Шебеко (антология)

Зюзин

— Коля, привет! — воскликнул довольно высокий, породистый парень и, вовсю улыбаясь, шагнул в сторону матерого студента. — Как поживаешь? — и не дожидаясь ответа, Володя сразу же заговорил о себе. — Да вот приехал позавчера. Думал, все мои однокурсники защитились и разъехались по домам, а тут, смотрю, на белый свет появляешься ты. Рад, рад тебя видеть… Кстати, а ты чего не уехал?

— Я же в академотпуске… — пояснил друг, все еще не веря собственным глазам. Неужели перед ним действительно Володя, знаменитый Володя, что расстался с ними недавно, после третьего курса?

Карие, удивленные и в то же время просветлевшие глаза Коли Спиридонова блестят небывалой радостью, каким–то непередаваемым внутренним светом. Шутка ли, средь лавины студентов, знакомых и незнакомых, с разных курсов и факультетов, будто с неба сошел и улыбается ему настоящий друг, Володя Зюзин. Родная душа, каких мало в мире людском.

— А ты чего здесь делаешь? — в свою очередь спросил Колечка и еще раз оценивающе глянул на Володю.

Друг явно возмужал, в нем появилась степенность, солидность наконец. Да и одет он по высшему классу: в темном новеньком костюме, а красная сорочка в паре с черным галстуком еще резче подчеркивает белизну его пухленьких щек. Красота, а не человек!

— Я? — между тем выдавил из себя Володя. — Приехал восстанавливаться, вновь занять место достойного студента. Вчера вот разговаривал с деканом. Я ему говорю: «Михаил Васильевич, все мои однокурсники защитились и разъехались по домам. В самый раз меня вклинивать на четвертый курс. Обещаю хорошо закончить факультет и честно работать как молодой специалист. Примете?» А он, собственно, и не против… Я же учился нормально, во всяком случае, не глупец. И, естественно, он это дело знает. Так вот, он мне и заявляет: «Я лично не против. Думаю, из тебя выйдет неплохой инженер. Но восстанавливаться еще рано. Тебя знают все младшекурсники, и, стало быть, сей ход со стороны деканата уронил бы наш авторитет. Но это не значит, — добавляет декан, — что у тебя нет никакой перспективы. Мы тебе дадим соответствующую справку, и ты подъедешь в Марийский политехнический институт. В Йошкар–Олу. Будешь человеком…» И что ты думаешь? Он мне без лишних слов оформил справку, дал неплохие советы, и теперь я свободен как ветер. Кстати, ты в какой комнате?

— В тридцать пятой, — был ответ.

— В четвертом общежитии?

— А где же еще?

— Может быть, во втором?

— Да нет, — протяжно сказал студент. — Теперь основная масса «лесхозников» проживает в четвертом общежитии. В принципе, там лучше, чем во второй общаге. Все новое, доброе, и к тому же простор.

— Понятно… — неопределенно буркнул Володя и не торопясь осмотрел небольшой холл главного корпуса института, где происходила эта встреча.

Слева от Зюзина притаился вход в студенческую столовую, и небольшая, ладненькая дверь, что вела туда, в душе бывшего студента вызвала острейшие воспоминания. Сколько раз, бывало, он прямо–таки влетал в сей заманчивый проем по утренней зорьке. В надежде на добренькие сосиски или же великолепные котлеты. Что ни говори, а хорошо быть студентом, ибо у него впереди масса надежд, суждений, мыслей, которые, словно далекие синие горы, зовут и зовут его в беспредельную даль. Неужели не суждено вновь занять место хотя бы серого студента? Не глупец же, не ленив и хорошо знает, что ему надобно в жизни… Эх–х!

— Ну, что ж, — грустновато добавил Зюзин, — давай съездим в город, в пельменную. Как говорится, отметим нашу встречу. А то разъедемся по домам, так вряд ли больше встретим друг друга…

— Почему же это не встретимся? — обиделся друг. — Было бы желание да деньги. Подобные встречи мы организуем вмиг!

— Особо–то не организуешь… — уже зрело, степенно заметил Зюзин. — Ты еще не представляешь себе, как человека втягивает и словно болото засасывает повседневная, рутинная жизнь. Масса проблем, хлопот и дел так цепко держат человека в собственных объятьях, что не особо–то попрыгаешь по жизненным волнам. Я вот, — продолжил собственную мысль хлопец, — после вас сразу же устроился железнодорожным мастером. Работенка вроде бы не тяжелая. Покомандуй молоденькими женщинами, и все! Но все равно уже чувствуешь какую–то ответственность, заботы, что камнем лежат на твоей шее. Но здесь же я был лишь в качестве временного человека. Как говорится, перекати–поле, а что будет, ежели устроишься капитально, на соответствующую должность? Ведь задавят обстоятельства, прямым ходом задавят… Вот что я вынес после года работ. Но по молодости, конечно, все это переносишь легко. Немного отдохнешь, и усталости как ни бывало. Уже хочется на танцы, и к девкам…

Друзья вышли во двор. В округе господствовал июнь. В зеленом уютненьком скверике, возле института, вовсю щебетали птицы. Солнечное небо приветливо глядело на ребят, а вдали на дороге, по Сибирскому тракту, с грохотом и ревом проносились машины и автобусы. И везде ощущались покой, веселое настроение и какая–то безмятежность, наверное, тоже. Завидев столь теплую погоду, парни враз убавили ходьбу, а после и вовсе остановились, глядя на приветливый окрест.

И в сей же миг в душе Зюзина волною вздыбились противоречивые чувства: и сожаление о содеянном, в результате которого он должен был расстаться с институтом, и масса надежд резво вошли в его сердце. И как он промахнулся тогда, нашел колдобину средь прямой? Сейчас же он был уверен, что подобного в жизни не повторит вновь, что в дальнейшем будет добр и справедлив ко всему. Как плохо, что человеку свойственно ошибаться на земле…

Коля же, напротив, думал лишь о сегодняшнем дне. Ему бы хорошенько поесть да еще вдоволь поспать. А что будет завтра, в тот миг его особо и не волновало. Будет день — будет и пища. И этим сказано все!

В пельменной, собственно, народу было немного. Во дворе забористо гуляла знойная пора, и, стало быть, горожане более всего нацеливались кто на дачу, кто на юга, а кто и на великолепные берега озера Шарташ.

Парни взяли по две порции пельменей, прихватили по стаканчику чая и сели за ближайший стол.

— Как у тебя дела на любовном фронте? — поинтересовался Коля, лишь бы не молчать. — Может, уже женился?

— Да брось ты! — отмахнулся друг. — В таком возрасте и жениться… Я что, дурень? Вначале треба окончить институт, положить в карман новенький диплом, а потом уже думать о собственной семье. Тем более, дурное дело — не хитрое, верно?

— Но со своей Ниной–то ты хоть дружишь?

— Еще как! — моментально ответил друг. Его красивые, глубоко посаженные глаза вовсю заулыбались в пространство. — Одним словом, погуляли на славу!..

— А теперь что, бросили гульбу?

— Безусловно! — коротко резанул друг. — Теперь даже не здороваемся при встрече… Разошлись мы, как в море корабли. Я ей одно, а она — второе. Ей бы замуж, и весь разговор. Хлебом не корми, но дай мужика, и все! А мне что, к спеху? Не горит… В отместку за все она взяла да выскочила замуж… Есть у нас там в городке один тюфяк. Между прочим, давно он гонялся за ней. Но пока я был, только со стороны вздыхал. Но как только я ушел — сразу же прилип к ней. В общем, она вышла замуж и уже родила дочь. Как–то на днях встретились с ней возле магазина… Вся какая–то в заботах, поблекла и уже не здоровается со мной. Как будто меня и не знает… Я что? Я тоже сделал вид, будто ее не знаю. Но ведь точно же в курсе, что наблюдает за мной. Но, конечно, мне это все равно… Вышла замуж — пускай и живет. А нам с тобой, Колечка, надлежит выбрать других невест… Я вот на своей работе, средь рабочих девчат, выделил одну. Думаю, начну с ней разводить шуры–муры. А потом стукнуло в голову: «А зачем, собственно, мне это надо?» Завяжи с ней близкое знакомство, и все: тут же начнет качать права. Как ни крути, я все же мастер, человек почти что с высшим образованием. И, стало быть, на виду… Ну, а ты–то как? — в свою очередь поинтересовался Зюзин и еще с большим усердием налег на пельмени.

Владимир Степанович Зюзин родился 9 февраля 1945 года в г. Катав–Ивановск Челябинской области.

В 1973 году окончил Марийский политехнический институт им. М. Горького по специальности «Лесное хозяйство».

Работал старшим инженером лесного хозяйства Караидельского лесохозяйственного объединения, в последующем — лесничий, главный лесничий, директор Краснокамского лесхоза в Башкирии. За хорошие показатели в работе неоднократно отмечен коллективом предприятия.

Умер 4 октября 1990 года.

— Да у меня как у всех!

— А чего в «академке«?

— Ай! — махнула нежная рука. — Просто неохота было ликвидировать «хвост». Я и пошел в заслуженный «отпуск»… Доцент с кафедры лесозаготовок прилип ко мне как банный лист. Стал изображать из себя героя Франции. А я просто плюнул на него: взял да оформил «академку»… Но я уже сдал все предметы за четвертый курс, и, стало быть, после тех передряг прямым ходом попаду на пятый курс. Одно плохо, — добавил хлопец, — нынче преддипломную практику растянули на целых пять месяцев, и, значит, дипломчик мы уже получим в марте, не раньше.

— Да какая разница, в каком месяце ты получишь диплом? — в свою очередь развил трезвые мысли Зюзин. — Главное, ты заканчиваешь «лестех» и, следовательно, становишься полноправным инженером. А жизнь так устроена, дорогой мой, что никто у тебя и не спрашивает на работе, на какие оценки ты учился в институте. Главное, чтобы был диплом, а еще — голова на плечах. Тогда ты на своем месте, и тогда можешь смело рассчитывать на выдвижение на более солидную должность, понял?

Хлопцы вышли из пельменной весьма довольные: уральские пельмени им показались вкусными и сочными как никогда.

А вечером друзья в одной из комнат общежития закатили пир — платил за все, естественно, Зюзин.

Обыкновенная студенческая комната с четырьмя койками по углам улыбчиво глядит на ребят: они такие молодые и здоровые, что им жить да жить! Тем более, один из них — с белоснежной кожей, с тонким прямым носом и приятным румянцем на лице, в руки взял баян и довольно неплохо запел:

В Москве в отдаленном районе —

Двенадцатый дом от угла,

Хорошая девушка Таня

Согласно прописке жила…

Еще не зачерствелая душа уютненькой комнаты еще не знает, что это и есть Володя Зюзин, довольно видный парень себе на уме. Зато она видит, с какой необыкновенной легкостью поет Володя и, кажись, вкладывает в ту песню всю свою забубенную молодость, свои мечты, надежды, да и собственную судьбу, наверное, тоже.

У дома того я так часто

Бродил я не чувствуя ног…

В общем был парнем не робким,

А вот объясниться не мог…

Песню подхватывают ребята, и вот по затаившемуся коридору разносятся волшебные звуки, полные молодости, бесшабашности и Бог весть еще чего. В руках Зюзина баян прыгает, ревет, но все равно приятно слышать его игру. Конечно, до высшего мастерства в этом деле Зюзину еще далеко, но его задушевность, возвышенность, да еще томный голос придают его песням какое–то волшебство, волнение, неподражаемое восприятие происходящего.

И в эти мгновения кажется Коле, что это их цветущая юность катится вдаль, резво вздымается в небо, спускается к вершинам гор, а после снова возвращается в долины, к людям, чтобы еще раз рассказать им, как хорошо быть молодым и беспечным.

…И долго стоял я в обиде,

Себя проклиная тайком,

Когда я их вместе увидел

На танцах в саду заводском.

Такая хрупкая и короткая она, эта юность… Словно черешня, что распустила цветы. В какие–то чудные мгновения, под аккомпанемент приветливого ветра, она резко набирает обороты и расцветает во всю мощь. У кого лишь внутри, у кого–то, ввиду половодья чувств, она выходит наружу, освещая своим присутствием не только владельца этого богатства, но и близстоящих людей. И Коля сейчас подумал, что его друг, Зюзин, именно относится ко вторым! В нем четко обозначены черты, чувства, свойства характера, которые выдают его за щедрого и далеко не глупого молодого человека…

Назавтра Зюзин с другом уже вел вполне серьезный разговор:

— Придется ехать в Йошкар–Олу… Думаю, там устроюсь вполне нормально. Деньги еще остались! — самодовольно прибавил Володя и похлопал по внутреннему карману. — Как ни крути, а в месяц получал сто сорок рублей… Как только устроюсь в институте, я тебе сразу же и напишу, хорошо?

Своими холеными, белыми ручками Зюзин взял стаканчик, налил туда чаю и, не торопясь, отпил глоток.

— И вообще, дорогой Коля, на жизнь нынче я смотрю несколько трезвыми глазами. — В возбужденные очи Зюзина вонзился странный блеск. — В жизни надо проявить себя, а для этого хорошенько треба потрудиться. Особенно над своей квалификацией, духовным совершенством. И еще больше в достижении успехов ставлю умение работать с людьми… Это, пожалуй, главнее, чем формулы и постулаты. Плохо, что всему этому не учат в институте. Позабивают в голову теоремы, оторванные от реалий жизни, и делай, что хошь. А вот науки, что учили б межчеловеческим отношениям, доселе не видать… Потому–то важным для меня сейчас является лишь диплом. И то только потому, что дает возможность занять более высокие посты. А что касается жизненной практики, то она все равно будет приобретаться не здесь, в стенах института, а там, на работе. Это я тебе точно говорю, Коля…

Дебелое лицо Зюзина стало серьезным, задумчивым. Видно, его мысли летали далеко–далеко, пытаясь заглянуть сквозь белесые облака на несколько лет вперед. Да разве простой человеческий мозг увидит там что–либо? Все покрыто мраком дальних времен…

— Ты–то хоть знаешь, куда мне писать? — поинтересовался Коля, подавляя острое желание уехать с другом в дальние края.

— А чего здесь сложного? — в свою очередь удивился Зюзин. — Во второе общежитие, и весь разговор. Письмо дойдет быстро и надежно.

И в эти решающие минуты ни Коле, ни Зюзину даже в голову не пришли естественные мысли по обмену домашними адресами. Все им казалось просто: и дальнейшая дружба, и бессменная переписка, и, как следствие неумолимого хода великого Времени, устройство личной жизни, наверное, тоже. Они еще не знали, что любая нелепая случайность в доставке писем может обернуться потерей друг друга, что жизненная круговерть легко их разбросает по великим просторам страны. А пока они пили крепкий чаек, обсуждали по мелочам и, кажись, были весьма рады той незабываемой встрече. Только на жилистой руке Володи по–прежнему тикали ручные часы, отмечая шаги мчавшихся вперед безвестных секунд…

1994 г.

Шебеко

Во дворе месяц март уже нежно щекотал пухленькие щечки молоденьких студентов, щедро осыпая их и приподнятым настроением, и дыханием приближающейся весны, и чуткими почками деревьев, еще дремотных, без разодранных корочек в бугристых местах. В порывистом ветре еще довольно четко ощущалось дыхание седой зимы, но и в его душе уже отсутствовала злоба; привычное воркованье шалуна–ветра, скорее всего студента, настраивало на лирический лад, напоминало ему о знойных днях беспечного лета, о родителях, что ждут свое чадо с большим воодушевлением. И эти отблески зарождающейся весны разом как–то легко ворвались в уютненькие комнаты институтского профилактория и прочно поселились в теле Коли Спиридонова, невысокого, но жилистого и цветущего студента–пятикурсника. Где–то в глубинных уголках сознания веселого студента бродило ощущение, что нынешняя весна принесет ему и долгожданный дипломчик, ради которого он так долго грыз несметные граниты науки, и резкие перемены в жизни, и родимые дали, что ждут своего сынка с великим нетерпением.

И вот в такой беспечной обстановке, которая более всего напоминала райский уголок, разом Колю к себе кликнула довольно плотная, но стройная и спортивная девушка, медсестра профилактория.

— Зачем я вам? — сказал Коля, легко приближаясь к девушке.

— Подойди — увидишь… — лукаво блеснули девичьи глаза и чуть–чуть улыбнулись в пространство.

— А куда подойти?

— К дверям! — был ответ.

Коля воровато дернул раскрашенные двери, но там на него смотрела… пустота. И тотчас в душе студента вздыбилось желание надерзить медсестре, за то, что с раннего утра она настроена на шутки, но в сей же миг его карие глаза оказались закрытыми узловатыми, но сильными руками.

Колю взяла оторопь, он рванулся в сторону, освободился от захвата и здесь увидел… его, своего лучшего друга.

— Ты?

Молодой человек выше среднего роста, крепко сбитый, с острым прямым носом и глубоко посаженными глазами остолбенело стоял рядом и вовсю улыбался Коле…

И эта молчаливая радость, внезапность, с какой вынырнул Володя Шебеко из великих просторов Вселенной, более чем ошеломляюще подействовали на Колю. Он задергался, стал прыгать от радости и хлопать друга по плечу.

— Откуда, Володя?

— В отпуск… — пояснил друг, все еще продолжая выказывать чрезвычайное удовольствие от организованной им встречи. — Ну, что ты стоишь? Одевайся и пошли в столовку. У вас же, наверное, как раз самый час. Поедим, подкрепимся, а там поглядим, как жить дальше… Кстати, диплом получил?

— Да нет еще, — ответил Коля, все еще наслаждаясь навалившимся на него счастьем. — Я же защитился лишь девятнадцатого марта и свою «корочку» в этой связи получу дня через два, не раньше. Но здесь уже нет никаких проблем. Главное — защитился и проскочил через все заторы Уральского лестеха… Дальше, как говорится, дело техники. Поживем несколько дней, повеселимся всласть, и все — на этом бесшабашная жизнь кончается. Будем действовать уже по–другому…

Коля не досказал, как он будет действовать в дальнейшем, плавая по жизни, как по океанским волнам, ибо он резво рванул в помещение профилактория за собственной одеждой, но в душе Володи все же оставил ощущение, что эти действия будут весьма эффективными. «Во дает, бес! — все более удивляясь другу, заметил Шебеко. — Не успел вылупиться из института, а уже мечтает о карьере. Неужели все люди такие?» Что касается его самого, то он на карьеру чихал. Его тянут лесные просторы, предрассветная мгла, да еще ночная роса, что нежно, тихо обнимает безмолвные деревья. В вечном движении есть жизнь, и его встречи с задумчивым лесом по утренней зорьке не заменит никто…

— Пошли! — коротко добавил Коля, шустро выскочив из тихих покоев профилактория.

Вырулив во двор, парни внезапно переменились: вдруг на них напали степенность, сознание важности собственной персоны и, пожалуй, величие, что охватило их при виде молокососов–студентов.

— Как отработал? — между тем поинтересовался Коля.

Шебеко понял друга сразу:

— Нормально. Только вот попал в небольшой переплет…

— В какой?

— Да со скалы упал… В тот день в тайге до одурения токсировали лес. Работы было по горло, и не заметил, как углубился в чащобы. Залез я на скалу, чтоб сориентироваться на местности, да забыл про осторожность: как врезался вниз, только свист пошел… Видишь? — прибавил Шебеко и показал голову: там отчетливо зияла небольшая выемка. — Потом целый месяц пришлось проваляться в больнице… Но ничего, все обошлось по высшей норме. Теперь шито–крыто: не придерется никто…

— Хорошо, что еще отделался так легко, — отчужденно ответил друг. — А то мог запросто сломать себе шею!

— Мог… — мирно лопочет Шебеко.

— И тебе не надоела эта работа?

— А с чего она надоест?

— Как с чего? Ведь, по сути дела, дурная работа! Целый сезон, с весны до осени, шатаешься по тайге. Да на такой работе надо мыться каждый день! А там что, тебя ждет баня или чистая постель? К тому же, с едой хуже, чем у студента! Здесь хоть столовая рядом, горячая пища, а там? Я тебя не понимаю… — добавил Коля, когда они вошли в столовую, набрали еды и основательно устроились в уютненьком зале столовой. — Как ты продержался там целый сезон?

— Дурень ты, Коля… — тепло отвечает друг. — Да эту работу я в жизни не променяю на городской уют. На что мне город? Я люблю лес, и этим сказано все! Понял?

Коля иронически глянул на Шебеко. «Рано или поздно все равно попрешься в город. Года два поболтаешься по тайге, ну от силы — три. А дальше что? Прямым ходом в город, к теплу, к насиженному месту!»

— Ну, ладно, — проворковали Колины губы, — черт с ним, с твоим Новосибирском и с твоей лесоустроительной партией. Чем сегодня займемся?

— Твоим дипломом, — был ответ.

— А потом?

— Вначале рванем к моим родственникам, что блаженствуют здесь, возле института, потом нас ожидает Кавказ…

— Какой еще Кавказ?

— В прямом смысле этого слова. Поедем в гости к моим родственникам. Первым делом — в Новороссийск, а затем в Чечню, в станицу Наурскую…

— И кто там поживает?

— Родная сестра… Кстати, замужем за терским казаком. У них сын уже в нашем возрасте… Окончил Грозненский нефтяной институт и по распределению направлен в город Новороссийск. Так что нам предстоит совершить опасное и романтичное путешествие, понял? Ну что, махнем? — Шебеко стал серьезным, хлебнул еще раз жидковатого супа и продолжил собственные мысли. — А что тебе, собственно, отказываться? Успеешь в свою Чувашию… Всю жизнь будешь сидеть на одном месте — зачерствеешь враз. Я же тебе предлагаю жизнь… Посмотришь страну, и пусть твои ноги хоть раз потопчут гранит Кавказа. Ведь до сих пор–то нигде и не бывал, верно?

— Почему же не бывал? — встал в позу малец. — Ты же знаешь, что за два года летней практики мы пешком протопали от Свердловска до Тюмени. Это тебе не языком молоть…

— Брось ты! — махнул рукой Шебеко. — Какое это путешествие? Мелочь! А вот Кавказ — это же уровень, усек?

— Деньги–то у тебя хоть есть?

— Можешь спать спокойно… Их у меня столько, что куры не клюют.

— Неужели таксаторам платят до отвала? — Коля с любопытством уставился на товарища.

— А куда их в тайге девать? Обычно мы получаем деньги после окончания сезона. Кроме зарплаты нам платят еще полевые, премии и северные надбавки. В общем, за месяц набегает прилично…

— И все же работа у тебя не фонтан. Не нравится она мне… Там же скучно, особенно, если пойдут дожди…

— Конечно, скучно! — быстро соглашается Шебеко, но упрямо твердит свое. — И все равно это мой путь…

Глухим стоном отозвались в сердце Коли последние слова друга: ну зачем ему таксация леса? Поехали бы, как люди, в какой–нибудь лесхоз и устроились в должность. Скажем, в качестве лесничего либо инженера леса. И жили бы вместе, душа в душу, как и подобает истинным друзьям. А так у них, выходит, полный разнобой, недопонимание, разлука наконец…

— М–да… — неопределенно буркнул Коля, и по его смуглому, грубоватому лицу пробежало недовольство. Не так он рассчитывал начать жизнь после института. Ну что ж, чему быть, того не миновать… Видно, такова у них судьба!

Друзья доели второе, подкрепились компотом и юркнули в мороз.

— Давай зайдем к Васе, — подсказал Коля и, не дожидаясь ответа, прибавил. — Нынче он устроился в общежитии для дипломников и, следует признать, уже отхватил диплом…

— А чего здесь киснет? Пора бы ему и домой…

— Легкие лечит… Ты же знаешь: у него воспаление легких. Дурная это болезнь: порой накидывается так, что хочется плакать и рыдать… Пока думает подлечиться в больнице, благо, для этого в Свердловске есть все необходимые условия.

Молчаливые корпуса студенческих общежитий с любопытством взирали на новоявленных друзей, а молоденькие березы, что росли вдоль тротуара, благосклонно провожали ребят до потребного места.

Вот и четырехэтажное общежитие улыбнулось вдали, вот и двухместная комната подмигивает ребятам у порога. Бросаются в глаза чистота и уют, вселенные здесь и завьюженным опытом, и желанием дипломников отличиться от других, да и, наверное, личными качествами студентов тоже.

Вася встречает друзей оживленно. В его сереньких, чуть–чуть плутоватых глазах просматривается любопытство, доброе–предоброе лицо невольно раскрывается в улыбке, а морщинки возле глаз выступают еще резче.

Владимир Алексеевич Шебеко родился 14 января 1949 года в поселке Бугры Алапаевского района Свердловской области.

В 1970 году окончил Уральский лесотехнический институт по специальности «Лесное хозяйство». Большой романтик, законченный «лесной шатун». Всю жизнь трудился таксатором леса. Участник многочисленных экспедиций в лесах Урала, Восточной и Западной Сибири.

Погиб в лесах Восточной Сибири в 1990 году.

— Откуда господин Шебеко соизволил появиться к нам? — выдавливают его бесцветные губы, а на лице лунным светом отражаются радость и воодушевление.

— Из далеких просторов Сибири, дорогой Вася, я привез тебе пламенный привет! — Шебеко не спеша снимает светлое пальто, потрепанную шапку, все это прячет во встроенный шкаф и с удовольствием садится на кровать. — А ежели быть точнее, то в отпуске!

— Надолго?

— Впереди целый месяц. Так что времени уйма. С Колей вот собираемся мотануть на Кавказ. У нас есть большое желание посмотреть на мир… Но это потом… А ты–то как?

— А что, собственно, у меня? — Мысли Васи кузнечиком прыгают вдаль. — Особых радостей нет. В больнице вот придется убить полгода, ежели не больше. Лучше бы эти дни направил на освоение новой работы… Но что делать, коль здоровье, как переменчивые дни, подводит в самый критический момент? — Вася все же сознает в душе, что главное в жизни — это здоровье, и потому–то его легкокрылые мысли невольно прилипают к больнице. Хочешь не хочешь, а придется отдать эти полгода на восстановление собственных сил и возможностей. С тем, чтобы потом, словно горному орлу, вспорхнуть на невиданные доселе высоты. — Наверное, Коля уже тебе сказал, каковы мои дела… — Вася стрельнул Шебеко погрустневшими глазами. — В общем, неважнецкие, коль иметь в виду здоровье. Но думаю, из этой круговерти выберусь живым и невредимым…

— Это все мелочь… — с теплотой в голосе произнес Шебеко. Он вынул из своих загашников водку, казенного стиля бутылку поставил на стол и вопросительно уставился на Васю. — Стаканы есть?

— Естественно, есть…

— А хлеб?

— Тоже найдем… Правда, купленный позавчера, черствый, как матушка–Земля, но все равно хлеб…

— Черствый хлеб, к твоему сведению, полезен для желудка…

Между тем Коля сидит себе возле стола и с удовольствием впитывает сей милый говор. В душе его бродят безмятежность и покой. Как все же хорошо, когда пройдены дороги к заветному диплому. «Черт с ним, где наша не пропадала? Поеду с Володей на Кавказ, а домой успею. Тем более, впереди целая жизнь…»

Друзья выпили по одной, добавили еще.

В разгоряченной голове Шебеко, отбрасывая остальные чувства, крутятся нервные мысли. Как–то его будут встречать на Кавказе? Особенно его зазноба Лариса. Не пишет, не шлет уже никаких вестей. А ведь обещала в светлые дни… Но, видно, короткая память у девчат, коль забывают друзей за два года… Другой молодец, наверное, и не обращал бы вниманья на девичьи капризы, быстро бы выкинул ее из забубенной головы, но не Шебеко, у которого чувства сплетены из стали. Раз сказал он, значит, так и будет. Если даже под ногами разверзнется земля…

— Так когда же вы возьмете курс на Кавказ? — Вася пьет мало, и водки в нем — ни в одном глазу.

— Это уже вопрос лишь времени… Завтра, наверное, Коле выпишут диплом. С билетами, думаю, тоже проблем не будет, ибо сезонный отдых на югах еще наступает не скоро… Так что путь для нас свободен. — В простенькие зеленоватые глаза Шебеко почему–то запала легкая грусть.

* * *

Краснодарский аэропорт всякого входящего в него обдает весельем, хитровато подмигивает, словно заглянул в закутки человека, а потом только приветствует в полную силу, широко улыбнувшись и стремительным людским потоком, и громогласной связью, и вереницей такси, что облепили пассажирское отделение подобно плотным белесым облакам.

Во все стороны сходятся и расходятся люди, все в летних и красивеньких одеждах, как яркие бабочки в жарком лесу, а Коля и Шебеко посреди этого водоворота остолбенело стоят в зимней одежде. В округе блаженствует настоящая весна — тринадцать градусов тепла, у друзей же на головах — сибирские шапки.

— Давай для начала снимем одежду, — предлагает Шебеко и не дожидаясь ответа, подходит к пустующей скамейке, широко распахивает небольшой дорожный чемодан, после аккуратно прячет в него одежду.

Колин взгляд из содержимого чемодана мигом выхватывает водочку, и в его бесшабашной голове снова появляется очередная мысль: «И где он только успевает покупать эти бутылки?» Коля знает, что Шебеко тоже выпить не дурак, но он еще не видел, чтоб друг упивался до смерти. Володя пьет много, но не пьянеет и всегда держится на славу. Если, конечно, не увязнет в очередной драке. А драться он мастак, можно сказать, первоклассный мастер. Сила в нем кипит, как из горного потока. И самое поразительное в том, что Шебеко никогда не занимался ни борьбой, ни боксом, но как вдарит, пиши — пропал. Потому–то рядом с ним Коля чувствует себя вольготно, как у Христа за пазухой.

— А теперь куда? — Коля тоже снял верхнюю одежду и теперь одет лишь в затрепанный костюм. Правда, у него новенькие ботинки: отличные, туристские — с толстой подошвой и великолепно приспособленные для гор.

— Теперь путь возьмем к такси. — Шебеко степенно движется к белесой машине.

Возле довольно новенькой еще «Волги» скучает джигит — здоровенный амбал с мускулами–буграми и с хитроватым кавказским лицом. «Наверное, грузин», — подумал Коля и еще ближе придвинулся к таксисту.

— В Новороссийск повезете?

— Сколько вас?

— Двое!

— Чатырнадцать рублей! — бросает в пространство таксист, и его темные большие глаза оценивающе вонзаются в Колю.

— На каждого?

— Ясное дело, на каждого.

— Чего так много?

— Потому что ехать много… И то, если поедешь не так как другие, а вот так, как джигит… — И правая рука грузина, с замысловатой татуировкой, делает петлеобразные движения.

Мысли — лучшие союзники студентов, и потому–то Коля не торопится с ответом. Он кинул взгляд на Шебеко, потом на таксиста, а после покачал головой:

— Много! Мы еще студенты… — Коля обернулся к другу. — А может, двинемся на автостанцию?

Между тем в сердце грузина зашевелились червяки. Неужели не смог облапошить таких лопухов? Сразу видно: залетные пташки — с Севера. Там же деньги гребут лопатой, и звонкие монеты сами сыплются из мешков… «Надо было сказать поменьше… — уже с сожалением замечает грузин и мысленно прикидывает возможные потери. — Маху дал, второй раз за день не попал в мишень!» Но мозговитая голова таксиста сразу же и находит выход из положения:

— А на Новороссийск сейчас автобусов нет…

— Почему это нет? — удивленно спрашивает уже Шебеко.

— Потому что сейчас пятый час. А на Новороссийск последний автобус отправляется всегда в четыре. Ясно?

— Нет, не ясно… — обиженно отвечает Коля и дает знак товарищу. Пошли, мол, на автобус, чего трепаться языком.

Междугородняя автостанция и в самом деле не отличалась наличием пассажиров. Только разбросанные там и сям бумажки, мелочный мусор говорили о многом: здесь недавно толпился народ, но большинство из них сейчас несется по собственным маршрутам…

Сердце Коли тронул холодок: «Неужели и в самом деле придется идти на поклон грузину?» Но в автокассе сразу же и спала напряженность: довольно миловидная хохлушка, румяная, пышнотелая, легко им выдала два билета до потребного места. И, самое главное, каждый билет всего лишь стоил… два рубля и сорок копеек. Во как, оказывается, легко можно впасть в ошибку: в случае сделки с грузином они б потеряли ни много ни мало — четверть сотни!

Вскоре друзья вошли в автобус, устроились рядом и довольные тем, что в Новороссийск попадут через каких–то два часа, стали обращать внимание на девчат. На соседнее сиденье примостилась одна яркая особа, и ее пышненькое тело завораживающе подействовало на ребят…

— Глянь! — вскинул брови Коля и в пылу чувств толкнул товарища. — Как тебе?

— Идет… — неопределенно буркнул Шебеко.

В отличие от Коли он не был златоустом. Но вот Шебеко собрал духу, хитровато улыбнулся и легонько тронул девушке плечо:

— Вам не дует?

— А вам что, дует? — не растерялась красотка и тоже заулыбалась хлопцу.

Шебеко оживился. Но как на зло, мысли не шли в его забубенную голову. «Что бы еще сказать, черт бы его побрал?» Он растерянно глянул на Колю. А того будто обожгли. Коля мгновенно преобразился, нашел массу ласковых слов, и глянь, уже минут через пять Шебеко сидит рядом с дивчиной.

— Я тебе не наводная… — девушка смеется, веселится, хочет прикинуться бывалой, во всяком случае городской, но все ее манеры, действия, и особенно провинциальный говор, кричат о том, что она в доску своя, деревенская, и ей приятны ухаживания молоденьких ребят. Тем более, у одного из них на груди призывно блещет институтский значок…

— Вы куда, в Новороссийск? — Шебеко уже осмелел и потихонечку входит в роль новоявленного жениха.

— А вам что, в Новороссийск?

— Именно туда.

— Но мне надо значительно ближе. Я выхожу минут через двадцать…

— Поедем с нами… — лукаво щебечет таксатор.

— Зачем?

— Просто! Отдохнем, посмотрим город и назад.

— Тогда мне тату голову отрубит…

— За что?

— За то, что женихаюсь с вами.

— С тобой будет друг, который может успокоить всех! — И Шебеко самодовольно посматривает на свои бицепсы.

Душа златоволосой девицы встрепенулась и кинулась навстречу незнакомцу, но легкокрылые мысли тотчас ее перенесли домой, на родные берега Кубани… «Что скажет тятя? Мамаша–то поддержит и, пожалуй, улыбнется, глядя на довольно миловидного и грубоватого жениха. Но тату, тату…» У него же в голове совсем другие мысли, а именно, сосед. За него бы отдал свою «пшеницу». Тот добр, здоров, и в работе — настоящий вол… Девушка вздыхает, ее нежный взгляд прилипает к соседу, и где–то далеко–далеко в сердце просыпается тоска по настоящему другу. В плену этих чувств и вручает она Шебеко собственный адрес…

Коля эту сцену наблюдает исподтишка, но его абсолютно не жгут ревнивые чувства. Более того, он готов сделать все, чтобы друг был счастлив наконец. В душе Коли блаженствует покой. Как все же хорошо быть человеком, у которого за плечами диплом, а впереди буйная молодость и мудрые планы на все…

А Новороссийск встретил ребят в последних лучах заходящего солнца; тихим, задумчивым морем, чахлым движением автобусов и трамваев на основных магистралях, наверное, тоже.

— Ты хоть дорогу–то знаешь? — спросил друга Коля и возбужденно провел по волосам. Романтика далеких путешествий почему–то стала захватывать его именно сейчас, возле пустого, по вечернему скучного автовокзала.

— Откуда? — был ответ. — Я, как и ты, в этом городе впервые.

Друзья быстро уточнили потребный район, сели в пустой троллейбус и, закинув в уголок саквояжи, весело пустились в путь.

Володя ловит себя на мысли, что думает о своей зазнобе, что живет в уютненькой станице Северного Кавказа. Как там Лариса? Вспоминает ли о нем? Должна помнить, и ждать, ибо в свое время, под сенью виноградника, страстно целовала его. Неужели забыла? А, может, уже завела любовника? Как ни крути, своенравная особа старше его на целых четыре года. От этих мыслей становится горше на душе…

Вот и потребная улица показалась вдали, вот и нежная дорога зовет ребят к заветному дому. Но в округе враз стало темно. Коля сильно подивился резкой перемене: только что было светло, кирпичные дома Новороссийска где–то высились вдали, подковообразный залив мирно улыбался парням, а сейчас глянь, лишь холодные звезды мерцают в тиши. Зажглись огни.

Впереди, посреди дороги, Колин взгляд выхватил костер. И возле него темные фигуры, что облепили огонь. «Что за чертовщина? — изумился хлопец и остановился как вкопанный. — Вроде бы костер, но с чего бы это?»

— Видишь? — Коля кивнул головой.

— Вижу… — с явной неохотой ответил друг.

— С чего здесь костер? Ведь до Кавказа еще далеко…

— Видно, привычки седого Кавказа уже сидят здесь. Так что привыкай, дорогой мой, к местным обычаям…

В тревоге Коля засеменил к костру, а оказалось, и зря: возле огня грелись безусые юнцы. Естественно, особой угрозы для друзей они не представляли, и у Коли стало легко на сердце:

— Вы не подскажете, где семнадцатый дом?

— А вам что, туда?

— Да! — прогорланил Шебеко, а его зеленоватые глаза сузились в ожидании. Если юнцы полезут к ним с дракой, он легко им покажет, где раки зимуют порой…

— Пошли… — И один из юнцов, среднего роста, худощавый, но гибкий как лоза, устремился вперед, в кромешную тьму.

Шебеко степенно топает за ночным проводником, а его легкие с удовольствием вдыхают свежий морской воздух. В эти минуты его мимолётные мысли то резко направляются вдаль, в родимые места и легко заглядывают в очи матери, то перескакивают в дом под номером семнадцать, где его должен ждать двоюродный брат…

Но, к удивлению, семнадцатый дом молчит и ловит седьмой сон. Что странно, даже свет отсутствует в том доме. И это часиков в десять, в то время, когда все горожане лишь заходят в собственные квартиры и начинают мечтать о завтрашнем дне…

— Странно… — промолвил Шебеко, оставляя чемодан на обочине дороги.

Он потопал к ничем не привлекательной калитке, потрогал щеколду, но та не поддалась. В сердце невольно ворвался холодок: неужели в доме никого? А где же его брат? Ведь договорились встретиться именно здесь, в низеньком частном доме близ Новороссийской бухты. Неужели вышел промах?

— Постойте здесь! — вдруг скомандовал проводник–юнец и легко перемахнул через забор. Он подскочил к окну, довольно резко забарабанил по стеклу.

В ответ в доме зашевелились. Более того, из окон на близлежащую местность упал бледноватый электрический свет.

Проводник юркнул в темень, а Коля и Шебеко, затаив волненье, приготовились встречать своего товарища.

— Кто там? — И старческий голос выводит ребят из напряженного ожидания.

— Мы! Приехали к Валере… Он дома?

— Какое к черту дома? Уже второй день как уехал на родину.

Шебеко ошеломлен столь странным известием. В нем тотчас вздымается воинственный пыл: ну и брат! С гнилой душой он оказался на поверку. Нет, чтобы с честью ждать его, как договаривались, а взял да махнул домой, под юбку молоденькой жены. Во дает!

Тихо и грустно возле калитки. «Ну и дурень! Бросил нас на произвол судьбы, а сам наслаждается с женой…» — Шебеко сейчас зол на весь мир. Во дворе темень, ночь и незнакомый город. Куда ты пойдешь в такой обстановке? Но, видно, судьба все же благосклонна к нему и потому–то посылает ему дружеский голос хозяина дома.

— Вы что, приехали к нему в гости?

— Да! И причем, издалека.

— Откуда?

— Из Свердловска, — был ответ. Голос хозяина дома враз потеплел:

— А–а, земляки! Это хорошо… Заходите в дом! Парни вошли в просторную, но бедновато обставленную квартиру.

— Я же тоже с Урала, — пояснил хозяин, низенький мужичок лет под шестьдесят. — Да вот судьба забросила меня в теплые края. Разом заболела жена, и врачи во весь голос твердят: ей нужен другой, более теплый климат. Делать нечего: взял да продал свой дом, а сами устроились здесь, в Новороссийске. Кстати, — спросили бесцветные и шершавые губы, — вы из самого Свердловска?

— Из самого! — коротко бросил Шебеко.

— А я из Пермской области. Шахтер! Но это, естественно, не столь и важно… Главное, земляки, верно? Раздевайтесь и садитесь за стол. Поставлю–ка вам чай… — И седая голова уходит в сени.

Великая беспечность снова врывается в молоденькие тела, в простеньких душах вчерашних студентов уже прочно сидит чувство глубокого везенья, и на них опять наплывает романтизм происходящего.

— Вы не в курсе, почему Валера уехал? — интересуется Шебеко, как только хозяин возникает в комнате и снова усаживается с ними, на незлобной и неброской на вид табуретке.

— А кто его знает? — мирно мурлычет хозяин. — Особо он нам не докладывает, но, думаю, соскучился по жене. И то сказать: он здесь, а жена где–то там, у черта на куличках. В молодости такая разлука ощущается особенно остро… Ну, ладно, как говорится, соловья баснями не кормят, — добавляет старик и встает на ноги. — Вы здесь попейте чайку, а я вам постелю. Будете спать вон в той комнате… — и кивком головы указывает на противоположную дверь.

Вскоре сердобольная душа принесла дымящий еще чаек, на старый клеенчатый стол поставила граненые стаканы, а сама юрко шуганула в соседнюю комнату. И эта дружеская забота убеленного сединой мужичка, его мирная, задушевная беседа убаюкивающе подействовали на ребят. И чудится хлопцам, что они дома, что за их хрупким жизненным опытом стоит исполинский старик, который знает все: и коварные ходы врага, и первую любовь, и предательство друзей, и Бог весть еще что…

— Может, вино попробуем? — говорит между тем Шебеко, и его сильные руки проворно лезут в чемодан.

Друзья опрокинули по стаканчику «Портвейна», все это закусили колбасой и, довольные тем, что на краю южной земли нашелся тепленький уголок, неторопливо засеменили в потребную комнату. Здесь ребятам улыбалось лишь пустое пространство, ежели не брать в расчет засаленной тумбочки, но это обстоятельство не трогало искателей приключений. Ну и что? Подумаешь, нет кровати… Зато вольготно, простор! К тому же, ежели ляжешь на пол, будет особливо надежно: с кровати не упадешь!

Шебеко подозрительно просверлил глазами запыленный матрас, без всяких простыней и прочих там бабских штучек, но ничего не сказал. Затем его добродушное лицо, — чуть–чуть усталое, иронично оценило сиротливые пустые стены, старую запыленную гардину, и он спокойненько, словно ленивый кот, юркнул под одеяло.

Друзья, несомненно, после долгих путешествий и нелегких забот дня заснули бы крепко, но через каких–либо минут десять в комнату постучали.

— Кто там? — Шебеко насторожился.

— Простыни вам нужны?

К удивлению парней, за дверью стояла девушка, и ее приятненький голос мгновенно взбудоражил приезжих. Коля недоуменно поднял голову: «Девки? Откуда?» Он юрко вскочил на ноги, оделся:

— А у вас что, постель есть?

— Есть!

Коля открыл дверь, и в комнату с любопытством заглянули две девичьи фигуры.

— Что же вы, хлопцы, спите без постели?

— Так не было ж над нами заботливых рук, — проворковал Шебеко, оценивая девчат.

Шустренькие особы оказались крайне молодыми, наверное, лет под семнадцать. Стройненькие, невысокие, но одетые хорошо. Явно возвращались с гулянок.

— Вы что, завтра уже собираетесь домой? — И черненькие глаза дивчины, одетой в удлиненную цветастую юбку, изучающе вперились на Шебеко.

«В нем что–то есть…» — Сердце девушки, подобно кузнечику, запрыгало сильней. Возбужденные мысли Марины цельно вращаются вокруг хлопцев: загадочных, умных и наверняка сильных духом. Она уже и рада обманывать себя и свою судьбу, мысленно посылая ей далекие и милые грезы, которые на поверку должны быть такой же реальностью, как сама Земля. И от этих переменчивых, возвышенных чувств на нее наплывает поистине веселая волна.

— В принципе, надо бы завтра… — кошкой мурлычет Шебеко, тоже настраиваясь на веселый лад. Дневная усталость от него отступает куда–то вдаль.

— Даже не посмотрев Новороссийск? — удивленно спрашивают губы Марины. — Вы раньше–то хоть здесь были?

— Ни разу!

— Тем более! — оживляется девичий голос. — Поживите у нас денька два, познакомьтесь с городом, а потом уже можете взять курс по назначению.

— А отец ваш не будет ругать?

— За что?

— За то, что будем жить у вас.

— Нет, не будет, — был ответ. — В противном случае он бы вас не пустил на порог. Характером он добрый, а стало быть, будет не в обиде, ежели проведете у нас пару дней.

Друзья разом переменились: перед ними снова открывалась изумительная возможность окунуться в мир приключений, познать окружающий мир. Ну как отказаться от сей затеи?

И Володя сказал:

— Если есть такая возможность, за нами дело не станет…

* * *

Через несколько дней, слегка усталые, но по–прежнему веселые, друзья уже были в станице Красноармейской. Благодатный Краснодарский край плотью и кровью тянулся ввысь, к приветливому солнцу и, казалось, на все живое испускал приподнятое настроение, непередаваемое упоение природой, что уже оживленно выходила из дремотного состояния.

Коля устало шагает рядом с корешем, с легковесным чемоданом в руке, но в душе его спокойненько лежит великая беспечность, а в головке колобродят приятные воспоминания. «Ну и девки! — в который раз мысленно говорит сам себе Коля, все еще удивляясь находчивым девчатам. — Не девки, а огонь!» Те хлопцев не хотели отпускать аж на третий день. Все уговаривали остаться еще на пару деньков, якобы на детальное изучение достопримечательностей города. Но Коля–то с высоты своего опыта знает, что не скульптуры и не храмы культуры привлекают девчат, а они сами, молоденькие специалисты — здоровые, бесшабашные и с неплохой перспективой в делах.

Коля невольно мотнул головой, пытаясь отогнать пылкие воспоминания, затем его карие глаза прошлись по Шебеко: интересно, о чем думает друг? Наверное, вспоминает, как и он, юных подруг, что свалились на них по каверзе судьбы, словно солнце в непогодный день.

Широкая асфальтированная дорога уже вела парней к первым — невысоким домам Красноармейска. Впереди, метрах в ста от них, Коля засек… знакомую фигуру.

— Видишь? — Коля остановился, показав на крепкого мужика.

— Ну и что? — не понял Шебеко.

— Как ну и что? Так это же Галуза, наш друг!

— Ты что, с ума сошел? Откуда ему здесь быть? Он же живет в деревне, в Буграх. Иначе говоря, в затемненных местах Свердловской губернии. А мы с тобой где? Забыл?

— Да нет говорю тебе, это Галуза!

Володя еще раз глянул вдаль, на мускулистые плечи, и вздрогнул от радости… Прямо какая–то фантастика! И он невольно прибавил ходу:

— Давай его догоним…

Парни ускорили шаг и остановили Галузу.

— Привет Буграм! — как ни в чем не бывало гаркнул Шебеко и вплотную приблизился к земляку. — Какими судьбами, Валера?

А Галуза остолбенел, поразившись столь странной встрече. Более всего он удивился не появлению Шебеко (он–то хорошо знал, что родной брат кореша давно блаженствует в Красноармейске, женившись на местной казачке), а внезапному возникновению Коли. Воспаленные мысли вмиг перенесли его в Алапаевский район, в поселок Бугры, куда Коля частенько ездил к другу на охоту и где они все вместе не раз вклинивались то в местный клуб, то в лесные чащобы, раскинувшие свои берега прямо за околицей поселка. И самое главное, возле Шебеко всегда присутствует Коля. Видать, сей друг настоящий, надежный как сталь… Вот бы ему подобные друзья! И Галуза сказал:

— Ну и молодец ты, Коля! Железный ты товарищ! Друзья его поняли сразу. Шебеко лишь глотнул нехитрую улыбку, в душе его вздыбились добрые–предобрые чувства… Так и должно быть: если ты друг, значит, до гробовой доски! Неважно, что на время мы можем растерять друг друга. Неважно, что нас могут разлучить обстоятельства, но, встретившись раз, мы снова будем прежними, великими друзьями…

— Ты, конечно, к брату… — между тем вымолвил Галуза, постепенно приходя в себя и обращаясь к Шебеко. — Плохо, что на днях я поссорился с ним… Но все равно пойдем к нему. Помиримся…

— А что не поделили? — нахмурил брови Шебеко.

— Ай, — махнула крепкая рука. — Просто за здорово живешь… Горелки хлебнули лишнего.

— Но ты–то как сюда попал? — изумленно спросил Шебеко и снова глянул на товарища. Неужели перед ним действительно Галуза, его деревенский друг? Даже нисколечко не верится… Такие встречи можно ожидать лишь в книгах, но никак не в жизни.

— Ничего здесь удивительного нет! — в свою очередь стал рассказывать Галуза, мерно шагая вперед. — Просто настала пора принимать решения — вот и все! Молодость–то прошла, верно? Вот ты, например, в двадцать один год стал инженером. Стало быть, человеком. А я что, хуже? Вот я и подумал: пора уж устраиваться в жизни капитально. Но в Буграх же всю жизнь не проведешь, ибо там шаром покати — ни заводов, ни фабрик. А мои родители родом с Кубани, в свое время жили зажиточно, крепко. Пострадали от коммунистов — половину сознательной жизни пришлось им коротать в лесной глуши, на лесозаготовках. Но, слава Богу, мне хоть оставили в наследство стремление к другой жизни — веселой, хлебосольной. Я и мотанул сюда, на Кубань. Благо, брат твой помог мне подыскать невесту…

— Ты что, уже женат? — удивленные брови Шебеко взметнулись ввысь.

— На местной казачке. Между прочим, как и твой брат… — легко парировал Галуза. — Но девка работящая, не баловная. То, что надо.

«Во дает!» — Коля лишь удивлялся действиям Галузы. Бесшабашный, всю жизнь веселый, да еще несколько приблатненный, Галуза казался ему воплощением расшатанной молодежи. Во всяком случае, молодым человеком без какой–либо заметной цели. А нынче, глянь, превратился совсем в другого человека… И по всему его облику, поведению не скажешь, что он отсидел три года. Правда, горькую соль не столь отдаленных мест Галузе пришлось отведать за собственную глупость: напился в общежитии, а в пылу чувств не сдержался — взял да пырнул соперника ножом. Но факт есть факт: то неприятное пятно тяжелым грузом лежало на его шее…

— А где ты живешь? — поинтересовался Коля, и его глаза еще раз оценивающе прощупали Галузу. Неужели Валера так изменился, что даже перестал шутить?

— Завтра приеду за вами, — степенно сказал Галуза, вновь мимоходом глянув на Колю. — Посмотрите хату и мое устройство…

На следующий день друзья уже сидели у Галузы. После ночной гулянки у брата Шебеко ребят мучило похмелье, но запахи виноградного вина, неплохо обставленный стол их настраивали на веселый лад, во всяком случае, в душе каждого из них бурлило чувство приподнятости, праздничности наконец.

Хата Галузы была сложена из дерева, но с внешней стороны помазана глиной и побелена известью. Выходило неплохо, особенно с внутренней стороны, ибо вместо извести здесь красовались красивые обои.

Галуза, крепыш среднего роста, с железными зубами впереди и с небольшими вмятинами вокруг круглых глаз, хозяином восседал за столом. Обслуживала же их молодая казачка, довольно миловидная женщина лет двадцати.

Беленькая хата окружена великолепным садом, где более всего бросаются в глаза виноградники. На яблонях еще отсутствуют цветы, но их почки уже заметно набухли соком. Везде солнце, покой и… птицы. И чудится хлопцам, что сама природа приветствует их сбор, такой великолепный в своей неожиданности, да и в неординарности, наверное, тоже.

— Да–а… — глубокомысленно меж тем говорит Галуза, выпивая очередную порцию вина и закусывая все это неплохой закуской, — настала пора по–настоящему налаживать жизнь. Пока же устроился рабочим в Славянске — на Кубани… Неделю отдубашу там, и домой — на выходные Но, конечно, это не решение вопроса. Придется жену взять туда. А хату оставим на досмотр соседям. Поглядим, может шуганем в какое–либо училище, а то и в техникум. Мастером бы надо стать… — Мечтательные глаза Галузы с завистью проходят по ребятам.

«Молодцы! — приходит к Галузе грустная мысль. — Они уже имеют дипломчики, должность инженера наконец. А я? Какой был дурак… Столько лет выбросил зря! Надо взять реванш: кровь из носа, но чтоб мастером стал. Для начала поступлю в техникум. Обязательно в техникум. Днем буду работать, а по вечерам — учиться, благо, по бабам уже нет нужды шататься как больному…»

— Вам можно и позавидовать… — добавляет Галуза, снова наливая товарищам светло–красное винцо. — Но ничего, и я попробую кинуться вслед за вашими должностями. Жаль, что подобные мысли человека чаще всего посещают с опозданием… Но лучше поздно, чем никогда, верно?

— Да брось ты, Валера! — лопочет уже захмелевший Шебеко. — Подумаешь, должность… Ты думаешь, раз инженер так, значит, счастлив?

— Тем не менее… — пространно бросает Галуза, а его светло–серые глаза с жадностью останавливаются на Коле. Во с кого следует брать пример! Худенький, невысокий, но жилистый во всем… И телом, и умом, и душой, наверное, тоже.

Нет, не повезло Галузе с друзьями на белом свете… Все, с кем он дружил и кого считал корешем, на поверку оказались липкими и скользкими, как рыбы. Неровен час, продадут и спасибо не скажут. А то еще затянут в еще более глубокий омут, откуда уже не выбраться ни на каком подводном корабле… «Надо держаться этих ребят… — невольно подскакивает подспудная мысль. — Глядишь, и поддержат когда–либо в жизни».

В хате снова возникла дородная фигура молоденькой казачки.

— Иди выпей с нами, — приказным тоном сказал ей Галуза, а ласковые его глаза невольно прощупали жену. Что ни говори, неплохая досталась ему жена — всем взяла, и все на зависть другим…

— Яще чиго ни хватало… — мило щебечут вишневые губы. — Вы выпийте, а мне треба на виноградник…

Она проворно метнулась в сени, принесла еще вина, добавила закуски, а сама снова шуганула во двор, работать. У нее даже в мыслях нет посидеть с ребятами и поговорить за жизнь — все у нее горит, она вся в деле. И юркая, статная фигура молодицы вскоре пропадает в заскорузлых лозах виноградника…

— Ее уже не уговорить, — довольным тоном прибавляет Галуза, — ибо виноградники у нее сидят в крови…

Шебеко тоже удивлен нежданному везению Галузы. «Во подвалило так счастья, подвалило… Везет дуракам!» Мысли его, словно переменчивые ветры, проскакивают то к Галузе, у которого, кажись, в жизни все становится на свои места, то вихрем врываются в собственную душу, вызывая невольную боль и беспокойство. Нет, не любит он девчат с пылкой страстью. Ни одна из них не тревожит душу хлопца. И, кажись, по нему тоже особо не плачут нежные сердца… Эх–х, не жизнь, а сплошное расстройство. И в его замутненное водкой сознание приплывают недовольные чувства…

После того, как завершилось застолье — небольшое, но чудное по сути, Шебеко своему товарищу шепнул:

— Все хохлы такие… Хлебом не корми, но дай им лычки. Костьми ляжет, но будет стараться пробиваться в начальники…

— Да это же хорошо! — как ни в чем ни бывало ответил Коля.

— С одной стороны хорошо, это верно, — согласился друг. — Но, с другой стороны, плохо — все помыслы и мечты вращаются лишь возле карьеры. Нет ни романтизма, ни наслаждения жизнью… Человек становится закомплексованным — не замечал?

* * *

А в хате старшего брата Шебеко явно повеселел.

— Что с тобой, дорогой? — поинтересовался Коля, кожей чувствуя, как его друга обняло какое–то возвышенное, приподнятое настроение.

— Есть одна идея! — загадочно блеснул глазами Шебеко.

— Например?

— Послать телеграмму в Новороссийск…

— Другу?

— Да! — был ответ. — Но только в длинной юбке. Коля лишь улыбнулся, поняв стремление Володи.

Видать, и в Шебеко уже просыпается чувство одиночества, естественная тяга к прекрасному полу…

Они потопали в ближайшее отделение связи, с затасканного стола взяли пару бланков для телеграмм, и на шершавом синем листе Шебеко корявым почерком вывел:

«Привет, Таня! Мы с другом заехали далеко, поближе к горам великого Кавказа. И теперь не знаем, как выбраться отсюда. Если есть желание помочь нам, хотя бы духовно, то пошли нам телеграмму по следующему адресу…»

И далее следовал точный адрес. Но не станицы Красноармейской, а станицы Наурской, что блаженствует в Чечне.

— Так будет лучше! — весомо добавил Шебеко, еще раз пробежав глазами по томному посланию подруге. — Пока она получит телеграмму и пришлет обратную весточку, мы уже будем там, понял? Итак, вперед! Нас ждут седые вершины Кавказа!

* * *

Микола, старший брат Шебеко, перед отъездом хлопцев вновь организовал веселое застолье. Высокий худощавый мужчина юлой вертелся возле брата, то угощая его свежениной с собственного подворья, то вспоминая родимые края, далекие Бугры. В сей замечательный вечер, слегка припорошенный печалью, светлой грустью по чему–то прошедшему, невозвратному, Микола явственно ощутил, как легко проносятся вперед его годы, и седина, облаченная далекими воспоминаниями, уже властно захватывает не только тело, но и сердце. Если вдуматься, как мало отпущено человеку на Земле! Кажись, только успел встать во весь рост, только начал по–человечески жить, как тут же начинает отцветать золотая пора каждого из нас… И в такие грустные мгновенья Миколе хотелось забраться в глухомань, в самую чащобу и с болью в сердце окликнуть ее, эту проклятую судьбу, чтобы она сжалилась над ним, и над родными, наверное, тоже. Чтобы она хоть на несколько лет задержала наступающую старость, во всяком случае, отбросила ее за высокие синие горы, откуда ей уже трудно будет перелезть обратно…

— Хорошо, что ты окончил институт… — между тем говорит Микола и с любовью в сердце посматривает на брата. — Тебе тоже уже пора перебраться на юга… Отработаешь годика три по месту распределения и дуй сюда, в теплые края. Место тебе найдем, и неплохое! Вот бы батю еще вытянуть сюда… — мечтательно шепчут его бесцветные губы.

— Такой жадный, ни за что бы не оставил свой дом… Было бы где, а то в глуши, в поселке из шестнадцати домов. Слушай, а если сжечь ету проклятую хату? Чтобы он не держался за нее, как мужик за землю. Ведь точно тогда переберется, верно?

— Не переберется… — мирно лопочет Шебеко. — Потому что начнет строить новый дом. Характер его таков: чтобы было все свое, добротное и крепкое на века. У нас же во всем поселке никто не держит личный дом — все казенное, за счет государства. И причем их столько — завались! А батю туда все равно не загнать — не тот характер…

— Дурной у него характер! — бросает в пространство Микола. — Ну зачем ему, старичку, хозяйство? Взял бы да переехал сюда. Жить есть где, и пенсия в кармане. Катался бы как сыр в масле. А так сиди в глуши… Заболеешь — так никто не поможет. Несчастного фельдшера не найдешь…

— И все равно он никуда не поедет. — Шебеко потихонечку пьет местную горелку и уплетает себе за обе щечки.

Не отстает от него и Коля. В душе его блаженствует тепло. Мысли спят на ходу. И чудится хлопцу, что весь мир нынче состоит из сплошных праздников.

* * *

Заторможенные мысли вчерашних студентов, пожалуй, по–настоящему проснулись на подходе к станице Наурской. До сказочных гор седого Кавказа было еще далеко, но друзья уже наяву ощущали дыхание горных вершин, полет стремительного орла, что с поднебесных высот философски смотрит на мир. Казалось, еще чуть–чуть, и искатели приключений непременно натолкнутся на вооруженных до зубов абреков, на жгучую черноглазую черкешенку, которая пойдет на верную смерть, лишь бы не покориться чужим. И эти облака приподнятых грез, потаенных мыслей, и наверное, гордости за бесстрашный поход в таинственную Чечню тогда плотно облепили ребят, вызывая в них чуткое возбуждение. Наверное, многие Святые где–то в безбрежных пространствах Вселенной улыбались, глядя, как парни внутренне приосанились, сжали кулаки, готовясь отражать внезапные атаки местных бойцов. Но вместо горластых абреков невдалеке ребята увидели… арбу. Да, да, обыкновенную арбу — довольно громоздкую телегу о четырех колесах. Что поражало, арбу тянул здоровенный бычок, а управлял им седой, худой, щупленький старичок.

— Са–адись!

— Да мы пешком дойдем…

— Са–адись тебе говорю! Зачем пешком? Есть бык, есть арба, садись!

Коля многозначительно глянул на Шебеко:

— Сядем?

«Почему бы и нет? — промелькнуло в голове друга. — До сей поры до Кавказских хребтов мы добирались на многих видах транспорта, но на бричке, кажись, впервые». И он проворно залез на арбу.

А старичок молчит себе и лишь мурлычет под нос. И что самое поразительное, от него исходит сильнейшее человеческое тепло. Никаких признаков воинственности, враждебности наконец. Морщинистое лицо улыбается свету, весне, и далекой своей юности, наверное, тоже.

— К кому едем?

— К сестре, — тихо говорит Шебеко, и в его душу тоже вселяется глубокий мир.

«Вот тебе и Кавказ… Люди здесь, кажись, более приветливы, чем на Урале! Разве чужой тебя б посадил на телегу? Причем, за здорово живешь?» Плечи Шебеко трясутся в такт ямочкам на дороге, а в душе его бродят расплывчатые чувства. То мгновениями перед глазами встает Лариса, во весь рост, вся расцветшая, загадочная и почему–то слегка грустная, то волною приплывают нежнейшие чувства. Чувства приподнятости, романтичности происходящего. Разве современному студенту, и тем более инженеру, часто выпадает езда на допотопной тележке? Конечно нет! В пылу этих чувств и, наверное, перед Шебеко явственно выступают очертания горного аула, прилепленного к каменной скале. Где–то дымится очаг, где–то слышен цокот копыт. Только не понятно: и в самом деле на белом свете существует тот аул или же это лишь плод возбужденного воображения?

* * *

— Привет, дорогой мой!

— Привет, привет, коли не шутишь…

— А чего нас не дождался?

— Так уж вышло… Да ты не сердись! Я и сам приехал домой лишь вчера…

Высокий молодой человек, довольно ладно сложенный, спортивный, слегка улыбнулся, а после, глядя на Шебеко, прибавил:

— Молодец ты все же…

— Почему это молодец?

— Потому что заехал ко мне в Новороссийск! А я, старый баран, взял да махнул домой… Думал, ты вряд ли приедешь ко мне.

— Так ведь договаривались же!

— Верно! — как ни в чем не бывало ответил братец. — Но в этом материальном мире столько обстоятельств, прямым ходом влияющих на наши поступки, что невольно начинаешь сомневаться в договорах…

«Во дает! — уже разгневанно подумал Шебеко. — Договаривались четко, на понятном русском языке, а когда коснулось дела, так, выходит, ищи ветра в поле…» Но свою боль Шебеко все же сумел утаить:

— Ладно… Будем считать — «один — ноль» в твою пользу!

Молодой хозяин парней разместил в одной из комнат довольно солидного дома, а сам юлой шуганул в погреб за отборным виноградным вином.

Вот и веселое застолье улыбается присутствующим, вот и родня начинает приглядываться к новоявленным хлопцам. Особенно к статному Шебеко.

Черноглазая казачка, жена двоюродного брата, не без лукавства Володе сказала:

— Может, Ларису позвать?

«Давно бы пора об этом догадаться… — язвительно заметил про себя хлопец. — Сама–то чуть ли не на людях целуется с мужем, а мне так — шишь на постном масле…» Он многозначительно глянул на молоденькую смуглянку, а на его лице лунным светом отражаются подспудные чувства…

Легкокрылая молодица птицей вспорхнула во двор.

И вот минут через двадцать, а то и полчаса, в кругу веселого застолья появилась долгожданная Лариса. Но не одна, а, к удивлению, со здоровенным мужиком. Мужчина оказался в возрасте. Эдак лет тридцать пять, с лысоватой головой, одетый в простую рубашку. Рядом с ним высокая и статная Лариса выглядела просто прелесть. Крепкая на тело и одетая со вкусом, она блестела и цвела, и веселая, приветливая весна вовсю шаловливо играла на ее дебелом лице. И что самое обидное, она сразу же засеменила к Шебеко и не без высокомерия обронила:

— Это мой муж… — и ее пышненькая рука двинулась в сторону своего спутника. — Так что мы с ним будем сидеть рядом…

Шебеко остолбенело глядит на свою зазнобу, а его возбужденные нервы со скоростью света переваривают эту информацию. «Она вышла замуж… Во дает, стерва! Продала меня… Отрублю голову, а мужика засуну в колодец. Они у меня еще попляшут… Но ведь братец же об этом ничего не говорил! Может…» И к нему снова возвращается надежда. Да нет, Лариса еще не замужем. Это — как пить дать. Просто, видимо, притащила мужика домой. Стало быть, намерения самые серьезные. Посмотрим, посмотрим…

— И когда же ты вышла замуж? — интересуется Шебеко. Его лицо уже красное, крайне недовольное происходящим. В голове роятся тяжелые мысли, а чувства, словно встревоженные птенцы, импульсивно прыгают от одной крайности к другой.

— Недавно… — многозначительно бросает Лариса и усаживается за стол, но уже вдали от Шебеко.

Сестра Шебеко, невысокая женщина лет под пятьдесят, на все происходящее глядит с высоты своего опыта и лишь усмехается в душе. Это хорошо, что Лариса дала Володе от ворот поворот. Ведь братцу всего двадцать два года. Зеленый еще, как полевой горох. А все туда же, в женихи! Во всяком случае, не Лариса ему пара. Она уже в возрасте, да и не любит его, дорогого–то Володю. А что за жизнь без любви? Одна нервотрепка, головные боли. Любовь, это брат, великая штука… Словно ночная роса обнимает она все тело, а глазам придает открытость, надежды, высокие порывы наконец… Эх–х! И вспомнила сестричка, как в свое время влюбилась в молоденького казачка и вмиг переехала сюда, на скалистые берега своенравного Терека. Тридцать лет прожила с мужем, но чувства далёкой молодости по–прежнему еще теплятся в ее сердце. Дай–то Бог, чтоб эти угольки не погасли еще долгие годы…

После плотного обеда друзья собрались на Терек.

— Только не вздумайте переплывать его! — предупредила сестра Шебеко и с тревогой посмотрела на юнцов. — Там порою тонут моряки!

Но ребятам, подогретым отличным кавказским вином, не до слов этой прекрасной женщины. На то они и женщины, чтоб волноваться за мужиков…

По пути к великой реке Шебеко многозначительно изрек:

— Не нравится мне этот «физкультурник»… Коля сразу же уловил и ход мыслей друга.

— Хочешь врезать?

— Не мешало б…

«Но это все равно ничего не даст! — Коля сейчас был настроен миролюбиво. — Но раз надо, значит надо! Сделаем… и еще как сделаем!»

А на берегу той бурливой реки, расположенной рядом, в метрах трехстах от дома сестрицы, вовсю бушевала весна. Кизильники еще дремали и подумывали лишь о первых листьях, но в их жилах уже чувствовались живительные соки; яркое солнце ласкало глаза, а из земли пробивались первые травы.

Терек шумит себе и о чем–то шепчет в тиши. Река многоводна, по–весеннему бурлива и злая в узких местах.

— Поплаваем? — грустное лицо Володи потихонечку начинает оживляться.

— А почему бы нет?

Два друга разделись, руками пощупали воду, и поняв, что река уже теплая, осторожненько влезли в нее. Поплавали возле берега, немного освоили течение, а после ребятам пришло в голову переплыть Терек. По прямой, как разящий удар секиры.

Коля первым кинулся в атаку, а за ним — Шебеко. Коля в детстве плавал великолепно, и естественно, надеялся на себя. Надеялся, что одолеет бурливые волны и выкарабкается на тот берег — слегка скалистый, но все же ровный и терпимый по высоте. Но вот он птичьими крыльями доплыл до середины реки, а дальше заметно оробел: в трех метрах от противоположного берега вода неслась с такой стремительной скоростью, что захватывало дух! Собственно, вся преграда до цели и состояла из этих несчастных трех метров. Коля собрал силы, насторожился, а после резко ворвался в стремительный поток. Но, к удивлению, его отнесло как щепку. С трудом парень выскочил назад, теперь уже в метрах ста вниз по течению реки. Его взяло зло, какое–то непередаваемое желание одолеть ту преграду.

— Давай еще раз! — весомо обронил Коля и за небольшим отдыхом снова шлепнулся в воду.

Шебеко стал хитрить. Он тоже полез в воду, но только после друга. Якобы для страховки. Ребята опять впустую воротились назад — бурное течение на сей раз их отнесло далеко–далеко.

«Неужели я не перепрыгну эти три метра?»— В Коле вновь проснулось острое желание бороться с непокорным Тереком. Он в третий раз пошел на кавказские волны. Но и в очередной раз Терек вышел победителем в той ожесточенной схватке. Казалось, в эти мгновения река вобрала в себя все таинственные силы Земли — злые и добрые — так легко она отбрасывала одного из сыновей великой Чувашии от противоположной черты. Река творила чудеса, злилась, грозилась, но никак не сдавалась чужаку. Будто в ней сидел сам черт.

— Больше не будем?

— Нет! — коротко отчеканил Шебеко, присматривая себе место для лежанки.

После получасового безделья, блаженства великолепным Тереком к ребятам приблизился чеченец. Был он невысокого роста, но крепкий, и видать, не из последних храбрецов. Он легко бросил связку дров, что собрал в округе, и встал возле ребят. Небритое его лицо веселое, излучает тепло. К Коле он обратился по–чеченски, но, уловив в глазах хлопца полное непонимание, перешел на русский:

— Свадьба, сынки мои, свадьба…

— Какая свадьба? — насторожился Шебеко.

— Сына женю! — весомо заявил пришелец, и в его больших глазах снова вспыхнул горячий уголек. — Вас всех приглашаю на свадьбу!

— А торжество–то где?

— Как где? В станице… Вся станица знает, что сегодня Мустафа Дудаев женит старшего сына. Обязательно приходите.

Ребята вмиг оживились. Свадьба? Да это же великолепно! Собственными глазами узреть кавказскую свадьбу со всеми ее ритуалами — об этом стоит лишь мечтать. А здесь, выходит, те светлые грезы вполне могут осуществиться в реальности. Стоит лишь захотеть.

Но безграничный пыл ребят легко остудил двоюродный брат Шебеко, но уже дома:

— Да если вы пойдете на свадьбу, вас там либо побьют, либо зарежут. Одно из двух. Так что сидите себе потихонечку дома и пейте отборное винцо. Благо, с завтрашнего дня уже начинается Пасха. Стало быть, пить и гулять будем два дня. Но весь день–то, естественно, пить не будем. Погуляем возле Терека, поиграем в регби, в футбол. Будут все, и Лариса со своим кавалером тоже…

* * *

Через несколько дней после этих событий два друга были уже в городе Минеральные Воды — настал час прощаться. Деньги были на исходе, и потому–то их стоило беречь. Володе повезло: авиабилет до Свердловска он кое–как выбил. А вот Коле хоть плачь: билеты до Ульяновска или хотя бы до Чебоксар отсутствовали вчистую. Пришлось ему переориентироваться на Горький. Он еще не знал, что в железнодорожном вокзале Горького в ожидании поезда просидит целых шестнадцать часов, но сейчас ему казалось, что от именитого города до дому близко, каких–либо сто верст, и он легко проскочит это расстояние…

А пока друзья отошли от касс и легко вспорхнули во двор. Здесь на Колю почему–то напала грусть:

— Ну что, на этом и все? Расстаемся навеки?

— Еще чего! — надменно прогорланил Шебеко. — Наши встречи будут всегда! На следующий год снова поедем на юга, в город Измаил.

— Это тот город, что штурмовал Суворов?

— Именно он! В том городе проживает моя вторая сестра, и думаю, нас встретят там неплохо…

Коля повеселел.

