Шелестят паруса кораблей

БАЛТИЙСКИЙ ФЛОТ НА СТРАЖЕ СТОЛИЦЫ

В Зимнем дворце переполох. С русско-шведской границы прискакал гонец. Шведы превосходящими силами атаковали пограничные русские заставы. С часу на час надо было ожидать известий о продвижении шведского флота к Кронштадту — порогу Петербурга.

В наглом ультиматуме Густав III требует, чтобы Россия ушла с берегов Балтики. Это море навсегда должно стать внутренним озером Швеции. Полтавская битва — это только эпизод в исторической борьбе двух народов. Воинственный герцог Зюдерманландский намерен силой вернуть Россию ко временам Ивана Грозного. Он требует, чтобы Россия отдала Турции Крым.

Екатерина II не предполагала в Густаве III такой решительности и должна была признать, что шведы выбрали удачный момент. Армия России на юге. Флот Ушакова в Средиземном море, а силы Балтийского — рассеяны: часть в портах Дании, часть у английских берегов, и только небольшая эскадра Грейга курсирует где-то между Кронштадтом и Свеаборгом.

Честолюбивый брат Густава III, герцог Зюдерманландский, командует шведским флотом. Он торопится использовать благоприятный момент, — даже несговорчивый шведский парламент признал: «Теперь или никогда!» Он мечтает быстрее встретиться с русскими, разбить малочисленную эскадру Грейга, высадить в Ораниенбауме сильную армию и походом на близкую русскую столицу навсегда покончить вековой спор между Россией и Швецией. Полтавская битва в этом споре — лишь преходящий эпизод. Россия должна уйти с берегов Балтики. Здесь будет господствовать Швеция!..

Екатерина потрясена дерзостью ультиматума. Все складывается как нельзя хуже. Григорий Орлов далеко на юге. Даже загнав десяток лошадей, гонец разыщет Светлейшего только через несколько дней, а то и недель. А опасность так близка — у самого порога! Очень смело было со стороны великого царя строить столицу на этой холодной Неве, так близко от границы. Смело и очень опасно.

Императрицу пробирает зябкая дрожь при мысли, что ее славное царствование может закончиться позором — потерей всего, что приобрел Великий Петр. Но она владеет собой. Никакой паники! Она женщина, но она уже не раз доказала, что решительность ей свойственна мужская.

Она продиктовала приказ Грейгу:«Следовать вперед. Найти неприятельский флот и оный атаковать».

Великая Семирамида Севера окружена блестящей толпой придворных. Они склоняются перед ней в поклонах, в их речах то грубая, рабская, то тонкая, щекочущая сердце лесть. Но как только грозит опасность — они, эти льстецы, съеживаются, тускнеют, как осенние листья, или, того хуже, пристают с глупыми советами, которые только раздражают. Что есть власть? Это грубая сила, и когда этой силе противостоит другая, столь же грубая, все кажется призрачным и ненастоящим.

Она отдала приказ: фельдъегерей и курьеров с Запада и Севера проводить прямо к ней, минуя бесчисленные канцелярии и даже кабинет-секретаря.

Гремя сапогами и амуницией, они проходят роскошными залами дворца — с паркетами наборного дерева, статуями, зеркалами, колоннами, потолками, расписанными кистью мастеров, — чтобы сообщить ей о том, что к столице придвинулась война.

Ложась спать, она оставляет наказ будить ее при малейшей тревожной вести. Она долго не засыпает, мягкая постель кажется неудобной, а когда статс-дама Перекусихина шепотом докладывает, что явился «тот», поразивший царицу и ростом и блеском глаз гренадер, государыня тоскливо машет рукой — может быть, в другой раз, но не сегодня.

Проходят дни и ночи. Дни деятельные, полные забот и стремления скрыть снедающую тревогу. И вот, наконец, желанный фельдъегерь. Грейг, герой Чесмы и Архипелага, всеподданнейше доносит: шведский флот разбит у Гогланда и укрылся под защитой батарей Свеаборга.

Весть всколыхнула Зимний. Значит, шведские фрегаты не войдут в Неву. Можно спать спокойно. Подражая императрице, фрейлины и статс-дамы стали добрей к придворным кавалерам. Женский щебет, звон шпор стоит в коридорах дворца. Царица стала милостивей.

Война не окончена. Она стоит у порога. Но теперь не только Кронштадт, но и победоносный российский флот охраняет столицу с моря.

Победоносный флот — наследие великого царя. Тот, кто считает, что России флот не нужен, — или безумец, или предатель.

МОРСКОЙ КОРПУС

Двенадцатилетний мальчик и его неразговорчивый провожатый выехали еще затемно из Петербурга на наемной лошади. Только к ночи добрались они до Ораниенбаума. В большой, пропахшей мокрым сукном и навозом, прокуренной комнате заезжего двора было неуютно. Переночевав кое-как на холодной лежанке и умывшись из промерзшего колодезного ведра ледяной водой, двинулись к морскому берегу.

Мальчик в волчьей шубенке казался медлительным и нескладным. Но это только казалось. Не требовалось особой наблюдательности, чтобы заметить, с какой силой притягивают его внимание и это огромное, никогда им не виданное ровное пространство замерзшего залива, и забросанные снегом постройки на берегу, и вмерзшие в лед большие лодки с голыми мачтами, и люди в мундирах матросов и солдат кронштадтского гарнизона.

У берега шла небойкая мелочная торговля съестным — пахучей, жаренной на постном масле рыбой, сдобными пышками, патокой и наливаемым из обернутых парусиной жбанов горячим сбитнем.

Не переставая осматриваться кругом, мальчик с деловитой простотой выпил кружку сбитня, закусил ломтем ситного хлеба, учтиво поблагодарил спутника и встал со скамьи, всем видом показывая, что готов к дальнейшему путешествию.

Остров Котлин туманной массой виднелся за морским проливом, скованным плотным льдом с широко разбежавшимися грязными колеями санного перевоза.

На розвальнях до самого Кронштадта ехали молча.

В Кронштадте спутник мальчика спросил у прохожего дорогу, и оба двинулись к Морскому корпусу.

Только теперь старший нашел нужным произнести несколько фраз, обращенных к мальчику:

— Смотри, Василий, новую жизнь начинаешь. Помни — ты старшой в семье. Родителей у вас нет. На то была господня воля. — Не снимая мехового малахая, он перекрестился. — Пока станешь на ноги, братьев прокормим. А там только на тебя надежда. Учить тебя уму-разуму не стану. Парень ты разумный. Гордый только очень... Чуть что — волчонком смотришь. Старшему и бьющему руку лизнуть не грех. В корпусе учат и, разумеется, драть будут. Стерпи. А с товарищами за себя постоять сумей.

Провожатый — дальний родственник, взявший на себя обузу провезти мальца зимой через пол-России, а в Петербурге добиться зачисления его в корпус, — продолжал вычитывать короткими фразами всю усвоенную на службе в гвардии житейскую мудрость, а подросток, пропуская ее мимо ушей, жадно рассматривал обширный, стоящий на голой, усыпанной снегом площади диковинный дом Морского корпуса.

Для мальчика дом был знатно велик и необычен строением. В каждом из трех этажей Василий успел насчитать по двадцать три окна. Но особенно восхитила его угловая затейливая башня. Над тремя этажами выведен был куб с тремя окнами. На кубе возвышался барабан, на барабане еще куб и на нем, на самой вершине сооружения, обнесенный резным барьером, вовсе засыпанный снегом открытый балкон.

— Туда бы забраться! — вырвалось у мальчика непроизвольно, хотя как раз в этот момент следовало особенно внимательно прислушиваться к речи старшего, старавшегося внушить мальчику, на какие труды и расходы пришлось решиться, чтобы устроить племянника в корпус.

— Два, а то и три года будешь один. Нам ездить к тебе не с руки. Как закончишь корпус, сам к нам приедешь гардемарином или даже мичманом. Тогда о младших братьях подумаем.

Но внимание Василия опять переключилось. Распахнулась дверь высокого здания, и на плац, ломая строй, выбежала группа кадетов. Раздался голос воспитателя, и строй был восстановлен под звуки горна. Еще команда, и началось учение, захватившее все внимание мальчика. Старый вояка тоже заинтересовался зрелищем военных экзерциций.

— Помни, Василий, — произнес он взволнованным голосом, — род Головниных — древний род. Предки наши стояли на охране рубежей Российского государства. Ведем мы счет от боярина новгородского Никиты Головни. Задал он перцу московскому войску князя Василия Дмитриевича. Ну, как воссоединилась русская земля, стояли Головнины на страже ее, служили ей правдой и кровью. Жалованы были и Грозным, и Тишайшим...

— А почто обедняли? — неожиданно спросил мальчик.

— Родители твои рано скончались, присмотреть было некому.

— А вы, дядя, почто не помогли?

— Ну ладно, много будешь знать — скоро состаришься. Гляди: поясок с бляхой набок сбился. Перед инспектором стой навытяжку, как учил тебя. Старайся понравиться.

Но до инспектора было еще далеко. Приехавших в корпус сначала записывали в канцелярии. Потом их осматривал дядька из старых моряков. Потом Василий Головнин, двенадцати лет, унтер-офицер гвардии, был принят помощником инспектора классов Прохором Игнатьевичем Суворовым. Он подошел к мальчику, провел мягкой ладонью по его непокорным волосам и стал задавать вопросы из русского языка и истории.

Василий отвечал спокойно и уверенно. Суворову понравились его решительные ответы, в том числе и «не могу знать» в тех случаях, когда другие старались бы делать вид, что только что помнили, да забыли.

Лекарский осмотр, краткая проверка подготовки, цирюльник и, наконец, прощание с родственником заняли все время до вечернего сигнала. И когда дядька привел Василия в дортуар и указал постель, глаза его слипались от усталости. Едва голова коснулась подушки — он уснул.

Дядька, хорошо понимавший состояние мальчика, проделавшего зимний путь от Рязани до Кронштадта, сердито пресек попытки соседей нарушить отдых новичка:

— Дайте выспаться ему. Успеете еще покуражиться.

Так кончился первый день самостоятельной жизни Василия.

В древнем роду Головниных были люди знатные и заслуженные. В молодости родители Василия тоже мечтали о столице или хотя бы о губернии. А потом, порас-считав да пораздумав, махнули рукой и погрузились в сонную уездную жизнь. Отец Василия дослужился до коллежского асессора, вышел в отставку и переехал в поместье.

И отец и мать были грамотны и грамоту уважали. Своего первенца Василия начали обучать с семи лет. Мальчик прочел все книги, какие были в доме. Память у него была липкая — все оставляло в ней след.

С рождения Василий был зачислен в Преображенский полк. Это звучало громко и навевало ласкающие дворянское воображение мысли. Но и подростку были понятны вздохи и унылые на этот счет размышления родителей, а потом родных: дворянину без средств гвардейский мундир, да еще в золотой век Екатерины, был не по плечу.

— А раз не гвардия, то что еще? — вслух размышлял отец.

Мать, болезненная женщина, с трудом сводившая в хозяйстве концы с концами, гладила непокорные кудри своего старшего и не вмешивалась в размышления супруга.

А мальчик рвался во двор, на берег речонки, где его ожидал друг, рыбачий сын Иван Григорьев, рассудительный философ, у которого голова никогда не была свободна от беспокойных мыслей и мелких, но всегда занятных затей.

Отец Ивана был отпущен на оброк в город, где пропадал месяцами, не давая о себе знать семейству, и только к зиме привозил платеж помещику. В прочее время старшим в семье был шестнадцатилетний брат Ивана — Яков. Жизнь научила Якова многим искусствам. Все, что он делал, не было похоже на обычное. Удилища у него были покрыты резьбой, крючки он гнул и острил из гвоздей, подаренных ему барином. Стены избы украшал резным деревом. С особой страстью Яков собирал редкие в глухой усадьбе цветные рисунки.

Иван благоговел перед старшим братом. Дружба же Ивана с барчуком льстила Якову и его вечно занятой, не старой еще, смелой на язык и на шутку матери. Потому Ивана отпускали охотно.

— Все равно, подрастет молодой помещик — заберет с собой. Такая уж Ивашке планида, — говорила Федосья.

Ранняя смерть родителей застала Василия врасплох. Жизнь задавала такие загадки, разрешить которые у мальчика не хватало опыта. И если бы не дядя, пошло бы все кувырком. Долго ли распасться помещичьему захудалому хозяйству и дому, в котором остались три подростка, мал мала меньше.

Утром поднялся шум. Кто-то сдернул с Василия одеяло. Он открыл глаза и не сразу вспомнил, где находится.

Большой дортуар был в движении. Где-то во дворе или коридоре гудел рожок. В умывалке, куда за всеми догадался пройти Василий, было грязно. Какой-то великовозрастный кадет хвастался ночной добычей — задушенной хитрой петлей курицей. Когда Василий подошел к умывальнику, кто-то больно щелкнул его по голове. Мальчик быстро обернулся со сжатыми кулаками, но обидчика уже не было.

— Э, брат, я вижу, ты не из трусливых, — сказал ему спокойно высокий кадет, наблюдавший эту сцену со стороны. — Так и надо.

Головнин ничего не ответил.

По новому звуку рожка кадеты отправились в коридор, а оттуда строем в большой зал, уставленный столами и скамейками. Дядька скомандовал встать, дежурный прочел молитву, все сели за столы. Столы были грязные, кружки с молоком и куски ситного хлеба не вызывали аппетита.

Корпус переживал безвременье. Пожар — а пожары в те времена были часты и губительны — выгнал Морской корпус из столицы в Кронштадт, где ему предоставили здание большое, вместительное, но неудобное.

Многие преподаватели, не желая покидать насиженные и благоустроенные дома, подали в отставку. Найти им замену было трудно. Сам директор корпуса, неплохой администратор, автор мудрых корпусных программ и уставов, Голенищев-Кутузов, по множеству занятий и обязанностей наезжал в Кронштадт весьма редко.

Учебная программа оставалась прежней (утверждена самой царицей) и была весьма обширной: закон божий, арифметика, геометрия, тригонометрия, навигация, астрономия, морская эволюция, артиллерия, корабельная архитектура, механика, фортификация, грамматика, риторика, философия, генеалогия, право, история, география, рисование, танцы, фехтование, такелажное дело. Если прибавить к этому языки — французский, английский, датский, итальянский и шведский, — то можно представить, сколь беспомощны были перед такой программой не только юные кадеты, съехавшиеся сюда со всей России, но и с трудом подобранные педагоги.

Но в корпусе все же была и здоровая основа, которой он и держался. Были знающие педагоги, такие, как прослушавшие курс в Эдинбургском университете Василий Никитич Никитин и Прохор Игнатьевич Суворов. Были, разумеется, и кадеты, стремившиеся к знанию. Они держались вместе и пользовались уважением среди товарищей. У знания и стремления к нему есть особая притягательная сила, перед которой невольно склоняются и распущенность, и тупое невежество.

Вася Головнин скоро понял, с кем ему по пути, и, хотя по своему характеру он не был склонен к легкой, неразмышляющей дружбе, чувство полного, отрешенного одиночества уступило место более спокойному состоянию делового ученического товарищества.

День шел за днем, месяц за месяцем слагались в годы. Жизнь корпуса заполняла все время, кроме сна. Далекая рязанская вотчина отходила в прошлое. Начиналось знакомство с морем, походы на веслах и под парусами. Василий чувствовал себя на воде, под порывами ветра, бодро. Он не страдал морской болезнью. Старые моряки говорили ему, что из него выйдет толк. И он гордился этим.

