Шашки наголо! Воспоминание кавалериста

ПЕРВЫЙ ПРИБАЛТИЙСКИЙ ФРОНТ. МОИ ПЕРВЫЕ БОИ В КАВАЛЕРИИ

По прибытии полка в село меня вызвали в штаб, где ознакомили с приказом командира полка, гвардии подполковника Ткаленко, о назначении меня командиром взвода противотанковой батареи (ПТО). Мне предписывалось без промедления отчитаться перед штабом дивизии, передать бойцов в разведэскадрон и явиться в распоряжение командира батареи ПТО, гвардии старшего лейтенанта Агафонова Н.М. Рассчитавшись со штабом дивизии, я отыскал батарею ПТО на окраине села. Расспросив у артиллеристов, где найти комбата, я направился к бане, в которой он разместился. На мой стук в дверь из бани вышел невысокого роста, коренастый старший лейтенант с открытым русским лицом и выправкой кадрового военного. Он был без шинели. Это и был командир батареи ПТО. На вид ему было лет двадцать пять. На груди его поблескивал орден боевого Красного Знамени, орден по тем временам весьма редкий (и вдобавок старого выпуска — на винте–закрутке). Узнав из моего рапорта, что я направлен к нему командиром взвода, он, поздоровавшись, без лишних слов, предложил мне сразу же принять второй взвод. Указав место расположения взвода, он напоследок заметил, что полк после марша вступит в бой и что я должен и на марше, и в бою беречь коней, особенно коней артиллерийских упряжек, которым нет цены.

Я все больше и больше стал убеждаться в том, что главное в кавалерии — это конь, а бойцы, орудия, оружие и прочее стоят на втором месте. Разыскав взвод и помощника командира взвода гвардии старшего сержанта Евстигнеева, который временно исполнял обязанности командира взвода, я сообщил ему о своем назначении и приказал познакомить меня с личным составом и материальной частью. Времени на построение взвода для официального знакомства не было, и о моем назначении бойцы узнали от командиров орудий, с которыми я осматривал коней, орудия и боевые брички.

На вооружении взвода и батареи были 45–мм противотанковые пушки, которые перевозились двумя парам и лошадей (в пехоте сорокапятку таскали только две лошади). К каждому орудию относились и две брички со снарядами, запряженные тройкой лошадей. Орудийный расчет состоял из десяти человек (командира, наводчика, замкового, заряжающего, ящичного, четырех ездовых и коновода). Во взводе вместе с комвзвода, помощником командира взвода и кузнецом всего 23 человека. Взвод должен иметь по штату военного времени 35 лошадей. Но после последних боев лошадей не хватало, и расчеты размещались на лафетах орудий и на боевых бричках. В наличии во взводе было восемь орудийных, восемь бричечных (повозочных) и три верховые лошади, то есть всего 19 лошадей. За ознакомлением со взводом и подготовкой к маршу незаметно пролетел весь день. С наступлением темноты запела труба горниста, возвещая седловку. Бойцы взвода проворно, без суеты, стали седлать и запрягать лошадей. Командиры орудий, проверив личный состав и матчасть, доложили мне о готовности орудий к маршу. Вытянув взвод в походную колонну, я повел его к батарее, где занял свое место после первого взвода. Проверив взвод лично, я доложил комбату о готовности взвода к маршу и боевым действиям. Взошла луна. Мороз сковал землю, и марш предвещал быть не из трудных. Чистый белый снег, сверкающий под лунным светом, успокаивающе скрипел под ногами и выводил своеобразную мелодию с колесами боевых бричек.

В самом начале марша нам выдали новое зимнее обмундирование — красивые овчинные полушубки. Однако погода в то время была переменчивая, то шел дождь, то ударяли морозы. Промокая, овчина садилась, и вскоре все конники выглядели как клоуны в полушубках с одной полой длиннее другой на 20 сантиметров. Пришлось вернуться к традиционным шинелям и ватникам.

При первой же возможности бойцы взвода повыкидывали противогазы из сумок, что вызвало у меня большое беспокойство — я не столько боялся немецкой газовой атаки, сколько материального взыскания в случае инспекции. Офицерская братия посоветовала мне, как решить эту проблему — списать все на боевые потери. После первого же боя я написал отчет, что все противогазы взвода, сложенные на бричку, были уничтожены прямым попаданием вражеского снаряда.