Напоследок друзья купили по бутылке кефира, допили его с удовольствием и двинулись к самолету — Коле предстояло первым сесть на воздушный корабль. Шебеко же пожал руку другу, слегка улыбнулся, и его крепкая фигура удалилась вдаль…

Вместо эпилога

Скорострельно летит время… В повседневных заботах, многогранных делах и помыслах дни натружено складываются в недели, месяцы и годы. И вот в суете переменчивых дней, то серых, как вся наша судьба, то мгновениями возвышенных, быстрых, легкокрылых, человек с удивлением замечает, что ему уже за сорок и колесо собственной истории ему уже никак не повернуть вспять… Круговерть жизни каждого из нас берет в оборот, перемалывает по–своему и в конце концов вылепливает из наших фигур то, что хочется ей. Да и человеческое сознание, собственно, не так уж трудно поддается тому беспрерывному жернову… Размышляя о скоротечности жизни, о месте конкретного человека в бурливом потоке материального мира, невольно приходишь к выводу, что нами Кто–то управляет. Причем легко, без забот, словно это обыкновенная игра. Порою даже кажется, что заложенная где–то Программа личности как таковая действует безотказно, с точностью до секунды, и человеку в данной ситуации не остается ничего, кроме как плавать по бурливым потокам жизни и полагаться на логичность действий господина Никто… И все же человек живет, трепещет, пытаясь выбраться с проторенных колей. Одни тут же перестают здороваться с бывшими однокурсниками только потому, что отхватили новенький диплом и получили вшивую должность в безвестных просторах страны, другие же начинают задирать нос в связи с продвижением по службе. Несчастные, они еще не знают, что сей господин Никто, или, ежели быть точным, всемогущий Бог, уготовил место каждому из них по собственным заслугам и что они в конце концов в полной мере получат свое. И никто из них не уйдет от беспощадной секиры, никто не спрячется от всевидящего ока главного Судьи…

А что же с тобою случилось, Шебеко? И с тобою, Володя Зюзин? Вы перешли лишь сороковой рубеж, и вот вас уже нет в живых. Что это, роковое стечение обстоятельств или же строгая закономерность, которая, подобно Дамоклову мечу, должна была опуститься на ваши головы в четко назначенный час?

Ты, Володя Шебеко, вступил в очередной бой с нежданно появившимся соперником. Ты наверняка знал, что противник силен, матерый, но не в твоих правилах было отступать и ты резво пошел в роковую атаку…

Неважно, что у тебя не хватило мощи. Неважно, что ты проиграл, а важно то, что ты не отступил, не струсил, а проявил себя подлинным героем. Ты Человек с большой буквы уже потому, что никогда не подводил друзей, не знал страха, и с тобой любой из нас пошел бы в разведку. Если возникнут дела, обстоятельства, и великая Россия снова затрубит в поход…

И что характерно, всю свою молодость ты, Володя, прошагал по лесу, впитывал его благотворный дурман. Под сенью лохматых елей да сосен ты терпеливо ждал конца проливных дождей, а когда выглянет солнце, улыбался жизни и снова шел вперед, по заветным тропинкам тайги. И где та сила, что тянула тебя в тайгу? Как назвать ее? И в чем ее суть?

Ты, Володя Зюзин, был в доску свой — особенный, в действиях четкий и, наверное, чуть–чуть своенравный. Но в общем–то ты был человек душевный, дружный, любимый. Ты, ошибался, и не раз. Да только кто не ошибается в этом мире людском? Нет таких, кто бы ровно прошел по жизненной дороге. Люди — не ангелы, и это надо помнить всегда…

Удачно ты закончил Марийский «политех», а после, взяв в руки новенький диплом, сладкими мыслями в сердце направился в Башкирию. От рядового лесничего ты дорос до директора лесхоза, и не раз бывало, под твоим чутким руководством на месте пустырей вырастали леса. Молодая поросль, что шумит, растет и о чем–то шепчет в тиши, расскажет всем, кто того желает, как жил, трудился и любил Володя Зюзин, обыкновенный паренек из семьи лесника…

Ты, Зюзин, оставил после себя двух дочерей, эти нежные сердца, чтобы они продолжили твое личное «Я» и чтобы внуки, эдак лет через пятьдесят, глядя на замечательные дубравы, говорили: «Эта работа нашего деда…» И стоило жить ради этого на земле, стоило мечтать и строить планы на высоком берегу Камушки–реки.

А счастья Вам, друзья, все же выпало мало…

Да что такое, собственно, счастье? И где ты его найдешь? Человек всю жизнь стремится к чему–то, к очередным высотам, а достигнув их, вдруг обнаруживает, что это, оказывается, было лишь небольшой ступенькой по пути к более соблазнительным целям… Возникает своеобразный экран, мираж, который человека тянет все дальше и дальше, заставляя его потуже напрягать мышцы, ум, волю наконец. И сей непрерывный процесс передается из поколения в поколение, как некое логическое звено, и этому явлению не может быть конца. В противном случае остановился бы прогресс, развитие, ибо всеми признано давно: мысль прежде всего! Именно затвердевшая в чем–то мысль заставляет нас идти вперед, лезть в опасные переделки, сомнительные путешествия и брать сверххитрые высоты. Нами движет прежде всего мысль, а счастье, как результат этого движения, уже второстепенно… Вот почему и прав великий Карнеги, который и нынче всем громогласно заявляет: «… наше душевное спокойствие и радость бытия зависят не от того, где мы находимся, что мы имеем или какое положение в обществе занимаем, а исключительно от нашего умонастроения». Да, да, исключительно от нашего умонастроения. Но попробуй ты в этом бушующем мире найти точное совпадение личного умонастроения с внешними обстоятельствами, что, подобно низвергающему вулкану, меняются через час. Вряд ли из этого что выйдет, ибо человеку свойственно продвигаться все дальше и дальше — от низшего к высшему, от простого к сложному… И еще потому, что в данном случае пришлось бы в корне изменить собственное нутро. А это и есть труднейшая задача — недаром самой великой победой в живой природе считается победа… над самим собой!

От всего сердца хотелось бы добавить, чтобы, земля вам была пухом, мои друзья. Тебе, Шебеко, земля сибирская; а тебе, Володя Зюзин, башкирская.

Надеемся, что наши души все же не умрут вместе с нашими бренными телами, и что есть место в просторах Вселенной, где мы встретимся однажды. Вспомним былое, нашу буйную молодость и уже на основе накопленного опыта избежим ошибок, что не удалось нам предотвратить в мире людском. Да сопутствует нам в этом деле удача. Пока!

1994 г.

Володя

Среди удивительных лесов и косогоров — задумчивых и по–весеннему приветливых, сочных, тихо блаженствует на юге Чувашии село Большое Чеменево. Земля здесь жирная, плодородная и ежегодно дает обильный урожай. Высокая рожь постоянно радует взгляд и о чем–то шепчет в тиши. Где–то далеко–далеко, возле таинственного леса, спит себе картофельное поле и ловит седьмой сон. И вот эта убаюкивающая природа, сочная зелень лесов да еще отдаленность от основных дорог и делают сей уголок земли поистине восьмым чудом Света…

К слову сказать, люди здесь простые, нетребовательные и весьма прилежно относятся к труду. И детей воспитывают такими же. Не зазорно здесь, особенно в летнюю пору, работать от зари до зари. Уже после шестого класса школьники пропадают на колхозных полях и потому–то хорошо знают, что такое свежеиспеченный хлеб…

Если бы читатель в свое время заглянул в село Большое Чеменево и встретил невысокого хлопца с мечтательными глазами, далеко не глупого, развитого и немного стеснительного, то наверняка в нем узнал бы нашего Володю, нацеленного в жизни, как он любил подчеркивать не раз, «на высшие рубежи».

В детстве, в конце шестидесятых годов, Володя пропадал в лесу, что находится подле родимого дома, и видел чудотворную природу во всем ее великолепии. Не раз замечал он, как мохнатые ели и сосны в поисках света и тепла тянутся ввысь, в лазурные дали, как они постепенно крепнут и набирают сил, как через годы нежные сосновые стволы превращаются в звенящую медь. Бесспорно, чувственное восприятие всего происходящего в живой природе и породило в нем стремление быть ближе к лесу. Но только не в качестве постороннего наблюдателя, а в роли профессионального друга. Вот почему он после окончания средней школы без колебаний шагнул в сторону лесотехнического института, смело ворвался в жизнь безвестного абитуриента и вырвал у судьбы звание студента.

Он был немногословным, скромным и чутким человеком. В надежде на лучшую долю он добросовестно штудировал теоремы и прочие доспехи лесных наук, лазил по библиотекам, что–то искал, проверял и снова начинал сначала.

Любил он смотреть футбол, особенно по «телику», и следует отметить, наизусть знал имена игроков основных команд бывшего Союза. Он временами даже подражал «звездам», в чем–то хотел быть похожим на них. А его знаменитый голос, что частенько комментировал очередной футбольный поединок, доселе помнят местные учителя…

Когда внимательно рассматриваешь путь, что пройден Володей, невольно подскакивает мысль, что злой рок все время кружился над ним. Кружился вороном, потихоньку обламывая его здоровье. Уже в десятом классе он перенес операцию на сердце, и это–то в шестнадцать лет! Многие в эти годы и понятия не имеют, что такое болезни и разная там хворь, а Володя же должен был думать о своем сердце. И все же слабо в нем сидела забота о собственном здоровье. Бывало, простынет до отвала, — аж горло болит, но все равно продолжает делать свое. Ему бы полежать, обратить вниманье на своенравную простуду, да где там! Его влекут мечты, мысли, синие просторы, что подобно пламени Икара, зовут в непонятную даль…

А те предрассветные дали и в самом деле стоили того, чтобы мечтать о них. Это они вывели Володю из состояния покоя, это они повесили ему воздушные крылья… И вот он, семнадцатилетний юнец — неопытный, робкий, но со светлыми глазами и пугливым взглядом, разом собирает свой тощий чемодан и держит путь в Свердловск. Да, да именно в Свердловск, в тот город и даже в тот институт, где когда–то блаженствовал его старший брат по крови.

Гаврилов Владимир Дмитриевич родился 17 декабря 1960 года в селе Большое Чеменево Батыревского района Чувашии.

В 1983 году окончил лесоинженерный факультет Уральского лесотехнического института. Высококвалифицированный специалист в области технологии лесозаготовок. Человек добрый, скромный, умный. После института работал в Горном Алтае.

Умер от воспаления легких 20 января 1987 года.

Но по большому счету эти пути–дороги направили Володю не в Свердловск, в этот прекрасный уральский городок, а в великий Путь, название которого — Жизнь. Именно здесь он, как оперившийся птенец, впервые в жизни врезался в бурный водоворот событий. Несомненно, на протяжении этой Дороги он еще не раз набьет себе шишки, почувствует боль, потери, да и находки, наверное, тоже. И эта переменчивая судьба, бросающая его в колдобины, в какие–то ямы, но временами легкая, воздушная, должна была сделать из него великолепную Личность. Во всяком случае, человека, что–то значащего в мире людском. Таковы вот были его мысли. Но в тайниках души Володи, все же думается, сидели и другие помыслы, овеянные молодостью, беззаботной юностью, да и широтой его характера, наверное, тоже. Чего хотело его сердце? Молодости, счастья, здоровья? Или же всего этого вместе, как необходимый элемент человеческого бытия? Но, быть может, он знать не знал чего? Как, например, у Есенина:

Предрассветное. Синее. Раннее.

И летающих звезд благодать.

Загадать бы какое желание,

Да не знаю, чего пожелать…

Действительно, человек — большая загадка. Не случайно ученые–биологи считают, что в настоящее время мы про живые существа знаем… не более пяти процентов. Основные параметры человека изучили, а вот его функционирование как самостоятельной целостной системы — нет. Потому–то, и наверное, Володя не смог еще до конца понять себя. Ему в жизни предстояло преодолевать барьеры, высотные планки, и только в процессе этого Движения он должен был полностью раскрыться и познать собственную суть.

Еще загадка здесь сидит в том, что он так и не смог до конца пройти свой Путь. И постороннему наблюдателю крайне непонятно, почему он должен был прервать свой Путь. Ведь Человек дышал, жил, к чему–то стремился, и вдруг — рывок Назад. Зачем господину Никто столь странный Путь? В чем здесь смысл?

Рассматривая Володину судьбу как одну из многих, что проходили в пределах земного существования, хотелось бы отметить ее яркость. Прежде всего в наполненности его жизни целеустремленностью, тягой к знаниям, Светом. И пусть небольшая, но все же заметная его Звезда всегда горит на небосклоне нашего семейного бытия, да и в Земной орбите, наверное, тоже. Ведь Человек жил в полном смысле этого слова, и это — уже Борозда!

1994 г.

Реквием неизвестному Человеку

Он чуть–чуть высунул изможденное, заросшее, но непокорное и злое лицо из–под небольшого бугорка, что служил ему в качестве укрытия, и молча оглядел позиции обложивших его солдат. Стволы автоматов устрашающе взирали на него, и казалось, вот–вот готовы изрыгнуть из темных проемов крепкого железа смертоносный огонь. Руки незнакомца сами собой сжались в кулак, и теплая рукоятка ненадежного теперь пистолета с трудом выдерживала столь адскую нагрузку на нее. Незнакомец тяжело вздохнул, бросил мимолетный взгляд на чистое, лазурное небо, где вовсю веселилась жизнь, играло солнце, и к горлу его устремился тяжелый, непрошенный комок… И здесь, в чистом поле, в метрах двухстах от обыкновенного проселка, где сейчас разыгрывалась эта трагедия, Человеку вдруг захотелось зареветь, закричать на весь мир о несправедливости, что торжествует на Земле. Совсем рядом, в километрах двадцати отсюда, в шумном городе, веселятся люди, пьют, гуляют, наслаждаются жизнью, а ему же приходилось отбиваться от наседавших на него солдат да еще считать последние минуты свободы…

В округе злодействовал тепленький июль, а в душу незнакомца волною врывались то холод — забористый, злой и ловкий, как зверь, то сожаление о Содеянном, о чем–то непонятном, далеком и уже недоступном для него. Где–то в затаенных, дремотных уголках души все же теплилась надежда: а вдруг удастся вырваться на свободу? Ведь везет же другим, да еще как! Не успевают многие появиться на свет, как у них, словно по мановению руки, возникает все: и фирменные квартиры, и обстановка на зависть другим, и все прелести, угодные душе. Ему же всего приходилось добиваться собственным горбом. Начиная с самого рожденья. Витало ощущение, что Бог проглядел его при распределении земных благ и теперь вовсе позабыл о его существовании… Незнакомец ненароком метнул взгляд в далекое пространство, туда, где вырисовывалась едва видимая линия горизонта, и поймал себя на мысли, что за этой чертой уже оставил все: и собственное рожденье, и первые шаги, и детский плач пухленьких губ, далекие мечты, звавшие его вперед, к земному счастью. Незнакомец глотнул слезу, но твердая и по–прежнему непокорная душа остановила ненужный уже поток слез и вновь кинула его к безрадостным мыслям: а зачем он, собственно, рожден на свет? Тридцать пять лет за плечами, а счастья так и не встретил на собственном пути… Но зато узнал многое другое: измены, что железно вырастали на пути, неудачи, промахи и черт знает что еще. Но не было главного: хотя бы небольшого везенья, ровного прохождения жизненной дороги. Все какие–то ямы, колдобины, спуски. Как на заказ! Ощущение такое, что это приписано свыше, от Бога, и сию фатальную судьбу вручили ему понарошке… При мысли о трудностях, что обильно, веером подбрасывались ему, мудрые глаза незнакомца стали строже, сузились, и в глубинных пластах сознания возникло ощущение, что их теперь не удивить ничем…

Да, другим везет… Его школьный товарищ, ничем не приметный человек, не обладающий никакими особыми способностями, обыкновенная серость, каких много на земле, по жизни просто плывет. Причем легко, свободно, словно вступил в детские забавы. А ключ этой загадки весьма прост: сей малец имеет родителей с высшим образованием, а значит, с весьма неплохим положением. Судьбе было угодно, чтобы товарищ оказался на порядок выше на стартовой площадке, и стало быть, заранее имел шанс на успех… Незнакомцу пришло в голову, что он начинает завидовать другим, что он старается оправдать собственные поступки, дела, промахи, так рано приведшие его к столь бесславному концу. Он смутно сознавал, что дело–то именно в нем самом, в отсутствии какой–либо весомой цели в жизни, воли наконец. Но живая его мысль никак не желала мириться с положением, что он хуже всех, слабее остальных. Нет, не физически, не закалкой, а четким умением приспосабливаться к той жизни, в рамках которой он должен был существовать.

Неизвестный еще подумал, что нет какого–то закономерного, хотя бы понятного всем смысла человеческого существования. Человек живет, радуется весне, к чему–то стремится, ставит какие–то цели, но доселе не знает: а зачем, собственно, все это Ему? Во имя чего? А ведь об этом не знает даже великая баба Ванга, предсказательница судеб из Болгарии! Она утверждает, что существует и другой мир, где торжествуют души умерших, а сама она является как бы мостиком между Прошлым и Будущим. Но в чем смысл человеческого шага по жизни, даже она не в состоянии отвечать… А может быть, человек непременно должен пройти свой отрезок Пути с тем, чтобы глубже понять суть жизни и уже на основе накопленного опыта подготовить себя к Вечности? Опять не то… Ведь, по сообщению той же бабы Ванги, у каждого из нас собственная судьба, и она якобы расписана от начала до конца… Можно предсказать судьбу, но изменить ее и дать иной ход событий — это не подвластно никому! Если это верно, то сам собой напрашивается вывод: а как же тогда должен совершенствоваться Человек? Ведь этого и требует Бог через священное писание от каждого из нас! Вот почему здесь существует сильнейший разрыв между словами бабы Ванги и требованиями лучезарного Разума из Космоса.

Незнакомец, несколько отвлекшись от реальных событий на Земле, заметно успокоился, он еще раз осмотрел местность, что окружала его, и вдруг понял, что в глубине души принял неотвратимое решение. В чем оно состояло — его мысль еще не сформировала до конца, но чуткая душа уже поняла все и содрогнулась от ужасных выводов собственного хозяина…

Плохо он прошел по материальному миру… Тридцать пять лет, и ни кола — ни двора. Ошибка следовала за ошибкой. Причем с такой частотой, что незнакомец лишь удивлялся необыкновенной «щедрости» Всевышнего… Вспомнил, как в очередной раз поругался с женой — с женщиной недалекого ума, с крикливым характером, чуть ли не горлопанкой, и он с хмурым, упавшим настроением поковылял в ближайшее питейное заведение. А в этом кафе ему улыбнулось счастье посидеть с таким же мужчиной–выпивохой, с простым характером, но весьма чутким на сердце. Это он, налив очередной стакан вина и по–настоящему поняв своего соседа, грустно–грустно сказал: «Тяжело жить… Сам знаю… Но надо жить. Что делать? Надо…» Простые слова мужчины тогда так полоснули по сердцу, что, кажись, и сегодня еще звучат в голове. Как бы наперекор злой воле…

Солдаты зашевелились. Самый близкий из них, медленно, но верно, стал ползком добираться к нему, и его крупная, отлично натренированная фигура, да еще в пуленепробиваемой спецовке, не оставляла никаких шансов на спасение.

… Все! Он прошел своей Голгофы путь… Родился, вырос, стал взрослым — все как у людей. А вот распоряжаться жизнью с толком так и не сумел… В чем его вина? В том, что не было жизненной поддержки или же здесь проблема сидит глубже, а именно, в нем самом? Ежели он виноват во всем, то почему же в принципе это стало возможным? Другим же везет, а ему нет. Значит ли это, что он — белая ворона, и стало быть, кем–то отлучен от всех возможных благ? Так в чем же в конце концов суть нашей жизни?

Когда–то владыка римской империи, великий философ Марк Аврелий сказал: «Наша жизнь есть то, что мы думаем о ней…» Может быть. Но данное определение мало что дает конкретному человеку. Личности как таковой нужны четкие детали, определения, понятия, которые бы раскрыли смысл жизни простым доступным языком. И самое главное, эти термины должны быть для него Геркулесовым столпом. Их же нет, и не предвидится в ближайшие годы…

Странно устроен наш мир… В нем присутствуют разномастные, резко отличающиеся друг от друга личности. Одних вполне устраивает роль слесаря на соседнем заводе, другим же подавай власть, богатство и славу. Но что поражает, все куда–то движутся, определяют цели, высоты, ради достижения которых согласны на многое. И над всеми в первую очередь главенствует вечное Движение вперед…

Незнакомец подумал, что не смог в этом закономерном Движении найти свое место, лодку, в которой мог бы более или менее сносно продержаться на плаву, и его ошибки в первую очередь лежат в неправильном выборе ориентиров, ценностей, понятий, которые должны были вести его по жизни подобно путеводной звезде. Так, по крайней мере, должно было случиться с точки зрения разума. Но ведь у человека есть еще и чувства! Это они чаще всего командуют поступками человека, его мыслями, стремлениями наконец. Зловещее переплетение этих чувств, пожалуй, так может загнать человека в тупик, что оттуда невозможно уже будет выбраться никогда. Как например, это случилось с ним. Как быть в такой обстановке? Как вести себя, когда впереди лишь твердолобый забор и нет никаких шансов на победу? Продолжать любить тех, кто в тебя стреляет или же быть твердым в отстаивании собственных прав, интересов наконец?

Новый Завет, который так любил незнакомец, ему вещал: «Не убивай; не прелюбодействуй; не кради; не лжесвидетельствуй». Да, да, именно так следовало ему поступать, чтоб войти в Вечную жизнь. Он же со своим переменчивым характером так и не смог подчиниться тем мудрым законам жизни…

И сейчас, перед собственной кончиной, незнакомец вдруг постиг, что путь проделанный им, не прост. За ним явственно просматривались чьи–то планы, чертежи и, наверное, великие помыслы тоже. Значит, кому–то из высших сфер бытия нужно, чтобы он завершил свой жизненный путь именно здесь, в чистом поле, под небом широким, обложенный врагами. Ведь до него, за всю историю существования Земли, миллиарды людей умирали и нехотя перешагивали таинственный порог смерти. И у всех были свои первопричины, своя дорога в жизни. Незнакомец был не лучше и не хуже других. За исключением, быть может, отдельных величин. Но что значат эти «величины» в сравнении с безбрежным Пространством и бесконечным Временем Вселенной? Ровным счетом нуль, ничто! Стало быть, здесь дело прежде всего в той дороге, что проделывает в этом материальном мире каждый из нас. Здесь и, наверное, сидит весь смысл, суть жизни. Иначе зачем нужно было б проходить столь сложный путь? У кого–то жизненный путь тернист, у кого–то он такой гладкий, веселый, что напоминает свадебную дорогу. Но всех этих счастливчиков и несчастливых в конце концов подстерегает одна участь: все они приходят к концу своему… И все почему–то считают: раз ты овладел большой должностью, сильной властью, накопил достаточно богатств, значит, ты достиг многого в мире людском. Но даже при поверхностном рассмотрении вопроса высвечивается удивительная простота: то, к чему ты стремился, лишь условность, принятые в спешке манеры, шаблоны, выработанные человечеством за многие тысячи лет существования. Наша цель в жизни, наверное, все же не в том, чтобы накопить несметные материальные богатства, а в том, чтобы пройти свой путь… Хочешь не хочешь, ты должен пройти Свой Путь, и в этом процессе прохождения Дороги должен закалить собственный характер. Чтобы по истечении времени у тебя был хоть какой–то внутренний, или, если хотите, личностный прогресс. В смысле духовной закалки, и духовного самосовершенствования тоже. Чтобы четко знал, что такое Зло и Добро. И наверняка неважно, кто ты: министр или же простой вор. Главное, что ты — Человек и что должен пройти собственную Дорогу. У незнакомца еще промелькнула мысль, что в этом материальном мире ему выпала незавидная с точки зрения общества роль. Но он достойно сыграл ее, насколько хватило сил носил в своем сердце и теперь должен умереть. Всему есть конец, и его жизни тоже. Он уже был вполне спокоен, и философские мысли, что постигли его со скоростью света, убаюкивающе подействовали на него…

Где–то далеко–далеко, в беспредельных просторах Вселенной, уже рождалась Новая Жизнь. Она должна была заменить его, и других, наверное, тоже. Незнакомцу даже показалось, что он явственно услышал детский крик, какой–то непередаваемый теплый зов, и на его изможденном лице показалась грустная улыбка. Да, замена ему уже шла, и в этом не могло быть никакого сомненья. Цепь жизни по–прежнему протягивалась вперед…

1994 г.

Нежданный визит

На стреловидном силуэте космического корабля нервно дрожал тусклый свет: ощущение было такое, что он в последний раз прикоснулся к холодной обшивке корпуса и сейчас раздумывает, какой курс ему выбрать в невообразимых просторах Вселенной. Но как только корабль повернул чуть вправо, луч тут же врезался в ослепительный поток кипящего, лохматого и смертоносного пламени, которое, остывая, пропадало вдали.

Нахмурилось Солнце, нахмурилась Земля и взгрустнули на миг звезды. Холодная космическая темень отразилась в глазах астронавтов.

В полукруглое помещение бытового отсека корабля вошел молодой черноволосый человек. Натренированные бицепсы четко вырисовывались под плотно облегающим костюмом. Он бросил пронзительный взгляд на приунывших мужчин и, обращаясь к американцу, сказал:

— Я почему–то ощущаю сильный дискомфорт… А ты, Эдвард, чувствуешь что–нибудь?

На миг в васильковых глазах высокого американца отразился обыкновенный человеческий страх, но Бейкер быстро подавил непрошеное чувство и довольно спокойно ответил:

— У меня тоже тяжесть в голове и напряжены нервы. Видимо, на нас что–то давит… Может, вошли в мощное магнитное поле?

— К счастью, магнитометр не показывает повышения магнитного фона, — проговорил Терентьев, приближаясь к ним. — Боюсь, что мы попали в пучок неизвестных волн… Если это так, то придется объявлять аврал!

— Надо бы в Центр доложить… подал мысль Якава.

— Связь куда–то пропала, черт бы ее побрал!

В бытовом отсеке установилась зловещая тишина.

Если бы миром правил всемогущий Бог, то он теперь наверняка пришел бы на помощь астронавтам и изгнал коварное чувство страха, которое внезапно овладело людьми. Но животный страх все более нарастал, заставляя астронавтов приспосабливаться к новой беде.

Толе Терентьеву вдруг вспомнилось родное село, Большое Чеменево, что лежит, блаженствует на жирной чувашской земле. И чудится ему, что он дома, возле братьев своих… Малышня лопочет по–чувашски, смакуя каждое слово:

— Салам сана, тете1…

В этих словах слышен и далекий зов, и скрип ночной телеги, и запах травы–муравы, и Бог весть что еще. И в Терентьеве вновь просыпается желание бороться с тем, что окружает его сейчас в виде махрового страха. Будто в тумане видит он седовласого деда, который шепчет: «Не спеши, внучок, не спеши… Все на свете проходит… Пройдет и страх! Ты ведь в меня пошел, верно?»

Терентьев осторожно приоткрыл тяжелые веки и засек: Бейкер что–то шепчет, прислонившись к дюралевому креслу. «Что с ним?»— Терентьев поспешил к напарнику.

— Что с тобою, Эдвард? Тебе плохо?

— Не беспокойся, Толя, со мной все в порядке!

— Но вид–то у тебя совсем беспомощный… Ты что, бредил?

— Читал стихи!

— Какие еще стихи?

— Блока. Толковый поэт! Послушай, как он хорошо сказал:

«Миры летят. Года летят! Пустая

Вселенная глядит в нас мраком глаз.

А ты, душа, усталая, глухая,

О счастии твердишь — который раз?»

Последние строки Бейкер выговорил так вдохновенно, словно сидел у себя дома, на великолепной вилле в штате Техас.

— Ну как? — глаза американца, похожие на дикий голубой цветок, загадочно блестели.

Терентьев растерялся. Он готов был к чему угодно, но только не к стихам средь этого леденящего душу страха. Может, Бейкер просто водит его за нос, выказывая бодрый вид? Но как бы там ни было, американец чувствовал себя неплохо — это не вызвало никаких сомнений.

— Великолепные слова! — чуть заметно улыбнулся командир.

«Видимо, падает напряженность поля, в котором пребывали до сих пор…»

В этот момент зашевелился и Якава. Его смуглое лицо было еще бледным, но губы уже приобрели живой алый оттенок:

— Ну и ну!.. Раз окунешься в эту круговерть — и считай, запомнишь на всю жизнь!

— А ты разве чувствовал что–нибудь? — спросил его командир. — Ведь ты же находился в гипнозе…

— Почему в гипнозе? Для того, чтобы войти в гипноз, необходимо иметь веские причины.

— Думаешь, мало было причин? Кстати, какие соображения обо всем происходящем?

— Думаю, что мы врезались в неизвестный пучок волн…

— Ты полагаешь, что между Марсом и Землей существует поток неизвестных космических лучей? — Бейкер почему–то боялся задавать сей вопрос электронщику.

— Выходит, существует…

— Но почему его до сих пор не зарегистрировали наши автоматы?

Якава лишь пожал плечами.

— Наверное потому, что они летали совсем по другим траекториям. А мы же сели в корабль в тот момент, когда Марс по отношению к Земле оказался в самой ближайшей точке…

В это время к кораблю вновь пробились радиоволны с Земли. Заслышав знакомые позывные Центра управления полетом, Терентьев нырнул в соседний отсек, схватил шлемофон и услышал ворчливый, чуть ли не сердитый голос:

— Куда вы пропали? Уже семнадцать минут барабаним впустую…

— Связь пропала по неизвестной причине! — сказал командир.

— По какой еще неизвестной причине? Ведь все элементы работают отлично!

— Работали… — поправил связиста Терентьев.

— Но сейчас–то все в норме, верно?

— Сейчас — да! Но еще несколько минут назад бортовая телеметрическая система молчала, будто навек обиделась на нас.

— В чем, думаете, причина?

— Думаем, что врезались в пучок неизвестных волн, — спокойно объяснил Терентьев, хотя в его сознание и ворвались обрывки чувств, из тех, что он испытывал совсем недавно. Усилием воли он отогнал вязкий страх и подумал о членах экипажа: «Надо снять стресс… Может, переменить график и заняться физкультурой?»

— Послушайте, приборы показывают космическое излучение? — перебил его размышления связист.

— Да нет.

— Ладно, ведите наблюдение, фиксируйте все до мелочей…

Терентьев вернулся в бытовой отсек. Бейкер и Якава что–то внимательно рассматривали через боковой иллюминатор.

— Что там? — поинтересовался командир и двинулся к иллюминатору.

— Странно, но факт! — возбужденно бросил американец. — К нам приближается сигарообразный предмет!

— НЛО! — четко отозвался Якава. — Теперь держитесь, ребята! Главное, спокойствие, поняли?

Блестящий сигарообразный объект рос на глазах. Окружающие звезды понимающе смотрели на астронавтов и, казалось, вот–вот готовы сорваться с орбит… И они срывались — с мощнейшим импульсом света, с жестким потоком нейтронов, с рентгеновским излучением — но только там, в неведомых глубинах Вселенной. А ближайшие звезды застыли, словно ожидая развязки редчайшего для космоса случая.

По правому борту, со стороны неизвестного предмета, отказали приборы.

Острые глаза американца заметили небольшие выступы по бокам и тонкие штыри, явно напоминающие антенны, и утолщение в задней части корабля.

— Что будем делать? — спросил командир, отрываясь от иллюминатора.

— Попробуй дать радиосигнал, — посоветовал взволнованный американец.

— А может, лазером посигналить? — подсказал Якава. — В данном случае вряд ли поможет телеметрическая система. Кругом — сильнейшие помехи!

«А вдруг пришельцы лазер воспримут как оружие, что тогда?» — с беспокойством подумал Терентьев. Но и молчание со стороны землян могло быть истолковано неверно. И Терентьев решился:

— Ладно, Фусадзиро, действуй своим лазером. Но крайне осторожно, чтоб ни один волос с пришельцев не упал…

Иноземное чудо оказалось совсем рядом с махоньким «Союзом».

— Эдвард, — приказал командир, — вводи в память компьютера основные параметры НЛО. Итак… НЛО — это искусственный корабль с блестящей поверхностью и длиной около километра. Диаметр корабля где–то тридцать–сорок метров — не больше. В носовой части видны три небольших образования, похожие на иллюминаторы, но по цвету и блеску эти части практически мало чем отличаются от основного корпуса корабля…

В это время в середине гигантского бока «сигары» появился черный проем, и Терентьеву показалось, что из этой зияющей пустоты непременно выйдет старик, иссушенный годами и долгими путешествиями в невообразимых просторах Галактик. Но в проеме не показался никто. Зато «Союз» своим стрельчатым носом почему–то стал приближаться к нему.

— Они что, нас хотят захватить со всем содержимым? — брови Терентьева удивленно взметнулись ввысь.

— Похоже, что так. — Бейкер вновь прилип к иллюминатору корабля.

Лазерный пучок от «Союза» ушел в далекое пространство, оставив в космосе четкую линию.

«Черта с два они поймут наши лазерные сигналы…»— подумал Терентьев, предчувствуя неладное.

Во встревоженной душе командира, немало искореженной событиями последнего часа, буйствовало половодье чувств: то он ощущал радость и любопытство от встречи с инопланетянами, то брало верх ощущение опасности и агрессивности пришельцев.

— Только непонятно: зачем им наш корабль? Выслали бы навстречу какой–нибудь модуль, и все было бы ясно: значит, с нами хотят контакта. А так гадай, что у них на уме…

Явно недовольный действиями непрошеных гостей, Терентьев повернул корабль чуть выше и прибавил скорость.

Но инопланетяне легко повторили его маневр. Тогда командир и вовсе убрал скорость: в самом деле, чему быть — того не миновать!

Так буквально за миг ворвались посланцы Земли в вихрь непредвиденных событий, они уже доверились судьбе, сверхумной цивилизации, что возникла на их пути, и теперь с трепетом в душе ждали дальнейшего развития событий.

Якава, среднего роста смуглый крепыш, не отрываясь, смотрел на экран телевизора, на котором крупным планом висел иноземный корабль. «Банзай!»— четко прозвучало в душе японца, и в его глазах отразилась решимость стоять до конца, если судьба им ниспошлет жестокий бой.

Бейкер казался спокойным. Лишь на мгновенье в его жестком взгляде промелькнул диковатый блеск, несомненно, унаследованный от матери–южанки.

— Смотрите, луч! — внезапно вскрикнул Бейкер и плотнее приник к иллюминатору.

Теперь и другие астронавты заметили тонкий голубой пучок, направленный в сторону «Союза». Луч ударил в корпус корабля, а в черном космосе засверкали причудливые брызги огней. Загадочный луч становился все более мощным, беспощадным, превращаясь из голубого в темно–фиолетовый цвет. Корабль сотрясала непонятная вибрация.

Звук звенящего металла долго еще тревожил Терентьева: и когда, будто во сне, он интуитивно управлял кораблем, и когда бросал косой, безжизненный взгляд на сигарообразную преграду, и когда в голове витали беспорядочные мысли.

А потом, спустя секунды, которые показались невероятно длинными, когда «серебряная сигара» исчезла, словно и не было ее рядом с «Союзом», Терентьев стал лихорадочно соображать: «Может, все это случилось во сне?»

Остальные астронавты тоже подавленно молчали, пораженные столь странной встречей и особенно исчезновением инопланетян. Наконец, после долгой паузы, Терентьев заговорил:

— Никогда не думал, что встреча с другими цивилизациями будет такой оригинальной. Как я понимаю, это те же самые инопланетяне, которые посещают нашу Землю с 1940 года. Только непонятно, почему они упорно не вступают с нами в контакт? Подсматривают, лезут во все дырки, все стараются брать на учет, а вот на личный контакт не идут…

— Это потому, — нехотя ответил Бейкер, — что мы им порядком надоели… Думаю, — прибавил он вдруг, — они с нами возятся оттого, что мы стали слишком уж опасными для них…

— Это в каком смысле?

— В прямом. Вспомни наши атомные взрывы, вторую мировую войну… Технический прогресс набирает высокий темп, люди научились управлять термоядерной энергией. А это чревато опасными последствиями не только для землян, но и соседних цивилизаций!

— Опасность–то для них не слишком большая… — позволил себе усомниться Якава. — Если, допустим, другая цивилизация живет на далекой планете, и тем более за пределами солнечной системы, то какой им резон бояться нас?

— А ты не подумал, что более развитые цивилизации могут находиться и на Земле, там, где, скажем, властвует шестимерное пространство? В таком случае отрицательные резонансы в нашем трехмерном мире непосредственно могут угрожать их существованию!

Якава с сочувствием посмотрел на Бейкера:

— И ты веришь в миф о существовании параллельных миров?

— Во всяком случае, не исключаю этого!

— А я — нет. Полагаю, что параллельных миров нет. Есть лишь четырехмерное пространство. И в нем, если, конечно, оно реально, могут размещаться лишь полевые формы жизни. И то только потому, что подобные объекты обладают сверхтекучестью, иначе говоря, легко могут преодолевать препятствия…

— Точно! — поддакнул Терентьев. — Такими свойствами как раз и обладают некоторые виды НЛО. Вспомните случай, который произошел в районе Минского аэропорта в далеком 1984 году. Тогда неизвестный объект в течение четырех часов сопровождал пассажирский самолет и на ходу менял свои геометрические формы! Летчики впоследствии описывали, как НЛО «становился» то самолетом, то длинной «палкой», а иногда принимал совсем причудливую форму. И заметьте, все это время живые его обитатели чувствовали себя превосходно. Уж нет ли здесь аналогии между полевыми формами жизни и НЛО?

— Вполне возможно! — согласился Бейкер. — Неопознанные летающие объекты уже давно активно наблюдают за нашей Землей. Вывод напрашивается сам собой: мы их сильно заинтересовали. Но чем?

— Думаю, здесь могут быть два варианта, — после короткой паузы заметил Якава. — Либо мы им действительно мешаем, либо являемся продуктом их труда!

— Это каким же образом мы «являемся продуктом их труда»? — спросил Бейкер, явно завороженный словами Якавы.

— Очень просто! — пояснил Якава. — Весь род человеческий возник в результате действий НЛО!

— Вот это да! — не удержался от возгласа Терентьев. — Если подобное допустить, так получается, что они чуть ли не наши родители… Почему же они в таком случае так грубо обращаются со своими детьми? Нет бы помочь, так даже познакомиться не хотят!

— Они и не будут вмешиваться в ход событий, — отчужденно заметил Якава. — Для них, видимо, важнее познать законы развития живого общества, чем, скажем, направить человечество проторенным путем…

— Не вмешиваются в развитие человеческого общества?.. — возразил Терентьев. — Уже вмешиваются, да еще как! Еще час назад мы чуть было не отправились на тот свет… Видимо, цель у них шире, масштабней: не только познать законы Природы в отношении живых организмов, а по возможности использовать эти законы для собственных нужд и интересов. Если это так, то легко можно объяснить противоречивость их поступков. Они хоть и наблюдают за нами втихомолку, но при удобном случае явно не прочь использовать наши новшества. И вот доказательство! — оживился командир. — Помните случай с американским «Дугласом»? Инопланетяне затащили сей самолет на Луну. Зачем? Понятно, для того, чтобы изучить, осмыслить конструкцию летательного аппарата. Кстати, как мне сейчас думается, час назад они хотели захватить и нас, но лишь с целью познания наших возможностей… Люди как объекты исследования их вовсе не интересуют… Вот почему они не очень–то церемонятся с нами, хотя, наверное, прекрасно понимают, что их присутствие плохо отражается на самочувствии людей…

— Если бы инопланетяне хотели захватить нас, то они бы это сделали без всяких проблем, — недовольно хмыкнул Бейкер. — Рядом с ними мы совсем беспомощны. Боюсь, что дело здесь в ином…

— И в чем же?

— В обыкновенном любопытстве, попытке узнать побольше…

Терентьев покачал головой:

— Вряд ли. Для того, чтоб поближе познакомиться с другой цивилизацией, есть приемы, понятные всем мыслящим существам…

— А ты не допускаешь, что подобные действия могут быть вполне приемлемы с точки зрения инопланетян?

Командир, взглянув на Бейкера, улыбнулся:

— Чем черт не шутит, когда бог спит? Может быть и так…

Якава тяжело вздохнул, возбужденно провел по черным, как уголь, волосам.

— Удивительно устроен наш мир… — печально проговорил он. — Куда ни кинь взгляд — везде загадки, скорости, безмерные пространства. Все куда–то бегут, спешат, стремятся в бесконечность. Даже не верится, что когда–то был покой и торжествовала первичная материя.

— Первичная материя, возможно, и существовала, — протяжно произнес Терентьев, — да вот представить трудно, что весь видимый нам мир возник из состояния сингулярности2.

— Этот момент в теории горячей Вселенной и мне почему–то не нравится, — поддержал его Якава. — Более того, порою кажется, что вся эта теория, основанная на состоянии сингулярности, есть не что иное, как ослепительная идея фантазеров…

— Это почему же? — подал голос Бейкер. — Современная наука достаточно точно доказала существование этого явления.

— Ну да! — фыркнул Якава. — Вот если бы теория нашла свое экспериментальное подтверждение — это уже другой вопрос… А так что получается? Одни голые расчеты и предположения — не больше. Если, допустим, материя устремилась бы к планковской плотности и заняла размер десять в минус тридцать третьей степени сантиметра, то куда исчезли бы такие емкие свойства материи, как Время и Пространство?

— Все дело в том, — вырвалось у Бейкера, — что мы еще совсем не знаем удивительные свойства великого Времени и Пространства. Возможно, они имеют такие свойства, которые мы даже представить не можем. Вот в чем вопрос…

Но Якаву сей ответ явно не удовлетворил.

— Я вот думаю над таким вопросом: а почему Вселенная расширяется? — философски спокойно проронил электронщик. — Ведь факт, что звезды движутся с огромными скоростями. В отдельных случаях скорость удаления Галактик достигает более тысячи километров в секунду! И вот представим себе следующую ситуацию: наши звездные скопления и целые метагалактики в конце концов достигнут определенного конечного Пространства и вынуждены будут остановиться. Что тогда произойдет? Взрыв или обратное развитие событий, как этого трактует наука?

— Думаю, что второе… — развил его мысль Бейкер.

— А вот и нет! — уверенно воскликнул Якава. — Вселенная будет расширяться до тех пор, пока не упрется в другую Вселенную.

— Ты полагаешь, что в мире несколько Вселенных? — удивленно поднял брови Бейкер.

— Не несколько, а множество Вселенных! — поправил его Якава. — И вообще давайте вспомним, что такое Вселенная. Это весь видимый и невидимый нам мир с заключенными в нем многообразными формами материи, будь то вещество, антивещество, всевозможные поля, Движение, Время, Пространство или что–то еще. Правильнее ее было бы назвать Макровселенная, что указывало бы на большие размеры, масштабность.

Макровселенная одна. Она бесконечна и имеет колоссальную интерпретацию свойств. Одно из ее свойств — наличие разных систем Вселенной. И это обстоятельство как нельзя лучше согласуется с точкой зрения русского математика Фридмана о существовании открытой, замкнутой и плоской Вселенной… Можно смело утверждать, что существует бесконечное число Вселенных, подобно мириадам звезд. Но эти миры куда более грандиозны по своим масштабам, и их пространственно–временные характеристики в корне отличны друг от друга. У них есть общее свойство, а именно, подчинение закону тяготения. Эти Вселенные влияют друг на друга точно так же, как и звезды, ибо законы гравитации проявляют себя в любой системе существования материи. Причем материя в Макровселенной должна быть в принципе распределена равномерно — ведь и в нашей Вселенной, если взять значительные масштабы, наблюдается строгая ее равномерность… А теперь представим себе, что нашу Вселенную со всех сторон окружают сотни подобных систем. Между ними действуют сильные гравитационные поля. Они притягивают, а при случае и «выхватывают» целые звездные скопления… Вот почему мы наблюдаем в нашей Вселенной знаменитое «красное смещение», свидетельствующее о разбегании звезд и их систем. Здесь уже нет места для домыслов о Большом взрыве, о возникновении Вселенной за счет квантовых флуктуации из компактной системы размером в ничтожные доли сантиметра…

Бейкер и Терентьев удивленно переглянулись: выходит, спокойный и добродушный Якава в астрономии соображает не хуже, чем в электронике? И чтобы окончательно в этом убедиться, Терентьев спросил:

— Но позволь, уважаемый Фусадзиро, уточнить: почему же тогда возраст нашей Вселенной измеряется лишь пятнадцатью миллиардами лет, а не сотнями и тысячами… Из чего–то она все же возникла, верно?

— Верно! — сразу же нашелся Якава. — Только какая разница: пятнадцать миллиардов лет назад образовался видимый нам мир или же сто? Важно то, что Вселенная как таковая имеет вполне определенную точку отсчета… Большинство исследователей «виновником» рождения нашей Вселенной до сих пор считают гравитационный коллапс да скалярное поле, которое «привлекли» для логического обоснования модели расширяющейся Вселенной. Но нутром чую, что скалярное поле здесь ни при чем. В самом деле, может ли поле, действующее на сверхкоротких расстояниях, влиять на процесс образования гигантских Галактик? Если подойти с точки зрения космологии — вряд ли! Так откуда же соизволила появиться на свет наша Вселенная?

— В свое время, — неожиданно заявил Якава, — я разрабатывал проблемы, связанные с сильными гравитационными полями… И вот однажды меня осенило: а что, если замкнутая Вселенная в целом как компактная система ведет себя точно так же, как атом? Но эта гипотеза могла быть построена только в том случае, если предположить, что Макровселенная имеет бесконечную пространственно–временную величину… Вот я и подумал: если это так, то в Макровселенной должно существовать бесчисленное количество «атомов», каждый из которых — размером с нашу Вселенную. При таком допуске вполне применимы законы физики элементарных частиц… Обыкновенные атомы, как мы знаем со школьной скамьи, при бомбардировке определенными частицами распадаются и рождают новые частицы, но уже с совершенно другими качественными характеристиками… Думаю, подобное могло случиться и с нашей Вселенной. Как ни крути, но вероятность столкновения двух систем в Макровселенной весьма высока! Представьте себе комнату, где парят мыльные пузырьки. Они шарообразны и от окружающего пространства отгорожены лишь пленкой. А теперь вообразим, что мыльные пузырьки — это замкнутые Вселенные, и гипотетической пленкой им служат силы гравитации. Но не забудем, что рядом «живут» и открытые Вселенные… В процессе великой эволюции всегда отыщется время, когда «открытая» система однажды врежется в «замкнутую», и тогда произойдет гигантское воссоединение материи двух систем. В конечном счете возникнет новая система, но уже с другими свойствами материи. Именно подобное явление в космических просторах могло и должно было произойти…

— Выходит, — удивленно спросил Терентьев, — мир, начиная от микроуровня до макромира, развивается по одной и той же схеме?

— Совершенно верно! Мир беспределен, но законы в нем едины! — афористически сказал Якава. — Порою я даже склонен к мысли, — прибавил он вдруг, — что и на уровне обыкновенных атомов и электронов могут развиваться собственные цивилизации. Атом — для них солнце, небольшая масса вещества, возможно, уже Вселенная… Законы эволюции такой цивилизации другие, отличные от нашей уже потому, что в ней вовсе мизерные пространственно–временные характеристики. Но все познается в сравнении! Ведь и земная цивилизация, если взять космические масштабы, ровным счетом пыль, ничто… Сейчас мы в радиотелескопы «ловим» звезды и Галактики, разбросанные от нас на расстоянии до пятнадцати миллиардов световых лет. Вдумайтесь! Свет со скоростью триста километров в секунду летит к нам в течение пятнадцати миллиардов лет! И что самое поразительное, этому нет конца и края: стоит лишь увеличить мощь наших приборов, как тут же мы начинаем открывать новые объекты Вселенной! О чем это говорит? О бесконечности Макровселенной…

— Это–то мы зна–аем… — степенно заметил Бейкер. — Но вопрос сводится к тому, чтобы выяснить: зачем потребовалось Природе создавать такой изумительный и в то же время необъятный по своим размерам мир?

— А кто его знает? — в голосе Якавы вновь прозвучали печальные нотки. — В одном твердо уверен: то, что мы видим в виде звезд и Галактик, составляет лишь ничтожную часть Макровселенной.

— Ну, если точнее, — подсказал Бейкер, — звезды и их скопления по своей массе занимают около десяти процентов всего вещества. Во всяком случае, именно так обстоит дело в нашей Вселенной.

— Но почему же вторую часть материи мы не видим? — поинтересовался Терентьев, проявляя все большее любопытство.

— А это для того, чтоб оградить себя от любопытных! — поддразнил его Бейкер, и на его красивом лице обозначились ямочки. — Но если без шуток, — прибавил он уже более серьезным тоном, — то эту массу–невидимку кое–кто уже ловит на сверхточные приборы…

— И кто же этот счастливчик?

— Профессор Максуини, например.

— Он американец?

— Да! Так вот, по его соображениям, все звезды и Галактики вокруг себя имеют некие оболочки, состоящие из неизвестного вещества, что–то вроде «ауры» у человека…

— Но ведь по современным понятиям «аура» у человека — это его биоэнергетическое поле! Можно ли допустить, чтобы и звезды, и их скопления имели подобные поля?

— Можно! — был ответ. — Но при условии, что все звезды являются живыми организмами, которые рождаются и умирают точно так же, как и человек. Только процессы рождения и старости у них так велики, что не всегда подчиняются расчетам…

— Что–то не верится, — тряхнул головой Терентьев, — чтобы звезды и планеты обладали свойствами живой материи…

— А с чего они, собственно, должны иметь идентичные свойства? — в свою очередь спросил Бейкер. — Важно то, что они выказывают признаки, характерные для всего живого!

— Какие признаки? Рождение и смерть?

— Не только! Они, на мой взгляд, имеют генетическую структуру, которая точно воссоздает заранее заданные параметры. Посмотрите в иллюминатор! За ним миллионы объектов, подобных нашему Солнцу. И надо полагать, вокруг тех Солнц тоже вращаются планеты — со своими цивилизациями и проблемами, характерными для подобных систем. А теперь зададимся вопросом: как могло случиться, чтобы звезды и планеты, удаленные друг от друга на сотни тысяч парсек, развивались по одному и тому же сценарию?

— Н–ну, — мягко улыбнулся Терентьев, — Фусадзиро уже ответил на твой вопрос… Он утверждает, что как микромир, так и макромир развиваются по одним законам. Заметь, законы, но не генетический код…

— В таком случае, — с иронией проговорил Бейкер, — мне остается лишь пожалеть, что у великой Природы слишком узкий круг законов… И самое удивительное то, что эти законы почему–то чаще всего направлены в сторону создания планетных систем. Не кажется ли тебе это несколько странным?

— А что здесь странного? — в свою очередь удивился Терентьев. — Природа создает не только планетные системы, но и квазары, пульсары, «черные дыры».

— К твоему сведению, — вдруг заявил Бейкер, — если на нашу Вселенную смотреть с точки зрения размещения в ней крупных структур, то имеем поразительное явление: Галактики и другие виды материи расположены таким образом, что явно напоминают гигантскую клетку…

— Ты видишь в этом связь с живой материей?

— А ты бы как подумал на моем месте?

— Не знаю… — признался Терентьев. — Но такое оригинальное расположение материи никогда бы не связывал с живым организмом. А может быть, все дело в том, что форма, клетки или, скажем, ромбовидная форма является лишь одной из излюбленных форм матери–Природы?

— У Природы наиболее любимой формой является шаровидная форма, но никак не ромб, — возразил Бейкер. — И то только потому, что шаровидная система имеет наименьшие потери энергии…

— Если допустить, что наша Вселенная является лишь гигантской клеткой гипотетического организма, — вмешался в разговор Якава, — то где же все компоненты, характерные для клетки? Где, например, ядро, протоплазма?

— А ядром как раз и является скрытая масса Вселенной… Помните, я вам говорил, что мы наблюдаем лишь десять процентов вещества материи? Так вот, по моим предположениям, остальные девяносто процентов вещества составляют ядро нашей Вселенной. Межзвездный газ и космическая пыль — это уже протоплазма… Понятно, что четких аналогов здесь нет. Все образно, с большим допуском. И все же это отдаленно напоминает живую клетку, верно?

— Если поверить данной гипотезе, то, выходит, новые Вселенные создаются лишь на основе «деления» крупных структур, — заметил Якава. — Клетка делится на две части и образует два новых, практически одинаковых объекта… На первый взгляд, придумано неплохо. Ну что ж, остается лишь объяснить, откуда берет гипотетическая клетка колоссальную энергию для такой работы…

— Очень просто! — ответил Бейкер. — Энергию для этих целей им предоставляет… Пространство!

Теперь удивился Якава:

— Ты хочешь сказать, пустота? Ведь под словом «Пространство» мы обычно понимает пустоту…

— Вот именно «обычно»! — уточнил Бейкер. — А если вдуматься, Пространство есть не что иное, как вместилище энергии. Для этого достаточно вспомнить, что в себе содержит межзвездное пространство. Любой школьник теперь знает, что в «пустом» космосе парят и газ, и пыль, и космические лучи! Нейтральный водород, например, образует значительные по массе облака межзвездного газа с температурой около ста градусов по Кельвину. Но более серьезный исследователь непременно добавит, что согласно закону о соотношении неопределенностей в космосе на короткий период может появиться энергия. Как бы ниоткуда. Эта энергия способна в свою очередь рождать частицу и античастицу, которые, моментально встречаясь, вновь исчезнут из поля зрения наблюдателя. Таким образом, Пространство представляет собой вместилище то исчезающих, то вновь появляющихся пар энергии, которые, по моим расчетам, при определенных условиях могут высвобождаться. И чем больше размеры Пространства, тем больший энергетический потенциал оно содержит! Настанет день, — вдохновенно прибавил астрофизик, — и двигатели наших ракет уже будут использовать не твердые топлива и ядерную энергию, а энергию межзвездного Пространства! Во где сидит вечный двигатель!

Терентьев с изумлением поглядывал на Бейкера, открывая в нем все новые черты. Этот надежный товарищ с железным характером, оказывается, еще и мечтатель, поэт!

— Ну что, друзья! — после небольшой паузы произнес. Терентьев. — А не пора пи нам организовать баньку?

* * *

После бани, которой астронавты баловали себя раз в неделю, Терентьеву почему–то стало грустно. Товарищи уже отдыхали в бытовом отсеке, а к Терентьеву сон все не шел. Мысли беспорядочно сменяли одна другую, пока вдруг не всплыло: зачем живет человек? Действительно, для чего мы живем? Во всяком случае, не в том же суть человека, что он обязан лишь находиться в реальной пространственно–временной связи и поглощать сведения, как автомат. В первую очередь, он — человек! И следовательно, имеет неповторимую гамму чувств А для чего, собственно, ему чувства? Чтоб наделать массу ошибок и себя же загнать в тупик? Что–то здесь не предусмотрено, недоучтено Природой, которую мы называем Всевышним. И что странно, нет достаточной взаимосвязи между чувствами и разумом. Холодная, расчетливая мысль говорит одно, а чувства — противоположное И почему–то колдовство чувств зачастую берет верх над разумом, и человек сразу же хватается за голову: боже мой, что натворил? Зачем? Так где же, Человек, логика в действиях твоих? А может быть, эти, на первый взгляд, необъяснимые с обыденных точек зрения поступки как раз и есть результат действия скрытых от нас волн?

Так в чем же твоя роль, Человек? Неужели Природа создала тебя лишь для того, чтобы ты воевал с кем–то, ссорился, постоянно что–то пробивал, доказывал, и, в конце концов, так и не постигнув того, что все это — лишь суета сует, покинул мир земной?

Терентьев задумчиво смотрел в темноту. Где–то там далеко, на Земле, кипят страсти, великие умы вяжут сеть заговоров и интриг, ищут выход из создавшегося экономического тупика. Получается, все заняты делом. Всеми движет железный закон бытия… И попробуй ты пойти против течения! Жестокая невидимая рука сомнет тебя, сотрет в порошок, ибо слишком слаб человек, чтоб бороться с закономерностями развития человеческого общества. Как ни крути, но в сфере общественного бытия Личность как таковая задавлена обстоятельствами, правилами, инструкциями, которые дамокловым мечом висят над ее головой. Нет полной свободы действий и поступков. Все пронормировано и вплетено в жесткие рамки…

А если человека поместить туда, где нет общепринятых канонов сформировавшегося сообщества? Перенести его, скажем, подобно Робинзону Крузо, на необитаемый остров с тем, чтобы он предпринимал лишь действия, потребные душе. Был бы он вполне свободным и удовлетворенным, счастливым, наконец? Но ведь и здесь на него давили бы обстоятельства, вызванные уже дикими силами Природы… Выходит, человек с самого рождения втиснут в ограниченную систему бытия, вырваться за пределы которой ему уже не суждено. Вот и не верь после этого в злую судьбу…

Сложная вещь жизнь. Едва родившись, человек открывает собственный счет времени. Он прекрасно знает, что лет в семьдесят, максимум — сто, его поглотит вечность. И все, о чем он думал, мечтал, страдал, уйдет с ним в тьму и превратится в прах. И что самое обидное, и без того короткий человеческий век судьба часто сокращает еще в несколько раз…

Терентьев вспомнил своего среднего брата Васю, с которым вместе рос, играл, защищал от сверстников. Вася рос крепким и сильным. Частенько Терентьев устраивал на улице «показательные» выступления Васи по борьбе. И в свои восемь лет Вася ухитрялся побеждать десятилетних сорванцов… Вася был быстрым, ходким, этаким живчиком, словно торопился жить. Как и все мальчишки, он хотел разом повзрослеть, еще не ведая, что детство есть дивное время в жизни человека.

…В тот страшный день Толя укатил в школу на своем велосипеде. Братишка попросил его:

— Быстрее вернись, тете3… Мне нужен велосипед!

Вернувшись из школы, Терентьев вдруг почувствовал необъяснимую тревогу, бросил портфель и, забыв про обед, выскочил на улицу. И здесь–то двоюродный брат Сашка глухо сообщил ему ошеломляющую весть:

— Вася утонул…

— Что ты несешь?

— Точно тебе говорю, Толя…

Тут Терентьев увидел повозку, за которой понуро шли люди — средь них Терентьев различил и сгорбившуюся мать, и унылого отца, и многих других односельчан. Вася, Вася! Где же справедливость? Идут за тобой семидесятилетние старички, но они дышат, радуются весне, а ты уже мертв, невинный мальчик, дитя природы…

— Как это случилось?

— Очень просто, Толя… Решили мальчики искупаться. Сам видишь: во дворе тепло — лето наступает. Выбрали они местечко на заводском пруду. Видно, Вася не хотел лезть в воду, да над ним начали подшучивать… В общем, столкнули его товарищи в пруд… И душа Васи ушла ввысь — чистой и безгрешной…

«Быстрее вернись, тете…» Последние слова брата поднялись до ранга бессмертия, ибо Терентьев будет их помнить всегда — пока жив, пока бьется его сердце и сохранится хоть малейшая способность к мышлению…

Поток грустных мыслей привел его еще к одному неприятному воспоминанию. В пору, когда молодость била ключом и необузданная энергия неудержимо рвалась к делу, он, Терентьев, студент пятого курса, знать ничего не хотел про неудачи, депрессии и прочие неприятности бытия земного. Все его существо стремилось вперед, к заветному диплому, словно в нем и заключалось человеческое счастье. «Сквозь тернии — к звездам!»— эти торжественные слова властно звали его к победам. И вот в такой возвышенный момент судьба столкнула его с таким же молодым, горячим, а самое главное, в высшей степени соблазнительным объектом… Только через годы, уже зрелый, с первыми проблесками седины, Терентьев постиг, что дело–то было не в ней, Люде, а в нем самом, в его естественной тяге к прекрасному полу… И сейчас, бросая взгляд сквозь годы, которые прожил и которые надежно сохранились в его памяти, Терентьев понимал, что выбор, сделанный в тот солнечный день на перроне, был далеко не лучшим… Но в нем по–прежнему билось честное сердце, и он точно знал, что не суждено им с Людмилой расстаться, хотя так и не сложились у них нормальные человеческие отношения…

Беспредельно прав Якава, утверждая, что удивительно устроен наш мир. Если вдуматься, в кажущемся хаосе, в стремлении к бесконечности окружающего нас пространства нет–нет да и заметишь признаки строгой закономерности. Но присутствие господина Никто начинаешь ощущать лишь тогда, когда углубляешься в конкретную проблему… Внезапно Терентьев подумал, что некая закономерность наблюдается и в его судьбе. Разве думал он, что извилистые дороги судьбы со временем выведут его в космос? Никогда!

А как же было тогда?

* * *

Когда Терентьев заканчивал среднюю школу, его отец, Василий Григорьевич, задумал строить баню — новую, с современной планировкой.

И вот летним вечерком, когда во дворе еще царило тепло и воздух был наполнен нежнейшими запахами цветущих деревьев, Василий Григорьевич запряг лошадь и на скрипучей телеге махнул в лес. Задача состояла в том, чтобы тайком от лесников завезти домой пару бревен на строительство новой бани.

Можно было бы и выписать лес. Но для этого требовалась поездка в райисполком, в райцентр, который был за двадцать километров с гаком. Да нет, сей вариант явно не устраивал Василия Григорьевича… Куда проще сей скользкий вопрос решать на «местном уровне», подбирая в лесу где бурелом, а где и добротное дерево. Правда, лесникам не по нутру подобная самостоятельность населения — ведь у них в прямом смысле отбирают хлеб. Но Василий Григорьевич, мужик со смекалкой, верил в удачу. Да и с лесником в случае чего можно найти общий язык. Особенно, если в кармане не пусто…

Василий Григорьевич въехал в лес. Могучие дубы и белоствольные березы тянулись ввысь за запасами солнечной энергии. Их сочные, полнокровные кроны сейчас задумчиво прижимались друг к другу, а в таинственном шепоте листьев угадывалась беспредельная любовь к жизни.

Вот и пасека засветилась средь разлапистых елей, вот и добротные ульи показались вдали. Василий Григорьевич слез с телеги, расслабил чересседельник. Лошадь жадно припала к сочной траве.

Работа шла споро. Не прошло и часа, как хозяин погрузил бревна. Окоренная древесина блистала белизной. В ней чувствовались свежесть, запах янтарной смолы. И сердце тронул холодок: а ведь эти бревна ничем и не отличаются от здоровых! Попадется лесник на пути — живьем съест… Предчувствие беды сжало сердце. С тоской подумал, что в жизни ему не везет. Другим как–то легче жить: ведь все строят и добротные дома, и сарайчики у многих из каленого кирпича. А у него вечно трудности, проблемы. От волнения Василий Григорьевич словно забыл, что у него и справный дом, и отличное подворье, и крепко стоит амбар о двух этажах, сооруженный его батей еще в знаменитые годы «застоя»…

Косые лучи солнца уже вяло освещали верхушки деревьев. Оживились комары. С низины, со стороны оврага, повеяло холодом. Пора было трогаться в путь. Василий Григорьевич подтянул чересседельник, погладил по шее лошадь. Матерая кобыла привычно шагнула вперед.

Вскоре телега уже приближалась к лесному кордону, расположенному на большаке, при въезде в лес. Василий Григорьевич заранее решил, что объедет кордон по запасной дороге, проложенной возле колхозного сада. Этот путь тоже опасно приближался к кордону, так удачно поставленному в свое время какой–то светлой головой. Но что делать? Здесь уже ничего сверхъестественного не придумаешь…

В сердце Терентьева–старшего блуждают и тревога за судьбу этого похода, и недобрые чувства к лесникам, что смотрят на людей со страстью гончей, и острое желание возвести сверхфирменную, по местным масштабам, баню. Что ждет его впереди, возле лесного кордона? Казалось, что лесник уже нахлобучивает картуз, чтобы выйти наперерез движущейся вперед телеге с ее сомнительным грузом… От возможных неприятностей Василий Григорьевич даже вспотел.

В трехстах метрах от кордона повозка свернула вправо, на тихую извилистую тропу. Вот он, злополучный отрезок пути, на котором более всего возможна встреча с лесником! Даже малейший скрип телеги раздражал возбужденные нервы. Вот тебе и жизнь… Все пекутся о труженике–крестьянине, призывают помочь ему. Но как только коснется дела, так все оборачивается пустой болтовней. Сколько вышло постановлений по развитию крестьянского подворья. Не счесть! Особенно тех, что поощряли строительные работы на селе. На практике же воспользоваться даже простым буреломом — проблема… Тут к Василию Григорьевичу пришла до удивительности простая мысль: а что, ежели выучить сына Анатолия на лесничего? Подумать только: в доме был бы свой лесничий! Стало быть, хозяин леса, улпут4. И при нем — Василий Григорьевич, и уже чуть ли не на правах помощника, а? Тогда бы доморощенные лесники наверняка ломали бы перед ним шапки. Не то что обидеть, даже пикнуть бы не смели… Враз стало легче. И он, опьяненный столь приятной мыслью, зашагал уверенней.

В лесу стемнело. Повозка благополучно проскочила лесной кордон.

Вдруг в наступивших сумерках Василий Григорьевич различил тень лесника.

В селе этого лесника звали просто — Борька. Вредный был мужик! Молодой, еще нет и тридцати, но энергичный, с дьявольской силой воли. Но выпить — не дурак! Навеселе был и сейчас. Поняв это, Василий Григорьевич побледнел: не повезло — так не повезло…

Борька узрел его и хриплым голосом произнес:

— А–а, Васс–я!.. Все воруешь?

— С чего ты взял? Если ты имеешь в виду бревна, так это же из бурелома… Чего им пропадать? — огрызнулся Василий Григорьевич. В то же время он виновато поправил волосы и выжидательно уставился на лесника.

Его слова, пропитанные ядом непокорности, явно не понравились Борьке.

— Знаю я вас! Бурелом… У вас вечно бурелом, когда речь идет о свежих бревнах! — заорал лесник, подскочив к телеге. — Разве это гниль? — злорадно добавил он, тыкая пальцем в смолистые бревна. — Может, еще скажешь, валеж?

Лесник быстро смекнул, что здесь можно сорвать приличный магарыч. Он зажег спичку, осмотрел бревна, потом взглянул на Василия Григорьевича:

— Знаешь ли ты, мерзавец, что за это полагается штраф? И причем немалый? Я же вижу, самовольной порубкой здесь пахнет… Потому что смолистые ходы свежие: смолу пускают…

Борька даже понятия не имел, что такое «смолистые ходы». Сей термин он нашел случайно, на страничке заброшенной книги, которую он однажды использовал для запала печи. Но красивые слова почему–то врезались в память и понравились тем, что он мог блеснуть профессиональным мастерством. Пусть знают односельчане, что имеют дело не с лесником–самоучкой, а со специалистом, строящим работу на научной основе. Неважно, что вместо термина «смоляные ходы» он забористо бросил «смолистые ходы». Важно другое — он знаком с «лесным языком», и стало быть, лесник что надо…

Терентьев–старший понял одно: надо бы угостить лесника. Тогда дело выгорит. Но ему показалось до боли обидным угощать лесника за бурелом, практически за гнилье. И он сказал:

— Я, конечно, не знаю, почему смолистые ходы пускают смолу… Зато точно могу сказать, что подобрал эти деревья возле нашей пасеки. Даже место могу показать…

— Я тебе покажу сейчас «возле нашей пасеки»! — вовсе разъярился лесник. — Меня дураком считаешь? Я что, не вижу? А ну, сваливай бревна!

Борька подскочил к Василию Григорьевичу и здоровенными руками вцепился в его грудь. Затрещали пуговицы рубашки, в лицо ударил винный перегар. Терентьев–старший позеленел. У него вдруг возникло желание схватить топор да угостить лесника, как надо. Но где ему справиться с дюжим Борькой!

— Да подавись ты своими бревнами! — зло выдавил он, сваливая бревна на обочину дороги. — Только учти: еще встретимся! И не раз!

Лесник что–то грозно прорычал и ушел в темень.

Терентьев–старший оцепенел, прислонившись к телеге. Целый вечер отбухал на это дело, а каков результат? Не везет ему — хоть волком вой. Пронеслась мысль, что село Большое Чеменево — один из медвежьих уголков района. Как говорится, до бога высоко, до царя далеко… Здесь свои нравы, законы. Любой мужик даже при ничтожной должности — уже начальство. И, естественно, чем ниже его интеллектуальный уровень, тем выше его амбиции, претензии к окружающим. Отсюда и все беды…

Вскоре лошадь понеслась галопом. Загремела телега. «Да нет, так дело не пойдет… — застучало в мозгу Василия Григорьевича. — Надо, сына пробивать в лесничие. Я тебя тогда… — тут же возникла мстительная мысль, — согну в бараний рог…» Имелся в виду Борька, зловредный лесник. Но до этого надо было еще дожить…

Терентьев–старший, злой на весь мир, с порога подлетел к Толе, который вертелся возле небольшого, тусклого зеркала, висящего на голой стене. По всему видать, опять собирается в клуб. Ему бы только бегать по девчатам да искать веселье. А на дело ему наплевать! Новая волна недовольства подступила к сердцу Василия Григорьевича.

— Подожди… Разговор есть! — бросил он хрипло, направляясь к сыну.

Толя, юноша среднего роста, с мускулами–буграми, поглядел на него удивленно:

— Что такое?

— Ты что, не собираешься никуда поступать? До первых экзаменов в институт осталось с гулькин нос. Не больше месяца… Зачем тогда учился? Твои школьные друзья, Аркадий и Пимен, едут в политехнический институт. Видимо, есть там и лесной институт, где делают лесничих…

— Во первых, лесничих «не делают», а готовят. Во–вторых, это всего лишь должность. Из института всегда выпускают инженеров…

— Вот и прекрасно! Стань инженером, который способен работать лесничим…

— Почему именно лесничим?

— Потому что они добре живут! Вот, в Чеменеве, даже паршивый лесник в почете… Про лесничего и говорить не приходится — величина! Один приезд его сюда — целое событие…

— Чтобы стать лесничим, вначале следует поступать в институт. Но попробуй попасть туда! Это тебе не языком молоть… Наша Люба замахнулась на университет, да ушла, не солоно хлебавши…

— А ты постарайся! Денег не пожалею… Флягу меду дам главному доценту! — в сердцах выпалил Василий Григорьевич.

— При чем тут фляга? — отчужденно сказал Толя. — Голова нужна! Понимаешь, просто голова…

— А что у тебя, тыква вместо головы? Зачем я тебя учил в средней школе? Да за это время твои сверстники подзаработали по сто пудов хлеба! А ты даже копейку в дом не принес… — еще пуще разозлился Василий Григорьевич. — Вот что: с завтрашнего дня бросай колхозную работу и займись учебой. Кровь из носа, но чтоб на лесничего поступил, понял?

— Ладно… — нехотя промямлил Толя, лишь бы отвязаться от него.

— Иди договаривайся с Аркадием: пусть в Свердловск берет с собой, — поучительным тоном проговорил Василий Григорьевич. И тут же ехидно прибавил: — а то еще заблудишься по дороге…

Толя обиделся. Что он, маленький? Язык до Киева доведет… Возникло желание нагрубить отцу, но сдержался. С большой аккуратностью он поправил волосы, подтянул новенький дешевый костюм и растворился в темноте.

* * *

Вот, собственно, с этого момента и взяла свой стремительный разбег судьба Терентьева. Как ни крути, как ни ловчи и изворачивайся, но тонко прочерченная ее линия выведет тебя в строго заданный режим и направит по нужному руслу. Недаром же хироманты толкуют о линиях судьбы, что нарисованы в виде замысловатых узлов и рисунков на ладони каждого из нас. Правда это или нет — кто его знает… Одно твердо знал Терентьев: заложенная в его крови тяга ко всему неизведанному, несбыточному однажды увела его из лесного института и забросила в стены знаменитого Казанского университета, на факультет, где готовят специалистов по авиационной технике. Василий Григорьевич три дня охал да ахал, вызнав суть дела. Разом рухнули его мечты. И когда? Когда до заветного диплома инженера леса оставались сущие пустяки, каких–то два года. А ведь Терентьев–старший в округе уже «проточковал» было всех лесников, в надежде вызнать, кого из них можно будет оставлять при должности, когда любимое чадо превратится в лесничего, а кого попросту выгнать вон…

…В бытовом отсеке корабля по–прежнему господствовала тишина, и обрывки тяжелого сна потихоньку стали надвигаться на Терентьева. Цепляясь то за одну преграду, то за другую, сон настойчиво лез к командиру и воздушными лапами уже трогал чуткие веки. Мысли Терентьева в этот миг метались где–то между Землей и космосом. То он видел собственную мать, рослую женщину с грубоватым крестьянским лицом, такую заботливую и нежную с детьми, то, как наяву, представлял себе стреловидный корпус корабля, прокладывающего свой путь к далекому Марсу…

— Опять давит! — внезапно сказал Якава, и его голос прозвучал в тиши как выстрел.

— Что давит? — не понял командир.

— НЛО!

— Но я ничего не чувствую! Может, тебе померещилось?

— Если бы так…

— И у меня все в порядке! — удивленно проронил Бейкер.

— Не могу я это дело объяснить, но в душе неспокойно… В общем, вставайте, ребята, будет туго!

Тоскою отозвались слова Якавы в сердцах его товарищей: опять новые препятствия и, наверное, жестокие испытания, тоже! Усилием воли отогнали они неприятные мысли и стали готовиться к возможной встрече с НЛО.

Черный бархат зияющего космоса по–прежнему смотрел на астронавтов сквозь призму вечного, непрекращающегося Движения; где–то вдали, справа по борту, солнечная корона испускала в пространство световые пучки.

Тревожный, изумрудный космос сверкая во всем своем великолепии, и кто его знает, как он относился к судьбам трех отважных. Во всяком случае, ошибок не прощал.

* * *

На сверхчутком экране телеметрического комплекса уже отчетливо был виден НЛО. Завидев быстро приближающийся корабль, Терентьев облегченно вздохнул; сразу спала напряженность, возникшая после возгласа Якавы, от тревожного ожидания чего–то сверхъестественного, что могло изменить существующий на корабле порядок.