«НЕ ТРОНЬ МЕНЯ»

В громких командах офицеров корпуса, в движениях кадетов, служителей появилась особая серьезность и живость. Старшие кадеты перебрасывались торопливыми вопросами, лаконичными ответами. Что-то новое вошло в размеренную, расписанную по часам жизнь корпуса.

Неизвестно кем занесенный, пронесся слушок: кадетов старшего курса возьмут на боевые корабли, в поход против шведов. Скептики пожимали плечами:

— Сомнительно! Ну, а если и так? Нас для того и готовят, чтобы мы служили на флоте.

— Да нет, — возражали энтузиасты, — это не на ученье, а сразу на корабли и в бой.

Война со шведами идет уже два года. Шведов били и еще будут бить. Но чтобы до производства в гардемарины, сразу на флот и в бой, — такого еще не бывало...

Ночью поздно не засыпали, ворочались в постелях. Перешептывались. Иные храбрились: давно пора разобрать по кораблям проучившихся два года. За лишние несколько недель много знаний не накопишь.

Под утро все забывались крепким сном молодости. По сигналу горна с трудом раскрывали глаза, и первым вопросом было:

— Что нового?

Слушок оправдался. После молитвы и завтрака тут же в столовой прочли списки. О себе Головнин услышал: назначен «за мичмана» на линейный корабль «Не тронь меня».

Гардемарин Федор Веселаго, на два года старше Головнина, подошел к нему, милостиво и как-то встревожено положил руку на плечо, заглянул в глаза и спросил:

— Ну как? Волнительно? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Я тоже на «Не тронь меня». Держись вместе. Еще с нами Петр Хаминов и двое старших. Знаешь, наверное?

Головнину льстило: старшие и уже год как гардемарины принимают его в свой круг.

Корпусные офицеры собрали назначенных на корабли сперва в зале, потом вывели на набережную перед зданием корпуса и после взволнованной речи старшего офицера строем повели в порт.

И вот перед ними у стенки «Не тронь меня», большой, заслуженный корабль, побывавший во многих боях.

Молодых людей, назначенных на корабль, принял старший офицер капитан-лейтенант Иван Иванович Экин, служивший на российском флоте с 1783 года. Он указал каждому его обязанности и до вечера отпустил всех в город.

Головнин лучше других владел английским языком, и старший офицер сказал:

— На походе и в бою будешь переводчиком при командире корабля капитане Треверене. Он плохо владеет русским языком.

Шестого мая за отсутствием ветра началось верпование корабля. С баркаса забрасывали вперед верп и подтягивали к нему парусное судно. Так, передвигаясь вперед, «Не тронь меня» к вечеру вышел на Большой Кронштадтский рейд.

С высокой палубы Головнин с интересом разглядывал обширный порт. Кроме «Не тронь меня», еще несколько линейных кораблей и фрегатов готовилось к походу.

Голоса вахтенных, боцманские дудки, стук топоров, скрип деревянных частей, шорох якорных канатов — многоголосье разнообразных звуков. Между кораблями по мелкой волне носились на веслах и под парусами командирские шлюпки. На баркасах подвозили бочки с солониной, аккуратные бочонки с водой, клетки с живой птицей, корзины, чемоданы с личными вещами офицеров. Иногда на легких весельных лодках к бортам кораблей и фрегатов подъезжали жены и родственники офицеров, уходивших в поход.

Когда Головнин явился к капитану Треверену, тот сразу заговорил с ним по-английски. Он расспросил Головнина о семье. Потом сказал, что освобождает его от несения вахты и только требует, чтобы «за мичмана» всегда был при нем на палубе, в особенности во время боя.

— Место, где я нахожусь во время сражения и даже абордажа, не самое спокойное, но надеюсь, у вас, молодой человек, хватит мужества.

— Вам, сэр, не придется упрекнуть меня в трусости.

Треверену захотелось погладить по голове этого юношу, но, вспомнив, что перед ним «за мичмана», почти офицер, он положил ему руку на плечо и со всей доступной ему мягкостью в голосе сказал:

— До утра вы свободны.

ПЕРВОЕ СРАЖЕНИЕ

Жесток бой на море.

Море не сулит бойцам ни защиты, ни убежища.

Оно само по себе — огромная равнодушная могила.Море способно свести на нет все успехи, положить предел нечеловеческим усилиям, броском стихийных сил сорвать уже добытую победу.

Боевой корабль — это большая плавучая батарея, качающаяся на волне. Но волна ломает все расчеты артиллеристов: взлетают и проваливаются неуклюжие орудия, взлетает и проваливается цель.

К цели надо подойти как можно ближе... Ближе, еще ближе. Надо дать залп первым. И этот первый залп должен быть точным. Нужна выдержка, спокойствие. Спокойствие в аду.

Каждый капитан хотел бы первым же залпом вымести огненным шквалом палубу противника, продырявить ему борта или обрушить мачты со всем сложным парусным хозяйством... Паруса — это мускулы корабля, его двигатель, вместе с рулем — направляющая сила. Корабль без парусов — жалкая, неуклюжая посудина. Паруса — крупная, хорошо видимая цель. Но стрелять по парусам надо умело и точно. Поспешив, можно отправить весь залп в небеса.

Деревянные плавучие крепости набиты порохом. Вызвать у противника пожар и сохранить в безопасности собственную крюйт-камеру — вот искусство, вот удача, о которой мечтают и молят небеса и та, и другая сторона.

Морской бой краток и решителен. Экипаж начавшего бой корабля весь в порыве. Некогда раздумывать, некогда бояться, некуда бежать...

Слаженность экипажа в бою приобретает силу неразрывных цепей. И храбрец, и трус стоят перед одной судьбой — либо гибель неприятеля и победа, либо собственная гибель, когда не останется и секунды на последнюю молитву, на крик отчаяния.

Самое страшное в морском бою — пожар. Вода и огонь — что может быть страшнее их объятий. А если огонь доберется до крюйт-камеры... Взрыв!.. Корабль раскрывается жерлом невиданной пушки. Огненный смерч, стометровый веер огня и осколков. Доски, обломки матч, обрывки парусов — все летит в небеса, чтобы черным мусором вернуться на то место, где только что горделиво красовался на волнах увенчанный парусами стройный корабль. Среди этих обломков живые и полуживые люди пытаются удержаться на воде.

Моряки зовут «Не тронь меня» старой посудиной, изощряются в остроумии по поводу его неуклюжего названия. Но все же это грозный линейный корабль. На нем шестьдесят шесть орудий. Василию Головнину он кажется самым лучшим кораблем на свете, а Треверен — самым опытным и храбрым капитаном.

Вечереет. Море спокойно, паруса убраны. Треверен не уходит со шканцев, он то и дело берет у сигнальщика подзорную трубу, кладет ее на плечо матроса и вглядывается в морскую даль. Северная ночь все короче, и спасительная тьма не дает, как прежде, отдыха обоим флотам — и русскому, и шведскому.

На флагманском стопушечном корабле «Иоанн Креститель» командующий флотом адмирал Круз собирал командиров парусных судов и галер. Отправляясь туда, Треверен брал с собой Головнина. Он был доволен своим «за мичмана» и все чаще беседовал с ним.

Двадцатого мая флот Круза перешел к мысу Стирсудден.

Здесь стали ждать ревельскую эскадру Чичагова, которая, соединившись с зимовавшей в Копенгагене эскадрой Козлянинова, представляла собой основную силу русских на Балтийском море.

Треверен внимательно присматривался к Головнину. Что-то было в этом молодом человеке, возбуждавшее интерес англичанина. В глазах юноши всегда можно было уловить особое внимание ко всему новому, но еще больше поражала англичанина настойчивость, с которой он добивался ясности в любом вопросе.

Вовсе не сентиментальный человек, капитан почувствовал в своем сердце что-то вроде приязни к этому серьезному, толковому юному моряку.

— Вы думаете посвятить себя морской службе?

Вопрос удивил Василия. Это же само собой разумелось.

— О да! — сказал он убежденно.

— В таком случае должен вам сказать, что боевая обстановка на Финском заливе на редкость поучительна для вас. В ближайшие дни могут произойти важные события. Перед вами два флота — шведский и российский. Оба маневрируют, готовясь к решительному бою. От этой битвы может зависеть исход войны.

Треверен внимательно изучал расположение русских боевых кораблей.

— Посмотрите, что делает адмирал Круз. Его корабли вытянулись в одну линию, от финского берега до русского, по меридиану. Мы перегородили путь к Кронштадту. А гребные фрегаты Круз держит посередине. В любой момент он может бросить их в место прорыва или помешать неприятелю охватить русские фланги. Возьмите, юноша, запасную трубу и следите за моим рассказом.

Головнин вооружился большой подзорной трубой, которую прислонил к вантине. С жадным интересом смотрел он туда, куда направлена была труба Треверена, и слушал его неторопливые комментарии:

— Еще не так давно в морском сражении, словно соблюдая законы дуэли на шпагах, каждый корабль шел в линии баталии, корабль шел на корабль. И большой флот всегда имел шансы победить меньший. Иная тактика считалась недопустимой. Английский адмирал Матьюс был отдан под суд за то, что попытался, маневрируя, оторвать арьергард флота французов. А один из судивших его, адмирал Бинг, позже сам был судим и расстрелян за то, что во время сражения у берегов Минорки побоялся нарушить строй и упустил французов. Даже в Англии в адмиральских кругах царила рутина, но для многих уже было ясно, что морской бой — это высокое искусство и поступать надо не по учебникам, а в зависимости от условий боя. Великий английский адмирал Родней в тысяча семьсот восемьдесят втором году одержал блестящую победу над французами, бросив все свои корабли на часть неприятельского флота.

— Так поступать считает нужным и наш адмирал Ушаков.

Треверен в изумлении опустил трубу:

— Откуда вам это известно?

— Нам рассказывал об этом наш преподаватель в корпусе подполковник Суворов.

— Какой Суворов? Который бил турок?

— Нет, сэр, другой Суворов. Он был в Англии и Шотландии. Он окончил Эдинбургский университет. Теперь он преподаватель Морского корпуса.

— Ах вот что, — протянул Треверен. — России нужно серьезно учиться у европейцев. Ваш народ имеет много способностей, но... Смотрите, смотрите... Мелкие точки. Это целый флот... Кто же это — шведы или Чичагов? Ветер слаб, но корабли явно идут к Кронштадту. Если это шведы, Круз немедленно перекроет им путь. Юноша, вы знаете, кто такой Круз? Он был ранен под Кольбергом в Семилетнюю войну. В бою с турками он взлетел вместе с кораблем на воздух, его подняли из воды без сознания. В Чесменском бою он был тяжело ранен...

Разговаривая, Треверен не отрывался от окуляра, пока не стало ясным, что приближающиеся суда — шведские. Российский и шведский флоты медленно продвигались, не сближаясь для боя. Шведы стремились к Кронштадту. Русские перекрыли им путь.

Двадцать третьего мая произошел кратковременный нерешительный бой. Вечером пальба возобновилась. Утром на «Не тронь меня» были убиты два матроса. Вечером — три. Судно получило повреждения. Головнину казалось, что бой не так уж страшен. Юноше невдомек было, что настоящие испытания еще впереди. Еще три или четыре раза оба флота, испытывая силу друг друга, вели боевые действия. Все они кончались в пользу русских. Но до решительного боя дело не доходило.

После сражений, известных в истории как Красногорские, или Стирсудденские, шведский флот из нападающего стал обороняющимся и, не найдя лучшего выхода, укрылся в Выборгском заливе.

Теперь положение на Финском заливе резко изменилось. В Выборге — русские войска. Все выходы из Выборгского залива закрыты эскадрой российских боевых судов. Выборгский залив стал для шведского флота ловушкой. Ему негде получить пресную воду и провиант. Нет условий для ремонта кораблей и такелажа. Нет доступа к суше: на береговых высотах русские батареи. Русским нельзя упустить такой благоприятный момент для решительной атаки. Надо немедля напасть и уничтожить флот врага. Без флота Швеция бессильна. Авантюра Густава III провалится окончательно, и у России освободятся руки для борьбы с основным врагом на юге — Турцией.

Объяснения капитана Треверена ясны, убедительны, и Головнин с трепетом в сердце ждет этой, предсказанной капитаном, решительной атаки. Но атаки нет...

У адмирала Чичагова, прибывшего во главе Ревель-ской эскадры и ставшего главнокомандующим, свои, иные соображения. Шведский флот в Выборгском заливе долго держаться не сможет и должен либо вырваться на простор Финского залива, либо сдаться. Чичагов убежден, что шведы будут прорываться через основной широкий пролив, и запирает этот проход своими основными силами. Есть еще второй, сравнительно узкий проход, ближе к материковым скалам и острову Рондо. Здесь Чичагов ставит небольшие эскадры Ханыкова и Повалишина. В эскадре Повалишнна — «Не тронь меня».

Тактика главнокомандующего взволновала капитана Треверена.

— Если бы я командовал шведским флотом, я считал бы, что неприятель дает мне неоценимый шанс, — говорит он Экину. — Шведский флот в кулаке, наши эскадры рассеяны.

— Весь вопрос, куда бросятся шведы, — вполголоса роняет Экин. — На главные силы или на Ханыкова, на нас?

— Вот, молодой человек, — говорит Треверен Головнину, в сотый раз осматривая в трубу островки и скалистые берега выходов из Выборгского залива. — Смотрите, если уж не нападать на шведов в глубине бухты, то надо поставить на мысе и на острове Рондо пушки, стреляющие калеными ядрами, и тогда, клянусь, ни один швед не пройдет из бухты в залив.

— Господин капитан первого ранга, — решается наконец Головнин, — разве может командующий не считаться с мнениями других командиров?

Треверен внимательно посмотрел на юношу:

— Мой дорогой друг, запомни слова много видевшего капитана. На флоте и в армии нет ничего страшнее неповиновения и разброда. Бывают плохие начальники. Они могут причинить большие бедствия. Могут даже принести поражение вместо победы. Но нет ничего страшнее падения дисциплины. Самые лучшие солдаты без дисциплины — это только горсть людей. Воины, соблюдающие железный порядок и повиновение командующему, — непобедимы. Когда-нибудь ты будешь командовать кораблем, а может быть, и эскадрой. Пусть твоя внимательность к матросам и всем твоим подчиненным будет равна твоей строгости к ним. Люди поймут тебя и оценят. Слабодушных на флоте не уважают.

Василий задумался над этими словами. Треверен, этот капитан с боевым прошлым, спутник великого Кука, внушал ему величайшее доверие и восторг.

Сражение было неизбежно, и оба флота ждали свежего ветра. И вот двадцать второго июня подул свежий норд-ост, вскоре усилившийся до штормового.

Увидав, что шведы ставят паруса, Чичагов отдал общий сигнал: «Стать на шпринг и приготовиться к бою». Он и сейчас считал, что шведы пойдут на его главные силы и, следовательно, ему удастся принять бой на якоре.

Но шведы не были намерены действовать по расчетам Чичагова — они двинулись на слабый отряд Повалишина.

Здесь их постигла первая неудача. Головной линейный корабль «Финлянд» сел на мель. Но следующий, «Дристигхетен», невзирая на убийственный огонь с близкой дистанции, двинулся мимо отряда Повалишина. За ним шли прочие шведские суда.

Шведские линейные корабли должны были пройти почти вплотную к кораблям Ханыкова и Повалишина.

На всю жизнь запомнился Василию этот бой. Короткий и страшный. Головнин оказался в самом пекле. Сотни своих и вражеских орудий палили залпами. В серо-белом дыму вдруг возникали полотнища парусов и языки пламени. Грохот глушил человеческую речь, и сигналы горна, и боцманские дудки.