Что меня ждет впереди, какова тактика кавалерийского боя и роль орудий ПТО в этом бою, я представлял себе смутно. Знал главное: не отставать от эскадронов, вовремя поддержать их огнем и колесами, а при появлении танков отразить танковую атаку.

Впоследствии, после войны, в своей книге «Под грохот сотен батарей» командующий артиллерией нашего фронта, Герой Советского Союза, генерал полковник Н. М. Хлебников так характеризовал действия противотанковых орудий:

« … в противоборстве орудия, открывающего огонь прямой наводкой с 600–700 метров, и танка, мчащегося на это орудие, успех часто решают секунды. Остановить бронированную махину, подбить или поджечь ее с первых выстрелов удается далеко не всегда. Чтобы выйти победителем из этой схватки, противотанкисту надо иметь не только верный глаз, не только слаженную до автоматизма работу всего орудийного расчета, но и сильные нервы. Горячее сердце и трезвый холодный расчет в бою — этими качествами должен обладать командир противотанкист».

Все мои последующие бои с танками целиком и полностью подтверждали слова командующего артиллерией фронта. Но обо всем этом мне тогда не хотелось думать. Сейчас на марше мне было хорошо. Приятно дышалось свежим и чистым, сухим морозным воздухом. Полк движется в полной тишине, я веду свой взвод и являюсь полноправным членом среди офицеров прославленного гвардейского корпуса, а до передовой еще целая ночь пути. После пяти–шести часов марша на горизонте появилось зарево пожарищ. Огонь от подожженных гитлеровцами домов, вспышки и кратковременное горение осветительных ракет, отдаленная орудийная канонада и короткие пулеметные очереди пунктирами трассирующих пуль, и мы

рассекающих небо, говорили о приближении фронта, его переднего края.

Колонна остановилась. Где–то в голове ее прозвучал сигнал трубача «Сбор командиров». Комбат пришпорил коня и рысью направился к штабу, к командиру полка. Через несколько минут он вернулся, коротко ознакомил нас с обстановкой и передал приказ командира полка, по которому все наши орудия придавались эскадронам (по одному орудию на эскадрон). Мой взвод придавался третьему и четвертому эскадрону. Не теряя времени, я повел орудия к эскадронам. С третьим орудием пошел сам, с четвертым пошел мой помкомвзвода. Полку была отведена линия обороны вдоль железной дороги, она же была исходной позицией для наступления. Мы сменили пехоту 3–й ударной армии.

3–й эскадрон стал окапываться на западном склоне открытой возвышенности, примыкающей к железной дороге. До рассвета оставалось еще достаточно времени, чтобь! незамеченными окопаться, установить орудие и замаскировать огневую позицию. Вместе с командиром орудия гвардии сержантом Паланевичем я наметил место огневой позиции в 100 метрах от окопов 3–го эскадрона, на голой высоте, продуваемой со всех сторон холодным декабрьским ветром, так как в других местах не было необходимого сектора обстрела для прямой наводки. Расчет приступил к оборудованию огневой позиции, Вiрызаясь в промерзшую, твердую, как камень, землю с помощью шанцевого инструмента, добытого еще под Сталинградом. Рыли окопы для расчета, капонир и площадку для орудия. Работали дружно, тщательно маскировали снегом вырытый грунт.

Впереди железная дорога, по которой курсирует бронепоезд противника. Закончив работу и закатив орудие на огневую позицию, подготовив снаряды, расчет пошел с котелками к кухне, оставив у орудия одного наводчика. Кухня расположилась в овраге, неподалеку от орудия. Получив горячую кашу и промерзший хлеб, солдаты дружно заработали ложками. Как работали дружно, так и ели дружно, по два–три человека на котелок, поочередно черпая ложкой теплую, наваристую гречневую кашу из концентратов. Совместная взаимопомощь на марше и взаимовыручка в бою, где оплошность одного из них может стоить жизни всему расчету, сплотила этих людей, разных по характеру, возрасту и национальности, в единый организм, с ПОЛУGлова пони мающих друг друга и беспрекословно выполняющих волю своего командира. Тщательно, до крошки очистив котелки и попив горячего чая, бойцы закурили махорочку, пряча цигарки в рукава шинели. И потекла неторопливая, тихая беседа о довоенной жизни. Каждый отгонял свои мысли о завтрашнем дне, о том, как поведет себя противник на этом пока незнакомом участке фронта. Зима брала свое, чем ближе к утру, тем крепче мороз. Поднялся ветер, по земле мела колючая поземка, против ветра стало трудно дышать. Приобретенное после сытного ужина тепло постепенно выветривалось, под шинель забирался знобкий неприятный холодок. С немецкой стороны время от времени раздавались автоматные и пулеметные очереди. Трассирующие пули пролетал и над высоткой в lаправлении леса, где в овраге расположились тылы эскадрона (кони, брички, тачанки). Некоторые пули ударялись о камни и, рикошетируя, свечой взлетали в темное декабрьское небо.