Командир окинул взглядом Якаву — хмурого, со следами тревоги на лице, и его пронзило ничем не объяснимое тяжелое предчувствие. Почему–то показалось, что с Якавой, с этим крепышом из Тоямы, случится непредвиденное, плохое, никак не втиснутое в рамки привычного на Земле.

Якава не отрывал взгляда от экрана, и в жестких его глазах по–прежнему поблескивали решимость и упрямство, свойственные истинному самураю.

Бейкер предположил:

— На этот раз они просто так не уйдут. Видимо, придется идти на контакт, если, конечно, они к нам приближаются с этой целью…

— Сомневаюсь в том, что они ищут контакта, — спокойно сказал Терентьев. «А впрочем, кто знает, что у них на уме? Может, они действительно решились на знакомство? Как говорится, на нежданный визит?» И командир прибавил: — Во всяком случае, нам нечего бояться. Ведь повода для агрессии мы не давали, верно?

— В данном случае повода действительно нет… — согласился астрофизик. — Но, как мне помнится, в свое время мы их исправно сбивали ракетами…

— Это когда же?

— Когда они соизволили появляться на Земле!

И Терентьев с ужасом подумал, что устами напарника глаголит сама истина. В самом деле, сколько раз ему приходилось читать, что там, на Земле, на НЛО объявлена настоящая охота. Существуют даже спецотряды, в задачи которых входит борьба с НЛО! А теперь вот расхлебывайте, дети Земли, за совершенные ранее ошибки…

— Что правда, то правда! — вздохнул командир. — Но не думаю, что посланцы внеземных цивилизаций столь уж мстительны. Если они имеют отличную технику, лучше нашей на несколько порядков, то и интеллектуальный их потенциал должен быть выше нашего в несколько раз. Таковы основные законы природы.

Бейкер промолчал. Его глаза тоже неотрывно следили за экраном, на котором уже довольно крупно вырисовывался НЛО. «Интеллектуальный уровень, возможно, у них и выше, но это не значит, что они должны безразлично наблюдать за безответственными действиями землян. И почему наше общество так несовершенно? — с досадой подумал Бейкер. — Ведь инопланетяне сами изъявили желание познакомиться с людьми, быть поближе к их заботам, нуждам. А в ответ? Выстрелы, «Фантомы», «Миражи», спецотряды… И еще… полное отрицание наукой самого факта существования проблемы НЛО. Ну что ж, как говорится, каков привет — таков и ответ!»

Астронавты внимательно следили за действиями пришельцев. Внезапно загудела электрическая сеть, погас свет. Людей стало неумолимо клонить ко сну. И Бейкер вдруг почувствовал, что засыпает прямо на ходу…

Почти одновременно с ним погрузился в глубокий сон Терентьев. И видит астронавт перед собой небольшую сцену, воздвигнутую из обыкновенной сосновой древесины, без каких–либо следов краски. А на той сцене средних лет мужчину, одетого в черный, отлично сшитый костюм. На красивом лице мужчины глубокая печаль, а на кларнете он выводит грустнейшую песню, зовущую куда–то в неизвестность, в даль. В сердце командира тоска и тоска… Где Терентьев, что с ним? Может, он уже вознесся ввысь, где лишь вечный покой да ворота в рай? Наверное, так и встречают каждого, кто уже прошел жизненный барьер и теперь мчится вперед, по заранее пробитой тропе… Но нет в близлежащем пространстве ни дверей, ведущих в рай, ни тропы, предназначенной ему, Терентьеву, тридцати двух лет от роду. Есть лишь друзья, сверстники–односельчане, что поют, выводят грустные песни. И причем на чувашском, до боли родном языке… Из глаз Терентьева сами собой вырываются слезы и капельками изумруда уплывают в невесомость. Теперь они еще долго будут бродить по сфероидному помещению пульта управления кораблем, пока не прилипнут к салфетке, пропитанной специальными добавками для облегчения уборочных работ. Терентьев и вовсе не подозревал, что при помощи четкого сна его организм выводит из себя небывалый стресс…

Только Якава еще сопротивлялся действию невидимых лучей, но и он уже потерял ориентацию в пространстве. Неожиданно он воспринял четкую команду. Приказ был без слов и исходил от пришельцев, но почему–то был понятен ему, сыну Страны восходящего солнца.

Якава открыл дверь пульта управления кораблем и, словно лунатик, направился в грузовой отсек. Самое поразительное состояло в том, что в сплошной темноте он безошибочно определял путь к цели! Якава нащупал скафандр, отстегнул привязной ремень и влез в гофрированную суперсталь. И все это время он спешил и спешил, словно опаздывал на знаменитый спектакль…

Возле люка, ведущего в открытый космос, как оказалось, его уже ждали. Чья–то невидимая рука легко подхватила его и понесла прочь от корабля.

* * *

— Не бойся, мы тебе ничего дурного не сделаем. Мы хотели бы лишь поговорить с тобой, если, конечно, ты согласен… Куда вы летите?

— На Марс, — машинально ответил Якава, плохо соображая, что с ним. Болела голова. Электронщик ощутил, что на голову надет какой–то металлический предмет, что–то наподобие мотоциклетного шлема. Выходит, есть непостижимая сила на свете, что выводит через загадочный шлем человеческую речь…

— Зачем вам лететь на Марс?

— Обследовать планету.

— Иначе говоря, побольше узнать об окружающем вас мире?

— Да.

— Вы уже были на других планетах?

— Нет. До сих пор человечество побывало только на Луне!

— А что такое «человечество»?

— Это все люди, живущие на Земле!

Якава постепенно приходил в себя и, удивительное дело, у него совершенно пропал страх.

«Неужели все это происходит в реальности? Или это лишь сон, который непременно должен прерваться и навсегда исчезнуть, как дым?» — Якава порывисто вскинул голову и увидел высокую, во всяком случае выше его, человекообразную фигуру, обтянутую металлом. Шея у инопланетянина отсутствовала, а вместо глаз, по которым опытные парапсихологи обычно определяют характер человека, на Якаву смотрело холодное стекло. Как ни пытался Якава заглянуть за своеобразный монокль, увидеть хотя бы подобие глаз, ему это не удалось. Якава осмелел:

— Вы кто? Инопланетяне? Если это так, то вам бы следовало идти на контакт с землянами. Наши ученые вам могут дать значительную информацию…

— Кто например?

— Например, академики, профессора. На миг установилась пауза.

— Это опасно для нас… — раздался наконец тонкий голос. — Ваши люди еще не доросли до контакта с Высшим Разумом Вселенной.

— Это почему же не доросли? — обиделся Якава. — Во всяком случае, лучшая часть людей к этому готова!

— А какого академика ты имеешь в виду? — вместо ответа последовал вопрос.

Якава задумался. Ну, конечно, в первую очередь действительного члена французской академии наук господина Эспозито.

Внезапно впереди появился экран, на четком голубом полотне которого тут же возник портрет академика Эспозито, такой, какой обычно люди видят на экранах домашних телевизоров.

— Он?

— Совершенно верно. Это — он!

Странное волнение охватило Якаву. Казалось бы, экран как экран. Но для ученого с острым умом эта чарующая голубая подсветка, которая выдает и информацию, и одновременно толкует смысл человеческих мыслей, сейчас казалась волшебной сказкой из «Тысячи и одной ночи».

— Закрой глаза! — прозвучал приказ.

— Зачем?

— Мы будем записывать все, что накопила твоя память.

Якава остолбенел. Выходит, непосредственно от человека записывается информация о его жизни… А он–то думал, что сведения о каждом из нас передаются в некий центр, откуда их уже получаешь, как из библиотеки. Может, в реальности дело обстоит так, что информация «записывается» на человеке, а основные ее узлы, ключевые моменты передаются в центр?

Скорее всего так оно и есть… Ясновидцы же без труда получают откуда–то информацию, хотя того человека, о ком идет речь, не видели в глаза! Но, может быть, такая операция чревата опасными последствиями для человека? И Якава поинтересовался:

— А это не вредно?

— Не сомневайся: все будет отлично.

Якава закрыл глаза. Шлем плотно зажал его голову, а перед глазами замелькали замысловатые узоры. И он перестал сознавать себя…

* * *

На Земле утро приходит с улыбкой первой зари, с еле заметным светом, который вначале золотит верхушки деревьев и лишь потом освещает землю. А в космосе все едино: что день, что ночь, что вечер. В непокорных пространствах великого Космоса всегда царит холодная чернота, а изумрудные россыпи звезд беспрерывно подмигивают тебе, если, конечно, у тебя есть время и желание созерцать эту великолепную игру миров.

Терентьев задумчиво сидел перед прозрачным стеклом иллюминатора, как перед входом в большой и непознанный мир. Тело астронавта все еще было охвачено вибрацией, а в затылке ощущалась боль.

Бейкер спал в небольшом кресле напротив телеметрического комплекса, а Якава смотрел куда–то вдаль отсутствующим взглядом.

В космическом корабле торжествовала тишина. Ничто не напоминало о кошмарной ночи, о непонятных инопланетянах, так жестоко разрушивших незыблемый порядок на корабле.

Якава был очень еще бледен, но силы постепенно возвращались к нему. «А инопланетянин утверждал, что снятие памяти пройдет без помех… Может, только пыль пускал в глаза?» Якава сознавал, что на горизонте его судьбы вряд ли еще раз появятся пришельцы. Он так хотел впитать их знания, опыт наконец! Но собеседники оказались весьма скупыми на информацию…

Недавние бурные события, пожалуй, менее всего задели Бейкера. Уснув, он словно нырнул во тьму. Незримые лучи тревожили и его: и когда приближался корабль, и когда пришельцы заманили к себе Якаву, и когда, удовлетворенные удачным экспериментом, они вновь исчезли вдали. Но проснись сейчас Бейкер, вряд ли бы ответил четко: происходило все это в реальности или же приснилось ему.

…Наступало утро. Где–то далеко, на родной Земле, над людьми все еще висел сладкий сон. А вокруг астронавтов, в кромешной тьме, бушевали космические лучи. Радость познания и страх перед неизвестным переплелись в душах исследователей, стремившихся проникнуть в суть мирового Пространства. Жизнь на корабле текла своим чередом…

* * *

Но нет, тот зыбкий и простодушный порядок, что установился лениво, нехотя после исчезновения инопланетян, оказался нарушенным через день: в одни из исключительных моментов вновь пропала связь.

Терентьев, матерясь в душе, настойчиво щелкал тумблеры, холодные неподвижные кнопки, но радиоволны никак не желали отправляться в далекий путь и оповестить землян о настроении астронавтов. А оно, это настроение, у всех устремилось к нулю.

— Ничего из этого не выйдет! — с болью в душе сказал Терентьев и устало посмотрел на товарищей, когда ему до чертиков в душе надоело возиться возле телеметрического комплекса. — Связи, видно, нам уже не дождаться…

— Это мы еще посмотрим! — голубые глаза Бейкера сверкнули молнией. — Надо сказать, шутки у наших «друзей» весьма плоские… А может, где–то мы отхватили повреждение?

— Я проверил все до мелочей… Все детали на месте, а повреждений что–то не видать…

— Здесь и не может быть механических поломок, — Якава сощурено, недовольно глянул на американца. — Дело здесь в другом, а именно, в тех полях, что создал НЛО вокруг нас. Пока наши «гости» не снимут собственную блокаду, мы все время будем находиться в роли мышей.

— Вполне возможно, ты прав, Фусадзиро, — тихо проговорил Терентьев, — только в моей душе бродит смутное предчувствие, что в нашем случае дело обстоит посложнее… Наша точная, надежная радиолокация молчит как рыба и вообще не показывает никакого НЛО. Стало быть, НЛО либо отсутствует, либо принял соответствующие меры против нашей системы дальнего обнаружения. Хотя последний вариант вряд ли возможен. Чудной корабль не будет находиться все время вблизи нас и тратить уйму энергии для погашения радиоволн. Вряд ли бы они пошли на такой вариант… Думаю, они просто–напросто вывели из строя нашу систему. Это более чем очевидно…

— Эту версию легко проверить… — спокойно произнес Бейкер. — Если связь не восстановится до утра, стало быть, ты прав, Толя! И самое поразительное, — вздохнул американец, — то же самое произошло и с нашей автоматической станцией «Марс–обсервер»! Великолепная станция была направлена Соединенными Штатами в сторону Марса в сентябре 1992 года, она должна была прикрепиться к чудо–планете в качестве спутника с целью обследования ее поверхности, но что странно, через несколько месяцев после запуска связь с ней оборвалась. Будто кто отрезал провода…

— И не только с вашим спутником случилось столь удивительное приключение, — добавил Терентьев, внезапно вспомнив случай из советской практики. — В начале тысяча девятьсот восемьдесят девятого года русские ученые точно таким же способом потеряли аж два космических аппарата «Фобус», которые также были нацелены на Марс. Наверное, их вывели из строя те же самые объекты, что и нас…

Астронавты на миг замолчали. И всех присутствующих задело ощущение, что они, как брошенные в море корабли, зазря качаются в бескрайних просторах космоса без связи, без существенных перспектив и особых надежд на обратное возвращение. А в метре от них, возле тусклого иллюминатора, безмятежно плавала в невесомости крошка черствого хлеба и до боли в сердце напоминала им родимые уголки…

На следующий день астронавты снова собрались у Пульта управления кораблем. В тесном помещении, заставленном различными приборами, вещами и еще черт знает чем, плохо выспавшийся командир задумчиво продолжил вчерашнюю мысль:

— Дело пахнет керосином… Связи по–прежнему нет. И чувствует мое сердце, что в этой обстановке долго мы не выдержим. Давайте думать, как жить…

— А что здесь, собственно, думать? — Бейкер поднял голову и в упор посмотрел на Терентьева. — Перед нами лишь два выбора: либо возвращаться назад, либо пробиваться вперед…

— И что бы ты предложил?

— Я?

— Именно ты!

«Почему именно я? — брюзжал в душе Бейкер. — Ты — командир, а значит, в ответе за все». Что касается его, то он с удовольствием бы повернул обратно, к Земле. В глубинных просторах его сознания бродили вполне ощущаемые тревоги, боль, страх за собственную жизнь, да и за мечты, что он должен был осуществлять, будучи живым, наверное, тоже. По телу Бейкера снова волною пробежало тяжелое, ничем не передаваемое беспокойство. И в такой гиблой, чахлой атмосфере безысходно спрашивают его: хочешь жить или же умереть, продолжая явно неудавшийся полет? Ну кто же откажется от жизни, особенно в тридцать шесть лет?

В глазах Бейкера появились грустные тени. Терентьев легко уловил в Бейкере его настроение, но промолчал, тоже поддаваясь печальным, как стужа, мыслям.

Ищущий взгляд командира прошелся по Якаве: интересно, что скажет электронщик?

В японце тоже буйствовало половодье чувств. Повернуть обратно означало возвращение к жизни. К такой великолепной и прекрасной, что от одной только мысли кружилась голова. Но он был истинным самураем, и сознание собственного достоинства, да еще честь не давали ему сказать «нет»! Ну как отказаться от дальнейшего полета? Да, обстоятельства сложились так, что он вынужден идти на смерть. Ведь неопознанные объекты, точнее — объекты, уже немного расшифрованные, засеченные как видеокамерой, так и зорким человеческим глазом, их наверняка не оставят в покое и в дальнейшем вполне примут более серьезные меры. Но что такое смерть? Боялся ли ее Якава? Пожалуй, да. Но ежели быть справедливым, он дрожал не от самой смерти, а от состояния, когда он должен был перешагнуть рубеж между материальным и тонким миром. А это уже совсем другое дело. Согласно сим мыслям человек не умирает, а сбрасывает лишь свое тело, как, скажем, одежду, и отправляется в мир иной живой и невредимый!

У Якавы от волнения высохло нёбо, в сердце появилась щемящая боль:

— Придется идти по курсу, коль на то судьба…

— Значит, ты согласен? — карие очи Терентьева тепло прощупывали японца.

— Пожалуй, да… — Якава задумчиво бросил взгляд в пространство, кончиком указательного пальца потрогал правое ухо, а затем его грустное и печальное тело двинулось к иллюминатору. — Имейте в виду, — произнесли его чуть–чуть дрожащие губы, — сегодняшним решением я дал вам определенные обязательства. Если случится что–либо со мной, как, скажем, в прошлый раз, позаботьтесь о моей маме. У нее кроме меня никого нет…

От последних слов японца Терентьева передернуло: ведь и его родня наверняка переживает за него. И ежели узнают, что с кораблем отсутствует связь, тревоги и беспокойство станут постоянными спутниками их жизни…

— Но ты–то, ты как? — прервал его мысли Бейкер. — Согласен на обратный ход или же предпочитаешь вперед?

— Если же честно сказать, ребята, и я бы с удовольствием отказался от этого дурацкого полета и повернул к Земле. Без поддержки Земли вряд ли мы добьемся особых результатов… Ежели даже представить определенный успех нашего предприятия, при таком положении дел результаты нашего труда попросту уйдут в песок. Не будем же мы их зарывать в почву, верно? Хотя эта мысль и содержит в себе определенную канву…

— Значит, ты допускаешь продвижение по курсу? Так я понимаю… — На озабоченном лице Бейкера промелькнуло удивление. «Во дает! Не говорит прямиком, а виляет словно матерая лиса!»

— Я же лишь размышляю… — вместо прямого, четкого ответа произнес Терентьев. — Но я еще думаю вот что: если мы удачно приземлимся на Марс, то худо–бедно, но дней через пять отремонтировали бы связь! Обстоятельства–то сложились так, что мы пролетели более половины пути. И в этих условиях легче лететь вперед, чем повернуть вспять!

— Ясно… — неопределенно буркнул Бейкер. За витиеватыми, туманными рассуждениями Терентьева он уже понял стремление командира. «Черт бы его побрал! Хочешь не хочешь, а постепенно склоняет к мысли о необходимости продолжения полета. Но ведь плохие дела, с большим риском! Любой деловой американец на моем месте не сделал бы шаг вперед. Риск опережает здравый смысл… Такие непрактичные люди, эти русские…»

* * *

И вот в тесных помещениях космического корабля начались серые дни. Серые в том смысле, что они изо дня в день повторялись по своим распорядкам, делам, да и отвратительным чувствам, наверное, тоже. Глухое, четко осознанное беспокойство, казалось, навеки засело в сердцах астронавтов, над ними вороном кружил обыкновенный человеческий страх. И все эти чувства явно усиливались из–за невозможности переговорить с родными, близкими, со специалистами наконец. Кто месяцами бывал в море, знает, какая потребность сидит в душе каждого моряка в общении с великолепными друзьями с материка…

В страшнейшей стрессовой ситуации, в какой находился экипаж корабля, пожалуй, выход стоило искать каждому в отдельности.

Бейкер все свободное время убивал на видеомагнитофон. После вкусного ужина (что–что, а готовить он умел мастерски) ногами обхватывал спинку кресла, чтобы не уплывать в невесомость, и часами взирал на ловко возведенные американские небоскребы, тихие лесные уголки, а чаще всего семью и родню, так предусмотрительно заснятую в свободное время его лучшим другом, неугомонным Джоном. В душе его нарастало раздражение за все: и за то, что они вынуждены летать без связи, а стало быть, без какой–либо поддержки с Земли; и за то, что Терентьев временами отдает распоряжения приказным тоном, и Бог знает еще за что. Уже стали раздражать его даже черные волосы Якавы! Бейкер еще во времена подготовки к столь ответственному полету знал, что в период длительного полета скажется психологическая несовместимость партнеров — что ни говори, но все они трое росли и воспитывались в разных общественных системах. Но никак не предполагал здоровый малый из Техаса, что психологический диссонанс достигнет такого уровня. «Герои, — злорадно подумал разом американец, глядя на невеселые фигуры товарищей. — Нашли себе работенку! Ведь риск превышает допустимые пределы. Везде должен быть порядок, смысл и самоокупаемость, а здесь что? Одни минусы и недостатки…»

Якава был несколько другой. Воспитанный в условиях жестких требований к самому себе, где дух человека, несомненно, преобладал над физическими проявлениями тела, на жизнь он старался смотреть философски. Он понимал, что мучительное беспокойство души, вызванное событиями последних недель, больше всего гложет потому, что у них слишком много времени думать об этом. Видимо, весьма был прав Бернард Шоу, когда говорил: «Тайна наших несчастий в том, что у нас слишком много досуга для того, чтобы размышлять о том, счастливы мы или нет». Если эту истину перефразировать применительно к экипажу корабля, то выход представлялся в работе, и еще раз в работе. Они должны быть заняты до предела, должны падать от усталости, чтобы не оставалось ни одной свободной минуты на бесплодные размышления. Но весь вопрос в том, чем заняться на корабле. Научными исследованиями? Но астронавты на них убивают более восьмидесяти процентов рабочего времени, которое, кстати, уже в день длится по десять–двенадцать часов. Но в сутках, как известно, двадцать четыре часа. На сон астронавты отводят до девяти часов. Стало быть, свободного времени у них порядка до двухсот минут. Вот они–то и губительнее всего действуют на экипаж, давая всем возможность размышлять о том, живут они или нет. И Якава придумал для себя весьма интересное дело: он стал писать… автобиографический роман. Попотеет над рукописью минут пятьдесят, а после вихрем летит к велоэргонометру. Вдоволь насытившись физическими упражнениями, потрепав все мускулы, мышцы, Якава снова влезает в дебри мудреных предложений. Было трудно переключаться на столь своеобразное хобби, тем более, он никогда дотоле не лез в столь высокие материн. Предложения не давались, увертывались, отличались грубостью, но что это значит перед необходимостью коротать время? К тому же, в наполненном самоуверенностью сознании Якавы витала мысль, что в конце концов он одолеет грубые формы изложения материала и перейдет на нормальный стиль… А разговаривать ему с членами экипажа решительно не хотелось.

У Терентьева, пожалуй, интерес заключался в том, чтобы созерцать мириады холодных звезд через иллюминатор. Захватывающая картина мирового пространства вначале в душе неизменно вызывала бурный всплеск эмоций. Однако постепенно это прошло, и на смену тем чувствам как–то незаметно приплыло успокоение, тихое воодушевление, радостное восприятие окружающего его мирка. Светлые точечки, яркие звезды, гигантское приветливое Солнце на фоне черного бархата воспринимались крайне величаво, и эта непередаваемая картина Вселенной гипнотически действовала на командира. Отключались дурные мысли, как созревший горошек, отскакивало от него глухое беспокойство, внося в душу мир и покой. Как он теперь хорошо понимал слова из Нового Завета: «И не бойтесь убивающих тело, души не могущих убить…» Да, да, инопланетяне могут убить их, но не душу, ибо, подобно вольному ветру, она легко проскочит через всевозможные барьеры и устремится вдаль, ко всемогущему Богу… Он, Великий, знает все и обо всем, и, как твердит Новый Завет, без Его ведома не упадет ни один волос, не разверзнется под ногами космическая твердь. Дай–то Бог, чтобы в судьбе Терентьева более всего блаженствовали успех и равновесие в душе…

* * *

Кровавый диск Марса, подобно взмыленному коню, медленно приближался навстречу астронавтам. Оранжевые оттенки, переходящие к экватору в пурпурный цвет; бурые, во всяком случае, отчетливые пятна бросались в глаза исследователям и вызывали в душе оживленное состояние. Что говори, но первый этап полета подходил к своему зениту, и, стало быть, у разведчиков космоса вот–вот должны были произойти коренные изменения. В распорядке дня, в ежедневных действиях, да и в отношениях между членами экипажа тоже.

С приближением к конечному маршруту ребята явно стали сбрасывать психологический груз, так жестко давивший их на всем протяжении пути Зачастую астронавты молча входили в пульт управления кораблем, молча взирали на экран телевизора, где, хотя и со скрипом, но все же пробивались обрывки изображения загадочной планеты. Видно, телеметрический комплекс не совсем выбыл из строя, коль временами натруженно ревел. И сейчас астронавтов более всего волновал вопрос: как встать на эффективную орбиту? Была бы связь с Землей, не было бы проблем. Специалисты центра управления полетом легко бы поправили их в случае необходимости. Сейчас же с помощью автономной системы управления кораблем астронавтам приходилось поработать весьма основательно…

«И чего же не повернули назад? Ведь сам, собственными руками организовал продолжение полета… Как был прав Эдвард, утверждая, что наши шансы весьма мизерны в сравнении с существующим риском…» — Терентьева жгли тревожные мысли, острое желание поправить положение хотя бы ценой колоссального мастерства экипажа, бессонных ночей наконец. И здесь Терентьев вспомнил великого писателя Роберта Стивенсона, который как–то изрек: «Каждый способен нести свою ношу, какой бы тяжелой она ни была, до прихода ночи. Любой из нас способен выполнить свою работу, даже самую трудную, в течение одного дня.

Любой из нас может жить с нежностью в душе, с терпением, с любовью к окружающим, добродетельно до захода Солнца. И именно в этом состоит подлинный смысл жизни». Во как рассуждают великие люди! И наверняка действуют в жизни согласно принципам своим… А он, Терентьев, в трудные минуты чуть было не раскис. Его терзают бесплодные мысли, которые, подобно ручейку, потихонечку бегут и бегут вдаль, увлекая его в область тревожных чувств…

Разом командир встряхнулся, почувствовав недовольные взгляды присутствующих. Он невольно принял довольно веселый, оживленный вид, хотя в душе по–прежнему бродили смутные и беспокойные мысли.

— Ну что, парни! — отчеканил командир, ласково взглянув на товарищей. — Приближаемся к Марсу. Вас, собственно, уже можно и поздравить с удачным выполнением первого этапа работ. Держались вы молодцом! Не подвели…

Бейкер сперва удивленно глянул на Терентьева, стараясь понять, что выдумал в очередной раз командир, но, видя, что тот без лукавства, искренне их поздравляет с прилетом на чудную планету, облегченно вздохнул — видно, у них не такие уж и плохие дела, коль глава экипажа выражает восхищение. И по напряженному телу, так затосковавшему в последние недели по безмятежности, по веселым и бесшабашным дням, прокатилась нежная волна расслабленности.

— Ты и в самом деле думаешь, что мы неплохо провели первый этап работ? — брови Бейкера взметнулись ввысь.

— А разве не так? — был ответ. — Мы прорвались через бесконечные пространства, выдержали небывалый по силе стресс, встретив на своем пути безвестных инопланетян, и доселе еще сидим без связи. Но несмотря на все перипетии жизни, мы вот живы и готовы действовать и дальше. Это уже сам по себе успех…

От этих слов у Якавы посветлело в душе. Конечно они достойны уважения! Но кричать об этом на весь мир не в характере электронщика…

— Настоящая работа еще только начинается… — осторожно роняет Якава, а его жилистые пальцы показывают на Марс, что радугой переливается на голубом экране телевизора. — Как я понимаю, там будет еще жарче, чем здесь.

— Основные параметры Марса, в принципе, мы уже знаем, — просто обронил Терентьев. — Если удачно вклинимся в орбиту, то потихонечку могли бы заниматься исследованиями его поверхности. А после, возможно, и приземлились бы на планету…

— А что, собственно, нам известно о планете? — недовольно хмыкнул Бейкер. — То, что она круглая и похожа на Землю?

— Тебе лучше знать об этом… — подковырнул его Терентьев. — Ты у нас физик, а стало быть, мастер по этой части…

— Говоря словами Сократа, я знаю только то, что ничего не знаю! — Бейкер вновь задумчиво прилип к телевизионному изображению Марса.

Астрофизик, конечно, занижал свои возможности. Он в точности знал, что из себя представляет поверхность Марса — эти данные были получены еще в семидесятые годы двадцатого века при помощи американских аппаратов типа «Викинг» и советских «Марс».

С одной стороны, рельеф Марса состоит из бесчисленных карьеров, усыпанных, словно горошек, на значительной площади. Эти карьеры образовались давно, до одного миллиарда лет назад, и размеры их порою достигают бешеных величин. Гора «Олимп», например, по высоте равна двадцати семи километрам, а вулканическое ее жерло составляет семьдесят километров. И самое поразительное в том, что это поистине сизифово сооружение зачастую окружено белесыми облаками, окружность которых доходит до тысячи километров. Вот тебе и Марс, масса которого в девять раз меньше Земли! Какие силы здесь воздвигли столь гигантское сооружение, и, самое главное, во имя чего создан сей великолепный монумент? Этого еще не знает никто…

С другой стороны, в отдельных местах поверхности Марса блаженствует обыкновенная пустыня, каких много на Земле. Только не хватает причудливых растений, да еще, возможно, пронырливых зверьков, зарывшихся в песок от жаркого приветливого солнца. Зато на Марсе полно камней, разбросанных чьей–то мудрой рукой, песчаные дюны задумчиво глядят вдаль, а различные холмы перемигиваются со всеми, кто осмелился вступить на сию почву в предрассветное, стылое марсианское утро…

Бейкер провел ладонью по волосам, мимолетной мыслью отбросил все сомненья и насторожился: теперь уже, с приближением к красноватому диску, следовало ухо держать на макушке.

— А если идти ва–банк, как сказал бы наш шеф, то лучше всего нам приземляться в районе какой–либо каменистой местности, — посоветовал астрофизик, краешком глаза наблюдая за Терентьевым: интересно, как отреагирует на его слова командир?

В последние дни экипаж замкнулся в себе, практически мало кто с кем разговаривал, и у Бейкера в голове колобродит мысль, будто командир дуется на него. Собственно, за что? За то, что не согласен был лететь дальше? Но ведь у русских на сей счет есть отличная поговорка: не зная броду, не лезь в воду! Сказано хорошо, даже чересчур хорошо!

— Каменистая местность, — через миг пояснил астрофизик, — твердо будет держать наш корабль от погружения в почву.

— Это–то я знаю… — степенно ответил командир. «Он что, думает, я такой уж простофиля, что дам команду приземлиться в районе песчаных дюн? Тоже мне ученый…»— недовольно подумал Терентьев, все более раздражаясь неизвестно чем.

С приближением Марса приближались и нервные, крайне напряженные минуты. В этих условиях нервы должны быть в железной клетке, а здесь, выходит, они расшатаны до предела…

— В таком случае, — с воодушевлением добавил Бейкер, — я всем советую приземляться возле нашего «Викинга–1». Здесь местность пустынна и содержит достаточное количество камней. Хоть раз в жизни глянем на наш чудо–аппарат. Шутка ли, на чужой земле, в пятьдесят пять миллионов километров от завода, что выпускает его в свет, встречаем своего собрата…

— Насколько я помню, — возразил Терентьев, — одна из посадочных опор этого «Викинга» полностью погрузилась в рыхлую почву. Стало быть, данная местность не совсем удовлетворяет нашим условиям. Ведь наш–то посадочный модуль значительно тяжелее первых пионеров Марса, верно?

— Пустяки! — уверенным тоном сказал Бейкер. — Площадь посадочных опор нашего модуля значительно превышает прежние образцы, и следовательно, опасность с этой точки зрения нам практически не грозит…

— Пока о приземлении на поверхность Марса говорить еще рано! — заметил Якава, до сих пор молча наблюдавший красновато–оранжевый диск Марса. — Вы упустили из виду, что в эти самые мгновения на Марсе вот–вот могут начаться сильные бури, и тогда от всех ваших соображений останутся рожки да ножки. Просто по той причине, что они уже никому будут не нужны…

Терентьев задумался. Согласно заранее составленным планам «Союз» должен был проводить предварительное обследование планеты, встав на круговую орбиту, и только уже потом, убедившись в полном отсутствии пылевых бурь и прочих неприятностей, приземлиться в районе Моря Сирен. Здесь исследователей более всего интересовали так называемые марсианские каналы, уже в течение многих лет взбудораживающие светлые умы. Дело в том, что еще в 1877 году при помощи обыкновенного телескопа итальянский астроном Скиапарелли заметил на Марсе прямые узкие линии, удивительным образом напоминающие искусственные каналы, прорытые разумными существами. И, естественно, у всех возник любопытный вопрос: неужели и в самом деле на далекой планете существует разум? Сейчас же, с развитием науки, просматриваемые в телескоп каналы получили название «Рилли», и ученые точно знали, что в Море Сирен существует их немало. Загадка в том, что они расположены строго параллельно по отношению друг к другу, ширина их составляет не более одного километра, а глубина — несколько сот метров. Протяженность же этих «Рилли» ни много ни мало 1800 километров! Во где сидит одно из семи чудес Света! И вот эти «каналы» собственными глазами должен был созерцать Человек, с близкого расстоянья и, оценив столь мудрое сооружение всей мощью мыслящего мозга, дать решение вопроса: кем произведены на свет эти «Рилли»? Каково их назначенье? И, самое главное, когда? Сейчас же, когда все планы экипажа перепутались, переплелись в один неразрывный узел, командиру был смысл обратить внимание на предложение Бейкера. Ведь в «Викинге» доселе находится отличный телецентр, хотя уже и не действующий, но со всеми запчастями! С точки зрения практической полезности, пожалуй, предложения лучше и не сыскать… А что же пылевые бури? Их–то пока как раз и не видать. Да и будут ли они вообще? По статистике, пылевые бури на Марсе начинаются в сентябре — октябре. Сейчас же во дворе — середина августа… Но самое обидное в том, что эти бури свое начало берут именно в дни Великого противостояния с Землей, то есть тогда, когда расстояние между двумя планетами минимальное, мизер — всего каких–то пятьдесят пять миллионов километров. Это хуже, поскольку экипаж «Союза» к своему загадочному соседу приближается именно в эти дни. На родимой Земле уже гудит и переливается неоновым светом две тысячи пятый год, но это ровным счетом ничего не значит, ибо дикая природа Марса практически не меняется в поведении на протяжении сотен тысяч лет…

Терентьев мельком взглянул на серьезные лица друзей, тоже ушедших в собственные думы, а мысли его продолжали трудиться. Интересно устроены эти планеты… Они разбросаны от Солнца на разные расстоянья, но все, как на подбор, тяготеют к светилу. В нем они видят в подлинном смысле свою мать. Женщину, которая их кормит, поит, да еще одаривает теплом! Планеты земной группы, начиная с Меркурия и до Марса, практически небольшие по массе и медленно вращаются вокруг своих осей, но плотность их довольно высока. А вот планеты–гиганты во главе с Юпитером массивны, объемны, но, что поразительно, средняя их плотность близка лишь к плотности… воды. Интересно, зачем матери–природе столь слабая плотность вещества? Но парадоксы на этом не кончаются. Если построить длинный ряд планет в порядке их расположения по отношению к Солнцу, то легко можно засечь удивительное явление: масса каждой из них возрастает по мере продвижения к Юпитеру. У последнего сверхмощного гиганта самая внушительная масса, в 317 раз больше Земли. Но следующая планета, Сатурн, уже имеет меньшую массу. Более того, массы планет типа Урана, Нептуна и Плутона неизменно идут к уменьшению по мере продвижения к внешним границам Солнечной системы. По логике вещей, масса каждой планеты должна бы возрастать в связи с удалением от Солнца, с тем, чтобы более цепко держаться за светило. Ан нет! Она уменьшается, да еще как! И самое удивительное, данной закономерности послушен и другой показатель, скорость движения планет по собственной орбите. Если Земля в бесконечных просторах Космоса постоянно движется со скоростью 11,2 километров в секунду, то скорость у Юпитера, несмотря на титанический его размер, — 57,5 километров за тот же промежуток времени. Создается впечатление, что Некто специально сформировал планеты подобным образом и пустил их в свободное плавание по просторам Вселенной… Но здесь внимательный наблюдатель заметил бы еще одну загадку Солнечной системы. Дело в том, что описанным выше закономерностям не подчиняется… лишь Марс. Да, да, именно красная планета, у которой и масса, и плотность вещества никак не вписываются в жизненную логику Бога. Марс расположен в полтора раза дальше от Солнца, чем Земля, плотность его составляет 72 % земной, а несется он по Космосу со скоростью 5 километров в секунду. Выходит, по всем параметрам уступает Земле…

И сейчас, вплотную подлетая к Марсу, Терентьев явственно ощущал его величие, какую–то торжественную настороженность, зубастость медлительного соседа.

* * *

— Все! — сказал Терентьев, тепло поглядывая на Бейкера и освобождая ему место возле пульта управления кораблем. — Настала, дорогой мой, твоя очередь действовать и показать свои способности. А мы с Якавой будем рядом, и корректируя твои действия. Собственно, я не думаю, что тебя придется поправлять… Но мало ли что случается, когда Бог спит, верно?

Озабоченный, несколько постаревший Терентьев медленно уплыл в невесомость, затем притормозил движение, правой рукой нечаянно зацепил парящий в пространстве какой–то болт (откуда он, несчастный, выплыл?) и расположился за креслом — экран телеметрического комплекса теперь бил ему прямо в глаза. Натруженные очи командира тревожно уставились на изображение космической дали, и ему показалось, что в тех неведомых гпубинах, где Время и Пространство переплелись в единый клубок, в замысловатые пересечения, Некто молча наблюдает и смеется над ним. И ощущение страха, неуютности перед неизвестным снова ворвались в его сердце…

Да, странные созданья эти инопланетяне. Подойти бы им к землянам и предложить собственную дружбу. Без всяких там хитростей и прочих замысловатых интриг. Преодолеть бы им барьер, что стеною высится между представителями различных Цивилизаций. Но почему–то они этого не сделали, хотя, по логике вещей, именно они должны бы идти на сей решительный шаг. Как представители более высшего Разума. Неужели Цивилизации не способны разрезать сей Гордиев узел?

Терентьев сейчас подумал, что в космических масштабах рано или поздно все равно произойдет очередная встреча инопланетян, и тогда они волей–неволей должны будут задавать себе вечный гамлетовский вопрос: быть или не быть? А уже окончательное решение будет зависеть от уровня интеллекта каждого из них. И дай Бог, чтобы этот интеллект был на должном уровне…

А веселое Солнце уже более мягко улыбалось астронавтам, и стало быть, дела были не такими уж плохими для землян. Ведь впереди сиял Марс, и в его личные владения впервые вторгался Человек!

1989–1994 гг.

Нечистая сила

Бесконечные дела заполняли до отказа рабочий день полковника Евтуха. Давно по–настоящему не наслаждался он птичьим пеньем, блеском воды, видом волнующегося под ветром пшеничного поля…

— Вертишься как белка в колесе, — вздохнул полковник, — а проклятые грабежи, видно, никогда не удастся ликвидировать…

Он изучал одну бумагу за другой. За широким окном ярко светило солнце, слышался ровный гул машин. Этот привычный звук сейчас почему–то раздражал Евтуха. Видимо, сказывалась усталость. Полковник решил отдохнуть, но его глаза вновь остановились на сообщении, которое недавно очень удивило его:

«Довожу до Вашего сведения, что в моем доме, начиная с мая месяца, начали твориться непонятные дела. Однажды, например, мы с супругой блаженствовали в саду, а сноха наша гуляла подле веранды. Вдруг мы остолбенели: кастрюля, в которой варился суп, самопроизвольно выскочила из форточки (она была открыта вследствие теплой погоды) и без шума упала на тротуар, рядом с калиткой. Мы раскрыли рты. Но оказалось, это еще не все. Ягодки были впереди!.. Через минуту–две вслед за кастрюлей упали две тарелки, ложки, за ними — табуретки! Доселе мы не в состоянии ответить на вопросы: почему передвигаются вещи, а главное, кто в квартире разбрасывает мебель? И такие загадочные явления у нас случаются часто, что требует принятия срочных мер.

Прошу разобраться в этом деле и строго наказать виновных, ежели таковые будут обнаружены Вами…»

— Мд–а–а! — протянул Евтух. — Что за чушь? Живем в такое время, когда освоены и лазеры, и сверхумные компьютеры, и великолепные биотехнологии, а все равно речь ведем о нечистой силе… Чем это объяснить? Может быть, этот Селицкий не в меру пьет? Не похоже… Человек с самым больным воображением не представит себе парящие в воздухе кастрюли, тарелки. Уж не играет ли в плохие игры какой–нибудь таинственный пришелец?

— Марина! — позвал полковник по селектору. — Пригласи–ка сюда участкового Нагорного. Скажи, срочно, хорошо?

Через несколько минут появился Иван Нагорный, высокий молодой человек с озорными черными глазами. Глядя на подтянутого и аккуратного участкового, Евтух невольно подумал, что все хорошее у этого парня еще впереди.

— Привет! — коротко бросил Евтух. — Новости о Селицком есть?

— Еще нет, товарищ полковник! Но Селицкий производит впечатление серьезного и надежного человека.

— Ну что ж, — нахмурился Евтух, — придется самим разобраться с этим заявлением… Раз он в здравом уме, значит, дело здесь нечисто.

Полковник испытывающе смотрел на лейтенанта, и Нагорный не выдержал.

— А может, я возьмусь за заявление?

— Правильно! — обрадовался полковник. — Парень ты с головой! И участок свой знаешь: как–никак пять лет на посту. Так что в добрый путь, лейтенант!

— Есть! — отчеканил Нагорный, но тут же подумал: «А как же быть с делом об изнасиловании? Третью неделю он со следователем Груниным раскручивает «глухаря», но теперь вот все летит коту под хвост…»

«Тюфяк я… — невольно загрустил лейтенант. — Нет, чтоб увильнуть. А выходит, сам надел хомут на шею…»

* * *

Деревянный дом Селицкого, окрашенный в яркий цвет, неприветливо встретил участкового тишиной и странной заброшенностью.

Иван оглядывал двор, сарай, где, вероятно, хранились дрова, а мысль продолжала работать. Интересно, отчего тарелки вздумали летать именно в этом доме? Всякие чудеса случаются на земле. К одним люди привыкают, а другие бесследно забываются через короткое время. А какая судьба уготована этим тарелкам? Ведь они не просто летят, а мягко приземляются на асфальт, будто ими управляет всевышний…

Лейтенант вошел в дом.

— Вот спасибо, что заглянули в хату! — радостно произнес хозяин. — Я ждал… Думал, придете вчера, а вышло — сегодня. Ненамного ошибся, правда? Но, с другой стороны, и заявление–то мое довольно странное, верно? Еще подумают, что чокнутый… Ни в жизнь не писал жалобы, тем более в милицию. А сейчас пришлось. Колдовство сплошное. Слава богу, что светопреставление происходит лишь в одной комнате.

— Сегодня что–нибудь было? — спросил Нагорный. Пускай Селицкий говорит побольше, может, появятся детали, которые будут нужны ему для дела.

— А как же? — оживился хозяин. — Каждый день что–либо случается… Сегодня, например, — он слегка скривил губы, — в спальне… переставляются вещи!

— Кем переставляются?

— Если бы знать! — вздохнул старик. — Все дело–то как раз в том, что явление уникальное. Я вот прожил на земле шестьдесят годков, а подобного не встречал. Глаза видят, но не верю им, не могу понять колдовство…

— Ну ладно! — мирно произнес лейтенант. — Давайте в комнату заглянем…

В небольшой квартире поражал безукоризненный порядок. Нагорный вдруг вздрогнул, а что, если Селицкий просто водит его за нос?

Хозяин словно прочел мысли лейтенанта:

— Обождите вот пару часиков, и сами узреете чудо! А этот порядок, — кивнул он седой головой, — наводим после каждого очередного обвала…

Нагорный промолчал. Он поспешно приблизился к счетчику, прибитому на полметра выше человеческой головы:

— Работает?

— Работает. Но в нем тоже сидят черти…

— Это в каком смысле?

— В прямом. Из него вылетают пробки!

— Значит, нужно лучше закрутить!

На морщинистом лице Селицкого промелькнула улыбка:

— Пробки, к вашему сведению, вылетают даже тогда, когда завернуты на всю катушку!

— Какое–либо объяснение есть?

— Откуда? — Селицкий лишь пожал плечами.

— Ну что ж, — нахмурился участковый, — придется самому погонять этого дьявола…

— Тогда я пойду! — хозяин подвинулся к выходу. — У меня с нервами не все в порядке…

Нагорный кивнул головой.

— Хорошо! Побудьте на улице. Если что, позову! Хозяин мгновенно выскочил во двор.

В комнате воцарилась мертвая тишина. Солнце легко просачивалось через дедероновую гардину и щедро сыпало на пол размытые узоры. Лейтенант примостился на стуле. Что ждет его здесь? Сохранится ли сей зыбкий покой, или вещи, как описывал Селицкий, вновь пустятся в пляс?

…Послышался легкий шорох. Нагорный насторожился. Показалось, что в левом переднем углу кто–то бродит. Кто? Неужели сам дьявол или Кощей Бессмертный? Вдруг словно хмель ударил в голову, и на Ивана стала наплывать тяжелая воздушная волна.

Давление усиливалось, из счетчика вырвалась пробка и поплыла сначала по прямой, а после по какой–то сложной траектории. Непонятная сила сбила лейтенанта с ног, но не бросила его на пол, а, словно насмехаясь, повесила в воздухе… вниз головой!

Пробка доплыла до двери и исчезла, а огромный шкаф вдруг шагнул к окну.

Нагорный чувствовал, что слабеет с каждой минутой. Тревожно екнуло сердце. «Черт дернул меня ввязаться в такое неблаговидное дело… Нет, чтоб вначале все понаблюдать со стороны, выверить, точно разведать, а потом уж лезть в эту кутерьму…»

И вдруг ему стало легче, — видимо, жестокая сила отбыла в неизвестность.

Вот тебе, бабка, и Юрьев день! За несколько злополучных минут лейтенант побывал там, куда Макар телят не гонял!

Нагорный выскочил на улицу. Возле калитки толпился народ. Селицкий с ходу атаковал лейтенанта.

— Что–нибудь видели? По глазам вижу, что встретили черта полосатого… А я вам что говорил? Зацепка–то хоть есть?

«Какая к черту зацепка? — мысленно вспылил участковый. — Рад, что жив остался…» Но вслух сказал:

— Зацепка будет. Не сегодня, так завтра… Это я вам обещаю! Пока не разберусь во всем, не отступлю, поняли?

У Селицкого посветлело лицо.

— Так–то оно так… — начал он осторожно, — но не помешало бы и ученых людей позвать. Может, здесь как раз и по ихней части, а?

— Ладно, разберемся… А пока идите, переставляйте мебель!

* * *

— Привет, дорогой! Как жизнь? Давно не слышал твой голос родной… Дело одно по тебе плачет. Какое дело? Приедешь — узнаешь… Да и вообще пора бы увидеться, поговорить за жизнь, верно?

— Ты где? Из автомата? Ты скажи куда, и я подскочу…

— Не спеши, дорогой мой, не спеши! Я же говорил, что дело к тебе есть… — Нагорный помедлил. — И знаешь, какое? В одном из домов моего участка поселилась нечистая сила. Надо ее вывести на чистую воду… — Как — не знаю. Но думаю, сначала тебе следует захватить видеокамеру. Желательно, чтоб пленка была для ультрафиолетовых и инфракрасных излучений. Обычные пленки не пойдут… Еще. Достань магнитометр. Это минимум необходимых приборов, понял?

— Считай, что тебе повезло… Где встречаемся?

— В шесть вечера на Котовского. Да, да, на остановке напротив Дворца культуры автозавода…

— О'кей!

Солнце стояло еще довольно высоко над горизонтом, когда Вацлав Синявский, закадычный друг лейтенанта Нагорного, появился возле Дворца культуры. В свое время они вместе окончили школу и приехали в Минск. Вместе штурмовали бастионы государственного университета. Вацлаву повезло, а Иван споткнулся.

На вступительном экзамене преподаватель по физике влепил ему корявую «тройку», что и отразилось на дальнейшей судьбе юноши. Вацлав успешно закончил университет, а его кореш, отслужив в армии, стал сотрудником районного отделения милиции. И все же связь друг с другом не теряли. Вот и сейчас при виде рослой фигуры Вацлава лейтенант испытывал неподдельную радость.

— Про какую нечистую силу ты говорил? — поинтересовался Вацлав. В объемистой его сумке, видимо, лежали заветные приборы.

Вокруг буйствовала весна. Но друзьям было не до ее красот.

— Как я понимаю, речь идет о явлении полтергейста…

— А–а, полтергейст!.. — с издевкой протянул Вацлав. — И с чего это милиция занялась столь сложным делом?

— Приказ! — был ответ. Вацлав стал серьезным:

— Полтергейстом, к твоему сведению, занято немалое число ученых. И не просто ученых, а людей со степенями, с соответствующими званиями…

Молодые люди пошли на Одесскую.

— Так что же все таки происходит в квартире? — Вацлаву, конечно, было небезразлично, на какое дело они идут.

— Суть такова: в помещении самопроизвольно перемещаются вещи…

— Ты сам–то видел?

Лейтенант вспыхнул: он что, мальчишка, чтоб друга отрывать по пустякам? Но лишь пробубнил:

— Видел…

— Значит, ты наверняка заметил светлое пятно…

— Какое еще светлое пятно? Ничего подобного я не заметил…

— Страх был?

— Был! Но причем тут, собственно, страх? — возмутился лейтенант.

— А притом, — пояснил Вацлав, — что он обычно вызывается повышенным магнитным фоном! И учти, дорогой мой, сейчас важна любая мелочь… постарайся вспомнить, хорошо?

— Мне кажется, я чувствовал присутствие какого–то существа, — неуверенно проронил лейтенант. — Но это подтвердить ничем не могу. Всего лишь ощущение, и не больше!

— Так, так… — оживился Вацлав. — Ощущение такое, будто кто–то ходит?

— Нет, будто кто–то невидимый появился в комнате…

— Вдруг появился? — обрадовался ученый. — Это означает, что «нечистая сила» не имеет твердой материальной основы, которой обладают окружающие нас предметы. То вещество, наверное, скользкое и имеет громадную текучесть. Благодаря этим свойствам оно легко проникает в квартиры. Скажем, через щели и поры… Но самое удивительное в том, что они, эти объекты, почему–то до сих пор не вступают в контакт с людьми. Вот где загадка!

— Ты полагаешь, что явление полтергейста и полевые формы жизни одно и то же? — в свою очередь удивился лейтенант.

— Абсолютной уверенности, конечно, нет, но анализ собранных фактов говорит именно в пользу этой гипотезы…

— Даже факты есть?

— Тоже мне герой! — улыбнулся Вацлав. — Конечно, есть! Сейчас многие уфологи знают об этом…

— Ты, конечно, тоже уфолог? — съязвил лейтенант.

— А почему бы и нет? — просто произнес Вацлав. — Сейчас это дело почетное… В нашем институте, например, каждый четвертый придерживается этой точки зрения…

— Я понимаю, что этим могут увлечься биологи, медики, ну, на худой конец, физиологи, но при чем здесь физики?

— А почему же ты обратился именно ко мне, а не к биологу?

— Потому что у тебя есть возможность попользоваться видеокамерой…

— И, конечно, магнитометром, верно?

— Безусловно!

— А вот и нет! — Вацлав заметно оживился. — У тебя сработало шестое чувство, понял? Ты даже понятия не имел, что твой друг еще месяц назад записался в уфологи и за это время получил массу полезной информации. Тем не менее, ты обратился именно ко мне… Почему? Потому что ты уже получил соответствующую информацию. Да, да, информацию! Но не от меня, а от Высшего Разума! Между прочим, некоторые специалисты полагают, что все предметы информационны. Правда, я еще не разобрался, какими путями передается информация. Но думаю, что она либо записывается на конкретные предметы, либо отфутболивается в некий центр, откуда ее уже получаешь, вроде как из библиотеки. Но как бы то ни было, Высший Разум обладает способностью пользоваться этой информацией. Более того, знает то, чего мы не знаем…

— Да читал я об этом! — прервал его Нагорный. — Если учесть, что этот Разум диктует людям формулу прогноза землетрясений или предсказывает будущее, причем понятным человеческим языком, то вполне можно сделать вывод о существовании Центра информации. А ведь полевые формы жизни тоже обладают такой способностью! Вот случай, что произошел недавно… Ты же, наверное, читал об этом…

— В какой газете?

— В «Комсомолке». Так вот, в статье описывается случай, когда некое Существо в один прекрасный день начинает перечислять имена любовниц хозяина квартиры. Представляешь, какой ужас? Жена, конечно, чуть ли не с кулаками бросается на мужа. Хотя, по логике вещей, она должна бы застыть от изумления… Но где там? Женщина от ревности не замечает противный голос из–под кровати. Тогда Существо меняет тактику и начинает выкрикивать имена любовников жены… Если в данном примере выбросить мусор, то вполне очевидно, что полевые формы жизни тоже проникают в тот пресловутый центр…

Впереди показался дом Селицкого.

— Вот в этом доме нам и предстоит нащупывать нечистую силу… Так что готовься!

Возле дома опять было полно народу.

— Что нового? — с интересом спросил лейтенант у Селицкого.

— А–а! — махнул рукой хозяин, а его густые брови сдвинулись к переносице. — Все по–прежнему! Нечистая сила не желает покидать мои апартаменты…

— Тем лучше! — обрадовался Нагорный. — Сейчас мы ее возьмем на мушку…

— Это в каком смысле? — в голосе Селицкого появилась надежда.

— Видите? — лейтенант показал на Вацлава. — У него сверхумные приборы. С их помощью и попробуем разобраться в тайнах этого явления…

— Если бы так… было бы добре!

— Ладно, пошли! — скомандовал лейтенант и пошел в дом. За ним потянулись остальные.

— В комнату не заходить! — предупредил лейтенант. — Будем наблюдать отсюда… А ты, Вацлав, действуй!

Нагорный еще раз глянул на шкаф, кровать, и неприятные чувства проснулись в его сердце. Воспоминания враз вырвались из полузабытья. Вон там, возле шкафа, настиг его небывалый страх… И нет сейчас желания услышать скребущий шорох и ощутить в голове плотный туман. Как хорошо быть беззаботным!

Вацлав расставил приборы.

— Теперь подумайте, как использовать видеокамеру. Мы не можем позволить себе пустые съемки. Просто потому, что пленок–то у нас — с гулькин нос!

— Это можно… — подсказал Селицкий. — Нечистая сила возникает в одиннадцать и завершает свои представления в семь. Получается, бушует ровно восемь часов…

— Прямо–таки дьявольская точность? — удивился Вацлав.

Селицкий лишь пожал плечами.

— Если эта закономерность сохранится и сейчас, — оживился Нагорный, — то мы уже должны приступить к действиям. Давай, Вацлав, вруби свои приборы!

Когда приборы заработали, парни вернулись во двор.

— Как ты думаешь, клюнет золотая рыбка? — спросил Вацлав.

— Поживем — увидим… — У лейтенанта почему–то упало настроение.

* * *

А ночью Вацлав засел в фотолаборатории и стал колдовать над пленкой.

— Есть! — отчеканил Вацлав и отдал пленку лейтенанту. — Обрати внимание на конец пленки.

Нагорный с волнением схватил пленку. Вацлав усмехнулся, заметив нетерпение товарища Ничего особенного! На пленке зафиксировано обычное проявление полевых форм жизни: некое Существо, похожее на человека, но только гораздо выше и мощнее. Самое ценное, пожалуй, здесь то, что Существо сфотографировано и в профиль, и в анфас.

— Вот это да–а! — протянул Нагорный, оторвавшись, наконец, от пленки. — Ну и как?

— А никак… — нарочито равнодушно ответил Вацлав. — Обычные полевые формы жизни. Их ловят на пленку уже лет двадцать, а то и больше!

— Но ведь здесь же человек! — воскликнул лейтенант. — Я кое–что читал об этом… Но никак не допускал, чтобы другие формы жизни были похожи на человека…

— А знаменитого Ефремова ты читал?

— Безусловно, читал, но не все!

— А зря! В одной из своих работ он предсказал, что представители других цивилизаций тоже должны иметь и руки, и ноги, как инструмент, необходимый для движения и работ в пространстве… Кстати, это положение полностью подтверждается наблюдениями за неопознанными летающими объектами.

— Ну хорошо! — согласился лейтенант. — Но, наверное, они должны иметь и головы, коль похожи на нас. А между тем, они проникают в квартиры и бесятся так, что волосы встают дыбом. Выходит, они вовсе безмозглые?

— Мозги–то у них есть… Это бесспорно. Конечно, мозги не в нашем понимании. Имеется в виду мыслительная способность… Но вот что меня поражает, — задумчиво проронил Вацлав, — как они сохраняют человеческую форму? Если предположить, что полевые формы жизни обладают текучестью — а это подтверждается многочисленными исследованиями, — то можно предположить, что они наделены силой, способной сохранить тело Существа в пределах данной формы. Я и подумал, — бесстрастно продолжил Вацлав, — что такой силой может быть магнитное либо гравитационное поле…

— И ты полагаешь, что за счет магнитного поля и вылетают предохранительные пробки? — уточнил лейтенант.

— Нет! — покачал головой Вацлав. — Предохранительные пробки вылетают за счет гравитации. Давно известно, что при прохождении гравитационных волн через предметы происходит их деформация и расширение…

— Но ведь несчастные пробки не только выскакивают, но и летят по замысловатой траектории.

— Верно! — заметил физик. — Дело в том, что вслед за гравитационными волнами спешат и магнитные, которые и берут на себя роль переносчиков грузов…

— Но почему же тогда твой магнитометр не забил тревогу? Он вообще не показал повышенный магнитный фон… Кроме того, непонятно, почему я оказался вниз головой и не падал, а висел в воздухе! Не означает ли это, дорогой Вацлав, что мы имеет дело лишь с гравитационным полем? Еще одна интересная деталь: вещи передвигаются, падают, как, например, цветочный горшок, но за все время не разбилась ни одна стеклянная банка, из горшков не высыпалась земля. Видимо, на горшок и другие вещи силы действуют и снизу…

— Все возможно… — в раздумье сказал Вацлав. — А вот еще свежий пример! — прибавил он вдруг. — Соседка утверждает, что в тот момент, когда она была на веранде, неожиданно почувствовала удар по спине. Оглянулась, возле нее летает зонт… А теперь представим ситуацию: Существо берет зонт, который, кстати, находился в спальне, и, балуясь, бьет по спине женщину. Что это означает? Лишь одно. Что в обычном состоянии Существо не создает в пространстве огромные силы…

— Отчего же тогда, по–твоему, передвигаются вещи?

— Вот здесь как раз и зарыта собака! — воскликнул Вацлав. — По моему разумению, напряженность поля резко возрастает лишь тогда, когда Существо меняет свою форму… Представь себе, дорогой мой, что этот Бес протискивается через щель. Что он делает? Просто превращается в тонкую струю. Но это как раз и ведет к изменению энергетического потенциала. Возникают сильные физические поля, импульсы которых захватывают близлежащее пространство… В этот момент резко меняется направление гравитационного поля, в данном случае, противоположное земному притяжению, и человек оказывается вниз головой, а предметы переворачиваются вверх дном. Я вот, — добавил физик, — ночью голову ломал: почему же мы не зарегистрировали повышение магнитного фона? И нашел: ведь магнитное–то поле поглощается гравитационным! Знаменитый эффект Минкертона, понял?

— Понимать–то понимаю, — произнес лейтенант, — но это суть дела не меняет… Я должен защитить людей. И свой долг вижу в том, чтобы отогнать пришельца, чтоб духу его не было в том доме. Поможешь?

— О чем речь? Ведь незваный гость хуже татарина, верно?

* * *

На залитой солнечным светом улице заботы несколько потускнели, но не отпустили Нагорного. Вполне возможно, при помощи находчивого Вацлава он выгонит нечистую силу, но кто поручится, что она в отместку не возьмется за него самого? «Эх, как только развяжусь с этим делом, больше вперед батьки в пекло не полезу!»

Во дворе Селицкого его встретил Вацлав. Одет он был как всегда просто: в сером свитере и стареньких джинсах.

— А чтоб ты сгорел! — незлобиво упрекнул Вацлав, завидев лейтенанта. — Сколько же можно тебя ждать?

— Государственный я человек — не распоряжаюсь собой…

— А что будет, когда пробьешься в генералы? Тогда, видимо, придется тебя обходить за сто верст…

— Это мне не грозит… Нынче милицию званиями особо не жалуют!

— Ну, ладно… — поторопил Вацлав. — Пора брать быка за рога! Уже скоро одиннадцать, а мы все еще тянем резину…

— Что будем делать? В чем же моя роль?

— А ни в чем. Сиди и внимательно наблюдай.

— Спасибо! Роль, вижу, несложная! — улыбнулся лейтенант.

«И что же ты придумала, наука? Как бы с тобой не влипнуть в очередную историю…» — пронеслось в мозгу Нагорного, и он встрепенулся:

— Да нет, так дело не пойдет… План надо обсудить на месте.

— На месте так не месте… Куда в наше время без плана? — съязвил Вацлав и взялся за сумку. — Вот здесь лежат провода… голые провода, по которым побежит ток. Думаю, как только Существо появится, тут же получит добрый заряд электрической энергии. По моим расчетам, сорока ватт будет достаточно, чтобы нечисть сгинула из этого дома, — и он с гордостью посмотрел на Нагорного. — Ну как?

— А если Бес разозлится и устроит нам Варфоломеевскую ночь?

— Убежим…

— Мы, может быть, и ускользнем, а вот хозяева — вряд ли. Им–то жить здесь!

«Если промахнемся, — опять подумал лейтенант, — в копеечку влетит нам это дело…» И уточнил:

— А другие способы применять нельзя?

— Нельзя! Механические методы вообще не годятся… Был случай, когда даже стреляли в Существо!

— И что же?

— Да ничего… На пленке видеокамеры четко зафиксировано, как пуля прошла навылет, унося с собой поток студенистой массы. А Существо продолжало двигаться в пространстве… Из этой малюсенькой информации я и сделал вывод, что с ним бесполезно бороться привычными методами защиты…

— Значит, остается электрический ток… — подавленно буркнул лейтенант.

— А чем, собственно, он тебе не нравится?

— На душе неспокойно!

— Да брось ты ерунду городить… — мирно сказал Вацлав. — Чтобы убить беса, как я понимаю, надо пятьсот–шестьсот вольт. А мы берем всего сорок…

— Дай–то бог! — Нагорного по–прежнему не отпускала тревога.

— Может, хватит Ваньку валять, а? Пошли! Друзья вошли в спальню, где их ждал хмурый, усталый хозяин.

— Держи! — приказал Вацлав, протянув другу конец проводки. — Отсюда и начнем наше мероприятие… — он подмигнул Селицкому — Не тужите, дед! Все будет по высшему разряду. Будете спать так крепко, что колом не разбудишь…

«Хвастун! — мысленно влепил ему Селицкий. — Трепаться горазд, а дела пока и не видать… Побыл бы в моей шкуре, враз бы слетела спесь…» Но в его душе все же теплилась надежда: а вдруг у ребят что и выйдет? Придется тогда раскошелиться. Магарыч–то, собственно, готов… Хозяин с сожалением подумал, что придется пожертвовать первоклассным коньяком. «Эх–э, ерунда–корень, не жизнь, а сплошное расстройство… Но, с другой стороны, не подмажешь — не поедешь!»

Видя, что Вацлав полез к розетке, Селицкий вздрогнул:

— Осторожно там, ребята! Розетка держится слабо…

— Ну и черт с ней, с этой розеткой! — произнес Вацлав, вглядываясь в проводки. — Главное, чтоб люди не врезались в это дело…

Нагорный вдруг подумал, что ему вовсе не хочется увидеть то, что здесь должно произойти. И он предложил:

— Придется, видимо, капкан оставить на милость судьбы…

— Это почему же? Мы что, спектакль не будем смотреть до конца?

— Так безопасней! — глубокомысленно ответил лейтенант.

— А–а, — открыл губы Вацлав, — наш офицер просто боится… В точку?

— Пусть будет в точку! — незлобно брюзжал товарищ. — Но в этом случае твой чуб еще долго будет странствовать по земле.

Другу ответ понравился, но он все же усомнился, не переборщил ли лейтенант на сей раз.

— Может, все же остаться?

— Не советую! — сказал, будто отрезал, лейтенант.

— Значит, испаряемся?

— Давай! — и Нагорный выскользнул во двор. Перед глазами лейтенанта все еще висели обрывки прежних выступлений дикого Существа. А что, ежели импровизированные сцены повторятся вновь? И своими действиями не вспугнешь, а растревожишь Существо? Отлично зная и повадки людей, и их чувства в смертельные минуты, он уже предвидел, во что это выльется в случае повторного промаха. Будет море крика, шума и… жалобы на него. Полковник Евтух, пожалуй, не подставит свою широкую спину для защиты… Вскоре на веранде погасла лампочка.

— Смотри! — встревожено заметил лейтенант.

— Начинается… — спокойно проронил Вацлав. — Если все пойдет по заданной программе, то с тебя коньячок…

Из открытых дверей комнаты бесшумно выплыла предохранительная пробка и врезалась в забор.

Нагорный стремительно подбежал к пробке.

— Странно, но она холодная. По логике вещей, она должна быть горячей, ну хотя бы теплой…

— Это по нашей логике… — уточнил Вацлав. — А с точки зрения черта, возможно, все наоборот.

Заскрипели оконные петли. Из окна, выходящего во двор, полетели постельное белье и подушки.

— Скоро очередь дойдет до матраца… — бесстрастно шевельнул губами Вацлав.

Но, вопреки прогнозу, в спальне вдруг установилась странная тишина. Бес почему–то смолк.

— Кажется, сработала наша мышеловка! — со смаком произнес Вацлав. Довольный, он стоял у входа на веранду и с любопытством вглядывался в распахнутое окно. Где сейчас неуловимый бес, за которым они охотятся два дня?

В комнате друзьям открылась страшная картина: журнальный столик был перевернут, огромный дубовый шкаф сдвинут, все остальное разбросано в пространстве.

— А вот и светлое пятно! — впервые за день удивился Вацлав, рукой показывая на пятачок возле голой проводки.

— Ну и что? — не понял товарищ.

— Как, ну и что? Ты представляешь, что это значит? Это либо Существо, либо его часть… Ну–ка, ну–ка, — заинтересовался физик и контактами магнитометра, а затем и вольтметра ткнул в светлое пятно.

— А стрелки–то ведь движутся! — все более удивляясь, заметил Вацлав.

Возбуждение охватило его. Теперь он пальцами тронул загадочный объект. Руку пощипывало, видимо, от электрических зарядов, но чувствительные кончики пальцев прикоснулись к чему–то липкому и противному.

— Тело, как патока… — отметил физик и вновь стал возиться возле Существа.

Только сейчас лейтенант понял, что произошло.

— Он что, убит? — спросил он, похолодев от предчувствия беды.

— Ладно, не ной! По глазам вижу, что расстроился, — отчужденно сказал Вацлав. — Собственно, мы не рассчитывали на такой сильный эффект, верно?

— Что мы думали — это никого и не интересует… — уныло проговорил лейтенант. — За смерть придется отвечать… К тому же, кто его знает, насколько развито чувство мести у этих живчиков…

— Ты хочешь сказать, нас может настигнуть месть?

— Во всяком случае, этого исключать нельзя! Когда Вацлав расставил приборы и взял в руки видеокамеру, лейтенант прибавил:

— За эту смерть я тебе не судья. Но мне бы хотелось, чтобы встречи с другими цивилизациями обходились без потерь.

— Что ты предлагаешь? — обозлился Вацлав. — Мы же хотели лишь выкурить беса, но никак не убить… Если бы он тихо–мирно сидел на печке да пощелкивал семечки, не было бы проблем!

Нагорный лишь тяжело вздохнул.

— Чего уж там… После драки кулаками не машут! Погрузим Существо в машину и отвезем в милицию.

— Зачем?

— Чтобы удостоверить смерть! Да и вообще… — сделал паузу лейтенант, — не мешало бы передать его науке. Как и положено в наши дни.

Но пятно вдруг стало на глазах исчезать. Видимо, Существу не хотелось в милицию. В воздухе запахло озоном.

— Ясно! — буркнул физик. — Система пошла на самоликвидацию…

— Что это значит?

— А то, что она перешла в энергию и испарилась в пространстве. Теперь ищи ветра в поле… Пустой номер!

И жалость, и горечь, и неудовлетворенность пронизали физика. Он был без пяти минут у порога открытия, а окончилось нелепо, будто и не было нежданного везенья.

Но лейтенант был совершенно другого мнения.

— Хорошо то, что хорошо кончается… Беса выгнали. Значит, задачу выполнили, верно?

1989 г.

Молодая поросль

Глава первая

Солнце клонилось к закату, но в округе все еще торжествовала духота. На извилистых проселочных дорогах злодействовала пыль; она густыми, плотными лохмотьями вздымалась в небо, упорно захватывала новые пространства и крепко обнимала все, что попадалось на ее пути.

Вот ветер дремотно ворвался в село Большое Чеменево, лениво зашаркал по дворам, а после снова затих, забиваясь в разные щели. И эта веселая, бесноватая жара сегодня явно не нравилась Коле, ибо предстояло ему ни много ни мало два часа находиться в пути: средняя школа, которую он давеча окончил, располагалась в соседнем селе, в Первомайском, и нынче он должен был непременно посетить выпускной вечер.

Коля надел брюки — неглаженные, с явными следами пыли, клетчатую сорочку, нехотя захватил пиджак и выскочил на улицу. Невысокого роста, с тонкой мальчишеской шеей и темным загаром лица, он скорее всего напоминал восьмиклассника, нежели выпускника десятого «б». И его до боли жгла обида, что растет слабо, отставая от всех. Товарищи по школе — рослые и крепкие парни. Он же весил лишь около сорока килограммов. И это в семнадцать лет! Даже Валя Косогорова, его давняя мечта, на него смотрела снисходительно, словно на мальчишку, которого следовало пожалеть…

Дорога проходила мимо клуба. Помещался клуб в бывшей церкви. Высокие потолки и печальные стены этого здания вечно страдали по ремонту. Здесь, кроме клуба, еще находились правление колхоза, сельский Совет и библиотека. Все вместе и составляло одно емкое название — Правление.

Село выглядело пустынным: люди еще не вернулись с работы. Привыкли они летом горбиться от зари до зари. Коля вышел за околицу и резво пошел вперед. Возле конного двора, что рядом, подле околицы, несколько женщин на машину грузили навоз. Видно, Колю они узнали. Одна из девушек — среднего роста и стройная, как лань, — крикнула ему:

— Куда идешь? Коля убавил ходьбу.

— В Первомайск, на выпускной вечер, — буркнул он, подавляя в себе острое желание похвастаться окончанием средней школы.

Коля шагнул вперед. Пыль от шагов клубилась облаком, настойчиво лезла в новые сандалии. Их недавно купил отец, в общем–то не очень щедрый на покупки. По обыкновению, покупками распоряжалась мать, но, видно, радость охватила отца от того, что сын окончил десятилетку и стал взрослым человеком. Еще в восьмом классе к Коле отец относился без внимания. Учится — ну и хорошо! Правда, к зиме обещал сшить новые галифе, как в старые добрые времена. Но одна зима проходила за другой, а галифе вовсе не появлялись на свет. И Коля с нетерпением ждал, когда наступят лучшие времен… И вот грянули и они. В один прекрасный день отец Коли, Дмитрий Георгиевич, купил ему сандалии, а мать — костюм за двадцать пять рублей. «Зеленый цвет тебе идет», — ласково шепнула Мария Федоровна и с явным восторгом смерила сына с ног до головы.

А Дмитрий Георгиевич, глянув на сына, разом изменился в лице. В светло–синих глазах его возникла подозрительная пелена… Может, вспомнил молодость?

Дмитрия Георгиевича женили рано, в семнадцать лет. Последним, любимым сыном оказался он у родителей после войны, поскольку старшие братья и сестры разбрелись кто куда. Невесту выбрали постарше, с положением. Не успела Мария Федоровна, тогда еще двадцатидвухлетняя девушка, вернуться с войны и устроиться в родном колхозе в качестве учетчицы, как ее и посватали за «Митьку». Свадьба по тем понятиям отгремела пышной, веселой, шумной — родители не жалели добра для любимого сына. Всю жизнь Дмитрий Георгиевич шастал плотником. Зимой, когда не было в колхозе работы, с другими односельчанами выбирался на заработки, вплоть до Красноярска, и эти «шабашки» семье всегда приносили весомый доход: и деньгами, и одеждой. Словом, хозяйствовал он умело. Да и было с чего начинать: дом достался от родителей, с готовыми пристройками, приусадебным участком. Как и все «шабашники», Дмитрий Георгиевич, или по–местному «Кирук Миччи», любит выпивать. Бывало, месяцами в рот спиртное не берет, но стоит лишь войти в «загул» — пиши, неделя пропала. По обыкновению, после длительных запоев он денька два отлеживается. Все кряхтит и просит соленых огурцов. Затем в нем пробуждается труженик, крестьянин — и он неистово бросается в дело. Мучается с ним Мария Федоровна. Хоть она и добра, и в жизни настоящая спартанка, но легкие морщинки на ее смуглом лице уже говорят о преждевременной старости, о нелегкой жизни крестьянки под властью деспота–мужа. Всю жизнь она прожила в деревне, но привычка одеваться ловко, красиво, умудряться при том сохранять неповторимый чувашский колорит, — это у нее сидело в крови.

