Шато

Глава шестая Серафина

Прежде чем спуститься, я оцениваю себя в зеркале на верхней площадке лестницы. Остановка перед зеркалом перестала быть поводом для тщеславия по крайней мере сорок лет назад. Но внешность имеет значение. Это мантра, с которой я живу. Моя мама умерла, когда я была ребенком, так что у меня не было шанса воспользоваться ее мудростью. Выйдя замуж за Ренье, я вновь обрела мать в лице свекрови и называла ее Maman. Поначалу я была рада этому обстоятельству.

В день нашей свадьбы она сказала мне:

– Серафина, все, что у тебя есть в жизни, – это твое доброе имя. Теперь твое имя неразрывно связано с нашим. С нашей репутацией. Ты должна защищать наше имя всеми силами.

Я избегаю смотреть прямо в глаза, разглядывая себя. Полагаю, в них есть что-то слишком цепкое, что-то, заставляющее оценивать совершенные поступки. Я и так уже проанализировала свою душу – нет смысла зацикливаться на низких оценках. В конце концов, именно поэтому девочки здесь. Я изучаю в отражении свои волосы: редкие пряди, собранные шиньоном, окрашены в тот же приятный оттенок теплого блонда. Это цвет, к которому тяготеют пожилые дамы, поскольку он помогает скрыть седину, спросите любую. Все мы, красотки-брюнетки, в итоге становимся блондинками. Не то чтобы я была красавицей, заметьте, но я была эффектной. Я знаю, что все еще такая.

Я осматриваю свою одежду в поисках недостатков. На мне кремовый брючный костюм и шарф от McQueen, украшенный черепами. Мне нравится надевать что-то неожиданное, несолидное. Например, мои красные туфли от Шанель на двухдюймовых каблуках. Сильви велит мне заканчивать с подобной обувью. Очевидно, по ее мнению, я напрашиваюсь на смертный приговор, упрямо продолжая жить наверху в своей главной спальне, спускаясь по этой лестнице на высоких каблуках, да еще и без ее поддержки. Будто восьмидесятитрехлетняя Сильви способна предотвратить или смягчить мое падение. Она даже пыталась отговорить меня от использования при ремонте аутентичного камня из региона Дордонь. Каменный пол опасен для старых костей. Вот что значит состариться. У вас грозят отобрать самые простые, самые фундаментальные вещи, такие как лестницы и каменные полы.

К счастью, у меня все еще есть кошелек, который равнозначен силе.

Я слышу молодые безмятежные голоса: внизу уже встретились девочки. Арабель и Джейд. Эти двое вызывают во мне много сложных чувств, которые я отбрасываю в сторону. Заливается смехом моя Дарси. И моя Виктория. Виктория для меня особенная, хотя она и не моей крови. Дарси ревнует – я замечаю такие вещи. Но у нее нет для этого причин. Дарси – моя плоть и кровь, Виктория – та, кого я выбрала. С ней я могу чувствовать себя птицей, парящей в небе. В то время как с Дарси ощущаю себя белкой, зарывающейся в темную почву. Это не их вина, это исключительно мои тараканы. Кроме того, любой родитель или бабушка с дедушкой скажут вам, что невозможно любить ни одного ребенка больше своего. Все четверо здесь, в замке, вместе. Когда-то, много лет назад они подарили мне немного счастья. Но в этот раз я позвала их всех сюда по другой причине.

Они очень многого не знают. А время на исходе.

Я должна защитить свое имя всеми силами.

Теперь я это понимаю. Maman была права и неправа одновременно. Осознание пришло ко мне позже. Слишком поздно.

Я должна была защищать свое имя любой ценой не для того, чтобы нравиться людям и заставить их уважать меня. Я должна была защищать свое имя любой ценой, чтобы нравиться самой себе. Чтобы уважать саму себя.