Метров в трехстах от нас, в глубине нашей обороны, на видном месте, одиноко стоял чудом уцелевший дом. Дом как дом, со стенами, крышей, целыми оконными рамами, дверью и русской печкой. Окна завешены, а на столе коптилка–моргалочка. И вот в этот дом, как в санаторий, получив разрешение своих командиров, потянулись отдельные бойцы, чтобы обогреться и набрать хоть немного тепла про запас. Дом был битком набит бойцами: пехотинцами, артиллеристами, кавалеристами. Кто сидел, кто спал лежа под столом и под лавками, кто забрался на печь, а кто пришел позднее, дремал стоя, прислонившись к печи или к плечу соседа. Воздух в доме был настолько спрессован, что при открытии двери входившего валило с ног теплом, пропахшим потом, портянками и запахом давно немытых человеческих тел. Несмотря на духоту и тесноту, это был райский уголок, случайно уцелевший на переднем крае. Время от времени дверь отворял ась, впуская очередного промерзшего с неразгибающимися пальцами бойца или выпуская обогревшегося и отдохнувшего с запасом на два–три часа солдата.

Примостившийся у стола старлей–пехотинец несколько раз предупреждал всех, чтобы до рассвета все покинули избушку, так как он не ручается ни за дом, ни за тех, кто в нем. С рассвета будет артналет с немецкой батареи и с бронепоезда, курсирующего по железной дороге, так что избушка на этот раз может не уцелеть. Предупредив всех, старлей встал, забрал свою пехоту и вышел из дома. Стало свободнее. Снова открылась дверь, впуская еще одного до костей замерзшего солдата. Был он среднего роста в белом маскировочном халате с немецким автоматом на шее, руки от мороза у него не сгибались. Сняв рукавицы и развязав завязки шапки–ушанки, обратился к нам:

— Братцы, спасите мою душу! Промерз до мозга костей … Дайте обогреться!

— Откуда ты такой, молодец? — спросил я его.

— Оттуда! — ответил он и махнул рукой в сторону передовой. — Ходили за языком, промерзли! Не привели! Разрешите немного обогреться, потом опять пойдем и будем лежать в засаде, пока не приведем «фрица» или сами не превратимся в ледышку.

Все это он сказал не переводя дыхания и как был, в маскхалате и с автоматом, полез на печь. Я сказал ему, чтобы он долго не задерживался на этом «курорте» и до рассвета покинул помещение. Он что–то пробормотал в ответ и сразу же заснул крепким сном. Покидая такой уютный дом, я наказал солдатам, чтобы они уходя не забыли разбудить разведчика. На позициях еще яростнее мела поземка, но мне было уже приятнее смотреть на свет божий, так как под шинелью и в сапогах был запас тепла, полученный за время моего пребывания в доме. Командир орудия похозяйски проверял готовность орудия к предстоящему бою. Из домика вернулись последние солдаты. Я спросил про разведчика. Они ответили, что разбудили его, он встал, но потом опять полез на печь и сказал: «Будь, что будет, а я еще с полчасика посплю!»