…Коля прибавил ходьбу. На тихом участке за селом лежало кладбище. Здесь торжественно росли вековые деревья. Средь зеленых веток кое–где виднелись жирные вороны. Везде блаженствовала тишина и необъяснимый покой… От кладбища веяло холодом, но Коле было семнадцать лет, и он чувствовал себя бодрым, чуть ли не счастливым. Что ни говори, он окончил десять классов и впереди его ждала новая жизнь! Какова она будет — об этом он еще не ведал, но в мыслях был непременно счастливым. Стоило жить на белом свете, особенно рядом с Валей Косогоровой. И здесь, возле кладбища — тихого, печального и грустного на вид, Коля представил себе ее синие глаза, прямой и тонкий нос. Даже малая, еле заметная родинка на ее лице Коле показалась сейчас милой и желанной. Два года как он знает Валю, но ощущение такое, будто они знакомы целую вечность. И в памяти Коли, такой свежей и ясной, немедленно возникли эпизоды первой встречи.

В девятом «б», где оказался Коля после восьми классов, учились двадцать восемь человек — примерно такое же количество учеников имели и другие классы, девятые «а» и «в». Мест в школе не хватало — ученики из соседних деревень с трудом пробивались сквозь плотно расставленные препоны из всевозможных вопросов, главными из которых были следующие: «Как ты учился в восьмилетке?», «Кто твои родители?», «Как далеко живешь от школы?» И вот эти заслоны, искусственно воздвигнутые учителями из школы, как веер разбрасывали претендентов и сквозь свои сита пропускали лишь считанных, поистине избранных волей судеб. Хотя Коля учился и хорошо, во всяком случае, без «троек», но и ему пришлось поволноваться за исход своего предприятия. Шутка ли: немного замешкайся, растеряйся, и ты останешься без среднего образования. Прощай тогда институт, прощайте светлые мечты! Но и учителя, видно, все же имели солидный жизненный опыт, ибо в Коле они узрели своего, вовремя усмотрели в нем способного малого, который в случае успеха мог подать кое–какие надежды. И вот Коля, в отцовских яловых сапогах и потертом трико, маленький, худенький, с крепким загаром на лице и шее, стеснительно входит в девятый «б» и останавливается у входа, пораженный обилием девчат. Он поворачивается к товарищам и восторженно восклицает: — Эх, херсем, кунта…5

Особенно обращала на себя внимание броская девушка в зелененькой кофточке. В ней было все: и красивое лицо, и тонкая талия, и чудные, пышные волосы, так легко и просто спускавшиеся на плечи. За ней сидела Валя, знаменитая Валюша, которая, впрочем, в тот момент не шибко–то и запомнилась Коле. В самом деле, рядом с другими, пышноволосыми девчатами в отличных платьях, она выглядела значительно скромней. Но в ней сидело такое, что невольно задерживало взгляд. Ее худое, с тонкими губами лицо уже приобрело черты взрослой, расцветшей девушки, но в нем еще отсутствовали какие–то мазки, возможно, одного–единственного движения палитры. И вот та неполнота рисунков, цветов на лице ее–то и ставила в ряд с другими, менее заметными подругами класса. Но в то же время во всех ее движениях, еще угловатых, до конца не раскрытых, чувствовалась какая–то божественность, женственность, целомудренность наконец. И действительно, через год из не очень–то приметной девушки Валя превратилась в весьма обаятельную хохотушку. В перерывах меж уроками Коля уже давал волю чувствам: приставал к ней, дразнил, отчего Валя частенько исчезала из класса, начала сторониться его. Он же не понимал тогда, что Валя, как и большинство девчат, взрослеет быстрее, что ей уже нужны более старшие, опытные поклонники. Видно, и в самом деле Коля упустил из виду пророчество учителя физики, меж делом не забывавшего учить мужской пол класса и простым житейским мудростям. «Девушки, — говорил высокий молодой человек с усами, и причем, свойственным ему спокойным тоном, — по своему развитию значительно опережают мужчин. Поэтому они в вашем возрасте думают уже о студентах. Ваша задача — не делать глупостей, тайно вздыхая о девчонках из своего класса. Невесты ваши — еще в шестом или пятом классах. Запомните это…» Слова физика у Коли вновь вызвали улыбку. В самом деле, нет ничего противоестественного в том, что Валя нравится ему. Запала в душу девушка — и все. Да и товарищи с Колей согласны: раз мила девушка — люби, не слушай никого. Лишь его близкий товарищ, Валера Таганов, слегка улыбается, когда говорят про любовь. Давно он дружит с ослепительной особой из девятого «б», причем несколько странной дружбой. Встречаются два раза в неделю, но за это время Валера успевает еще сходить и к Люсе, миловидной девушке с соседней улицы села. И все это ему сходит с рук, ибо еще не было случая, чтобы он хоть раз пропустил так называемый «любовный визит»…

Еще вспомнилось Коле, как они с Валерой нагрянули к девчонке, устроившейся работать техничкой в правлении колхоза. К девушке, которая по долгу службы должна была ночевать в том здании. В вечерний час и появились парни у девчат. Вечер прошел перелетной птицей… И в те минуты техничка показалась Коле чуть не красавицей, самим совершенством, мечтой жизни. И еще долго удивлялся хлопец, как могло подобное случиться, как могла обыкновенная, ничем не приметная дивчина подняться до пьедестала некоего ореола, желанной звезды? Этого Коля доселе не постиг…

В возбужденной голове хлопца возник еще образ Пети Туптова, этого крепко сбитого, но слабой силы воли человека. Оставил Петя школу после девятого класса, так и не сумев выправить положение по алгебре… За плохую учебу частенько ругал его дядя Матвей, участник былой войны. В девятом классе Коля жил с Петей — снимали квартиру у дяди Матвея. Любил вояка учить уму–разуму своего племянника. Заодно он корил и его, Колю. За то, что не помогал товарищу в учебе. Но Коля–то знал, что он не забывал Петю. Помогал по–настоящему. И не его вина, что Петя злился, отбрыкивался от «помощи», поскольку считал, что тем самым его унижают… Чудный он имел характер.

Дядя Матвей частенько приводил примеры, доказывая, как важно поддерживать товарища. Особенно на войне. Его и самого выручил солдат, вынося с поля боя. На фронте действовал незыблемый, негласный закон: товарищей не бросать. А ранило его зимой. Неминуемо бы его настигла смерть, но рядом были друзья… И вот результат — он жив и здоров. Лишь правую руку потерял. В такие минуты Коля оправдывался до хрипоты, доказывал, что нельзя помочь человеку в учебе, коль сам он того не желает. По его мнению, лишь труд, серьезный труд является инструментом успеха. Но как он ни увертывался, ни отбивался избитыми, набившими оскомину фразами, все же сознавал, что неправ, что следовало не отступать, а быть понастойчивей и потверже с товарищем. Возможно, и не остался бы Петя на пороге десятого «б»…

…Коля уже пребывал в середине пути. Верным признаком служила низина, пажить под названием «Йалам»— с осокой, отдельными деревьями, с небольшим безымянным ручейком, впадавшим в известную в здешних местах Булу. Весной здесь обильно текли вешние воды, оставляя в душе какую–то горечь, тоску по пройденным годам…

Вот и дорога перебралась через ручеек, вот и крутой холм повел ее вверх. Если бы путник взобрался на сей холм, то он наверняка узрел бы и Первомайское, деревянные избы которого мягко касались горизонта, и теплый сизый дымок, что дрожал вдали.

Диск солнца уже наполовину ушел за горизонт, а рядом изредка проносились оводы. Над сочным ржаным полем отчетливо пел жаворонок. В голове Коли горячим пульсатором пронеслись грустные мысли: «А ведь уедешь — не скоро вернешься назад… И вернешься ли?» У него возникло ощущение, что он потерял что–то важное, невозвратное. Но что — он не знал. На ум сами собой пришли слова Пушкина:

«Куда бы нас ни бросила судьбина,

И счастие куда б не повело,

Все те же мы: нам целый мир чужбина;

Отечество нам Царское Село»

Да, да, у каждого свое «Царское Село», своя деревня, что обладает могучей, прямо–таки исполинской силой очарования…

Коля поднялся на холм и остановился, пораженный красотой природы. Его брюки покрылись пылью, но это было ничтожно в сравнении с тем, что он испытывал сейчас. Им овладело нежное, непередаваемое упоение окружающим его мирком. В душе все пело, все казалось возвышенным, чистым, светлым. И его юное сердце снова дрогнуло от мысли: «А ведь уедешь — не скоро вернешься назад…» Что ждет его впереди? Какие колдобины и заторы подготовила ему судьба? Несколько тревожила неизвестность, но в то же время надежды на лучший исход окрыляли и вдохновляли его.

На сей замечательный вечер Коле понадобились деньги. Но, как назло, родители исчезли именно в нужный момент. Отец махнул на работу — строить очередную ферму, а мать — в лес, за грибами. Правда, дома еще оставались братья — Саша и Володя, но они, как и сестры, в счет не шли, поскольку были малыми и не имели денег. Могла выручить лишь старшая сестра Рая. По окончании средней школы (а училась она в том же Первомайском) черноволосая дивчина устроилась в Чеменеве в качестве пионервожатой, а стало быть, обладала необходимой суммой. Коля подкатил к ней мягко, во всяком случае, ловко, и легко выложил теплую просьбу:

— Мне нужны деньги…

— Деньги? — удивленно переспросила Рая, когда Коля приблизился к ней вплотную. — Зачем они тебе? Может, выпить захотел? Сопляк еще… От горшка два вершка — а все туда же… На сорочку дала бы, но на вино и не проси. Понял?

Сказала, будто отрезала. Пришлось от нее уйти не солоно хлебавши. Хорошо, что вовремя дельная мысль посетила голову Коли: а что, ежели загнать самогон? Досконально знал Коля, что в подвале лежит полная четвертинка. Вскоре самогон оказался у шустренькой соседки, а взамен Коля отхватил «троячок»… Ежели быть честным, его несколько пугали последствия сей захватывающей комбинации, ибо могла разузнать мать, но Коля об том не тревожился серьезно. Дело сделано — зачем волноваться более? Да и совесть его чиста. В честь окончания средней школы родители обязаны ему поставить не одну, но две четвертинки самогона. Ведь старший сын заметно их опередил. Мария Федоровна, к примеру, имела лишь семиклассное образование, хотя после войны могла бы и продолжить учебу, да застряла в дебрях семейных хлопот…

Ежели взять Дмитрия Георгиевича, то здесь сложилась целая легенда. Отправили его учиться за двадцать километров, в Батырево, в ближайшее село, где действовала единственная в то время десятилетка. Еженедельно Митька, как его ласково величал Колин дед, взваливал на себя котомку и двигался в дальнее село. Все шло превосходно — так, по крайней мере, казалось деду. Он, наверное, остолбенел, когда вызнал, что его любимый сынок вместо занятий в Батыреве посещает лишь питейные заведения. Отхлестал кнутом, урезал недельный паек, но результат был пустым. Пришлось отозвать сынка. А чтобы перед народом не было стыдно, пустили хитрый слух: мол, Митьку ограбили, чуть не убили и потому, мол, он более не желает в Батырево…

* * *

Праздничный вечер, обметанный весельем и счастливым смехом, дирекция почему–то решила провести не в главном двухэтажном корпусе школы, а в приземистом замшелом помещении, где, по обыкновению, занималась малышня. Во дворе, возле заросших и запыленных акаций, зеваки образовали плотное кольцо и каждого входящего в помещение ревностно провожали едким табачным дымом, шелухой от семечек, да и, пожалуй, запахами местного самогона тоже.

Средь гудящей толпы Коля легко нашел собственных друзей.

— Привет, орлы! А чего ко мне не зашли? — маленькая и юркая голова хлопца выжидательно уставилась на ребят.

— Мы пошли по самому короткому пути, через Пашель, — ответил Леня, молодой человек невысокого роста, незаметно поправляя новенький костюм. — Кстати, — прибавили его губы, — вино взял?

— Не! — мотнул головой Коля. — Но деньги есть… Можем это дело организовать вмиг.

— И чего ты подводишь? — с сожалением произнес Леня. — Буфет здесь пустой, ежели не считать лимонада да шампанского… Думай, голова, как выйти из положения…

Коля кинул на него удивленный взгляд. Доселе Леню вряд ли можно было вытащить на танцы, а сегодня, выходит, сам просится на водку… Повзрослел? Или же нарочно мутит воду, желая, как всегда, быть первым?

— Придумаем что–нибудь… — вяло буркнул хлопец, оглядываясь вокруг. Вали, его любимой хохотушки, что–то было не видать.

Рядышком торчала массивная, крепкая фигура Костика Фролова.

Коля метнул на него просящий взгляд:

— Что скажешь? Где в вашей деревне сможем добыть четвертушку?

— А чего здесь думать? — усмехнулся товарищ. — Есть здесь один любимый магазин. Там бабка непростая, и потому–то магазин гудит до десяти вечера. Двинемся туда, и делу конец! А то чешем языки, а почем зря. Пошли!

Ватага забурлила и медленно шагнула в сгущающиеся сумерки.

Коля вдруг нахмурился, увял, сравнивая себя с другими. «Ребята одеты по высшему разряду, а я выгляжу казанской сиротой…» И по его хиленькому телу прошлась волна недовольства.

Магазин кишел людьми. Костя картинно дернул дверь, открыл ее и раболепно поклонился товарищам:

— Прошу, парни, в магазинчик… И спешите, а то останетесь ни с чем…

Дурачество Кости прошло незамеченным. За прилавком стояла грузная, в грязном черном халате продавщица.

— Вино есть? — метнул на нее плутоватый взгляд Костя и сосредоточенно посмотрел на стойки. «Четвертушка» есть, черт бы его побрал, да как ее купить?» Он твердо знал, что спиртное сегодня школьникам не дадут.

Женщина как бы прочла его мысли:

— Есть вино, да не про вас! Учителя запретили отпускать вам… Еще, чего доброго, передеретесь!

— Мы–то не передеремся… — вздохнул Костя. — А вот заболеть действительно можем…

Продавщица навострила уши:

— Чем же это вы можете заболеть? Если больные, то незачем вам и шастать по магазинам. Тем более, за вином…

Но холодный ее тон прошел мимо Кости.

— Заболеем душой! — многозначительно сказал Костя, а его жидкие брови взметнулись ввысь. — Слышь, аппа6, обижаешь нас… Сегодня, можно сказать, у нас счастливый день, а ты ставишь нам палки в колеса…

— Какие еще палки? — обиделись толстенькие губы, а пухленькие ручки проворно передвинули небольшую гирю. — Не будет вам вина, и на этом — точка! Приказ!.. — туманно бросила пампушка, посверливая пришельцев цыганскими очами. — Напьетесь, передеретесь, а потом отвечай мне.

— Мы что, дурни? — И Костя пустился в хитрость — Все будет в норме… Вы же меня знаете, и давно. Много я дрался в жизни? Да если треба, я сам успокою задир!

Женщина усмехнулась:

— Ты–то успокоишь… Да тебя Вася Комарник одним ударом к стенке припечатает, понял?

Костя прикусил язык. Что верно, то верно. Комарник — первый силач села. Как даст, так любого припечатает к стенке. Но ведь и он, Костя, не лыком шит. Рослый, мускулистый, да и товарищи рядом. Особенно Валера Таганов. Вдвоем, пожалуй, они организовали б достойный отпор Васе. И Костя сказал:

— Но нас–то много. Видишь? — коротко стриженная голова показала на ребят. — В случае чего можем постоять за себя…

Леня уже стал жалеть, что включился в это сомнительное дело: «И чего этот мямля сразу не захватил «четвертак?» Теперь торчи здесь и вымаливай несчастную бутылку… Тюфяк! И одет хуже всех, как будто нет отца!»

Но толстенькая тетка нежданно переменила решение. Она перешла на вороватый шепот:

— Ладно! Уговорили… Но никому ни гу–гу, что я вам, грешным, отпустила водку, поняли? Спрос с тебя Костя! — строгие очи тети вонзились в хлопца.

Костя махнул рукой. «Об чем разговор? Чего трепаться языком? Сказано — сделано…»

Ребята забрали «четвертушку», еще полкило печенья и мигом шуганули на воздух. Возле колхозных складов, чутко спящих на отшибе села, ребята устроили привал. Раскупорили бутылку, выпили.

— Вот что, Коля, — любовно проронил Костя, с удовольствием глотнув порцию лимонада. — В последнее время ты стал допускать непростительные ошибки. Сегодня вот с вином, а на экзамене — со шпорой… Так дело дальше не пойдет. Исправляйся, и срочно. Иначе заставят обстоятельства… Я тебе тогда как великому полководцу подсунул шпаргалку, а ты, слюнтяй, взял да уронил ее… Веришь ли, — прибавил кореш, — в тот момент у меня мурашки пошли по спине… Думал все — конец! Провалят обоих… И благодари бога, что учителя закрыли глаза на столь щекотливое дело, и все пронесло переменчивым ветром. А то мы бы с тобой сейчас куковали кукушкой и заливались слезами…

— Ежели разобраться, — обиделся Коля, — от твоей шпаргалки польза была как от козла молока. Ведь все равно пришлось отмахиваться от множества дополнительных вопросов…

— Э–э, не говори так! — остановил его Костя. — Если ответишь на билет, стало быть, положительная оценка у тебя уже в кармане. И совсем другое дело, когда ты ни в зуб ногой и перед учителями сидишь как бельмо на глазу… Думаю, шпаргалки следовало бы использовать и при поступлении в институт. Пускай будут. Если помирать, так, значит, с музыкой. Ну, орлы, — шальные глаза Кости поучительно прошлись по хлопцам. — Давайте тряхнем по одной. А там что бог даст… Что будет — то будет!

На близлежащие луга опустились плотные сумерки. Раскованный голос Кости прибавил:

— Хорошо, когда асе позади: и дурные экзамены, и школа… Теперь резко пойдем вперед!

— И куда же ты путь держишь? — поинтересовался Коля.

— В Ташкент. К сестре. Может, замахнусь на какой–нибудь институт, а может, и нет. Там посмотрим… Главное в жизни — устроиться на теплое местечко.

— Ты–то устроишься… — с завистью проронил Валера, высокий и жилистый хлопец, себе на уме. — Знаю тебя…

— Что ты знаешь? — усмехнулся Костя. — Если вам расскажу сейчас одну вещь, тогда, возможно, и ахнете…

Ребята насторожились: что имеет в виду Костя? А у хлопца развязался язык.

— Помните ЧП с классным журналом?

— Ну и что? — не понял Коля.

— Это я все проворачивал по высшему классу. Ребята раскрыли рты. Особенно Коля. В голове живо встали эпизоды того непростого дела.

В один из февральских вечеров исчез классный журнал. Упорно искали его учителя. Перерыли кабинеты, облазили все уголки, но тщетно. Но что странно, журнал разом нашелся. На пыльном, заброшенном чердаке школы обнаружила его техничка. А в журнале, как выяснилось, побывал сам черт: плохие отметки Ольги Коротковой были исправлены на хорошие, местами — даже на отличные. Естественно, подозрения падали на Олю. Миловидная девчонка с чуть–чуть раскосыми глазами плакала от обиды и виновником всего называла Костю. Но Костю голыми руками не возьмешь. Он возмущался, грозил жалобой, пустил крокодилову слезу… и ему поверили. А сейчас, выходит, Оля все же была права…

— И как это тебе удалось провести всех? — удивленно спросил Коля, поражаясь товарищу.

— Очень просто! — самодовольно произнес Костя. — По ночам вы спали, а я выходил на охоту. Бывало, нацеплю на себя трухлявую фуфайку, старенькую шапку–ушанку и осторожно, словно битый волк, по лестницам лезу на чердак… Сторож сидит внизу, на первом этаже, и ловит мух. Ему, наверное, и в голову не приходит, что за его старческой спиной разворачивается целый детективный роман…

— А чего же ты взъелся именно на Олю? — Коля представил темную ночь, пожарную лестницу, чердак… и звенящую тишину. Нет, на подобное у него не хватило бы сердца…

— Потому что зазнайка! — сказал, будто отрезал Костя. — Подняла вверх свой курносый нос и думает, что она что–то на белом свете значит… Вот и проучил ее на всю катушку…

«Ври да завирай! — отметил про себя Леня. — Видно, нравится тебе Оля… Но любит другого. Вот в чем и состоит вся шекспировская трагедия…»

Валера с любовью смотрит на крепкотелого Костю, и в его голове зайчиком прыгают мысли: «Вот пройдоха! Нет, чтобы взять ее за жабры и пару раз поцеловать. При всех. В назидание всем. А лезет на чердак, в отвратительную темень… И ради чего? Во имя пресловутой любви? Тьфу!» Ее, эту любовь, он видал в гробу. Самое милое дело, ежели имеешь пару девчат. Если одна крутит носом, стало быть, дуй к другой…

— И тебе было не лень лезть на чердак? — вяло спрашивают его губы, а красивое смуглое лицо с любопытством впивается в товарища.

— Нет, не лень! Для меня это — обыкновенное дело, к которому треба подходить основательно. И самое странное в том, что меня поддерживала некая сила, — пояснил Коля, показав на сердце.

— Во, где она сидит! Покоя не давала… Разом было лег спать. Думаю, не пойду в школу, не полезу в эту проклятую канцелярию. Вертелся, вертелся, а потом как встал и чуть ли не бегом рванул по знакомой тропе… Мать удивляется: куда это я бегаю по ночам? А я делаю замысловатую «мину», и вперед. Она и перестала интересоваться мной. Думает, заладил к девкам… Эх–эх, — вдруг вздохнул Костя, — золотые были времена! Теперь уже не вернешь… А жаль! — пространно бросил хлопец. В темноте никто и не заметил, как в карих глазах Кости заблестели грустные тени.

— Но впереди нас ждут еще лучшие времена. Поступить бы в институт, а там, глядишь, выбьемся в люди… — Колин голос был полон надежд.

— Ты–то поступишь… — протяжно сказал Валера. — В десятом классе вроде бы учились одинаково, а в итоге мы оказались на разных полюсах У тебя всего лишь несколько «троячков» а у меня же их — сплошь и рядом. Но, конечно, — прибавил хлопец, — это еще далеко не показатель. Мой брат говорит, что в институтах чаще всего вперед выходят середняки. Поскольку они не занимаются зубрежкой и до наук доходят собственным умом… Так что шансы наши еще не потеряны.

Леня надул губы. Вспомнил, как все годы школы в три погибели корпел над книжками, изучая каракули разных направлений, всю свою сознательную жизнь числился в отличниках, а теперь ему заявляют, будто таланты спрятаны в гуще середняков. Ну не абсурд ли сия мысль? И он заговорил:

— С трудом верится, чтобы плохой середняк пробился в первые ряды… Если бы у него были подобные качества, он бы давно проявил их. Ведь проучились–то ни много ни мало десять лет! А здесь мы хотим возникновения таланта за какой–нибудь паршивый месяц. Ведь через дней тридцать экзамены. И не куда–нибудь, а в вуз. Тем более нынче, когда по всей великой России одновременно среднюю школу окончили как десяти-, так и одиннадцатиклассники… Значит, жди двойного конкурса. В два раза больше людей окажется за бортом института.

Звонкий голос Лени подействовал на всех. В голове у Валеры горячим угольком скакнули мысли: «Не повезло нашему брату… Все люди как люди, а здесь сплошные проблемы… С этой дурацкой реформой, пожалуй, и в самом деле пропадешь ни за грош…»

— Хватит головы вешать! До институтских боев еще далеко, а приятное вот рядом… — Костя уже стал собирать монатки. — Сходим, получим в собственное удовольствие «корочки», а там поглядим, как быть дальше…

Особой радости по поводу получения аттестата Коля не ощущал, но он, как и все, шагнул к школе, неся в хмельной голове великую беспечность.

…А торжественное заседание собственноручно открыл директор. От дородного и массивного тела Леонида Матвеевича веяло строгостью, но Колю уже не пугали ни его холодное, недоступное лицо, ни его отличнейшие очки, за которыми, как ведал хлопец, прятались злые и беспощадные глаза.

В классе установилась злодейская тишина.

— Дорогие наши выпускники! — Сегодня в голосе Леонида Матвеевича, как ни странно, послышались мягкость и, пожалуй, грусть. — У вас сегодня особый день. Выдержав выпускные экзамены, вы завоевали себе право называться взрослыми… Конечно, у каждого из вас сложится своя судьба, но дорога для всех будет одна — это дорога в самостоятельную жизнь. И важно, чтобы вы не забывали то ценное, что мы старались вложить в вас за годы упорной учебы. Хотелось бы, чтобы весь багаж знаний, которые вы получили в стенах нашей школы, успешно использовался при поступлении в высшие учебные заведения, техникумы, да и на любой работе, которая ждет вас впереди. Что говорить о том, что вместе с вами частицу сердца отправляем и мы — ваши учителя? Возможно, были случаи, что вы сердились на нас. Подобное не раз было и у нас, но ежели посмотреть в целом, более масштабно, то все это отступает перед главным, ради которого мы старались, вдохновляли наиболее слабых и нерадивых… Ведь, действительно, ежели вдуматься, вы получили большое образование. Кое–кто из наших матерей и братьев не имел в бытность свою даже семилетку. Что и говорить, особенные в те годы были времена… Но сейчас другое время. Жизнь настойчиво диктует, чтоб среднее образование имел каждый. Но и это, оказывается, явно недостаточно для вас… Надо, чтобы наши выпускники шагнули дальше. Если не в институт, то, по крайней мере, в техникум, училище. И в конечном счете, получив нужную специальность, стали полноправными членами нашего общества. И хотелось бы, чтобы в достижении поставленных целей вы проявили волю, настойчивость и тем самым выдержали испытание на прочность… В общем, показали себя вполне зрелыми людьми. Помните: недаром мы выдаем аттестат зрелости…

Леониду Матвеевичу стало жарко. Он платком вытер лицо, из граненого стакана, заботливо поставленного кем–то из преподавателей, отпил глоток воды и обернулся к коллегам. Эти естественные движения, в сущности, пожилого человека, обремененного вечными заботами и проблемами, прощальные слова, высказанные в адрес выпускников на Колю подействовали особенно мощно. Каждый человек проходит через рождение, отрочество и зрелость — то известно издревле. Но, видно, живая мысль никогда не примирится с тем, что детство уходит навсегда… А ведь недавно еще Коле хотелось стать взрослым, самостоятельным. Ныне же, с потерей детских лет, тоска по далеким, милым, неповторимым дням больно резанула его крохотное сердце. Неужели человек способен горевать лишь по пройденному, лично пережитому, в то же время совершенно упуская из виду настоящее, где, возможно, больше счастья, улыбок в сравнении с былым? Коля терялся в догадках…

Меж тем слово взяла классная руководительница, Меланья Аркадьевна. Выглядела она моложе своих лет. В модном цветном платье, черном пиджаке, она, пожалуй, выгодно выделялась средь других. И по ее очаровательному виду никто бы не догадался, что в семье она полновластная хозяйка, деспот над мужем. В то же время ее деспотизм сильно робел перед единственным сыном, которому она фактически давала все, на что оказывалась способной…

В сущности, Меланья Аркадьевна почти повторила слова Леонида Матвеевича. В ее выступлении не промелькнула ни одна свежая мысль, ни одно слово, идущее от чистого сердца. Сплошной поток избитых книжных истин, которые изрядно надоели еще на уроках, внеклассных семинарах, проводимых ею в последние недели года. Лишь в заключение она нашла теплые слова для выпускников. Был бы здесь учитель по обществоведению, показал бы, где раки зимуют. У него ни слова не пропадает даром, каждое несет смысл, цель. Оригинальные его мысли не раз заставляли ребят заняться поиском звезд, неведомых Галактик, разбросанных во Вселенной. Его слова о первенстве материи над духом, о бесконечности Пространства и времени, якобы не имеющих ни начала, ни конца, все еще звучали в Колиной голове. «Парадокс, но факт!»— любимое выражение обществоведа почему–то вспомнилось именно сейчас.

После нескольких выступлений началось вручение аттестатов зрелости. Костя даже прищелкнул языком в ожидании великого удовольствия. Что ни говори, а документ сей открывал им широкую дорогу в будущее…

Первым из приятелей Коли аттестат зрелости получил Леня. Ему, обладателю золотой медали, аплодировали бурно, от души желая успехов, «счастливого плавания» и прочих достижений при «штурме благородных целей и задач». Особенно шумели девушки, кумиром которых в последнее время он выступал. Усердствовала и Меланья Аркадьевна, ведь успехи Лени она рассматривала и как собственные, кровные. Ежели быть честным, малую она имела заслугу перед Леней, поскольку ей вечно не хватало времени, характера настоящей «классной». Да и собственные занятия она проводила кисло, вяло. Бывало, войдет в класс и с ходу говорит: «Сегодня у нас урок будет проходить по–другому, совершенно по другому… «Это означало лишь то, что урок начнется с изучения новой программы — проверка домашних заданий тем самым отходила на задний план. Таков был ее «новый стиль», заимствованный «из лучших мировых образцов». Но сей небольшой недостаток нисколечко не мешал Меланье Аркадьевне с гордостью хлопать в ладоши, широко улыбаться всем и всему, явно принимать бушующие вокруг аплодисменты и на свой счет, без зазрения совести выпрашивать у директора похвалы. Она вошла в азарт, глаза ее заблестели, и она не удержалась — вскочила на ноги и довольно удачно добавила:

— Вот, милые мои дети, пример для подражания. Хороший парень, умный и настойчивый… Решением педсовета школы мы наградили Леню золотой медалью. Это — высокая награда! Признание того, что человек достиг значительных успехов не только в учебе, но и в деле самовоспитания. К тому же золотая медаль налагает и ответственность. Особенно на ее обладателя. Он должен быть всегда на высоте. Ведь на него смотрят, на него равняются лучшие… Правильно ли мы поступили, вручив ему медаль, или все же что–то не предусмотрели, не предвидели? Думаю, что правильно… Пусть в жизни Лени подобных наград будет еще больше. Пожелаем ему удачи…

Голос Меланьи Аркадьевны будто даже задрожал. Она бросила в зал глубокомысленный взор, словно говоря: «А ведь в том и моя заслуга… Помните это!» И села, как ни в чем не бывало.

Леня стоял смущенный и лишь улыбался, кивая всем в знай благодарности. Белое его лицо вовсе заалело, когда Леонид Матвеевич отдал ему желанную золотую медаль — в дорогой массивной коробке, в глазах Лени засветилась радость. Плотно сжатые его губы как бы клялись, что он не подведет класс, постарается поднять его марку.

«Упрямый парень! — промелькнуло в голове Коли, а в сердце же ворвались ревнивые мысли. — Он добьется своего… А ты? Ты чего достиг? Да ничего! Даже среднюю школу не одолел без троек…» Его вдруг прожгла обида, сердце нестерпимо сжалось, когда он вспомнил свое отношение к учебе. Если бы не гулял да не играл в карты, ведь мог он сравниться с Леней!

Очередь за аттестатом дошла и до Коли. Нет, хлопец не растерялся, не покраснел, был спокоен, пожалуй, даже несколько равнодушен — сказывалась неудовлетворенность собою. Он взял документ и воротился обратно. Как и предвиделось, его выход не вызвал оживления. Сопровождали его жидкие, обидные аплодисменты. И чудится Коле, что все вслед ему смотрят с сожалением — не оправдал он их доверия. Лишь преподаватель физики, Лев Федорович, поощрительно подмигнул ему. Смотри, мол, не подведи. Помни, что я сказал… А говорил он о необходимости выбора профессии, о серьезном подходе к этому делу. Посоветовал бороться за звание энергетика иль физика в Чебоксарах. «В МЭИ — половина студентов из других городов и областей страны, — засвидетельствовал он однажды. — Почему выпускники чувашских школ не в состоянии им составить конкуренцию? Здесь, наверное, дело в том, что уровень преподавания в селе еще значительно отстает от городского… Да и многим из нас не хватает целеустремленности. Я был бы счастлив, если кто–либо из вас поступит в сей институт…» Еще запомнились его слова о разумном использовании энергии. Ученики уже были в курсе о существовании водородной бомбы, но о возможности создания нейтронной и понятия не имели. Подробно им это объяснил физик. Впоследствии Коля еще долго удивлялся предвидению Льва Федоровича о нейтронной бомбе… Сейчас же Коля лишь мысленно клялся физику: «Помню, Лев Федорович, твои слова, помню. Буду, не я, если не возьму сей барьер…»

* * *

— Валя, подожди… Можно тебя на минутку?

— Что ты хочешь?

Валя легко подскочила к Коле и встала рядом. От музыки и танцев она улыбалась и цвела. Золотистые ее волосы пахли духами, еще чем–то летним, взбудораживающим. У Коли захватило дыхание. Встреча состоялась в коридоре, между танцплощадкой и буфетом, подле которого сновала толпа, валялись бумажные стаканчики и множество конфетных оберток.

— Хочу с тобой поговорить, — проворковал Коля, восхищенно поглядывая на девушку. — Выйдем на улицу. Дело есть…

И что более всего поразило Колю, Валя послушалась и покорно побрела за ним. Улица пустовала — выпускники в те минуты до единого толпились на танцплощадке, где разгоряченный от вина физик, Лев Федорович, забористо исполнял «шейк»…

— Так, слушаю тебя… О чем хочешь мне шепнуть? — Валя была самой нежностью, кротостью.

— Просто захотелось с тобой рядышком постоять… А то ты ходишь под руку с Надей, будто вы неразлучные подруги. На меня же вовсе не обращаешь внимания… Думаешь, раз красивая, так, значит, себе все можно позволить?

— Я красивая? С чего ты взял?

— Послушай, брось ты прикидываться дурочкой! Ведь знаешь же, что красивая. Вон Костя Фролов пророчит, что со временем из тебя выйдет отменная красотка, якобы на весь Первомайск… И знаешь, с ним я согласен… Интересно, будешь мне писать тогда или нет?

— Ты же еще никуда не уехал…

— Так поеду… За этим дело не станет — скоро, как перелетные птицы, разъедемся по всей стране. Неплохо было бы встретиться еще летом, до поступления в вуз… Только вряд ли это удастся — нас разделяют восемь верст! К тому же у дивчины, как я понимаю, масса поклонников, верно? — Коля перешел на полушепот.

В округе господствовала темень, лилась музыка. Сухой воздух глушил запахи цветов, акаций, густо проросших возле замшелых дворов. Валино лицо терялось в темноте, но Коля отчетливо помнил каждую его черточку. Ее синие глаза, тонкий прямой нос он мог бы отличить от тысячи других! Коля столь приблизился к девушке, что отчетливо слышал биение ее сердца. Он обнял ее, чуточку поцеловал и, почувствовав, что она призывно ответила губами, вовсе потерял голову. Кровь ударила в виски. Он принялся целовать ее, причем с невиданным доселе безумством, с непередаваемым упоением, забыв обо всем. Сколь долго продолжалось это — они не ведали.

— Пойдем, Колечка… Будешь писать, буду и я… Договорились?

— Идет… Только учти: вовремя отвечай. Думаю, все будет в норме…

Валя вошла в зал, а Коля прислонился к столбу, что был немым свидетелем тех счастливых минут. Снова им овладела непонятная грусть. В последние дни подобная печаль часто навещала его. Все, кажется, на месте: настроение отличное, рядом друзья. Но вот нежданно–негаданно кинется на него грусть — и хоть волком вой!

Его внимание привлек Млечный путь. Мириады звезд умещались в нем. «Вот бы побывать на одной из них, — почему–то вдруг возникла шальная мысль. — Построить бы фотонную ракету, о чем рассказывал Лев Федорович, и улететь в межзвездное пространство. Конечно, захватив с собой Валю…» В Колиной душе еще жила заветная мечта — отправиться в кругосветное путешествие. Вызнать: как живут люди? О чем думают? Казалось, что осуществление сих мечтаний, идей зависит более всего от личности, ее сильного, делового подхода к цели; от умения покорять трудности, обстоятельства, неизбежно выраставшие на пути. Но пока до этого было далеко. Рядом с ним лишь желтые акации застыли величаво, очевидно, воображая из себя заморских королев. Теплая ночь, предрассветное небо нежно обволокли Колю, словно обещая в перспективе свое покровительство, надежную защиту от предательски меняющихся обстоятельств.

Глава вторая

В глухом чулане, где, по обыкновению, Коля коротает ночь, утро начинается с солнечного зайчика, что прожектором вычерчивает в помещении четкую линию. Сей зайчик не трогает никого: он простодушно вонзается в щербатую дверь и ждет, когда ласковое солнце его перекинет в уголок, где спит Коля. Но зайчику–горемыке ни в жизнь не застать юношу на месте — часиков в шесть утра Коля уже бежит во двор, брызгает себя колодезной водой, и жизненная круговерть вновь захватывает его до темноты. Днем Коля пропадает на поле — ведь сейчас там уйма хлопот. По вечерам же, когда на улице призывно заиграет гармонь, парень летит к дружкам. А с Валей он так и не свиделся после памятного вечера в Первомайском…

За прошедшее время хлопец сделал попытку обзавестись паспортом, но нарвался на неудачу: сей документ, как выяснилось на месте, молодежи села выдавали лишь в случае приглашения в какое–либо учебное заведение или же по обстоятельствам, дающим право на выезд из родного колхоза.

В одной из поездок в Батырево, в райцентр, Коля столкнулся с корешем, Фроловым, пребывающим, как всегда, в веселом, приподнятом настроении. Костя, оказывается, уже успел пробить себе паспорт.

— Как это тебе удалось? — Коля был шокирован пронырливостью друга.

— Очень просто! — Костя принял многозначительный вид. — Раз–раз — и полез в дамки… Кстати, это дело не такое уж и трудное, если за пазухой держать вызов из института, усек?

— И куда же ты путь держишь?

— В Ташкент, к сестре… Вообще–то, хочу побыстрее в город мотануть. Так и хочется сытной и светлой жизни, как поется в песне. А что в деревне? Целый день пашешь как вол, а получаешь гроши… Жизни нет! Нет возможности ни прилично одеваться, ни сходить к культурным девушкам…

Еще шепнул он об том, что раскрасавица Валя нынче гуляет с броским, симпатичным парнем из соседней деревни. Сие известие кольнуло сердце Коли, но особое значение ему он не придал. Мало ли что гуляет? Он ведь и сам встречается с Ириной…

Вот и сегодня, вспомнив о Вале, Коля невольно улыбнулся, затем вспорхнул во двор — широкий и просторный даже для крестьянского хозяйства. Ранее он был еще шире (о чем неоднократно вспоминали дома), но Дмитрий Георгиевич все перекроил по–своему: сарай вернул поближе к дому, в ущерб двору — лишь бы поболе выиграть для огорода.

Во дворе поблескивало солнце, свежий воздух вызвал в Коле легкий озноб, а колодец–журавль словно позвал к себе, обещая студеную, вмиг разгоняющую сон воду. Мария Федоровна возле колодца уже усердно хлопотала по хозяйству…

Колин взгляд перехватил ворота, говорливых гусей подле них, с которыми у него были свои счеты. Почти все золотое детство, с девяти до четырнадцати лет, он каждое лето следил за ними, чтоб не пропали, вовремя домой воротилися, и самое главное, не заглядывали в чужой огород и на колхозные поля. Вначале он забывался, бросал гусей на произвол судьбы, предавшись отдыху и лени, но разгулявшийся по его спине отцовский кнут заставлял его более ретиво взяться за дело.

Коля и его сверстники разом гусей объединили в стадо, и по новому методу «лопатить» приходилось лишь в две недели раз. Но, как известно, у каждой палки — два конца. Вызнав, что у Коли уйма свободного времени, родители привлекли его к новой нужде…

Сонная, но цепкая память Коли вновь выхватила момент, как он однажды гусей выгонял на луг. Разлегся луг между фермой и соседней деревней и назывался ловко, романтично — «Айтуш». Гуси улепетывали по ровному лугу, а Коля, естественно, окунулся в заводской пруд — плавал он щукой. И надо же было тому случиться, что именно в сей момент из воды показалась ондатра. Коля резко выскочил на берег, набрал камней (в ту пору их много валялось на месте бывшего завода) и принялся обстреливать ондатру, часто и подолгу скрывавшуюся под водой. Но вот ее постепенно покинули силы, она всплыла на поверхность, заметалась. Здесь и настиг несчастную добрый кусок кирпича. Ондатра намертво улеглась на месте Коля обрадовался удачному броску, даже подпрыгнул от удовольствия, но, к удивлению своему, вдруг вспомнил, что штраф за ондатру полагается немалый. Коля решительно испугался. Надумал собрать гусей и задать стрекача. Но не тут–то было! Гуси, оказывается, тоже плескались в воде — жара все усиливалась, воздух нагревался прилично. Нелегкое это дело — выгнать гусей из воды. Особенно в нужный момент. Коля об этом ведал и потому усилил свои действия. Гусей прижал к узкому «проливу»— было такое место на пруду, — махал на них, кричал, обстреливал их камнями. Но гуси лишь шарахались, любой ценой отбиваясь от него. И Коля вовсю разъярился. Набрал обрезки из досок и с силой стал обстреливать гусей. Он кидал так, что обрезки не летели, но скользили по воде, настигая гусей и злобно ударяя о крылья. По обыкновению, этого–то и боялись гуси, живо оставляя пруд и с оживленным гоготом устремляясь на луг. И в сей злополучный день случилось бы то же самое, ежели бы Коля не угодил обрезкой в голову одного из них. От резкого удара безжизненно упала голова, гусь раскрыл крылья. Братья его загалдели, зашумели, их подхватила соседняя стая — и пошло, и поехало… Маху дал тогда Коля, сразу не зарезав несчастного гуся. Все равно отправился в мир иной…

— О чем думаешь? — карие глаза матери любовно впиваются в Колю.

— А что?

— Да ничего! Гляжу — стоишь на месте и зыркаешь на гусей. Небось, детство вспомнил?

Эх, матери, матери, как просто вы разгадываете сокровенные мысли сыновей! Порою достаточно одного взгляда, чтобы вы поняли все…

— Точно, эпизод из детства… — Коля задумался. — Между прочим, я в этих гусей вложил полдетства.

— Какое там полдетства? — обиженно проговорила мать. — Работал, как и все. В деревне лодыря гонять, сам знаешь, некогда. Здесь треба вкалывать, и до седьмого пота! А может, — потеплел голос матери, — тебе и повезет… Махнешь в город, засядешь за стол, и глядишь, выбьешься в начальники. Дети твои тогда и знать не будут про гусей…

Сказала и остановилась, испугавшись собственных слов. А что, ежели и впрямь сбудутся эти мечты? Способностями бог сына не обидел, и близок день, когда во всю прыть рванет в город в надежде на лучшую участь.

— Кто его знает, как сложится судьба? Поживем — увидим, — был ответ.

Мать еще более поразилась, заслышав последние слова сына. «Смотри ты, рассуждает совсем как взрослый человек…» В натруженной душе Марии Федоровны появился горячий уголек. А в сознании импульсивно бегут мысли: «Как пить дать уедет!..» Где–то в затаенных уголках души бродит грозное предчувствие: рванет сын в город, сгинет с глаз надолго. «Нет, не любит он деревенскую жизнь… как только познакомится с городом, ищи тогда ветра в поле. Эх, едрена–корень! Вот так потихоньку и разлетаются птенчики с гнезда… Дай–то бог им счастья!»

— Забудешь, наверное, тогда нас… — мирно бубнит мать.

— Когда? — горласто, с вызовом отвечает сынок.

— Когда поедешь в город…

— Пока еду, заметь, только учиться.

— И куда задумал?

— А черт его знает, куда махнуть…

— Постарайся с друзьями, — лезет с советом мать. — А то еще заблудишься. И не дай бог, сядешь не на тот поезд… Ведь до сих пор и поезд не видал!

Коля насторожился. На что намекает мать? Не считает ли его тюфяком? И в нем сразу вздымается воинственный пыл.

— Ну и что? Подумаешь, поезд… Подъеду в Канаш, так их там куча. Табунами пыхтят на станции.

— Во, во! — не унимается мать. — Поездов там море. Сядешь не туда, и поминай как звали… А с друзьями оно легчей. Друг другу всегда подскажете, если в том возникнет нужда…

Ну что она, глупенькая, все талдычет свое? Маленький что ли сынок, чтобы затеряться в городских кварталах? Язык до Киева доведет…

— Не нравится мне этот разговор… Доеду до города, и как все, начну сдавать экзамены. Что здесь особенного?

— Лучше едь с Аркадием, — вновь советуют шершавые губы матери.

— Там видно будет… — неохотно протягивает Коля.

Хлопец поплескался студеной водой, глянул на веселое солнце и юркнул в дом.

Изба Спиридоновых состояла из двух половин. Одна комната отводилась под зал, а вторая — под кухню. Возле дверей размашисто дремала русская печь. Если бы посетитель не стеснялся и вошел бы в зал, то он наверняка узрел бы и железную кровать в левом углу, над которой игриво, с долей юмора висела картина с изображением Руслана и Людмилы, и блестящий фирменный шкаф, только что купленный Раей по случаю повышения зарплаты.

«А с институтом действительно что–то треба решать… — подумалось Коле, когда он вытер руки и нехотя взялся за завтрак. — Только куда взять курс? Подъеду в Валере, там видно будет…» Мысли в голове вихрились разные, но ни одна из них не приносила ослепительной догадки: какой вуз взять на прицел?

К Таганову Коля подъехал на мотоцикле, на знаменитом «Ковровце», которого местные остряки шутливо называли «козой».

Мать Валеры, высокая женщина с острым носом, Колю встретила ласково. Она остановила дело, с проворством вытерла руки о грязное белье, что висело во дворе, на веревке, и, рассыпав смешок, проговорила:

— На веранде лежит… С утра штудирует алгебру. Небось, ты уже все выучил назубок?

Коля лишь махнул рукой.

— Какое там «назубок»? Еще и учебники не открывал…

— А чего так слабо? Через полмесяца уже вступительные экзамены, так что пора шевелиться…

«Успеем! — молнией сверкнула мысль. — Не горит… За полмесяца можно выучить китайский…» И Коля шуганул в квартиру.

А Валера, голый по пояс, действительно восседал на веранде. Вокруг него торжественно лежали учебники, конспекты, какие–то исписанные тетради.

— Привет, мужик! — невольно гаркнул пришелец, заметив друга. — Вижу, работа у тебя кипит. Только что–то дыма не видать…

— Скоро не дым пойдет, а целый костер!

— Ого! И давно это ты разложил дрова?

— Давно… Уже целую неделю сижу над учебниками, словно колдун над дымом.

— Надоело, небось?

— Еще спрашиваешь… Эти формулы скоро меня доконают. Вроде бы все знаю, но как только отвлекусь на что–либо, так знания выдуваются из головы словно ветром. У тебя подобное сногсшибательное явление есть?

— Это потому, что ты денно и нощно корпишь над учебниками, понял?

— И что ты прикажешь делать?

Что? Да хотя бы махнуть к Лене. Наверное, хлопец так засел за книжки, что набрал целый воз знаний. И Коля сказал:

— Давай к Лене мотанем. Чувствует душа, что мы здесь кое–что вырвем для себя.

Валера проворно встал и кинулся в зал за одеждой.

— Кстати, — сказал он, когда вновь вернулся к Коле, — я решил рвануть в сельхозинститут. К брату… Витя говорит, что лучше брать на абордаж механический факультет. Якобы там меньше людей… Но как будет на самом деле, еще точно неизвестно. Ты куда? В принципе, могли бы и вместе в институт…

— А я решил в Свердловск, в лесотехнический институт, — внезапно для себя проронил Коля.

«Почему именно в Свердловск? Мало других городов? И что я другим заливаю мозги?»

— Знаю! — отчужденно сказал Валера. — Наверное, с Аркадием договорился…

— Да нет еще! Собственно говоря, в Свердловск я могу доехать и без него.

— Но он же едет не один, но с товарищем. Вам можно и позавидовать… — пространно заключил Валеpa. — Едете втроем. К тому же у Аркадия там дядька. Доцент солидного института. Наверняка поможет…

«Поможет… — иронически скривил губы Коля. — Догонит, да еще добавит… Кто я ему?» Но вслух мысль не высказал. Напротив, ответил как можно беззаботней:

— Может, и так… Чем черт не шутит, когда бог спит, верно?

«И все же почему я вспомнил про Свердловск?» И здесь Коля четко осознал, что дело не в городе, и не в институте, а в нем самом. Он знал лишь деревенскую жизнь, и она ему нравилась. Воздух здесь чист, продукты с точки зрения экологии самой высокой пробы, и главное, все свое. Вот почему деликатная мысль так легко вошла в его сердце…

А Валере идея стать лесничим явно пришлась по нутру. Его темно–карие глаза заблестели от улыбки:

— Молодец, Коля. Далеко замахнулся… Только учти: будешь лесничим — меня не забывай. Обеспечишь лесом? А я тебе как механик — машину…

Валера был в своем амплуа — желание иметь выгоду в любой ситуации крепко всосалось в его кровь. Отлично зная об этом, Коля лишь отмахнулся:

— Договорились. Но пока мы плаваем лишь в небесах.

— Это точно! — почему то с грустью произнес друг. — Пока мы располагаем лишь розовой мечтой… Кстати, — оживился Валера, — недавно был в Первомайском. И знаешь, кого встретил? Валю! Передавала тебе ослепительный привет… Все интересовалась твоими планами. Я, конечно, не растерялся. Взял да ляпнул, что ты собираешься в Московский госуниверситет якобы на факультет радиоэлектроники. Валя изменилась на глазах. Схватилась за грудь, захлопала своими роскошными ресницами. «Вот это да!»— шепчут ее губы… И представляешь, у меня вот здесь, — и друг показал на сердце, — завихрился ураган… Но я, конечно, джентльмен, и виду не подал…

Коля рассыпал смешок, выслушав друга. Если бы позволяли обстоятельства, Валера в жизни бы своего не упустил. Палец в рот ему не клади — откусит, и спасибо не скажет. И в нем проснулась ревность:

— Так она же встречается с хлопцем. Фролов мне об этом рассказывал…

— Мало ли что встречается? Как поступим в институт — все девки будут наши. Запомни это раз и навсегда! Шутка ли — студент!

— Но пока мы с тобой всего лишь кандидаты в студенты, — поправил друга Коля.

— Пока — да, — миролюбиво согласился Валера. — Но учти: впереди у нас — надежды! Ну ладно, хватит молоть языком. Пошли!

Друзья вспорхнули во двор. Валера решительно приблизился к мотоциклу и стал на ощупь проверять гайки и винты:

— Тянет?

— Пока тарахтит…

— Вот и прекрасно! Давай рванем на всей скорости…

— Ты вначале заведи мотор, — подсказал Коля, — а то он не слишком–то уважает посторонних.

Валера надулся. «Не с таким барахлом справлялись. Подумаешь, «Ковровец»… Мой «ИЖ» по всем параметрам выше на порядок». И он презрительно фыркнул:

— Не заведется, так заставим, верно?

Он резво поправил подкранник, сделал подсоску и крутанул заводку. Мотор зачихал, но снова смолк, будто набравшись воды. Красивые черные брови Валеры сошлись на переносице.

— Видимо, придется толкать…

— Вот с этого и надобно было начинать… А то — механик, высший разряд…

Валера вовсе обиделся. «Придет время, — с горечью заключил юнец, — как ты заговоришь совсем по–другому… — Он вновь бросил уничтожающий взгляд на мотоцикл. — Неужели с этой дрянью я не справлюсь?» Но запыленный мотоцикл загробно молчал и неизвестно что держал за пазухой. Рисковать в этой непростой ситуации авторитетом Валере не хотелось. И он коротко бросил:

— Ладно, садись ты за руль…

* * *

А Леня дневал и ночевал с мыслями о том, как бы покрепче выучить формулы и постулаты за десятый класс. То, что исход смертельных баталий за институт полностью зависит от математики — в этом он был убежден на все сто. От разгоряченных мыслей и дум, от возможных провалов, недочетов при штурме вузовских высот он заранее дрожал как осиновый лист. Хотя выступления учителей в памятный вечер и убедили его, что он лучший из лучших, но в океанских глубинах своего сознания он все же понимал, что на деле могут быть ситуации, обстоятельства, явно неподвластные ему. Здесь, в средней школе, на него напыщенно работал авторитет, а в безвестных краях его нет. Там он всего лишь абитуриент, и не больше. И вот эта неизвестность, страх перед борьбой за институт пуще всего и давили на него, заставляя удвоить энергию.

Когда во дворе тормознул мотоцикл, и когда к нему приблизились товарищи, Леня почувствовал лишь неудовольствие. «Носит вас нечистая сила… Как пить дать украдут два часа!» Но выбора за ним ребята не оставили — они ветром ворвались в добротный дом и окружили Леню.

— Садитесь! — Леня невольно должен был принимать добродушный вид. Он сорвался на кухню и притащил табуретку. — Что нового? Как ваша учеба? Институт хоть выбрали?

— Коля уже для нападения наметил Свердловск, — коротко выложил Валера.

— И что там?

— Уральский лестех… Звучит?

— Неплохо… — промямлил Леня, а сам отметил: «Ерунда, мелочь…»

— А что касается меня, — пояснил Валера, — то улыбается Чебоксарский сельхозинститут. Сдается мне, что мы все при деле… Только не знаем, где Леня будет куковать…

— Казанский авиационный, — внушительно изрек Леня и встал в насмешливую позу. — Ну как?

— Сила! — Коля искренне подивился размаху товарища.

«Он–то справится, — вновь кольнуло сердце, — ибо усердствует неимоверно. Не тебе чета!»

Ленин дом поражал присутствующих и великолепной чистотой, и просторным, аккуратно покрашенным залом, и беленькими подушками на железной кровати. И за всем этим стояла лишь одинокая женщина, еще не старая, но обремененная заботами, которая, как и все, боялась старости и с трепетом в душе ждала появления седины на висках. «Лучшей хозяйки, пожалуй, и во всей деревне не сыскать… Только непонятно, почему ее мужик сбежал. Может, его просто выгнали вон?»— Коля терялся в догадках. А вот мальца, вышедшего из сей чистоплотной семьи, Коля не особенно–то и жаловал в свое время. Вспомнилось, как он раз с удовольствием влепил Лене из рогатки. То чудное дело свершилось на уроке. Ребята баловались, а Леня примерно записывал грамматику. Не понравилось шалунам, что своим поведением Леня отрывается от «общества». За это и решили его наказать… А ведь от обиды Леня чуть ли не заревел тогда… Немало утекло воды в тех пор, но сожаление о содеянном доселе гложет Колино сердце. И, словно поправляя былое, пройденное, хлопец сказал:

— Верю, что Леня с этим справится…

— Еще бы! — поддержал товарища Валера. — Только на него и все надежды… Хоть один из нас пробьется в люди…

У Лени розовые щеки еще более заалели, а угли–очи заморгали, излучая теплый свет. Глаза парня светились родниковой чистотой, и в них еще отсутствовали муки и обиды от неотвратимых жизненных утрат…

— Не надо цепляться ко мне как банный лист, — мило лепечут Ленины губы. Но все поняли, что хлопец лишь для порядка отбрыкивается от похвал. — Лучше скажите, как ваши дела в части освоения материалов…

— Нечем хвастаться. Живем — хлеб жуем, а вот формулы и прочая дребедень обходятся без нас… — Коля загрустил. Выходит, он далеко отстал от сверстников… А еще надеялся в душе, что возьмет решительный реванш на вступительных экзаменах в институт. При ленивом отношении к делу, пожалуй, даже «троечку» не вырвешь на зубок…

— Еще же полмесяца впереди, — доверчиво проворковал Леня. — Есть время для занятий… Тем более, тебе, Коля, — прибавил парень, — много и не треба. Ты соображаешь, как Сократ…

«Как Сократ… — с грустью повторил Коля. — Если б я соображал, как один из великих мыслителей старины, «троек» бы не нахватал полные корзины».

За окнами удивительной квартиры во всю мощь злодействовало лето; воробьи любовно чирикали на застрехах, а здесь горькие мысли, словно морской прибой, волною набрасывались на Колю. «За мной должен быть реванш!»— как в горячем бреду, повторял хлопец, испытывая желание опережать товарищей на юрких поворотах судьбы.

Во дворе внезапно скрипнула калитка, и в образовавшемся проеме показался Петя. Все разом бросились встречать новоявленного гостя.

— А чтоб ты сгорел! Чего раньше не показал свой нос? — Леня был веселым, возбужденным — видно, другу он все же был рад.

— Ай! — махнули в пространство Петины руки. — С мамашей сцепились… Пока двор не подмел, так и не отпустила меня на все четыре стороны. А я что, баба, чтоб двор подметать? Сестры не было, а то бы в жизни метлу не поднял…

— Вообще–то неплохое это дело для студента без пяти минут, — подковырнул Валера, снова настраиваясь на веселую волну. — Кстати, этим хотел с утра заняться и я, да вовремя вспомнил, что я уже с аттестатом в руках… К тому же, — игриво сверкнули карие очи, — напротив меня поселилась одна особа. Заметит, позора не оберешься…

— Это что, новая учительница? — Петя, видимо, знал все новости деревни.

— Она!

— Она же лет на пять старше тебя. Говорят, после института…

— Вот именно говорят… Ежели быть точным, дивчина после педучилища. А это значит, почти наша ровесница, усек?

— В таком случае тебе открываются большие перспективы… — улыбается Петя, и на его загорелом лице сверкнули белые зубы.

Голос нежданного гостя Коле показался другим. Он стал более грубым, мужественным наконец. Да и тело Пети заметно вытянулось за лето. А ведь еще недавно, каких то два года назад, он в сравнении с Колей почти что и не отличался в росте. Маленькие, юркие, как полевые мыши, бегали они по проселочным дорогам в поисках приключений. И вот эта жажда новизны, буйных страстей и забросила их разом к шустрой и бойкой девчонке по имени Люба. Она была русской, светловолосой, и дебелое ее лицо бесстрашно заглядывало в мальчишечьи глаза… Так случилось, что мальчишки надолго уселись за широким крепким столом в окружении шумных девчат. И пропустили момент, когда в калитку вошла, с шумом ворвалась мать Любы, здоровенная баба лет под сорок. Петя с одним мальчуганом шуганул в окно, а Коля же остался, сохраняя, как казалось ему, собственное достоинство. Он спокойно вышел в сени и спрятался за дверью. Но и мать Любы оказалась не из простых. Приметив, что в доме посторонние, она замедлила свой шаг, ухо выставила на макушку, и по темным сеням зашарили ее грубые руки. Возможно, она бы и пропустила затаившегося, перепуганного Колю, ежели бы тот не рванул в надежде на лучший исход. Но в критические секунды его подвела щеколда замка. Он зацепился за нее, где–то затрещала сорочка, и Коля отхватил великолепный удар бабы метлой…

А потом, спустя два дня, как снег на голову пришло извинение от матери Любы. Коля в то время сторожил колхозные поля, зарабатывая себе на хлеб. Женщина вкрадчиво засеменила навстречу, широко улыбнулась и так ласково шепнула, что у Коли защемило сердце: «Мотылек ты мой, мотылек… А я грешным делом подумала, что к нам залезли воры…»

Нет нынче в селе ни Любы, ни ее нежной матери. Год как выехали в город. Но тихие и приятные слова матери «мотылек ты мой, мотылек…» доселе обжигают память. Словно просят не забывать заводской пруд, где плескался пополудни в теплой воде; ту иву, что размашисто, грустно висела над ним; и все, что тогда было, в далекие милые годы…

Между тем на последние слова товарища Валера не обратил особого внимания. В его голове еще вихрились практические мысли: «Пора мотануть на природу. Погода сегодня расщедрилась, а мы, лопухи, киснем в квартире…» И малиновые, юные его губы встрепенулись:

— Не кажется ли вам, орлы, что пора в лесочек заглянуть? Солнце уже приближается к зениту, а мы еще и не ловили его косых лучей…

— Давайте лучше не в лес, а к ручейку, что за нашим домом, — подал мысль Леня.

— Тоже неплохая идея, — и Валера первым двинулся на улицу.

Вот и крошечный ручеек показался вдали, вот и трава–мурава приветливо дохнула на ребят. Невдалеке, в благодатной тиши, о чем–то своем думал лес.

Коля примостился рядом с Валерой. Установилась пауза.

— А знаете, хлопцы, — вдруг заявил Петя, — я решил не идти в институт…

У всех волосы встали дыбом.

— Почему?

— Потому что не вытяну… Я же и в школе тянул слабо, а здесь — целый институт! Попробуй попасть туда! Мог бы, конечно, рискнуть, взяв курс на какой–либо слабенький факультет, но все равно боюсь, что из этого получится лишь пшик на постном масле. Так что стоит ли впустую терять время?

— Но, может быть, хотя бы в техникум попробовать? — робко сказал Коля.

— И стоило ли ради этого корпеть за среднее образование? — рассудительно вставил Валера — В техникум–то можно было попасть и после восьми. Как говорится, взялся за гуж — не говори, что не дюж.

— Тебе легко–о, — протяжно ответил Петя. — У тебя брат — студент, и в случае чего всегда поддержит под мышку. А я что? Нуль на ровном месте!

— Но у тебя же тоже родной брат в городе…

— Верно, — согласился Петя. — Но только он там вкалывает в качестве рабочего…

— Ну и что?

— А ничего! — пространно бросил Петя. — В вопросах штурма института и прочих учебных заведений — он просто ни «бе» ни «ме»… Вот и вся разница! А на себя я не рассчитываю… Не верю в собственные силы — хоть режь.

— Но техникум ты всегда осилишь! — вмешался в разговор Леня. — Я же тебя знаю: захочешь — сделаешь все!

От последних слов в Пете ожила надежда: «Может, я и зазря отказываюсь от борьбы? Ведь, действительно, мог бы при желании попасть в техникум. Но с другой стороны, Леня красноречив, и за словами в карман не полезет. Не все его слова можно принимать на веру».

— Да нет, братва, — совсем no–взрослому сказал Валера. — Отступать уже некуда. Надо вступать в бой. Или пан, или пропал… Третьего не дано. Надо занять хоть какое–то положение в обществе…

— Карьеризмом от тебя попахивает, Валера… — Петя сдвинул брови.

— Карьерист–то, возможно, я и убежденный. Да только нынче это не зазорно. Можно сказать, даже модно. Должна же быть у человека, в особенности у молодого, хоть малая капля перспективы. А всякая перспектива вплотную переплетается с окладом и с продвижением по службе… Возьмите моего батю. Всю свою жизнь он отдал детям. А чего добился? Как был учителем начальных классов, так и по сей день тянет эту тяжелую ношу. Между прочим, с белой завистью он глядит на инженеров. Говорит, маху дал, выбрав столь незавидную стезю… Вот так–то, друзья! Должны мы из этих маленьких примеров сделать соответствующие выводы… для себя. А Коля молодец, — продолжил простую мысль Валера. — Стоит стать лесничим, и все у него пойдет как по маслу…

— Не дури! Должность лесничего сама по себе еще ничего и не значит! — возразил Коля, а в голове метнулись мысли: «Что он, бог? Начальников, подобных лесничему, в районе тьма!»

— Но лесничий в селе, согласись, фигура! Работа у него блатная, а в руках — целые массивы леса. Я вот, — вдруг сообщил Валера, — всего лишь два раза видел лесничего из Баишева. И оба раза он был в стельку пьян…

— По–твоему выходит, раз пьяный, значит, живет хорошо? — удивился Коля. — А по–моему, как раз наоборот…

— Глубже треба смотреть на вещи, — философски заметил кореш. — Если во время работы человек заглядывает в рюмку, стало быть, он крепко сидит в служебном кресле. В противном случае он бы пахал как вол…

— Но если человек просто дрянь? Обыкновенный пропойца, которому море по колено?

— Не–е! — мотнул головой Валера. — Такие даже в нашей глухомани не задерживаются надолго. Хоть и темные уголки у нас, и до районного начальства ехать битых два часа, но все равно их быстро сдувают свежие ветры…

— Как знать… — глубокомысленно изрек Коля.

— Дядя порою рассказывает эти вещи, — пояснил Валера. — Он же председатель колхоза, а стало быть, доступ имеет к высшему начальству. Там, наверху, — сделал выразительный жест юнец, — за красивые глаза тебя не будут держать… Все должно быть на взаимной основе, понял? Если ты лесничий, значит, дай лес, организуй охоту. Да так, чтобы дым шел столбом… Тогда и тебя будут уважать.

Коля смотрел на рассказчика уже с любопытством. Выходит, Валера почти и освоил простые правила жизни? И это в семнадцать лет! А что с ним станет, ежели стукнет лет тридцать? Обойдет, объегорит, обгонит на поворотах без всяких проблем. И в голове вспорхнули ревнивые мысли: «Вот что значит иметь грамотных родителей…» А что у него? Мать — домохозяйка, а батя — темный мужик, у которого ничего светлого за душой. И, наверное, здесь он впервые почувствовал, какая у него слабая база для резкого прыжка в самостоятельную жизнь.

В округе стало припекать, и довольно сильно. Парни разделись до трусов, а после пластом легли на траву, предаваясь мечтам.

Пете мерещились далекие города, в которых процветают институты и заводские трубы дымят во весь дух, а бесцветные училища шумят, словно зовут в собственные коридоры. «Что делать? Куда бедному крестьянину податься? Может, все же попробовать в институт, а? Ведь, в принципе, хотеть же не вредно…»

А Коле вспомнилось, как в шестом классе у Пети проснулось острое желание пошалить. Раз Петя подскочил к нему возбужденный, с лукавым смешком в глазах.

— Хочешь, организуем новое дело? Коля ошеломленно взглянул на приятеля:

— Какое еще дело?

— А ты послушай… Сегодня по чувашскому языку снова будем грамматику штудировать до одурения, верно?

— Ну и что? — не понял товарищ.

— Так вот, — загадочно прибавил Петя. — Я предлагаю придумывать смешные слова. Но здесь должен быть высочайший уровень, чтобы ржали все… Понял?

Коля наконец уловил мысль.

— Но это еще не все! — далее продолжил приятель. — Ты должен выступить первым…

«Почему именно я?»— невольно нахмурился Коля, но, приметив в глазах товарища легкий укор, согласился. И он проговорил:

— Валяй! Какие слова я должен сказать?

— Значит, первое предложение такое: «Кашкарсем кильте выртман»7. Но ты, прежде чем ляпнуть, выдержи паузу. Да так, чтобы класс затаил дыхание, понял? Тогда будет эффект… А после мы продолжим сей фурор.

И вот через несколько минут, когда зазвенел звонок и ученики, словно курицы–наседки, расселись по своим местам, началось это светопреставление. В тот день снова изучали падежи, и снова высокая и стройная женщина заставляла всех работать поголовно. В нужный момент Коля поднял руку, от кивка красивенькой женщины встал и с удовольствием выпалил потребное предложение. В классе раздался жидкий смешок но учительница, давний друг Коли, не растерялась. Она мотнула головой, недовольно пронзила его взглядом, а после невозмутимо попросила объяснить структуру предложения. Коля легко расправился с вопросом. Но одноклассники уже смекнули стремление шалунов. Как только поднялся Петя, многозначительно посмотрев по сторонам, класс замер в ожидании очередного чуда. И Петя их не подвел. Он рассыпал жидкий смешок, а после шепеляво буркнул:

— Медведь в болоте утонул…

Взрыв хохота потряс класс, а красивенькое лицо учительницы позеленело от злости. Указка ударила об стол, и женщина кинулась к Пете — выдворять за дверь…

От воспоминаний пройденных дней у Коли чуть ли не блеснули слезы. Лежа здесь, на ровной и зеленой поверхности знаменитого луга «Айтуш», он отчетливо понял, что милое детство, дни безудержных утех со временем будут еще более близкими, родными, и очевидно, будут восприниматься лишь через розовые очки. А ведь оно, детство, прошло как осенний переменчивый день, со своими радостями, заботами, болью в душе. Но, видно, так устроен человек, что его память, словно старый омшар, в первую очередь впитывает тяжелые, влажные ноши, а на своей поверхности оставляет легкое, красивое и, несомненно, приятное для души…

А в округе, словно предчувствуя близость грустной осени, все цвело, и все рвалось ввысь, к солнцу, в поисках лучшей доли. Вдали, возле колхозной фермы, устало бродила стая гусей. В нижнем лесу куковала кукушка, и ее голос был полон тоски.

Глава третья

Таким и представлял себе Коля мощный, зубастый и современный крупный город: большой, удобный вокзал, где все бегут, спешат и где всех захватывает непонятная круговерть; высотные кирпичные и железобетонные дома, где через подъезд вряд ли встретишь хоть одного знакомого…

В Свердловск они приехали втроем, как и предполагалось. Все им было ново, особенно Коле, впервые попавшему в столь сильный людской водоворот. Аркадий, словно вожак стаи, прямиком повел их к дяде. Тот жил на отшибе, в собственном деревянном доме, и ехать к дядьке предстояло битый час…

Ребята легко нашли нужный дом. Толя, высокий хлопец с тонкой мальчишеской шеей, первым подлетел к калитке и грохнул новенький чемодан наземь.

— Вот и все! Наше путешествие, можно считать, завершилось…

Аркадий, низкорослый и худенький малец, остановился, смерил друга ревнивым взглядом, сказав:

— Если еще кто–либо в доме есть… Ежели не будет никого, значит, путь наш еще только и начинается.

— Уже идут…

И действительно, через минуту из калитки вышел крупный мужчина лет под сорок пять. Он был в отличном костюме и, несмотря на жару, — в галстуке.

Мужчина непринужденно улыбнулся, племянника даже потрепал по плечу, а после всех пригласил в дом.

В дядиной квартире блаженствовала идеальная чистота, а на стенах висели добротные ковры.

— Кстати, меня зовут Владимир Иванович. А вас как? — голос Владимира Ивановича звучит мягко, а нежные большие и карие глаза внимательно смотрят на парней.

«Такие юные птенцы! Им бы еще соску сосать. А они уже в Свердловске, в тысяче километрах от дома… Неужели и я таким был, когда, взяв полотняную котомку, двинулся в город, как считал, в поисках счастья? Даже нисколечко не верится…»

Ребята поочередно представились.

— Я что–то твоего отца помню слабо, — проворковал Владимир Иванович, тепло поглядывая на Колю. — А где находится ваш дом?

Хлопец пояснил:

— Прямо в центре села, на перекрестке двух дорог… Помните, где наш магазин? Вот рядом с ним и наша изба…

И Владимир Иванович принялся представлять себе родное село. Много воды утекло с тех пор, как он покинул его. Но в памяти по–прежнему живо струится чувашская речь, и вся деревенская родня четко встает перед глазами. Будто живые, здесь, рядом с ним. И в голове вновь просыпаются непокорные мысли: «Костьми лягу, но язык свой не забуду…»

— Снимите ботиночки и проходите к столу. А я займусь яичницей, идет?

Владимир Иванович зашаркал в кухню, но мысли, возбужденные приездом деревенских хлопцев, вновь ошалело перекидываются в родимые места. Снова в памяти встают и родной брат, прервавший свою жизнь от рук душегуба, и старая, предобрая мать, одиноко куковавшая в забытой богом глуши. И в горячее сердце вонзается жестокая обида за брата. «На кой черт нужна была ему эта баба? Бросил жену, детей и подался за потрепанной юбкой… Скоро дети один за другим, словно птенцы, пойдут в рост. Они вырастут, и каждый из них пойдет по собственной дороге. Но только не будет тебя, дорогой мой брат…» На миг глаза охватывает расплывчатая пелена, а в беспокойной голове, подобно кузнечикам, бегут и бегут мысли: «Придется его детей взять на себя… Сколько буду жить, столько и буду ласкать каждого из них».

Владимир Иванович сковырнул шипящую, извергающую пар яичницу, и все это аккуратно, как повар высшего разряда, переложил на тарелки. Крупное его тело подходит к столу, за которым в напряженном ожидании примостились парнишки.

— Не стесняйтесь… Здесь нет официальной церемонии. А мне, к сожалению, — открываются его губы, — скоро на занятия… Но время еще есть, — он тут же успокаивает присутствующих, — можно посидеть немного…

Ребята навалились на завтрак, а глаза хозяина неотрывно следят за каждым. И кажется ему, что это он впервые сорвался из деревни и стеснительно вошел к тете, тогда еще молоденькой и игривой женщине с пухлыми, как пампушки, руками. Ну конечно, это он, как и Аркадий, кругленькими щеками наяривает пищу, и это его малоприметные ямочки возле щек прыгают от удовольствия. «Как летит время! Кажись, только что был молодым, а нынче, глянь, свои сыновья постарше этих гостей».

Коля перехватывает сей добрый и в то же время грустный взгляд, ест и одновременно присматривается к окружающей его обстановке. «Великолепная квартира! — заключают его карие очи, и в душе просыпается ревность. — Во как люди живут. Если сравнивать с деревенскими, выходит, уровень жизни здесь выше на порядок. А возможно, и на два».