Рвались паруса, трещали борта. Огненный смерч проносился по палубам. Пылали дерево, смола, парусина. Пожарные команды не успевали следить за возникающими пожарами. Пробивая борта, ядра порождали очаги пламени в самых недрах кораблей. А ведь там пороховые погреба!

И вот уже летит в небо гигантской жар-птицей шведский фрегат. А вот и другой, объятый пламенем, проносится мимо, чтобы секундой позже тоже взлететь на воздух. Остальные корабли шведского флота один за другим промчались мимо эскадры Повалишина, осыпая ее ядрами.

А Чичагов все еще стоит на якоре. И пока главные силы русского флота встают под паруса, головной линейный корабль шведов уже выходит на чистую воду. Прячась за бортами фрегатов, спешит на чистую воду и гребной флот противника.

Корабли Повалишина и Ханыкова качаются на волне среди обломков и взывающих о помощи тонущих матросов. На одном из кораблей нет ни мачт, ни такелажа, другие изранены, с рваными парусами, спутанным рангоутом. По шпигатам стекает кровь.

В пылу сражения многое, и страшное, и грозное, проходит незаметно.

Бой длился не меньше часа, но остался в памяти как минута. Ранение уже полюбившегося капитана Треверена запомнилось надолго, на всю жизнь. Его несли к трапу, чтобы увезти в Кронштадт. Он истекал кровью. То приходил в сознание, то терял его. Юноше казалось, что уносят кого-то бесконечно близкого, навеки дорогого.

Треверен успел сказать ему:

— Я доволен тобой...

Семь линейных кораблей, три лучших фрегата и много мелких парусных и гребных судов потерял шведский флот. От горделивых замыслов Густава III не осталось ничего, кроме обычных в таких случаях утешений. И если бы не странное и бездарное решение Чичагова, Россия, одним ударом уничтожив весь шведский флот, могла бы разрешить балтийскую проблему.

Все же Швеция вынуждена была признать провал замыслов Густава III и его брата герцога Зюдерманландского. В маленькой финской деревушке был заключен Верельский мирный договор. Мягкие условия мира сделали свое дело. Взаимная вражда между двумя балтийскими державами ослабла. А направленные против России шведско-английские соглашения приобрели менее активный характер.

ПЕРВАЯ ДРУЖБА

Гардемарины и «за мичманы» вернулись в корпус. Мужественное поведение юноши Головнина было отмечено пожалованием ему золотой медали. После пережитых волнений характер его еще более определился. Выросло и углубилось стремление к знаниям.

Преподаватели и офицеры корпуса отмечали способного, понятливого ученика. Особым вниманием он пользовался у Василия Николаевича Никитина — горячего сторонника изучения иностранных языков, в особенности английского. Перед юношей открылся целый мир научной и художественной литературы другой нации.

Вторым по успехам выдержал он выпускные экзамены. Казалось, все шло как нельзя лучше.

Но выяснилось, что он не будет произведен в мичманы. Его товарищи наденут офицерские мундиры, и только он один останется еще на год гардемарином. Ему было только семнадцать лет, а по закону для производства в офицеры требовалось не менее восемнадцати.

Было от чего затосковать, тем более что гордость и даже юношеское честолюбие были свойственны молодому Головнину в полной мере.

Но обида не задержалась в сердце Василия. Он пришел к мудрому выводу, что судьба дает ему лишний шанс как следует овладеть науками и языками.

Он принадлежал к числу юношей, для которых книги открывают ни с чем не сравнимый разнообразный и красочный мир. В них — история человечества, картины далеких стран, деятельность и особенности разных народов, путешествия и открытия.

Литература того времени уже была богата мыслями, утверждавшими достоинство человека, его права и чувства. Неприметно для себя вдыхая озон человеческой мысли, Головнин развивал в себе чувство собственного достоинства, и это резко выделяло его из массы кадетов и гардемаринов.

Но в этом возрасте не обойтись и без дружбы — без того теплого, а то и пылкого чувства, память о котором остается если не на всю жизнь, то на долгие годы.

Трудно проследить зарождение такого чувства. Труднее, чем найти дорогу в девственном лесу.

Уже давно Головнин присматривался к Пете Рикорду, юноше с яркой наружностью южанина, благородной осанкой, выразительными чертами лица и легкими движениями.

Вскоре после боя у мыса Крюйсерорт Рикорд подошел к Василию, открытым жестом протянул ему руку. Рука была неожиданно крепкая и приятно теплая.

Рикорд пылко воскликнул:

— Вы вели себя геройски в сражении!

Василий промолчал. «Не видал ты, как я рыдал, когда уносили Треверена!»

— Вы занимаетесь английским? — неожиданно перешел на новую тему Рикорд. — Я тоже. Не угодно ли вам для практики говорить со мной по-английски?

— Это было бы очень хорошо, — согласился Василий.

— Я говорю на нескольких языках. У нас в семье говорят и по-итальянски, и по-английски.

Головнина подкупала в Рикорде деликатность, боязнь показаться настойчивым или грубым. Стойкий во мнениях, Рикорд был хорошим слушателем и никогда не спорил из простого упрямства.

Вскоре Головнин и Рикорд поняли, что между ними родилось и окрепло чувство настоящего взаимного уважения и дружбы. Они приняли этот дар судьбы без громких фраз и заверений. Он был дорог и необходим обоим.

ВОСЕМНАДЦАТЬ СРАЖЕНИЙ

Корпус остался позади.

Василия ждали в рязанском поместье. Надо было решать судьбу младших братьев. Хозяйство без должного надзора трещало по всем швам. Но Головнин выслушал прибывшего по его вызову товарища детских игр, а теперь денщика Ивана Григорьева и спросил:

— Все же как-то живут?

— Живут,— в тон молодому барину ответил Иван.— Чего не жить? А только порядку нет.

Василий и мысли не допускал засесть в рязанских лесах. Пусть там опекуны борются за жалкие остатки родовых владений.

...Европа переживала беспокойное время. Великая французская революция всколыхнула, встревожила сонные заводи европейских монархий. Зашатались древнейшие, как будто самые устойчивые, троны. Армии революционного народа оказались сильнее и искуснее королевских. А Бонапарт ослепил блеском небывалой карьеры и свою страну, и все народы Европы.

Европа превратилась в арену сражений. Мирные годы, казалось, служат только передышкой.

В России скончалась Екатерина. Промелькнул трагически-карикатурный Павел.

Головнин наблюдал этот калейдоскоп событий с бортов российских, а затем английских судов. Он был доволен, даже счастлив, когда его занесли в список двенадцати мичманов, направляемых для стажировки в союзный России британский флот.

Волонтером он побывал на флагманском корабле Корнвалиса, носившем в прошлом гордое имя «Город Париж», служил недолго на «Плантагенете», «Минотавре». А затем перешел на корабль флота Нельсона «Фисгард».

До сорока английских линейных кораблей день и ночь стерегли морские дороги у берегов Альбиона. Наполеоновская Франция грозила Британским островам. По долгу союзника русские корабли эскадры адмирала Макарова несли вахту рядом с кораблями Корнвалиса.

Молодой Головнин прошел у англичан трудную школу, морскую и боевую. Фрегат, на котором служил волонтером Головнин, участвовал в боях, вел разведку (он первым сообщил Нельсону о том, что Испания вступила в войну), уничтожал «приватиров» (пиратов), нарушавших морскую торговлю Англии.

Головнину особенно памятна была битва с крупным греческим пиратом в бухте Сервера, в северо-западном углу Средиземного моря. Пират укрылся в бухте. «Фисгард» выследил его, и командир фрегата лорд Керр решил, пользуясь темнотой, захватить пирата врасплох.

Головнин попросил лорда Керра разрешить ему принять участие в захвате пирата. Керр разрешил и поставил его на ответственное место: Головнин командовал одной из шлюпок, бравших пирата на абордаж.

Схватка военных моряков с пиратами была ожесточенной. Пощады не могла ожидать ни та, ни другая сторона.

Неслышно в ночной темноте подошли англичане к пирату, на котором не были потушены огни. Продольным огнем все живое было сметено с верхней палубы. Оставшиеся в живых пираты скопились под палубой, и, когда ворвавшиеся на корабль англичане овладели выходным люком, им оставалось только сдаться командирам абордажных команд — лейтенанту Спенсеру и волонтеру Головнину. Пиратский корабль был подведен к фрегату «Фисгард».

Два года плавал Головнин на «Фисгарде», побывал в Вест-Индии, на западном берегу Атлантики, участвовал в конвоях. Лорд Керр был доволен русским волонтером. Перед отъездом Головнина в Россию он выдал Василию Михайловичу «сертификат», в котором значилось, что «1 февраля 1805 года в бухте Сервера шлюпки фрегата «Фисгард» взяли на абордаж большой пиратский корабль, причем поведение волонтера Головнина было достойно всяких похвал».

Потребовалась бы не одна книга, чтобы описать все восемнадцать сражений, в которых участвовал юный Головнин и его друг Петр Рикорд.

Василия Головнина не оттолкнули от моря ни сокрушительные штормы, ни кровопролитные битвы бурного десятилетия.

Личные свойства, а равно и особенности его жизненного пути сформировали философический склад ума, стремление обобщать и делать выводы. Он находил для себя удовольствие в общении с дневниками и трудами предшественников.

ШЛЮП «ДИАНА»

— Итак, лейтенант, вам предоставляется высокая честь испытать счастье в кругосветном плавании, подобно нашим мореходам Крузенштерну и Лисянскому.

Откинувшись в кресле, еще не старый адмирал не говорил, а скандировал эти слова.

Головнин сидел перед ним по другую сторону обширного адмиральского стола, уставленного по зеленому сукну золочеными подсвечниками, огромными пепельницами и изящными безделушками, привезенными из дальних стран. На стене висел рисованный пастелью портрет императора в морской форме.

— Вам предстоит долгое и, прямо скажу, нелегкое путешествие, — продолжал адмирал. — Развитие наших американских владений требует, кроме путей через бездорожную Сибирь, искать и морской связи. Адмиралтейством постановлено с сей целью отправить из Кронштадтского порта шлюп с грузами в Петропавловск-на-Камчатке. Ответственная и почетная задача возглавить эту экспедицию возлагается на вас.

Головнин, уже знавший о своем назначении, учтиво, но сдержанно поклонился.

— Вам передадут все инструкции и указания в моей канцелярии. От себя же, — адмирал встал с кресла, — я пожелаю вам, лейтенант, полного успеха.

Из адмиралтейства Головнин вышел в приподнятом настроении. Он был счастлив. Смел ли он мечтать об этом еще несколько месяцев назад? Он пошел бы в такое плавание и младшим офицером. Да что офицером — пошел бы матросом! А тут ему отдают корабль в полную власть. И он сам подберет себе помощников.

Здание адмиралтейства перестраивалось. Головнин, минуя груды строительных материалов, вышел к Неве. На другом берегу ее поднимались здания Кунсткамеры, Двенадцати коллегий. Мрачно и твердо стояла громада Академии художеств.

Над Невой свирепствовал морской порывистый ветер, гоня вверх, против течения, двухмачтовые озерные суда; он играл кормовыми флагами многовесельных военных шлюпок и надувал паруса мелких суденышек.

У берегов Васильевского острова, сбросив на берег мокрые сходни, разгружались бортастые барки со строительными материалами, сеном и дровами.

Все было полно движения и жизни.

Дома, на Галерной, Василия Михайловича ждал Петр Иванович Рикорд.

— Ну как? — спросил он, пожимая руку товарищу и другу.

— Назначен командиром шлюпа. Остались формальности. Итак, если твои намерения не изменились...

— Ничуть, ничуть! — вскричал Рикорд.

— Тогда буду считать тебя своим старшим офицером и, уж прости, не дам тебе отдыха!

— Жду приказаний, господин лейтенант.

Рикорд подтянулся. Но на узком румяном лице по-прежнему жила улыбка.

— Ты уже осмотрел «Диану»? — поинтересовался Головнин.

— Издали. Суровые стражи не допустили даже до причала.

— Я бегло осмотрел.

— И как нашел?

— Не хочу ничего говорить. Давай поедем вместе, уже как хозяева. Ну, скажем, в среду...

«Диана» пришла со Свири, где корабельного дела мастера, наследники старинных новгородских, соловецких и архангельских рыбаков, смелых рыцарей Северного океана и Белого моря, издревле сколачивали, конопатили выносливые баркасы и лодки для опасного рыбного промысла в водах Севера.

Шлюп, как предстояло этому судну числиться в списках Российского императорского флота, стоял вплотную у низкого, но обрывистого берега, толстыми канатами привязанный к глубоко вбитым в землю столбам. Предупрежденный заранее часовой громко приветствовал нового командира.

Оба офицера обошли судно.

Шлюп не поражал ни размерами, ни отделкой. Палуба была с временным настилом. Порты для пушек, мачты и бушприт не понравились ни Головнину, ни его помощнику.

«Диана» имела по гондеку девяносто один фут, в ширину — двадцать пять и трюм глубиной в двенадцать футов. Корпус ее с широкой кормой был удобен для перевозки леса, но уж никак не для дальних океанических плаваний и не обещал хорошего хода.

— Ты считаешь судно сие пригодным для кругосветного пути? — спросил Рикорд по окончании осмотра.

— Мы здесь наедине. Если говорить со всей строгостью и пониманием, кругосветный поход на сем судне — дело, требующее большого искусства и смелости.

— И риска, — добавил Рикорд.

— Без риска в море не бывает. Но эти соображения меня не останавливают. Крузенштерн и Лисянский ходили на судах английской стройки. Будет значительным уже то, что мы пройдем через три, а то и четыре океана на судне отечественного строения.

Рикорду нравился уверенный тон друга вместе с трезвым суждением о предстоящих опасностях. Сам Рикорд, по свойственному ему темпераменту, склонен был к риску, к вере в счастливые сочетания обстоятельств.

Друзья как бы дополняли друг друга. Сдержанный, собранный, но при этом напоминающий пружину, которая готова молниеносно распрямиться, Головнин — и живой, темпераментный, полурусский, полуитальянец Рикорд.

Головнин присел на грубо сколоченную скамью, подставленную сторожем, вынул книжку в крепком переплете и карандашом стал делать записи — результат первого осмотра.

— Ну, тут еще работы на год, — с грустью сказал Рикорд.

— А мы раньше и не выйдем. И то если мы будем трудиться не покладая рук.

АТЛАНТИКА

В ноябре 1807 года «Диана» покинула Английский канал.

Вот и мыс Лизард. Очертания Уэльских скал уходят в туман. Европа остается позади. А впереди — бескрайняя ширь океана, изрытая огромными валами, которые гонит все усиливающийся ост.

Сердце молодого командира полно тревоги: как-то поведет себя «Диана» в этот жестокий шторм? Еще только начинается кругосветный путь, а гневная Атлантика словно предупреждает: отступись, моряк, — тебя ждут опасности, неудачи, разочарования!

— Ост дует нам прямо в корму, — говорит Василий Михайлович Рикорду. — Казалось бы — чего лучше. А корма-то у «Дианы» особая.

— Зато всего два паруса, а мы летим как на крыльях,— замечает Рикорд.

— Да. И даже при двух парусах она уходит от этих предательских волн. Не так уж плоха наша «Диана». Как ни странно, она хорошо слушается руля. Нет, я не намерен трусливо ложиться в дрейф, подобно английским купцам. Я даже прибавлю парусов.

«Диана» не обманула своего капитана. Она легко уходила от пенных валов и уверенно взлетала на их вершины.

Но неожиданно предательский ветер Бискайи отошел на северо-восток, задул шквалами, и, не успев лечь на другой галс, «Диана» закачалась между огромными валами с борта на борт.