С рассветом послышался шум приближающегося поезда … Из дефиле, скрывающего железную дорогу от нашего наблюдения, медленно выдвигались бронеплощадки немецкого бронепоезда и … Шквал огня по всей нашей высотке из крупнокалиберных пулеметов и орудий разных калибров! Достаточно было моей короткой команды «Орудие И расчет в укрытие!». В одно мгновение орудие оказалось в капонире, а расчет — в окопах. Ураганный огонь с бронепоезда продолжался, вероятно, недолго, но нам казалось, что нет конца этому шквалу огня. Велся ли нами ответный огонь? Прямой наводкой ответить не осмелился никто. Несмотря на то что за нами стояли 76–мм орудия ЗИС–З, они тоже молчали. Да и не удивительно: огневой налет бронепоезда был настолько неожиданным и плотным, что выдержать дуэль с ним на открытой местности было практически невозможно. А огонь с закрытой огневой позиции, если бы и велся, был бы малоэффективен. Так же неожиданно, как и начался, огонь прекратился, и бронепоезд исчез в дефиле. Покинув укрытия, мы стали осматриваться. Весь расчет цел, не повреждено и орудие, но район огневой позиции вдоль и поперек перепахан снарядами, BOPOHKа на воронке, разрушен бруствер, незначительно осколками поцарапаны станины орудия. Подобная картина наблюдалась и в траншеях, занимаемых эскадроном. Наибольший урон понесли пулеметные гнезда. Картина налета постепенно прояснялась. Бронепоезд вел прицельный огонь, получив предварительно данные от разведчика–корректировщика. Вскоре было обнаружено и место его нахождения. Оно было на вышке в глубине немецкой обороны, метрах в 700 от от полотна железной дороги. Командующий артиллерией ставит задачу «Снять корректировщика!». Секунды потребовались для подготовки орудия в положение «к бою!».

Расчет выкатил орудие из капонира, занял свое место, и я командую:

— По вышке, осколочным, прицел … Наводить в середину верхней площадки! Огонь! Выстрел! Взять ниже. Огонь! Четыре снаряда, беглый огонь! Очередь!

После четвертого снаряда верхняя площадка с корректировщиком была сбита. Командую:

— Стой, записать: цель N! 1 — вышка корректировщика!

Я и расчет были довольны своей работой. Подвезли еще снаряды. Из оврага ящичные подтаскивали их к огневой позиции. И тут только мы обратили внимание на то, что домика, нашего ночного рая, уже нет. На его месте возвышалось нагромождение из кирпича и бревен с полуразрушенной трубой от русской печки. Над всем этим поднимался слабый дымок, разгоняемый ветром. Успел ли покинуть свой теплый приют неизвестный разведчик или он похоронен под развалинами дома?

Жаль, если не успел! У развалин появились два солдата в обмотках (пехотинцы), походил и вокруг, махнули рукой и ушли. А мы готовились К новому визиту бронепоезда. Я побывал на КП командира эскадрона и согласовал с ним свои действия. Комэска обещал после боя дать мне недостающего коня в артупряжку взамен убитого при артобстреле коня переднего уноса. До вечера бронепоезд больше не показывался. Разведчики с саперами взорвали железнодорожное полотно у дефиле, так что путь для очередного налета бронепоезду был прегражден. С наступлением темноты пришел приказ о переброске нас в другой район. До отбоя нам, артиллеристам, было приказано тщательно обработать передний край противника для безопасной смены позиций пехотным ротам. Огонь вела с закрытой ОП и батарея ЗИС–З из дивизиона сына В.И. Чапаева. Нам было на руку ведение огня, так как мы могли значительно сократить количество снарядов, которые было не под силу поднять нашим боевым бричкам. Меняя прицел и изменяя угломер вправо и влево, мы вели беглый огонь по четыре снаряда на каждой установке, методично обрабатывая передний край и по фронту, и в глубину обороны противника. Выпустив за 15 минут не менее 60 снарядов, я скомандовал отбой. В темноте ночи орудие заняло свое место в боевых порядках походной колонны эскадрона. Проходя мимо развалин еще недавно такого уютного и теплого дома, я не удержался и, несмотря на темноту, решил проверить, уцелел или погиб под развалинами незнакомый нам разведчик. Мои надежды на то, что он жив, не оправдались. Под грудой битого кирпича разрушенной печи виднелись клочья белого маскхалата и лохмотья шапки–ушанки. «Жаль разведчика, — думал я, догоняя колонну. — Решив поспать еще минут пять–десять после рассвета, уснул навечно».

Коней не хватало, и, несмотря на обещание комэска–З, орудие гвардии сержанта Лаланевича передвигалось на трех лошадях вместо четырех. Не хватало и верховых лошадей для орудийного расчета. Расчет сопровождал орудие пешком, подсаживаясь на станины орудия при переходе эскадрона на рысь. Мороз усиливался, гривы коней покрылись инеем, бойцы зябко поеживались ОТ сильного ветра. Благополучно пройдя через опасный перешеек, полк продолжал движение и днем, под прикрытием ненастной погоды. С неба сыпала колючая пороша. К вечеру полк сосредоточился в длинном широком и достаточно глубоком овраге.