— В свое время точно таким же был и я… — туманно бросает Владимир Иванович, а в голосе его улавливается еле заметная дрожь. — Стеснительный был, но большой охотник до знаний… Думал, поступлю для начала в какое–либо серенькое заведение. Покрутился я возле разных вузов и вижу: все поступающие материал знают не больше меня. И здесь на меня наскочило высокомерие. Думаю, чего это я не штурмую фирменные институты? Ведь знаю почти все! Взял документы и подался в политехнический, на механический факультет. И самое поразительное, прошел без сучка и задоринки. Как будто меня там только и ждали…

Владимир Иванович метнулся в кухню и принес горячий, еще дымящий чай. Его острые глаза поразились Коле. «А в этом хлопчике что–то есть… Нос приплюснутый, красный, но смотрит хищно, словно почувствовал добычу. Видать, будет не из последних». Он знал, что неспокойно этой осенью идет набор в институты. Везде уйма людей, везде двойной конкурс — вот так, одним махом хлестко ударила по юному поколению российская реформа в области образования. Выдержат ли хлопцы стремительный удар судьбы? И сердце тронул холодок: «Надо бы им помочь. Но как? За них же на экзамены не пойдешь…»

— Если узреете, что в вузах будет полно абитуриентов, не робейте. В Свердловске это обычное дело, — сказали его вишневые губы, а где–то исподтишка ворвалась в сознание подспудная мысль. — Чего вам бояться? Вы, вижу, хлопцы трудолюбивые. А это — главное для желающих попасть в институт.

* * *

Уральский лесотехнический институт ребят встретил ярмарочным шумом, обилием абитуриентов, массивным, серо–пепельным главным корпусом, напротив которого располагался скверик с удивительно правильными рядами деревьев.

Парни шмыгнули в основной корпус института — внушительное здание в четыре этажа. Корпус был большой, объемистый, но вряд ли мог в себя вмещать три тысячи студентов, которые, по справочным данным, пребывали в том заведении. Верно, где–то еще имелись прибавочные учебные корпуса… В противовес улице, где сейчас не по–осеннему господствовал зной, в помещении стояла прохлада. Коля поправил воротник синей клетчатой сорочки, подтянул зелененький пиджак и проверил его внутренний карман — документы лежали на месте. В кармане его хрустел новенький паспорт да имелось несколько справок. За паспортом он вынужден был еще два раза мотануть в райцентр. Хотя и запасся он справкой о разрешении на выезд из колхоза, но в паспортном отделении все же не повезло: попал в неприемный день. Лишь на второй раз улыбнулась удача — паспорт обещали через неделю. Его он наконец получил по пути в Свердловск.

И сейчас, стоя здесь, на втором этаже знаменитого «лестеха», он чувствовал необъяснимую радость. Шутка ли, он почти что и абитуриент, претендент в студенты!

Парни метались по второму этажу.

— Вот видишь, написано: «Приемная комиссия», — обрадовался Аркадий, узрев на одной из дверей потребную надпись. — Зайдем?..

— Давай!

— Только не забывайте, что сказал дядя Володя… У вас разные факультеты, а стало быть, документы должны приниматься в разных местах. Где бы это могло быть? Ты не знаешь? — Аркадий выжидательно посмотрел на Толю.

Хлопец пожал худенькими плечами, как бы в поисках ответа оглянулся по сторонам, после нежданно выпалил на чувашском:

— Шуйтан пелет–и8…

— Ладно, не робейте! — и Аркадий шуганул в «Приемную комиссию».

Здесь толпилось изрядное число людей. В глаза бросались девушки, сидевшие за столами. Парни растерялись, завидев множество посетителей. Где какие факультеты, к какому столу подойти? Они долго, наверное, простояли бы в нерешительности, если бы к ним на помощь не пришла стройная, симпатичная девушка лет двадцати.

— Наверное, поступающие? — она вопросительно взглянула на ребят. — На какой факультет поступаете?

— На лесохозяйственный!

— А я на лесоинженерный! — хмуро буркнул Толя.

Услышав об этом, она объяснила ребятам, куда следует обратиться. Девушка почему–то улыбнулась им вслед: видно, вспомнила, как в свое время и сама, такая же нерешительная, возникла в институте.

В «Приемной комиссии» лесохозяйственного факультета восседала красивая, модно одетая дивчина. Подруги звали ее Галей, но Коле она представилась Галиной Николаевной.

— Что вы хотите? — довольно холодно спросили ее губы.

Галина Николаевна оказалась девушкой рослой, а большие темные ее глаза смотрели на человека цепко, оценивающе. На тоненькой шее висел брелок с изображением морского пляжа. Брелок наброшен несколько небрежно, но так ловко, что казалось, даже при легкой вибрации исчезнет вся его изящность… Несмотря на красивый вид, девушка не понравилась Коле. «Фифа! Изображает из себя неизвестно кого…» Но он мысль вслух не высказал. Наоборот, ответил как можно добродушней:

— Документы пришли сдавать…

Галина Николаевна молча проверила документы, выписала Коле направление в общежитие, затем кончиком накрашенных пальцев зацепила чистый лист бумаги, взяла его и написала на нем какие–то каракули, вероятно, для памяти. И снова она зачирикала с подругами, не обращая на парней внимания.

«Вот и все, дорогой мой, приему конец. Ты уже, можно сказать, абитуриент… Но почему же эта «фифа» так бесцеремонно отвернулась от нас? Может, хочет показать, что она выше их?» И Коля вслед за ребятами двинулся в проем двери.

А во дворе щебетала отличнейшая погода: солнце ласково улыбалось с высоты; из–под густых кустарников, что росли возле главного корпуса, отчетливо звенел птичий гомон.

— Пошли в общежитие… — предложил Аркадий, опять выбирая себе роль командира. — Если устроимся сегодня, считайте, вам крупно повезло…

— Направление же есть… Значит, попадем без проблем! — Коля уже чувствовал себя уверенно.

В потребную комнату общежития ребята вошли воровато: по сообщению кастелянши, здесь должны находиться люди, но в то же время за закрытыми дверями торжествовала могильная тишина. На железной кровати блаженствовал человек — приземистый, но излишне полный, двадцати — двадцати двух лет с виду. Завидев незнакомцев, парень нисколько не смутился. Он добродушно встал, рассыпал жидкий смешок и натруженно вскочил на ноги.

— Эту кровать можно занять? — и Толя легким кивком головы показал на пустующую кровать, а ловкие и сильные руки одновременно бросили на нее запыленный матрас и свеженький бельевой комплект.

— Естественно, можно! — мягко, шепеляво ответил хлопец, как–то легко, непринужденно входя с ребятами в контакт. — Кстати, меня зовут Юра… Вы откуда?

— Из Чувашии, — был ответ.

— После одиннадцати классов?

— Нет, после десяти…

— Ясно… А я одиннадцать кончил… Вот лежу и штудирую математику. Она первая будет, причем, язви ее корень, устная… Говорят, многие на ней срезаются… Боюсь немного… Как учились?

— Да не очень… — скривил тоненькие губы Толя. — В аттестате у меня примерно половина оценок «тройки», а вот у Коли, по–моему, их всего три…

Пока ребята заправляли постели, Юра им кое–что выложил о соседях по комнате. Оказывается, сейчас те на консультации, постигают математику. Естественно, поглубже, поосновательней, чем это было в школе. А он, Юра, туда не ходок, поскольку бесполезно все это: преподаватель объясняет туманно, непонятно, слишком лезет в «высокие материи». Нет, чтоб пояснить более просто и доступно. Специально усложняет, чтобы слабые духом трепетали как лист и забрали документы. Видите ли, таким не место в институте… Нынче же конкурс обалденный! И выбор полагается строгий…

— Но я особенно не дрожу, — прибавил Юра дрожащим голосом. — Меня на арапа не возьмешь… Главное, не попасть в панический психоз, и потому–то сижу дома, ни на какие консультации не хожу. Самостоятельно учу…

Слово «самостоятельно» Юра прошепелявил с нажимом. Чувствовалось, нравилось оно ему.

— Слышали о мотоциклетном заводе в Ирбите? Наверняка слышали… Известный на весь Союз завод… — Юра вздохнул. — Это обстоятельство, наверное, и сказалось на мне… Стал заниматься мотоциклами на льду. Увлекался спортом, пока не сломал правую ногу. Хорошо, что обошлось… Нога зажила, но с тех пор бросил мотогонки… Больше стали привлекать лыжи. Два года ими занимался, но, к удивлению, сердце начало подводить. Иногда так сильно прихватывает, что становится страшно: а вдруг дуба дам? По иронии судьбы, нажил себе порок… А может, он был раньше, да я его не замечал? Бог его знает…

Установилась длительная пауза.

«Интересно, а Толя чего замолк? — Коля посмотрел на приунывшего друга. — Может, уже дрожит от Юриных слов? А чего бояться? Чему быть — того не миновать!» А ведь Толя всегда отличался веселым и бодрым нравом: и в школе, и дома — везде. Но нынче, глянь, как в рот воды набрал…

Коля знал его с пятого класса. Правда, до настоящей дружбы дело не дошло. По обыкновению, их встречи не переходили границу, за которой начинается полное доверие и открытый разговор. Но все равно они уважали друг друга. Толин отец секретарствовал в сельсовете, и, наверное, это обстоятельство в известной мере сказывалось на сыне — он вел себя скромно, в шалости не вступал. Этим часто Толю подкалывали ребята, но «подколы» на него действовали не более, чем муха на слона. А в восьмом классе он оказался единственным из парней, кто первую четверть завершил без «троек». Конечно, окромя Лени, круглого отличника. Не случайно же, вызнав об том, Дмитрий Георгиевич задумался надолго: а почему Коля учится плохо? В чем дело? И следует ли шалопая направлять в девятый класс? Вызвал он сына, поговорил по душам, что значит накричал, отругал как следует, и потихоньку приступил к наблюдениям: что из того получится? Результаты и впрямь превзошли самые смелые ожидания: Коля вмиг исправился, восьмилетку окончил без «троек». Но и высшие оценки в аттестате отсутствовали. Недаром «Милашка», когда его принимала в девятый класс, явно заинтересовалась тем обстоятельством. «А почему нет ни одной пятерки? Это же надо: одни четверки…» Коля в сей момент сдержанно буркнул: «Потому что учусь стабильно, не срываюсь…» Он нарочно опустил глаза. Пусть подумает классная руководительница, что он не шалопай, и конечно, не законченный шалун, которого еще в седьмом хотели исключить из школы за злостное хулиганство, за «неуправляемое» поведение. Что и говорить, не хотел поставить Коле отличную оценку по поведению директор Больше–Чеменевской восьмилетки. Но в конце концов сжалился и в документе об окончании школы вывел: «Спиридонов Н. Д. при отличном поведении обнаружил…» Возможно, возможно… Не сделай этого отходчивый директор, одному богу известно, как сложилась бы дальнейшая судьба Коли…

В девятом классе Коля уже учился врозь с Толей, поскольку оказались в разных школах, но и в те дни они умудрялись видеться еженедельно — сказывались прежние отношения.

…В коридоре общежития вдруг возник заметный шум. Видно, абитуриенты воротились с консультации. Порою в комнату ребят долетали слова: «график сложный», «синусоиды не так, как в школе» и прочие возгласы парней, бурно обсуждающих только что прошедшее занятие по математике.

В Колиной комнате возникли двое. Один из них, Миша, перед ребятами предстал рослым блондином, но не с голубыми глазами, как большинство светлых людей, но светло–серыми задумчивыми большими. Брови под стать волосам — белые, не густые. Воротник рубахи выложен на пиджак, сшитый из грубой клетчатой ткани. Хлопец с чрезвычайным удовольствием швырнул конспекты на койку, энергично освободился от пиджака и повесил его на спинку стула.

— Ну и консультация! — не сдержался Миша. — После нее хочется плакать и рыдать… Ничего не понятно. Все так сложно, словно не мы окончили среднюю школу… По всему чувствуется, зря мы потели… Трудно будет в этом году поступить, особенно в институт…

— Не поступим, так не поступим, — уныло проговорил Петя, второй хлопец. — Подумаешь, не велика потеря… Махну домой. Сейчас там золотое время! Вчера весточку прислала мать. Пишет, что в колхозе загудела уборка… А мой отец — комбайнер, днюет и ночует в поле. Вот бы и я мог ему подсобить… Знаете, что у нас плохо? А то, что не знаешь: поступишь или нет? Вот было бы здорово, ежели бы все заранее было известно… Не стали бы попусту транжирить время и нервы. Сели бы на поезд и, гуд бай, домой…

По белому, пухлому лицу молодого человека прошла нервная дрожь, и черные густые усы его задрожали, оставляя на щеках холодноватый след.

— Так это кабы да если бы, — поддел его Юра, оживленный появлением участников консультации, — не бывает так в жизни… Между прочим, неизвестность тоже выступает в качестве одной из прелестей жизни…

— Возможно, и так, — улыбнулся Миша. — Но Петю, как я понимаю, куда больше тянет домой из–за любимой подруги… Так я говорю, Петя? Да ты не робей — здесь свои парни… Кстати, это великолепно! Есть у тебя что–то реальное, земное… — вдруг хлопец повернулся к Коле. — Вы откуда?

Из Чувашии? Есть такая автономная республика…

Кажется, действует в ней Чебоксарский электроаппаратурный завод. Почему он знает именно сей завод? Потому что кровно заинтересован в электроаппаратуре, любит это дело…

— А я из великого города Долматово, что в Курганской области, — гордо проинформировал Миша. — Город небольшой… У нас личный дом, недалеко от железнодорожной станции. Шумновато, но привыкли… Если вам придется побывать в Долматове, спросите Изотовых… Всякий вам укажет дорогу, ибо мой отец живет там давно, и каждая собака чует его за километр…

— А почему ваш город «великий?» — Коля с иронией взглянул на хлопца.

— Потому что пасхальный пост всегда там соблюдают. Видно, в Мише неплохо сидел юмор. Эта черта в человеке нравилась Коле. И он проникся к приятелю теплом.

Хлопцы, наверное, еще долго мололи бы всякую чепуху, но из разговор прервал властный голос доселе молчавшего Аркадия:

— Пора нам, ребята, в город… Опоздаем в универмаг. На обед закроют…

* * *

В студенческой комнате, слабо освещенной солнцем, где чаще всего торжествовала прохлада да мертвая тишина, парни усердно готовились к экзаменам. Худенькое тело Коли уселось возле окошка, а Толя раскинулся на койке — в спортивном трико, и голый по пояс. Везде слышалось шуршанье книжных страниц — ребята усиленно штудировали алгебру. Временами комнату обволакивала звенящая тишина. Тогда в помещении господствовали лишь звуки от несчастной мухи, уже третий день увивавшейся вокруг ребят.

Но вот разом открылась щербатая дверь, и в ее проеме возник невысокий парень с объемистым чемоданом в руке. Незнакомец вошел, поставил саквояж, из зеленого пиджака достал грязноватый скомканный платок и, вытерев лицо, резанул:

— Здравствуйте, коллеги! Ну и жарища! Надо полагать, эта кровать моя, да? — здесь он рукой показал на пустую кровать, что задумчиво дремала рядом с ним, подле дверей, и, не дожидаясь ответа, грохнул на нее тяжеленный чемодан. — Меня сюда направили… Схожу–ка я за постелью…

Пока он ушел к кастелянше за бельем, Миша принялся за арбуз. Повертев в руках, он подверг его небольшой экспертизе. Результатом, по–видимому, остался доволен, поскольку одобрительно причмокнул языком. Что–то поискал глазами, но, видно, искомое не нашел. Как понял Коля — нож:

— Нет ножа… Попробуй разбить его…

— Подождем… Спросим у этого орла. Может, у него в загашнике что найдется…

Вскоре вернулся незнакомец с завернутым матрасом под мышкой. Внутри матраса торчало белье.

— Случаем, ножа у тебя не будет? — заинтересованно шевельнулись Мишины губы.

Парень широко улыбнулся:

— Не саратовский…

— А что, саратовские с ножами ходят?

— В большинстве случаев… Сплошные бандиты!

— Однако жаль, что ты не саратовский… Пригодился бы сейчас нам нож…

— Но я из области. Так что прошу любить и жаловать…

Парень оказался на редкость неробким, находчивым. Он ловко разложил матрас на кровати и быстро заправил постель. Глянув на арбуз, с иронией прибавил:

— Да разве это арбуз? Они у нас раза в два здоровее, — он двинул руками, показав, каких они бывают размеров на юге Саратовской области. — Бывало, как соберемся с ребятами, человек под тридцать, и двинемся за ними на бахчу… Брали лишь мякоть: остальное бросали на месте. Сторожа ругаются, матерятся, пробуют и стрелять, но куда им, старикашкам, до молодых? Без трех–четырех арбузов обычно не уходили…

— Как звать–то тебя?

— Гена!

Звонкий голос Гены соловьем заливается по комнате, а плутоватые глаза смотрят с хитринкой. «Заливать, конечно, он мастер!»— невольно сверкнуло в голове Коли, но любопытство все же взяло верх, и он ухо выставил на макушку.

— Вы какой факультет выбрали в качестве объекта атаки? — спросил Гена и сильным натренированным ударом руки разбил арбуз пополам. Его он разделил на шесть частей — жильцов в комнате стал полный комплект.

— Здесь в основном «лесники»! — философски заметил Юра.

— Значит, «лесхоз»… Отлично! Туда мечу и я… Если все получится, считайте, что мы отхватили сильнейшую специальность.

— Есть профессии значительно лучше, — обиделся Толя. Он–то выбрал себе специальность инженера леса!

— Нет лучше работы, чем у лесника! — не терпящим возражения тоном произнес Гена. — Представьте себе следующее. Вы идете себе по лесу и подсчитываете количество бабочек в расчете на гектар. А вокруг обалденная природа… Где–то рядом бродят лоси, тревожа сердце захватывающей охотой… Получается, что лесник вбирает в себя двойную пользу: работает, зарабатывает семье «филки» и одновременно отдыхает. О горелке я и не говорю. У наших лесников она всегда за пазухой… Кстати, — заметили губы «саратовца», — накиньтесь на арбуз. Хоть и дерьмо он по содержанию, но в условиях седого Урала пойдет…

Его белые зубы крепко вонзились в красную мякоть, вызвав у присутствующих чувство голода. Ребята толпою набросились на арбуз.

И чудится Коле, что в карих глазах Гены сидит колдовство, сдобренное дюжей порцией хитринки. Блестящие, обворожительные глаза пришельца с неугомонной силой притягивают к себе окружающих, и кажись, в них сидит сам черт — так запросто они умеют превращать незнакомцев и в друзей и в надежных до седины товарищей.

— Но это еще не все! — вдруг с интригой заявил Гена и подлетел к объемистому чемодану. Он быстро распаковал его и содержимое показал присутствующим. — Видите, что у меня здесь лежит?

Коля глянул на чемодан, и ежовые слюни проклюнулись по рту. Там целомудренно улыбались и белые наливки, и припудренные золотом папировки, и аппетитные баночки с огурцами, и бог весть еще что.

Добрая порция содержимого чемодана перекочевала на стол.

— И где все это растет? — не сдержался Коля, все более поражаясь сказочному богатству.

— В знаменитой деревне Романовка, что на юге Саратовской губернии, — был ответ. И тут же последовало пояснение. — Там не только фрукты с овощами блаженствуют на свете, но и чистый, звенящий воздух манит к себе, словно золотые пески Болгарии. Если приедете, не пожалеете об этом…

— Известное дело, — с ехидцей сказал Миша, — каждый кулик свое болото хвалит!

Но Гена не обиделся, тут же вдогонку ему влепил:

— Если, конечно, оно стоит того…

* * *

— Какой билет ваш, молодой человек?

— Тридцать второй…

— Превосходно! — Чему–то обрадовалась красивая голова и кивнула в пространство. — Берите бумагу и садитесь…

Коля запасся несколькими листами и сел за передний столик. Он имел желание устроиться подальше от экзаменатора, да где там: остальные абитуриенты тоже не дремали.

К экзамену по устной математике Коля подготовился особенно тщательно: четыре дня кряду зубрил теории и формулы. Немало он помнил еще со школы, поэтому работать ему было легко. Да и злость на Меланью Аркадьевну влияла положительно: должен же он был наконец доказать, что она не права, влепив ему смачную «удочку» по математике. И пусть накрепко запомнит: он никогда не пользуется шпаргалкой, как, наверное, показалось учителям во время выпускного экзамена.

Испытывал абитуриентов молодой мужчина, розовощекий, стройный на вид. Временами в аудиторию заглядывал еще один мужчина — седой, с внушительной осанкой. И он порою садился за стол и величаво принимал экзамен, но сей старичок частенько уходил, оставляя единственное право принимать решение за молодым, с пухлыми щеками, коллегой. Нет, не нравился Коле седой мужчина — больно уж тот придирался к абитуриентам. Не замечал он дотоле, чтоб старичок кому–то ставил отличную оценку. Более всего он старался «резать», запутать. «Кровь из носа, но я тебя должен обойти…» И Коля засел за ответ.

В принципе, вопросы согласно билету были ему знакомы. Он живо вспомнил их решение, записал на бумагу, что дали ему здесь, на экзамене, — со штампами института в правом углу. Покончив с делом, Коля стал озираться по сторонам. Окружающие его абитуриенты усиленно рылись в памяти, по частям выхватывая нужные ответы.

А очередь отвечать к Коле шла явно неохотно. При желании можно было бы выйти и пораньше, благо, почти перед каждым вызовом парни и девчонки молча, отрешенно молились преподавателю, чтобы он дал спуску и прошел стороной. Но зачем лезть в пекло вперед батьки? Коля успокоился, поправил свежую белую сорочку, которую, кстати, по случаю отъезда в дальние края собственноручно сшила мать. Как сейчас она там, дома? Наверное, волнуется и молится богу, чтобы сын непременно перешагнул экзаменационные рубежи и чья–то интеллигентная рука зачислила его в студенты…

«Неужели я столь тупой, что не сдам экзамен?» Если судить по вопросам, что попались ему, Коля мог реально еще чуток продвинуться в студенты… Вот и ломай голову, абитуриент, как в самом начале заветного пути взять стремительный разбег, и не рысцой, а галопом ворваться в ряды студентов, хотя бы на сизом коне. Лишь бы конь был легкокрылым и не сбросил седока на очередном повороте судьбы…

Снова в аудитории возник седой, страшный своей строгостью старик. Коля заволновался. «Чтобы грыжа схватила тебя на ходу… Нет, лучше бы ректор вызвал старика к себе по какому–либо срочному вопросу. Старичок, видимо, здесь занимает видный пост, а стало быть, нужный для начальства человек…» Но потусторонние силы явно не прислушались к заклинаниям Коли, а седовласый гордец, по всему видно, на сей раз уселся надолго. «Треба рвануть к молодому. Тогда дело будет…»— И острые глаза Коли стали выбирать момент.

Вот и возбужденная стройная дивчина освободила экзаменатора, вот и пухлая ее рука закрыла за собой дверь. А в Колино сердце заползла тоска: еще миг, и это место займут другие. «Ежели сейчас не попаду к молодому, стало быть, я тюфяк…»— И Коля вскочил на ноги. Но вместе с ним поднялся и высокий, несколько неуклюжий юнец. Коля подал ему знак. Мол, не торопись, парень, посиди трошки. Авось, и вытянешь на более высокий балл… Незнакомец понял его, облегченно вздохнул и примостился на стул. А Коля птичкой вспорхнул к вожделенному преподавателю.

— Итак, молодой человек его начнем? — мужчина явно дорожил временем.

— С доказательства параллелепипеда…

— Слушаю вас!

Коля принялся выкладывать симпатичному мужчине основные узлы теоремы, а тоненькие его ручки как–то незаметно передвинули в сторону собственные записи. Но нежданно для себя хлопец запутался и зашел в тупик, не выдержав последовательность изложения. Лихорадочно, сумбурно скачущим мыслям пришлось собраться в кулак, сконцентрироваться в направлении главного удара, чтобы взять намеченный рубеж. Получилось. Гладко проскочил и второй вопрос. Что касается задачи, то, глянув на испещренный каракулями лист бумаги, мужчина взметнул брови ввысь: «На «отлично» пока не тянет… Но ведь и соображает хлопец, черт возьми… А может, расщедриться да влепить ему ослепительную «пятерку»? Ну–ка, проверим еще разок на прочность…»

— О чем гласит теорема Виета? — вкрадчиво спросили усталые его губы, а в душе шевельнулись грустные струны: «Может, зря я, а? Хлопец же соображает… Заслужил…»

К удивлению, Коля слегка споткнулся. Преподаватель кинул еще вопрос, хлопец не промахнулся. Выходило, экзаменатор интересуется одним делом, Коля отбарабанит с ходу, а на следующее он врезается в дебри и не всегда четко находит дорогу в свет.

«Чтоб ты сгорел! — В сердце Коли бурлили неудовлетворенные чувства. — Неужели свет без добрых людей?»

Блестящие, возбужденные очи хлопца с надеждой уперлись в преподавателя:

— Может, вы дадите мне последний шанс? Бросьте мне задачу, и я попробую ее осилить. Если не решу, тому и быть: поставьте мне «хор». Согласен… А то ведь сами знаете: нынче конкурс плотный, и мне не хочется пропадать ни за что…

— Ну хорошо! — Пухлые, нежные руки мужчины решительно взяли со стола билет и отдали его Коле. — Сделаете дело, считайте, что вы на белом коне.

Коля примостился за соседний стол. Задача оказалась не из легких, а отдельные ее детали и нюансы расплывчато метались в голове, не желая скучиться в единый комок. Как на грех, хлопца обуяла тревога. «Не решу задачу, значит, высшая оценка улетит в теплые края… И возможно, именно эта «пятерка» и сыграет ослепительную роль для приемной комиссии…» Явно поддразнивала его и возможность утереть нос «Милашке», да и ребятам по комнате тоже. Но вот, как добрый кусок солнца из–за далекого горизонта возникла лучезарная мысль и волною ворвалась в Колю, и хлопец расправился с задачей. Его худое, щупленькое тело с радостью шугануло к преподавателю. А возле него уже сидел человек — среднего роста крепыш, мускулистый, спортивный, сбивчиво объяснявший какую–то теорему. Как понял Коля, сей абитуриент плавал, и плавал основательно. «Ну что ты, парень, — дрогнуло сердце Коли, — запутался в элементарных вещах? Не так же, не так…» Но тоненькие губы хлопца молчали, и лишь глаза порою жалостливо искрились, созерцая неравный бой. Вот здесь–то и подсунула Коле переменчивая фортуна нежданную пилюлю: к ним величаво засеменил седовласый, ненавистный преподаватель.

— Что, совсем тугие дела у ребят? — от строгого голоса старичка веяло холодом.

— Да нет. Этот… как его… Спиридонов замахнулся на отличный балл, вот и дал я ему дополнительную задачу. А Седых что–то путается. Сомнительные его знания…

«Здесь, вижу, — мелькнуло в голове старика, — совсем нет достойных претендентов… Не та нынче пошла молодежь. Мелковатая против нас… Не хотят работать! Все желают только получать…» Он приблизился к Коле и ястребом впился в задачу. Бесцветные губы старика странно зашевелились, вызывая чувство животного страха. Коля замер как мышь.

— Есть одна ошибка! — сухо выдавил старичок, и его дряхлые руки небрежно бросили на стол лист бумаги. — Правда, ошибка не существенная, но в математике подобное не допускается. Когда открываешь скобку, вместо «минуса» нужно было поставить знак «плюс» Жаль, молодой человек… Хотя ошибка явно механическая, но что поделаешь — математика есть математика! Наука она точная, конкретная…

Поневоле Коле пришлось хлебнуть горькую оценку. Расстроился он чуть ли не до слез. Ну и профан! Допустить такую элементарную ошибку, механический просмотр, промах — это не каждому дано… Было бы не обидно, ежели бы на высший балл не тянул. А то ведь сидел с ним рядом и чувствовал горячее его дыхание. Вытяни руку и бери! С чувством глубокого неудовлетворения он поплелся из аудитории.

В коридоре к нему подлетели абитуриенты:

— Ну как? Сколько отхватил?

— Строго спрашивают?

— Да ничего там строгого нет… Ответил — получай «пять», не ответил — отвал! — в сердцах сказал Коля и уныло зашаркал к окну.

— А тебе–то что поставили?

— Четыре балла! Хотел на «отлично», да все это оказалось не по зубам… Расстроился только, — тоскливо буркнул Коля. Его злые, ядовитые глаза упорно пожирали зачетную ведомость. — Надо же так влипнуть…

Видно, он привлек внимание окружающих. К нему приблизился плотно сложенный паренек с хитроватыми, серыми глазами. Цепкие его глаза воровато блуждали по сторонам. Волосы подстрижены коротко, под «ежик». До этого раза два он заглянул в аудиторию, где вовсю гудел экзамен, проводя разведку.

— А ты молодец, парень! С виду плюгавенький, щупленький, а хочешь опередить нас… Сильно за это хвалю. За то, что проявляешь волю. Ты на какой факультет поступаешь? — с нескрываемой завистью произнес незнакомец.

Коля нехотя ответил.

— На лесхоз? Да ты с ума сошел! Фирменные, надо сказать, у тебя способности, а ты — на лесхоз… В механики тебе надо пробиваться, не ниже…

— А что механик выше инженера лесного хозяйства?

— Да ты что? С луны свалился? Конечно, выше! Да еще как выше… Вот представь себе. Кончишь ты свой «лесхоз», и шуганут тебя в тайгу, потому как работа лесная, для глуши. И будешь с высшим образованием тянуть лямку в глухомани. У механика совсем иное дело. Для него везде открыта дорога: и в город, и в село. Куда душа твоя пожелает… Уверен я: проживешь в городе лет пяток и потом к нему так привыкнешь, что впоследствии тебя трактором в деревню не вытянешь… Попомни мои слова!

— Ты что, на «механика» поступаешь?

— Еще спрашиваешь… Только туда! Переходи на наш факультет, пока еще не поздно. Думай, голова, как лучше это сделать…

Незваный советчик как появился, так и исчез в неизвестном направлении. А вот у Коли вовсе потухло настроение. «Тюфяк я, что упустил «пятерку». И как видно, поступаю–то не на тот факультет…» И чудится Коле, что он запутался меж трех сосен и, окруженный мохнатым, густым подростом, не смеет даже нос показать из чудотворного капкана. «Как быть? И как исправить положение?»— Мысли, подобные кузнечикам, прыгают, играют и резвятся в ущерб Коле.

В комнате встрепенулись, завидев его. Всех разбирало любопытство: как Коля? Выдержал ли испытание? Как выяснилось, многие парни устную математику сдали на «удочку». Только Мише и Коле выпало счастье вытянуть на «хорошо». Петя чрезвычайно расстроился этим обстоятельством и уже не рассчитывал более на двери института. По рассказам Юры, опосля экзамена он понуро вернулся домой, в общежитие, а затем решительно сиганул на вокзал — покупать билет до родины. Якобы намерен засесть в родном колхозе.

А Колей остались довольны в комнате. Особенно Юра. Как всегда, шепеляво, он открыл «секрет».

— Когда надолго ты застрял на экзамене, мы подумали, что «плаваешь»… А ты, оказывается, побивал рекорд…

Он с завистью взглянул на Колю, затем лег на кровать — отдохнуть от трудного экзамена. Многие из комнаты разбрелись по делам. Толя задумчиво перелистывал свой замызганный блокнот, где, как ведал Коля, записывал популярные песни. Листики блокнота местами поотрывались, в этой связи он имел желание завести новую записную книжку, но все это откладывал, решив к делу приступить за вступительными экзаменами.

Коля в чемодане нашел два яблока, одно дружелюбно, по–свойски бросил Толе, и засел за письма. Теперь у него пропало скверное настроение, даже смешным показалось его огорчение по поводу в общем–то превосходной оценки. Ведь математику в сей злополучный день завалили ни много ни мало — сто человек или каждый пятый абитуриент! И было бы кощунством в сих условиях переживать за удачную оценку. И здесь впервые Коля понял, что не сломала его первая буря, невольно утихла, почуяв громадную силу его.

Письмо к родителям он начал кратко и лаконично: «Привет из Свердловска!» И кажется ему, что чудная фраза наиболее емко передает его настроение и чувства. В письме он еще сообщал, что жив–здоров, что купил новые ботинки из семейства «Уралобувь», что имеющиеся сандалии не вполне соответствуют званию абитуриента… Последнее слово Коля специально оставил без расшифровки: родители наверняка не поймут его значение, но зато подивятся и станут более уважать сына, то есть будущего «спеца», Николая Дмитриевича, собственной персоной. Описал улицы Свердловска, вскользь дал данные о них. О том, какие они широченные, красивые, не забыв упомянуть, что он ориентируется в них как заправский горожанин…

Лишь в конце письма он втиснул весточку: первый экзамен, по математике, сдал неплохо.

Следующее письмо он посвятил Вале. «Милая Валя…» Коля вздохнул. Где сейчас ее лицо, нежный тихий голос? Нет их рядом, и лишь всевышний знает, когда вновь улыбнутся ему неповторимые девичьи губы… Только в сердце теплилась надежда, что светлые и возвышенные дни все же вернутся к нему, и тогда замшелая и скрипучая грусть вновь спрячется за синеву уральских гор.

В глубинных пластах памяти еще почему–то возник образ матери. Вскоре она получит письмо и, наверное, улыбнется, вспомнив о сыне. Как она теперь? Ходит ли в лес, где на небольшой поляночке разместился семейный пчельник и где пчелы роем проносятся вдаль, за медом, что пахнет липой и дурманом цветов? И чудится Коле, что его мысли летают там, на родной стороне. И как хорошо, когда в душе струятся лишь светлые чувства…

* * *

А мать Коли в сей счастливый для сына миг хлопотала по хозяйству. Рослая и стройная ее фигура мелькала то во дворе, то проворно входила в дом и снова оказывалась в сарае, но уже с тяжелым ведром возле приличных по росту кабанов. И в этой круговерти пролетавших минут, которые туго, но верно собираются в дни, годы, ей некогда было и оглянуться назад, на пройденный путь. А что же она оставила за спиной? Самое страшное, пожалуй, войну…

В грустную и согнутую в дугу осень сорок первого года она маялась в деревне в надежде на скорые перемены в жизни, да и в судьбе страны, наверное, тоже. Враг рвался к Москве, и его стремительные атаки уже ощущались и в Большом Чеменеве. Хлопцы и мужики, как дикие стаи гусей, один за одним покидали деревню, и их прощальные взмахи на части рвали сердца… И вот в такой тревожный, простуженный момент недоброй птицей ворвалась в дом весть: на войну будут забирать и Наталью, старшую сестру. Та новость ошеломила Марию. «Быть того не может, чтобы забирали Наталью… Зачем? Мало на свете мужиков?» Но, видно, прожорливая была война, коль очередь настала за девчатами села. Собственными глазами видела Мария, как длинными осенними ночами сестра сидит грустной–грустной и более уже не скрывает слез. Не выдержало сердце Марии: она встала во весь рост, будто идет в роковую атаку, и решительно сказала всем:

— Я пойду на войну вместо сестры…

— Ты? — У бати глаза полезли на лоб. Он возбужденно потрогал густую бороду, в волнении схватил свою знаменитую трубку, и едкий табачный дым заклубился в избе.

«А ведь, пожалуй, она более приспособленная к войне… Хоть и моложе годами, но в движениях быстрая, юркая. Да и смелостью опережает всех…»— глаза Федора затуманились, а в сердце вошел тревожный холодок. И он мучительно выдавил из себя:

— А может, в том и есть перст судьбы…

Так глухой осенью, по колено в грязи, под грустный шепот дождя покидала село Мария. Сердце щемила боль, но где–то в затаенных уголках души в ней уже поднималось непокорное, властное, что еще не раз в жизни защитит ее и от ураганных ветров, и от хлесткого, как удар молнии, горя: средний сын, Вася, в возрасте девяти лет навеки закроет свои глаза в заводском пруду.

И вот через два года она снова возвращается в село, только в чине старшего сержанта. Живыми демобилизуются и два ее брата. Василий, тяжело раненный в грудь, чувствует себя неплохо, но боль в груди не утихает, как следовало бы ожидать. Напротив, все более усиливается и уже в середине пятидесятых годов сводит его в могилу. Лишь Яков доживает свой век в полную мерку — рана в грудь в начале сорок третьего легко отстает от него.

Мария после фронта уже не та девушка, что доселе жила в деревне, — ограниченная, с сумбурным понятием о мире людском. Нет, в ней уж крепко сидят благородные манеры, привычка ловко, подтянуто одеваться, выправка, солидные знания наконец. Вот почему чаще всего ее и выделяют средь других девчат местные подростки. Да, да, именно подростки, поскольку ее сверстников в селе почти нет — их разбросала война, вырыв им могилы в безбрежных просторах Европы… Вот здесь–то и повстречает она Митьку Спиридонова, семнадцатилетнего юношу с соседней улицы села. Митька — задира, драчун, баловень судьбы, ибо на его долю не выпали не только фронт с его безмерной тяжестью, но и армия по случаю его несовершеннолетия. На местных игрищах он часто устраивает драки, в основном из–за Марии, ибо на нее имеют виды и другие парни села. Подчас драки эти переходят в настоящие потасовки вследствие существующего незыблемого деревенского закона: за «своего» парня в случае необходимости заступаются все. Как мог сей задира, «пустошь» покорить сердце Марии, остается до сих пор одной из величайших загадок, но факт остается фактом — она не отказывает ему в ласке. Кульминационным моментом и, пожалуй, завершающей сию дружбу точкой является договоренность о вечной любви и верности. Уже ближайшей осенью, как только завершились уборочные работы и дикие гуси собрались в путь, к родителям Марии Федоровны (в деревне к тому времени ее величали по имени–отчеству — она уже властвовала учетчицей в колхозе!) на тарантасе подкатили отец Мити, Георгий Спиридонов, и мать, Пелагея. Завинченный на дуге колокол пронзительно кричал о празднике, что должен был состояться в близкие дни.

Свадьбу сыграли по старинной чувашской традиции: три дня гуляла первая часть свадьбы — «Туй», затем еще столько же — «Санахта». Забористый «Туй» захватывал присутствующих своеобразными ритуалами: песнями невесты, плясками и чувашскими такмаками–частушками, имеющими неповторимый национальный колорит. Не выдержал в пылу чувств дед Митьки, высохший от старости мужичок. Он дрожащими руками вытолкнул внука из гущи гулявших и прохрипел:

— Яр перре шахарса9…

«Санахта» прошла умеренно, в глубоком пьяном угаре. Как и в большинстве случаев, здесь глушили самогон да пели застольные песни…

С тех пор утекло много воды, а поди же: все помнится до мелочей, словно это было вчера. Свежо в памяти все: и медовый месяц, и ремонт избы, и первые морщинки, неотвратимо пробившиеся в один прекрасный день поздней осени. Только не заметила Мария Федоровна, как повырастали дети. Время не ждет, но берет свое…

Трезвонно щелкнула щеколда калитки, и в образовавшемся узком проеме возникла рослая фигура секретаря сельсовета. Мария Федоровна встрепенулась. «Константин Семенович? Откуда? Какими мыслями несешься ты в наш двор?» Она легко бросила ведро, и из ее головы ветром выдуло хозяйственные мысли. «Не проверяешь ли ты, дорогой Константин Семенович, присутствие в избе самогонного аппарата?» И тут же вздох облегчения прошелся по ее крепкому, стройному телу: аппарат–то надежно спрятан на банном чердаке. Но чем черт не шутит, когда бог спит? Здесь ухо следует держать востро…

Но синие, лукавые глаза Константина Семеновича чему–то улыбались:

— Как поживаешь, аппа? Проходил мимо и думаю, дай–ка зайду к вам. Больно интересно, как наши дети держатся в Свердловске…

— Заходите в дом, — Мария Федоровна вытерла шершавые, мозолистые руки о зипун. — Как ваша жена? Говорят, болеет… Просвет есть?

На обветренном лице Константина Семеновича появилась грусть:

— Болеет еще… Намедни косили сено. В округе несносная жара, а она все хлыщет студеную, родниковую воду. Говорю, что простудишься. Да нет, не послушалась… И вот результат: третий день в постели.

Вошли в дом. Мария Федоровна подошла к крепкому, покрашенному в бурый цвет столу, открыла ящик и с любовью сунула в руки гостя обтрепанный клочок бумаги.

— Последнее Колино письмо. Пишет, что скоро экзамены… Наверное, уже и начались… Вроде бы первым будет математика.

— Математика — она сложная… — в пространство бросили бесцветные губы секретаря сельсовета. — Как влезешь в дебри разных формул, и поминай как звали… Это в наше время все было просто: здесь тебе плюс, а следующее действие — минус. А сейчас все усложнилось, запутано, словно стежки–дорожки на траве…

— Учится становится действительно сложней, — поддержала его Мария Федоровна. — Здесь тебе и синус, здесь тебе и косинус… А что они означают, ума не приложу. Да и зачем они нормальному человеку в жизни? Можно прожить и без них…

Константин Семенович нежно расправил крупно исписанный лист бумаги, и его глаза жадно впились в буквы. Но мысли продолжали вихриться в прежнем русле:

— Прожить–то можно… Да вот в институт без них не попадешь. Все завязано в один крепкий узел… Попробуй взять с ходу, кавалерийским наскоком — ничего не выйдет!

Тоненькие властные губы секретаря сельсовета клещом впились в сообщения Коли. У Марии Федоровны в груди зашевелился червячок: «Вот как любит собственного сына! Так зачастил к нам, что готов признать за родню… Нашему бы Митьке подобные чувства. Нет же, не дал бог ему ни ума, ни возвышенных мыслей. Эх, матрена–корень, не везет в жизни…»

— А Коля, смотрю, русским владеет на зависть! — сказал Константин Семенович, прочитав письмо. — Только в одном месте сделал промах, допустив орфографическую ошибку. По всей видимости, из него выйдет толк. Только с Толей что–то непонятное, — вдруг погрустнел его голос. — Пишет, что вроде бы все складывается удачно, хорошо, а меж строк улавливаешь неуверенность и большое беспокойство…

Секретарь из клетчатого пиджака вытащил скомканный платок и вытер потный лоб.

— Веришь ли, — с печалью в голосе продолжил гость, — по ночам пропал сон. Лежишь себе и смотришь в потолок, а мысли там, в Свердловске. Веером кружатся возле сына. Заглядывают в каждую щель, в формулы, постулаты, чтоб им было пусто. Во, какие настали времена! Думал, вырастут сыновья, легче станет жить. А здесь получается все наоборот…

— Большие дети — большие и хлопоты…

— Выходит так…

В мозговитой голове секретаря кружатся шальные мысли: «И чего же сынок не в меня пошел? Враз бы перепрыгнул институтский порог… А что получается на практике? Отставание, полное отставание… В сердце такое ощущение, будто Митькин хлопец имеет больше шансов на успех… Где же справедливость?»

Мария Федоровна метнулась в кухню и принесла здоровенную кружку медовухи:

— Жарко на улице… Не мешает вам, начальству, и горло промочить. Работы–то, небось, по горло?

— Работы–то хватает… Да что там работа в сравнении с моими мыслями? Они червью въелись в сердце — бульдозером не сиять!

— Еще рано горевать–то, — промолвила крестьянка, принимая уже пустую бандуру. — Авось, и проскочат…

— Может, я зря и тревожусь? Может, действительно, все обойдется… Но что–то в душе неспокойно. Вот в чем беда…

* * *

Толя, как и предчувствовал отец, споткнулся на письменной математике.

— Не повезло тебе, Толя… — с грустью сказал Аркадий, тоскливо поглядывая в окно. — Думал, вместе будем учиться, жить. А здесь, выходит, все полетело к чертям… И как же ты промахнулся? Ведь достаточно было применить всем известный метод сокращения, и ты — герой. Можно сказать, без пяти минут студент. Эх–х…

Вишневые губы Аркадия выражают крайнее недовольство, непонимание. «И чего он сглупил? Охламоном повел себя на экзамене. Думал, он более крепкий в бою…» И тут же его практическая мысль дает совет:

— А может, пока не поздно, перекинуться на другой факультет да заново пересдать экзамен?

— Не принимают документы… — отрешенно, вяло отвечают Толины синие губы. — Я хотел было попробовать сей вариант, да номер вышел пустой… Конкурентов нынче тьма, вот и не принимают на новый заход…

«Не повезло, так не повезло… А Коля, чувствуется, вроде бы и рад, что я срезан на подходе к заветному институту. Нахал!» И в Толе мгновенно просыпается ожесточенное недовольство товарищем. «Жеребец! Хвастун! Думает, раз сдал математику, значит, герой…» А через секунду хлопца уже жгут другие мысли: «Он–то наверняка поступит… Все село его будет уважать. А я как покажусь в деревне? Обсмеют, как пить дать обсмеют…»

— Думаю, — с печалью роняет Толя, — лучше будет, если останусь в Свердловске. В деревне с таким результатом мне стыдно показаться… Боюсь, что будут смеяться все, тыкая на меня пальцем. Вот если б устроиться на работу, хотя бы рублей на сто… И хватило бы! До армии работал бы, а там что бог даст. Обстановка сама подскажет, как жить дальше…

— Еще же и на работу не примут! — отчужденно говорит Аркадий, ногтями царапая окно. Там, за пыльноватым оконным стеклом, деревья грустно роняли свои листья, и казалось, слезами оплакивают Толину участь. — Не примут потому, что у тебя нет прописки. К тому же, ты еще несовершеннолетний. Вот эти два барьера и встанут на твоем пути в качестве китайской стены.

«Нужно было больше учить… — с болью стучит Толино сердце, а в груди его полыхает костер, — И чего бог послал на мою голову Дамоклов меч? Чем я провинился перед ним?»

— А что ты, собственно, нюни распустил? — сказал Коля голосом, в котором сквозило воодушевление, радость от собственных удач. — Нет, так нет. На «нет», как говорится, и суда нет… Значит, поступишь в техникум. Что касается института, — подал дельную мысль, — то у тебя еще все впереди! Тебе еще только семнадцать, а впереди — уйма времени для взятия высот. Главное, чтобы ты не пасовал и не ныл от первых же поражений, понял? Тем более, рана–то не смертельная. До свадьбы заживет, верно?

«Тебе хорошо об этом рассуждать, — с обидой подумал Толя, кинув на товарища презрительный взгляд. — А мне как быть? Еще неизвестно, как ты бы заговорил на моем месте… И чего мне в жизни так не везет?»

— Посмотрим… — неопределенно буркнул Толя, а в голове закружились отвратительные мысли: «Хотя бы ты, стервец, завалил химию… Легче было бы пережить неудачу. И в деревне бы поменьше злорадствовали на наш счет…»

— Ладно! — Аркадий махнул рукой. — Чему быть — того не миновать… Пошли в город…

Рослая фигура Толи с отросшими волосами на голове потянулась к двери, а Коля бухнулся на кровать: почему–то у него отпало желание слоняться по городу. Напротив, хотелось уединения. И помечтать о ней, о будущей студенческой жизни. И через миг в его сердце заселилось половодье чувств: то он себя представлял бородатым студентом, прошедшим через огонь и медные трубы, то из далекой тьмы птицей певчей проглядывали на него с густой просинью Валины глаза, в которых больше загадок и недомолвок, чем любви и радости за него, за Колю. Как она там, милая дивчина? Вспоминает ли его, Колю, у которого любовь, словно летнее солнце, разгорается все сильней?

За дверью, в коридоре, скрипнули шаги, и в комнату вошел Юра. Щеки его от скорой ходьбы полыхают огнем, и в них легко прочесть неудовлетворенность, недовольство собой. Коля понял все:

— Ты что, тоже завалил?

— Печально, но факт! От судьбы не уйдешь… Отхватил чудовищную «двойку». Думал, завалили зря, поскольку конкурс большой… Потребовал, чтобы подняли контрольные листы. А там сплошь и рядом красные чернила… В общем понял — труба дело. Против фактов не попрешь… Юзиком придется мотануть домой. Но, собственно, я сильно и не унываю: буду поступать на следующий год…

— Могут в армию забрать…

— Не заберут! — сказал, будто отрезал Юра. — У меня — порок сердца, стало быть «белый билет» в кармане. Кстати, — посветлел голос хлопца, — прочитаю тебе напоследок замечательный стишок…

— О чем?

— А ты послушай… — И Юра стал декламировать собственные стихи. О том, как воробей влюбился в лошадь и как они ворковали в тиши ночной. — Ну как? — плутоватые глаза юноши с любопытством вонзились в Колю.

— В принципе, неплохие, — произнес Коля после недолгого раздумья. — Но, на мой взгляд, стихи несколько простоватые, и пожалуй, банальные. А между тем, они должны быть пружинистыми, как щелчок кнута. И естественно, с большей долей поэзии, возвышенных чувств. А у тебя что?

— Как что? — обиделся парень. — Разве плохие стихи? Ты вот послушай еще раз: «Любовь всегда воспитывала чувства, и вот ее порывам поддался я…» Чувствуешь? «Поддался я…» Это значит, воробей, как и живой человек, по уши влез в любовь. У него трепещет сердце, чувства волною бороздят все тело…

В сей момент в комнате появился рослый и крепкий силуэт Миши. Поняв, в чем дело, он мгновенно включился в разговор.

— Если говорить про любовь, — отчеканили его самодовольные губы, — то лучше о любви парней к ослепительным девчатам… Кстати, Коля, у меня к тебе деловое предложение. Есть возможность познакомиться с моей двоюродной сестрой. Правда, она — не красотка, но и не африканский крокодил. Так что приведи себя в порядок, и в путь. Через часика полтора мы должны быть у нее…

— И где же она живет?

— Общежитие «Уралмаша»…

— Надеюсь, она не Маша с «Уралмаша»? — съехидничал Юра, тепло поглядывая на Колю. — А то парень, можно сказать, уже студент и возиться с барахлом ему не к лицу.

— Тебе–то что? — Миша встал в позу. — Ты пиши стихи о воробьях, и с тебя этого достаточно. А мы как–нибудь разберемся сами…

Юра промолчал. Он отошел в сторону и принял равнодушный вид, а после вдруг ни с того ни с сего шуганул во двор. Может, обиделся?

Коля шустро надел белую сорочку, помятый пиджак, руками поправил волосы.

— Я, собственно, и готов! — отрапортовал хлопец, собираясь прицепить сносные ботинки.

— Да нет, дорогой мой, ты еще далеко не готов, — остудил его пыл Миша. Он поднял со стола кусок разбитого зеркала и указательным пальцем постучал по стеклу. — Посмотри, на кого ты похож…

— А что такое? — не понял его Коля.

— Ты сейчас выглядишь, как деревенский увалень, усек? А между тем, можно сказать, ты уже студент. Стало быть, передовой человек… Тебе треба погладить сорочку, а то она выглядит так, будто ее только что вынули из забитого сундука. Это первое… Во–вторых, хорошенько проутюжь костюм. Да так, чтобы он был похож на натянутую струну. Запомни раз и навсегда: городские девушки предпочитают чистоту и порядок, да еще комфорт. Должен быть уровень, понял?

Коля невольно поплелся в бытовку, исполняя наказ товарища. Нет, барахлиться он не любил, и не в его характере носить фирменную одежду. Но что делать, коль назрели такие времена? «А может, зря я и согласился к девчатам? Но, с другой стороны, не сиднем же сидеть дома, да еще после бурного экзамена… Сниму первую пробу, а там посмотрим, какие они, городские фифы…»

— Как сейчас? — спросил Коля, когда вновь воротился в комнату и занозой встал перед Мишей.

— Уже кое–что… — туманно проронил товарищ, а сам подумал: «Еще забитая деревня! Много утечет воды, пока выйдешь на соответствующий уровень…» Но мысль вслух не высказал: зачем хлопца обижать? И он прибавил — Теперь уже можно появляться возле девчат…

— А ехать долго?

— Часика полтора.

— Ого! — подивился Коля. — Это когда же мы вернемся назад?

— Куда тебе спешить? Сегодня все равно не дотронешься до учебников, верно?

Коля промолчал. Он обулся и шагнул во двор, где все еще торжествовала жара.

Возле общаги хлопцы вдруг столкнулись с Геной.

— Это куда вы навострили лыжи? — удивленно взметнулись ввысь жидкие брови Гены, а шустрые его глаза обшарили ребят с головы до ног. — Надеюсь не в ЗАГС?

— К сестре! — был ответ.

— Здорово! — гаркнул парень, и тут же на его рыжеватом, загорелом лице расплылась улыбка. — Коля, надо полагать, уже жених, так? Между прочим, — язвительно заметил Гена, — твоя сестра, Миша, упадет, узрев степного орла… Шутка ли, сам Николай Дмитриевич соизволил посетить ее в собственной берлоге…

— Перестань, «Саратов», — миролюбиво проворковал Миша и дернул Колю за рукав. — Да ну его! Пускай хлопец учит химию, а у нас сегодня несколько другие задачи…

После длительных трясок в автобусах и трамвае ребята наконец вышли на потребную улицу. Вот и двухэтажное здание показалось вдали, вот и высокая стройная блондинка улыбчиво их встречает у входа. Комната общежития оказалась просторной.

— Садитесь! В ногах правды нет, — говорит им крепконогая дивчина и находит два довольно изношенных стула. — Как ваши дела? Экзамены, наверное, уже гудят во всю мощь?

— Впереди еще два…

— А чего не готовитесь?

— Сегодня вот один скинули с плеч… Можно сказать, справились с самым тяжелым, матерым предметом. Химию и сочинение, думаю, сдадим без особых проблем, поскольку преподаватели уже нажимать не будут — как ни говори, но конкурс уже нормализуется. — Миша глянул на обстановку в комнате: хотя и сверкала она чистотой, но модерновый уют, свойственный девчатам, здесь все же отсутствовал. — Кстати, — сказал юнец, сверкая глазами, — познакомься с моим другом. Звать его Коля. Между прочим, из великой Чувашии… Толковый парень! Явно метит в студенты…

— Ну что ж, очень приятно! — И Нина излучает обворожительную улыбку.

«Только жаль, что будущий студент слишком мал ростом. Пожалуй, я выше его на полголовы. В против ном случае могли бы и в кино зачастить…» И в бездонных очах молоденькой сестрички блеснула грусть. Вечно ей не везет в любви: то попадаются хитрые, себе на уме хлопцы, которые только и привыкли лапать девчат, то занозой пристают заводские гуляки, от которых пользы как от козла молока… Хрупкое сердце блондинки с тревогой бьется в ожидании чуда. И мыслится ей, что еще чуть–чуть, еще денек, и встретит она собственную судьбу, от которой не уйти и не спрятаться нигде.

Нина поправила новенькое темно–синее платье, и ее вишневые полные губы заговорили вновь.

— Ты же знаешь нашу Катю, — девушка кинула взгляд на Мишу.

— Ну и что?

— Влюбилась по уши… В заводского парня. Работает в механическом цехе… Каждый день встречаются, и каждый раз она домой приползает вместе с петухами. И где только она здоровье берет? Если б я поспала меньше семи часов в день, то на утро, наверное, и на работу–то вышла с грехом пополам…

— Это только кажется… — насмешливо произнес Миша. — С приходом любви пропадает и сон…

— А ты откуда знаешь? Может, на себе испытал подобные кренделя, а? — Лукавые глаза блондинки вперились в брата.

Миша лишь рассыпал смешок:

— Дурное дело — не хитрое. Что–что, а это уже знаешь с пятого класса. Это тебе не в институт поступать…

Возникла пауза. Через миг Нина, подобно соловью, снова оживилась:

— А что же наш гость молчит да молчит? Может быть, он разрисовал бы райскую жизнь в Чувашии?

Коля встрепенулся. «Какая там райская жизнь? — пронеслось в мозгу. — Сейчас завершается уборка, и с колхозных полей люди плетутся лишь к заходу солнца».

— Ничего особенного в том краю, — просто ответил хлопец. — Идет уборочная страда, и этим сказано все!

— Что все? — не поняла блондинка.

— Н–ну… — с заминкой проронил Коля. — Люди заняты делом. Веселятся только зимой, когда ядреный колос превращается в добротную муку…

— Выгоняют самогон?

— Бывает и так, — вяло, с явной неохотой буркнул Коля, а в голове зароились мысли: «Нет еще, я далеко не дорос до городских девчат. И что я болтаю про хлеб да муку? Нет, чтобы рассказать что–либо интересное и поэтичное про Чувашию, где в эту пору от спелого и породистого хмеля кружится голова. Видно, по этой части мозгов у меня еще нема…»

— Говорят, в Чувашии самогон хлещут аж флягами. Правда это или же люди как всегда привирают?

— Трепотня все это. Злые языки наводят тень на плетень… Ежели разобраться, люди там — как и везде. Есть и пьяницы, есть и трудяги. Но в основном люд трудолюбивый, привыкший вкалывать от зари до зари.

— Значит, если попадутся непьющие экземплярчики, — игриво бросила Нина, — с ними можно иметь дела…

— Не только можно, но и нужно! — многозначительно вставил Миша.

— Учтем! — У блондинки блеснула беспечная улыбка.

— Ладно! — жестко сказал Миша. — Пора нам в путь… Возможно, мы завернем сюда не раз. Примешь?

— О чем речь?

На улице Миша сразу же прилип к товарищу:

— С тебя причитается пятьдесят копеек. Не забыл?

— За что?

— Как за что? За то, что я свел тебя с Ниной! Ведь так договаривались, верно?

— Верно… — поморщился Коля. — Но я от этой встречи абсолютно ничего не выиграл!

— Я же не виноват, что ты выступил лопухом… Сказано — сделано. Не жмись! — Миша остолбенел.

«Может, думает, что я прямо здесь и всучу ему целый студенческий обед? Черта с два ты с меня сорвешь эти деньги. Где сел, там и слез…» Но, видя, что Миша уставился на него как на врага народа, Коля смягчился и переменил решение. С кислой миной на лице он вынул замызганный дедовский кошелек и потрепанные деньги отдал корешу.

* * *

С превеликим волнением Коля вошел в аудиторию, где заседала приемная комиссия лесохозяйственного факультета. Коротко остриженная голова хлопца поочередно перекочевывает от одного собеседника к другому.

— Каким спортом занимаетесь? — спрашивают его строгие, пронизывающие насквозь глаза студента с комсомольским значком на груди, и Коля невольно съеживается под давлением вопроса: какой спорт? В деревне редко кто позволяет себе подобную чепуху, ибо здесь лучшим тренажером является труд — от зари до зари. Но хлопцу не хочется выглядеть средь присутствующих белой вороной, и его заиндевелые от страха губы сами собой проговаривают:

— Волейболом.

— Разряд?

— Второй…

— А еще каким?

— Лыжами!

— Разряд есть?

— Конечно есть! Пишите: тоже второй… Хитроватые глаза Коли невинно шевелят ресницами, и в округе витает ощущение, что малец выкладывает голую правду.

«Ну и поток, — все более удивляется третьекурсник, волей судьбы втиснутый в приемную комиссию факультета. — Сплошь и рядом спортсмены… Будет из кого составлять отборную спортивную команду…»

Студент поправил очки, поиграл ручкой и сказал:

— Хорошо, записал ваши данные… У вас все?

— Все!

Коля потряс волнение, как листву, пытаясь откинуть его в дремотные уголки души, и потихоньку взял путь к последнему барьеру — к двум высоким и солидным мужчинам, что, несомненно, представляли администрацию факультета. Коля в точности знал, что именно здесь и решается судьба абитуриента.

— Разрешите? — как неживой мурлычет Коля и сторожко садится на предложенный стул.

Представительный мужчина в отличнейшем костюме с любопытством смотрит на него. Не торопясь, словно ему некуда спешить, он поправляет очки, берет зачетную книжку претендента, и на белой коже его лица вырисовывается улыбка:

— Вы, я вижу, набрали великолепные баллы… Одиннадцать — это уже неплохо. Кстати, почему вы, молодой человек, решились к нам на факультет?

Коля встрепенулся. Понял он, что его оценки произвели неизгладимое впечатление на незнакомца. Значит, у него есть шансы на успех. И в голове мгновенно вспыхивают радостные костры: «Неужели попал в цель?» Малец ясно осознает, что от дальнейшего его поведения зависит многое, если не все:

— У меня дядя работает объездчиком… И по его словам, лесная романтика — это не пустая болтовня! Я вот вырос в лесном краю и дело понимаю так: лес нужен всем, во всех отраслях хозяйства. А раз он нужен, то в почете должны быть и его работники!

Последние слова Коли сильно кольнули сердце незнакомца. «Лес нужен всем. А значит, в почете должны быть и его работники…»— как в бреду повторил декан, мысленно прикидывая пройденный путь. Вот он всю жизнь пашет на берендеево царство, начиная с таксатора в далекой тайге и кончая деканом факультета. И еще ни разу не услышал, чтобы семнадцатилетний юнец просто, по–житейски понятно объяснил про лесную профессию. В глазах декана, похожих на синее–пресинее небо, блеснули слезы.

— Дорожите лесом… — как бы в пространство шевельнули его губы, а во властном голосе послышалась дрожь. — Его, несчастного, все норовят срубить… Причем, в невиданных объемах, масштабно, как весь наш двадцатый век. Но как бы без него жили люди? Задохнулись бы в собственном чаду…

Декан с любовью глянул на сидящего перед ним абитуриента. «Парень с виду неброский, деревенский, с грубыми чертами лица, но, как подсказывает опыт, именно из них и выходят верные служители леса…» И он сказал:

— Сразу после школы?

— Да! — был ответ.

— Отец ваш где работает?

— Плотником в колхозе. Сейчас, кажись, возводит свиноферму…

Сие сообщение у присутствующих вызвало улыбку. Сосед декана, доцент кафедры лесных культур, с удовольствием произнес:

— Наш человек, Эдуардович… Надо зачислить. — Доцент вывел какие–то каракули в блокноте, глубоко вздохнул и заерзал на стуле. А после прибавил — Думаю, будет из него толк…

Декан не заставил себя долго ждать. Миролюбивый его голос маслом пришелся Колиному сердцу:

— Зачислим мы вас в студенты… Только учтите: учитесь по–настоящему. Некоторые полагают, раз лес и бабочки, то здесь легко и просто, как дважды два Но здесь главенствуют науки, и серьезные науки, молодой человек. Зарубите это дело на носу!

Коля выскочил из аудитории на белом коне. «Во повезло! Раньше Раи попал в институт… Как узнает новость, лопнет от зависти…» Гонимый шальными мыслями и беспредельным ликованием души, малец взял путь к почте — получить перевод на тридцать рублей.

В округе торжествовала грустная осень. Рядом, в кустах, веселились незнакомые птицы. Вдруг одна из них испугалась, недовольно мотнула головой и, пустив в Колину сторону прощальный взгляд, легко вспорхнула прочь.

Глава четвертая

В Чеменево Коля попал к вечерне. Он задержался подле околицы, с чрезмерным удовольствием вдыхая сухой, надежный воздух родимого села. Хлопец приветливо подмигнул шатровому дому, окна которого сейчас показались маленькими и хрупкими в сравнении с городскими, а в душе поклонился двум высоким, мохнатым яблоням, по которым он когда–то лазил как мартышка…

В отцовском доме все застыли с появлением Коли: в семье с превеликим волнением ждали последние новости от хлопца. Особенно мать. Она отложила какие–то кастрюли, ногой тронула чугун, пропитанный сажей и гарью, задвинула его вдаль, к печке, и с тревогой приблизилась к сыну:

— Ну как?

— Что как? — сразу не ответил Коля, хотя и прекрасно понял, о чем идет речь.

— Поступил?

— Без вопросов… — высокомерно заявил хлопец, а в глазах его зажглись ликующие огни.

По смуглому, грубому лицу матери расползлась самодовольная улыбка, и цыганские ее очи лазером стрельнули в пространство, не в силах скрыть охватившее ее воодушевление.

— Трудно, наверное, было поступать? — В голосе матери слышится любопытство и одновременно радость.

— А ты как думала? Безмозглым там делать нечего… Вмиг отправляют домой.

— Правильно делаешь, то учишься. Нечего жить без образования… И я вот могла выучиться, да условия в те годы были отвратительными. Семья большая, а денег — кот наплакал… А ведь в школе первенствовала во всем. Почти все знала назубок… Эх! — и в голове матери появляются горячие угольки: «Зря связала судьбу с деревней… Что здесь вижу? Каждый день кастрюли, пудовые чугуны и… грязь. Разве в том цель жизни?»

И чудится ей, что там, в городе, совсем иная жизнь. И театры, и кино на потребный вкус. Но главное, общество, общество–то какое! Должно быть, культура в нем светит, как когда–то в Москве… В столице, как и везде, в войну было тяжело, но люди по–прежнему не теряли доброты и возвышенных чувств. Конечно, в основной массе своей. А мразь и подлость, подобно трассирующим пулям, пропадали вдали, хотя и норовили укусить побольней…

Мария Федоровна как цыплят прогнала назойливые мысли и воспоминания, а после ринулась в клеть за пахучим медом.

Дмитрий Георгиевич, молча наблюдавший за этой сценой, и после ухода жены не раскрыл рот. О чем болтать, если сказано все? Сын зачислен в институт. Значит, исполнилась воля семьи. Только в дебрях души промелькнуло подобие улыбки. Главное, сын станет лесничим, а стало быть, человеком на все годы жизни… И здесь его резанула отвратительная мысль: «Интересно, во сколько мне обойдется подобная учеба?» Его голова приступила к прикидкам, но через миг она запуталась в расчетах и затихла, встревоженная возможными затратами. Деньги, понятно, нужны немалые. Но где их взять? В колхозе горбишься за воздушную «палку», на что в лучшем случае можно зашибить смехотворный вес зерна. Стало быть, остается единственный путь: шабашничать не в столь отдаленных местах. А это в свою очередь нервотрепки, свара с бригадиром за невыполненные трудодни. «Надо бы и нынешнего бригадира пригласить в кумовья…»— здраво рассуждает его беспокойная мысль. — Глядишь, и будет тебе порция «отгулов» в далекие края…»

Как на грех, Раи не оказалось дома. И Колю гложет мстительная мысль: «Все равно утру ей нос!» В голове просыпаются фантастические сцены, перемешанные с чувством собственного превосходства над ней.

После короткого ужина Коля рванул в местный клуб, в котором, как важное сообщение шепнул ему средний брат Саша, крутили какой–то американский детектив. Возле клуба толпился народ. Малец проскочил вперед, на лестничной площадке расплатился за билет и юркнул в помещение. И здесь он лицом к лицу столкнулся со школьным товарищем Егором.

— Привет! — воскликнул друг и двинулся ему навстречу. — Говорят, ты успешно штурмуешь институт… А как обстоят дела в истинном свете?

— Поступил! — коротко резанул Коля, осматривая присутствующих в клубе.

— Повезло! — И Егор дернул его за рукав. — Садись, в ногах правды нет. Да и, собственно, скоро начнется кино…

Коля примостился рядом, но не успел вдоволь поболтать с другом — на экране возникли кадры из фильма.

С Егором он в последнее время виделся мало, поскольку надолго пропадал в Первомайском, но крепко их связывала прежняя дружба, особенно получившая бурный расцвет в классе шестом. Именно в те дни и писала Коле свои любовные стихи Люба Макарова, одноклассница и соседка Егора. К слову сказать, те же стихи — слово в слово, она одновременно направляла и другому мальчишке, из своего же класса. Об том Коля был превосходно информирован, но это не задевало его и не волновало.

Раз Люба через верную подружку передала Коле записку. В ней спрашивалось: почему он частенько невеселый? Этого Коле было достаточно, чтобы обратить на нее внимание. Он не задержался с ответом. В тот же день он подобрал подходящий момент и на ее вопрос дерзко бросил: «Грустный потому, что никто меня не любит…»

Девчонка слегка покраснела, но промолчала. Лишь многозначительно повела своими жидкими бровями и ушла, крутнув юбочкой из настоящего бостона. Коля остался на бобах. «Не я буду, — твердил он себе, — ежели не решу эту загадку. И чего она от меня хочет? Резанула бы правду–матку, прямо в глаза, а то виляет словно рыжая лисичка». Он в сей же час отыскал Любину подругу и припер ее «к стенке»: выкладывай правду — и все! Но и она вместо ясного ответа ходила крутыми поворотами, вокруг да около, да так, что под конец Коле все надоело. Он обиженно взглянул на нее и проворчал:

— Не хочешь говорить — не надо! Подумаешь…

Не выдержало сердце подруги, рассказала она почти все… Дотоле почти три месяца Коля жил в ожидании соблазнительных записок. Но они, как на грех, от Любы перестали поступать. Вот в такой ситуации–то возникла необходимость в надежном друге, который бы к Любе имел доступ. Колин выбор пал на Егора, на ничем не примечательного мальчишку. Нет, мальчишка он все же примечательный, поскольку в классе выделяется плохой одеждой, неуспеваемостью, да и неряшливостью, наверное, тоже. Но Коля не обращает на это внимания. Раз, решившись на отчаянный поступок, он смело берет быка за рога: через день с Егором он устанавливает теплые отношения.

Мать Егора, невзрачная, но добродушная женщина, частенько ребятам предлагала советы насчет девчат. Улыбалась порою: «Если, мол, не знаешь, о чем говорить с любимой, спроси, сколько в доме овец, ложек?» Но уже через пару недель за знакомством она приступила к этому делу серьезно, рассказывая ребятам о простых человеческих отношениях в семье…

Итак, дружба между мальчишками крепнет. Причем, изо дня в день, благо, и Егор заражается захватывающими мыслями: гулять с подругой Любы и, если предстанет случай, даже поцеловать. Эти мальчишеские думы и становятся основой их первоначальных отношений, но затем, подобно извергающемуся вулкану, к ним присоединяются школьные интересы, учеба наконец…

После фильма, когда зажегся свет и детвора с «семейными» шумно, многословно покинула зал, молодежь собралась на танцы. Им было где танцевать: зал огромный, вместительный. Приходилось лишь освобождать его от скамеек, слишком плотно поставленных друг к другу.

Коля прислонился к стенке. Смуглое его лицо светится улыбкой, а острые глаза обшаривают зал, выискивая подругу Иру.

Егор без очков видит в глазах друга стремление к зазнобе. «И чего он примазался к этой шлюхе? Как только друг мотанул в город, она тут же завела хахаля. Разве для студента она пара? Коля уже ученый — и этим сказано все!» Но, чувствуя, что кореш серьезно заинтересован Ирой, моментально приходит на выручку:

— Если ты Ирочку ищешь, то могу подсказать, где ее найти…

— И где же она?

— В левом переднем углу… Недалеко от печки. Видишь?

Коля направляет по нужному курсу истребимый взгляд. Ира перехватывает его ищущие глаза и слегка улыбается ему. Но на ее лице по–прежнему сидит непонятная грусть. Выходит, она и не рада, что вернулся друг… Острое ощущение недоброго охватывает сердце Коли, и он поворачивается к товарищу:

— Как она здесь себя вела?

— Плохо! — нещадно рубанул Егор и в его голосе появляются безжалостные нотки. — Палкой бы огреть ее неплохо… Так стала вилять задом, что плевать охота…

Коля насторожился:

— В чем же ее вина?

— Гулять стала с Андреем.

— Давно?

— Как только ты приветливо помахал ей ручкой…

— Поглядим, как нынче обернутся дела… — с нотками угрозы сказал Коля. На худеньких щеках юноши промелькнули недобрые тени.

Заиграл старенький проигрыватель. Молодежь гурьбою вспорхнула на задорный вальсок. Но танцевали в основном девчата, ибо хлопцы более всего любили чувашскую или русскую плясовую под забористую тальянку.

На танго вышло больше людей. Среди танцующих резко выделялся Гера Соловьев. Парень он рослый, красивый, и хотя лишь годом старше Коли, но уже успел завоевать сердца односельчан. Особенно матерей, в чьих семьях имеются мальчишки. Они ставят его в пример, образцом молодого человека, чуть ли не героем величают, поскольку Гера трудолюбив и силен. Неважно, что он еле окончил восьмилетку. Для простых крестьян он кумир уже потому, что не курит и работает за двоих. Не случайно вокруг него и увиваются парни, набиваясь в дружки. Не обошла эта слабость и Егора, настойчиво улыбающегося заносчивому кумиру…

Самое сильное оживление в зале вызвала чувашская плясовая. Гармонист играл лихо — невольно девушки захлопали в ладоши. К пляске приступило несколько парней. Они поочередно подходили к девчатам, что уселись вдоль стен клуба, и приглашали их на недолгий танец. Девчата покружатся, потопчут ногами, еще пару раз обходят круг сидящих — и делу конец. Усталости они не чувствуют, лишь некоторые из них ухитряются по пути спеть чувашские частушки–такмаки. А вот парням приходится туго. Им необходимо с каждой поплясать, причем с матерой, с мужской удалью. Они взмокнут, устанут, но виду не подают. На то и мужики!

На танцплощадке завихрилась пыль. Девчата нашли жестяную кружку, из ведра набрали воды и прыснули на пол. Пыль улеглась.

Пляски поднялись до высшей кондиции, до максимальной точки, парни неистово запрыгали; девчата, напротив, степенно, плавно закружились, показывая мастерство и искусство. Ими увлеклись, казалось, все… Здесь только и заметил Коля, что Ира исподтишка кидает на него быстрый и многообещающий взгляд. Не случайно, наверное, танцами она решила подивить всех. Согласно очереди поднялась и взяла быстрый, довольно удачный темп, лебедем проплыла по широкому кругу — плясать столь мастерски способна была лишь Праски–аппа10, замужняя женщина из соседнего села Бакашево. Шелковое платье Ирины в такт пляски ходило ходуном, подчас обнажая белые полные колени. В глазах — веселые искры, а на щеках появился румянец. Она неожиданно застыла, затем воздушным шагом приблизилась к партнеру и звонкой птицей пропела куплет такмака:

Двух замочный сундучок —

Постоянно ходуном.

От того, что люблю, милок, —

Ты мне снишься колдуном!