Между этими понятиями огромная пропасть, и я слишком долго страшилась перепрыгнуть через нее. Правда в том, что американцы боятся, что их не любят, тогда как мы, французы, боимся, что нас обвинят в чем-то плохом. Боимся совершить ошибку. Боимся осуждения. Действительно, эти страхи глубоко укоренились во мне. Но я совершила много ошибок и заслуживаю лавину обвинений. И теперь мне необходимо пойти до конца и раскрыть правду, какой бы трудной и болезненной она ни была для меня и для тех, на кого она обрушится.

Я борюсь с приступом тошноты, которые в последнее время случаются слишком часто. Сильви обеспокоена, что я так много времени провожу в постели.

– Я старая леди, – напоминаю я ей.

Я не сообщила ей, что у меня рак. Рак крови – смертный приговор, как с сожалением констатировал мой врач. Оказалось, болезнь распространилась по всему организму, и у меня осталось не так много времени. Если бы я рассказала об этом Сильви, мне пришлось бы справляться с ее разбитым сердцем, а мне необходимо сохранить энергию, чтобы привести в исполнение свои планы.

Я колеблюсь, стоя наверху лестницы. Не решаюсь спуститься, но не из боязни оступиться. Сегодня я страшусь того, что ждет меня внизу.

Сейчас я улыбаюсь женщине в зеркале, чтобы придать ей смелости, напомнить о ее предназначении. Дайте время, и вымученная улыбка сможет стать настоящей. Конечно, я тут же перестаю фальшиво улыбаться своему отражению. Теперь моя радость искренняя, потому что я не могу дождаться, когда заключу Дарси и Викторию в свои объятия.

Несколько мгновений удовольствия, прежде чем я попытаюсь все исправить.

При моем появлении поднимается много шума. Много восклицаний о лестницах и их опасностях. История о друге двоюродной сестры чьей-то двоюродной бабушки – или кем-то в этом роде, который свалился со ступенек крыльца и сильно пострадал.

С Дарси я, конечно, виделась, но недостаточно. Бывают ли встречи достаточно частыми, когда твоя внучка живет на другом конце света? Ей сорок, и выглядит она на сорок. Уставшая. Немного прибавила в весе. Возможно, даже больше, чем немного. Дело не в том, что она некрасива. Она красива, даже очень. У нее губы ее матери – такие идеальные бантики и ее бледная, веснушчатая кожа. Но все остальное в ней – особенно зеленые глаза – от ее отца. Моего Антуана.

– Tu m’as manqué, Grand-mère[21], – шепчет Дарси мне в шею. – Я скучала по тебе!

– Oui, oui, ma chérie[22].

Это наше крепкое объятие, возможно, последнее. Мы не та семья, которая привыкла к бурным проявлениям чувств. Обычно мы придерживаемся французского обычая поцелуев без касания щеки губами. Объятия уместны в начале и в конце. Воссоединение и расставание. Однажды я подслушала, как Дарси призналась Джейд, что обнимать меня так же приятно, как обнимать оберточную бумагу. Я не обиделась. Это правдивое утверждение. Я скользкий человек, меня трудно удержать. Вдыхая лимонный запах Дарси, я крепче сжимаю ее в объятиях. Может быть, я была неправа все эти годы. Может быть, мне следовало цепляться, а не ускользать.

Дарси отстраняет меня на расстояние вытянутой руки. Я готовлюсь к ее оценке. Она не должна догадаться, что я больна. На этой неделе многое нужно сделать, не поднимая шума. По ее смягчившемуся взгляду я предполагаю, что прошла проверку.

– Ты видела деньги? – тихо спрашиваю я. – Они у тебя?

