале. Утром радио вокзала объявило: формируется поезд Киев — Москва. Так называемый «500–веселый».

Веселый так веселый, лишь бы двигаться в нужном направлении! Для военных билетов не требовалось. Поезд состоял из товарных вагонов, наскоро оборудованных деревянными нарами. Двигался малой скоростью, подолгу стоял на станциях, пропуская скорые, да и некоторые пассажирские поезда. В вагоне, в котором я устроился, было довольно свободно. Народ попался степенный. Хорошо было ехать и спать на верхних нарах. Двери были открыты настежь, и вагон обдувался теплым, чистым ветерком, наполненным ароматом родных полей и лесов. Одно беспокоило, надо спешить, дни идут, а на отпуск отпущено всего 15 дней с дорогой. Через двое суток поезд прибыл в Москву. С вокзала на метро, с метро на Ленинградский вокзал, и я у билетной кассы. Странно, но у кассы никого. С волнением подаю проездные документы. Жду отказа. Но кассирша взяла мой проездной, воинское требование, проворно Оформила билет и доброжелательно предупредила, чтобы я не опаздывал, так как поезд на Ленинград отправляется через 15 минут. Бегу к поезду. Мои мучения кончились, и я, С удобством устроившись на нижней полке, двигаюсь по финишной прямой.

Сойдя с поезда на Московском вокзале в Ленинграде, я долго раздумывал, как мне добраться до дома. Прошло три с половиной года, как я покинул Ленинград. Но это были не годы, а целая вечность. Война внесла свои поправки в измерение времени. Я уехал мальчишкой, школьником, а вернулся солидным офицером–фронтовиком, с тремя боевыми орденами на груди.

Спросив для верности, как проехать на Покровскую площадь, у первого встречного, я сел на трамвай и поехал по родному городу. Признав во мне фронтовика, почти половина пассажиров поспешили ко мне с расспросами. Каждый пытался узнать хоть что–нибудь о своих родных и близких, об отцах, сыновьях, братьях. «Возможно, вы воевали с ними в одной части или прослышали что–нибудь о них или об их воинских частях?» Спрашивали, когда можно ждать родных мужчин домой. И еще целый град вопросов задавали женщины мне, перебивая друг друга. Ведь я был один из первых отпускников, прибывших с войны. Что мог я сказать им, этим истосковавшимся по своим родным ленинградкам, чем их обрадовать? Сколько в той войне было фронтов, армий, корпусов, дивизий, полков…

в июне 1945 года в Ленинграде среди военных почти не было фронтовиков. Ленинградцы ждали своих родных. От многих не было вестей. Отпуска только начинались, и естественно, что женщины жадно набрасывались с расспросами на каждого фронтовика. Даже тогда, когда я сошел с трамвая на Покровке, многие последовали за мной, сойдя с трамвая раньше своей остановки, и не отпускали меня, пока не расспросили о самом важном для них. Они искренне завидовали моим родителям, к которым я явлюсь живым и невредимым. А мои родные: мать, отец и младший брат — ничего не знали о моем отпуске. Оповестить я их не мог, ведь об отпуске сам узнал неожиданно. Из моих последних писем они знали, что я жив, что был ранен в последнем бою, был в госпитале и нахожусь в Польше.

Подхожу к дому, поднимаюсь по лестнице, звоню в квартиру. Дверь открыла незнакомая мне соседка. Спрашивает: «Вам к кому?» Соседи новые и меня не знают. За ее спиной слышу знакомые шаги мамы, за ней и брата … Неописуемая встреча. Слезы радости. Объятия и поцелуи. Сбежались все соседи посмотреть на живого фронтовика. Расспросы. На радостях нашлось что выпить и чем закусить. Проговорили почти всю ночь. Утром, так и не выспавшись, отец ушел на работу, а я, позавтракав, отправился искать своих однокашников, с которыми расстался в 1941 году. Приятно было идти по знакомым с детства улицам Союза печатников, Лермонтовскому проспекту, проспекту Декабристов, по которым еще до школы маршировал строем под звуки горна и барабана с любимой пионерской песней о «Юном барабанщике»

Город еще не оправился от блокады. Разрушенные дома были заделаны большими щитами из фанеры. Вовсю торговали рынки и барахолки. На всю длину Сенная площадь (от церкви до кинотеатра «Смена») была запружена продающими и покупающими. Торговали даже на трамвайном пути. Вагоновожатые все время звонили, пробираясь через площадь. Трамваи были основным видом транспорта, но всегда переполненные. В часы пик люди висели на подножках и на «колбасе». Вот в такое время я рискнул, получив деньги по сберкнижке из сбербанка на Площади труда (10 пачек на 17 000 рублей), рассовал их по карманам галифе, а остальные завернул в газетку. Втиснулся в вагон трамвая. И только сойдя на своей остановке (Аларчин мост) начал проверять, все ли деньги целы. Пачки торчали у меня из карманов, но все были на месте. Это был большой риск. То ли воришек не было в вагоне, то ли они боялись военных, но мне повезло, деньги были целы.