Ее партнер, парень с длинной шеей, но довольно приятный на лицо, пропустил такмак, против обыкновения промолчав. Лишь рот расплылся в улыбке. Ирина, видно, в пляску вложила немалую энергию, поскольку задышала неровно, учащенно. И в сей миг Коле она показалась еще более привлекательной и необыкновенной. В нем мгновенно проснулось острое желание поговорить с ней. «Теперь вряд ли удастся С Андреем ведь гуляет. Ну и пусть! Пусть попробует встретиться с ним… Увидит, где раки зимуют!» Как только Ира примостилась на место, Коля устроился с ней рядом.

— Привет, Ирочка! — Хлопец с достоинством посмотрел на дивчину и руками оперся о скамейку.

— Здравствуй! — Миролюбиво моргают длинные ресницы дивчины.

— Как поживаешь?

— Хорошо… Что ты избегаешь нас? Можно было бы и сразу подойти ко мне…

«Слишком ты много воображаешь о себе… — отчужденно подумал Коля, вдыхая запах дешевых духов, исходящих от дивчины. — Настанет день, и ты сама будешь бегать за мной… А то, видишь ли, нашла? Какого–то охламона… Шустрая, как веник!» Но его карие, перемешанные со злобой глаза, все же с жадностью поглядывали на Ирину.

— Ты, говорят, уже стал умненьким студентом. Правда это или нет? — Ира стрельнула хлопца красивыми глазами.

— Студентом точно стал. А вот насчет умненького — это еще вилами написано по воде…

— Прекрасно! Хоть один мой знакомый будет инженером. А то все трактористы да шофера…

— Андрей же не тракторист, а электросварщик, — ядовито бросил Коля. — Разве ты забыла об этом?

— Невелика разница… А при чем тут, собственно, он? Ты что, ревнуешь?

— Было бы кого…

Ирина надулась. Она сосредоточенно, чересчур внимательно принялась следить за танцами. Щеки ее густо покраснели. Глаза, только что веселые и возбужденные, сделались злыми. Но она овладела собой: призывно захлопала в ладоши, поправила платье — и вот снова ее глаза излучают тепло.

Девушки в зале запели такмак — подобным образом проявлялась коллективная поддержка танцующим.

А Колю гложет неудовлетворенность собой, да и ревность, наверное, тоже. И под скрип этих волнообразных чувств он вдруг сказал:

— Сегодня придешь?

Ирина поняла его. Поняла, что место их встречи — возле высокой размашистой ивы напротив ее дома, вновь зовет ее. По телу прокатилось радостное чувство: неужели не забыл? Не загордился, как о том утверждает Андрей? А ведь она чуть было не поверила этому балагуру… Теперь — конец всему. Не бывать более раздвоению чувств. На ее лице засияла радость, учащенно забилось сердце. Но… как же быть с Андреем? Как пить дать появится он у заветной скамеечки под ивой — об том договорились еще вчера. Неприятно засосало под сердцем. Ну, что ж двум смертям не бывать, а одной не миновать…

— Обязательно буду, — тихо шепнули девичьи губы, и Ира бросила тревожный взгляд: верят ли ей? Отныне она в словах, как камень…

Коля осторожно, как ночной волк, встал и направился к ребятам, столпившимся подле дверей. Парни что–то шумно обсуждали. Оказалось, в районе уже вовсю гудит осенний призыв в армию. Среди парней, как всегда, главенствовал Гера Соловьев. Многое знал он об армии. Конечно, знал пока лишь по рассказам старших. Тем не менее он вел себя, как бывалый солдат: все у него получалось ловко, красиво — мечта!

— Не вешайте нос, хлопцы! Что делать: в жизни всем нужно пройти через армию, все испытать на собственном горбу! — сказал властным тоном Гера, видимо, завершая свой очередной рассказ. Затем его крупная и красиво подстриженная голова нежданно повернулась к рядом стоявшему парню — молодому, наверное, не более шестнадцати лет от роду, но рослому и здоровому на вид. — Правильно, Гена?

Хлопец растерялся и заморгал глазами. Оскорбительное, с явной насмешкой обращение Геры сильно задело Гену, и он недовольно буркнул:

— Не смейся, Гера…

— Кто смеется? Я? — моментально среагировал Гера и с высоты своего роста взглянул на него. Затем похлопал по плечу, язвительно заметив — Не сердись… Пройдет до свадьбы. Кстати, когда тебя женим? А то надоело ходить трезвым…

— Самогона еще нет, — выпалил парень, вовсе потеряв голову от каверзного вопроса Геры.

Ребята захохотали.

— Что, даже стакан горелки не найдешь? — Гера наступал все более агрессивно. — Не может того быть… Пойдем, поищем…

Всеобщего кумира поддержали остальные. Отлично ведая, что Гена долго не выдержит, что он в конце концов все равно выставит штофик слабенького самогона, они цеплялись к нему как мухи. И точно, Гена легко сдался и повел Геру к себе, распивать остатки спиртного. Естественно, на это он пошел с хитроватым расчетом: Гера — парень видный, средь сельской молодежи — авторитет, и он в случае необходимости мог бы стать защитой. Вскоре они растворились в темноте. Впрочем, под заметный гвалт ребят. Многие из них посмеивались над случившимся, но Коле разыгравшийся концерт явно пришелся не по нутру: Гера, со свойственной ему наглостью, снова раскошелил полусироту…

В зале приступили к игре — своеобразной, интересной и занимательной для любителей помолоть языком. Суть ее заключалась в следующем. Назначался ведущий, чаще всего из парней. Ему вменялось в обязанности бросать на пол широкий солдатский, во всяком случае крепкий, ремень и выкрикивать имена местных ребят. Ремень по правилам игры обязана поднять дивчина, что дружит, гуляет с названным парнем. В противном случае ее немедля настигает наказание — несколько ударов по спине, чаще всего легких, необременительных, лишь бы показать народу, что дивчина отказывается от своей «любви». В последующем вызывается уже другая зазноба, которая снова оказывается в центре всеобщего внимания…

В игре проверялись сплетни, догадки и похождения местных дон–жуанов. А результаты ее приносили жирную и коварную пищу для пересудов. Особенно для девчат, которые с наслаждением лузгали семечки и наперебой промывали косточки своих конкуренток и кандидаток в них.

В зале неожиданно прозвучало имя Егор. Девушка, к которой он бегал по ночам, растерялась, чувствуя на себе обжигающие взгляды парней. Она заерзала, готовая провалиться сквозь землю, да куда ты денешься от публики, да и от самой себя? Не тронешь ремень, обидится Егор. Вовсе ее бросит, поскольку характер у него твердый — в мелочи не уступит. А возьмешь — осмеет молодежь, получая сильнейшее удовольствие от раскрытия еще одной тайны села. Время поджимало. Ведущий был на краю терпения. Девушка нервно усмехнулась, несколько помялась и решительно рванула за ремнем, под одобрительный гул девчат. Подняв ремень, она задумалась: на кого бы бросить? Ведь согласно правилам игры, допускалось и это. Ее разозленный взгляд огнем прошелся по рядам, но никто не задержал ее любопытства. В зал вошла мертвая тишина. Девушку все же осенило: она мстительно просверлила глазами Ирину и четко произнесла:

— Андрей!

Ремень глухо шлепнулся о деревянный пол, порядочно отлетев от Ирины. Достать–то его нелегко, девушке пришлось бы прошвырнуться через весь зал. На виду у всех. Оторопь взяла Ирину. Ведь оба ее поклонника здесь, в зале, и нет сомнения в том, что их глаза пожирают ее… Девица покраснела, роскошные ее ресницы задергались, но она продолжала сидеть надменно, словно королевская красотка. Весь вид ее кричал о том, что она не намерена идти за ремнем. Коля с удовольствием прожег глазами Андрея, сидевшего, впрочем, невозмутимо и спокойно. «Прикидывается простачком… А у самого, видно, в душе кошки скребут… Как пить дать побежит сегодня за Ириной», — Коля снова перевел взгляд на подругу.

Ирина, как и положено, отхватила нелестное наказание ремнем. Она стоически, невозмутимо взирала вдаль, а Андрея по–прежнему не волновало происходящее…

Пробило полночь. Пора было по домам. Во дворе торжествовала непробиваемая темень. На мутном небе отсутствовали звезды, но тепло все же ощущалось. Перед школой, возле трибуны, где стражем высится памятник Туптову, трагически погибшему еще в годы коллективизации, Коля попрощался с Егором А после его небольшая фигура засеменила к Ирине. Березы, что шумят на площади, провожали его грустным взглядом, и в шелесте их листьев порой слышалось предостережение… Где–то вдали играла гармошка, воздух прорезал разбойничий свист, а счастливые визги девчат не давали покоя никому…

Но на условленном месте, возле грустной ивы, скамеечка предательски пустовала. Видимо, в Коле здесь не нуждались… В сердце снова подкралась обида. Ведь с Ириной по–доброму условились о встрече, но на поверку выходит вовсе по–другому… Вдруг Коля уловил тихий говор:

— Прошу тебя…

— Постой!

— Отстань, не могу сегодня…

— Идешь к нему?

— А тебе какое дело? У нас все кончено…

— Вместе…

Явно знакомые голоса, но кому они принадлежат — Коля не разобрал. Шаги приближались, и вот через миг из темноты вырастает Ирина, но с Андреем. Он ловко поддерживает ее под руку. Различив Колю. Ирина встрепенулась, отбросила руку постылого, но и к Коле не поспешила, как бывало ранее, с сияющим лицом. Остановилась в полметре и затихла, учуяв грозу.

— Добрый вечер, старина! — как ни в чем не бывало рявкнул Андрей и снова обнял Ирину Она вырвалась от него, отскочила, но сие обстоятельство не смутило ухажера. Андрей спокойно, шутливым тоном добавил — Не прирученная еще… Маленькая. Дай срок, и я ее приручу…

— Слышь, кончай из себя разыгрывать шута… Отпусти ее! — Коля сдвинул брови и резко подскочил к обидчику, готовый на смертельный прыжок. Но разум шептал: нельзя лезть к Андрею, слишком он крепкий орешек.

— Еще чего захотел… Ну–ка, брысь отсюда, пока в муку не превратил…

— Да перестаньте вы, хлопцы! — Ирина вмиг испарилась в темноте.

«Дура баба! — в голове Коли проскочила мстительная мысль. — Придет час, и я тебе обломаю рога…» Как поступит впоследствии с Ириной, он представления не имел, но твердо знал одно: спрос будет строгий, суровый.

— Послушай, Андрей, ты же знаешь, что я с Ириной давно дружу…

— Что ты говоришь? А я и не знал…

— Иди отсюда по–доброму…

— Чего? Угрожать мне? Да таким, как ты, я быстро мозги вправлю! — Андрей, подскочив к сопернику, саданул по лицу.

Коля не растерялся. Несмотря на малый рост, ухитрился противника достать в живот. Взамен снова получил в подбородок… Многие удары не достигали цели, поскольку мешала темнота. И неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы вдруг не объявилась Ирина. Она притащила парней, что жили по соседству, рядом. Они–то и разняли драчунов. Видно, они уже были осведомлены об истинной причине потасовки. Один из них, крепко сложенный парень, обозленно, с угрозой им сказал:

— Чтоб духу вашего здесь не было! Ишь ты, чужих девок захотели… Увижу еще раз — ноги пообломаю… Поняли?

Андрей матюкнулся и пропал в ближайшем переулке. А Коля остался, поправляя разорванную рубашку. Нижняя губа вспухла, правый глаз горел. В нем кипела злоба. Молнией пронеслись мысли: как насолить Андрею, причем покруче, злей?

— Успокойся… Надо было это тебе? Сам ушел бы… — меж тем виновато бормотала Ирина, когда заступники ее пропали в темноте.

— Да помолчи ты, без тебя тошно! — перебил ее Коля, тронув вспухшую губу.

Ирина затаилась, прижавшись к деревцу. Ее розовое платье заметно выделялось в темноте.

— Ты чего это приучила Андрея? Тянешь неизвестно зачем… — Коля был зол на весь мир.

— Да он сам навязался ко мне…

— А ты и рада…

— Глупости! Пристал, проходу не дает. Говорит, что ты там давно уже подцепил другую…

— Я же отсутствовал лишь месяц… А что будет, ежели стану учиться? Замуж выскочишь?.. И куда это пропали верные подруги? — в голосе Коли уже нет прежней злобы. Что–то сломалось в нем, звякнуло, и вот теперь в нем кипит лишь желание обнять дивчину, да еще поцеловать.

От последних слов Ире стало жарко. Неужели прощена, и настали прежние времена, от которых еще веет теплом? Как хочется этому верить… Сердце дивчины истосковалось только по нему, смуглолицему хлопцу. Еще миг, и Ирина не сдержалась бы, заструилась бы ее речь в любовном потоке. Но этого не случилось — помешал холодок, все еще крепко сидевший в Коле.

— Ладно! — махнул рукой малец и примостился на щербатую скамейку. Посидели, помолчали. Холодок меж ними заметно растаял, но до прежних отношений еще было далеко. И чудится Коле, что во всем виновата она, Ирина. Заигрывала, наверное, с Андреем, и вот результат… «Дуры — бабы! Пообещай им шоколад, так они и рады…»

Малец коротко попрощался с Ириной:

— Пока! Завтра приду! Не ходи в клуб. Посидим здесь…

* * *

Людская молва на селе распространяется со скоростью света; она не знает ни границ, ни высоких барьеров, ни хмурой, занудливой погоды. Весть о Колином успехе в мгновение ока разлетелась по замшелым и трухлявым домам, на устах любопытных каверзно дрожит один и тот же вопрос: слышал ли о Митькином сыне? Говорят, учудил…

И дядя Павел первым прилетел поздравлять своего племянника. Среднего роста, но крепко сбитый мужчина вихрем ворвался в шатровый дом, широко улыбнулся и стал назойливо тормошить Колю, беспробудно храпевшего после ночной гулянки.

— Хватит дрыхнуть, мужик! Люди уже устали от работы, а ты все еще нежишься в постели, словно королевский сынок… Пойдем, сходим ко мне в гости.

Коля спит себе и ловит причудливые сны, но слипшиеся, тяжелые веки уже готовы воспринимать великий божий день.

— Эх–х!

— Вставай, вставай! Десять утра, солнце уже на небе… Узнают люди — осмеют!

— Ну и пусть… — вяло сквозь сон бубнит мальца голос, и нежными полудетскими пальцами хлопец чешет под мышкой.

Тихо и уютно в чулане. Луч солнца прожектором разбрасывает мягкий нерезкий свет.

— Ладно! — вдруг открываются губы юнца, и маленькое, гибкое тело юлой выскакивает из чулана.

«Чертенок!»— лишь удивляется Павел, и удовлетворение, какой–то невиданный доселе подъем прокатывается в его еще довольно молодом теле.

Коля помылся и привел себя в порядок, а шершавые его мысли все еще витают возле Ириных кос. Мерещится, что дивчина по уши влюблена в него и думает только о нем, о старом порядочном друге. «Хотя я и не люблю тебя, Ирочка, но все же в тебе что–то есть…»

Вот и новенький дом Павла Золоторева. За запыленным окном царит торжественная тишина: семья здесь уже не живет более полугода. Но в застрехах по–прежнему чирикают воробьи, а в унылом, запустелом дворе величаво шаркает в гордом одиночестве соседская кура.

— Совсем запустел наш дом, — грустно роняет Павел и открывает заржавелый замок. — И неизвестно еще, когда воротимся назад. Нравится мне в Айбесях.

Лесу вдоволь, есть где развернуться. А с людьми я уживаюсь везде… Была б голова на плечах, всегда можно найти подходящий уголок…

— Ты все еще работаешь объездчиком?

— А кем еще?

— Может, — поинтересовался Коля, — повысили уже до помощника лесничего?

— У нас повысят… — дядькин голос задрожал. — В нашем деле в основном повышают тех, кто лижет зад начальству. А я — не из их числа. Мне противно глядеть, как вроде бы солидный мужик, с образованием, юлой крутится возле паршивого лесничего, у которого вся заслуга в том, что окончил институт… Спина у меня не гнется — вот в чем беда. Я бы враз полез в помощники лесничего, ежели бы хорошенько, пару недель угощал лесничего и сунул ему в лапу несчастные деньжата. Но не позволяет душа!

Павел вытер пыль со стола и на скорую руку накрыл его закуской. Он потянулся к водке, открыл пробку, а после сказал:

— У нас в лесном хозяйстве, все еще злодействует дурная система. Прикатит какая–либо вшивая комиссия, стало быть, не ленись, угощай до отвала. Откуда берутся водка и закуска — это никого не интересует… Главное, чтобы все лежало на столе… Тогда ты хороший, и тогда спишут все твои грехи. Я, — прибавил Павел, наливая водку, — как честный человек, вначале даже зажимал лесников… Прикачу к ним нежданно–негаданно, и давай их шерстить по всем правилам лесной науки. Смотрю: есть ли козырьки на срубленных пнях, качество рубок проверяю, а только потом уже подхожу к самовольным порубкам… Эти сведения, — кивнула властная голова, — во где у меня сидят! — И Павел ладонью дважды ударил по карману. — Каждый лесник у меня докладывает про соседа, а тот в свою очередь, на следующего. Глядишь, компромат уже обрастает в дело…

Павел в упор поглядел на племянника, вытянул руку со стаканом:

— Бери! Выпьем за успех. Но имей в виду: в работе лучше не пить Здесь можно… Давай дернем по одной, а там что бог даст.

Коля поморщился, но стакан пригубил.

А дядька налил себе второй стакан. Он с удовольствием крякнул, с хрустом поел сочный огурец и продолжал:

— Так вот… Зажимаю лесников, а сам потихоньку мыслю: «Что же из этого я имею?» Наживаю себе врагов, и на этом — все! В кармане–то гуляет ветер… Зарплата объездчика сам знаешь — семьдесят рублей. Смехота! На такую сумму не то что семью содержать, раз к любовнице по–доброму не сходишь. Если б не бычки — протянул бы ножки… Думаю, так дело не пойдет… Треба определиться в жизни. Либо жить, либо существовать. И теперь я выбрал первое. Пусть лесники живут себе на здоровье, но и меня пускай не обидят… Два года теперь блаженствую на свете.

— Что, взятки дают?

— Дают–то не дают, но кое–что выпадает, — загадочно блеснул глазами дядька. — Вырастешь — поймешь! А вообще, Коля, — вдруг философски заметил Павел, — жизнь — сложная штука. Куда не кинься, везде торжествует несправедливость… Эх–х! — и дядька опрокинул второй стакан. — Зачем я живу на белом свете? Не пойму… Представляешь, несчастный человек… Хочу любви, а ее нет. Живу вот со своей дурнушкой, а не знаю, зачем. Постылая мне, ненавижу!

— А чего же тогда женился?

— Если б я женился на ней… — грустно роняет дядька. — Это она меня женила. Через родительское добро и через моего недальновидного отца. Пришел из армии чин–чинарем. Все складывалось хорошо… И вдруг ни с того ни с сего родители стали приставать ко мне. Батя говорит: вот, мол, стар я, скоро помру. Хочу женить тебя, сынок. Помирать будет легче. Я отбрыкиваюсь как могу… В то время я как раз дружил с молоденькой учительницей Красавица такая, и умная. Но у нее ни кола, ни двора. В глазах родителей, естественно, она выглядит босячкой… Отец кричит, ревет и знать ничего не хочет про дивчину. Но все подсовывает мою нынешнюю дуру. Говорит, богатая. И родители ее, мол, в случае чего помогут… Я и послушался старых родителей… А теперь что? Они умерли, а я мучаюсь, глядя на ненавистную рожу. А ведь мне еще только сорок! Хочется жить и любить! Да что там впустую болтать…

Павел явно захмелел. Он еще раз глотнул «горькую», выпил и Коля.

— Вот приедете ко мне, в Айбеси, и собственными глазами узреете, как ваш дядька устроился на белом свете, — пьяноватый голос объездчика все же отдает прежней грустью. — Да что деньги? К чему они человеку? Ну, купил машину, отложил в чулок, а дальше–то что? Пустота? Вот именно пустота! Теряется смысл жизни. А мне еще хочется жить… От души жалею, что не женился на любимой дивчине. Не могу себе этого простить. Растоптать счастье собственными руками… Где ты найдешь еще второго такого дурачка? — и он вдруг тихо–тихо запел:

Всюду были товарищи,

Всюду были друзья…

Но знакомую улицу

Позабыть он не мог…

Услышав песню, затосковал и Коля. А в карих, чуть–чуть раскосых глазах дядьки появляется непонятная пелена: то ли это слезы, то ли это любовь, так и не угасшая в душе зрелого уже объездчика.

— Думал, в техникуме подберу себе подходящую пару, — вдруг перескакивает мысль Павла, и перед ним вновь вздымаются горы воспоминаний. — Нашел одну… Вроде бы недурна собой, и умом блещет, но все равно не то! Там же одни молокососы, в основном после восьми. А я, старый хрен, у которого уже двое сыновей, ввязался в эту паскудную историю… На третьем курсе бросил — подальше от греха…

— А как же тебя в техникум взяли? У тебя же как рассказывала мать, до армии было всего семь классов образования…

— Так и было, черт бы ее побрал! — небрежно роняет Павел, а после с гордостью поясняет — Мозги были — вот в чем дело. Лет пяток промучился после армии. Потом смотрю, дело — табак. Нет образования — нет и зарплаты… Думаю, так дело не пойдет… Кровь из носа, но чтобы техникум был. Разом оделся по «фирме» — и к директору школы. Я говорю: «Дайте мне справку за восемь классов…» А он в ответ лишь зубы скалит: «Зачем тебе, мужлану, паршивая справка?» Я снова наседаю на него: «Надо! Мол, бутылку ставлю». Как только показал «светленькую», так он сразу же и смягчился… Вот с этой фальшивой справкой я и штурмовал техникум… Эх–х! Мозги же есть… Мог бы прыгнуть и выше, да грехи не пускают… Жаль! А ты молодец, Коля! — Что странно, дядька трезвел на глазах. — Кончишь институт — станешь человеком. Радуюсь за вас, черти! Не то, что мои… Вряд ли из них выйдет толк. Видит бог, что они пошли в эту дуру… Учатся с грехом пополам, а вот насчет гульни — первые!

Коля мирно сидит в стареньком кресле и чувствует себя героем. В худеньком его теле кипит тепло, и пожалуй, блаженство.

— Так и должны себя держать Золотаревы! — многозначительно и глубокомысленно заявляет дядька, отпив еще глоток вина. — Род наш неглупый, но счастья что–то не видать…

И в его размокших, осоловелых глазах на миг отражается невыразимая печаль Коля перехватывает сей молчаливый плач дядьки, и в нем тоже падает прекрасное настроение.

* * *

Занудой мурлычет мелкий дождь. Жирная земля превратилась в непролазную грязь, и для путника она — солиднейший барьер. Попробуй пешком, километров эдак четырнадцать, протопать до ближайшего автобуса — проклянешь родную мать!

Но несмотря на угрюмую погоду, Коля направился в Первомайское. В ложбинах, что дремали возле дорог, печально серебрились тусклые воды, но хлопчику неприветливая погода не в счет В его голове бродят совсем другие мысли: как там Валечка? Вспоминает ли о нем? Или же вовсе забыла его, увлекшись другим?

Малец заскочил в «Канцтовары» и кое–что купил по мелочам, а вот в «Промтовары» не успел: у входа в магазин он чуть было не врезался… в Меланью Аркадьевну.

— Коля? — говорит «классная», и ее жидкие брови взметнулись ввысь. — Какими судьбами?

А малец ошарашен столь нежданной встречей На его усталом, хмуром лице выступает удивление и одновременно радость.

— Решил пошастать по магазинам… — поясняет хлопчик и еще не знает, то ли идти собственной дорогой, то ли остановиться здесь, возле грязного прохода.

Но Меланья Аркадьевна уже берет его в оборот и отводит подальше, к сырому, обсыпанному травою пятачку.

— Расскажи все, как есть! — Меланья Аркадьевна затаила дыхание. — Ты куда–нибудь поступал?

— Поступал… — хмуро отвечает Коля.

— И куда же?

— В лесотехнический институт.

— Ну и как?

— Нормально. Можно сказать, уже студент…

У Меланьи Аркадьевны что–то шевельнулось в груди. «Не думала, что сей шалун возьмет ответственный барьер. А глянь, переплюнул многих. Вот что значат каверзы судьбы…»

— Выходит, попал на очное отделение, так? — Ревнивые глаза «классной» буравчиком вонзаются в Колю.

— Почему это «выходит»? — встал в позу хлопец. — Точно попал в институт… Между прочим, — мстительно добавляет он, — математику сдал недурно. Чуть не отхватил «пятерку». Если бы немножечко не промахнулся в конце, был бы полный ажур. Но все это, конечно, чепуха! Главное, приняли, зачислили в институт…

— Ну и молодец! — смягчается голос Меланьи Аркадьевны. — Рада за тебя… Собственно говоря я всегда верила в тебя Даже тогда, когда ты нечаянно выронил шпаргалку и изменился в лице. Думаешь, мы не заметили? Еще как заметили. Но что самое поразительное, никто из преподавателей даже не пикнул. А почему? Потому что все знают, что Спиридонов неглуп. Что в экстремальных условиях ты способен на многое… Вот потому–то тебя и простили. Другого бы нет… Потрепали бы нервы. А ты из воды вышел сухим… Вот теперь я еще раз убедилась, что на экзамене, в той непростой обстановке, мы действовали с умом… Кстати, — спросили ее губы, — как Леня?

Коля поразился незнанию Меланьи Аркадьевны. «Сказать или не сказать?»— постучало в мозгу, но где–то из глубины переменчивых чувств невольно всплыл ответ:

— Провалил… По всем статьям провалил!

— Что провалил? — На лице женщины отразилась тревога.

— Срезался на математике… Поступал он в Казанский авиационный институт. Хотел стать конструктором, да, видно, не судьба: завалил экзамен.

Только здесь до Меланьи Аркадьевны дошли страшные слова Коли. Как? Леня завалил экзамен? Быть того не может… Тем более, математику… У хорошенькой женщины заклокотало внутри. Всем своим светлым умом поняла «классная», что отныне она поставлена в грабительские условия в сравнении с другими преподавателями. Ведь именно она более всего и рассчитывала на Леню, пестовала его и до медали растила, как младенца. А теперь ей заявляют, что все это пошло коту под хвост… «Чего же ты, Леня, растерялся? Может, переволновался, пересидел?» И она сказала:

— Наверное, пересидел над учебниками, не иначе. А здесь еще сверхвысокий конкурс, волнение… Вот оно и катится одно к одному… Я же знаю Леню: в математике он чувствует себя крепко. И надо же, именно ее и завалил. Прямо какое–то наказание…

В беспокойной голове Меланьи Аркадьевны завихрились тревожные мысли: «Будет разбор, основательный разбор по поводу «завала» золотого медалиста… Вот в чем беда. И как я посмотрю в глаза директору школы? А ведь не сегодня–завтра он обещал продвижение по службе. Выходит, прощайте мечты?» И печальные глаза Меланьи Аркадьевны роняют грустный взгляд на Колю:

— Хорошо, что ты пробился в институт… Всего из нашего класса трое попали в цель. Мало, но уже кое–что… Смотри ты, как подвел Леня…

— Леня–то поступи–ит… — протяжно произнес Коля. — Люди говорят, что вроде бы дал клятву: пока не станет студентом, его ноги не будет в деревне. Кровь из носа, но добьется своего — это он обещал всем.

«Но обещанного, как известно, три года ждут! — недовольно заметила Меланья Аркадьевна. — Успехи нужны были сегодня, сейчас. А вместо них нам приходится лезть в пекло… Но, видно, такова наша судьба. Эх–х!» Меланья Аркадьевна в отчаянии тряхнула головой, кинула взгляд на небо — хмурое, свинцовое, невеселое, как и ее душа.

— Ваша Рая как? Куда–либо поступила? — спросили ее губы, лишь бы отвлечься от невеселых дум.

— Тоже о чем–то думает… Сейчас сдает экзамены на заочное отделение Чувашского госуниверситета…

— И кем хочет стать?

— Филологом.

— Неплохо… А ты молодец, Коля! — не удержалась от похвал Меланья Аркадьевна. — Только учись более прилежно, и все будет хорошо. В тебе есть канва…

Меланья Аркадьевна бросила на него теплый взгляд, мягко улыбнулась, поправила сетку с продуктами и засеменила в больницу — лечить свою печень. А в Коле она оставила непонятную тоску.

* * *

В неширокий, заиндевелый от сырости двор, Коля вошел воровато: здесь, за крепкими деревянными воротами, по обыкновению, свирепствовал волкодав. Но сегодня злое и клыкастое существо почему–то отсутствовало, а вместо него копошилось высокое и крепкое тело Кости.

Завидев щупленького друга, Костя бросил топор, одним сильным движением ноги разбросал дрова, расчистив себе путь, и его дебелое лицо засияло от радости:

— Кто к нам пришел? Коля? Дорогой абитуриент? Проходи, дорогой мой, проходи… Как дела? Поступил?

— Конечно, поступил… — с ходу отрапортовал студент и двинулся к товарищу.

Костя остолбенел. Известие о Колином успехе и встревожило его, и обрадовало. Где–то в груди молнией вспыхнула ревность: она залезла в сердце, в мозги, задела нервы, а после невольно испарилась, уступая новым чувствам.

— Ты попал в институт? — переспросили лукавые, и в то же время ревнивые глаза Кости, а плутоватый язык хлопца тут же дал ответ. — Знал же я, что наверняка так и будет. Что ты одолеешь сей проклятый конкурс. Но все равно верится с трудом… Везет людям! — нежданно бросили в пространство его губы.

Костик вплотную подошел к Коле.

— Рад за тебя! — серьезно уже сказал парень и величаво добавил. — Это дело обязательно нужно замочить. Пошли в дом. Там кое–что сообразим…

Друзья шмыгнули в небольшие сени, а после вошли в дом.

Небольшая, но уютная квартира Кости приветливо встретила гостей. Чистенькая икона в правом углу, одетая в льняное полотенце с неповторимыми чувашскими узорами, подмигнула Коле, пригласила к столу, а железная кровать с пышными, как пампушки, подушками встрепенулась и замерла в ожидании свежих новостей от Коли.

Костя с охотой сбросил рабочую одежду и надел все новое. Из печки он вытащил закопченный чугун, налил отборные, со свининой, щи, а из тихого места вытащил четвертинку самогона.

Сели за стол.

— А как твои дела? — поинтересовался Коля, тепло поглядывая на товарища.

— Мои? Даже не знаю, что сказать… Наверное, неважнецкие, коль не поступил в институт. Но, по правде говоря, я на это и не рассчитывал… Зачем? Родители все равно не в состоянии мне помочь. Ты же знаешь: отец — инвалид, и в последнее время болеет все чаще — пулевые раны до сих пор заставляют не забывать о войне. А от матери не дождешься помощи — ей самой нужна помощь. Вот и выходит, что в институте я бы куковал лишь на стипендию… Это в лучшем случае тридцать пять рэ на руки. Разве это жизнь? Вот потому–то я и плюнул на все — не стал транжирить деньги на поездки в город.

— И какие же планы роятся в твоей голове?

— Простые, как день милиции, — съязвил Костя и налил по рюмке. — Давай–ка выпьем за твой успех. А то все дела, да дела… Ты вот провернул дело — это да! Хватит на всю жизнь, если, конечно, в дальнейшем все будет на мази. Но у тебя должно получиться, ибо ты в науке — мастак. Ну, давай! — И Костя кивнул головой.

После традиционной чувашской рюмки ребята навалились на щи.

— Так вот, насчет моих планов, — вдруг заявил Костя, отложив в сторону кусок хлеба. — Поеду к сестре, в Ташкент. И попробую взять реванш на техникуме. Лучше будет, ежели буду учиться на вечернем отделении. Будут и деньги, и диплом. Для меня это — самый толковый вариант.

— Остальные одноклассники как?

— Кто как… Но учудила Вера Михайлова — взяла да выскочила замуж. Во дает! А парень, как балагурят знающие, вроде бы живет близ Батырева. Видно, шустрый экземплярчик, коль ее уговорил за одну ночь…

— Естественно, не тюфяк!

— Но такую строгую из себя строила — кошмар! Помнишь, как писала в сочинении? «Ежели бы моя воля, я бы всех девушек заставила б приобрести специальность, а потом уже думать о себе. Чтобы Родина получила пользу от нас…» Вот тебе и польза…

«И чего она, дура, надумала замуж? Ведь юность еще только впереди… Видно, влюбилась по уши, коль со скоростью света полетела замуж…»— В разгоряченном мозгу Коли кузнечиком запрыгали мысли.

— А ты знаешь? — вдруг прибавил Коля, наливая еще по одной. — Надя Безрукова поступила в тот же самый пединститут, где на втором курсе уже блаженствует любимый сын «Милашки». Говорят, у них «любовь». Вот потому–то, мол, Надюша специально нацелилась на исторический факультет, чтобы мурлыкать с ним кошкой. Как стала студенткой, сразу стала заумной — близко не подходи. По деревне ходит павой… Валера–то как? — в свою очередь поинтересовался Костя. — У него что–нибудь вышло?

— Не! — мотнул головой Коля. — Не прошел конкурс… Мать говорила, будет поступать на заочное отделение. Кстати, и Леня завалил, слышал?

Костя встрепенулся:

— Не может быть… Отличник Леня — и вдруг «завалил»… Даже не укладывается в голове.

— Видимо, прав был Валерин брат, утверждая, что из середняков чаще всего и выходят победители…

— Теперь я и сам все более убеждаюсь в том…

Костя снова взялся за четвертушку, но Коля отказался от спиртного. Тогда хозяин налил щи, и хлопцы снова приступили к еде.

«Надо пожрать вовремя… Режим нужен железный: поел и на боковую, отработал — и снова лежи. Чем не жизнь?»— Коле почему–то нежданно вспомнилось любимое изречение товарища. Но что–то нынче не говорит свои выражения Костя. Верно, повзрослел. Да и натруженные, огрубелые руки его как бы доказывают, что он вышел на потребный трудовой путь.

— Работаешь?

Костя с полуслова понял его.

— Да! Трактористом… Вот видишь, не зря вместе с аттестатом зрелости нам еще вручили «корочку» об окончании курса трактористов. Пригодилось в жизни… А так куда бы пошел? Здесь нет ни заводов, ни фабрик, если не брать в расчет махонького крахмального завода. Но туда меня не возьмут, поскольку несовершеннолетний… Собственно говоря, работа мне здесь и не нужна. Скоро уже махну в город… Моя мечта — окончить строительный техникум, а там поглядим, как жить дальше. Так ты, значит, решил стать лесничим? Недурно! Солидная идея! В деревне будешь жить припеваючи…

— А ты почем знаешь?

— Э–э! — Сделал многозначительное лицо Костя. — Я — человек бывалый. Не зря же с детских лет мотаюсь по колхозу… Дядька у меня лесником, чуешь? Между прочим у вас, в Большом Чеменеве.

— И кто же это? — заинтересовались губы Коли.

— Борька Светлов, усек?

Этого крепкого мужика лично знал Коля. Но знал он и то, что Борька по характеру вредный, выпивоха, но хитер, как матерая лиса.

— Так что имей в виду, Коля… Если что — прими его к себе в помощники, не подведет. Лесник — что надо! — Серьезное лицо Кости уставилось на товарища.

— Ладно, пусть будет по–твоему, — рассыпал смешок хлопец, представляя, как грубого деревенского мужика заставит работать по науке.

— Вот и отлично! — по–детски обрадовался Костя. — Главное в жизни — поддерживать друг друга. С этого треба и начинать самостоятельную жизнь… Кстати, — подмигнули веселые зеленые глаза, — сегодня в нашем клубе ожидается неплохой вечер… В основном там будут наши одноклассники. Останься, и мы с тобой рванем к Валюше. Пора уже, а то ее явно украдет пацан…

— Он из вашего села?

— Откуда? Из соседней деревни… Неплохо бы ему почистить и мозги, а то он основательно зачастил в наши края… Ночевать же будем на сеновале. Прекрасное место — лучше не сыскать!

Вечерком наши парни двинулись на улицу. Костя нарядился в теплую фуфайку, в сапоги, и его запросто можно было спутать с ночной стражей.

— Ты хоть представляешь, где ее искать? — В Коле витало ощущение, что дивчину нынче не найти. Разве усидит дома столь видная красотка? Явно у подруг.

— Все перевернем вверх дном, но ее найдем! — Голос Кости звучал весьма уверенно. — Давай–ка для начала заглянем в ее дом…

— Сами?

— Зачем нам самим лезть в пекло? Для этого существуют подручные… На улице встретим знакомого и направим его по цели. Вот и весь разговор.

На сырой и продрогшей земле плясали ночные тени, и их косматые исполинские фигуры напоминали невиданных чудовищ. Ощущение неуютности погоды особенно усиливали угрюмые копны туч.

— Как на грех, ни одной живой души! — простужено сказал Костя и поправил воротник фуфайки. — Но придется подождать, если даже на это дело положим целый час…

— В сердце моем витает ощущение, что подобным путем мы не вырвем даже колоска зерна. А нам надо, чтобы был мешок муки, верно?

— И что ты предлагаешь? — В голосе Кости пробились недовольные нотки.

— Зайти домой к какой–нибудь подруге. Да хотя бы к Нине… Она и кликнет Валю.

— Не спеши! — хладнокровно ответил кореш и рукой показал в черную темень. — Видишь, маячит какая–то фигура?

— Ну и что?

— Это значит, к нам спешит подмога.

— А если это старуха?

— Безразлично! — был ответ. — В такой паскудной обстановке мы заставим работать и черта.

Но через минуту из темноты показалась невысокая фигура одноклассника.

— Чего стоите? — улыбнулся паренек и легко вошел в круг. — Смотрю, стоят двое. Думаю, мои кореши, а здесь выходит, вы. Кого–нибудь ждете?

— А что у тебя с глазом? — вместо ответа спросил Костя, и его бесцветные очи с усмешкой стрельнули в хлопца.

— Было дело… — многозначительно обронил хлопец, невольно пощупывая здоровенный синяк под глазом. — Хотели кое–кому намылить шею, а получилось, во щи попали мы. Но, — скрипнул зубами хлопец, — еще покажем кузькину мать… Распоясались, и знать ничего не хотят… — пространно прибавили его губы, а в мускулистой груди заклокотала месть. — В следующий раз я их огрею свинчаткой. Да так, чтобы пробить мозги!

— Наши? — поинтересовался Костя.

— Какие они наши? — отфыркнулся паренек. — Из соседской деревни, юнцы! Но крепкие, черт их дери! Одним ударом могут свалить с ног… Но все равно придется лезть в драку, ибо за честь собственной улицы я готов хоть сегодня печь в гроб…

У Коли в голове завихрились мысли: «Точь–в–точь как в Чеменеве. Улица — на улицу, деревня — на деревню… Везде ощущаешь противостояние парней. Зачем? Во имя чего? Во имя пресловутой чести — незримой, никем не замеченной, не установленной, но все же твердой и незыблемой, как сталь…»

— А Коля здесь, как я понимаю, в гостях? — И лукавые глаза пришельца рассыпали смешок. — Догадываюсь, кто вас нынче интересует… Валя?

— Она, — буркнул Костя. — И в этом деле нам нужен дельный человек. Поможешь?

Хлопец сразу же и смекнул. Он улыбнулся, поправил новенькую болоньевую куртку, а после сказал:

— Могу помочь… Чай, свои люди. Два года вместе хлебали соль из одного котелка. Позвать?

Костя поощрительно кивнул головой.

И вот подвижная, но важная и желанная фигура Вали предстает перед ребятами во всем своем великолепии. Костя мигом шуганул в темень, а Коля остолбенело смотрит на нежное девичье тело. И чудится хлопцу, что не дивчина, но Василиса Прекрасная стоит перед ним…

Валя ошалело смотрит на мальца и не верит собственным глазам:

— Ты?

— Я… — говорят Колины губы, а после ревниво прибавляют. — Не признала?

— Давай отойдем отсюда… — вместо ответа шепчет Валя. В ее голосе столько нежности и воркотни, что у Коли вновь замирает сердце.

— Может, лучше к школе?

— Пошли!.. — И Валя легонько движется вперед. А в затемненном дворе школы рослые акации все еще колдуют в ночи. Запахи деревьев усиливаются сырой огрубелой листвой. И везде торжествует поразительная тишина — слышно, как с листьев падает дождь.

— Как экзамены? — соловьем раздается голос Вали. Она поеживается от ночной прохлады и шершавый плащ застегивает покрепче.

— Что экзамены? — вяло, с явной неохотой роняет студент. — Там же надо работать. День и ночь сидеть над учебниками… Ты же знаешь, что конкурс нынче двойной…

И Коле хочется добавить, что он денно и нощно корпел над наукой — лишь бы добиться результатов. А Валя в то время крутила свою ненасытную любовь неизвестно с кем… Но язык будто прилип к небу, молчит, мысленно посылая в пространство радость и страх одновременно.

— Результаты хоть есть?

— Есть! Да они уже в тягость, поскольку отрывают от тебя надолго… — в голосе Коли проступила грусть.

— Городских девчат там полно… — мурлычет Валя, и ее теплая ладонь нежно дотрагивается до Колиной руки.

— А что мне городские? — Коля встал в позу. — До тебя им расти и расти! Ходят на высоких каблуках, словно цапы. А разобраться — ни сердца, ни ума. Одно холодное тело…

— Мужиков чаще всего это и устраивает… — многозначительно произносит дивчина.

— Не болтай абы что! — разозлился Коля. — Главным в человеческих отношениях я вижу любовь, а потом уже шуры–муры…

— Что–то верится с трудом! — кольнула его Валя. — По слухам, что услышала разом, ты тоже зря время не теряешь. Говорят, гуляешь с какой–то Ириной… Если верить некоторым, так получается, у вас там крепкая любовь.

— Да какая там любовь? — в сердцах сказал хлопец. — Одно развлечение… Все девчат провожают по домам, не отстаю и я… Что–то вроде обязательной возни.

— А со мною у тебя как? — осторожно обронила Валя. — Тоже что–то вроде обязательной возни?

— Ну зачем ты так? Разве по мне не видно, что дело здесь всерьез?

Вместо ответа девушка погладила его руку, мягкую, но стылую в эту студеную ночь.

Теплая волна чувств ворвалась в тело Коли. Будто голова закружилась от счастья. И в сей благодатный миг смешными и ничтожными показались его отношения с Ириной, его скрипучая драка с Андреем. «К Ирине я больше не ходок… Зачем морочить голову дивчине? Пусть найдет свое счастье. Но только в другом…»

Со стороны школы послышался легкий свист. Коля встрепенулся:

— Костик зовет… — тихо шепнула Валя.

— Слышу… Но он может еще чуточку подождать. Давай еще немного постоим…

— Ему стоять скучно. Да и холодно…

— Подождет! — с нажимом буркнул Коля.

— Нет, нет, пошли!

— Ладно, двинемся домой… Но пиши, слышишь? Коля провел подругу до калитки, с чувством чмокнул в щечку и воротился к товарищу.

— Все о'кэй? — заинтересованно спросил Костик, обо всем желая знать.

— Порядок! — неопределенно бросил товарищ.

— Но чего–либо ты добился или нет?

— Я же сказал «порядок». Стало быть, порядок!

— Да ну тебя! — разозлился Костя, а после все перевернул по–своему. — Правильно делаешь: с рук ее не отпускай. Девицам нужна твердая рука!

* * *

На пасеке лесной пчелы бросили свой полет, предавшись спокойствию и лени. Осень настойчиво гнала их в улья, туда, где господствовало тепло, уют, и еды было по горло. На уютненькую поляну переменчивая погода уже наложила свой отпечаток: травы, когда–то шумевшие здесь, поблекли, пожухли, а желтые листья о чем–то шептались в тиши. Лишь могучий дуб сохранял еще невозмутимый, подлинно артистичный вид, вонзаясь в ряды разноцветных стволов. Желуди на нем сверкали янтарем. Везде ощущалась грусть — предвестник седой зимы. И эту осеннюю грусть, что в душе поднимала тоску по пройденному, невозвратному, Коля остро воспринимал особенно сейчас.

Пасека, родная пасека… Сколько воспоминаний связано с тобой! И расположена–то ты прекрасно, лучше не сыскать. Достаточно пройти по большаку за километр от села, несколько войти в лес — и вот на правой стороне заметишь заветную тропинку, что ведет к тебе, поляночка моя! И доселе мне знакомы матерые овраги, что с двух сторон сторожат тебя; мохнатые, островершинные ели, медленно водившие головой, словно доверяя мне свои помыслы и заботы… И не приходило, наверное, вам в голову, что когда–либо покину вас, уеду в далекие края, вонзаясь в жизненную круговерть… Сохраню в своей памяти и тебя, мой малюсенький родник, в который раз напоивший меня свежей, аж отдающей в зубах ледяной водой. И тебя, мой домик лубяной, выросший на поляночке по желанию отца и столько раз гревший, спасавший меня от проливных дождей! Жив еще в памяти случай, как спали мы на крыше твоей, охраняя пасеку от прожорливого медведя. Хоть и не встретили мы в ту ночь хозяина леса, страшнокрылых ведьм, но вдоволь насытились хвойным ароматом, нектарами леса, да и любовью к тебе, наверное, тоже. Как жить, как мне быть в городе, где вряд ли почувствуешь запахи цветов?

Коля задумчиво взирал на лес. И ему казалось, плохо устроен человек: все хорошее, доброе, возвышенное он отбирает лишь в самый критический момент. В момент, когда неотвратимо настает пора оценивать былое, пройденное, лично пережитое на крутых поворотах судьбы…

В разгоряченном мозгу Коли возникло и свидание с Константином Ивановичем, отцом Толи, смертельно переживающим промахи сына. В письмах к сыну, видно, он еще надеялся на что–то, и писал лишь потребные слова, но не сдержался перед Колей старый солдат: слезливо попросил сходить к его жене и успокоить, рассказав обо всем, что было тогда, в Свердловске.

В округе торжествовала благодатная тишина. Коля лег на мятую соломенную постель и приступил к наблюдениям за белесыми облаками, что кучками блуждали по синему небу. На душе его было легко. Нашел его официальный вызов из института, что принесла бойкая почтальонка, бывшая одноклассница Коли. Она крайне заинтересовалась делами хлопца, попыталась поболе вызнать о студенческой жизни, но что мог ей ответить Коля, вовсе не представляющий ее, эту жизнь? У хлопца вдруг возникло желание подсказать девице, чтобы она поинтересовалась судьбой Геры Соловьева, да раздумал: зачем ее обижать? Пусть у нее останется лишь добрая память о нем.

Нет нужды скрывать: с замиранием сердца Коля открыл письмо. А вдруг в нем отказ в приеме? Как быть тогда? Как вести себя? Ведь в селе все знают, что «Митькин» сын чуть ли не проявил геройство, пробившись в институт. Нет, подобный позор не вынести тебе, Коля… В любом случае потребно попасть в институт — ведь декан лично обещал зачислить тебя в студенты.

А в письме оказалось все в порядке: ему надлежало явиться в институт к 5 сентября 1966 года…

Еще подумал Коля, что время летит птицей и он быстро проскочит через «лестех», что великое Время неумолимо возьмет свое… В последние дни он почему–то глубже стал вникать в смысл жизни. Возможно потому, что в Первомайском им попался отличнейший преподаватель по обществоведению, что именно он захватывающими мыслями о Вселенной чаще других и наталкивал на подобные размышления? А может, просто вступила в права пора взросления, и ему неумолимо нужно осмыслить свое место в жизни, более серьезно ставить вопросы о собственных возможностях в достижении поставленной цели?

Пора взросления, переходный период… Так, кажется, его называют авторитеты науки. Возможно, но от подобного названия ничто не меняется, не поколеблется, не придет в движение. Все течет согласно линиям судьбы… А что, есть она у каждого? Или же случайное, нелепое переплетение фактов мы чаще всего и выдаем за нее?

Каждое живое существо по–своему воспринимает окружающую среду. Взять хотя бы лесных зверей. Мы говорим: они не способны к мышлению, что ими властвует инстинкт. Так ли это? Может, здесь необходим другой подход для их понимания? Может, они столь же разумны, как и другие существа Земли? Может, они от нас отличаются лишь степенью ума? Ведь приходили же медведи за медом именно на пасеку! Не только притопали, но и разнюхали, где находится мед. Но почему–то отказались от своей затеи, как только на пасеке появились в ту ночь Коля и его отец… Что это: простое совпадение фактов или же железная логика?

Разнообразна жизнь по своему проявлению. Только на нашей Планете миллиарды живых организмов и растений копошатся в борьбе за существование. Их столько, что даже невозможно представить их в голове.

«В процессе эволюции возникли такие многообразные формы организмов, какие мы теперь наблюдаем на нашей Земле… Их множество как по количеству, так и по качеству. Вдумайтесь: даже в пределах одного вида растений не встретишь однотипного, похожего. Каждая особь отличается по своему внутреннему содержанию. Если учесть данное обстоятельство, то мы бы пришли к выводу, что имеем бесконечное число разновидностей. Парадокс, но факт!»— так когда–то учил обществовед.

Действительно, парадокс! Зачем Природе столь много разнообразий? Для того, чтобы «выжать» из бесконечного числа самых лучших, сверхстойких экземпляров в смысле будущего прогресса? И до какого предела может длиться рассматриваемый прогресс? И что удивительно, Природа как бы повторяет свой цикл, меняя одни поколения другими. Для чего? Может, опять в целях ускорения прогрессивного развития? Какой смысл жизни? Существование ради существования? Или, быть может, все же есть великий смысл, который вмещается в удивительно простую формулу: организм живет, крепнет в борьбе за существование и осваивает новые пространства? И Коля в точности знал, что задача каждого поколения — познать эти явления, проникнуть в них глубже, надежно и в конце концов вырвать у Природы загадку всех времен — смысл существования…

Еще пришла мысль, что в том процессе — в процессе бесконечного познания Природы, весомое слово должна сказать молодая поросль. Причем сильно, с завидным воображением, с восхитительным предвидением событий.

Небо установилось вовсе лазурно чистым. За его беспредельной синевой Коле виднелись неощущаемое Пространство, загадочное Время, звезды и планеты, отдаленные за сотни тысяч световых лет. Он представил, что все это окружает холод, адский космический холод, и поневоле его охватила дрожь… Здесь же, в лесу, грело солнце и злодействовала тишина. Лишь изредка проносились запоздалые комары да бесшумно сновали мухи.

Нежнокрылая бабочка вспорхнула на зеленый лист, а вдалеке одиноко скучала кукушка. В глазах хлопца светились грусть, покой и, пожалуй, воздушные мечты.

Глава пятая

В деканате лесохозяйственного факультета стройная и броская на вид особа нетерпеливо прислушивалась к Колиной просьбе: человека отправляют, можно сказать, на курорт, а он рвется в колхоз. Странный студент… Длинные красивые пальцы секретарши нервно барабанят по письменному столу. «И чего хочет этот Спиридонов? Поблагодарил бы декана за проявленную заботу… А то, видишь ли, подавай ему колхоз, уборочные работы. Привык, наверное, к грубому физ–труду… Не предполагала, что еще остались подобные студенты…»

Она приняла жесткий, «непробивной» вид и, стараясь быть солидной, во всяком случае, начальственной, проговорила:

— Твои однокурсники, как ты понимаешь, еще два дня назад выехали на уборочные работы. Сейчас они на поле и работают до седьмого пота… А тебя декан решил направить в учебно–опытный лесхоз для починки забора. Работа не менее ответственная, чем уборка картофеля. Так что срочно едь в лесхоз, устраивайся и приступай к делу…

— Не поеду я! — резанул Коля, чувствуя, как в душе волною поднимается недовольство. Его товарищи в колхозе, и наверное, ждут его. А он все еще прохлаждается в городе… Что он, не в состоянии вкалывать наравне со всеми?

Видя, что студент надулся, секретарша недовольно спросила:

— Почему?

— Потому что не хочу! Мне бы на уборку картофеля…

— Как ты не понимаешь, что тебе там будет хорошо? Будешь работать не более шести часов в день. Питание — отличное, воздух — свежий. В общем, не жизнь, а малина… Или тебе больше нравится копать картошку?

— Там свои ребята…

— Здесь тоже есть первокурсники. Только руководитель ваш с третьего курса, Женя Сурганов. Запомни фамилию: Сурганов… Как подъедешь в лагерь, спроси его. Сейчас они работают возле первого корпуса… А уехали недавно. Еще, наверное, и два дня не будет… В общем, едь туда… Я сейчас выпишу тебе справку для проездного билета, и у тебя будет полный ажур!

Вскоре неказистая бумага оказалась в кармане хлопца. И еще через миг маленькая фигура Коли уже скрылась за дверью. А в высокомерной душе секретарши осталась злая мысль: «Деревня! Еще недоволен тем, что ему предлагают рай… На базу бы его, на переработку гнилых фруктов. Тогда бы знал, почем фунт лиха…» Но через минуту в ее помпезное сердце нежданно ворвалась зависть: «Как ни крути, но лет через пять сей малыш выйдет в люди… Подумать только: в двадцать один год — инженер! А я? Три года здесь торчу как дурочка, но не попала даже в институт! Надо бы на заочное отделение… Тянула бы потихоньку лямку, и глядишь, дипломчик был бы в кармане… Неважно, как окончишь институт. Для женщины важно удачно выйти замуж… С дипломом, пожалуй, можно было бы найти и кандидата наук. В институте их тьма!» И в сереньких глазах дивчины зажигаются мечтательные огни…

А Коля между тем с новеньким чемоданом в руке укатил на вокзал. Погода улыбалась ему: светило солнце, синее–пресинее небо ласкало глаза.

Вокзал, как всегда, кишел людьми. Сыны седого Урала, перемешанные с выходцами других земель, потомки лихих жиганов и мастеров, вечно спешащие и нагруженные заботой, кто с веселым лицом, кто хмурый, обходили Колю. А на перроне образовалась даже целая толпа — продавали дефицитные арбузы. У хлопца вдруг разгорелся аппетит. Но попробуй ты пробиться сквозь густую толпу к продавщице — потеряешь ни много ни мало час, а то и больше. Коля чемодан оставил в сторонке, ловко пробрался к весам, и его небольшие, но жилистые руки схватили приличный на вид арбуз. Если выбрать удачный момент, его без очереди можно было б положить на весы. И, пожалуй, толстенькая, одетая в далеко не свежий халат продавщица не отказала бы ему в покупке. Но не суждено было сбыться Колиной мечте. Толпа надавила, рядом хрустнули чьи–то кости, и хлопец очутился далеко от весов. Но, к удивлению, арбуз по–прежнему был в его руках. Отныне никто на бедного студента не обращал внимания и можно было легко отойти, затеряться среди прохожих… «Не менее трех рублей, видно, весит сей арбуз, — подумал Коля, пробуя его на вес. — Отдам «тройчок», и делу конец. А там — как хотят…» Коля растерянно глянул на толпу — гудящую, веселую, озорную, и у него вдруг отпало желание расплатиться за арбуз. «Чему быть — того не миновать!»— И Коля с дрожью в сердце шагнул к электричке, к поезду, что должен был его довезти до загадочной станции под названием «Северка». И что самое интересное, на него никто и не обратил внимания…

* * *

Туповатая вершина массивной горы, забросанная уральским гранитом, приветливо поглядывает на Колю. И чудится хлопцу, что с высоты, с заостренных верхушек сосен, на него падает человеческое тепло и участь. Хотя люди давно уже вышли из электрички и разбрелись кто куда, Коля все еще пожирает глазами окрестность, пораженный красотой могучего Урала. Студент понимает, что это еще не дремучий уголок, где хозяйствует медведь, а всего лишь обыкновенный поселок, окруженный лесом и, пожалуй, диковатой горой, с которой он столкнулся впервые. Перед горой вьется замысловатая грунтовая дорога — по ней и пошла основная часть приезжих. По ней зашагал и Коля. Немало мешал арбуз, чемодан стал тяжелым. Хлопец остановился, арбуз бросил в сетку и все это прикрепил к ручке чемодана, а полученный груз положил на плечо. Вышло удачно: спереди болтался арбуз, а сзади — чемодан. Нет, нисколько не уменьшилась ноша в весе, а поди же, идти стало легче, лучше. И самое главное, он с успехом двигался вперед, к спортивно–оздоровительному лагерю, где уже несколько дней по нему скучали строительные работы. «И почему меня в институт вызвали лишь к пятому сентября? Может, пожалел декан? Подумал, наверное, что мал ростом, а стало быть, и силой…»

Несколько усталый, вспотевший и запыленный вошел Коля в зеленый лес, что вырос за рабочим поселком. А навстречу ему все резче проступала музыка. Мужской тенор с грустью выводил:

Снова меня море зовет…

Связан я с ним, как с тобой, навсегда!

И широту, и красоту, взяли наверх

С тобой наши сердца.

Я завтра уйду опять в туманную даль,

И снова ты будешь ждать, скрывая печаль…

Будет слепить прибой, словно слеза,

Я сохраню в душе твои глаза…

Мотив песни вдруг захватил студента, и он остановился, пораженный необъяснимым чувством.

«Я сохраню в душе твои глаза…» Какие высокие и печальные слова! Видно, не один месяц бороздил автор по морским просторам, подставляя лицо встречным ветрам. И какая сила, глубина чувств должна быть у матроса, чтобы вот так, в несколько строк выплеснуть наружу подспудные чувства, терзавшие его. Чтобы несмотря ни на что — и на всепоглощающую любовь, и на тоску по земле, все же найти в себе силы снова выйти в море на единоборство со стихией. Что им движет? Романтика приключений иль вечное человеческое стремление познать новое дотоле неизвестное? Созвучно той песне в душе Коли тоже возникло острое желание уехать далеко–далеко, на край света, и жажда путешествий еще долго томила его… Лишь по истечении изрядного времени он встрепенулся, удивляясь столь долгой остановке. Он резко двинулся вперед, но сообразил, что со своим видом — с огромным чемоданом, арбузом, усталый и несколько вспотевший, не покажешься на людях. «Спрячу чемодан, — пришла естественная мысль, — заберу потом, как только устроюсь в лагере». Он поглядел вокруг, в лесу выискал подходящее место и спрятал чемодан с арбузом. Имелось к тому же желание помыться, благо ручеек был совсем рядом. Задержка выходила из–за отсутствия мыла — лезть в чемодан за ним не хотелось.

Коля выпорхнул из леса и смело ворвался в лагерь, причем с усталым, довольно безрадостным видом. Хлопцу казалось, что жители лагеря окажут ему содействие, выяснив, что он устал и желает отдыха, предоставят ему желанную койку в общежитии. Вышло совсем по–другому, худо. Никто не имел желания ему помочь: все советовали отыскать комендантшу, которую, видно, днем с огнем не сыщешь. Поневоле пришлось искать Женю Сурганова. Но и его спортсмены не знали. Выход был один — искать его возле строящегося забора. Приступит же Женя в конце концов к работе!

Коля вышел за пределы лагеря, поискал участок забора, где, по его мнению, развернулся ремонт, определил место и сел на траву. А место–то и в самом деле оказалось великолепным. Рядом виднелась небольшая яма, в которой буйствовала трава. Чем не постель? Ложись и отдохни! Коля мялся–мялся и поддался наконец соблазну, устроившись в яме. Поскольку в округе блаженствовала тишина, пахло хвоей и трепетало солнце, Коля мгновенно уснул.

Проснулся он спустя несколько часов. Солнце стремилось к закату. Коля взглянул на старые часы, которые по случаю поступления в институт подарил ему Дмитрий Георгиевич, и ахнул: они показывали четверть пятого! Коля мгновенно выскочил из ямы и тем самым сильно подивил ребят, что строили забор. Все как один уставились на новоявленного героя, соображая, зачем он залез в ту яму. Мужчина лет двадцати восьми, небритый, но плотный и крепко сбитый, холодно спросил:

— Что вы здесь делаете?

— Я? Мне нужен Женя Сурганов, — не нашелся что ответить Коля.

— Ну… я! А ты что, студент? Постой, постой… Может, ты как раз и есть тот самый студент, которого ждем? Коля Спиридонов?

— Да, это я! — вовсе растерялся Коля. — Откуда вы меня знаете?

— А где ты два дня пропадал?

— Кто сказал, что я пропадал? Только сегодня я и приехал в Свердловск…

— Да ты должен был приехать еще три дня назад… Что за чертовщина! — разозлился Женя. — Сегодня уже пятое число… Где с утра был?

— Вас искал, — оправдывался Коля.

— Сдается мне, парень, что ты любишь отлынивать от работы… Придется в деканат доложить…

Коля промолчал. Рядом с Женей находились еще двое: парень и девушка. Приземистый паренек, как заметил Коля, уже брился. Указательный палец правой руки его почему–то слегка был изогнут. А девушка лишь качала головой и временами бросала ласковый взгляд на молодые сосны. Может, ей нравились деревца?

Коля мялся, как школьник, без нужды поправляя воротник сорочки, рукой коснулся зеленого пиджака и пролепетал:

— Я же не виноват… Так получилось…

— Ладно, ладно… Потом разберемся… Сейчас пора домой. Кстати, ты в общежитии устроился? — уже миролюбиво произнес бородач.

— Нет.

— А чего?

— Я с вещами приехал… Думал, здесь буду жить…

— Ты что, приехал к теще на блины? Здесь одни спортсмены живут и нагоняют жир. Поэтому здесь для нас места нет. Поехали обратно, а то на электричку опоздаем… Где вещи?

— В лесу…

— В каком еще лесу? — удивился Женя. «Он что, смеется надо мной? Ну и нахал!» Но, видя, что Коля говорит серьезно, прибавил — Так где?

— Рядом, по пути…

— Пошли!

Инструменты ребята занесли в будку, а после все отправились за чемоданом Коли. Девушек оказалось двое. Вторая студентка присоединилась к ним уже по пути. Она выглядела полной, дородной, и к тому же, видать, в ней уживалась общительность — она легко познакомилась с Колей.

Парня, что потихоньку смеялся над Колей, звали Олег. Он всю дорогу молчал, глубокомысленно поправляя спортивную шапку. Лишь тогда, когда из леса вытащили Колин чемодан с увесистым арбузом, Олег не сдержался:

— Однако…

Женя уже не смог скрыть своего удивления: как Коля ухитрился подобную тяжесть донести в руках? Ведь до лагеря путь не маленький, добрых километра два. Он предложил чемодан понести вдвоем, на палке, а арбуз съесть. «Может испортиться», — сказал он весомо. Ножа, естественно, не нашли. Пришлось арбуз расколоть на части увесистой палкой. С арбузом справились быстро. Не прошло и десяти минут, как студенческий эскорт двинулся на станцию. Вслед за ним лишь клубилась пыль да оставались отпечатки шагов.

* * *

— Не так, не так… Живей двигай ногами. Руки не забудь…

— Не получается?

— Слабо…

Коля еще раз повторил движения, изучая «твист» по совету соседа по койке Вадима Нагорного. В обществе студентов танец сей еще котировался, им изрядно увлекалась молодежь, но на смену ему уже настойчиво шел «шейк». Он уже стучал в двери, требовал прохода. Поэтому Вадим решительно отрабатывал этот танец. Он, студент третьего курса химико–технологического факультета, спортсмен–разрядник по многоборью, насвистывал его мотив. Подчас подпевал:

Давно, давно, на дальнем Севере,

Где человек сидел на дереве,

И у костра толпа голодная

Долбила костью в барабан!..

Затем следовал переход на английский:

Си гара, си гара моне твист тугейн,

Тугейн, тугейн!..

Как правило, первую фразу Вадим повторял два раза. Выходило неплохо. Вадим — парень общительный, добрый. Коля с ним познакомился недавно, устроившись в общежитие спортивно–оздоровительного лагеря. А путевку в лагерь выбил Женя Сурганов. Причем, с трудом, преодолевая многочисленные барьеры бюрократства и чванства. Несколько раз кряду он подходил в деканат насчет путевок, но все его походы оказывались напрасными, поскольку места в лагере отсутствовали по причине сезонного отдыха спортсменов. Но не таковым родился Женя, чтоб отправляли его с пустыми руками. Разом он вихрем ворвался в профком, чуть было не переругался с начальством, пока те единодушно не подтвердили: студентов, что строят забор в учебно–опытном лесхозе, и в самом деле следует поощрить путевками. Якобы за ударный труд. И вот через день Женя имеет две путевки в кармане. Одну из них он выделяет девчатам, другую — Коле. В знак того, что он слишком худой, и к тому же приехал за тысячу километров от родительского дома.

Комната в общежитии была рассчитана на четырех студентов. В середине ее одиноко грустил стол, а несколько замшелых стульев располагалось подле него. Единственное запыленное окно закрывалось оранжевыми шторами — и касались они чуть ли не пола. В комнатах студентам самим надлежало выполнять уборку — нянек здесь не держали. Спортсменам, по обыкновению, было некогда: то они пропадают на тренировках, то по вечерам палят костры.

По воскресеньям проходили бурные соревнования, в основном по академической гребле да по плаванию — сравнительно рядом плескалась озерная вода. Режим у спортсменов был четкий. Просыпались они в семь утра, затем приступали к утренней зарядке и после обильного купания в речной и по–осеннему холодной воде бодро шли на завтрак. В свободные минуты их ждали книги, великолепные игры в бильярд. Но описываемые удовольствия длились не более двух часов, ибо спортсменов к себе уже зазывал тренер, готовый выжать с них седьмой пот. Опосля обеда спортсменов подстерегали «тихий час», ужин, костры и девушки. «Не жизнь, а малина», — не раз вздыхал по этому поводу Женечка Сурганов.

К режиму спортсменов пристроился и Коля, но лишь в части питания. Подчас парни будили его на физзарядку, но Коля отмахивался, сопротивлялся и еще более надежно зарывался в постель…

…Вадим, человек среднего роста и с мощными плечами, по–прежнему дает дельные советы:

— Научись хорошо танцевать, пригодится… Купи шляпу и модную одежду. Не в деревне живешь, а в городе… Понял?

Коля это давно понял, да с деньгами у него дела были плохи. Давеча родители ему прислали пятнадцать рублей, и он рассчитывал прожить на них минимум дней десять. За ними его ждала первая стипендия… Но вот в одну прекрасную субботу к нему приходит дьявольская мысль: зайти в тир и побаловаться выстрелами в заманчивых уток. Сама по себе мысль недурная. Более того, стоящая, ибо за пять выстрелов на десять копеек можно получить чрезвычайное удовольствие. Коля потратил пять пуль. Захотелось еще. Но здесь–то к нему подкрадывается черт: он непрерывно шепчет, уговаривает его перейти на мишени, благо, они кажутся большими, с надежной черной сердцевиной. К тому же администратор непрерывно соблазняет: «Пять выстрелов, и можно выиграть пять рублей! Ну что ты ждешь? Действуй, пока есть на то охота!» И Коля с дурости соглашается. Он выкладывает перед мужчиной, что обслуживает сей злополучный тир, пятьдесят копеек и производит первый выстрел, замахнувшись на целых пять рублей…

В первый раз не получилось, но Коля и не рассчитывал на успех. В любом деле первый блин — комом. Это известно всем. Коля снова достает пятьдесят копеек и не без прожектерства бросает деньги на жестяную тарелку. Мужчина оживляется. Бурным потоком от него исходят разные советы… Не без них, наверное, и выиграл Коля на вторую попытку пятьдесят копеек в качестве приза. Затем снова его постигает неудача. В следующий раз ему уже улыбается шанс вырвать рубль: все зависит от последнего выстрела, который, кстати, не получился лишь благодаря промашке, которую он допустил впопыхах. Потом еще и еще… Коля входит в непередаваемый азарт. Но победа лишь подсмеивается над ним, ухитряясь уходить в самый ответственный момент… Мужик, с лицом кабацкого выпивохи, по–прежнему его подогревает:

— Еще чуточку ниже, и десятка обеспечена… Глаза его горят, очевидно, учуяв наживу. Под конец он с дрожью в голосе спрашивает хлопца:

— За деньги родители не станут ругать?

— Нет, не станут…

Из тира Коля вышел с шестьюдесятью копейками в кошельке. Его руки лихорадочно прошлись по карманам, и, поняв, что он отныне нищий, студент впал в сильное расстройство. Надо же, в пылу чувств он в тире выбросил ни много ни мало пятнадцать рублей! Трудно бы пришлось, если бы не Женя Сурганов. За путевку в спортивно–оздоровительный лагерь в размере одиннадцати рублей сорока копеек он заплатил из собственного кошелька… Два дня подкапывал Колю Олег, все звал еще раз заглянуть в тир и на сей раз заложить целый пиджак…

…Вадим бросил репетицию, надел ватник (на нем он обычно валялся на траве) и шагнул к дверям: — Пошли в футбол гонять… Пойдешь? Коля кивнул головой.

Возле первого корпуса распласталась волейбольная площадка, но парни здесь умудрялись еще играть в футбол. Сказывалась теснота, колдобины за площадкой, но спортсменам это было нипочем.

Пока Коля надел сапоги, пока он почистил их кремом, во дворе команда уже и собралась. Колю не взяли, поскольку он пришелся лишним и ненужным. «Вечно мне не везет! И чего я такой несчастный?»— Коля легко ушел в расстройство. Но в действительности ему везло, да еще как! Работал он в лесу, на свежем воздухе, и в округе господствовал изумительный пейзаж. В столовой же кормили «до отвала». И ежели учесть, что они ремонтировали забор лишь шесть часов в день, не более, то выходило, что он попал в рай!

Столовая располагалась близко, в метрах ста от первого корпуса, где жил Коля. По левую сторону от нее валялись беспорядочные кучи дров. Немало переколол их Коля разом, дежурив на кухне. Прожорливая печка дров требовала беспрестанно, и поскольку на дежурстве мужчин было лишь двое — он да Вадим, — приходилось крутиться как белка в колесе. Поленья в тот день попались никудышные, с непотребно замысловатыми сучками и кололись из рук вон плохо. Зачастую Вадим в печь бросал целое полено, и «печная надья» горела долго, вызывая в душе досаду и беспокойство…

И вот после мучительного дежурства, после двенадцати часов занудливой и беспрестанной работы, парни облегченно вздохнули и, как им казалось, навек распрощались с кухней, и особенно с печкой — бездонной, прожорливой и горячей. Но, по иронии судьбы, очередь на дежурство, сделав непродолжительный полет средь присутствующих душ, снова дошла до парней. Не позже чем через час после футбола к ним заглянул старший по лагерю и, тыкая пальцем в список, объявил об очередном выходе на боевой пост. Вадим был поражен столь явной несправедливостью: ведь они отдежурили лишь десять дней назад! Он возбужденно замахал руками, чуть ли не с пеной на губах стал доказывать ошибку старшего, но тот почти и не слушал его, усмехаясь в бородку! Наконец старший принял строгий вид и жестко прервал его:

— Четвертый и пятый курсы не в счет… Они освобождены от подобных занятий по добровольному решению младшекурсников. Ведь так, молодой человек? Или ты забыл об этом? А жаль…

Глава шестая

И именно в то утро, когда Коля нехотя приступил к дежурству, его родная тетя, Натя–аппа, проснулась с печалью в сердце. День обещал быть трудным и горячим: потребно было у бригадира попросить лошадь и привезти дрова. Черным вороном в душе сидела невидимая тоска, и она, ненасытная и легкая на полет, колыхалась в такт каждому движенью и пряла–пряла свою воздушную нить. Не было б проблем с лошадью, ежели б в доме блаженствовал хозяин. Но злыдень–судьба распорядилась так, что кинула ее в холодные просторы жизни одну, без верного семейного счастья. И вот тоска–кручина, перемешанная с заботами о хлебе, о картошке, и бог весть еще о чем, червью точит ее нерастраченное сердце.

Натя–аппа надела платье из грубого, но надежного домотканого полотна, быстренько перекусила и засеменила в маленький и неказистый двор, где в это время уже бесновались матерая коза да пара пушистых овец. А гладкий на вид поросенок по–прежнему бороздил грунт, выводя одному ему известные каракули…

Невысокая, но еще румяная на вид, Натя–аппа привычно металась по хозяйству. Вот ее юркая фигура вошла в амбар, нашла янтарную пшеницу, а в ответ на те действия уже кудахчут, хлопают крыльями куры. Еще через несколько минут задымится печь, обдавая тебя запахом дыма, гари и сажи, и в печке окажется закопченный чугун. Руки работают быстро, метко, но в голове по–прежнему витают, вихрятся беспокойные мысли: «Даст сегодня бригадир лошадь, аль нет? Ежели не даст, пропадет дело, а возможно, и дрова… Народ нынче ненадежный, какой–то злой — зараз утащит все! А ведь бригадир мог бы пойти и на уступки… Но чувствует, стервец, что по нраву мне. Вот и мутыжит, тянет неизвестно что, цель его стара, как мир: вырвать и высосать от одинокой женщины все. Эх!» На глазах у женщины появилась подозрительная пелена. Идут, текут годы, раз за разом увлекая молодость и силу, а впереди по–прежнему пустота и полное отсутствие надежд. Вспомнила вдруг, как в войну наравне со всеми пилила лес. Работа была трудной, адской, но в ту пору молодость бурно клокотала в ее теле и вместо печали в сердце теплилась надежда. На счастье и перемены в жизни.