Все, что не было достаточно принайтовлено, покатилось по палубе. Тяжелые пушечные ядра вылетали из кранцев и с грохотом носились по палубе. Самую лучшую шлюпку «Дианы» сорвал и унес набежавший вал. Едва не сорвало вторую шлюпку, висевшую за кормой. Вместе со шлюпкой погиб хранившийся в ней запас овощей и зелени.

Молодой капитан не уходил с палубы. Поход начался неудачами, и он винил во всех просчетах себя. Но от этого не становилось легче. И это еще не все. Трудно предвидеть, что случится впереди. Но ни при каких условиях нельзя проявлять слабость. Море есть море. Шторм есть шторм.

Ветер опять дует в корму, и «Диана» идет опять фордевинд. Она легко взлетает на пенные вершины валов и уверенно ныряет в водные пади.

Рикорд молча наблюдает за Головниным, не суетится, не спешит на помощь командиру с советами. «Не дай бог задеть его самолюбие, — думает добрый друг.— Я здесь всегда наготове. Это он знает. И этого достаточно».

— Смотри, не одним нам достается, — говорит он Головнину.

Мимо шел к Гибралтару американский купец с кормой, обтянутой парусом, скрывающим серьезные раны корабля.

Наконец шторм сменился умеренным ветром, наступили обычные для Атлантики дни — то дождь, то солнечно.

А вот и Мадейра. Молодые офицеры рассчитывали на стоянку у этого цветущего острова. Но Головнин не счел возможным тратить время на остановку в самом начале пути.

Прошли тропик Рака и острова Зеленого мыса. Здесь самое узкое место Атлантики. Здесь надо было решать, на каком градусе долготы лучше переходить экватор.

Проливные дожди, полоса неустойчивой погоды, резких шквалов остались позади. Наступили сухие, жаркие дни.

Распустив паруса, «Диана» шла полным ходом. Море дышало широкой, но спокойной волной.

Когда Головнин смотрит на море, ему всегда хочется увидеть и познать все, что живет и трепещет под его волнистой пеленой. А после того как Василий Михайлович познакомился с книгой Дункана о наиболее известных кораблекрушениях — морские глубины представляются ему еще и гигантским кладбищем замечательных, но несчастливых мореходов. И у него явилась мысль: что, если в рассказах вернуть миру этих покорителей моря, павших в борьбе со стихией?..

Высокие облака не мешали солнцу сиять и отражаться в голубой волне. Было жарко. Ставшие медными тела матросов блестели капельками пота.Ночью сияли крупные южные звезды. Матросы не узнавали ярко засиявших северных созвездий. Засыпая на палубе, говорили о родине, о русской зиме, скучали...

«Диана» приближалась к экватору.

Еще в английском флоте Головнин познакомился с международным ритуалом перехода через эту замечательную, хотя и воображаемую, линию.

Когда его спросили, намерен ли он допустить на шлюпе церемонию посещения судна Нептуном и его свитой, он ответил, что не видит причин отказываться от этого международного обычая, и попросил Рикорда взять это дело на себя. Веселый и жизнерадостный лейтенант с азартом занялся церемониалом, подготовкой разных атрибутов для костюмов богов.

Он выбрал на роль Нептуна самого рослого и расторопного матроса. Другим поручил изображать супругу Нептуна Амфитриту, их сына Тритона и свиту «бога морей».

В торжественную минуту Нептун спустился по тросу с бушприта до самой воды и, как будто выходя из морской пучины, приказал капитану лечь в дрейф и начал грозный опрос команды:

— Чей корабль, куда идет? Зачем? Кто капитан, кто офицеры и матросы?

И хотя шлюп на самом деле не останавливался ни на секунду, а матросы и офицеры только делали вид, что выполняют приказ лечь в дрейф, отвечали они богу океана со всей серьезностью.

Особое оживление вызвал замысловатый ритуал крещения новичков. Им завязывали глаза, огромной деревянной бритвой «брили» бороды, сажали на доску и внезапно роняли в бак с водой под смех всего экипажа.

Выдавать водку Головнин запретил, но для матросов был сварен пунш, и веселье на «Диане» продолжалось до ночи.

И вот «Диана» в южном полушарии. Ее несет юго-восточный пассат. Погода солнечная. Море спокойно. Вокруг «Дианы» множество рыб. Здесь и огромные бониты, и акулы, и шарки. Но поймать ничего не удается, хотя старые английские мореходы умудряются ловить этих крупных рыб острогой на ходу.

Европейское судно, стремящееся к мысу Горн, если оно не делало остановки на Мадейре или Канарских островах, чтобы запастись пресной водой, овощами и мясом, обязательно должно зайти в гавань острова Святой Екатерины, принадлежащего Португалии.

— Не знаю, найдем ли мы там все, что нужно. Но вода необходима, — сказал Головнин. — Святая Екатерина — остров, почти вплотную прилегающий к материку. Чего не найдем на острове, надеюсь, получим на материке.

— Почему такие сомнения? — удивился Рикорд. — Святая Екатерина — это же обычная стоянка.

— В обычное время. Но сейчас, когда наполеоновские войска вторглись в Португалию, положение изменилось. Ведь вы читали в лондонских газетах о событиях в Португалии? Да... Португалия... Крошечное государство владеет необъятными просторами в Южной Америке. После путешествий Колумба и Васко да Гама перед народами Европы открылся гигантский мир... Кортес и Писарро, как нож сквозь масло, прошли через владения народов Америки. Во владениях испанского короля не заходило солнце. Владения португальцев превосходили метрополию в десять раз. Эти европейские державы походили на сонных удавов, проглотивших пищу не по размеру, не по силе, и вскоре сами стали добычей более сильных и жизнеспособных наций. Когда мы стояли в Англии, войска наполеоновского генерала Жюно начали поход на Лиссабон...

— Мы так далеко ушли от Европы, — задумчиво сказал Рикорд, — в такое беспокойное время.

— Хотя бы встретить какое-нибудь судно. Узнать новости, — взволновался мичман Мур.

— Встречное судно скорее будет узнавать новости у нас — ведь мы позже были в Европе, да еще и в Лондоне.

— Вы правы. Новости мы, видимо, узнаем только на Камчатке с опозданием на полгода.

Девятидневная стоянка на острове Святой Екатерины не принесла команде «Дианы» ни развлечений, ни отдыха. Предстоял самый тяжелый участок пути — вокруг мыса Горн. И все девять дней в жару, в дурных испарениях тропических лесов вся команда с утра до черной по-южному ночи трудилась, приводя шлюп в порядок.

Головнин с ревнивой, заботливой придирчивостью осматривал каждый парус шлюпа, каждую бухту тросов, каждую доску, каждый участок обшивки и палубы, куда могла ударить разбушевавшаяся волна.

Капитан во время плавания — царь и бог. Эту истину крепко запомнил Головнин еще в молодости. Свой авторитет он поддерживает неуклонно. Никто не видел его на палубе не в полной морской форме. Матросы уже не удивляются тому, что командир многое знает о каждом из них. Под его взглядом любой матрос невольно подтягивается, энергичнее работает на реях, веселее драит палубу, хотя еще не было случая, чтобы капитан бранил боцмана или матросов.

ПЕТР ИВАНОВИЧ РИКОРД

Мичманы Мур, Филатов и Рудаков, а еще больше совсем юные гардемарины Картавцев и Якушкин в часы, свободные от вахтенных и иных обязанностей, любили беседовать с Петром Ивановичем Рикордом.

Известно, что у старшего офицера дел много. Но в свободные часы Рикорд охотно делился с молодежью воспоминаниями. У него был талант рассказчика. Даже самые обычные случаи в его передаче приобретали остроту и давали повод посмеяться.

Десять лет странствовал он в скромном чине мичмана, а потом лейтенанта на судах английского и российского флотов. В его рассказах то и дело упоминались Мальта и Мадейра, Марокко и Португалия, Дания и Ямайка. Он умел передать в своих повествованиях и восхищение красотами берегов и просторами океана, и знакомство с людьми разных наций, и бесчисленные приключения моряков, которые всегда и всюду находятся на грани таких опасностей, какие и не снятся горожанину или жителю занесенных снегом сонных деревень и помещичьих усадеб.

Особым успехом пользовался рассказ Рикорда об испанских миллионах, захваченных англичанами. Сам Рикорд плавал в те годы на английском фрегате «Амазонка». Участвуя в блокаде испанских берегов, «Амазонка» крейсировала на широте Кадикса. Блокада была только что объявлена и привела в возбуждение английских капитанов, решивших, что настал час удачи. В те времена мексиканское и перуанское золото завоеватели переправляли в Кадикс и Мадрид.

— И вот, — рассказывал Рикорд, — как-то вахтенный «Амазонки» заметил на ясном горизонте среди купеческих суденышек большой корабль под испанским флагом. Услышав такую новость, все молодые офицеры фрегата высыпали на палубу и впились в окуляры подзорных труб. Начался обычный спор о размерах и назначении корабля. Каждый старался выказать опытность бывалого моряка. «Господа, — сказал старый мореход, штурман «Амазонки», — надо смотреть не на такелаж, а на борт корабля». Молодежь перевела трубы на ватерлинию, но там ничего интересного не заметили. «А морскую траву у ватерлинии видите?» — «Видим... Но что из этого следует?» — «А то, что судно идет из Мексики, и мы будем богаты, как банкиры».

Испанский корабль был остановлен. Лейтенант, посланный для захвата груза, сразу по возвращении был осажден толпой офицеров. «Господа! — провозгласил он громко. — Поздравляю вас. Мы все богаты! На судне полмиллиона испанских талеров. А трюмы набиты индиго и кошенилью». Взрыв восторга, дикого, хищного, безудержного. Пошли в ход карандаши, начались расчеты, препирательства. Что может быть уродливее дележа легкой добычи! Кажется, больше всех волновался капитан. Он носился по своей каюте, внезапно бросался к столу, что-то считал, пересчитывал, ломал перья и карандаши. Наконец выкрикнул: «Семь тысяч фунтов!» Он уже не походил на сдержанного, чинного англичанина. В этот момент в капитанскую каюту ввели шкипера испанского судна. «Между Англией и Испанией объявлена война! Вы — мой законный приз!» — бросил капитан испанцу. Лицо испанца позеленело. Он едва устоял на ногах. «Еще никто не знает о войне. Где же законность? Это грабеж». Но капитан, не входя в споры, велел всем выйти из каюты. Было ясно, что легче вырвать добычу из пасти тигра, чем свалившееся с неба богатство из рук этого человека. Узнав, что я русский, испанец в поисках сочувствия разразился взрывами негодования против англичан: «Меня захватили врасплох. Разве я не мог уйти от этого тихохода? А я даже обрадовался, увидев английский флаг. Злодеи, грабители!» А между тем уже шла деятельная перегрузка ящиков с золотом с испанца на «Амазонку». Золото решили делить на «Амазонке» немедленно. До ночи в капитанской каюте шел дележ. Звенели дублоны. Матросы в шапках уносили свою долю.^{1}

— И много пришлось на долю матросов? — спросил Мур.

— По пятьсот талеров — целое состояние.

— А вам досталось? — полюбопытствовал Филатов.

— А как же...

— Сколько же вам перепало?

— Как волонтеру — тоже пятьсот. И тут же англичане разыграли спектакль великодушия. Испанского шкипера спросили — были ли на судне его личные деньги? Он сказал — тридцать тысяч. Ему отсчитали эту сумму и часть приза. «Дорогого гостя» кормили и поили на убой. Но самое интересное произошло позже... По приходе в Гибралтар испанец подошел ко мне и попросил передать капитану его желание секретно побеседовать с ним. В каюте были только мы трое: капитан, испанец и я. «Я хочу открыть вам одну тайну, — заговорил испанец. — До прихода в Гибралтар я еще мог надеяться, что испанские крейсеры смогут отнять у вас мое судно. Теперь эта надежда утрачена. Вы обошлись со мной великодушно. Я не хочу остаться в долгу перед вами. Так вот. Приз, взятый вами в золоте, ничтожен в сравнении с ценностями, какие скрыты в недрах судна. Но не зная места тайника, никто не найдет сокровища». Капитан вскочил, схватил испанца за плечи и долго пристально смотрел ему в глаза. Испанец не дрогнул. «Поймите меня, — продолжал испанец. — Я не хочу, чтобы сокровище, достойное короны, погибло или досталось тому, кто случайно купит это судно. Я готов сообщить вам, где находится тайник». — «Что же вы хотите в награду за это сообщение?» — обратился к нему капитан. — «Отпустите меня на слово». — «Хорошо». Попросив лист бумаги, испанец начертил кильсон и отметил место, где, по его словам, был врезан в дерево ящик с бриллиантами. Шкипера отпустили на берег, и капитан дал ему от себя тысячу талеров.

Экипаж «Амазонки» был охвачен буйным восторгом. Не было матроса, который не строил бы «замки», не покупал бы усадьбу, не видел бы себя окруженным счастливой семьей, детьми, внуками. Один только офицер морской пехоты заявил вслух, что все это вздор, никаких бриллиантов на судне нет. Но ведь это был пехотный офицер, «пустая бутылка» на презрительном языке моряков. «Что ж, господа, — предложил пехотный офицер с расхожей фамилией Смит, — предлагаю пари. Двести талеров ставлю за то, что никаких бриллиантов нет». — «Видно, у вас двести талеров лишние!» — воскликнул какой-то подвыпивший лейтенант. Недоверчивому пехотинцу досталось. Сообщили Нельсону о находке и принялись рубить в указанном месте, разбрасывая, а то и выбрасывая за борт мешавший груз.

— И сколько же там нашли бриллиантов? — не выдержал Якушкин.

— В указанном месте нашли лишь большой медный гвоздь.

— И только? — недовольно произнес Филатов.

— Вот видите, даже вы недовольны, а что же чувствовали англичане?.. «Какая-то ошибка, — крикнул один из них. — Рубите правее!» — «Нет, надо рубить левее!»— возразил другой. Перепортили груз. Изрубили чуть ли не все судно. Экипаж был охвачен бриллиантовой лихорадкой. Но сокровище так и не нашли. Его просто не было. Всеми овладело бешенство. «Пустая бутылка» оказался умнее всех.

— А что сталось с испанцем?

Рикорд минуту помолчал, вызвав долгую, томительную паузу. Потом сказал:

— Где золото, там и кровь... Испанец купил судно и стал корсаром. Попадавшихся к нему в плен англичан он предавал мучительной смерти.

— Расскажите еще что-нибудь, господин лейтенант.

— Поздно уже. Разве только то, что в том же году мне довелось встретиться с маршалом Ланном, бывшим в то время французским посланником при португальском дворе. Я попросил его освободить одного попавшего в плен англичанина. Маршал сказал: «Русские известны своим благородством». И отпустил пленника. Мне рассказывали, что Ланн, происходивший из бедной крестьянской семьи, на вопрос, кто были его предки, гордо ответил: «Я сам себе предок»... Заболтался я с вами, господа. Довольно... — И, добродушно улыбнувшись, Рикорд ушел к Головнину.

УПОРСТВО, НО НЕ УПРЯМСТВО

Были два пути к российским владениям на Аляске. Кратчайший — обогнув мыс Горн, войти в воды Великого океана и прямым путем вдоль западного берега Америки подняться до самой Ситхи.

Или повернуть к мысу Доброй Надежды, а затем пересечь Индийский океан и мимо Зондских островов, берегов Китая и Японии подняться к широтам Камчатки и Аляски.

Петербургское адмиралтейство в инструкции оставляло выбор пути целиком на усмотрение Головнина.

— Если бы мы на сей вояж получили судно получше «Дианы», я бы не колеблясь выбрал путь через Индийский океан, Зондский пролив, мимо Японии. Интереснейшие места, древние народы со своим особым бытом и историей. Сознаюсь, это привлекает. Но испытывать «Диану» в таком дальнем и многотрудном плавании — это испытывать судьбу, — говорил Головнин Рикорду.