Склон оврага со стороны противника был почти отвесный и гарантировал безопасность от пулеметного и артиллерийского огня. Ненастная погода маскировала нас от налетов авиации. Исключением мог быть только высокоточный минометный огонь. Противник вслепую вел беспокоящий артиллерийский огонь по участкам сосредоточения наших войск.

Во время очередного артналета от разорвавшегося вблизи шального снаряда был убит конь под командиром нашей дивизии, а сам генерал Чепуркин Н.С. был ранен. В полку уважали и любили своего генерала за его отцовское, культурное отношение к солдату и офицеру. Все были глубоко опечалены и обеспокоены ранением генерала, но это не привело к замешательству в подразделениях. Полк четко выполнял свои боевые задачи, готовился к новым боям, к новому наступлению. Полковые кухни, прижавшись поплотнее к высокому, спасительному склону оврага, по–хозяйски готовили сытный обед. Ездовые и конники кормили лошадей, ветинструкторы и кузнецы осматривали их, и каждый, используя временное затишье, занимался своим делом. Командиры орудий осматривали материальную часть и боевые брички, пулеметчики хлопотали у тачанок.

Связные созывали командиров в штаб полка. Перед наступлением хотелось просушиться, но разводить костры не разрешалось, и солдаты ограничивались осмотром ног, разувая поочередно сапоги и перематывая портянки на натруженных ногах … Явился комбат и спокойно, неторопливо доложил обстановку и боевое задание: тылы полка и коноводы остаются в балке (овраге), боевые подразделения вечером пере. ходят в наступление. Первый взвод поддерживает первый и второй эскадрон, второй взвод — третий и четвертый. При встрече с противником возможны танки.

С наступлением темноты без шума, тихо и спокойно полк вытянулся в пешем строю в боевую колонну. Мы шли во втором эшелоне полка, а головной отряд уже вошел в соприкосновение с противником и завязал бой. Бой не принес успеха, и полк был вынужден занять оборону. План стремительного продвижения кавалерии в тыл противника на сей раз не сработал. Прорыв обороны противника пехотой был неглубоким, 10–15 км. Вероятно, командование фронта не знало о наличии у противника второй, хорошо укрепленной линии обороны. Об этом стало известно только после того, как наша полковая разведка была обстреляна всеми видами оружия со второй линии обороны немцев.

Мы были вынуждены перейти к обороне. Участок нашей обороны располагался на низкой, заболоченной местности, сзади нас небольшой лес. Даже сильные морозы не сковали грунт, и окопаться практически было невозможно. Как только мы снимали грунт на штык лопаты, появлялась вода, и нам приходилось лежать под огнем противника в неглубоких сырых ячейках. За ночь вода подмерзала, и наши шинели примерзали к грунту. Выданные накануне валенки отсырели, и за ночь портянки примерзали к ним. По телу пробегала противная дрожь; чтобы немного согреться, приходилось время от времени по–пластунски отползать к лесу и там, в лесу, основательно попрыгать и побегать. Здесь же в лесу стояли наши орудийные кони и боевые брички со снарядами. В лесу была небольшая возвышенность, и ездовые вырыли для себя окопы почти во весь рост, застелив дно лапником от здесь же растущих елок. Противник нащупал сосредоточение наших войск, подтянул артиллерию и начал обстреливать наши позиции. Наибольший урон мы несли от налетов шестиствольного миномета, «ишака», как мы его прозвали за противный рев реактивных снарядов. Настроение было скверное. Сырость и ограниченность движения гнетуще отражались на здоровье бойцов. Вдобавок ко всему немец перерезал и тот небольшой коридор, связывающий нас с нашими тылами, прекратилось продовольственное снабжение и боепитание. Мы окружены. Люди голодали. В редкую летную погоду появлялись наши «кукурузники» (У–2) и сбрасывали нам мешки с сухарями. Но сухари не всегда доставались нам, часть мешков падала в расположение противника, а нам оставалось только облизываться. Потрескавшимися, воспаленными губами мы проклинали и поганого фрица, и погоду, и сырую болотистую землю, которая не могла нас укрыть от вражеских пулеметных очередей и артналетов. Появились и постоянные спутники холода, голода и грязи — вши.