Еще вспомнилось, как по окончании войны, через месяц–другой, она ворвалась в дом и с плачем обняла мать — осталась жива, не погубили ее проклятые лесозаготовки, как было думала она в пору отчаяния. И снова засветило солнце, после бури вновь настал час созидания, и Натя вновь улыбнулась, встретившись нечаянно с Юрой Капитоновым — молодым видным фронтовиком, да к тому же, с орденами да медалями на груди. Он был подлинный герой, сей участник боев за Кенигсберг. Хотя и не суждено ему было войти в Берлин и на рейхстаге оставить свой автограф, но все равно он был оттуда, из всепожирающего пекла. И, верно, не предполагал воин, что со временем в селе он станет для девчат Полярной звездой, неким божеством, которое отныне должно было зорко следить за собственными поступками. Да что там поступки — девчата ловили каждый его шаг, каждое движенье мыслей. В те далекие и милые годы еще блаженствовали посиделки, на них налетала вся молодежь, и существовали они на каждой улице села…

Юра жил на соседней улице и как истинный джентльмен на посиделках чужих не бывал. Поэтому, наверное, оттягивались до поры до времени его любовные встречи с Натальей. Ходили слухи, что он якобы влюбился в Настю Воробьеву, в красивую и ходкую особу. Но также было верно и то, что Настя сторонилась работы, но зато имела сильную охоту до веселого застолья. А Юре эти слухи хоть бы что — к Насте он повадился надежно.

Посиделки в ту пору для Натальи гремели рядом, у одинокой старушки. В единственной комнате вполсилы горела керосиновая лампа, заменившая деревянный лучок, что доселе применяли для огня. К стенкам жались девчата и занимались кто чем, — без работы здесь еще никто никогда не сидел. Но между делом не упускали из виду и новости села. Тонкий наблюдатель четко бы засек, как подчас дивчина юрко оглянется по сторонам, несколько примет небрежный, отвлекающий вид и, наклонившись к подруге, начнет ей шептать «новейшие» сплетни, которые впоследствии переходят из уст в уста, и, глядишь, эдак через часок все уже знают об этом. Подчас здесь берут истоки неправдоподобные, явно выдуманные сплетни, но они, к удивлению многих, разрастаются, приобретают крылья, пока кто–либо, всерьез ими заинтересовавшись, не констатирует: сказанное здесь не более чем «липа». Именно в такой час и возник перед дверью Юра. Возник на чужих посиделках с дружками, несколько приземистыми против него, к тому же с Настей. Парни легко вошли в дом, красные от ходьбы и мороза, скинули фуфайки. Присутствующие смекнули: парни «навеселе». Юра устроился с Настей, попытался обнять ее. Правда, шутя, но сей непотребный поступок многим пришелся не по душе. Особенно местным, которые стеною вставали за собственную честь, и которые насчет Насти, верно, держали свои мысли. Один из них — скуластый, крепкий — поднялся, исподлобья, зло взглянул на Юру:

— Еще будете шуметь — придется вынести… Юра притих. Понимал хлопец, что их слишком мало, чтоб затевать дебош. Он медленно встал, не спеша оделся и приказал Насте:

— Пойдем отсюда…

— Может, не стоит? Не хочу я…

Всем было ясно как божий день: Насте неудобно сразу же уйти. Ведь и погреться как следует не успели. Она мялась, увертывалась от четкого ответа, но все же нашла в себе силы отказать Юре. А хлопец вспыхнул огнем:

— Если еще встречусь с тобой, пусть отрубят мне голову… На этом — точка!

И он кивнул дружкам. Видно, имел желание смыться, да остолбенел вдруг: разве скроешься с глаз с таким позором? Ежели уйдешь — местные даже мелкую кость не оставят в покое: все перемоют и перегрызут. Но вот его взгляд прошелся по девкам, выбрал одну, и он назло всем подсел к ней, намереваясь заняться разговором. Румяная девушка с несколько плоским носом (это и была Наталья) турнула его взглядом. Чего он от нее хочет? Уж не желает ли заигрывать с ней, словно с непотребной девкой? Губы дивчины надулись, сжались, и она ушла в работу — на соседа более не обращала внимания. Лишь в груди зазвенело от пожирающего взгляда Насти.

Юра говорил Наталье пустяки, плел несуразицу — лишь бы делать вид, что занят ею по горло. Наталья понятия не имела, как отвязаться от столь вредного ухажера. «Боже мой, что скажут про меня? Подумают еще, что я отбиваю столь знаменитого кавалера… И зачем мне это надо?»

Зачем надо? Разве ты забыла, как мечтала и доселе мечтаешь о нем? Все в этом мире преходяще. Дай только срок, как все превращается в пыль, в ничто. Лишь любовь остается, если, конечно, она настоящая и крепкая как сталь. Вот и думай голова: имеешь ли ты право рисковать любовью, когда она вот здесь, рядом? И засветились поневоле Натальины глазки, зажглись призывным огоньком. Она оторвалась от работы, еще более покраснела и, несмело взглянув на Юру, пробормотала:

— Настя вон обижается…

— При чем здесь Настя? Я же говорил о встрече… Когда встретимся? — холодно, расчетливо шепнул Юра.

— Никогда! — еле вымолвили девичьи губы. И тут же она пожалела: зачем отрезала столь быстро?

— Как это никогда? Зря ты, Наталья… С Настей уже покончено. Жизнь начну сначала… Все перечеркну и начну сначала. Поверь! — Голос Юры потеплел, в нем сквозила искренность. Всю пору, наверное, он и в самом деле верил собственным словам…

Как только дело входит в колею, начинает исправляться, так сразу же возникают заторы — подобное не раз за собой наблюдала Наталья. Вот и сейчас предстал перед ней неотвратимый рок. Предстал в виде собственного брата, Павла. Он, вызнав про установившиеся отношения с Юрой, почему–то дело понял по–своему: Юра заимел желание обесчестить девушку и бросить. Вывод напрашивался сам собой: надо его проучить и поставить «на место», дабы он и вовсе забыл про Наталью. Шестнадцатилетнему Павлу все это представлялось делом легким и осуществимым, а самое главное, нужным и обязательным. Он, по обыкновению, к вечеру надел все лучшее, волосы смазал коровьим маслом, собрал дружков и отвадил наконец Юру от любимой сестры. Наверное, ему и в голову не пришло, что своими действиями чуть было не погубил демоническую любовь, силу которой еще не представлял никто, даже сама Наталья.

И вот дьявольская сила, до поры до времени сжатая в стальную пружину, дает внезапно о себе знать. Но только уже летом, в знойную сенокосную пору. В тот год к сенокосу приступили рано — кто не помнит послевоенную засуху, внезапно напавшую на Поволжье? Потребно было спасать траву, хоть толику вырвать у природы, которая почему–то вдруг повернулась спиной к истинным трудягам. Люди трудились без отдыха, несколько раз даже ночевали в заливных лугах — до того стало жаль времени. В одной из таких ночевок и свиделась Наталья с Юрой. В округе злодействовал зной, лишь к вечеру несколько наступала прохлада. Мужики да бабы коротали ночь под телегами, где пахло мятой, душистой ромашкой и бог весть еще чем. А молодым было не до сна: их уже манили костры, веселье и утренние зорьки на тихих просторах Булы…

Вспомнилось, как с Юрой она шепталась в ночи. Сено шуршало и кололо, но душа Натальи пела и плясала, и казалось, нет на всем свете более важного, чем любовь… А в жалкой, высохшей речушке горланила квакушка, выкрикивала счастье и, пожалуй, тепленький уголок для молодых тоже.

Они исступленно целовались, клялись в любви, в верности наконец. Наталья именно так и представляла себе рай земной — везде знакомые, возбужденные голоса девчат, причудливая темень, потухшие костры — дым от них еще сладко ощущался в груди. Казалось, их счастье разделяет и незнакомая птичка, резко вспорхнувшая из–под кустов в то бессмертное предрассветное утро… Это нежное, непередаваемое упоение беспредельным счастьем продолжалось две недели. Ровно две недели, и ни дня больше. А потом — полоса апатии, отчужденности, сознания собственной ничтожности и ненужности… Как рассказать об этом? Как передать состояние бессонных ночей, разговоров с самой собой, с Юрой, подчас грубых и оскорбительных, но внезапно переходящих на нежности, просьбы, крики наконец? Разговоры с этим подонком Юрой, который подло обманул ее и бросил ровно через две недели? Да, было все! И первая любовь, и первое разочарование, и долгая жизнь одинокой бабы, которая свои заботы и тревоги не передавала никому — топила в труде, в упорной, изнурительной работе крестьян.

Натя–аппа даже смахнула слезу, вспомнив о былом. Прошлая боль снова резанула по сердцу. Нет, рана та еще кровоточит, и видно, никогда ей не суждено затянуться, зарасти травой. А ведь столько с тех пор утекло вешних вод… Но Наталья по–прежнему одна. «Эх, дурная голова! — занозой блеснула мысль. — Треба было родить ребенка, а не сходить тогда к местной знахарке… Дура и есть… Глядишь, ныне был бы собственный сын!» И смородиновые глаза Натальи взгрустнули, подернутые жидким дымком, а на лбу еще резче обозначились морщинки.

А что же было потом? А потом был Федор Туптов… Давеча он вошел в ее жизнь. Вошел тихо, мирно, словно воротился домой после обметанных невзгодами дорог. И снова в дело вмешался неукротимый черт, все более он заставляет Наталью думать о Федоре, засылая по ночам неисчислимые грезы. И снова Наталья роняет слезы, проклиная долю свою. Федор — он живой, рядом, и помани лишь рукой — непременно встанет подле дверей. Но… что скажет народ? Эта мысль, аморфное понятие, и удерживает Наталью при здравом уме. Нет, более она не поступит дурно, поддавшись отчаянному порыву. Законам природы она противопоставит неукротимую волю, всепоглощающий труд наконец.

Не случайно и рассердилась Наталья, когда однажды Федор остановил ее, да в шутку сказал:

— Атя, йетем сине кайса килер…11

Наталья поморщилась, но справилась с собой. И ее возбужденные губы тихо ответили обидчику:

— Не стоило бы тебе, Федор, измываться над одинокой женщиной… У каждого есть душа, тем более у женщины…

Нутром понял Федор, что перегнул палку. Он нахмурил черные брови, а здоровенные руки сами собой сжали рукоятку велосипеда.

— Тут уж того… извини. Глупая шутка вышла…

— Думать надо, прежде чем ляпнуть что–либо противное…

— Не сердись ты, баба… — проговорил Федор, нежно посматривая на нее. — Ты вот что… не удивись, ежели приду к тебе сегодня…

— Зачем?

— Просто так! Скажем, посидеть, поговорить… Все же жизнь прожили на одной улице…

— А что люди скажут? Об этом подумал? Узнает жена твоя — затравит!

И Наталья улыбнулась, представив, как взбесится жена Федора. Женщина она высокая, дородная, и ежели влепит — живого места не найти. А язык ее словно помело — до всего докопается, перешарит и вытащит на белый свет…

— Не обращай на нее внимания… Не будет она знать. — Федор смотрел на нее уже горящими глазами.

— Нет, нет… Забудь об этом. — И Наталья ушла, ни разу не оглянувшись назад…

И вот сегодня ей предстояло к Федору идти на поклон. Всем сердцем понимала Наталья, что хорошего из этого не выйдет. Федор, наверное, сердится и точит зуб. Но что делать? Что?

Натя–аппа подоила козу, а после взяла путь к конному двору. Она прибавила шагу — время приближалось к семи.

На территории конного двора гудела целая толпа. Обычно здесь действует сложившийся порядок: с утра каждый выбирает себе телегу, смажет ее, подготовит к работе. Но при этом никто и не знает: даст коня бригадир или нет?

Вот возле Натальи в раздумье стоит Нина, приземистая женщина средних лет. К ней почему–то четко прилипла кличка «Шуртюк», но женщина на это дело почти и не обращает внимания. По характеру она шустрая и бойкая. Палец в рот не клади — моментально откусит.

— Куда собралась, Натя? — интересуются ее плутоватые глаза и сразу же веером обшаривают окрест: вот–вот должен появиться бригадир, и значит, ухо треба держать востро.

— Надобно съездить за дровами…

— А что у тебя дров нема? У тебя же семьи нет, а живности кот наплакал. Повозки дров хватит на полгода.

— В том–то и дело, что запасов на зиму не хватает… — нехотя отвечает Наталья, и в душе ее кузнечиком прыгают мысли: «А какое, собственно, твое дело? Боишься, наверное, что сегодня перехвачу твою лошадь. Тоже мне конкурентка… На поле особо не рвешься, а вот получать, так первая!»

Женщина как бы прочла ее мысли:

— Наверное, и не дадут сегодня мне лошадь… Неделю назад было брала, да не сумела зараз провернуть все дела. А теперь вот снова иди к человеку и клянчи несчастную лошадь…

В голосе вдовы слышится грусть и проклятье на собственную судьбу. Ей ли, несчастной женщине, таскаться по конным дворам и вымаливать у бригадира «тягловую силу»? Мужика это дело. Но где ты его найдешь, если мужчин своего возраста раз–два и обчелся? Всех забрала война. А ее Иван было вернулся, еще лет десять гремел кулаками на Гитлера, но разом тоже замер, не в силах уже противостоять ранам своим. Женщина поправила цветастый платок и кинула грустный взгляд на Наталью. В ее сереньких глазах уже нет былой хитрости, в них светится печаль, и пожалуй, мечты, вонзенные в синий туман неведомых просторов:

— Что делать: такова наша судьба! Куда ни кинься — везде ты баба, а стало быть, ненужный человек…

В этот момент во дворе появился бригадир. На облепленном заботами лице шаловливо играют косые утренние лучи, но они не в состоянии сдвинуть и жесткие недовольные губы, и подернутые ветром волосы, и знаменитую, пружинистую походку Федора.

Видя, что его снова ждет несметная толпа, бригадир нахмурился. И главное, снова море баб… Свяжешься с ними — костей не соберешь! Но что делать — такова служба… И Федор принимает еще более строгий вид. Но не так–то легко ему уйти от мертвой хватки Ниночки — вдовы.

— Лошадь бы мне, Федор Николаевич… — мило и в то же время со страхом воркуют Нинкины губы, а хитроватые глаза вовсю начинают вымаливать у бригадира помощь.

— А на что тебе лошадь? Только неделю назад из рук вырвала лошадь. Теперь снова меня берешь за горло! — начальственно бубнит Федор и бросает косой взгляд на Наталью. «Она–то здесь что ищет? Может, тоже лошадь захотела? Черта с два она получит сегодня… Пусть научится вести себя как надо, а там поглядим…»

— Как на что? А дрова кто завезет? Может, ты? — Нина уже готова сцепиться с кем угодно, лишь бы вырвать желанного коня.

— Ты же недавно привезла дров. Зачем тебе еще?

— Э–э, Федор, зима–то она долгая… Да и что мы там привезли? Одни осиновые поленья… Вот что мы привезли!

— Ну и хватит с тебя! — нагло говорит Федор и свою крепкую голову поворачивает к Наталье. — А тебе что, тоже лошадь нужна?

— Ты думаешь, зря здесь я торчу? — в свою очередь удивилась Натя–аппа. — Конечно, нужна, и очень даже нужна!

— Может, тоже за дровами? — съязвил Федор, хотя и прекрасно понял, что дело обстоит именно так.

— Безусловно, за дровами… Ну и что? — с вызовом ответила Наталья и посмотрела прямо в бесстыжие глаза бригадира. «И чего он комедию ломает? Ведь точно же знает, что сижу без дров… И все равно подкалывает. Будто хожу сюда каждый день!»

— Не будет тебе лошади. И не проси! — зло сказал Федор и собрался уйти к другим.

— Почему это не будет? — обиделась Наталья и на шаг приблизилась к бригадиру.

— Потому что нет возможности. Много сегодня колхозной работы, а таких просящих, как ты, — Федор показал на присутствующих, — тьма! Где я вам всем возьму лошадь? Нет их у меня. И не будет!

Бригадир круто рванул к другим, а Натя–аппа застыла в изумлении. Во как разговаривать стал Федор… Не то что поддержать, даже вникнуть в суть дела не хочет. Вот тебе и любимый человек…

Натя–аппа более лезть к Федору не стала. Видно, сегодня все равно из этого ничего не выйдет. Она повернулась и зашагала домой. А в душе ее занозой скребут кошки. Матерая тоска черным вороном кружится в крохотном сердце, и где–то в глубинах таинственного мозга рождается ненависть к Федору. И снова ехидные слова бригадира встают в горемычной голо–ве: «Не будет тебе лошади. И не проси!» За что такие муки? За то, что она в военную пору горбилась на лесозаготовках? И где же на этой земле справедливость?

Навстречу ей движется невысокая и стройная фигура довольно еще моложавой женщины. Матя–аппа, узрев свояченицу, остановилась:

— Откуда ты, Натя?

— А–а, — махнула загрубевшая рука, — из конного двора.

— А чего без лошади?

— Как всегда проблемы… — в пространство бросили губы Натальи и снова надулись. — Бригадир подвел — срезал на корню, — уже мягче, с отчаявшимся сердцем пролепетала женщина, в то же время оценивая дальнюю родню. «А Матрена, пожалуй, на земле еще держится молодицей. В пятьдесят один год выглядеть орлом — не каждому дано…»— А ты куда? — в свою очередь заинтересовалась Наталья и невольно вздохнула: тяжела жизнь одинокой кукушки. Не дай бог ее повторить.

— К сестре путь держу. Давно обещала заглянуть. А нынче кое–как сбросила дела, и думаю, давай схожу…

— Чего так слабо? Работала где?

— Да… — с радостью проронила Матрена. — В лесу пропадала… Две недели подряд занималась орехами.

— И что–нибудь собрала?

— Естественно, собрала… Ведра три ядреных орехов нашерстила. Но это еще не все! Запасы еще остались…

Хмурая и невеселая Наталья, задавленная несносными заботами, с изумлением глянула на Матрену: во, с кого следует брать пример! Ни в каких обстоятельствах, будь даже в самых щекотливых, не сгибает головушку женщина. Несет ее высоко, словно веселая ласточка в яркий теплый день. А ведь забот и у нее по горло. Без собственного угла, без какого–либо серьезного имущества она коротает дни на белом свете. И тем не менее она рада жизни, не поет горестные пески в осеннюю ночь.

«Тоже чудная у нее доля… Бог так и не дал ей мужика, а единственного сына в годовалом возрасте забрал к себе», — мысли Натальи, подобно прерывистому ветру, летят и летят вдаль, собираясь в какие–то обрывки, в жидковатые тучи.

— Что нового дома? — интересуется Наталья, и в ее оттаявшей душе уже начинает шаловливо играть солнце. — Митька–то не пьет?

— Не–е! — мотает головой Матрена. — Уже недели две ходил как стеклышко трезвый. Все сарай в колхозе строит…

— А Марья чем занимается?

— Гоняет пчел… Тридцать ульев на ее плечах, а справляется одна. Сейчас их готовит к зиме. Я бы подсобила, да в мудреных делах не знаток. Вот в чем беда…

— Нам с тобой, Матрена, много не надо. Мы — люди одинокие, а одну голову в любом случае прокормить легче, чем целую ораву…

— Так–то оно так, — мирно лопочет Матрена, — но помогать друг другу все равно надо… Жить легчей, ежели за спиной чувствуешь поддержку. Ну, ладно… Заглядывай к нам, а то в неделю раз покажешь свой нос, и на этом — точка!

— Зайду как–нибудь… — И Наталья, забыв о недавней стычке с бригадиром, вспорхнула прочь.

Глава седьмая

Коля переехал в общежитие института. Срок пребывания в спортивно–оздоровительном лагере в конце концов завершился. Легко пролетело время: не успел он вдоволь вкусить буйную и изумительную жизнь, как она и прервалась. За две недели, что был в лагере, Коля поправился на семь килограммов и ныне в весе приближался к полусотенной отметке. Прогресс был налицо. В общежитии он устроился в одной комнате с Олегом, каждую неделю уезжающим домой, к родителям, которые жили в рабочем поселке, в «Левихе», недалеко от Свердловска. Работать ребятам надобно было еще целую неделю, но их, верно, пожалели в деканате, освободив несколько пораньше.

В комнате отсутствовал уют: стол был без клеенки, возле стен зияли две пустые кровати.

Олег оказался добрым малым. Раз он перед отъездом надел добротную куртку, поправил клетчатый, шерстяной свитер и, взяв в руки старенький рюкзак, усмехнулся:

— Смотри, Колька! Девок сюда не води… Веди себя смирно, хорошо, как велел отец…

Коля лишь пожал плечами — подобные мысли ему и в голову не лезли. Видел он, какие девки в городе — подступиться невозможно. К тому же он ростом еще был мал — не всякая с ним согласится гулять. Хотя, по правде сказать, он уже заимел определенный авторитет. Как оказалось, первоначально его приняли за восьмиклассника, экстерном попавшего в столь знаменитый вуз… Против воли они возвысили Колю до звезды первой величины. Вадим подивился столь откровенной заинтересованности ребят, да и девчат тоже, личностью Коли. Он от души поздравил кореша, сказав: «В тебе есть канва…» Что такое «канва», Коля еще не знал, но понял: неплохое то слово.

А после отъезда Олега в комнате блаженствовала тишина, и, пожалуй, скука. Невольно вспомнилась Ирочка Фролова. Жаль, что он разругался с ней, ради интереса можно было бы поддерживать контакт. А Вале бы стоило накатать письмо… И вот Коля, воодушевленный столь простой мыслью, оторвал лист бумаги, нашел чернильную ручку, причем автоматическую (его мечта в девятом классе) и задумался: с чего бы начать? И крупными буквами вывел: «Привет из Свердловска!» Далее слова потекли ручьем. «Валя, по тебе я сильно соскучился. Как только появились свободные минуты, взялся за перо. В город я доехал благополучно, можно сказать, даже с шиком, поскольку билет достал купейный. Даже с постелью…» Через некоторое время он прибавил: «Хороший был вечер, который мы провели вместе. Он так и стоит перед моими глазами — тихий, хмурый, но все же приятный… Здесь, в Свердловске, по ночам уже холодно. Сейчас я работаю: строю ограждение вокруг одного научного объекта. Работенка трудная, приходится тратить много сил и труда, чтобы добиваться выполнения поставленной перед нами задачи…»

Коля усмехнулся, вычитывая высокопарные слова. Строит лишь забор вокруг молоденьких сосен, а подруге сообщает, будто бы монтирует ограждение вокруг научного объекта… Выходило, что он занят работой, чуть ли не связанной с устройством системы охраны на микроэлектронной основе… Ну и пусть!

Родителям он написал проще, как есть. Много внимания уделил описанию города, его достопримечательностям. Если в конце письма для Вали он послал нежный поцелуй, то родителям — просьбу прислать деньги, и причем как можно быстрей…

И вот после скоропалительных и обнадеживающих писем в Колиной голове появляется мысль: «А что, ежели мотануть в ближайший парк?» Ежели разобраться, не сиднем же сидеть в стылой каморке общежития. Задумано — сделано. И щупленькая фигура хлопца резво выходит на улицу.

Во дворе уже по–настоящему гудела осень. Голые деревья уныло качались под аккомпанемент прохладного ветра. Хотя и светило солнце, но витало ощущение, будто оно недовольно выглядывает из–за белесых туч, довольно густо обступивших его.

Коля взял путь на Сибирский тракт. Он медленно, с наслаждением плелся по нему. Вдоль дороги в раздумье росли липы. Коля проскочил мимо бензоколонки, позади оставил небольшой завод (что за завод, так и не удалось определить из–за отсутствия пояснительной шильды у проходной), вышел на конечную остановку автобусов и с ходу преодолел железнодорожную линию. За ней, собственно, и зеленел парк.

Вот и полная схема парка, прибитая на фанерном листе, показалась вдали, вот и листья качнулись под дуновеньем тихого ветра. И чудится хлопцу, что за этими вот янтарными соснами и ждет его синяя птица, что несет в себе и заманчивый дымок, и причудливую зорьку, и зов неведомых дорог… Эх, хорошо жить на белом свете, особенно если тебе семнадцать лет!

А в парке имени Лесоводов Коле нравилось все: и причудливые скромные чащобы, задумчиво притихшие в ожидании седой зимы; и крохотная белка, что сбросила с высоты звонкую шишку; и даже две старухи, идущие навстречу. Дышалось легко, свободно, и, пожалуй, впервые после возвращения из «Северки» Коля ощутил в себе чрезмерное успокоение…

Но вот нежданно зашевелились кусты можжевельника, и перед Колей показались двое — рослые, плечистые парни, вовсе еще юные, но злые на весь мир.

Один из них, с короткими волосами, с угрозой бросил Коле:

— Деньги!

А второй, в черном пиджаке и коричневом свитере, резко подскочив к Коле, рявкнул:

— Пикнешь — пеняй на себя!

По спине студента пробежал неприятный озноб. Он растерялся и сжался в комок, а язык его прилип к небу.

— Живей, молокосос… Что, руки отнялись?

— У меня… у меня нет денег, — наконец выдавил из себя Коля.

— Чего? — за грудь схватил его верзила. — Обманываешь? А ну обшарь! — приказал он напарнику.

Парень, что был в черном пиджаке, живо проверил карманы студента, но ничего стоящего не нашел.

— Дундук! Не мог деньги отхватить у мамы! — свирепо со злостью просвистели его губы.

Бандиты меж тем из зарослей можжевельника вытащили велосипеды, сели и проворно укатили в неизвестном направлении. А у Коли хорошее настроение как рукой сняло. Возникло ощущение, что его непременно ограбят еще. Он быстро, чуть ли не бегом рванул из парка. «Надо же, — возникла грустная мысль, — как не повезло… Раз выбрался в парк, и то чуть было не обокрали. Неужели в городе все время так и будет?» И под скверное, крайне неприятное настроение он поплелся назад.

* * *

Жизнь снова ворвалась в общежитие. Ворвалась бурно, со свистом, с мальчишеским хохотом, с холодными и грязными рюкзаками, и бесчисленным топотом студентов, наверное, тоже. С нескрываемые весельем ребята воротилися из колхоза.

Гена, завидев шустренькую фигуру Коли, улыбнулся и с порога стал выкладывать о пребывании на селе:

— Ежели сказать честно, вдоволь мы насытились романтикой помощи колхозу. Ежедневно подсчитывали: сколько же дней остается до заветного дня отъезда. И все это только из–за того, что ужасно организован быт. Представляешь, — жидкие брови Гены сами собой нахмурились, — мы приехали в деревню, а там нас, оказывается, никто не ждет. Нас ждут через день, и в этой связи ничего не готово. Даже постель… Первую ночь ночевали на соломе, как скоты. Во где сидят тупицы! Сами заказывают людей, а когда начинается дело — полный назад… Но хотят, чтобы ты дневную норму выполнял без сучка и задоринки…

Гена развязал шнур на рюкзаке и, открыв его, стал выкладывать разное тряпье. Загрубелые руки неумело обращаются с вещами, но хлопцу на это дело наплевать.

— А норма большая? — интересуется Коля и с любопытством вглядывается в новоиспеченных жильцов — несколько незнакомых студентов тоже занимали места рядом.

— Восемьсот килограммов на душу! — отвечает Гена и с удовольствием снимает загрязненную штормовку.

— Норма, конечно, высокая, — в разговор вмешивается пожилой студент, только что переодевшийся в черную сорочку с короткими рукавами. — Но выполнять при желании можно… Надо лишь работать. Делали же мы эту норму, иногда даже с лихвой…

Незнакомец сверкнул цыганскими очами, взял сетку и убрался из комнаты.

— Кто это? — спросил Коля у товарища, пальцем показав на только что вышедшего студента.

— Коля Дулаев… Бывший шахтер. Между прочим, на шахте отбухал десять лет… Ты заметил, что у него редкие волосы? Говорит якобы это из–за ежедневных купаний в горячей воде…

— А что, вредно что ль каждый день умываться?

— Вредно волосам, а не телу.

Через миг в Колиной комнате уже образовался полный комплект жильцов — шестеро студентов из различных уголков страны. Исключительный момент настал для вчерашних школьников: им надлежало объединиться в коллектив, как говорится, влиться в студенческую семью. Каждый из них имел собственный характер, привычки, требования наконец.

Вон сидит парень с диковатыми, разбойничьими глазами. Что из себя он представляет? С виду он почему–то не внушает доверия, поскольку весь его облик, особенно глаза, напоминают парня с большой дороги. Лицо его в прыщиках, заросшее, и крупный тонкий нос еще резче подчеркивает в нем диковатость. Звать этого парня Борей, и родом он, как выяснилось, из Крепостного Зилаира, из далекого поселка Башкирии. Но он не один из этого поселка. Здесь же Вася, его друг, однокашник, единомышленник наконец. Вася более по нраву Коле. Хотя он и длинный как жердь, худой и грудь его впалая, но в нем есть что–то располагающее, в нем сквозит человеческая простота. Верно, подобные мысли посетили и Гену, поскольку он вслух сказал Коле:

— Как жить–то будем? Случаем, не передеремся?

* * *

К полудню в одной из аудиторий института в полном составе собрался первый курс лесохозяйственного факультета. Студенты в массе своей были молодые, вчерашние школьники. Перед Колиными очами впервые предстали однокашники в полном сборе — более ста человек. Почти никого он не знал, за исключением нескольких ребят, с кем жил да совместно поступал в институт. Предстояло разбить барьер неизвестности, познакомиться со всеми.

Подле старой, вылинявшей трибуны появились два человека. Один из них был декан факультета, Эдуард Иванович Петровский, а женщину–напарницу Коля вовсе видел впервые. Декан, как всегда, отличался элегантностью, свежестью. В белоснежной сорочке, при массивных золотых очках, тщательно выбритый, розовощекий, он Коле показался еще более привлекательным и солидным, чем в первый раз, когда участвовал в приемной комиссии и доверчиво выспрашивал у Коли потребные сведения для дела.

Эдуард Иванович захватил внимание студентов: — Ну и вот… настал день, когда вы впервые сели за стол в качестве студентов. Но сесть за стол еще не значит, что из вас получились настоящие студенты. Это право надо еще заслужить. Заслужить своими поступками, своей учебой, мыслями наконец. Да, да, мыслями, потому что вы отныне являетесь передовой частью молодежи. На вас в первую очередь надеется партия. Надеется, что вы станете активными борцами за лучшее и прогрессивное в нашей отрасли… Как вы знаете, лес играет немаловажную роль в народном хозяйстве. Главная его продукция — древесина, потребна повсюду. И в строительстве, и в химии, и в машиностроении, и в целлюлозно–бумажной промышленности… Более того, не лишним будет, ежели скажу: без наших лесов погибло бы все живое на земле! Просто по той причине, что лес является главным производителем кислорода. Вот каково значение леса! Поэтому вы должны ценить свою профессию, стать мастерами своего дела. Но это еще потом… А пока от вас требуется аккуратность и примерность во всем, даже в личной жизни… Кратко сообщу, как организована учеба на нашем факультете. Первые два года в основном будете изучать общие для всех технических вузов науки, как, например, физику, химию, математику… А затем полностью перейдете на специальные предметы. Но это не значит, что вы на первом курсе вовсе не будете приобщаться к лесному делу. Предусмотрена подобная работа… Вот, к примеру, на первом курсе у вас будут ботаника, геодезия… Расписание вывешено, так что познакомьтесь, сделайте соответствующие выводы для себя… А теперь представляю вашему вниманию преподавателя химии, Ларису Петровну Казанцеву…

Студентам улыбнулась полная женщина лет сорока пяти, несмотря на зрелый возраст, еще миловидная, подвижная. Черное платье особенно четко подчеркивало белизну ее кожи. Как только декан захлопнул за собой дверь и ушел восвояси, Лариса Петровна приступила к лекции. И ее звонкий, отчетливый голос веселой ласточкой прошелся по аудитории, заставляя студентов записывать все, что говорят красивые и полные губы…

Лекция идет, движется своим чередом, а Коле чудится, что он сидит в тронном зале и четко улавливает мысли патриарха науки. Где–то в груди легковесно бродит чувство, что впереди все будет у него хорошо. Превосходно, что у него ничего не вышло с переходом на механический факультет. А на эту мысль бедного студента вновь натолкнул коварный паренек с механического факультета, со стрижкой «ежик», что заметил Колю при сдаче конкурсного экзамена по математике. Встретив его разом, на сей раз в конце сентября, когда вот–вот должны были открыться занятия в институте, «ежик» настойчиво остановил Колю в главном корпусе, близ столовой:

— Все же на «лесхоз» поступил?

— Конечно, а что?

— Ну и дурак! Зазря не послушался меня… Человеком бы стал. Послушай, что я тебе скажу…

И студент с хитроватыми глазами вновь принялся выкладывать ему, естественно, в розовом свете, о профессии инженера–механика. Он оперировал высокими словами «долг», «отечество», которому якобы таланты нужны именно в сфере машин и механизмов. В придачу подчеркнул, что его отец тоже всю жизнь мечтал стать механиком, да, видишь ли, ему помешала послевоенная разруха. Впоследствии Коля выяснил, что его отец трудится лишь в качестве тракториста, куда попал за неимением больших способностей, но пока с большой охотой прислушивался к дьявольским мыслям новоявленного товарища…

А паренек требовал:

— Иди сейчас же в деканат. Попроси хорошенько, пусть переведут на наш факультет. Человеком будешь…

«Ежик» ушел, словно испарился, а Колю вновь стали грызть сомнения. Может, он и в самом деле был неправ, избрав лесохозяйственный факультет? Так ли хорошо в деревне? В дождь — грязь, а в сухую погоду — безбрежная пыль… И он, поддавшись на уговоры незнакомого хлопца, устремился в деканат механического факультета.

На втором этаже главного корпуса института встретила его девушка, худая и до того высокая, что нельзя было без жалости на нее смотреть. Кажется, дунь немного и развалится дивчина… Глаза ее злые, недовольные. Коля ее сразу невзлюбил. Он заимел желание обойти ее, да деканат оказался пустым. Поневоле пришлось встать возле нее. Невысокий и загорелый, Коля в сравнении с незнакомкой выглядел малышом. Но он смело двинулся в атаку:

— Кто–либо в деканате есть?

— А кого вам надо?

— Кого–нибудь из начальства…

— Декана нет, а его заместитель тоже отсутствует… Все ушли по делам. Осталась одна я… Меня зовут Нина Владимировна. Я секретарша декана…

Колю несколько задело, что эта худощавая особа себя тоже причисляет к начальству, но свое недовольство не высказал, напротив, миролюбиво прибавил:

— Хочу с вами поговорить по душам…

— О чем?

— Понимаете, — Коля начал доверчиво, — мне не нравится моя специальность. Поэтому хочу перейти на ваш факультет…

— С какого вы факультета?

— С лесохозяйственного…

— Что же не нравится вам? Хороший факультет…

— Но ваш же лучше! Так мне ребята объяснили. — И, подумав, Коля прибавил — Я этого ранее не знал, иначе бы сразу к вам поступил…

— Но у нас уже полный набор. Больше некуда… Коля настойчиво «давил» на секретаршу, уговаривал, чтоб его перевели на механический факультет; доказывал, что профессия механика якобы ему полюбилась, особенно опосля разговоров со знакомыми людьми… Но Нина Владимировна на все его просьбы удачно выискивала веские ответы. Под конец она устало осведомилась, незаметно переходя на «ты«:

— Что же тебе на нравится в профессии лесовода? Коля посветлел. Вот она, наконец, решающая минутка. Словно Кутузов перед Бородинской битвой, он вытянулся во весь рост, оглядывая своего противника.

— Маленький я… Сил не хватит бегать по лесам да ловить лесонарушителей, — вполне серьезно выложил он заранее составленную причину.

Но худощавая секретарша не дрогнула даже после этих слов. Карие ее глаза стали еще строже.

— Сила нужна и для механика… Зазря на это сетуешь. К тому же ты еще молодой — подрастешь!

Со скрипом в сердце Коля подавил в себе желание сцепиться с секретаршей. Болван! Нет бы взять да зачислить его на желанный факультет. Так нет же, даже понимать не хочет. Хоть бы взяла его на заметку…

Тот вечер Коля провел в подавленном состоянии. Но, как водится с молодыми людьми, спустя некоторое время он вовсе позабыл о курьезном деле, особенно после разговора с Женей Сургановым. Тот легко обрисовал работу лесовода в выгодном свете, и получилось, что она — крайне интересная, в ней немало романтики, подлинного геройства. А под конец Женя не без умысла бросил:

— Здесь легче диссертацию защитить. Взять, скажем, какую–нибудь тему под названием «Роль муравья в лесном хозяйстве», описать его поведение от рождения и до гибели, и смотришь, тебе улыбнется приличная степень…

…И вот в аудитории, где в полную силу кипела лекция по химии, Коле с сожалением констатировал: нет, не подрос он еще в смысле характера, не закрепилась еще в нем устойчивость, с какой связывается скала с могучей горой. Словно автомат, он конспектировал лекцию. Вникать в смысл слов, предложений было некогда. Возбужденные мысли кидали его то к любимой Вале, в незабываемую ночь; то домой, к порогу отцовского дома… В первом семестре он отхватил «общагу», стипендию, и стало быть, обладал всеми материальными благами студента. В душе господствовала легкость, и думать об чем–либо решительно не хотелось.

Глава восьмая

Из почтовой переписки:

«Любимая Валя! На первых строках моего письма прими от меня горячий привет. Далее напишу о себе. Живу пока нормально, здоров. Учеба продолжается по–прежнему. Уходим на лекции рано, а с занятий возвращаемся около трех часов дня. Всего в день выходит шесть–восемь часов учебы. Собственно говоря, институт у нас большой. Всего здесь учится около трех тысяч студентов. Есть и заочное отделение. В институте имеется большая библиотека. Правда, там больше всего технической литературы, но есть и художественная. Сейчас я в основном читаю художественную. И знаешь про что? В основном про любовь. И в грустные минуты часто вспоминаю тебя. Для меня ты — самая хорошая девушка в мире. Только сердце томится от того, что встречаешься ты с парнем… Это, конечно, дело личное, но, на мой взгляд, ты делаешь большую ошибку… Что касается остального, то у меня все в порядке. Мои товарищи по комнате — с Урала и Башкирии. Они честные и дружные парни. Жить с ними можно. Только погода подводит: все время дожди да дожди.

К тому же, намного холодней, чем у нас дома. Вот такие у меня новости. С приветом, Коля».

«10.11.66 г. Здравствуй, Коля! Получила твое письмо, за что большое спасибо. Представляешь, как хорошо мы провели октябрьские праздники? Впрочем, по порядку. Нас собралось трое: я, Наташа и Света. Их, конечно, ты знаешь. Эти подруги — мои соседки. После восьми классов они бросили учебу и ныне работают в селе. Наташа — в больнице, санитаркой, а Света — пионервожатой. Так что обе устроены нормально. Конечно, для условий нашего села. Потому что этим девушкам в жизни надо значительно больше… Как только поднакопят приличные деньги, наверное, махнут в Ленинград, на постоянное местожительство. Не знаю, выйдет ли у них что… Но Света такая девушка, которая везде пробьет себе дорогу. На нее в этом отношении всегда можно рассчитывать. Хочется и мне попасть в Ленинград. Говорят, он очень красивый… Надоело жить в деревне. Парни здесь, сам знаешь, бескультурные. На танцах вечно пьяные, и притом пристают без разбору… Так вот, мы втроем собрались и пошли к Ларисе (помнишь, она с нами училась до десятого?). Теперь она снова дома и живет с матерью. На празднике нас участвовало много. Жаль, что не было магнитофона, а то бы записали все. Было бы что вспомнить… Ты не представляешь, как танцует и поет мать Ларисы — тетя Нина. Не то что наши матери, которые умеют лишь ругаться… Считаю, что современный человек должен быть именно таким, как тетя Нина. Вот с ним и не стыдно появляться в любом обществе… Ну что тебе еще черкануть? Да, Костя Фролов махнул куда–то в Среднюю Азию, к своей сестре. Говорят, будет там поступать в техникум. Правда это или нет, точно сказать не могу. Недавно видела Ваню Полетаева. Вы же с ним в десятом были неразлучными друзьями… Сейчас он повзрослел, даже трудно узнать его. Степенный такой… В колхозе работает трактористом. Это же надо: окончил десять классов и пошел в трактористы. Даже смешно… Вот такие у меня новости. Пока. Валя».

«20.11.66 г. Привет из Чувашии! Колечка, ты пишешь, что днем ходишь на занятия, а по вечерам сидишь за книжками. Это же очень здорово. Выходит, ты все свое время посвящаешь совершенству. Вот бы мне так… К сожалению, у меня выходит вовсе по–другому. Работа не интересная (ты же знаешь, я в больнице по–прежнему санитаркой), а сменить ее в нашем селе практически невозможно — нет промышленных предприятий. В следующем году попробую поступать в какой–либо вуз, хотя бы в техникум. Дура была, что упустила этот год. Думала, сильный будет конкурс, вот и испугалась… Ты спрашиваешь, почему я встречаюсь с Петей? На этот вопрос мне даже трудно ответить. Так вышло, что мы стали встречаться… Вначале просто так, от нечего делать, но затем привыкли друг к другу. Но все это ерунда! Между нами ничего не было, и быть не может. Просто скучно одной, вот и все. К тому же вечера у нас хорошие, нет желания сидеть дома. Выйдешь на улицу, — а там снежок. Красота! В подобные минуты я самая счастливая. Кажется, способная на все, даже на преодоление невозможных трудностей, что описывают в приключенческих романах. Но не думай, что я романистка, этакий человек с «легкими мыслями» в голове. Я самая что ни на есть реалистка… Я много, очень даже много думаю о наших отношениях. В школе я, конечно, подчас замечала, что смотришь ты на меня несколько иначе, чем на других девчат. Это меня забавляло, впоследствии я почувствовала даже гордость за себя. За то, что нравлюсь другим. Но ведь я нравлюсь не только тебе… Ты, конечно, меня извини, что я разоткровенничалась, но иначе не могла. Так велит сердце. Валя».

«30.11.66 г. Колечка! Я очень рада, что несмотря на все, ты не сердишься на меня. Я всегда знала, что ты умный парень. Сейчас я еще более стала сознавать, какими неповторимыми были наши школьные годы. Поэтому было бы очень несправедливо, ежели ты обидишься на меня из–за каких–то деревенских парней. Кстати сказать, здесь нет ни одного такого, каким я представляю себе Друга. Причем с большой буквы. А с Петей мы поссорились. И навсегда. Дело вышло до удивительности просто. Позавчера мы снова собрались у Ларисы отмечать день рождения. Ее мать опять была в ударе… Все поговаривала, что Лариса ее молодость. У Ларисы же лицо круглое, а губы полные и красные, точь–в–точь мать!.. Так вот, тетя Нина вздумала по–настоящему сосватать мне Петю. А он, нахал, все взял да воспринял всерьез… Может, думает, я столь легкомысленная дева, что выскочу за него замуж в семнадцать лет? Я взяла да дала от ворот поворот. Пусть знает свое место… А в принципе, день рождения Ларисы проскочил нормально. Правда, Лариса слегка перебрала, но это мелочь. В такой день можно… Все же девушке исполнилось восемнадцать лет! У нее по жизненно важным проблемам голова варит по высшему разряду… Про тебя говорит, что ты парень ловкий. Мол, в жизни устроился неплохо… В двадцать один год уже станешь инженером. А значит, и женихом желанным. Такого, мол, примут в любом доме… Я согласна с ней лишь отчасти. Что толку, ежели человек будет иметь профессию и образование, но плохой характер? Или еще хуже, не нравится девушке? А Лариса утверждает, что инженер есть инженер. И, мол, его «примут» в любом случае — плох он или хорош. Сейчас, мол, не девятнадцатый век, когда охали и ахали от любви, а гудит двадцатый, атомный век. А может, она и права? В общем, не знаю… В жизни столько сложного — даже умный не разберется с ходу. Не то что я… Да и куда мне, собственно, лететь сломя голову? Замуж? Глупости! Нет у меня подобных планов… А вот с девчатами собираюсь в Ленинград. Если эта мечта осуществится — напишу оттуда. Пока. Валя».

«11.12.66 г. Здравствуй, Валечка! Прочитал твое письмо и очень рад за тебя. Все же хорошо ты разбираешься в обстановке… Даже удивляюсь, как ты, не в пример другим, глубоко рассуждаешь. Можно подумать, тебе не семнадцать, а двадцать пять лет… И верно говорил наш физик, Лев Федорович, что девушки своих сверстников по своему развитию опережают лет на пять, а то и больше… Одобряю твое решение насчет Пети. И не потому, что тем самым освобождаюсь от «конкурента», а только потому, что это лучше для тебя. А в принципе, я хотел бы, чтобы в жизни ты была счастливой… Хотя кто его знает, где оно, это счастье? Недавно я начал знакомиться с серьезной философией. Ее еще мы не проходим — это будет где–то на втором курсе. Но интересный предмет, черт возьми. В нем есть ответы на многие интересующие нас вопросы. Например, на то, в чем смысл существования человека, что из себя представляют Время и Пространство. Прочтешь очередной раздел, и тебе становится легче. На жизнь начинаешь смотреть несколько иначе… А так мои дела подвигаются нормально, учеба продолжается по–прежнему. Во дворе давно установилась зима. Морозы достигают двадцати пяти градусов. Особых новостей пока нет. До свидания. Коля».

Глава девятая

Студенческие дни Коля коротает в еще не старой, добротной комнате с объемным окном на скверик. По бокам стен и возле крепких отопительных батарей здесь надежно спят железные замшелые кровати, что летают во сне по синим и далеким просторам, вдыхая в себя изумрудный воздух заснеженных гор. А в середине комнаты царственно стоит стол, накрытый старой и изношенной клеенкой и с удивительной стойкостью сторожит тумбочки, что приданы каждому студенту. На этих тумбочках наблюдатель наверняка бы засек и кучи книг, и столбы конспектов, а внутри них — еще и хлебные куски на пресловутый «черный день».

Завидный порядок во всем хранит лишь Коля Дулаев. Даже постель он заправляет ловко: после крепких рук шахтера она «звенит, как натянутая струна». Разом не стерпел Дулаев, глядя, как Коля собственную постель собирает плохо и неумело. Он резво подскочил к худенькому парню, отстранил от дела и постель собрал так, что Коля до вечера не притронулся к ней рукой — до чего лежала она ладно да в порядке.

Коля впервые в своей жизни купил осеннее пальто — из дешевого материала, всего за двадцать три рубля семьдесят копеек, но ласкового и приветливого на вид. Надо сказать, именно с институтом у него связывались самые робкие шаги по жизни. Впервые он оказался в крупнейшем городе, каким является Свердловск; впервые увидел поезд; даже впервые в жизни в стенах этого вуза выпил вина более ста граммов. Доселе он знать не знал про спиртное, за исключением выпускного вечера после средней школы. А вот в институте, на Октябрьские праздники, с ребятами поневоле пришлось хлебнуть двести граммов «Портвейна». Коля вовсе переменился в тот момент: разом почувствовал легкость, и ему море стало по колено. К тому же неожиданно для всех запел, когда остальные даже не захмелели и соображали про себя, где бы еще добавить. Парни сильно подивились Колиному поведению. Смекнув, что он опьянел «с ходу», от стаканчика вина, Олег лишь усмехнулся:

— Набирают детей на флот, а теперь мучайся с ними…

Сам он в этом отношении был образцом. Мог целую бутылку выпить, не отрывая от губ. При сем не пил, а как бы вливал в себя вино, ибо кадык его вовсе не шевелился. Как выпьет, бывало, так и заявит ребятам не без гордости: «Двухлетняя тренировка брат…»

Как–то вечером к ним заглянул Дима, паренек среднего роста, костлявый и с такими синими–пресиними глазами, словно в них затаились лазурные дали. Дима живет по соседству и классически играет на баяне. Но сегодня у него явно другие планы.

— Вот что, ребята! — вкрадчиво начал Дима, постепенно захватывая внимание присутствующих. — Не кажется ли вам, что здесь мы просто киснем?

Студенты насторожились. Петя Колесник, здоровенный хлопец с мускулами–буграми, кинул в Диму пробный камень:

— Ежели без всяких выкрутасов, то что ты имеешь в виду?

— А то, что в этом институте мы просто пропадем… — И Дима, улавливая в глазах парней протестующие огни, тут же прибавил — Подумайте сами: весь смысл жизни человека должен состоять в искании чего–то нового, неизвестного… ведь верно, так? А мы чем занимаемся? Ударились в профессию лесовода! Это з–значит, — Дима как всегда заикался, — сиди на месте, годами выращивай одно и то же дерево, в конечном счете значит, что сосна в конце концов получится сосной, а ель — елью… Разве в том смысл существования? Мы же дети двадцатого века, а не допотопных людей, которые почитали л–лес… Вот другое дело, ежели быть моряком. Каждый день сталкиваешься с чем–то новым стоящим. Мне кажется, лучше этого и быть не может… Как–то я был на море. П–правда, это было в детстве, но оно мне так запомнилось, что, кажется, слышу шум прибоя. Вообще–то, очень величественная картина — море. Особенно утром, когда солнце еще лишь поднимается к небу…

Голубые глаза Димы вдруг заблестели, словно они вновь узрели предрассветное утро с его непередаваемой красой. В них светилась такая мечта, что даже Коле, ни разу не побывавшему на море, захотелось оказаться подле него, побродить по гальке и послушать крик чаек. Дима расстегнул галстук расслабил воротник белой сорочки (на курсе он выгодно отличался одеждой) и пустился в рассуждения:

— Действительно, раньше были люди… Теперь я их, первопроходцев, очень хорошо понимаю… В–взять хотя бы исследователя Беринга или капитана Гука. Они же прошли такие дремучие трудности, о которых сейчас мы даже представления не имеем. Им было трудно, но они все равно рвались к цели… А эта цель заключалась лишь в том, чтобы увидеть г–голую, пустынную землю, обследовать ее и нанести на карту… На первый взгляд кажется, ничего здесь удивительного нет. Обычная работенка, каких много на свете. Но если вникнуть в суть дела, то начинаешь глубоко понимать, что тянуло их туда… По–моему, исследователей в дальние страны звали не з–земли, которые им впервые приходилось изучать, но звали их чувства, что заложены в каждом из нас. Это Чувство поиска, познания окружающего мира… И естественно; эти чувства у солидных исследователей выражены более резко и ярче, чем у нас. Вот потому–то они к цели стремятся через все преграды… И я хотел бы взять с них пример. Сейчас жалею, что не поступил в мореходку. И как я промахнулся? Ума не приложу… На мой взгляд, ребята, нам с–срочно нужно исправить ошибки… Конечно, кое у кого кишка тонка для того, чтоб добровольно отказаться от института. Но такие нам и нужны… — и Дима кинул взгляд на красавца–украинца. — Мне кажется, Петя, ты смог бы это сделать. Здоровье у тебя отличное, мускулы — тоже. Из тебя бы вышел отменный морячок, а то и боцман… Представляешь, стоишь ты на капитанском мостике возле капитана и подсказываешь морякам, какой он должен быть, морской порядок… Впереди тебя — чужая земля. Ты ее не видишь, но уже знаешь, что она существует. И, возможно, тебе когда–нибудь улыбнется встреча с дикарями либо с пиратами… А пока тебя с левого борта д–догоняет очередной тихоокеанский ураган под красивым названием «Марта…»

— А ты забыл еще описать акулу! — подковырнул пришельца Вася. «И чего он сегодня ломает комедию? Может, думает, что мы здесь такие дурни, что бросим институт и махнем в мореходку? Математику бы учил, а не занимался ерундой…» Бесцветные губы Васи добавили — Они же там стаями бороздят океанские просторы. Только и ждут, чтобы какой–либо вахлак и упал с корабля. Говорят, они способны прокусить стальные канаты… Вот и добавь к своим сказкам эти эпизоды. Получится стоящая вещь…

Насмешливые глаза худотелого Васи ядовито уставились на Диму А тот позеленел от злости. Лицо Димы разом переменилось в нем резко проявилось недовольство, глаза сузились в гневе:

— Что т–ты п–понимаешь? Помолчал бы, покуда не с–спросили…

Коля как бы очнулся, посмотрев на товарищей: на Диму, готового с кулаками кинуться на Васю; на Петю, молча слушавшего рассказы Димы и почему–то впавшего в задумчивость, и про себя отметил, что в предложении Димы все же есть рациональное зерно. В чем оно заключается, он не знал, но сердцем чувствовал: в этом что–то есть.

— По–моему, Дима говорит верно, — поддержал соседа Коля. — Я и сам, слушая его, будто наяву представил морской прибой…

— Во, во, рассказывает он мастерски! — тут же нашелся Вася. — Слушая его, можно предположить, что здесь собрались одни олухи…

— При чем тут олухи? — запальчиво возразил Дима. — Ведь р–речь идет о том, как правильно выбрать жизненный путь… Выбрать так, чтобы не ошибиться. Шутка ли, в случае чего такая ошибка будет преследовать нас всю жизнь! Представляешь, всю жизнь!

— Профессию мы уже выбрали! — в ответ сухо бросил Вася. — Что ты еще хочешь?

Они напряженно стали следить друг за другом, их сейчас разделяла разнородность мнений, от которых каждый получал определенное наслаждение. «Подумаешь, моряк…»— И Вася опять в соседа стрельнул недовольным взглядом.

— На что тебе, дорогой Дима, быть моряком? Лучше учись на лесника — и делу конец…

— Моряк он и есть моряк… На его долю, по крайней мере, выпадает больше испытаний. Не чета какому–то леснику, который от безделья в глухой тайге только и думает о том, как бы совершенствовать технологию производства самогона!

— Наверное, твой отец занимается этим… Вот тебе и кажется, что лесники только об этом и думают…

— Д–дурак! Нашел чем поддеть… Мой отец — честный человек, и ежели хочешь знать, за хорошую работу имеет орден Трудового Красного Знамени…

— А дуракам всегда везет… — в пылу спора не удержался Вася. Но не успел он окончить фразу, как на него полетела подушка.

Вася на лету подхватил подушку, вздумал было огреть Диму, но поскольку сосед на него налетел рьяно, с кулаками, лишь выставил руку вперед, защищаясь от возможных ударов противника. Дима двинул ему, но не достал: высокий и тощий Вася легко отскочил в сторону. В свою очередь закипел Вася. Он схватил табуретку и принял угрожающий вид:

— Не подходи!

Петя, студент атлетического телосложения, кинулся разнимать ребят.

— Бросьте ерундой заниматься! — жестко сказали его губы, а здоровенные руки легко отняли табуретку. Большие цыганские глаза Пети на сцепившихся парней смотрят холодно и сердито.

Вася чуть–чуть с дрожащими губами отступил назад. «Неплохо было бы этого моряка огреть разок… Ишь ты, распоясался. А то как двину, так мозги не соберешь…»

А Дима ушел к себе, бросив в постылое пространство:

— Б–бывают же дураки…

* * *

Но настойчиво заводимые разговоры о необходимости смены профессии не пропали даром. В комнате, где жил Дима Игнатьев, на эту тему ежевечерне проходили жаркие дебаты. По обыкновению, в них участвовало немало парней, ибо на курсе уже вызнали подробности столь щекотливого дела, с реализацией которого из института могли уйти несколько человек с Димой во главе. Споры подчас усиливались. Страсти накалялись до предела, затем наступала благодатная разрядка и противоборствующие стороны с ожесточением кидались на поиски более очевидных доказательств своей правоты. У Димы и его сторонников имелись железные аргументы, ибо профессия морского офицера (причем выбирался не военный, а торговый флот) включала в себя много новизны, романтики. Но и «лесоводы» не дремали, свои доводы закрепляли примерами, весомыми словами. Их оказалось подавляющее большинство, но они не умели еще вполне правильно осветить практическую сторону вопроса, дабы толково объяснить: чем же все–таки лучше лесная работа? Многие из них вышли из крестьян. Лишь Вася Герасимов представлял семейство лесника, но и он в виду своей молодости и неопытности не в состоянии был определить четкие границы между полуграмотным лесником и квалифицированным лесничим. Споры прерывались, как только Дима в руки брал баян и, забористо растягивая меха, чистым и сильным голосом запевал:

Раскинулось море широко,

И волны бушуют вдали.

Товарищ, мы едем далеко,

Подальше от нашей земли…

Забывались споры, трения, и ребята, сами того не замечая, уходили вдруг в область романтики, необыкновенных приключений, вдыхали свежий морской воздух, их обдувал «норд–ост». Затягивал песню даже законченный молчун Боря Железнов, земляк Васи. При сем лицо его светлело и вовсе не походило на «лицо отпетого бандита». Было очевидно, что Дима обладает даром сколотить коллектив… Но «лесоводы» против перехода капризной инициативы к «морякам». Они энергично пытаются придумать нечто необыкновенное, сногсшибательное, дабы противопоставить им свое, кровное. В этой связи они переходят на известные студенческие мотивы:

Раскинулся базис над вектором пять,

Внизу интегралы стояли…

Студент не сумел производное взять,

Ему в деканате сказали…

Уже по всему коридору распространяется горластая песня малышей–первокурсников, вызывая у «зрелых» студентов улыбку, — шутка ли: они ведь передавали им по эстафете все передовое, стоящее, созданное не одним поколением студентов…

А песня все зовет и зовет, рассказывая о несчастной доле студента, перед которым поставлена конкретная задача: «Профессор недоволен» а стало быть, «изволь теорему ему доказать, иль будешь с «лесхоза» уволен…»

Соперничество продолжается. «Моряки» в этой песне выдерживают подлинные слова, а «лесники» — свое. Но концовку завершают вместе, и тем самым объявляется мир на весьма непродолжительное время:

Напрасно старушка ждет сына домой…

Ей скажут — она зарыдает.

Умрет же студент, на могиле его

Огромный лопух вырастает…

* * *

В холодный декабрьский день Дима вместе с Колесником да еще с одним парнем с курса, Борей Потаповым, направился в деканат забирать документы. Все трое твердо решили бросить «лесхоз» и податься в «моряки».

Петровский, увидев студентов (их фамилии, конечно, он не помнил), мирно поинтересовался:

— Вы ко мне? Вы, очевидно, с первого курса? Хорошо, хорошо, слушаю вас… Только не стесняйтесь…

Вперед вышел Дима. Он хотел разом выпалить заранее приготовленную фразу, да от волнения подзабыл ее. Его вдруг настигла отвратительная мысль: а ведь декан их может и не отпустить… придерживая рукава коричневого пиджака, решился:

— Мы, Эдуард Иванович, решили уйти из института… Хотим в другое место поступать. Сей вопрос мы долго обсуждали, и поверьте, наш вывод твердый…

— Интересно, где и с кем вы обсуждали этот вопрос? — жидкие брови декана удивленно взметнулись ввысь. Он порылся в памяти, но подобного случая не припомнил. Может, без него обошлись? В последнее время этот прыткий Николай Петрович, на правах его заместителя, постоянно крутится в деканате. Может, он что натворил? И декан деликатно прибавил: — Что–то я не помню… Может, подскажете?

— Да мы сей щекотливый вопрос обсуждали не с вами, и не в деканате, а с ребятами со своего курса, — поспешил пояснить Дима. — Мы долго искали ответ на вопрос, правильно ли мы поступили, выбрав лесохозяйственный факультет? И, поразмыслив, пришли к выводу, что наши действия в корне неверны. Хотим исправить ошибку…

Петровский наконец постиг, что привело этих молодых ребят к нему. Вначале он даже удивился, что парни изъявили добровольное желание отказаться от института. Подобное еще не встречалось в его жизни… Затем удивление сменилось гневом. Его холеное лицо даже передернулось от сумасбродного, как ему показалось, поступка студентов. Не желают ли эти сопляки опозорить его? Надобно непременно положить конец сей неслыханной дерзости! Учеба еще только разворачивается в полную силу, но студенты его факультета уже ведут себя вольно, дерзко, будто до заветного диплома уже рукой подать… И что самое обидное, первокурсники, вчерашние школьники, которые лишь давеча вырвались из–под родительского крыла. Петровского прожгла крайняя обида. В нем поднялось желание накричать на ребят, послать из подальше, туда, куда Макар телят не гонял, но он все же взял себя в руки, выказывая удивительное спокойствие. Более того, он заставил себя улыбнуться и мирно взглянуть на стоящего перед ним студента:

— Как ваша фамилия?

— Игнатьев… Дмитрий Игнатьев, студент пятнадцатой группы первого курса…

— А фамилии тех?

— Петр Колесник и Борис Потапов. Все мы из одной группы.

— Понятно, — словно себе буркнул Петровский, записывая фамилии студентов на лежащем перед ним календаре. Затем, несколько подумав, поднял голову, ребят обдал ласковым взглядом и удивительно ловко прибавил — Что же это? Выходит, пятнадцатая группа решила объявить забастовку нам, преподавателям? Кто у вас староста группы? Вероника Малаховская?

— Она! — Дима кивнул головой.

Петя и Борис устроились возле своего вожака и выступали лишь в качестве свидетелей в сей ожесточенной битве между «главным моряком» и деканом.

Петя уже жалел, что связался с Димой. Его же в Оренбургских степях ждут не дождутся родители. Не они ли наказали ему с добром окончить институт да воротиться домой в качестве лесничего? Старый друг семьи, казах Амир, давно его зовет кунаком. Говорит, большим начальником будешь… А здесь, выходит, то большое дело поставлено под катастрофу… Все же слабый у него характер. Недолго думая согласился с Димой. Конечно, романтика далеких путешествий — это хорошо. Но разве хуже облагораживать Оренбургские степи? Высадить здесь побольше лесов? Представляет же он, как там потребны те леса… Нет, не похвалил бы его кунак Амир. Покачал бы головой, сказав: «Плохо делаешь, юлдаш. Совсем плохо…» Но Пете не хочется перед ребятами выглядеть трусом. И он решил стоять до конца.

Меж тем Петровский дело повернул в другое русло:

— Значит, говорите, решили оставить институт и пойти в другое место… А куда, если не секрет? — Голос его мягкий, добрый, и посторонний бы ни в жизни не догадался, что в душе его кипят чудовищные волны.

— Хотим быть морскими офицерами, — уверенно отбарабанил Дима.

— Так, так, морскими офицерами, говорите, хотите быть? — переспросил Петровский, постепенно повышая голос. — А вы подумали о том, что вас приняли сюда как наиболее надежных людей? Что, принимая вас, мы держали определенные надежды? А ведь мы думали, что через несколько лет из вас сделаем настоящих лесоводов, способных решать самые разные задачи… Может, все это вы хотите перевалить на плечи других?.. К тому же, со временем у вас может опять появится желание сменить профессию, на сей раз, скажем, на космонавта. Что тогда, прощай морская служба? Где гарантия того, что вы именно так и не поступите? Где? Я спрашиваю вас… И еще, — прибавил Петровский уже упавшим голосом, — вы подумали о том, что, ошибочно поступив сюда, вы оттеснили других ребят? А ведь они хотели поступать сюда, очень даже хотели! Слезами просили, чтоб их зачислили в институт. Кто вернет им эти слезы? Может, это сделаете вы? Сделаете, товарищ Игнатьев? Или вы, товарищ Колесник?

Петровский платком вытер вспотевший лоб, аккуратно поправил очки и недобро уставился на ребят. Установилась неловкая пауза.

— И все же мы хотим забрать документы! — отчеканил Дима, словно на параде. — Разрешите это сделать не позже этой недели…

— Простите, вы откуда родом, Игнатьев?

— Из Тавды.

— Из самой Тавды?

— Да.

— Знаю, не раз бывал там… Еще студентом изучал ваши края. Работал тогда таксатором… Между прочим, не раз приходилось видеть, какие там добротные и могучие леса. Конечно, с той поры немало утекло воды: большинство участков повырубали… Но это между прочим. Меня сейчас интересует совсем другое. Неужели вы, человек, выросший в лесном краю, всерьез не можете без моря? Хоть раз–то вы его видели? Если даже видели, встречались с ним, все равно не поверю, что любовь к морю у вас возникла с ходу, с первого раза… Это не логично, дорогой Игнатьев, очень даже не логично… В жизни так не бывает, за исключением редких случаев…

— Но сейчас как раз и есть такой случай…

— Вы думаете?

— Совершенно уверен!

— Может, у этих двоих тоже такой случай? Давайте обсудим…

Жаркий разговор оборвал телефонный звонок. Петровский привычно поднял трубку, левой рукой снова поправил очки, указательным пальцем показав ребятам: мол, думайте, думайте скорее, а то видите, у меня мало времени. Как только декан увлекся телефоном, Дима обернулся к единомышленникам и поощрительно подмигнул им. Мол, держитесь, дело будет… Но вожак не узрел в них желаемого энтузиазма «Черт бы побрал малодушных ребят! Онемели, как рыбы…» И это в то время, когда срочно нужно доказать декану, что и у них любовь к морской профессии проснулась вдали от моря, так сказать, «во глубине уральских просторов и оренбургских степей». А они повесили носы… И Дима шепнул им: «Помните, только твердость духа и воля к победе нас спасут…»

Петровский беседу имел с начальством: об том ребята сразу догадались, ибо декан принял любезнейший, чуть ли не заискивающий тон. Он немало трендел по телефону, аккуратно положил трубку, затем снова занялся парнями.

— Ну, придумали что–нибудь?

— У них точно такой же случай, как и у меня, — начал было наступать Дима, да его перебил Петровский.

— Ясно, ясно с вами… Вообще, сей вопрос мы обсудим попозже. Пока вы свободны. У меня, извините, дела…

Студентам ничего не оставалось, как убраться домой. По пути в общежитие Дима все критиковал ребят за молчаливость. Колесник не стерпел, обернулся к товарищу и в сердцах гаркнул:

— Ну и дурной ты, «морской офицер…»

* * *

Вечером, по возвращении домой, у Петровского вновь в памяти воскрес небывалый доныне случай, ярко разыгравшийся в деканате. За ним четко просматривалось отсутствие воспитательной работы на факультете. Об том свидетельствовал и факт, что средь первокурсников заметно участились случаи опоздания на занятия, нередко наблюдались и пропуски. Надлежало принять решительные меры. Странно, он доселе делами первокурсников вовсе не занимался, посчитав их неплохими, во всяком случае, удовлетворительными. Он удобно уселся в кресло, мельком взглянул на настенные часы, что были вывешены на лосиные рога, и снова углубился в анализ данных, которые имелись у него по успеваемости и посещаемости первокурсников. В принципе, времени было еще предостаточно: впереди — час, целых шестьдесят минут свободного времени, которые можно посвятить работе. Затем он должен был приступить к просмотру трансляции хоккейной встречи между московским «Спартаком» и «Автомобилистом» из Свердловска согласно установленной привычке. В мертвой тишине рабочего кабинета тик настенных часов отдавался гулко, четко. Знал Петровский, что его никто не посмеет потревожить, ибо домашние придерживались строгого порядка: когда он дома — нельзя шуметь, тем более заходить к нему без надобности. Его жена, Элеонора Максимовна, зачастую пропадала в зале, углубившись в экстравагантный роман из наследства Александра Дюма, а их единственная дочь, Ирина, готовилась к занятиям в институте.

Декан принялся просматривать посещаемость первокурсников. Вроде бы неплохо, ежели учесть в целом. Даже в двенадцатой и тринадцатой группах, вместе взятых, всего лишь несколько опоздании. Нет, нет… все же плохо: в других группах часто мелькают условные знаки «О» и «П», что соответственно означает «опоздание» и «пропуск». Особенно немало их в четырнадцатой группе. Так, так, у Логунова, Спиридонова (это тот, который из Чувашии и у которого дядя объездчик?), у Опарина… Понятно, треба принять меры… Вдруг возникла мысль: ведь в управлении воспитательным процессом, да и учебным, недостаточно используется опыт преподавателей. При сем следовало бы в первую очередь уделить внимание быту студентов. Что с того, что при общежитии действуют студенческие советы?

Наверняка слабо работают, коль у студентов не воспитывают чувства ответственности за порядок в комнатах, в личном поведении. Но и этого ныне недостаточно. Проявляется необходимость в неустанном контроле всего быта студента. Надлежит выяснить: чем он занят за занятиями, каковы его стремления, мысли? Ведь ребятам всего лишь по семнадцать, ежели взять первый курс. В сию пору легче всего ошибиться, оступиться… И в светлой голове Петровского живо встали эпизоды из жизни секретарши деканата. Три года проработала она в деканате, и в конце концов ей улыбнулось счастье — взяла да поступила на свой же факультет. И вроде бы старалась… Но не прошло и полгода, как девушка испортилась. Вышла на дорогу с колдобинами: вовсе бросила учебу, приобщилась к воровству да к легким деньгам. Поневоле выбили ее из института… А ведь вмешайся вовремя, все могло бы выйти иначе… Кто в этом виноват? Конечно, он, декан, ибо на него в первую очередь возложена ответственность за благополучие на факультете… Видно, назрела пора проревизировать учебный процесс. Надобно его шире увязать с бытом студентов. По–видимому, треба активизировать работу классных руководителей, дабы они отчитывались не по бумагам, но конкретными, будничными делами. В этом вся загвоздка. Руководитель группы должен быть обязательно осведомлен, чем занят тот или иной студент за пределами занятий. В условиях жесткого контроля пропала бы свобода действий Игнатьева и ему подобных. Что их связывает в той сумасбродной идее перейти в «морские офицеры»? И наверняка ребята, что пришли к нему, в деканат, далеко не единомышленники… Скорее всего это — психологический ажиотаж, направленный на поиск неосуществленной мечты, которая, как едва видимый маяк в тумане, зовет к себе. Да, да, она зовет к себе… Хотя нужно полагать, неясная и неосознанная мечта далеких путешествий и трудных дорог — лишь плод воображения еще неокрепшего ума. И чтобы его разбить, нанести ему сокрушительный удар, надлежит сыскать тонкий подход… Как его найти? В том–то и вся трудность… Петровский посмотрел на часы и ужаснулся: хоккейные баталии гремели целых пять минут! Он юрко встал, бумаги швырнул на зеркально отполированный стол и бросился в зал. А свет в комнате он так и не потушил вследствие своей торопливости.

* * *

В деканате Петровский, против обыкновения, появился рано. Вошел к себе и, не теряя ни минуты, приступил к делу. После вчерашнего хоккея он все же разработал план воспитательной работы на факультете, при сем совершенно новой конструкции, с доселе невиданным размахом. Сейчас предстояло его уточнить, откорректировать, а самое главное, реализовать в жизнь. Сказывалось скверное настроение: «Автомобилист» проиграл «Спартаку», пропустив «школярные», до боли обидные голы. С чего начинать? Видно, с общего собрания первокурсников и с публичного разъяснения ошибочности, даже вредности поступка Игнатьева и его единоверцев. Но что мы получаем взамен? Верно, прошли подобные дебаты средь студентов курса… Стало быть, мероприятие явно неэффективное, выйдет голым, ненужным. Заводила всего этого — Игнатьев. Может, с него и начать? Скажем, вызвать его родителей. Пусть содействуют деканату вразумлять оступившихся студентов… Петровский привычно нажал на кнопку, но никто не откликнулся на его вызов — секретарша еще отсутствовала на работе. Петровский вышел из кабинета, подыскал личные дела провинившихся студентов. Порывшись в них, он установил домашние адреса, вполне с определенной целью выписал координаты Димы и набросал текст телеграммы к его родителям. Она вышла короткой, как молния, ибо декан не любил «лить воду». Его научные труды тем и отличались от остальных, что кратко и точно, без лишних слов освещали основные результаты научных исследований. Даже диссертация его на соискание ученой степени кандидата сельскохозяйственных наук содержала в себе чуть более ста страниц против двухсот у большинства диссертантов. А телеграмма гласила: «Вас вызывает деканат. Будет разговор насчет вашего сына».

Положил он ее на видном месте, дабы не забыли отправить, и в последующем приступил к совершенствованию первоначальных мыслей. Все же собрание придется провести, но не среди студентов, а с преподавателями. Старосты групп должны присутствовать обязательно…

Вошла секретарша. Декана обдало запахом французских духов.

— Что–нибудь есть печатать? — спросила Галина Николаевна, вскидывая длинные, роскошные ресницы.

— Кое–что есть… Кстати, вы первокурсников знаете?

— Только некоторых… Не успела еще познакомиться со всеми, — виновато улыбнулась девушка.

— Понятно… Вот здесь оставлю вам текст телеграммы. Ее надо отправить сегодня. Есть на первом курсе Дмитрий Игнатьев. Он из пятнадцатой группы. Несколько ведет себя неправильно, заодно с толку сбивает и товарищей… Не забудь, пожалуйста… Это надо отпечатать в трех экземплярах… Нет, лучше в четырех, — буднично проговорил Петровский и задумался: не упустил ли что–либо важное?

День обещал быть «горячим»: предстоял визит к ректору, должен он был заглянуть и в партком института, к тому же планировалась лекция на четвертом курсе. Здесь еще поджимало собрание с преподавателями да со старостами групп по проблемам укрепления воспитательной работы, которое он наметил на сегодня…

— Да, пригласите еще преподавателей и старост групп факультета. Лучше к четырем часам, в сто пятнадцатую аудиторию, — прибавил Петровский и ушел в дела.