Я дала ей десять тысяч евро, пять тысяч из которых намеревалась вложить в поддержку ее стартапа под названием «The Fertility Warrior». Она начала заниматься этим год назад, подстегнутая бесконечными уколами, врачами и операциями, которые ей потребовались, чтобы родить детей. Нужен ли миру «The Fertility Warrior»? Возможно. Не мне об этом судить. Я знаю, что Дарси требуется немного денег, и я рада дать их ей. Дополнительные пять тысяч евро для оплаты перелетов и отелей я отправила после того, как узнала, что Оливер и дети тоже едут во Францию. Мне приятно помогать. Я не сообщила, что скоро, когда меня не станет, большая часть состояния в любом случае достанется ей. С финансами у нее все будет в порядке. Она будет богата. Фактически она будет очень богата. Я должна поговорить с ней о своем завещании. Это один из пунктов в моем списке дел.

Она переводит взгляд с меня на свои ногти цвета ballerina pink[23], как у меня.

– Да. Спасибо тебе, бабушка! Не знаю, как тебя благодарить…

– Arrêter[24]! Мне это только в радость, я же сказала.

– Серафина! – Ко мне подходит моя Виктория. – Так приятно тебя видеть!

– И мне тебя, ma chérie. – Мы не обнимаемся. Это не в наших правилах, но мы целуем друг друга в щеку, и когда отстраняемся, мои глаза сияют, глядя на нее, а ее – сияют в ответ. Она крупнее, плотнее других девушек, и я не говорю, что это плохо. Она заметная, моя Виктория, уже кое-что в мире, где нам, женщинам, частенько сложно этого добиться. И она заметная не потому, что самая громкая, или самая глупая, или самая агрессивная, а лишь благодаря своему присутствию, спокойному и понимающему. Виктория красива, у нее длинные волнистые волосы, чистая кожа и тигриные глаза, карие с желтыми крапинками. Я помню, как в прошлом она демонстрировала свое декольте, но сегодня это не так, по понятным причинам.

– Ты?.. – Мои глаза ищут ее. Затем я оглядываюсь по сторонам. Дарси отошла поприветствовать Сильви.

Виктория кивает.

Хорошо. Чувствую, как у меня вырывается вздох, я и не подозревала, что затаила дыхание.

– Мы должны встретиться сегодня вечером, после ужина. Приходи ко мне в комнату.

– Конечно.

– И не говори девочкам, – шепотом предупреждаю я.

– Конечно нет.

– Что не говорить девочкам? – Это Джейд, она подходит с радостным возгласом, но мне ясно, что он фальшивый, по крайней мере, в мой адрес. Как всегда, в первую очередь я обращаю внимание на ее глаза. Правый похож на ледниковое озеро, полупрозрачный и ярко-голубой. Левый хамелеон – то синий, то карий. Она словно разделывает меня своим взглядом. Или пытается.

– Чтобы вы не пытались убедить Серафину, что ей действительно не следует подниматься и спускаться по этой крутой лестнице, – быстро находится Виктория.

– Oui, oui, я старая, – подхватываю я, испытывая облегчение от того, как легко она сменила тему. – Скажи мне что-нибудь, чего я не знаю.

Джейд смотрит мне в глаза без страха и без почтения. Я помню этот взгляд. Непривычно сталкиваться с человеком, который так реагирует на меня. Она худощава настолько, что невольно морщишься, ее мышцы подтянуты чисто по-американски. Во Франции мы относимся к вещам гораздо спокойнее, в том числе к нашим мышцам. Я помню, как двадцать лет назад Джейд рассказывала девочкам, как она наладила свои отношения с едой. Мне это показалось забавным и непостижимым. Я до сих пор так считаю. У французов нет отношений с едой. Я не испытываю никаких эмоций к еде; лишь использую ее, чтобы выжить. Мне нравится, когда она красиво подается, и я часто получаю от нее удовольствие, но еда – не человек. Я не могу ее любить или ненавидеть.

Но я отвлеклась. Джейд одета в нечто, напоминающее тренировочный костюм с таким количеством ремешков и застежек, что думаю, ей требуется какое-то время, чтобы в него влезть. Наряд к тому же бордового, совершенно не подходящего ей цвета. Помню, мне казалось, что у нее аллергия на все, что не было черным. Она носила черные джинсы в сочетании с черной кожей.