Комэска четвертого эскадрона, изрядно выпив, без согласования с командиром полка решил поправить наши дела стремительным наступлением на позиции немцев. Подняв эскадрон, сам впереди в полный рост, он повел его в атаку без предварительной артподготовки и даже без нормальной огневой поддержки пулеметов. Не дойдя метров 20 до немецких окопов, комэска был убит наповал, атака захлебнулась из–за плотного автоматного и пулеметного огня. Оставшиеся в живых бойцы вернулись на исходные позиции. Поступок командира эскадрона был строго осужден командованием и всеми офицерами полка, но судить было некого, главный обвиняемый остался лежать мертвым на поле боя. Убитых решили вынести ночью, чтобы избежать новых жертв.

Настроение падало, давали знать себя голод и холод. Обходя расположение ездовых орудийных упряжек и боевых бричек в лесу, метров 200 от переднего края, я заметил дымок от костра. Подойдя ближе, я увидел, как у небольшого костра, в лощинке, по–фронтовому, у «маленького Ташкента» сидела и грелась группа офицеров, среди которых был и начмедслужбы полка. Некоторые сидели голыми по пояс и прожаривали свои нательные рубашки и гимнастерки на костре. Вши, гроздьями гнездившиеся на рубашках, с треском лопались от огня, доставляя немалое удовольствие их владельцам.

Спереди было тепло, но по спине бегали мурашки. Офицеры зябко поеживались, проклиная войну и немцев в самых жестких русских выражениях. Я тоже подсел поближе к огню и стал отогревать свои озябшие руки. Капитан медсанслужбы предложил новый метод уничтожения паразитов, не снимая гимнастерок и рубашек. Он вынул индивидуальный пакет, развернул бинт и заправил его себе за шиворот. Просидев таким образом минут 10–15, он вытащил бинт. На чистом бинте сидело 5–8 вшей. Отрезав этот кусочек бинта ножницами, он бросил его в костер. Бинт сгорел вместе с паразитами, которые звонко лопались на огне. Всем понравился этот метод вылавливания паразитов на бинт, как на у,очку, и мы дружно стали практиковать его на себе.

Конечно, все это было временным успокоением, и скорее забавой, ведь вши размножались на грязном и истощенном теле гораздо быстрее, чем мы их вылавливали. Всем нужна была хорошая дезинфекция. Но в наших условиях об этом можно было только мечтать.

Даже небольшой дымок от нашего маленького «Ташкента» вызвал артналет противника. Костерок загасили. Пора было возвращаться к орудию. Положение было напряженное, фрицы могли начать наступление на наши позиции в любой момент. Командир орудия, гвардии сержант Паланевич, по–хозяйски устраивался на ночь, заставляя расчет подтаскивать к орудийным окопам сухой хворост и елочный лапник из леса. Вечер был пасмурный, низкий туман ограничивал видимость со стороны противника.

Я подправил свой окопчик, расположенный метрах в семи от орудия, возле небольшого бугорка, и заменил мокрую подстилку сухой. Коновод принес скудный обед, он же и ужин. Суп–болтушка в котелке был еще горячий, и я, поставив его на бугорок, с аппетитом поел и согрелся, несмотря на то что промерзший хлеб крошился и не имел вкуса хлеба. Не дожидаясь очередного налета, я малой саперной лопатой начал расширять свой довольно тесный окоп. Сняв покров снега с прилегающего к окопу бугорка, я наткнулся на кусок немецкой шинели. Дальнейшая раскопка обнаружила труп убитого и замерзшего «фрица». Такое соседство меня явно не устраивало. Неприятно было и то, что этот бугорок, то есть труп засыпанного снегом фрица, я только что использовал как стол для обеда, а ночью прижимался к нему, прячась от ветра и стужи. Пришлось спешно отрыть новый окоп и замаскировать старый окоп свежим снегом. Проверив часового у орудия и переговорив с комэска–З о совместных действиях, я улегся в мягкий от лапника, но холодный и сырой окоп. Кое–как согревшись, я уснул.

В полночь, продрогнув до мозга костей, я проснулся и, решив, будь что будет, пошел в лес и забрался в свою бричку, под сено. Разбудил меня грохот мощных разрывов по всему лесу. Это был очередной налет шестиствольного миномета «Ишака». Кони, запряженные в мою бричку, неслись по лесу как бешеные, по кочкам и пням, не выбирая дороги. Вскочив спросонья, я остановил коней, из которых один был тяжело ранен, а два других имели на крупах глубокие касательные кровоточащие раны. Осколками мин были изрешечены борта брички. Чтобы выпрячь тяжелораненого коня, который после бешеной скачки упал, я стал звать ездового. Ездовой не откликался. Прибежавший с огневой позиции Паланевич сказал, что ездовой, наверно, спит в своем окопе, который был под бричкой. Я ему не поверил. Не может быть, чтобы такой исполнительный и хозяйственный пожилой солдат, каким был ездовой, Спирин, мог спать после адского налета «Ишака».