— Сейчас февраль. А что, если Тихий океан на самом пороге встретит нас штормами? — сомневался Петр Иванович.

— Питаю надежду пробиться. Зато потом спокойный путь вдоль западного берега Америки.

— Путь короче... Но если считать, что от бухты Святой Екатерины и до Камчатки у нас не будет остановки?..

— Мы можем воспользоваться бухтой Кальяо.

Всегда веселый и жизнерадостный, Рикорд задумался. Такие путешествия были в ту пору редки. Опыт вождения судов по дальним морям мал. Карты несовершенны. А главное — судно. Его звучное имя так не соответствовало его мореходным качествам. Еще в Петербурге, осматривая шлюп, Рикорд негодовал. Сколь мало думали и заботились адмиралтейские «боги» о судьбе этой экспедиции, о судьбе экипажа, наконец, о славе Российского флота, отправляя эту скорлупу в дальний опасный путь! И если все же он закончится благополучно, то лишь потому, что «Диана» оказалась в руках Головнина.

Чем ближе узнавал Рикорд своего друга, тем больше уважал и доверял ему. Из всех офицеров шлюпа Головнину приходилось труднее всех. Он, кажется, вообще не спал. Никто его не видел без форменного сюртука.

На вопрос, когда командир спит, его вестовой Иван Григорьев пожимал плечами и говорил:

— Спать им по должности не положено.

Рабочий стол в капитанской каюте всегда был завален картами и книгами, преимущественно воспоминаниями путешественников. На самом видном месте лежал, конечно, уважаемый Головниным Ванкувер.

Медленно, но упорно «Диана» продвигалась по своему маршруту. Однажды вахтенный начальник обратил внимание Головнина на изменение цвета морской воды. Голубые океанские волны потемнели, словно бы загрязнились. Там и тут виднелись сухая трава и пожелтевшие листья.

— Ла-Плата, — сказал Головнин. — Сто пятьдесят верст от устья. Могучая струя!

Другой раз перед «Дианой» открылось обширное водное пространство, изрытое мелкой волной. И вахтенный начальник, и сам Головнин решили, что это мели, хотя на картах в этом месте значились глубины. Приняв меры предосторожности, Головнин все же двинулся вперед. Все дальше входила «Диана» во взволнованное пространство, но лот так и не доставал дна.

Девятого февраля на рассвете встала на горизонте неизвестная земля. В солнечных лучах можно было видеть высокие, обрывистые, поросшие лесом горы. Вахтенный, мичман Рудаков, долго протирал глаза, смотрел в трубу, — никакой земли не должно было быть на пути «Дианы». Но земля блистала на горизонте всеми красками.

— Алексей, — спросил он рулевого, — ты видишь землю впереди?

— Так точно, ваше благородие. Как не видеть.

— А может, это только так... воображение?

Рулевой посмотрел на мичмана, потом взглянул на видневшийся на горизонте горный пейзаж и ничего не сказал.

Рудаков то не отрываясь смотрел в трубу, то, не веря себе, протирал глаза платком.

На карте, где был проложен курс «Дианы», густо синел Атлантический океан, и до самых Фолклендских островов не было никаких признаков суши.

Рудаков послал гардемарина в капитанскую каюту.

— Ну что там? — спросил, поднявшись на палубу, капитан.

— Земля, Василий Михайлович.

— Какая земля? Никакой земли не должно быть.

— Может, снесло нас?

Головнин был бы не прочь открыть новую землю, но здесь давно все исхожено.

«Диана» легла в дрейф. Бросили лот. Не достали дна. Тогда шлюп пошел прямо на землю. Но чем выше поднималось солнце, тем тускнее становились горы и деревья. Потом они стали таять, и вскоре чистое море лежало до самого горизонта.

На параллели мыса Горн «Диану» встретил умеренный ветер. Двенадцатого февраля шлюп, лавируя, оказался на меридиане мыса Горн. Кончился Атлантический океан. Начались воды Тихого.

Через два дня погода -резко изменилась. Жестокий шторм обрушился на маленькую «Диану». Ветер дул шквалами, то хлестал дождь, то сыпал снег. Приходилось все время менять парусность, так как ветер то и дело изменял направление, обходя весь круг компаса.

Головнин покидал палубу только в редкие часы, когда внезапно наступал штиль. Предательская внезапность! Штиль так же мгновенно сменялся свирепыми шквалами.

Лейтенант Рикорд нес вахту вместе со всеми офицерами. На гардемаринов Картавцева и Якушкина полностью полагаться было рискованно из-за их молодости и недостаточного опыта.

— Любопытно, как назвал бы Магеллан Великий океан, если бы ему пришлось идти вокруг мыса Горн именно сейчас, — сердился Рикорд. Ему, как старшему офицеру, доставалось больше других.

— Можно подумать, что у погоды личные счеты с нами,— нервничал и Василий Михайлович.

— И как это наша посудина не перевернется на этаких волнах? — удивлялся штурман Хлебников.

— А у меня залило каюту, — брюзжал Мур, сдавая вахту. — Пойду сушить сюртук.

Иногда, словно нарочно, наступал полный штиль. Шли дни, а «Диана» не могла продвинуться вперед ни на милю. Почти все время шли под штормовыми стакселями. Поставить другие паруса было рискованно. Внезапный порыв ветра мог сорвать их и разнести в клочья.

Временами «Диану» несло боком. Направление ветра менялось по нескольку раз в день. Шлюп сносило, и он на толчее волн сутками не продвигался вперед. Повороты были рискованны.

В этих условиях труднейшего лавирования создавалась угроза — ураган мог отнести судно на скалистые берега Огненной Земли. Пришлось перейти с левого на правый галс.

Двадцать восьмого февраля поднялся еще более жестокий ветер. «Диану» опять потащило боком. Пушечные порты еще в Бразилии были крепко законопачены и залиты смолой, но, несмотря на такую предосторожность, палубы и каюты заливало. Из офицерских кают ведрами выносили ледяную воду. Не было возможности высушить одежду и белье.

Несмотря на все эти бедствия, Головнин решил упорно дожидаться погоды. Так соблазнительно было, с прекращением бури, пройти какие-то сто-двести миль на запад, чтобы спокойно подниматься вдоль берегов Америки до самой Аляски.

Рано утром к капитану вошел лекарь Брандт, сдержанный и обстоятельный немец.

— Господин лейтенант, — сказал он с порога, — начинается цинга.

Это было страшное известие. Головнину были хорошо известны случаи, когда эта болезнь становилась гибельной даже для крупных кораблей, превращая сильных и опытных матросов в полумертвецов.

Ртуть в барометре стояла низко. Никаких надежд на улучшение погоды не было. Трудно было Головнину решиться на перемену маршрута, но упорствовать было нелепо и даже преступно.

— Как ни печально, — сказал он Рикорду,— но у нас нет иного выхода. От мыса Горн приходится отступить.

Усталый, измученный Рикорд только кивнул головой. Он прекрасно понимал, как трудно далось другу такое решение. Была отдана команда, и «Диана», воспользовавшись минутой затишья, совершила поворот на сто восемьдесят градусов.

Теперь «Диана» должна была пересечь Атлантику в обратном направлении, пройти по диагонали Индийский океан и мимо берегов Индонезии, Китая, Японии добраться до русских владений.

Над южной Атлантикой бушевали такие же штормы, лил дождь или сыпал снег и град, но ветры в основном были попутными, и «Диана» успешно преодолевала просторы океана.

Погода исправилась. Засияло солнце, и наконец восемнадцатого апреля показались берега Южной Африки.

ГОД ПОЛУПЛЕНА

Во всем великолепии утра на чистом небе стала вырисовываться Столовая гора. Восходящее солнце залило ее ликующим светом всю до подножия.

Радостные голоса разнеслись по шлюпу. Возбужденные матросы высыпали на палубу. Кок сперва робко выглянул из камбуза в иллюминатор, но потом, распахнув дверь и забыв о кипевших на огне кастрюлях, смотрел с трапа на открывшуюся панораму.

Появился Головнин. Он рад был увидеть наконец много раз описанную Столовую гору, но Столовый залив его не привлекал. Открытый ветрам и океанским волнам в осеннюю пору, он не сулил спокойной стоянки. Даже английский флот предпочитал убежище в Симанской бухте. Следовало и «Диане», минуя опасные скалы Вительрок, Ноев Ковчег и Римские Камни, идти туда же.

Двадцать первого апреля при тихой погоде «Диана» на виду у всей английской эскадры уверенно вошла в Симанскую бухту. Наконец-то удобная стоянка, заслуженный отдых, твердая почва под ногами.

На палубе мичманы выстраивали команду. Уже открыты орудийные порты, и канониры заняли места у орудий. Лейтенант Рикорд вышел из каюты в треуголке и парадном мундире. Он спускается в шлюпку и направляется к начальнику английской эскадры, чтобы условиться о числе выстрелов приветственного салюта.

На виду у русских и англичан уверенно и легко поднимается он на палубу адмиральского фрегата «Нереида».

Проходят минуты ожидания. От «Нереиды» отделяется шлюпка. На корме стоит офицер. Шлюпка подходит к борту «Дианы», и Головнин узнает в офицере капитана Корбета, под командой которого он служил на английском фрегате «Сихорс». Но Корбет, не взойдя на палубу шлюпа, задает ряд официальных вопросов и направляется обратно к командорскому кораблю.

Что же случилось? Почему так долго не возвращается Рикорд? Почему Корбет, даже узнав, что шлюпом командует его старый знакомый, не взошел на палубу? Может быть, англичане боятся нарушить карантинные правила? Но эту мысль Головнин тут же отвергает. Ее сменяет другая, более серьезная. Кто сейчас Англия? Друг или враг? Надо быть готовым к худшему.

Все ждут Рикорда. Но вместо Рикорда на палубу поднимается английский лейтенант с конвоем. К «Диане» со всех сторон спешат шлюпки с вооруженными моряками. Большой фрегат, снявшись с якоря, поставил паруса и подходит к шлюпу.

Еще не сказано ни одного слова, но для Головнина многое ясно. Европа вновь переживает бурю. Значит, Россия и Англия теперь враги.

Английский лейтенант, оказывается, прислан командующим эскадрой объявить шлюп, принадлежащий враждебной державе, военным призом.

Но Головнин и теперь спокоен. Лондонское адмиралтейство выдало «Диане» паспорт как судну, имеющему целью мирные исследования Великого океана.

Лейтенант, видимо, озадачен. Минуту помедлив, он сам, а за ним и конвой покидают палубу «Дианы». Через короткое время возвращается на шлюп Рикорд вместе с английским офицером. Корбет поручил сообщить командиру «Дианы» о том, что командующий эскадрой командор Роулей сейчас находится в Капштадте и ему послано туда сообщение о случившемся. А пока «Диана» будет задержана.

— Итак, дорогой Рикорд, — сказал Головнин, оставшись наедине со своим помощником, — после девяностотрехдневного пути этот порт стал для нас ловушкой.

— Я чувствую, ты готов обвинить себя, мой начальник и друг.

— Как странно, что в Атлантике нас не догнало ни одно более быстроходное судно из Европы. Знай мы твердо о ходе событий в Европе, мы пошли бы прямо к Новой Голландии. Там мы достали бы и пресную воду, и зелень.

Наступил ветреный, почти осенний вечер. В бухте гуляла невысокая, но назойливая волна. Английские патрули то и дело сновали вокруг «Дианы», видимо, стремясь убедиться в том, что якорные канаты держат судно на месте. Это значило, что Корбет боится упустить шлюп до прибытия Роулея.

К полудню Василий Михайлович, надев парадную форму и ордена, отправился с визитом на «Нереиду». Он хотел подчеркнуть, что считает создавшееся положение случайным. Нет никаких оснований считать мирную «Диану» военным призом, ведь выданный английским правительством паспорт остается действительным.

Корбет чувствовал себя неловко. Трудно держаться со старым знакомым как с врагом. В конце концов англичанин сознался, что сам не знает, как ему поступить. Случай сложный, и лучше всего дождаться Роулея или даже решения Лондонского адмиралтейства. Пока что надо договориться о частностях.

Зашел спор о военном флаге. Стоять «Диане» под враждебным Англии флагом — это, по понятиям Корбета, было недопустимо. Спустить российский флаг — об этом и слушать не хотел Головнин. Решили, что «Диана» будет поднимать вымпел.

Головнин в тот же день поехал к вернувшемуся из Капштадта командору. Роулей был так же вежлив и столь же уклончив, как и Корбет. Он не намерен был брать на себя окончательное решение. Таковое должно прийти из далекого Лондона, а это означало месяцы ожидания. Но он разрешил Головнину чинить шлюп, запасаться продовольствием и водой, чем команда «Дианы» и занялась со всей энергией. Вместе с донесением Роулея адмиралтейству транспорт «Абоданс» повез и письмо Головнина статс-секретарю лорду Каннингу.

Убедившись в том, что экипажу «Дианы» предстоят долгие месяцы стоянки в Капской колонии, Головнин увел «Диану» в защищенный от ветров угол Симанской бухты. Потянулись долгие, скучные недели, а потом и месяцы полуплена.

Офицеры и команда шлюпа свободно общались с колонистами — голландцами и англичанами, встречая всюду радушный прием. Василий Михайлович почти ежедневно на легкой шлюпке ходил вдоль берега, а с тех пор, как в самом городе была снята комната, часто ездил в Капштадт. Русские свезли сюда хронометры и инструменты для астрономических наблюдений. Здесь же велись переговоры с поставщиками.

Капштадт широко раскинулся в укрытой от ветров долине между Столовой и Дьявольской горами. Чистенькие и даже нарядные домики колонистов окружены были богатыми садами. Прекрасный, мягкий климат позволял культивировать здесь различные фрукты и овощи. Перед домами богатых владельцев красовались ухоженные цветники. Многие хозяева разводили птиц, не только европейских, но и местных, и вывезенных из тропических областей Африки.

Гордостью местного населения был городской сад. Здесь аллеи дубовых деревьев с непроницаемо густой листвой защищали от ветров квадратные огороды. Рикорду это соединение парка и огорода казалось странным, но Головнин считал, что оно вполне соответствует характеру голландцев, привыкших у себя на родине ценить каждый клочок земли.

Первое посещение городской библиотеки разочаровало Головнина. Книги были расставлены не по содержанию, не по языкам, не по авторам, а по размерам томов. За девятнадцать лет существования библиотеки читателями были взяты всего восемьдесят книг. Тем не менее любознательный Головнин нашел в этом оригинальном хранилище немало любопытных изданий, освещавших различные стороны жизни колонии.

В городе имелся единственный на всю Африку театр. Но постоянных спектаклей в нем не ставилось. Лишь иногда на его сцене упражнялись любители. Зато здание театра, вместе с методистской и лютеранской церквами и ратушей, было своеобразной гордостью молодого города.

Посетили русские моряки и зверинец, пока еще незавидный ни по постройке, ни по числу экспонатов. Но смотритель уверял русских, что губернатор колонии лорд Кларендон намерен собрать в нем всех животных, обитающих в Африке. Если лорд осуществит свое намерение, капштадтский зверинец станет одним из богатейших в мире зоопарков.

Наконец прибыл в Капштадт давно ожидаемый новый командующий местными английскими морскими силами адмирал Барти.

Адмирал принял Головнина со всей учтивостью.

— Мне приходилось встречаться с русскими военными моряками, — сказал он уважительно. — Многие не зависящие от нас обстоятельства осложнили и испортили наши отношения. Из союзников мы волею судеб стали противниками, о чем многие в Англии, в том числе, поверьте, и я, глубоко сожалеют.