Результаты поисков одноклассников были нерадостными. Многие умерли в блокаду от голода, кто–то погиб на фронте. Те, кто остался жив, еще не вернулись домой. На фронте погибли мои лучшие друзья детства, Павел Петров и Сергей Зорин. Из школьных товарищей разыскал только Михайлова. И в трамвае случайно встретил сержанта Сергея Смирнова. Михайлов пришел с фронта после тяжелого ранения и ампутации ноги еще в 1943 году. Воевал на Ленинградском фронте. Как инвалид войны поступил на льготных условиях в Ленинградский университет на юридический факультет. Студент 2–го курса. Встречу отметили в небольшом ресторанчике на Невском проспекте. Михайлов и рассказал мне все, что знал о наших одноклассниках, кто где и чем занимается.

В Ленинграде, кроме Михайлова, оказались еще трое наших девчат: Мазо, Маринина и Никитина. Мазо поступила в институт (в дальнейшим пошла в аспирантуру и защитила кандидатскую). В блокаду от голода умер Шулькин и еще восемь ребят, которые остались в городе. Помянули всех погибших… Побывали и у бывшей нашей учительницы. Она нам очень обрадовалась и пригласила к себе на вечер по случаю возвращения с фронта ее мужа.

Вечером, раздобыв заветную бутылочку, я поспешил на званый ужин. Супруг нашей учительницы был, видно, из тех «фронтовиков», которые отлично воевали на фронтовых продуктовых складах. Несмотря на тяжелый послевоенный год, стол был накрыт, как в лучшем ресторане довоенных лет. Моя бутылочка не пригодилась — стол ломился от шампанского. Держался «фронтовик» молодцом, много шутил, острил и рассказывал анекдоты, но от вопросов, кем был в армии, где и на каком фронте приходилось воевать, уклонялся. Мне уделяли должное внимание, но, несмотря на это, хотелось найти подходящий предлог и корректно ретироваться. Выручила моя одноклассница Маринина Таня, которая зашла к своей бывшей классной воспитательнице справиться насчет справки об окончании 9–го класса. 10–й класс она не окончила, так как началась война. Пользуясь случаем, я вызвался проводить ее домой в это позднее время. Поблагодарив хозяев, я с удовольствием выскочил на улицу, на свежий воздух. Маринина жила у сестры на другом конце города. Всю дорогу мы шли пешком, вспоминая прошлые и военные годы. Она рассказала, как она попала в армию и на фронт, и все свои приключения. Ночевал у нее, идти обратно было уже слишком поздно. Домой вернулся утром.

Дня через два встретил Смирнова Сережу. Я ехал на трамвае. На задней площадке стоял щеголевато одетый, в офицерском обмундировании, сержант. На груди его висел фотоаппарат «лейка». Сержант внимательно разглядывал меня.

— Якушин, ты? Что, не узнаешь меня? Ведь я Сергей Смирнов!

Только после этого узнал я своего одноклассника. Мы все сильно изменились за годы войны, особенно облачившись в военную форму. Смирнов похвастал, что всю войну служил и служит сейчас фотокорреспондентом в армии. Служба легкая, безопасная и интересная. Он всем обеспечен. Вращается в офицерском кругу, свидетель многих интересных событий и встреч на уровне армии и даже фронта. Расспросив про мою службу, за что я получил награды, он через две остановки распрощался со мной и, спрыгнув с трамвая, заспешил на какое–то совещание в штабе армии… Забегая вперед, расскажу и о другой мимолетной встрече с этим интересным, на мой взгляд, человеком. Вторая встреча была в 1946 году, в Ленинграде, на Покровской площади. Мы были уже на гражданке. Я учился в Ленинградском судостроительном техникуме. Оба мы торопились по своим делам, но встрече были рады. На ходу делились новостями. На мой вопрос: «Где ты учишься?» Смирнов ответил: «Нигде! Зачем мне учиться? Я работаю фотокорреспондентом ТАСС, хороший заработок, частые и полезные командировки. Оттуда я привожу все хорошее. У меня есть все. Работа интересная. Что еще надо? Фотоаппарат меня кормит, одевает и обувает!»

Одет Сергей был с иголочки, по самой новейшей моде … Больше я его не видел, но был много наслышан о нем от однокашников и от его коллег по агентству ТАСС. Сергей вращался в гуще событий, продолжал стремительный рост по службе. Переехал в Москву. Фотографировал членов правительства страны, Леонида Брежнева. После Брежнева продолжил свою деятельность в газете «Известия». Увлечение фотографией, талант, общительность, ну и, конечно, Госпожа Удача всегда сопутствовали Сергею.