я побежал к окопу. Ездовой лежал в окопе без движения. В первый момент я тоже подумал, что он спит, но когда я начал его тормошить, то убедился, что он убит. Подошедший сержант расстегнул на Спирине шинель и гимнастерку и обнаружил небольшое осколочное отверстие в районе сердца. Пока сержант занимался с лошадьми, мы забрали документы убитого и в этом же окопе схоронили его, установив небольшой столбик с дощечкой. До сих пор я не перестаю удивляться: как это могло случиться, что я, находясь на бричке, более полуметра над землей, остался жив и даже не ранен (только в нескольких местах осколками мне посекло шинель), а ездовой, который лежал под бричкой, в окопе глубиной больше метра, был убит

Только мы успели схоронить нашего ездового, как вновь противно завыл «Ишак», и еще одна партия смертоносных мин накрыла участок леса недалеко от нас. Шестиствольный миномет в лесу был наиболее опасен за счет взрывов мин над землей при соприкосновении взрывателя с ветками деревьев. Осколки при таких взрывах летят сверху вниз и поражают людей даже в окопах.

Таким же образом меня ранило на Курской дуге в саду при минометном налете на мою батарею … Тяжелораненую лошадь пришлось пристрелить и тут же разделать на мясо. Мясо распределили по подразделениям, и в этот вечер бойцов вдоволь накормили свежей кониной. В окружении мы были несколько дней, но для меня они были самыми тяжелыми воспоминаниями за всю войну (не считая пережитых мной дней в блокадном Ленинграде).

В ноябре 1943 года, в один из вечеров, поступил приказ об оставлении занятых позиций и выходе из окружения. Вражеское кольцо одним ударом нашего передового отряда и авангарда полка было прорвано, и в образовавшуюся брешь, без шума, в полной темноте, была выведена из окружения вся наша Группировка. Настроение у всех было приподнятое. Впереди нас ждали баня и довольно сносное жилье. Выходя из окружения, я допустил грубую ошибку, которая могла стоить мне жизни или, хуже того, я мог попасть в позорный плен.

Выведя орудие Паланевича с бричками и присоединив их к боевой колонне эскадрона и полка, я решил проверить другое мое орудие, гвардии сержанта Петренко, приданное третьему эскадрону. Дошел ли до них приказ и не забыл ли о нем эскадрон? Если расчет с орудием останутся в окружении, отвечать все равно придется мне, несмотря на то что я находился с другим орудием и в другом эскадроне. В то время у меня еще не было личного оружия, и я, взяв карабин у своего бойца, вернулся в лес и направился к месту расположения 4–го орудия. Кругом была тишина, и только ветер раскачивал кроны деревьев да под моими ногами поскрипывал снег. Загнав патрон в патронник карабина, я с карабином наперевес, озираясь по сторонам, перебежками приближался к огневой позиции моего орудия. В расположении эскадрона и на огневой позиции не было ни души. Следы на снегу говорили о том, что орудие вместе с эскадроном покинуло свои позиции и вышло на соединение с полком. Со стороны противника не было активных действий, иначе он сел бы нашим отходящим частям на хвост и навязал бы нам ненужный в настоящей обстановке бой. Противник не знал наших действий и, как всегда, периодически пускал осветительные ракеты и вел беспокоящий огонь из пулеметов и орудий. Но это было где–то вдали. А здесь было тихо. Но я мог напороться на разведку немцев, и тогда мне с моим карабином было бы тошно. Против разведгруппы я бы явно долго не продержался. Закинув карабин за спину, я бегом пустился догонять своих. От сильного бега болело сердце и стучало в висках. Запыхавшись, я перешел на шаг. Мысль о том, что я могу отстать от своих и остаться в окружении, подстегивала меня, и я снова бежал, пока почти вплотную не наскочил на арьергард полка. Поразмыслив, я о своем поиске орудия никому не доложил, боясь хорошей взбучки от командования. Рапорт о состоянии взвода комбату я отдал с опозданием, но, поскольку наш комбат докладывал командиру полка последним, все обошлось благополучно и мое кратковременное, но опасное отсутствие осталось незамеченным.