— Но, господин адмирал, — заметил Головнин,— «Диана» и вся ее команда находятся в особом положении. Мы вышли в рейс в момент, когда Англия и Россия не только не враждовали, но, напротив, находились в союзных отношениях. «Диана» зашла в порт, считая, что Капштадт — владение союзника. Я представил командору Роулею выданные английским правительством и Лондонским адмиралтейством документы, ясно подтверждающие мирные, научные цели нашего плавания.

— Но ведь вы и не считаетесь военнопленными,— перебил адмирал. — Командор Роулей и капитан Корбет сделали все от них зависящее, чтобы облегчить положение российского судна и его команды. С их стороны была проявлена величайшая снисходительность...

— Сэр, как офицер Российского императорского флота, я вынужден протестовать против такого определения. Я отдаю должное вежливости господ Роулея и Корбета, но «Диана» доверчиво вошла в английский порт, полагаясь на выданные английским правительством документы, не утратившие и сейчас своего смысла и значения. Я самым настойчивым образом прошу вас незамедлительно принять решение, которое может быть единственно возможным, — отпустить «Диану» в предстоящее ей с самыми мирными целями плавание.

Последние слова, а главное, требовательный тон Головнина явно не понравились английскому адмиралу. Он решил закончить беседу.

— Господин лейтенант. Я знаком с положением вашего судна и целями вашей экспедиции пока только в самых общих чертах. Обещаю вам незамедлительно рассмотреть ваше дело и вынести решение.

С этими словами он поднялся, давая понять, что считает разговор оконченным.

Вернувшись на шлюп, Головнин ознакомил с содержанием разговора офицеров «Дианы». В каюте Головнина они сдерживались, но на палубе досталось и коварному Альбиону, и адмиралу Барти.

Отпустив офицеров, Головнин тут же, не ограничиваясь словесным заявлением, сел за официальное письмо к Барти.

— Я прошу тебя, Петр Иванович, — обратился он к Рикорду, — свезти это письмо адмиралу, передать его лично и потребовать скорейшего ответа.

Прошло пять дней. Ответа не было. Сам Барти отбыл в Капштадт. Головнин решил ехать в Капштадт вслед за адмиралом.

Опять последовали учтивый прием и учтивые отговорки. Барти сообщил, что так как и командором Роулеем и им самим все дело уже было представлено на рассмотрение правительства, то теперь он никак не может до получения ответа сообщить командиру «Дианы» окончательное решение.

Оставалось вооружиться терпением и ждать.

Каждый день приходилось разрешать насущные вопросы. Надо было кормить команду, выплачивать жалование. Время шло, ресурсы были далеко не бесконечны. За каждый фунт овощей, за свежее мясо нужно было платить наличными, а деньги были на исходе.

Третьего декабря пришел из Англии конвой и вместе с ним «Рейс Хорс», вышедший из Англии семнадцатого сентября. Но оказалось, что он не привез никакого ответа адмиралтейства даже на официальный рапорт Роулея о задержании «Дианы».

На следующий день на борт «Дианы» прибыл английский офицер. Головнин с дурным чувством распечатал привезенный им пакет. Барти требовал от командира «Дианы» письменного обязательства не покидать порт до получения ответа из Англии. В противном случае адмирал грозил свезти команду «Дианы» на берег и держать всех матросов и офицеров на положении пленных.

Подавленный и угрюмый сидел Василий Михайлович, когда к нему в каюту вошел Рикорд.

Головнин молча протянул своему помощнику письмо адмирала.

— Какая наглость! — воскликнул Рикорд. — И ты подписал?

— А что сделал бы ты на моем месте?

Рикорд несколько секунд подумал и тихо, но твердо сказал:

— Поступил бы так же.

«Диана» была отведена в еще более дальний угол залива. Потянулись новые недели ожидания. Все труднее становилось с продовольствием. Головнин отправил адмиралу Барти письмо, но лишь в феврале получил ответ, в котором адмирал глухо обещал снабжать команду провиантом, а деньги рекомендовал получить «на счет и веру российского императорского правительства» от частных агентов, имевших конторы в Капштадте.

Прошло несколько дней, но снабжавший «Диану» провиантом агент Палиссер никаких указаний от английского командования не получал. Это было грубым нарушением международных обычаев. Даже захваченным в плен корсарам выплачивались ежемесячно денежные суммы и выдавался провиант по особому рациону.

Слух о затруднительном положении «Дианы» пошел по поселку. Английские и голландские колонисты вслух осуждали адмирала Барти. Один из них сказал Василию Михайловичу:

— Своим поведением Барти освобождает вас от данного вами слова.

Когда Головнин передал эту фразу Рикорду, тот воскликнул:

— Так он же тысячу раз прав!

— И ты бы лично решился...

— Ни минуты не колеблясь!

Рикорд напомнил Головнину об аналогичном случае с английским полковником Паком и генералом Бересфордом, попавшими в плен к испанцам. Оба жили на свободе в Буэнос-Айресе, дав честное слово испанскому командованию. Оба получали от испанского правительства довольствие и деньги. Но стоило губернатору кое в чем ухудшить режим пленных, и оба они сочли себя свободными от данного слова. При первом же удобном случае они оказались на борту английского судна. Английское правительство оправдало обоих офицеров и даже вернуло обоим им чины.

Участвуя в боях с испанцами, полковник Пак попал в плен вторично. Испанский генерал мог отнестись к нему особенно строго, но он по всем статьям уравнял Пака со всеми прочими попавшими в плен английскими офицерами.

— Согласитесь, Василий Михайлович, что наше положение в вопросах чести напоминает случай с Паком, а разница целиком в нашу пользу.

— Дорогой Петр Иванович! Вопросы чести в данном случае меня не беспокоят. Мы вели себя с англичанами корректно, тогда как Барти и лондонские власти ведут себя неблагородно. Барти дошел до того, что пытался даже принудить нашу команду ремонтировать пострадавшие английские корабли. Ты знаешь, я отказал наотрез. Барти не выполнил обещания о снабжении нас провиантом, а продовольствие у нас на исходе. Нет, моя совесть офицера императорского флота спокойна. Но разве просто уйти из гавани, переполненной фрегатами и корветами британского флота?

— Да, трудно, рискованно, но не невозможно...

С присущей ему обстоятельностью и привычкой учитывать все последствия поступков, с обостренным чувством ответственности, Головнин упорно и последовательно обдумывал план бегства из этого почетного, но все же плена. При этом надо было сохранить честь российского флага незапятнанной.

За время годичного плена Головнину пришлось вступить в деловые отношения с рядом негоциантов — англичан и голландцев. Создались взаимные обязательства. За последние недели, во избежание расхода сухарей, «Диана» набрала порядочно муки, зелени, живности. Уйти, не уплатив, неблагородно. Выплатить сразу по счетам — подозрительно.

Посоветовавшись с Петром Ивановичем, Головнин решил оставить письмо господину Сартину, в доме которого они снимали комнату в Капштадте, — с просьбой расплатиться с их поставщиками. На честность этого видного коммерсанта можно было положиться, тем более что сумма, которую он мог бы выручить за оставляемый дорогой хронометр, превышала скромную задолженность командира «Дианы». Найдены были пути к ликвидации и других обязательств. Оставалось достойно объяснить английскому командованию причину ухода «Дианы».

Василий Михайлович и Рикорд составили письмо, в котором убедительно показали, как в течение многих месяцев они терпеливо ждали ответа из Лондона, испытывая все тяготы необоснованного плена, в то время как поведение адмирала Барти из месяца в месяц ухудшало положение офицеров и матросов «Дианы», доводя их до крайности. Моральные обязательства хороши в том случае, когда обе стороны выполняют их честно и благожелательно.

Письмо было адресовано командору Роулею, к которому Головнин сохранил уважительное отношение, и должно было попасть в его руки только после ухода «Дианы».

Все было строго обдумано и тщательно подготовлено. Оставалось ждать удобного момента.

ПЛЕН ПОЗАДИ

Над обширной Симанской бухтой свирепствовал сильный норд-вест. Низкие дымчатые тучи цеплялись за горы, громоздились над заливом, задевая верхушки мачт кораблей английского флота. Эскадра зажгла ночные якорные огни. Тени береговых высот медленно, но неуклонно наползали на волны. Суда одно за другим скрывались в непроницаемой тьме. Только белые пуговки — звездочки сигнальных огней — раскачивались на мачтах.

Огней на мачтах «Дианы» не было. На палубе — не люди, а тени, призраки... шепот... Нервное напряжение охватило всех.

К семи вечера на бухту налетел шквал с дождем и туманом. Всякая видимость исчезла. Трудно было рассчитывать на лучшие условия для побега, и Головнин отдал приказ рубить якорные канаты, жертвуя двумя ценными якорями.

Поворотясь на шпринге, «Диана» резко сорвалась с места. Офицеры, матросы почувствовали резкий толчок. Все перекрестились.

В полной тишине марсовые начали поднимать брам-стеньги и брам-реи, бросились ставить паруса. Ни один человек не оставался без дела. Даже офицеры работали на палубе, на марсах и салингах. «Диану» быстро понесло к выходу из бухты.

Штормовая погода была и союзником и врагом одновременно. Темнота и дождь на время укрыли «Диану» от взоров англичан, но та же темнота, дождь и свирепый ветер делали работу на мачтах не только трудной, но и опасной.

Головнин слышал, как на английских судах, мимо которых шла «Диана», раздавались голоса. Можно было ждать тревоги и выстрелов с адмиральского и других английских кораблей. Но выстрелов не последовало.

К ночи «Диана» была в бушевавшем океане. Крошечное суденышко, теперь уже под всеми парусами, неудержимо неслось вперед.

Команда работала без устали. Сутками Головнин и Рикорд не уходили с палубы.

— Василий Михайлович, ты уже больше суток на палубе.

— Столько же, сколько и ты, заботливая моя нянька. Кстати, лейтенант Рикорд, покуда вы не выспитесь и не придете в себя настолько, что сможете заменить меня на этой весьма ответственной вахте, мне не удастся покинуть палубу. Мы все еще близко от берега. Но я надеюсь, Барти если и учинит погоню, то будет искать нас к востоку, а не к югу от Игольной банки.

— Думаю, мы уже ускользнули от погони. Ветер и погода за нас.

— Да, худшее позади. Я решил спуститься как можно дальше к югу, дабы избежать встречи с фрегатами бывшего союзника.

— Но ведь это тысячи миль лишних! — воскликнул удивленный Рикорд. — При наших ресурсах!..

— Да. И лишние мили и малые ресурсы.

Головнин отошел к фальшборту, снял фуражку, подставил голову освежающему ветру и, словно сгоняя следы усталости, провел рукой по лицу и по спутанным волосам. Неожиданно он ощутил дрожь в коленях. Усталость....

— Индийский океан, большая дорога. — Головнин всматривался в даль. — Кого мы можем встретить в этих широтах?.. — И, повернувшись лицом к Рикорду, спросил:— Ты заметил? Мы держим на юг, а какая-то сила относит нас к востоку.

— Видимо, здесь есть течение.

— В том-то и дело. Еще немного отойдем к югу и возьмем курс на восток.

— Значит, в обход Новой Голландии?

— Совершенно верно. Иди же спать. Пусть тебе приснится недовольная физиономия Барти!

Все сближало этих, таких разных людей: в прошлом совместная учеба, теперь служба, а главное — любовь к морю, взаимное уважение. Понимали они друг друга с полуслова.

По бортам маленькой «Дианы» два гигантских океана. Где-то далеко на севере, на экваторе, — вечное лето, где-то далеко на юге — вечные льды. На границе еще не познанного скользит, подставляя паруса ветру, шлюп с шестьюдесятью русскими матросами, пораженными огромностью мира, его чудесами и красотами, китами и медузами, альбатросами и летучими рыбами.

В штиль, в спокойную волну Головнин работал у себя в каюте. Его дневник вдумчив, точен, написан хорошим русским языком.

Василий Михайлович не считал себя ни ученым, ни исследователем. И, записывая свои наблюдения, он как будто только скромно намечает — ставит вопросы перед будущими исследователями.

Но глаз Головнина наблюдателен. Его интересует все. Для него океан не только стихия, от состояния которой зависят ход и безопасность порученного ему корабля. Океан — это огромный, бурлящий жизнью и борьбой бассейн. Он обнаруживает перед путешественниками только крошечную долю кипящей в нем жизни. Поверхность его как бы разделяет два несливающихся мира — подводный и воздушный.

Под нею все таинственно и грандиозно.

Может быть, поэтому почти все моряки — философы.

По уставу Российского флота командир судна обязан был читать команде и офицерам морские законы. У большинства капитанов это сводилось к чтению уставов. Василий Михайлович ввел в практику беседы на темы мореплавания, открытий. Он охотно отвечал на вопросы матросов.

Темой его бесед на шканцах была история славных дел российского флота и важнейшие события их собственного плавания.

Маленькая «Диана» упрямо стремилась к востоку, и к концу дня Головний отмечал на большой карте число миль, оставшихся за кормой. В дни, когда дули попутные ветры, «Диана» делала в сутки по 200 верст и больше.

«Диана» ушла из Симанской бухты с более чем скромным запасом сухарей и пресной воды. Рацион команды и офицеров сокращен до предела. Головнин со всем вниманием выслушивает ежедневные рапорты судового лекаря — флегматичного, но дотошного Богдана Брандта.

Еще неизвестно, что страшнее в таких походах — буря или цинга. Разве не сдался он у мыса Горн перед чудовищным призраком цинги?

В этой части Индийского океана все способствовало тихоходной «Диане» — попутный ветер, течение, даже высокая волна. Расстояние от мыса Игольного до Ван-Дименовой земли было пройдено за пятьдесят одни сутки.

Повернув за Ван-Дименовой землей в воды Великого океана, «Диана» вступила на путь знаменитого Кука. Впрочем, еще до Кука тут прошли Вальполь и даже Кирос, побывавший здесь еще в конце семнадцатого века. Этот испанец, открывший Новогебриды, назвал их островами Святого Духа, но история мореплавания сохранила за ними название Новогебридского архипелага.

— Я думаю, — сказал Василий Михайлович, — на этом мало посещаемом архипелаге мы найдем все, что нам нужно: и воду, и продукты.

ТАНА

На маленьком каноэ он приблизился к шлюпу вплотную, приложил руку к груди и сказал:

— Гунама.

Это был первый человек тихоокеанских островов, которого Головнин и его спутники увидели после бегства из Симанской бухты.

Головнин держал в руках небольшую книжку — словарь, составленный Форстером, спутником Кука, побывавшим на острове Тана первым из европейцев. Но и без слов было ясно — Гунама предлагает свои услуги. Перо крупной птицы в волосах свидетельствовало о знатности туземца. Волосы были аккуратно убраны в мелкие пучки с расчесанными концами.

Головнин приказал спустить па воду две шлюпки с вооруженными людьми и жестом пригласил Гунаму. Гунама ловко перепрыгнул из каноэ в шлюпку, никого не задев, и со всей непосредственностью занялся разглядыванием и ощупыванием одежды и оружия матросов.

Матросы, в свою очередь, с интересом рассматривали Гунаму. Раскраска его лица и, еще больше, следы надрезов на лице и животе, сделанные «для красоты», приводили матросов в изумление. Гунама улыбался каждому, скалил крупные белые зубы, лопотал что-то непонятное. Но главное было понятно — он опять предлагает свои услуги.

Дать ему понять, что нужно экипажу шлюпа, было не так уж сложно.