* * *

После собрания декан задержал Трусевича, старосту четырнадцатой группы:

— А вы, молодой человек, что–то в группе стали допускать опоздания и пропуски… Это что, новая мода молодых?

Валера с высоты своего дюжего роста виновато посмотрел на грозного декана, съежился.

— Я стараюсь, Эдуард Иванович… Делаю все возможное, что от меня зависит…

— Больше надо стараться, товарищ Трусевич, больше! Забывать стали про свою должность. Запомните: недаром за нее дают дополнительные баллы при распределении… В общем, действуйте так, как подобает студенту вашего ранга, поняли?

Валера сник. В душной аудитории факультета легковейно зашелестели близкие признаки недовольства декана, а в душе старосты враз проснулась жалость к собственной судьбе: «И чего это я влез в старосты? С дурости, от нехватки ума — вот почему влез в это дело… Жил бы, как остальные студенты, и не знал бы горя!»

— Хорошо, Эдуард Иванович! — с хрипотцой сказал Валера и зашагал на первый этаж, в гардеробную факультета.

* * *

В гардеробной Валера нехотя взял пальто, сумку и в глубоких размышлениях двинулся к автобусной остановке. Да, делом нужно заняться всерьез, коль тебе судьба подсунула щекотливую нагрузку. И чего он сразу не отказался от сей общественной нагрузки? Подумаешь, там баллы… Эти мизерные проценты все равно не сделали б при распределении ощутимой погоды…

На заиндевелых верхушках деревьев трещал крепкий мороз, и беспредельность темноватого неба как бы резче подчеркивала суровость нынешней зимы.

Недалеко от второго корпуса общежития староста заприметил маленькую фигуру Коли Спиридонова, с завидной сноровкой движущегося по скверику института.

— Куда путь держим? — Валера легко приблизился к однокурснику и встал рядом.

— В кино.

— А что за кино?

— Говорят, вроде бы ничего.

— Про что, не знаешь?

— Не! — Коля мотнул головой.

— Послушай, — сказал Валера, миролюбиво поглядывая на мальца, — я все собираюсь спросить: в какой комнате ты живешь?

— А зачем это тебе? — насторожился студент.

— Да просто так спросил… Может, когда и зайду… Сам студент, но настоящей студенческой жизни еще и не видел…

— Ну что ж, заходи — гостем будешь! — не то с издевкой, не то с юмором произнес Коля и прибавил — В комнате семнадцатой… Это — второй этаж. Захочешь — найдешь!

«И с чего это ты вздумал попасть к нам на прием? Что–то здесь нечисто… — мелькнуло в голове Коли, и будто из далекого тумана вышла поздноватая мысль. — А может, он получил на то задание свыше?» Ведь староста доселе ни разу не заглядывал к ребятам, и, собственно, знать не знает, чем они дышат, ибо живет в городе, под ласковым крылом родителей. А сейчас, видишь ли, задумал некий визит… Зачем?

В Колиной комнате Валера заявился через день — высокий, стройный и в щегольской одежде. Щеки старосты покраснели от крепкого мороза, но в них все равно резво играла молодость, излучая причудливые огни. Он снял заячью шапку, незаменимую спортивную сумку кинул на табуретку и, потирая нос, весело сказал Коле:

— Ну и чертов мороз… Нос щиплет! Как ты тут? Занимаешься потихоньку? Молодец? Кстати, нажми на черчение… Давеча она сердитая была на тебя…

«Она»— в данном случае преподаватель по черчению, молоденькая девушка, без году неделя как окончившая вуз и по мудрому желанию папаши попавшая в «лестех» в качестве ассистентки на кафедру начертательной геометрии. Молодица с первого взгляда невзлюбила Колю и ревностно выискивала случай отомстить ему, как казалось ей, за недружелюбное, злобное отношение к ее персоне.

— За что она сердится на меня? — Коля бросил читать конспект по высшей математике и метнул взгляд на старосту. В душе вздыбился задервенелый протест: «И чего он зашел? Видно, горит, коль приспичило прибыть в общежитие в столь неурочный час…»

Время и в действительности было позднее. Парни из комнаты давнехонько побежали в красный уголок за сенсационным детективом. От дел бы удрал и Коля, ежели бы не математика — ему надлежало срочно ликвидировать «хвост», что прицепился к нему как банный лист…

— Как за что? Разве ты не знаешь, что с ней живешь как кошка с собакой? Вообще–то это мелочь! Не бойся… — доверительно шепнул Трусевич. — Надо будет — прижмем ее через деканат… Кстати, остальные где? Что, может, по девкам разошлись?

— Какие еще девки? Кино смотрят в «красном уголке»…

— Так это же превосходно! У вас что, телевизор?

— Естественно, телевизор! Ты думаешь, раз общага — так пусто? Между прочим, телевизор у нас первый сорт, с отражателем. Экран раза в три больше обыкновенного. Можешь зайти и посмотреть, — Коля навострил ухо: интересно, как на это староста среагирует? Кажется, пропустил мимо ушей… Понятно. Значит, он определенно был прав, полагая, что Трусевич получил задание «свыше».

— Не до телевизора, Коля, — несколько задумчиво проронил Трусевич. — Вам хорошо: как только занятия окончились, так сразу же и по домам… А с меня начальство стружку снимает. За то, что в группе много опозданий и пропусков. Но это еще терпимо…

Говорят, у вас здесь объявилось занятие похуже. Якобы все двери истыкали ножами… Зачем вам это надо?

— А тебе что, колет?

— Нет, не колет. А вот вам может попасть за это… Можете без общежития остаться. Декан собирается взять вас под контроль…

— Меня–то за что? Я ножом не занимаюсь…

— Я и не говорю, что ты лично этим делом занимаешься… Вот и подскажи: кто?

«Ишь ты, чего захотел… Много хочешь да мало получишь! Дураков здесь нет!» И Коля буркнул в пространство:

— Понятия не имею, кто занимается этим пустым делом…

— Скажи лучше, что не желаешь раскрывать секрет, — недовольно заметил Валера. — А между прочим, зря! Мы могли бы создать небольшой союз… — и Валера прибавил: — Я тебе, например, иногда смог бы и простить твои прогулы на занятия…

— А я взамен должен заложить товарищей… Так по–твоему выходит?

— А зачем, собственно, ты грубишь? Во–первых, ты не закладываешь товарищей, а спасаешь их от грядущего недовольства начальства. Разница есть?

— Для меня — нет!

— Ну и зря! Если не прекратите эти безобразия, то дамоклов меч в конце концов все равно упадет на ваши головы…

— А чего ты пугаешь? Переживем как–нибудь…

— Ладно, ладно! Брось ты ерепениться! — сказал с угрозой староста, собираясь в дальний путь. Все равно начальство будет право… Так что советую подумать, как жить дальше без проблем!

* * *

Мария Андреевна, руководитель четырнадцатой группы, в последние дни вовсе закрутилась как белка в колесе: в качестве специалиста по ботанике на кафедре она выступала в одном–единственном лице и в этой связи нагрузка о себе давала знать до предела. А здесь еще простудилась дочь. Снова приходилось вырывать свободные минуты и бежать к ней, к любимой пампушке, ибо муж, преподаватель политехнического института, подобной возможности не имел.

Но вот разом Мария Андреевна подле деканата факультета нашла расписание первокурсников, вызнала, где занимается четырнадцатая группа и решительной походкой направилась к подопечным. А навстречу ей движется староста группы Трусевич.

— Здравствуй, Валера! Как говорится, на ловца и зверь бежит! Ты мне как раз сегодня и нужен… — У миловидной женщины посветлело лицо.

— Что–либо случилось? — вкрадчиво спросил Трусевич, чувствуя, как в душе поднимается неприятный холодок.

— Что у вас сейчас?

— Да вот надо идти на геодезию…

— Я все хочу побывать в группе да никак время еще не подберу… Расскажи кратко, как обстоят дела?

— И я хотел поговорить с вами по щекотливому вопросу, — простоватым тоном сказал староста. — Вы же знаете, декан недоволен нашей группой… Надо бы что–нибудь да предпринять… Кстати, — добавили бесцветные губы старосты, — был я в общежитии. Свиделся с ребятами, поговорил… можно сказать, в комнатах порядок у них неплохой… Чистота, а постели заправлены так, будто нацелились на выставку. Но я и вида не подал, что доволен обстановкой. Более того, попросил, чтоб за порядком следили еще больше… И вот вчера мне сообщили, что истыканные ножами двери вновь перекрашены. Так что дело потихонечку движется вперед…

— Молодец! — не удержалась Мария Андреевна. Видать, староста и в самом деле деловой товарищ, коль предусмотрительно, вовсе без подсказки, приступил к исполнению решений деканата.

— Пока хвалиться особо нечем… — заметил Трусевич, хотя в душе и ликовал.

Он еще кое–что поведал об успеваемости и посещаемости группы. По всем параметрам выходило, что староста активно взялся за дела группы. Мария Андреевна давеча и сама убедилась, что успеваемость студентов в последнее время сильно подскочила вверх. В журнале группы заметно исчезли вечно неприятные знаки «О», пропали пропуски по неуважительным причинам. Чисто по отсутствию времени она не докопалась до корней сих перемен. Она бы крайне подивилась, ежели бы установила: студенты оставили привычку опаздывать и пропускать занятия без уважительных причин исключительно в связи с приближением сессии, но никак не по прихоти старосты. А истыканные нотами двери ребята перекрасили по прямому указанию комендантши.

Глава десятая

И надо же было тому случиться, что именно накануне первой сессии Колю научили шахматной игре. Доселе он знать не знал, что такое «испанский вариант», «сицилианское начало» и прочие мудреные вещи из шахматных арсеналов. Но как только хлопец вызнал, что в соседней комнате есть Глазков, знаток сей древней игры, он потерял покой. Режь, а хотелось сразиться в шахматы — и все. Коля кинулся к потребному студенту, выкопал его аж в спортивном зале института и чуть ли не на коленях попросил его подучить шахматной игре. Но Глазкову не до того! Он кипел желанием играть в футбол, совершенствовать не только свой дух, но и тело.

— Дам я тебе шахматы! — сказал Глазков, тепло поглядывая на Колю. — Кстати, вначале научись передвигать фигуры, освой азы, а после придешь ко мне…

А фигуры научил его передвигать не кто иной, как Олег. Нет, не показывал он товарищу хитроумные комбинации, не читал теорию по ней, ибо сам в том разбирался как первоклассник в высшей математике. Но он привел Коле простейшие мысли, помог сориентироваться в отдельных нюансах игры.

Олег проживал в соседней комнате и частенько заглядывал к Коле, да и к остальным ребятам тоже. Сей невысокий, но жилистый хлопец по выходным дням как всегда исчезал к родителям и возвращался из отчего дома с рюкзаком, полным домашней еды. Ребята лишь качали головами, завидев кучу тепленьких пирожков. И на пухленькие пампушки налетали все кому не лень… Благодаря щедрой и отзывчивой натуре Олег на курсе был «свой», авторитет, и недаром ребята его величали по имени–отчеству. Сей парень из «Ле–вихи», из рабочего поселка недалеко от Свердловска, к Коле почему–то имел чрезвычайное расположение. Ему, видно, было невдомек, что, вступая с Колей в сговор в части шахматной игры, он, наверное, отнимает у него ценнейшее время для подготовки к сессии, да и собственное тоже.

Они попали в полнейшую шахматную эпидемию, и вылечиться от нее оказалось весьма непросто…

Лишь Коля Дулаев всепроникающим взором узрел дьявольскую опасность сей затеи.

— Да бросьте вы шахматы! — не раз ворчал он на ребят. — Займитесь лучше математикой… Преподаватель там такой дурень, что завалит ни за грош.

Дулаев со вниманием относился к лекциям. Читал он более всех, ибо всякое дело, по обыкновению, выполнял всерьез. Любил он повторять простенькую мысль: «Дали бы сто рублей в месяц, и к матери не идти — учился бы потихоньку всю жизнь. За сто рублей тоже надо вкалывать дай бог…»

Но Коля на предостережения Дулаева чихал. Он с головой ушел в новое хобби. Хлопец с наслаждением передвигал шахматные фигуры, и что самое поразительное, сессия пока его не трогала.

* * *

Но экзамены к Коле приблизились как неотвратимые полчища Чингиз–хана и отбиваться от них не было никакой возможности. Предстояло принять жестокий бой, заранее ведая, что в нем пощады не будет и что каждое поражение выльется в потерю стипендии. Трудные, высокие барьеры в виде математики, химии и геодезии грозили серьезной подножкой в самый неудобный момент. Лишь история КПСС приносила некоторое успокоение, — ибо семинарские занятия были вполне богатыми, и узловые моменты в память врезались легко.

У Коли первым экзаменом выступала дисциплина легкая — история КПСС. Уверенность в том, что ее сдадут все, чуть и не погубила Колю. Он, как и все, засел за учебники, но готовился к экзамену весьма своеобразно. Час штудировал лекции, а два часа гонял шахматные фигуры.

Здесь еще не повезло — на него «капнула» ассистентка, что вела практический семинар. Видно, за то, что Коля подчас увиливал от ее уроков и однажды при всех обозвал ее дурой.

Экзаменатор — пожилой, добродушный мужчина с тяжелыми веками на глазах, хоть и был «у себя на уме», но явно поддерживал ассистентку — маленькую, щупленькую женщину с тонкими ногами. Она и ростом, и манерой одеваться, и даже поведением смахивала на гимназистку, и прозвище «гимназистка» к ней прилипло, кажись, навсегда…

Историк внимательно взглянул на Колю, и, верно, вспомнив наветы ассистентки, холодно спросил:

— Товарищ Спиридонов, вы почему плохо посещали семинарские занятия?

— Как плохо? Все время ходил, Павел Петрович…

— Вы так думаете?

— А что тут думать? Так оно и есть…

— У меня, к примеру, другие сведения… Причем, они не в вашу пользу… По нашим данным, вы пропустили пятнадцать часов или четвертую часть всех занятий. Что вы на это скажете?

Коле не оставалось ничего более, как прикинуться дурачком:

— Разве это по истории? А я думал, по геодезии.

— Именно по истории, дорогой мой, по истории, — разозлился Павел Петрович и, не слушая его более, в зачетке крупными буквами вывел «удовлетворительно».

Чрезвычайное происшествие — получить «удочку» по истории КПСС. Доселе все студенты группы отхватили «фирменные» оценки. Коля же потерпел фиаско. «Черт бы тебя побрал, Павел Петрович! — Коля в тот момент разозлился не на шутку. — Ежели станешь профессором, то с мягким, легко поддающимся характером тебя «съедят» за милую душу…» Тяжелым шагом оно поплелся из аудитории.

И в пустом, неуютном коридоре главного корпуса к нему подлетел Гена Логунов, который, как и прежде, сторожил его на экзаменах:

— Как сдал?

— Заложила «гимназистка», — в сердцах выпалил Коля. — Чтоб ей в животе было пусто… Светила мне, как и другим, хорошая оценка, а она взяла да сделала мне подножку!

— «Четверку» хоть поставил?

— Откуда? «Гимназистка», наверное, хотела меня вообще завалить… Что–то подозрительно долго она шепталась с Павлом Петровичем перед моей сдачей…

— И тебе он поставил крепкую оценку под названием «удовлетворительно»… — подхватил его мысли Гена. — Так я говорю?

— Совершенно верно. Так оно и случилось…

— Ну, ну, не унывай. Не ты первый и последний… Выживешь. Пошли в кино!

Они махнули в кино. Посмотрели старый, избитый фильм «Свинарка и пастух» и, удовлетворенные тем, что непредвиденные казусы, оказывается, бывают с другими людьми, воротилися домой, в общежитие. В парке имени Маяковского Гена вздумал было познакомиться с двумя городскими девушками, но, верно, смелости у него не хватило, поскольку он лишь махнул рукой, сказав: «Торопятся куда–то…»

На следующий день они засели, причем глухо, за математику. Про преподавателя математики — пожилого старика лет под шестьдесят, строгого и не терпящего малейших возражений студентов, разнеслись страшные слухи. Якобы он мечтает лишь о том, как бы «завалить» первокурсников, чтобы те крепче поняли «почем фунт лиха». В тринадцатой группе, которой первой вышло сие поистине сизифово испытание, этот мучитель, по имени Евгений Васильевич, поставил шестнадцать двоек, иначе говоря, более половины студентам. «И надо же, — удивился Коля, когда услышал подобную весть, — на лекциях он себя ведет просто, будто даже юморной мужик… А на поверку вон как вышло…»

Евгений Васильевич действительно умел себя «поставить». Перед лекцией он имел привычку пошутить, причем его шутки в большинстве своем касались студентов и в этой связи последними принимались охотно. Выказанная черта Евгения Васильевича за недолгое время выдвинула его в ряд самых популярных преподавателей. Первокурсникам по неопытности пришло в голову, что он из тех ученых, которые летают в небесах и «ловят» неизвестные науке формулы. Что земные дела, мол, его не очень–то интересуют. Мудрость проявил в свое время Коля Дулаев, сказав: «Мужик он — себе на уме. Подобные люди — самые вредные на земле…» Разве поверил бы Коля, ежели бы его еще месяц назад предупредили, что Евгений Васильевич — самый жестокий из преподавателей? Не могли совмещаться в нем эти полярно противоположные характеры…

Из глубины Колиной памяти всплыли пару раз высказанные слова математика относительно преподаваемой им науки: «Математика требует усиленного труда, и спрос за нее будет велик…» Но не обратили тогда внимания студенты на столь аморфное предупреждение…

Коля по десять–двенадцать часов в сутки «глотал» формулы, теории, интегральные знаки и прочие доспехи математики. Из них он должен был построить для себя надежный щит от разящего меча Евгения Васильевича. Дела медленно, но верно продвигались вперед. Коле приходилось преодолевать ухабистые дороги, бездонные пропасти и крутые подъемы, которыми стелила путь к себе математика. И подчас ему некогда было заглядывать в сие пропасти, на недоступные вершины, ибо на это требовались неудержимое время, воля наконец. Он за пять отпущенных на экзамен дней обязан был прошагать по сей дороге, неустанно следуя остановкам, «заходам», которые изъявила желание выставить дисциплина. И поскольку поджимало время, бесценное время, Коля галопом проскакал по отдельным, по его представлению, легким местам, подготовив себя для отражения атаки в наиболее уязвимых редутах предстоящей сей битвы.

* * *

Усталые и слезливые глаза Евгения Васильевича мимолетно взглянули на Колю, а после вновь уткнулись в стол, на котором в беспорядке лежали экзаменационные билеты и различные бумаги. «Что–то нынче мало «завалов»… мысленно упрекнул себя старик и исподтишка стал наблюдать за щупленький фигурой очередного студента. — Пожалуй, до заветного срока процентов не дотянуть…»

— Давай, дорогой мой, кратко! — миролюбиво предложил Коле Евгений Васильевич и тяжело заерзал на стуле. — Выкладывай суть вопроса, и на этом — точка! А то нынче много развелось любителей поболтать… Математика — она наука точная и сжатая, как стальная пружина…

— Хорошо!

По первому вопросу Коля легко выложил суть теоремы.

— Неплохо! — в пространство кивнула седая голова. — Давай–ка послушаем тебя по второму вопросу…

Коля повеселел. Ему показалось, после первого ответа ярче стали и дневные краски. Воодушевление хлопца перешло на второй вопрос. Старик вновь поощрительно закивал головой.

— А как обстоят у тебя дела с задачей? — мохнатые и белые брови математика испытывающе вонзились в хлопца.

— Плоховатые дела, Евгений Васильевич…

Ни слова не говоря, старик нагнулся над задачей, и его стальные мысли вновь зашагали по дебрям науки.

— Вот здесь–то и вся ошибка! — наконец сказал Евгений Васильевич, мысленно прикидывая в голове: можно ли студента отпускать с миром? Но так и не определив соответственную позицию в том вопросе, прибавил — Интеграл не так упростил… Ну что ты плохо решил задачу? — голос математика был явно миролюбивый.

— Слишком волновался, Евгений Васильевич!

— Это почему же волновался?

— Потому что вы очень строго спрашиваете. Все об этом говорят… Вот я и волновался, что не сдам…

Простые слова студента как по маслу прошлись по сердцу старичка. «Конечно я строгий… И буду строг! Кровь из носа, но чтобы сорок процентов «завалов» были. Это мое кредо: один лишь Бог знает на «пятерку», а я — на «тройку». Студенты, естественно, тянут ниже «тройки»… Но математику все же жаль студентов, что идут на неминуемый «завал», и он с сожалением взглянул на Колю.

— В таких случаях нужно проявить волю, взять себя в руки.

— Не знаю почему, но это у меня не получилось.

— Ничего страшного… получится в следующий раз. Поучи еще немного…

Коля остолбенел. Он думал, что Евгений Васильевич отпустит его с миром и в «зачетке» выведет желанную «удочку», а на деле вышло вовсе наоборот. Он вконец растерялся, чуть ли онемел, все еще продолжая сидеть на месте, когда следовало схватить зачетку да убраться восвояси. Но вот он опомнился, дар речи вновь посетил его, и он побрел в коридор. Однокашники по одному виду Коли определили в нем очередного неудачника. Всего же в группе завалило двенадцать человек, чуточку меньше, чем в тринадцатой. Но это обстоятельство нисколько не радовало Колю — ему–то вышел «неуд»! С глубокой болью в сердце, со своим товарищем, с Геной Логуновым, хлопец взял путь в магазин, «обмыть» расстроенные чувства.

И в комнате с озябшим от мороза окном закипел пир. За столом, покрытым клеенкой и обставленным вином, водкой и едой, по законам старшинства главенствовал Дулаев. Большие, черные его глаза излучают тепло, и, пожалуй, выражают большое добродушие.

После первого стакана Дулаев метнул жалостный взгляд на Колю:

— Да не волнуйся ты, пересдашь… Говорил же я тебе, дурню, чтобы бросил шахматы. Нашел время… А сейчас останешься без стипендии… Родители тебе так мало денег высылают. Конечно, я их понимаю: наверное, у них у самих плохо с кошельком… Ну что ж, треба устроиться на работу — это единственный выход. А может, взять лучше академический отпуск? Молодой еще, год поработаешь, поднакопишь денег — и все будет в порядке, — крепкие пальцы Дулаева взяли нож, отрезали добрый кусок колбасы и после придвинули его к Коле. — Ешь больше — крепче будешь…

За скудным студенческим столом одновременно блаженствует и радость от удачно сданного экзамена, и горе — горькое, втиснутое в еще неокрепшие тела студентов.

— И у меня были трудные времена… Не думайте, что все у меня в розовом свете, — нежданно сказал Дулаев, заставляя всех прислушаться к его голосу. — Отца у меня нет, погиб на фронте. А мать больная. За ней за самой нужен уход… Потому–то мне и пришлось встать за станок в шестнадцать лет… — Здесь смородиновые глаза Дулаева странно заблестели: видно, и в самом деле трудными были те годы. — А после армии я подался в шахтеры, потому что платили там неплохо… Работал, женился — все вошло в норму. Но потом думаю, так дело не пойдет… Надо учиться. Ведь здоровье–то не вечное. В сорок–пятьдесят лет на шахту особо не побежишь… Вот и решился в институт… А сейчас вот в Свердловске собираюсь купить дом, — самодовольно заметили его раскрасневшиеся губы. — Придется купить частный дом, чтобы был хоть какой–то земельный участок… Люблю в земле копаться…

У Коли разом потеплело в душе от ласковых слов товарища. «Проживем как–нибудь, — мелькнула мимолетная мысль. — Должны же хоть немного помочь родители…» Здесь, за столом, где собрались близкие товарищи и подводились итоги всего пройденного, достигнутого, Коля особенно остро понял, что значит быть победителем.

* * *

В округе трещал мороз. Температура понизилась до тридцати градусов. Выйти на улицу даже в зимнем пальто удовольствие было не из приятных, но Колю и не тянуло в холод. Он вновь готовился к высшей математике. Со всего курса ее уже пересдали почти все, кто ранее получил «неуд», на Евгений Васильевич снова завалил дюжину студентов, включая Гену Логунова и Колю. Нельзя сказать, что ребята к ней не готовились. Наоборот, они обо всем забыли, лишь бы поболе вникнуть в смысл каждой строчки. Времени хватило, ибо остальные экзамены парни уже скинули с плеч. Но переменчивая фортуна вновь повернулась к ребятам спиной…

И вот снова над математикой парни засели крепко — ведь в случае повторного, третьего завала они автоматически выбывали из института! На сей раз перед ними четко маячил вечно актуальный гамлетовский вопрос: быть или не быть? Удержатся ли они в институте? Или же словно ураганом их сдует с корабля, на котором они намеревались переплывать не только студенческую сессию, но и полный курс названного института? Колей почему–то правила уверенность: математику все же он сдаст. В самом деле, сколько можно мучить студентов? Ежели разобраться, они выучили ее первоклассно, во всяком случае, лучше тех, кто сдал на «уд». Естественно, Евгений Васильевич выше «тройки» им все равно не поставит — даже за нее придется еще попотеть…

К полудню Гена лег на кровать, подтянул трико и зевнул, предавшись отдыху после адского труда.

— Послушай, Коля, а если вдруг не сдадим? — не своим голосом проронил Гена, и его обожгла отвратительная мысль: «Что же тогда будет?»

Коля с полуслова понял его.

— Сдадим…

— А если все же не сдадим? Придется ведь потопать из института…

— Придется…

— Конечно, жаль… Но что поделаешь: видно такова наша судьба!

— А я не верю в судьбу. Почему–то действия человека, его ошибки, удачи все называют судьбой. Это же обыкновенная жизнь!

— Какая разница, как назовешь нашу неудачу: судьбой или жизнью? Факт остается фактом… Если нас исключат, то придется идти работать…

— Точнее, в армию, — поправил его Коля.

— Это точно! Загремим в армию… Пока мы отслужим, наши однокашники уже будут на четвертом курсе… Представляешь, на четвертом! Три года выбрасываем в воздух… Но одно хорошо: за эти годы хоть повзрослеем, пройдем хорошую школу, — прибавил Гена с оттенком грусти.

И ребята словно наяву ощутили приближение острых перемен. В душе они уже примирились с мыслью о расставании с институтом. В этой связи, и наверное, они более не дрожали перед последним боем.

* * *

Евгений Васильевич заключительный прием по математике провел на высоком уровне в том смысле, что вовсе бросил придираться к ребятам. Он с ходу выявил, кто чем дышит. Математик весь был в деле, дышал формулами, производными, лично решал задачи, объясняя студентам в наиболее трудных местах, разжевывал особенно сложные теоремы. Верно, он остался доволен студентами, ибо его разобрала улыбка, вновь его посетило слегка, приподнятое настроение.

В аудитории, где состоялся экзамен, господствовала прохлада. Окна замерзли, стекла — в узорах, но, невзирая на то, Евгений Васильевич был в легком пиджаке и на мороз абсолютно не обращал внимания. Крепким, мускулистым телом Коле он напоминал сибирского кержака…

Евгений Васильевич лукаво улыбнулся, когда настала очередь Коле отвечать:

— Вот и кончились твои мучения, молодой человек… Коля насторожился. Уж не намекает ли математик на его скорое исключение из института? Поэтому он и был сдержан:

— В каком смысле?

— В прямом… Только жаль, что не пришлось тебе съездить домой. Ну, ничего, успеешь еще это сделать. Впереди — вся жизнь! — Евгений Васильевич разом погрустнел — И я в свое время неудачно сдавал экзамены. Причем три раза пересдавал лишь химию… Помню, принимал ее старый преподаватель. Наверное, ему тогда было под семьдесят… А память и здоровье — дай Бог каждому! Такой требовательный был мужик, что ахнешь… Чего скрывать: в бытность свою я не только химию, но и математику пересдавал по несколько раз. На первом курсе помню — семь раз, на втором… уже не помню сколько раз, а вот на третьем курсе — два раза. Всю душу вымотал Павел Никандрович… А теперь вот я его с гордостью называю первым учителем. Это он научил меня по–настоящему работать. И еще — ценить время. Вот так–то, молодой человек! В голосе математика снова зазвенела грусть. Наверное, воспоминания давних лет подняли в нем тоску — по пройденным, по милым и далеким годам. По годам, когда он сам был студентом и по жизни делал лишь первые шаги… Ежели разобраться, что значат мелкие переживания человека перед всесильным Временем? Пыль, пустота, ничего!

На билет Коля отвечал уверенно, показывая глубокие, основательные знания по предмету. Сие легко засек Евгений Васильевич. Он прервал его и повелевал перейти ко второму вопросу. Вскоре с экзаменом было покончено, и Коля заслужил заветную «удочку».

На сей раз они, Коля да Гена, с радостью двинулись в магазин, за свежим батоном. Они не против были бы приобрести и вино, да деньги у них иссякли: вынуждены были перебиваться на батоне и молоке. Одно утешало: спустя несколько дней с каникул должны были воротиться сокурсники, и, стало быть, открывалась изумительная возможность занять неплохие деньги…

* * *

При распределении стипендии среди первокурсников декан факультета Петровский в первую очередь брал на учет семейное положение студента, его материальную обеспеченность. Успеваемость курса не совсем удовлетворяла его, но он близко был знаком с ершистым характером Евгения Васильевича и поэтому не удивился обилию двоек по математике. Ежегодно, в зимнюю сессию, первокурсники массово заваливали ее. Весной же, во время второй сессии, они штудировали ее до седьмого пота, подчас даже в ущерб другим наукам. Сей вопрос несколько раз кряду рассматривался и в партийном бюро института, и руководством, но результаты оставались прежними. Евгений Васильевич упрямо доказывал, что от студентов он добивается лишь крепких знаний по своему предмету — и ничего более. В качестве оправдания приводил итоги второй сессии, где студенты в большинстве своем математику сдавали более чем удовлетворительно, за исключением редких нюансов, которые так или иначе возникали при приеме любого предмета от студентов. Выходило, он прав, и осуждать его не за что. Ссылаясь на своеобразный характер математика, чуть ли не на самодурство, Петровский у руководства института стипендии выбил и для студентов, имевших по математике «провалы». Успех сей был очевиден, ибо в случае не сдачи одного из экзаменов стипендия вовсе не полагалась.

Петровский совместно со старостой четырнадцатой группы Валерой Трусевичем приступил к обсуждению списка стипендиатов на вторую половину учебного года. В представленном Трусевичем списке полностью отсутствовали парни и девчата, что завалили математику. Та прореха декану не понравилась, он захотел подыскать дополнительные кандидатуры стипендиатов:

— Вот, к примеру, Спиридонов… Он же завалил только математику. У него плохое материальное положение, на одного члена семьи приходится лишь немногим более десяти рублей в месяц. Так гласит справка из сельсовета…

Эдуард Иванович оторвался от бумаг и вопросительно взглянул на рослого Трусевича. Мол, ты как думаешь? Староста замялся: в принципе, ему было до лампочки, кому декан даст стипендию. Но, вспомнив, что Коля в бытность свою вставлял ему «палки в колеса», особенно во время неудачного похода в общежитие, он спохватился. В нем заговорило чувство мести:

— Материальное положение у него, возможно, и желает быть лучшим, но дело в том, что математику он завалил дважды. Лишь на третий раз сдал ее, — нашелся Трусевич, и в свою очередь двинулся в атаку. — Можно ли такого шаткого студента наградить стипендией?

Петровский задумался. Действительно, ужасно. За два раза Спиридонов не сумел осилить сей предмет — ведь балансировал на грани исключения из института! Но с другой стороны — у него же весьма плохое материальное положение… Но черт с ним! Будем иметь в виду… Пока отклоняется… Далее разобрали остальных студентов. Многие из них удостоились стипендии, даже имевшие по одному «неуду».

Рослая и крепкая фигура Трусевича выскочила из деканата довольной: отомстил все же Коле. Вел бы себя тише воды и ниже травы — все было бы в ажуре. Наверняка бы отхватил стипендию. А то не только сам «выступает», но и ребят настраивает против него… «Дабы выступать — потребно иметь ум и возможности, — злорадно бросил Трусевич, — а у тебя же, дорогой Коля, в этом отношении — ни кола, ни двора!»

Глава одиннадцатая

— Слезь ты с окна, Микола…

— А чего ты хотел?

— Сразимся в шахматы…

— Пока нет подобного желания…

— Брось ты, дорогой Микола, отчаиваться! Тебе надо двигаться, поскольку движение есть жизнь. Запомни это раз и навсегда! — весело сказал Сергей Трофимов, студент третьего курса лесохозяйственного факультета, уже зрелый паренек и земляк Васи — тоже из Крепостного Зилаира.

Коля откликнулся на зов Трофимова, оставил окно, через которое он бессмысленно созерцал прохожих, да и местный пейзаж тоже, затем резво подскочил к столу и расставил шахматные фигуры на доске.

— Как здоровье? — тем временем прибавил Трофимов. — Голова не болит? Что–то нездоровый у тебя вид…

— Не, не болит! — мотнул головой Коля. — Только вот плохо без стипендии…

— Это точно! — согласился Трофимов, сделав свой первый ход в шахматной игре. — И у меня был в жизни случай: два дня не ел и не пил… Учился тогда я в лесном техникуме. Из дому мне не помогали — семья была большая… Думал — брошу техникум… Но ничего, все обошлось благополучно. Кстати, ты институт оставлять не собираешься? Скажем, идти хотя бы в академический отпуск?

Коля изумился вопросу. Естественно нет! Иначе стоило ли два года таскаться в Первомайское, среднюю школу, да еще корпеть над различными предметами в институте? Он дал себе слово, что, невзирая на тернии, пробьется к заветному диплому. Но ныне, живя без стипендии и без какой–либо заметной помощи со стороны родителей, он глубже постиг собственное трудное положение… Выход из него оказывался довольно простым: выхлопотать себе академический отпуск, годик поработать, поднакопить денег и вновь вернуться в лоно науки и практических занятий в институте. Но не желал оно подобную стезю. Она казалась ему легкой, объезженной и потому весьма жалкой. Да и страшновато было покидать учебу. Поэтому–то ныне он и принялся совершенствовать в себе волю, закалять ее до той степени, когда любые трудности по плечу. Но на пути к поставленной цели неудержимо поднимались заторы, непредвиденные завалы, какие наблюдаются после сильных бурь в задумчивом еловом лесу. И все же он шагал вперед, к заветной цели, преодолевая, подчас весьма с трудом, незваные тернии и колдобины на своем пути… Он готов был ко всему, даже к наихудшим возможным ситуациям…

— Да нет, в академический отпуск я пока не собираюсь. Думаю собственными силами продержаться до лета… А там благополучно сдам сессию, и считай, я вышел на асфальтированную дорогу…

— Молодец, Коля! Нравится мне твой оптимизм… Только учти: до лета еще минимум два с половиной месяца! Значит, за это время есть возможность умереть с голоду… Человек, как ты знаешь, не выдерживает более одного месяца…

— Ну уж нет! Буду жить на молоке да на батоне. Деньги разобью на части, чтобы хватило до следующей получки из дому. В два месяца раз мне же присылают сорок рублей… Не хватит — займу!

— Своим упорством ты мне напоминаешь великих ученых, — проговорил Трофимов, передвигая очередную шахматную фигуру. — Вот, например, Эйнштейна вначале даже не приняли в институт. Посчитали, что он не подготовлен как подобает абитуриенту. Позднее неприятности у него начались на работе, поскольку его шеф был уверен в том, что он ошибочно определяет положение звезд на небе. Видишь ли, он ошибался на полсекунды… Что же Эйнштейн? Да ничего! Проявил волю, упорство, и вот результат: его признали великим! Его теория относительности такова, что и ныне удивляешься его прозорливости. Он, наверное, мысленно представил строение Вселенной… — здесь Трофимов вовсе оторвался от шахмат. — Представил, как звезды и планеты как бы висят в невообразимом пустом пространстве, и задал себе вопрос: почему же они не падают? Что их удерживает на своей орбите? Какие силы действуют меж ними? И… выдал теорию относительности! Сильно, правда?

— Конечно, сильно! Но, поскольку абсолюта нет почти ни в чем, то, думаю, со временем неминуемо должен появиться еще более великий, чем Эйнштейн…

— Ты хочешь подчеркнуть, — подхватил его мысли Трофимов, — что найдутся люди, которые со временем докажут ограниченность теории его? Эйнштейн же будто бы говорил: «Прости, Ньютон… в свое время твои открытия признавались как нечто вечное и не подлежащее сомнению. Но теперь мы знаем, что они верны лишь при определенных условиях…» А кто и в самом деле гарантирует, что в будущем не отыщется новый одержимый, и не скажет: «Прости, Эйнштейн…?» Вполне это допускаю… Думаю, это будет даже в порядке вещей… Кстати, твой ход! Вижу, тебе уже пора сдаваться…

— Я не сдаюсь без боя, — с некоторым бахвальством произнес Коля и по уши влез в игру.

Его положение на шахматной доске было весьма шаткое, как, впрочем, и в жизни. Он искал выигрышные ходы, стараясь обойти противника, зайти в тыл и полностью его разгромить в развернувшейся артиллерийской дуэли. Хлопец ладью выдвинул на левый фланг, решил следом пустить и коня, да его мысли распутал Трофимов. Вдруг поднявшись, он сказал:

— Доиграем, мы с тобой, Микола, попозже. Пока я побегу… Мысль в голову дельная пришла.

Что за мысль — он даже не намекнул. Но, верно, она была стоящей, коль заставила Трофимова, заядлого любителя шахматных сражений, покинуть поле боя и резко удалиться восвояси.

* * *

Но недолго отсутствовал Трофимов. Не прошло и двух часов, как плотная и ладно сложенная фигура старшекурсника с улыбкой вошла в Колину комнату. Чисто выбритый, в черном свитере да еще с книжкой в руке, он смахивал на студента, какого, по обыкновению, выводят на плакатах. Лишь годы несколько отдаляли его от воображаемого образа студента.

— Ура! Живем… Выбил тебе, дорогой Микола, матпомощь у декана… Ну, доволен? Ты скажи, скажи, доволен или нет? — шаловливо похлопал по плечу товарища Трофимов.

Как выяснилось, он решил попытать счастья у декана. Авось, выделит Коле материальную помощь. Ведь в случае удачи его товарищ мог легко прожить целый месяц. Шутка ли, целый месяц!

— И вот, прихожу я в деканат, — начал свой рассказ Трофимов, — а декана нет на месте. Думал, где–либо на лекции… Хотел было поискать, да счастье улыбнулось. Смотрю, стоит возле кафедры дендрологии… А он, видимо, торопился, поскольку со мной поздоровался лишь мельком. Но и я не дурак… Подхожу к нему и говорю: «Эдуард Иванович, студент есть на первом курсе… Коля Спиридонов. Может, помните?». Но он мне в ответ: «Ну и что? Знаю его… только выкладывай без «воды». Некогда. Спешу!» Я снова наступать: «Положение его отчаянное. Денег нет, чуть ли не голодает… Просьба помочь. Может, соизволите все же выделить стипендию?» Он взглянул на меня с таким холодком и далее поясняет: «Стипендию никак не могу — этот вопрос мы уже обсуждали в деканате. Разве что материальную помощь ему оказать? Это можно… Пусть напишет заявление!» И ушел наш декан… А я к тебе — ходу… Главное — дело сделано. Сейчас оформишь документы — и все будет в порядке. Тогда можно будет продолжать наши обсуждения о «бездонных безднах», — улыбнулся Трофимов, намекая на их беседы о строении Вселенной и выказывая чрезвычайное удовольствие от выигранного им дела.

Старшекурсник из кармана брюк не спеша достал «Беломорканал», зажег спичку и задымил. Выпустив плотным кольцом дым, Трофимов нежданно произнес:

— И почему ваш курс такой недружный? У нас бы так не поступили… Пришли бы на помощь человеку. Был же у нас подобный случай. Учится у нас Людмила Юровская. Так вот, на первом курсе она завалила, и причем два предмета подряд… Без стипендии ей жилось трудно (тоже некому было помогать). И неизвестно, чем бы кончилась эта история, если бы студенты группы не пришли на помощь. После каждой стипендии они скидывались по рублю и давали ей определенную сумму. Она стала стипендиаткой группы в течение всего семестра. И представляешь, ей уже было стыдно прогуливать занятия, тем более, плохо учиться. Следующую сессию она уже скинула значительно лучше других. С благодарностью ныне она вспоминает сей случай. Говорит, вовремя поддержали…

* * *

На жизненном горизонте Коли проступала восемнадцатая весна. Ветки деревьев еще не дрожали от пахнущих почек, но они уже чутко посматривали на веселое солнце. Смягчился мороз. Он уже не щипал нос, щеки, как в ядреные январские дни. И в Колиной комнате перемены текли одна из другой. Ребята ежедневно для себя приобретали что–то новое, доселе неизвестное. Они радовались каждому успеху, прочитанной книжке. Устойчивым и постоянным, пожалуй, оставался лишь сон. В сей комнате парни как на подбор отличались отменным здоровьем, и «дрыхали», как любил подчеркивать Дулаев, до седьмых петухов. Особенно это касалось Колесника. За оглушительным трезвоном будильника он умудрялся пребывать в покое еще сорок пять минут. Причем, минута в минуту — до чего у него четко работали «биологические часы». За четверть часа, что оставались до первого занятия, он успевал свое тело втиснуть в одежду, побрызгать лицо ледяной туалетной водой да еще сесть за стол в какой–либо аудитории ранее преподавателя. Описанную сумасшедшую скорость он выработал буквально через полмесяца за зимними каникулами. Он имел желание «личное время» продлить еще минуты на три да не поддавалась ему та «высота». После двухкратной попытки достичь «оптимума» он смирился с пятнадцатью минутами на «личные потребности»…

Любил поспать и Коля, но разом дремотные веки он открыл раньше всех. Скинул Васино трико, в котором по обыкновению коротал ночь, и вырядился в зеленые брюки. Сорочек, в которых без унижения для совести можно было бы появиться «на свет», у него имелось лишь две. Да и то, наверное, с большим допуском. В сие утро Коля выбрал самую лучшую, с крупными красными клетками. Словно сонная муха он поплелся в умывальник. Хлопец помылся ледяной водой, закрыл окно, оставленное на всю ночь открытым по чьей–то воле, и пулей влетел в комнату. А в ней уже все пришло в движение: Коля Дулаев да Вася занимались гимнастикой.

Дулаев как всегда утреннюю разминку проводил с пудовыми гирями.

— Да ты выше поднимай гири! — невольно замечает Вася, видя, что Дулаев специально свою тяжесть поднимает невысоко — лишь бы поболе набрать соответствующее количество выжиманий, на которые он рассчитывает по утрам. На его мощной груди задиристо бугрятся мускулы и словно кричат о завидном здоровье мужика.

Объемистые мускулы нравятся и самому хозяину.

— Ну что ты на меня уставился? — мило лопочут Дулаева губы, а цыганские очи добродушно смотрят на Колю. — Небось, тоже хочешь стать сильным? Вон возьми гири да разомнись… Видишь, под Васиной кроватью лежат?

— Ты что, еще не понял, что с утра он ходит довольный, будто маслом помазан? — насмешливые глаза Васи мигом стрельнули крепкотелого студента.

— Отчего же он может быть веселым? — интересуется Дулаев.

— Ясно от чего: опять во сне целовался с Валей…

— Не целовался, а всего лишь гулял, — поправляет товарища Коля.

— И наверное при лунном свете?

— Хотя бы так…

— Ну, ну, расскажи о том, как тебе удается каждую ночь Валю увидеть во сне?

— Везет человеку: каждую ночь встречается с девицами! — нежданно с постели раздается бодрый голос Колесника, — а здесь спишь как сурок, и хоть бы одна «дурочка» приснилась…

— А чего девицам с «сурками» делать? — буднично говорит Дулаев. — Девушкам нужны настоящие мужчины!

А между тем стрелки часов показывают пятую минуту восьмого. По обыкновению в сие часы Колесник находится в непробудном сне, а нынче, глянь, решил повстречаться с предрассветными красками дня.

— Так что же ты молчишь? Расскажи что–нибудь! — любопытные глаза Васи снова уставляются на Колю.

— А что рассказывать?

— Про Валю.

— Нечего мне рассказывать… Просто гуляли по деревне — вот и все.

— Даже не целовались?

— Нет.

— Ну и лопух! Вечно тебя надо учить… Смотри, когда летом попадешь домой, не делай более подобных глупостей, понял?

— Да брось ты болтать ерунду! — Коля наделся и побежал в столовую.

Вслед за ним поторопились и остальные. На кровати неподвижным остался лишь Колесник, но на него никто и не обращает внимания. Знают: на лекцию он поспеет, лишь завтраком пожертвует ради сладкого сна.

На лекции Коля задумался о Вале. Почему она часто снится ему? Что это, любовь или «просто так»? Ведь не грезят же товарищи чем–либо подобным. Вася, например, во сне, чаще всего встречается с мертвыми родственниками. Он вместе с ними гоняет ароматный чай, а порою поет залихватские песни… Об этом он по утрам рассказывает со смехом, с юмором, но последнюю неделю его охватил страх: к чему бы это? Не означает ли это его близкую смерть? Другим ребятам, естественно, состояние Васи кажется смешным и забавным, но не Васе, выросшему в деревне, где еще в полную силу верят в нечистую силу да еще в приметы.

Да, в деревне еще живучи старосветские представления. И в Колином селе, Чеменеве, имеются они. Вера в нечисть здесь незыблемо сидит почти в каждом человеке. А дремучие головы, верные служители Бога, доселе поклоняются старому вязу, что служит им предметом культа и великого торжества потусторонних сил… Коля знает об этом, и легко мог бы выбить сию дурь из головы Васи, особенно применив аутогенную тренировку. Но не имеет он подобного желания, ибо Вася зачастую подтрунивает над ним, пытаясь достать до самого горла… А однажды он довел до того, что Коля взбесился и пригрозил зарезать его!

И все же забавно было бы знать, почему Валя вертится в голове… Коля еще раз вспомнил свой ночной сон. Он каким–то образом оказался дома и махнул в клуб. Кажется, намечался фильм. Нет, вообще–то шел на танцы… Об этом еще говорил его школьный товарищ Егор… Но в середине пути Коля ни с того ни с сего переменил решение и махнул совсем в другую сторону. И здесь–то Коля повстречался с Валей. Они выбрали удобное место, возле дородного дома тети Ани, и долго–долго шептались в тиши. Вечер располагал к себе. Он был на удивление теплый и приятный. К тому же рядом звучала музыка, причем тихая, незнакомая, но до жути сладкая на слух… Валя нежно прижималась к Коле, и длинные ее волосы «обалденно» щекотали лицо… У Коли замерло сердце, он был непередаваемо счастлив. И надо же было тому случиться, что он проснулся… именно на интереснейшем месте! Коля даже расстроился, когда понял, что пережитое им оказалось лишь во сне. Но затем улыбнулся и тихо себе шепнул: «Эх, увидеть бы подобно еще раз…» Вот и все, что было. Под впечатление удивительного сна Коля вовсе предался думам о Вале. Что с ней? Думает ли она о нем? Вот бы с ней еще раз свидеться. Услышать бы ее говор с легкой картавинкой! И почему она более не пишет? Может, уже махнула в Ленинград?

Глава двенадцатая

А весна в городе резко отличалась от той, которую привык видеть Коля у себя в деревне, в Чеменеве. Там, как только на застрехах домов появляются первые сосульки, а во дворе овцы начинают линять шерсть, ребята гурьбой высыпают на улицу и весело забрасывают друг друга талым снегом. Бесятся до тех пор, пока не онемеют руки и пока взрослые резко не напоминают им об оставленных делах. А когда с ближайших лесов волною накатываются вешние воды, заполняя замшелые овраги и ручейки, на всех наплывает чувство приподнятости, вновь оживляются затухшие было надежды.

В городе весна проходит несколько в ином свете. Здесь не увидишь бурных потоков, не вдохнешь особого, ничем не передаваемого запаха талой воды. Даже солнце, кажется, светит не так ярко, как в деревне, где вольно и просторно, и ошалелый снег вовсю слепит глаза. Приятное одно: нигде не увидишь жирную грязь, что вырастает весной на извилистых проселочных дорогах.

В последние дни Коля усиленно зубрил физику. По горькому своему опыту он уже знал, что нельзя упускать не только дни, но и часы, данные «во времени и в пространстве» для подготовки к экзаменам. Провалы грозили стипендии, а значит, и здоровью студента. Ну что ж, посмотрим, как развернутся дальнейшие события… Коля был настроен воинственно. Физику он освоил неплохо, поэтому ребята из курса и посоветовали свалить ее с шеи «со второй космической скоростью». Ежели не удастся, хотя бы «с первой космической». На студенческом жаргоне это означало сдать на «хорошо» либо «удовлетворить» вечно недовольную чем–то старомодную женщину–физичку.

Итак, теория относительности гласит: чем с большей скоростью летит объект, тем больше вырастает его масса. Интересно, откуда она берется? Возникает из энергии? И если масса возрастает, то, естественно, прибавляется и вес тела. А это говорит о том, что энергия в определенных условиях переходит в вес тела… Логичное рассуждение? Вроде бы, да. А как в самом деле? Надо бы уточнить на очередной консультации… Далее. При движении со скоростью света движущееся тело превращается в свет, по сути дела, в электромагнитные волны, в ничто. Был предмет, и его не стало… И поэтому, как изрек великий Эйнштейн, нет в мире ничего, что движется выше скорости света. Не совсем понятно… Ведь диалектический материализм учит: мир беспределен, и стало быть, нет ему ни начала, ни конца. И ежели представить, что мир беспределен, то вполне возможно допустить, что скорость света не предел. Например, скорость распространения Времени. Знаем, как только мы вонзаемся в другой космический мир, для нас тут же открывается счет Времени. Где бы мы не находились, оно всегда с нами, всегда сопутствует нам. Хочешь от него избавиться да не можешь… Крепко оно привязано к нам. Что это? Ирония судьбы или железной закон природы, надежно выкованный в неведомых глубинах Вселенной? Что мы знаем о нем? Или взять такое емкое понятие, как «пространство». Откуда оно взялось? Откуда вдруг возникла пустота, которая постоянно заполняется материей? А ведь последняя все время расширяется, причем, с чудовищными скоростями… Давай попробуем создать собственную теорию строения развития Вселенной… Ее следовало бы построить так, чтобы наша уважаемая физичка, Софья Павловна, вовсе запуталась. Конечно, она зубы съела на своем предмете. Но ведь можно заглянуть и за грань изложенного материала, все усвоить и понять со своей точки зрения. В конце концов у каждого есть личное мнение… И хорошо, что оно есть. Иначе бы мир застыл в однообразии, раз на всегда утвержденных абсолютах…

Оторвавшись от книг, рукописей, конспектов, что размашисто лежали на стареньком столе, Коля наконец поднялся, подошел к окну и засмотрелся в окрест. В третьем общежитии, где в основном жили «дровосеки», что значит представители лесоинженерного факультета, из окон весело выглядывали голые спины студентов. Ловко они устроились! Их окна смотрят на юг, и в этой связи есть полная возможность совмещать приятное с полезным: одновременно загорают и готовятся к сессии. Душа Коли пела, веселилась, поскольку дело продвигалось вперед:

Снова меня море зовет,

Связан я с ним, как с тобой, навсегда!

И широту, и красоту, взяли с собой

Наверх наши сердца…

Я завтра уйду опять в туманную даль.

И снова ты будешь ждать, скрывая печаль…

Будет слепить прибой, словно слеза,

Я сохраню в душе твои глаза…

До восторга нравилась эта песня. Ведь с ней он впервые вошел в ворота спортивного лагеря на «Северке», с чемоданом и с астраханским арбузом на плече перешел тогда еще неведомый порог студенческой жизни. Скоро год, как прошел с тех пор, а глянь, песня все еще вертится в голове, хотя ее уже все реже и реже передают по радио. Верно, проходит ее время… Ну и пусть! Пускай другие, более современные мелодии придут ей на смену но с Колей останется именно она, первая песня его любви.

В студенческой комнате торжествовала заманчивая тишина. Но в Колиной голове по–прежнему кузнечиком прыгали мысли: как все же устроен мир, и как объяснить его строение Софье Павловне, естественно, на собственный лад?

* * *

А Софья Павловна, собственно, и не обрадовалась, завидев исхудалую фигуру Коли, студента из чужой группы. Ныне экзамен сдавала тринадцатая группа, несколько ребят уже успели отхватить «неуд», и в этой связи приход Коли ее явно насторожил:

— А вы уверены, что сдадите экзамен? — Усталые глаза Софьи Павловны изучающе оглядели только что вошедшего Колю. Ее шершавые губы снова предупредили — Смотрите, вам видней… Спрос будет строгий. Если чувствуете неуверенность в себе, то не задерживаю — время для подготовки у вас еще есть…

— Я хорошенько обдумал сей вопрос, Софья Павловна… И постараюсь не подвести вас… — Коля в этот миг почему–то поверил в собственный успех.

— Ну что ж, берите билет и садитесь, — равнодушно сказала физичка. — Кстати, сразу и запишите себе дополнительный вопрос. Сформулируем его примерно так: «Взаимодействие электронов различных уровней». Записали? Вот и превосходно…

И вот Коля, вооруженный решимостью прорваться сквозь преграды, садится за старенький стол и начинает корпеть над билетом. Перерыв собственную память, он все же выискал в ней подходящие ответы на каверзные вопросы. Выяснилось, что теорию движения молекул в инертных газах он давеча освоил недурно: сразу нашел искомый ответ. Его он перевел на бумагу, сократив общеизвестные слова до минимума. Более всего беспокойство приносило дополнительное задание, в котором необходимо было объяснить движение электронов на различных уровнях. В этом направлении у него отсутствовали добротные мысли. Он лишь приблизительно догадывался о сути проблемы. Раскрыть же ее, дать необходимую интерпретацию, у него явно не хватало сил…

В одну половину души студента со скрежетом вонзились холодные и неуютные чувства, а во второй половине в комочек сжались другие, противостоящие страху и неуверенности в себе… «И все же я обязан сдать предмет, должен, ибо знаю его не хуже других…»— мысли Коли, словно лунный свет, бродят по верхушкам чувств, пытаясь достать дремотные их струны.

А Софья Павловна устало, неприязненно глядит на чужака: «И чего он лезет вперед батьки в пекло? Может, думает, он умнее других? Может, взять да проучить его — по всем правилам игры? Чтоб было не повадно другим…»

Коля разом отбарабанил два первых вопроса, а на дополнительном, как и предчувствовало его сердце, споткнулся.

— Жаль, что не все у вас вышло гладко… — с сожалением сказала Софья Павловна и задумалась. А ведь, в принципе, студент соображает… Во всяком случае, крепче многих. Но, черт побери, лезет вне графика, будто физика — лишь семечки для студентов. И затронутая честь снова подкидывает вопрос: — Ну–ка, подскажите мне, в чем суть Комптона эффект?

— При взаимодействии фотонов с электронами наблюдается рассеивание фотонов. Это и есть эффект Комптона.

— Верно… А что такое «Время»?

— Промежуток между двумя событиями. Но, как я полагаю, этим определением сказано не все. В самом деле, чтобы определить Время, по крайней мере нужно иметь два события. Так ведь? А ежели этих событий не имеется? Как быть тогда? Как определить Время?.. А я думаю вот как. Поскольку, как утверждает Эйнштейн, Пространство не может существовать без Времени, вне его, то вполне логично, что и Время не в состоянии обходиться, а еще точнее, существовать без Пространства. Так сказать, обратная связь… Но каким образом Время «не отстает» от пространства? Это явление можно объяснить лишь в том случае, если представить Время как часть материи, что движется с чудовищными скоростями. Доказано же наукой, что с увеличением скорости движения объекта замедляется ход времени… Значит, есть между ними определенная связь! Поэтому, как представляется, задача сейчас состоит в определении скоростных характеристиках Времени… Но дело в том, что подобная точка зрения идет в разрез с теорией относительности. В ней, как известно, Эйнштейн утверждает, что нет в мире скоростей выше, чем световое движение. И видно, все же он не прав, ибо изучал лишь одну, определенную сторону материи…

Софья Павловна оживилась. Во, во, в этом что–то есть… Во всяком случае, чувствуется живая мысль. И она по–новому взглянула на студента:

— И вы уверены в правоте собственных слов?

— А почему бы и нет? — удивленно ответил Коля, и его жидкие брови взметнулись ввысь.

Софья Павловна промолчала. Признаться, она и сама не очень–то верила во всесильность теории относительности. Недаром ее кандидатская диссертация о Пи–мезонах, об этих до ничтожности мелких ядерных частицах, вызвала широкий резонанс в научных кругах. На всех более или менее крупных научных конференциях она была желанной участницей, чуть ли не центральной фигурой, хотя и имела лишь степень кандидата физико–математических наук. Но, как известно, в науке чаще всего человека ценят не за его высокие звания и регалии, а за его дела и глубокие мысли…

— В принципе неплохо, товарищ Спиридонов, — улыбнулись наконец ее губы, и посветлело лицо. — Стало быть, по вашему, Эйнштейн не совсем был прав? Хотя кто его знает, где торжествует истина… Вот если бы это доказать на практике, было бы вообще великолепно, верно? — и Софья Павловна Коле влепила… ослепительную «четверку».

Из лаборатории, где состоялся экзамен, Коля выскочил окрыленный. В результате этого маневра он в запасе заимел по крайней мере четыре дня. Целых четверо суток, которые можно будет использовать для дополнительной подготовки к математике с ее интегралами да замысловатыми производными. На собственной шкуре он постиг, что Евгений Васильевич, преподаватель математики, и на сей раз не упустит случая проявить строгость. Это у него — кредо, своего рода постулат, не подлежащий доказательству. В то же время нельзя было упустить из виду и химию, которая тоже таила в себе огромную информацию. Нужно работать, и работать с упорством, коль судьбу связал с учебой. А в необходимости учебы он нисколько не сомневался. Только через нее он видел собственное становление как личности. Пускай его школьные товарищи временно живут лучше, пусть лопатами гребут деньги и свободные часы тратят на девчат, но Коля им — не завистник. Он выбрал цель и с намеченного пути не свернет…

Особое чувство удовлетворенности, которое он испытывал после экзамена, нельзя было передать словами. Примерно такое чувствует человек, преодолевший трудное, многим недоступное восхождение на горную тропу. Им пройден путь, он устало сел на заветной высоте, к которой, может быть, стремился не одни год. Но он понимает и то, что у него впереди не менее опасный спуск назад, к подножию горы. Но сей путь его уже не пугает, поскольку он прошел его по вертикали. Он уверен в себе, и эта уверенность придает ему небывалую доселе силу…

Коля буквально наслаждался результатами экзамена. Именно сейчас он понял, как важно мобилизовать себя, твердо идти к цели невзирая ни на что. Впервые услышанный им в общежитии девиз «Сквозь тернии к звездам» внезапно предстал перед ним в ином, в более ярком ракурсе. Он с упоением мечтал, как будет готовиться к остальным предметам, уже рассчитывал дни и часы, которые следовало использовать до предела.

В общежитии сразу же и обратили внимание на сияющий вид Коли. Но никому было невдомек, что он отважился на досрочную сдачу физики.

Коля Дулаев, сосед по койке, лишь ухмыльнулся, заметив приподнятое настроение Коли:

— Ты что, может, смачно пообедал? Больно ты весел, как я погляжу… Садись, учи свою физику… скоро сдавать. А то завалишь, как в прошлый раз математику. Помогать тебе особенно некому. Сам понимаешь…

— Можешь поздравить: физику я скинул… Дулаев недоверчиво взглянул на товарища:

— Экзамен же твой лишь через четыре дня…

— Ну и что? А я сдал совместно с тринадцатой группой. Ребята посоветовали, и я рванул в атаку. Между прочим, отхватил «вторую космическую скорость»…

— Врешь ты… А ну, покажи «зачетку»!

Дулаев живо получил «зачетку», пролистал странички, еще раз познакомился с написанным, и на смугловатом его лице отчетливо проступило удивление:

— Молодец ты, однако… Не ожидал от тебя подобной прыти… Между прочим, так и надо — голос Дулаева зазвучал серьезно. — Сам знаешь, родители твои далеко не щедрые, поэтому тебе надо самому стараться. Слава богу, не маленький. Через два месяца станет восемнадцать… Самое главное теперь — продержаться на остальных экзаменах. Получить стипендию, родственники кое–что подкинут, и глядишь, заживешь неплохо…

Прослышав, что Коля разделался с физикой, оживились и остальные. Особенно удивился «зилаирский мужик» Боря. Этот известный молчун с лицом «отпетого бандита» резко соскочил с кровати, разом схватил тяжеленные гири, поднял их и вдруг глубокомысленно рявкнул:

— Во как надо покорять науку! Вижу, кое–что у тебя в башке есть…

Больше он не вымолвил ни слова. Но эта скупая похвала подействовала на Колю более чем ошеломляюще. Раз все говорят, что он герой — значит, так оно и есть. И стоило за это корпеть над учебниками дни и ночи напролет. Что ж, в дальнейшем он постарается еще лучше. Сделает так, чтобы не было этих крайне неприятных «завалов». Вот узнала бы Валя, как ее поклонник зараз, с налету «скинул» физику, так сразу же и обратила бы на него внимание. «Дурочка ты, Валя, что не любишь меня…» Возвышенное, блаженное чувство удовлетворенности заметно поблекло при воспоминании о последнем письме Вали. В нем она сухо изложила о себе, в конце же, словно меж делом, будто это не имеет ровно никакого значения, сообщила свое решение, верно, на сей раз окончательное: «Больше вряд ли напишу…»

* * *

Сессия продолжалась и бурлила вовсю, а в округе тяжелыми слезами плакала весна: отцвели деревья, что росли вблизи общежития; травы на газонах потянулись к свету. Слащавые перемены в погоде Коля чаще всего наблюдал из окна — в последнее время он вовсе перестал бывать на улице. За недолгой передышкой на подоконнике, либо на слабо заправленной койке он с новым усилием хватался за учебники. Не отходил от них, пока окончательно не убеждался в результатах своего труда — мысленно повторяя пройденное, сверял с оригиналом. И ежели выходила ошибка, вновь штудировал то место. Ребята не только из комнаты, но и изо всей группы удивлялись действиям Коли. Куда девался тот самый Коля, который еще в прошлую сессию занимался лишь тем, что играл в шахматы да подбивал на это других? Что с ним стало? Видя, как Коля с удвоенной силой берется за дополнительную программу, которую вряд ли просматривала треть студенческого состава, многие качали головами и с усмешкой, не без ехидства замечали: «Вот что значит полгода сидеть без стипендии…» Но дело здесь было не только в стипендии. На Колю нашло какое–то доселе неведомое вдохновение, желание опередить своих сокурсников в учебе. Но по химии он отхватил лишь «тройку», хотя и выучил предмет на совесть. Как выяснилось, ему еще не хватает ясного, четкого изложения материала. Но сей недостаток с лихвой окупался информацией, которую он накапливал по мере усердной учебы…

* * *

В конце июля, когда в городских кварталах вовсю злодействовало солнце, и люди, загнанные жарой на великолепные берега озера Шарташ, в ближайшие леса и парки, в собственное удовольствие занимались кто чем, Коля собрал легковесные манатки и укатил в отпуск. Впереди ему любовались светлые дни. Целых тридцать дней предстояло провести под крышей родимого дома. Дышать исцеляющим, вдохновляющим воздухом, ежедневно видеться с родными и друзьями, с которыми в бытность свою Коля провел столько дней!

Коля домой рванул на поезде, в общем вагоне. Через сутки он уже весело вошел в автобус, что должен был его доставить в Первомайское, в село, где учился и где оставил столько знакомых парней.

Село встречало его по–своему радостно, торжественно. Не от того ли оно и послало навстречу Коле в качестве своего представителя удивительно милую, скромную девушку Людочку Тукмакову? Девушку, просидевшую совместно с Колей два года в одном классе? Названная встреча состоялась на автобусной остановке. В двери маленького, пыльного автобуса юрко ворвалась стройная, крепкая девушка в ситцевом платье. На миг она остановилась у входа, а карие ее глаза, перемешанные жидковатой чернотой, прошлись по салону и, заметив Колькину фигуру, засмеялись открыто. Через миг она уже устроилась рядом с хлопцем:

— Какими судьбами, Коля?

— В отпуск… — промямлил хлопец, чувствуя как загорелись его щеки.

— А где ты учишься? Говорили, где–то по лесному делу, так?

— Так… — уже более уверенно ответил студент. — Учусь в Уральском лесотехническом институте…

— И чего в отпуск так поздно?

— После сессии практика была… По геодезии. Бегали с теодолитом по парку и рисовали подробный план местности. В общем, на это дело отвалили месяц…

— А учиться тебе еще долго?..

— Еще три с половиной года. Да это, собственно, и не много. Время летит так незаметно… Казалось, только вчера поступал в институт, а нынче, глянь, уже перешел на второй курс… У вас–то здесь как?

— А–а… — весело махнула рукой дивчина, — здесь как было, так и есть. Никакого движения вперед. Молодежи особо работать негде: вот и собирают они свои манатки в дальние и близлежащие города, между прочим, — лукаво сверкнули веселые глаза, — Валя Косогорова с подружками рванула в Ленинград. Правда, они живут не в городе, а где–то рядом. В километрах двадцати, как я поняла. Хотя, наверное, это и не столь существенно… Ведь для крупного города это расстояние — пустяки! Ты хоть это знаешь? — Люда, как и все одноклассники, прекрасно помнила Колину слабость к златоволосой и своенравной Вале.

Коля замялся: сказать как есть или же не стоит? Сказать, что его «любовь», далекая и недоступная, более ему не пишет?

— Нет, не знал… — грустно выдавил студент. В груди проснулась нестерпимая боль. И тут же в его голове возникла мимолетная мысль: «Правильно сделал, что не сказал как есть…» Пусть образ Вали, как знак первой любви, вечно будет сиять на небосклоне его судьбы, и как далекая звезда, приветствовать только светлые грезы…

Люда почему–то замолкла.

За пыльными стеклами автобуса просматривалась поверхность чистейшей лазури неба; вдали омертвело сидел клочок березового леса, и чудилось хлопцу, что родимая сторонка тоже обиделась на Валю…

— А у тебя как складывается жизнь? — спросил Коля, лишь бы не молчать. — Обыкновенно… — быстро нашлась дивчина. — Пока работаю в колхозе. Но тоже где–то пора устроиться серьезно…

— В институт не думаешь?

— Не–е. Это дело — не для меня! Думаю вот уехать в Чебоксары да поступить на завод.

— Неплохо для начала. — согласился Коля, приветливо глянув на соседку. — Конечно неплохо! Да только говорят, с пропиской там туго… И на заводах принимают только на те работы, где требуется физсила. И эти работы, как правило, малооплачиваемые… Но на это дело мы бы и не обратили внимания. Мы — люди, привыкшие к работе и трудностями жизни нас особо не удивишь… Главное здесь в другом. В случае удачного трудоустройства могли бы зажить веселей, как и городская молодежь… А студенты в этом отношении как себя чувствуют? — вдруг спросили чуткие губы и выжидательно уставились на парня. — Небось, каждый вечере бегаете на танцы?

— Какие танцы? — удивленно ответил Коля, и его несколько усталые глаза вновь тепло стрельнули в ладненькую фигуру девчонки. — Учеба, надо сказать, это довольно трудная вещь. На ее ход влияют и желание учиться, и наличие денег, и даже то, как ты ладишь с другими… Мой первый год, например, — прибавил хлопец, — ушел только на то, чтобы более или менее продержаться на плаву. А на танцы так и не сходил ни разу… По моему, из нашего курса туда бегали только несколько человек: в основном городские, что живут с родителями. А мы же тихо сидим в общаге и штудируем предметы… Может быть, курсе на втором, на третьем вспомним о танцульках. А так некогда… Это рабочему люду хорошо! — заключил Коля, поправляя воротник клетчатой сорочки. — Отработал свое — и дуй куда душа желает. Рабочий свободен, и нет над его головой домашних заданий. Вот в чем вопрос!

Чутким девичьим сердцем Люда сразу же и поняла, что значит быть студентом. Стезя его не из легких… И хорошо, что воздержалась от конкурсных экзаменов в вуз. Всю свою молодость потратила бы на формулы и всякие там постулаты… А что взамен? Сто десять рублей ежемесячных в качестве компенсации? Да эту сумму она заработает на любом заводе!

— Раз трудно учиться, стало быть, некоторые и оставляют институт… Так надо полагать? — жгучие черные волосы Людмилы встрепенулись от быстрого поворота ее милого лица.

— Не без этого… — степенно сказал Коля. — У нас вот на курс в прошлом году поступало сто пять человек, а нынче это число сократилось на восемь. Ушли в основном девчата. Кому захотелось замуж, а кому надоела учеба… Но ушел и один из моих лучших товарищей, Гена Логунов. Вместе мы сдавали вступительные экзамены, вроде бы вместе и жили, а не заметил, как он пришел к столько жесткому решению…

— Наверное, были причины…

— Косвенные причины… В первую сессию он завалил математику, и вот грустный результат: на второй семестр его лишили и стипендии, и общежития. Правда, родители ему помогали. И довольно неплохо. Но к несчастью, он не поладил с преподавателем по черчению. Такая дура эта женщина — не приведи господь! Как невзлюбил тебя, пиши — пропало. И причем она тебя может невзлюбить не потому, что ты слабо разбираешься в чертежах, а потому, что, скажем, неряшливо одет. В общем, ее могут раздражать любые причины… Вот она и прицепилась к Генке как банный лист… Я ему говорю: «Давай, Гена, жми на черчение, а то она тебя съест…» А он в ответ улыбнется и бросает лишь аморфную фразу: «До могилы еще далеко…» А здесь еще в квартире, которую он снимал, как–то пропали деньги. Вызвали милицию и стали показывать на него пальцем… Короче говоря, ему просто не повезло… В конце концов он забрал документы и укатил к себе, в Саратовскую область. Наверное, осенью уже пойдет в армию…

Невеселая эта история заметно подействовала на Люду. От несправедливости, что торжествует подчас, она стала отмахиваться двумя руками: «Не дай Бог и на мою долю такая судьба…».

— Но надеюсь, ты не сделаешь подобных глупостей? — и глаза Люды с надеждой остановились на Коле. — Ты же знаешь, что из нашего класса в институт попал лишь мизер. И будет обидно, если ты выпадешь из этой счастливой «пятерки»…

«Кто его знает, как сложится дальнейшая учеба? — печально пропело Колино сердце. — Главное в этой ситуации — держаться до конца». И он сказал:

— Буду учиться, пока есть возможность!

— Ну и молодец, что воинственно настроен. Ты у нас всегда отличался светлой головой, и думаю, не подведешь и на сей раз… Кстати, — улыбнулось девичье лицо, — скоро мне выходить. Если хорошенько попросить шофера, то он может тормознуть и возле нашей калитки!..

Седоволосый автобус осторожненько стал въезжать в запыленное село. Его старческий корпус сотрясали бесчисленные колдобины. Но эти мелочи жизни Людмиле нипочем: она задорно встряхнула головой, поднялась с сиденья и кинулась к двери, на прощанье подарив Коле ослепительную улыбку…

Девушка ушла, а хлопцу почему–то стало грустно. Где–то в глубинах просветленной души проснулось чувство, что вместе с девчонкой ускакала и часть его жизни. Еще не представлял он себе, что с миловидной Людмилой, как и со многими другими из бывшего десятого «б», ему уже не суждено повстречаться никогда…

За Первомайским прямая пыльная дорога повела его в родное село, в Большое Чеменево. И снова, как много раз, Коля домой пошел пешком. Автобусы по–прежнему курсировали здесь слабо, зачастую они пропадали где–то на подходе к Первомайскому и вовсе сторонились сего глубинного, забытого Богом села… А может, оно и лучше? Разве почувствовал бы он в автобусе, как ласково, нежно обволакивают его родные просторы, приковывая все его внимание, мысли, чувства наконец? Или нежданно узрев здоровенную, размашистую иву (да, да, знаменитую чувашскую иву), вдруг вспомнить, что он в такую же летнюю пору, только в детские годы, бесшабашно резвился у заводского пруда? Не смог бы он вздрогнуть тогда и от голоса знакомого жаворонка, что захватывает душу, заставляет ее реветь, и, забыв обо всем, впиться в лазурное небо в поисках крохотного существа…

Нежная волна воспоминаний потоком нахлынула на Колю по пути домой. Видно, человеку обязательно какой–то срок нужно прожить на чужбине, чтоб с особой, всепроникающей силой ощутить, открыть в себе затаенную до поры до времени любовь к родному краю… И когда он с маловесной поклажей в руке достиг середины пути, с чьей–то легкой руки прозванного «Йалам», перед ним открылась чрезвычайно удивительная картина. В лощине, слева, тихо жила деревня Малое Чеменево, а справа виднелась темно–синяя полоса леса, подернутая дымком, загадочная и казавшаяся неприступной. Еще ближе пролегла пажить, заросшая вязью, ивами, осокой. А впереди, сквозь высокую рожь, пробивалась единственная дорога. Она звала домой, к теплому материнскому очагу. И в ее зове Коле чудились дружеские голоса друзей, знакомых; далекое, грустное колдованье кукушки, высчитывающей года лично ему, юноше почти что восемнадцати лет от роду, еще много не знавшему в мире людском.

Февраль 1981 — сентябрь 1992 г.