Интересной была во время моего отпуска еще одна встреча — с товарищем детства по двору Редкоусовым. Иду я вдоль канала Грибоедова к своему дому. Навстречу мне идет курсант артиллерийского училища. Подходит ко мне, отдает честь.

— Ба, да это Редкоусов Вовка! Редкоусов, ты?

— Я, товарищ лейтенант!

— Где воевал?

Ответы были сбивчивые, невразумительные. С Редкоусовым мы жили в одном доме, в одном парадном, гуляли в одном дворе. Отец его был кадровый военный, носил одну шпалу капитана. Держался Вовка от нас, дворовых мальчишек, особняком. Гордился своим отцом и видел себя только на военном поприще. Перед нами всегда подчеркивал, что все в роду Редкоусовых были военные и у него тоже военная косточка. Как только открылись специальные военные школы, Вовка сразу поступил в 9–ю Специальную артиллерийскую школу Ленинграда (9–ю САШ) и стал щеголять в новенькой военной форме, на зависть всем мальчишкам. Форма была красивая. Китель и синие брюки с красным кантом, на голове не пилотка, а фуражка с козырьком, командирская шинель и курсантский ремень со звездой на бляхе. Любой лейтенант того времени мог позавидовать форме спецшкольника. Вовка неплохо знал военное дело и воинские уставы. То ли это, то ли влияние его отца на начальство спецшколы, но уже перед войной Володька получил звание «Комод», то есть командир отделения, и стал носить в петлицах по два треугольника. В сентябре 1941 года по совету своего лучшего друга, Егорова Сергея я тоже поступил в ту же 9–ю САШ. Шла война, и надо было готовить себя к военной службе. Зачислен я был в 1–ю батарею (10–й класс). Редкоусов и Сережа Егоров были во 2–й батарее (9–й класс средней школы). После эвакуации из Ленинграда, в феврале 1942 года, спецшкола разместилась в городе Мунды–Баш Алтайского края, там я и окончил 1 О–Й класс. Вся наша 1–я батарея в августе 1942 г. была направлена в город Томск, в 1–е Томское артиллерийское училище, а 2–я батарея в тот же год направлена в Днепропетровское артучилище, которое в то время находилось тоже в Томске. С Сережей Егоровым мы изредка встречались, так как наши училища размещались на одной улице. А Редкоусов куда–то пропал. Всю войну он где–то кантовался под покровительством своего папы в теплом местечке глубокого тыла. Вот тебе и военная косточка! Для кого война, а для кого и мать родна!

Забегая вперед, замечу, что Вовка Редкоусов благополучно в 1948 году окончил Ленинградское артиллерийское училище. Он не был направлен по специальности в воинскую строевую часть на Курилы или в Германию, а пристроился в райвоенкомате Ленинграда. (Видно, и тут папочка помог.) Хорошо быть военным подальше от фронта и от всех забот строевого офицера, жить и спать дома, в родном Ленинграде, пользоваться полным довольствием офицера, а о горячих точках и полевых учениях читать из газет, сидя на теплом диване!

Быстро пролетели дни отпуска. Встретился с двоюродными сестрами, Катей и Марией. Катя всю блокаду была на казарменном положении в отряде МПВО, Мария приехала из эвакуации, жила и работала в Казахстане вместе с моим братом Николаем. Их отец, мой родной дядя, Тимофей Иванович Якушин, умер в блокаду от голода, мать их скончалась после войны.

Потратив на встречи и угощения все свои сбережения (14 000 рублей), я купил на прощание своим старикам на Сенном рынке патефон с пластинками за 1200 руб. Сфотографировался на память с отцом, матерью и братом и стал собираться в дорогу, в обратный путь.

Надо ехать на Львов и дальше в Польшу. Прямого поезда не было, и пришлось опять ехать с пересадками в Москве и Киеве. До Киева добрался без приключений, а в Киеве опять пробка. Билеты не закомпостировать. Люди в кассу стоят сутками, и безрезультатно. Пришлось мне с такими же, как я, отпускниками брать поезд на Львов штурмом. С другой стороны платформы через окно туалета забрались в вагон и только тогда, когда поезд отъехал от Киева на приличное расстояние, я сумел договориться с проводницей из соседнего вагона за всю мою компанию. Ребят устроил в вагоне, а сам — в купе проводницы, разбитной молодой женщины из Киева. Утром на следующий день, выглянув в окно на одной из станций, среди военных я заметил кавалеристов в кубанках. Выйдя из вагона, узнал у них, что они из нашего корпуса и что корпус идет из Польши к своим довоенным квартирам, в район Шепитовки, в Изяслав.

Времени стоянки поезда хватило мне, чтобы вернуться в вагон, собраться, попрощаться с попутчиками и проводницей, удивленной и огорченной, что я не поеду с ней до Львова, и спрыгнуть уже на ходу с поезда.