На берегу русских встретила толпа вооруженных островитян. Было рискованно смешиваться с ними. Гунама помог и тут. Он что-то сказал соотечественникам, и они без колебаний снесли свое оружие в ближайшие кусты.

Весь день шел оживленный обмен с островитянами. Гунама продал поросенка, другие приносили кокосовые орехи, платаны и питательный корень «ям».

Оказалось, что успешнее всех ведет переговоры с туземцами мичман Мур. Он ловко и изобретательно жестикулировал. Находил какие-то неожиданные гримасы, размахивал руками, устраивал целые пантомимы, вызывая смех и шутки русских моряков и сочувственные жесты островитян. Ему удавалось втолковывать туземцам самые сложные вопросы. При этом никто так не радовался успеху этих переговоров, как он сам. Даже Головнин вынужден был признать его способности.

— Придется вам, мичман, взять на себя всю дипломатию, — сказал он Муру, — но только не увлекайтесь. Доверие доверием, а осторожность осторожностью.

— Тебя, Петр Иванович, — обратился он к Рикорду,— я прошу взять на себя общий надзор за меной. Пока мы не обеспечим себя на дальнейший поход всем необходимым, я запрещаю частный обмен.

На другой день команда занялась доставкой воды и дров. На берегу опять собралась толпа туземцев. Оружие они сразу оставили в лесу, а сами весело принялись таскать пятиведерные бочки. Когда в награду за эту помощь их стали одаривать цветным бисером, желающих помогать оказалось больше, чем имелось посуды.

— Очень хорошо, что нам удалось наладить с жителями Таны мирные отношения, — сказал Рикорд. — Но я хотел бы предостеречь наших людей — ни в коем случае, даже на охоте, не заряжать ружья и мушкеты на глазах у туземцев. Плохо будет, если они поймут, что после выстрела ружье безвреднее простого туземного копья.

С каждым днем крепли дружеские связи с туземцами. На легких каноэ они подъезжали к кораблю. Многие побывали на палубе в гостях. Их привлекало все блестящее. Эполеты, шарфы и форменные пуговицы приводили их в восторг. Но особый успех имел ящик с красками, принадлежавший мичману Муру. Увидев своего товарища, которому расписали лицо в желтый, коричневый и синий цвет, они настойчиво просили мазнуть и их. Красок в ящике у Мура не могло хватить на всех желающих. Пришлось извести еще и полведра простых масляных красок.

Гунама и другие вожди с жадностью смотрели на офицерские мундиры. Дарить мундиры, разумеется, никто не мог. Поэтому Рикорд попробовал сделать другое. По его указанию Гунаме подарили простой госпитальный халат, изукрашенный цветными лоскутками и лентами. Эффект получился сногсшибательный. Счастью Гунамы не было предела. Он гордо красовался в этом халате среди своих, вызывая зависть других вождей. Пришлось и им подарить по такому же халату.

Дружелюбие жителей Таны к русским крепло. Когда на остров налетел шквал и посланные за водой во главе с мичманом Рудаковым матросы едва не погибли на прибрежном буруне, бросив при этом все, что с ними было, — жители, вместо того чтобы воспользоваться случаем и похитить ценные для них бочки, с опасностью для жизни вылавливали их и возвращали русским.

Задерживаться на Тане не было смысла. Получив воду, зелень, овощи, немного мяса и рыбы, надо было спешить на север, к родным берегам.

На малых парусах «Диана» двинулась к выходу из бухты. Островитяне на каноэ провожали шлюп. Гунама плыл рядом дольше всех.

НАКОНЕЦ КАМЧАТКА

Дикое величие — таково первое впечатление от берегов Камчатки у моряков, пришедших с юга. Все здесь первозданно и грандиозно. Все здесь поражает даже много повидавших людей. На страшной высоте — снег. Внизу — густые суровые леса. Только туманы смягчают неприветливый вид скалистых берегов.

Но для экипажа «Дианы» этот пейзаж сейчас был самым радостным. Два года на чужбине! Чужие моря и годичный трудный плен. Полуголодный рацион. И вот наконец — родная земля!

Головнин взволнованно записывает в судовой журнал: «В двенадцатом часу перед полуднем ко всеобщей радости увидели мы камчатский берег. Берег, принадлежащий нашему отечеству. Радость, которую мы чувствовали при воззрении на сей грозный дикий берег, представляющий природу в самом ужасном виде, могут только те понимать, кто бывал в подобном нашему положении».

Первому, кто увидел берег родины, Головнин выдал денежную награду.

Тяга к родной земле, к соотечественникам заставляла торопиться. Путь от острова Тана до берегов Камчатки был пройден всего за два месяца. Используя попутный ветер, «Диана» неслась к северу, нигде не задерживаясь, оставляя в стороне многочисленные, еще не попавшие на карты острова и атоллы Тихого океана. И вот наконец — цель — российский Дальний Восток, Камчатка!

«Диана» медленно и трудно движется вдоль берега — где-то здесь, совсем близко, должна быть гавань. Но капризна природа этих мест. Ветер то тих, то порывист. Наползает туман. Все скрылось. Лот не достает дна, но двигаться опасно.

Наконец погода сжалилась над путешественниками. Туман рассеялся. Вновь открылась панорама высоких, угрюмых гор. Двадцать пятого сентября 1809 года «Диана» вошла в Петропавловскую гавань, защищенную от океанских бурь, — обширную, сурово живописную — и двинулась к поселку, состоявшему из нескольких десятков крытых камышом избушек и двух-трех деревянных домов Российско-Американской компании.

С нескрываемым волнением, со слезами радости на глазах моряки «Дианы», радушно встреченные жителями поселка, вступали на землю отчизны.

Головнин рассчитывал, что «Диана» найдет в Петропавловске специально для нее заготовленные запасы провианта, но оказалось — местное начальство распорядилось ими по-своему. Транспорт из Охотска с новыми припасами не прибыл. Все петропавловское население сидело на половинном пайке. Можно было охотиться, но для охоты требовалось умение, навыки, знание местных условий.

Пошли скучные, зимние дни, долгие, темные ночи. Снег валил густой сыпучей промерзлой массой. В поселке ходили по протоптанным в снегу узким тропинкам. Дома были засыпаны до окон.

Единственным способом передвижения в окрестностях города была езда на собаках. Экипаж «Дианы» с интересом наблюдал искусство каюров. Кто никогда не испытал этого вида передвижения, с удивлением смотрел, как быстро и ловко мчат по снежному покрову длинные гонкие нарты несколько пар кудлатых собак.

Остол. Это длинный шест или палка. У него на толстом конце — железный наконечник, на тонком — побрякушки и колокольчики. Остолом отталкивают нарты от деревьев, где надо, тормозят сани, где надо, подгоняют собак.

Езда на собаках здесь и способ передвижения, и спорт.

Собаки бывают на редкость послушны, но бывают и упрямы. Отъехав от дома, они вдруг останавливаются и поворачивают обратно. И тогда ничего с ними не поделать. В лесу, почуяв зверя, они дружно мчатся по следу, не слушая ездока.

Комиссар Российско-Американской компании, однофамилец лейтенанта «Дианы» Хлебников, решил обучить моряков этому виду спорта. Делал он это искусно, но не прочь был прихвастнуть своим умением и покуражиться над новичками. Он разгонял собак по косогору, потом вдруг бросал остол новичку, а сам ловко спрыгивал.

Новички поступали по-разному. Одни беспомощно ждали, пока сани перевернутся. Другие прыгали вслед, предоставляя упряжке мчаться домой, туда, где была пища и что-то вроде загона, часто без крыши и стен.

Однообразно и тускло жилось в те годы «во глубине России». Команда «Дианы», насколько позволяли условия, в скучные зимние дни приводила в порядок хозяйство шлюпа.

ТРИ ТЫСЯЧИ ВЕРСТ НА СОБАКАХ И ОЛЕНЯХ

В декабре встречали начальника Камчатской области генерал-майора Петровского. Встречали с почетом, шумно — с музыкой, салютом.

Генерал оказался веселым, добродушным. Головнин оценил его знания местных условий, охотно советовался с ним.

Генерал рекомендовал Головнину объехать полуостров и побывать в столице Камчатки — Нижне-Камчатске. Такое путешествие в три тысячи верст зимой, на собаках можно было почитать за подвиг, тем не менее Василий Михайлович вместе с мичманом Филатовым решили совершить его не откладывая.

Ехали на двух нартах. Головнин с Филатовым впереди. Сопровождавший их слуга позади.

Сильная и многоводная река Камчатка, текущая по глубокой долине с юго-запада на северо-восток, делит полуостров на две неравные части. Чтобы пробиться от Петропавловска в ее долину, надо было пересечь лесистый хребет. Путь был живописен. И скоро перед взорами путников открылась долина могучей Камчатки. Дальнейший путь пролегал долиной этой реки от Верхне-Камчатска до Средне-Камчатска и дальше к Нижне-Камчатску, главному городу края, расположенному у самого устья. И справа и слева поднимались живописные хребты, а впереди, на севере, могуче вздымалась белоснежная пятикилометровая вершина Ключевской сопки.

В Нижне-Камчатске сделали длительную остановку. Город был невелик. Среди избушек, жалких домишек и юрт было всего семь заметных деревянных построек да две деревянные же церквушки.

Дальше предстояло вернуться по той же реке Камчатке до устья ее притока Еловки, перебраться через Срединный хребет, чтобы выйти на берег Охотского моря. Подъем был крут и опасен. Но величественное зрелище, открывшееся перед путниками, заставляло забыть все — и опасности, и неудобства пути.

Какие силы взволновали, вздыбили этот обширный полуостров? Какая могучая и капризная сила взломала эти вершины, раскидала скалы, походившие то на шатры, то на зубчатые крепостные стены? Курились вулканы, напоминая о том, что природа здесь еще не закончила свою созидательную и разрушительную работу. В лучах восхода, в зареве заката коротких дней этот пейзаж поражал своей суровой красотой.

Спустившись с перевала, старались ехать по речному льду. В феврале, в самый разгар зимы, прибыли в крепость Тагил, расположенную на северо-западе полуострова. Горы кончились, дальше к северу шла мерзлая тундра.

Крепость имела самый жалкий вид. Палисад давно сгнил и держался на честном слове, равно как и четыре бастиона. Покосилась деревянная церквушка. Внутри крепости стояли казармы, амбары и дом начальника.

Приближалась весна. Пора было возвращаться в Петропавловскую гавань, где стояла «Диана».

Надо было опять пересечь Камчатку, но теперь с запада на восток. И вот здесь едва не закончилась трагически жизнь Василия Михайловича.

Ехали ночью по льду небольшой реки. При подъеме на крутой берег нарты сорвались и опрокинулись. Василий Михайлович выпал из нарт на самом краю полыньи, да так неудачно, что всякое движение грозило ему падением в ледяную воду. Он лежал, боясь шевельнуться. Передние сани с проводником ушли вперед, и голос Головнина не доходил до них.

Не чувствуя остола, усталые собаки решили, что настал час отдыха, и спокойно улеглись. Это и спасло Головнина. Не слыша команд и лая второй упряжки, проводник и Филатов вернулись и выручили Василия Михайловича, уже терявшего силы.

К середине марта Головнин и Филатов возвратились в Петропавловск.

Первым делом Василий Михайлович осмотрел «Диану».

В условиях столь не оборудованного порта, каким был молодой Петропавловск, «Диана» была приведена в походный порядок. За внешним блеском Головнин не гнался, но такелаж, оснастка, паруса, жилые помещения, вооружение, насколько возможно, были обновлены.

Головнина ожидало письмо от капитана второго ранга Миницкого, начальника Охотского порта. Миницкий звал Головнина в Охотск, сулил помощь по ремонту шлюпа. Но Головнин, убедившись в том, что «Диана» готова к дальнейшему походу, решил, не теряя времени, идти к Аляске.

..

ГОЛОВНИН НА АЛЯСКЕ

Головнин увидел на берегу бревенчатую крепость, над которой развевался флаг Российско-Американской компании. В гавани стояли шесть судов, из них три под североамериканским флагом. К борту «Дианы» подошла лодка. Из нее поднялся высокий человек с узким, сухим, энергичным лицом. Головнину он представился:

— Главный правитель Российско-Американской компании Баранов Александр Андреевич.

В это время раздался салют.

В свою очередь салютовала «Диана».

Александр Андреевич Баранов, каргопольский купец, шагнувший в предпринимательской деятельности через полушарие, был человек с размахом. Он решил принять командира и офицеров императорского шлюпа «Диана» и радушно и торжественно. Он лично на шлюпке встретил «Диану», сам показал ей лучшее якорное место и салютовал российскому флагу пушками крепости.

Александр Андреевич был доволен. Он принимал гостей не только как тароватый хозяин, но и как знающий себе цену деятель.

Кто он сейчас? Чиновник? Нет. Чин коллежского советника, по его мнению, давно не соответствовал его весу и значению. Кто над ним властен? Петербургская контора? Она далеко. А здесь он царь и бог. Дела его компании протянулись от Ново-Архангельска и острова Кодьяк до Петербурга, Москвы, Кантона и Нью-Йорка. Иркутский генерал-губернатор говорит с ним на равных. Охотский исправник — почтительно. Нью-Йоркский миллионер, владелец крупных судов Астор величает его в письмах превосходительством...

Природа на Аляске дика и величава. Нигде на земном шаре нет подобных следов разбушевавшихся, а потом утихших сил. Теперь сюда пришел русский человек — деловитый, предприимчивый, знающий себе цену.

Крепость, склады, казармы — все это выстроено из местного леса — просто, надежно, с размахом.

Раскрывая двери своего дома, Александр Андреевич внимательно следил за лицами гостей: «А что вы, господа, скажете теперь?»

Изысканная европейская мебель, ценные украшения. Стены увешаны картинами известных российских и иностранных мастеров.

— Не удивляйтесь, — скромно заметил Баранов.— Я не расточителен. Это подарки членов правления компании и вельможных петербургских учредителей. Но всему этому предпочел бы одного лекаря.

— У вас в колонии нет лекаря? — изумился Головнин.

— Представьте себе. Нет даже фельдшера.

— А как же с больными?

— Если сам не поднимется или потребуется операция — обречен. Я надеюсь, господин капитан, что вы разрешите вашему лекарю осмотреть наших больных.

Головнин с готовностью ответил:— Конечно, конечно! И если еще в чем-либо...

— Я думаю, и «Диана» и наша компания сумеют во многом быть полезны друг другу.

За обильным столом было произнесено много тостов, много говорилось речей. Пел местный хор. Кричали «ура». Крепость и «Диана» вновь обменялись салютами.

Встав из-за стола, Головнин прошел в соседние комнаты. Всюду чувствовался необычный для этих мест комфорт. Он с трудом оторвался от поразившей его обилием ценных изданий барановской библиотеки. Заметив это, правитель любезно предложил пользоваться книгами. На что Головнин ответил учтивой и искренней благодарностью.

Уже темнело, пора было возвращаться на корабль.

Остаток лета «Диана» провела в Ново-Архангельске. Баранов снабжал моряков свежими продуктами, рыбой, зеленью. Американцы, которые были польщены салютом «Дианы» в честь президента Штатов, устраивали приемы у себя на судах и в свою очередь посещали «Диану».

Они беседовали с Головниным и Рикордом о России. Интересовались полуостровом Аляской, где только что побывал Головнин, Камчаткой и Сибирью.

В августе «Диана» вернулась в Петропавловск.В Европе продолжалась война, и «Диане» предстояло провести на Камчатке еще зиму.

ЕЩЕ РАЗ ПЛЕН

Впервые Москва получила вести о Курильских островах в конце семнадцатого века от героического казачьего пятидесятника Владимира Атласова, открывшего для русского государства Камчатку. Дойдя до южного края полуострова, русские увидели высокий Алаид и сообщили в Сибирском приказе в Москве о своем открытии.