Если спросить мое мнение, которое Джейд, конечно, не интересует, она совершила оплошность, надев слишком обтягивающий низ и верх одновременно, тогда как более свободная одежда смотрелась бы куда лучше. Еще одно правило, которого я придерживаюсь: если вы обнажаете ноги, прикройте руки, и наоборот. Но я старая леди; очевидно, на мне больше нет ничего обтягивающего или откровенного. В то время как Джейд – моя противоположность, каждый изгиб на виду. Ей не помешало бы добавить немного французского шарма. Например, я люблю броши. Изящная маленькая шляпка тоже придала бы изюминку ее наряду, без необходимости обнажать кожу. Хотя, с другой стороны, броши давно никто не носит. Как ни странно, это больше прочего заставляет меня на мгновение опечалиться. Возможно, стиль Джейд как раз то, что ей идет лучше всего. Чем старше я становлюсь, тем больше чувствую неуверенность в правильности своих действий и суждений.

Джейд поправляет свой топ, возможно, осознавая, что грудь так сильно выпирает из декольте, что может выскользнуть сосок. Я очень хорошо помню ее черное кружевное платье с эффектным вырезом на свадьбе Дарси на маленьком острове в Мичигане. Остров под названием Макино, известный своей приторно-сладкой помадкой, где запрещены автомобили. Оливер родом оттуда. В те выходные у меня украли бриллиантовое колье.

Мой взгляд скользит по прекрасной загорелой коже Джейд и ожерелью с единственным бриллиантом на ее шее. Должна признать, она, в отличие от моей внучки, выглядит довольно юной и сияющей. В ней есть твердая, почти мужская энергия – это видно по тому, как она владеет своим телом, и по тому, как заранее все просчитывает.

– Привет, Серафина, – говорит Джейд.

– Привет, Джейд.

– Спасибо, что пригласила меня.

– Всегда пожалуйста.

Джейд кивает.

– Уверена, что это будет интересная неделя.

Я заостряю внимание на слове, которое она выбрала. Интересная. Она почти ненавидит меня. Или, может быть, мне это только кажется?

– Думаю, так и будет. – Я откашливаюсь. Вижу, что Сильви стоит в стороне, готовая проводить меня наверх. Она будет настаивать, чтобы я вздремнула. И я не стану возражать. – Что ж, мои дорогие, я счастлива, что вы здесь. – Я поочередно смотрю в глаза каждой и, наконец останавливаюсь на Арабель, с которой, конечно, уже здоровалась. – Уверена, что это будет неделя веселья и неделя правды.

– Правды? – переспрашивает Джейд.

– Правды, – повторяю я. – Правда – это хорошо, n’est-ce pas[25]?

Я наблюдаю, как Джейд ищет в моих глазах подсказки. Интересно, как много она уже подозревает? Что, по ее мнению, ей известно?

– Правда – это всегда хорошо, – наконец произносит она.

Я киваю Джейд, затем Сильви и направляюсь обратно к ступенькам. Мне приходит в голову, что это забавно: приложить столько усилий, накладывая макияж, сделать прическу и нарядиться только для того, чтобы спуститься по лестнице на несколько минут, а затем снова подняться по ней.

– Итак, дамы. Увидимся в семь за аперитивом на террасе. Ужин в восемь.

– Ровно в семь на террасе, – обращается Дарси к своим друзьям.

Дарси никогда не опаздывает, и сейчас она делает именно то, чем занималась всю свою жизнь – сражалась за мой комфорт. За мое счастье. И теперь я буду сражаться за нее, как должна была сделать давным-давно.

– Наслаждайтесь. – Я поднимаюсь по лестнице и отклоняю предложенный Сильви локоть. – Сейчас, мои дорогие, просто наслаждайтесь.