О цепи островов, тянущейся от Камчатки, узнал царь Петр, ревниво следивший за расширением российских владений до естественных морских рубежей в Европе и Азии. Он повелел приказчику Василию Колесову разведать «нос камчатской земли» и острова. Казак Михаил Наседкин побывал на мысе Лопатка и сообщил об этом в Якутск.

Петр с обычной для него энергией начал освоение Камчатки и Курил, и дальше дело это не затухало, потому что жизнь того требовала. Освоение островов шло постепенно, с острова на остров.

Большим событием было посещение российского северо-востока кругосветной экспедицией Крузенштерна и Лисянского. Крузенштерн прошел часть Курильской гряды. Плавание у Курил было трудным и опасным. Был момент, когда судну Крузенштерна грозила гибель на рифах. Крузенштерн называл Курилы «каменными ловушками».

Крузенштерну принадлежат первый большой, хотя и не весьма точный, атлас Курил и обстоятельные труды по этнографии островов, их флоре и фауне.

Иностранные мореплаватели также не оставляли своим вниманием Курилы, но им не везло. Так, Лаперуз, намеревавшийся осмотреть острова, вынужден был из-за туманов повернуть на юг. Англичанин Брайтон прошел между двумя крупными островами Курильской гряды, даже не зная, что он пересек ее.

Героические усилия всех этих славных мореходов наталкивались на исключительные трудности сурового «Океана бурь». Карты, составленные ими, таили в себе много погрешностей. Требовались новые и солидные исследования.

Головнин принял на себя эту нелегкую задачу.

Чтобы основательно изучить гряду Курильских островов, протянувшуюся на тысячу двести верст, да еще в условиях постоянных густых туманов, понадобилось бы не меньше трех лет. Головнин решил в первую очередь обследовать три наименее изученных южных острова, начиная с острова Кунашир. Там можно было запастись водою и дровами, пшеном и свежей зеленью. На этом острове имелась японская крепость.

К Кунаширу подошли ночью. На вершинах гор горели тревожные огни. Берег острова был в тумане. «Диана» стала на якорь у входа в бухту.

Едва забрезжило утро и туман стало сносить ветром, шлюп вошел в гавань. Головнин решил отправиться к крепости на лодке с четырьмя гребцами и курильцем Алексеем, говорившим по-японски.

На душе у Головнина было неспокойно. Как-то встретят его японцы? Несколько лет тому назад командир «Юноны» — фрегата Российско-Американской компании — лейтенант Хвостов обстрелял японские селения. Этот легкомысленный поступок не был одобрен Российским правительством, а у японцев, конечно, оставил недобрую память.

— Не подъезжайте близко, — с тревогой советовал Рикорд. — Не нравятся мне эти огни на горах, суета в крепости...

— Что бы ни случилось, Петр Иванович, не предпринимай никаких мер, не обдумав тщательно. Я убежден, что все обойдется миром. Мне кажется, на нас с тобой лежит обязанность, не роняя достоинства, сгладить неприятное впечатление, оставленное лейтенантом Хвостовым.

— Ну что ж, мира и успеха, Василий Михайлович!

Но встреча началась совсем не мирно. Когда шлюпка с Головниным подошла на пятьдесят саженей к берегу, крепость окуталась дымом и несколько ядер шлепнулось в воду.

Головнин был огорчен, но сохранил хладнокровие.

— Мы могли бы своими пушками разнести эту крепостцу с ее жалкими орудиями и плохим порохом,— сказал он Рикорду, возвратившись на «Диану». — Но наберемся терпения. Если мы сумеем доказать японцам наши мирные намерения и разбить легенду о наших враждебных стремлениях, это будет то, чего ждет от нас Россия.

Вечером в каюте капитана состоялся совет.

— Как доказать японцам наши мирные намерения? Японцы не знают нашего языка, мы не знаем японского. Курилец Алексей плохо знает оба, и ко всему неграмотен.

— А что, если устроить пантомиму? — И мичман Мур изложил Головнину свои предложения.

Головнин вынужден был признать, что с помощью выдумки Мура можно кое в чем добиться взаимопонимания.

На берегу, на виду, была поставлена бочка, а в бочке стакан с пресной водой, горсть пшена и несколько поленьев. Рядом — кучка испанских дублонов, хрустальные и бисерные изделия и куски алого сукна.

— Дурак и тот догадается, — радовался своей изобретательности Мур. — Погодите, я еще и пристыжу их! — И, схватив лист бумаги и карандаши, принялся рисовать крепость и «Диану». Крепость палит из всех пушек. Ядра падают в воду. А на «Диане» — никаких военных приготовлений.

— Пусть любуются уважаемые соседи. Пусть им будет стыдно! — приговаривал Мур.

Головнин, рассмотрев этот «дипломатический демарш», сперва пожал плечами, потом все же разрешил поставить рисунок в бочку.

Японцы не заставили себя ждать. Бочка немедленно была унесена в крепость. Однако ни в этот, ни на следующий день никакого ответа от японцев не последовало. На берегу у крепости было безлюдно, пусто.

Но пшено, вода и дрова были необходимы, и Головнин послал лейтенанта Рикорда с вооруженными людьми на берег, к деревушке. Там Рикорд нашел дрова, пшено и рыбу. За все было заплачено деньгами.

— Должен вам сказать, — докладывал Рикорд,— мне понравился отменный порядок в селении. Можно позавидовать чистоте рыбацких лодок, котлов, ларей и бочек для соления и даже станков для сушения рыбы.

Прошли еще сутки, и японцы выставили перед крепостью кадку. Когда ее подняли на шлюп, в ней оказался ящик, а в ящике письмо, написанное иероглифами, и две картинки.

Иероглифы были незнакомы, картинки загадочны. Выражая общее мнение, Рикорд сказал:

— Одно ясно — японцы не желают иметь с нами дела.

— Пожалуй, так, — согласился Головнин.

«Диана» поставила часть парусов и двинулась к устью речки. Пресная вода была необходима.

Японцы оставались в крепости, а курильцы издали следили за высадившимися на берег русскими моряками.

На другой день один из курильцев с деревянным крестом в руках подошел к русским. Лейтенант Рудаков встретил его лаской и подарками. Дрожа от страха, курилец с трудом сумел сообщить подошедшему Головнину, что начальник города предлагает русскому командиру встретиться.

Похоже было, что лед тронулся и японцы готовы вступить в мирные переговоры.

Навстречу Головнину вышел целый кортеж. Шествие было обставлено торжественно. Во главе вооруженного отряда, в старинном панцире и железной каске, широко расставляя ноги, как будто приходилось шагать по разным берегам канала, шел начальник. За ним так же важно двигались сопровождавшие его воины. У каждого воина было по две сабли — обязательная принадлежность атрибута самурая. Весь вид выступавших говорил о стремлении во что бы то ни стало произвести грозное впечатление.

Оставалось делать вид, что весь этот воинственный парад русские принимают за декорацию, и держаться свободно и доверчиво.

Японский начальник церемонно приветствовал Головнина и с помощью переводчиков-курильцев стал задавать командиру «Дианы» вопросы. При этом японец и его солдаты держались спокойно, угощали русских моряков вином и даже пробовали шутить.

Казалось, мирная тактика Головнина одержала верх. Но когда после вежливых расспросов и любезностей Головнин перешел к делу, важный и разодетый в шелка и латы начальник вдруг заявил, что от него ничего не зависит.

— В крепости, — сообщил переводчик, — есть еще более важный начальник, и без его разрешения никаких припасов получить нельзя.

— Как же увидеть этого главного начальника? — спросил Головнин.

— Его можно увидеть только в крепости.Идти в тот же день в крепость было поздно. Кроме того, уход командира «Дианы» за стены крепости мог вызвать на шлюпе тревогу и, чего доброго, даже стрельбу. Головнин передал японцам подарки и вернулся на шлюп.

К вечеру «Диана» подошла к крепости и стала на якорь. Мичман Якушкин в шлюпке с вооруженными гребцами съездил на берег. Японцы встретили русских приветливо, продали им немного рыбы, советовали не ездить в туман и приглашали к себе в гости капитана и офицеров. И опять казалось, что все идет на лад, и стрельба из крепости случилась по недоразумению.

Утром одиннадцатого июля Головнин, Мур и Хлебников на шлюпке с четырьмя гребцами и курильцем Алексеем отправились на берег. Головнин был так уверен в «благомыслии» японцев, что не велел спутникам брать оружие, кроме пистолета для сигнализации.

Начальник острова Ояда встретил российских моряков с изысканной вежливостью. Он просил Головнина немного задержаться, пока в крепости все подготовят к приему почетных гостей. Это сходилось с известным Головнину восточным обычаем задерживать прием важных гостей под предлогом предварительных приготовлений и потому не насторожило русских.

Прошло минут пятнадцать, и гостей попросили в крепость. Матросы понесли за Головниным стулья и подарки. Все говорило о мирных намерениях, полном взаимном доверии и уважении.

Но какая же картина раскрылась перед Головниным внутри крепости! На ровной площадке сидело несколько сот вооруженных до зубов японских солдат, а рядом — множество курильцев с луками и стрелами. Все это войско окружало полосатую палатку начальника.

Сам начальник важно восседал в палатке на стуле. Вид у него был воинственный. За поясом роскошного халата — две сабли. В руках жезл, знак власти. У ног его сидели три воина-оруженосца: один с копьем, другой с ружьем, третий со шлемом. Шлем напоминал рогатые каски древних германцев. На ясной меди его сияло восходящее солнце. Здесь же сидел со своими оруженосцами второй начальник. Стул его был пониже. И у стены, совсем на полу, по-портновски сидели четыре писца.

Начались учтивости, угощения и расспросы об именах гостей, об их чинах, о количестве вооруженных судов у русских. Главный начальник то и дело возвращался к вопросу об обстреле японских берегов лейтенантом Хвостовым.

Это был неприятный разговор, и все слова Головнина о безответственности командира «Юноны», осужденного Российским правительством, явно не убеждали хозяев.

Все же японцы были вежливы, угощали гостей чаем. Но когда Головнин сказал, что пора возвращаться на шлюп, начальник заявил, что не может снабжать русских без разрешения матсмайского губернатора; чтобы получить разрешение, понадобится пятнадцать дней, и для верности русские обязаны оставить заложником одного офицера.

Головнин ответил отказом. Тогда начальник, хватаясь за саблю, стал громко выкрикивать что-то. По выражению лица переводчика-курильца Алексея Головнин понял, что японец перешел к угрозам.

Наконец Алексею удалось сказать:

— Начальник говорит: если он выпустит хоть одного из вас, ему распорют брюхо.

Все было ясно. Головнин, Мур и Хлебников пустились бежать. Японцы бросились за ними. Началась всеобщая беспорядочная стрельба. Курильцы бросали под ноги русским копья и весла.

Мура, матросов и Алексея японцы схватили еще в крепости. Разбрасывая японцев, Головнин выбежал на берег, но здесь его ждал последний удар — начался отлив, и шлюпка оказалась далеко от воды на суше. Японцы навалились на Головнина, свалили на землю, скрутили веревками руки и ноги.

В путах толстых и тончайших веревок брошенные на землю пленники не в силах были шевельнуться. Руки и ноги затекли. Тяжело было дышать. Не зная языка, моряки не могли даже протестовать.

Не меньше физических мучений Головнина терзала мысль, что он виноват в случившемся. Все делалось так, как находил нужным он, командир шлюпа, облеченный по уставу российского флота самыми высокими полномочиями. Его обманули. Но разве он вправе был игнорировать возможность обмана и рисковать не только своей, но и чужими жизнями?

«ДИАНА» ПОКИДАЕТ БЕРЕГА КУРИЛ

Рикорд не мог упрекнуть своего друга и командира в легкомыслии. Он, как и Головнин, полагал, что японцы, убедившись в миролюбии русских, поведут себя как добрые соседи.

Когда в крепости раздались выстрелы и крики, Рикорда охватила тревога. «Диана» мгновенно была приведена в боевую готовность. Что могло произойти? Случайная ссора? Но такой уравновешенный, собранный человек, как Головнин, не мог допустить оплошность. Тогда в чем дело?

Когда же из крепости с криками, с беспорядочной пальбой высыпала несметная толпа вооруженных японцев и курильцев, Рикорд понял, что Головнин и его товарищи попали в заранее подготовленную ловушку.

Что именно творится в крепости, разобрать было трудно. Но что там произошла схватка — было ясно. Рикорд видел в трубу, как группа курильцев тащила кого-то из русских; других, по-видимому, схватили в крепости.

На плечи Рикорда упал тяжелый груз ответственности и за престиж Российского государства, и за судно, и за команду, и за все собранные экспедицией материалы, карты, коллекции, судовой журнал с описанием пути «Дианы» — за все результаты исследований и наблюдений в течение нескольких лет.

У Рикорда не было недостатка в смелости, что он доказывал не раз. Но небольшой экипаж «Дианы» не мог высадить десант, способный силой вырвать товарищей из рук сотен вооруженных японцев и курильцев.

Рикорд собрал в каюте Головнина всех офицеров и обсудил с ними положение. Высказывания были единодушны. Наличных сил было недостаточно для нападения на крепость. Это была бы неоправданная авантюра с самыми печальными последствиями. Разумнее было идти за помощью в Охотск.

Офицеры «Дианы» написали трогательное письмо Головнину и его товарищам по несчастью. Вещи захваченных в плен переправили на берег у деревушки, где брали воду. Рикорд написал японцам, что он не допускает мысли о возможности расправы с русскими моряками. «Диана» покинула бухту Кунашира, которую назвали «Бухтой Измены».

В ПУТАХ

Под многочисленным конвоем русских повели куда-то в глубь Кунашира. Через переводчика им сказали:

— Через восемь-десять дней мы придем в Матсмай, где живет губернатор. Там пленников развяжут и позволят написать заявления на имя высших властей. В столице рассмотрят заявления, и тогда моряков отпустят в Россию.

Плохо верилось этим успокоительным словам, но все же настроение пленников улучшилось.

День за днем двигался длинный медлительный кортеж пленников, сопровождаемых двумя сотнями конвоиров.

Измученные, истощенные, с гноящимися ранами на руках и ногах от туго натянутых тонких веревок и укусов насекомых, пленники, даже развязанные, не в силах были бы ни бежать, ни бороться с вооруженным конвоем. Но японцы, чтобы не развязывать русских, предпочитали нести их на руках, в особых носилках, обтянутых рогожами.

Пленники и охрана проходили многочисленные деревушки, переходили реки, на лодках и плотах переплывали озера. По дороге менялись конвоиры. Каждая деревня выделяла новых проводников с красными палками. Жители с любопытством рассматривали невиданных чужеземцев.

Шли дни. Позади оставались десятки верст. Живописная страна открывалась глазам пленников. Журчали падающие со скал ручейки. Качали вершинами тревожимые морскими ветрами кривые японские сосны.

Деревушки японских рыбаков принимали путников под кровлю бамбуковых хижин. Женщины и старики с разрешения охраны поили русских горьким чаем и угощали рисом. День ото дня сопровождавшие пленников люди, в том числе и конвоиры, делались снисходительнее. Путы становились мягче, и количество их значительно уменьшилось. Но оставалась мучительная усталость, а для Головнина еще и муки самообвинений. Терпеливый, внутренне собранный, он подавал пример выдержки и Муру, и Хлебникову, и даже силачам матросам. На привалах он старался поддержать в товарищах по плену дух мужества и надежды.

Немного говоривший по-русски конвоир Гонзо сообщил Головнину, что ведут их в город Хакодате. Там с русских снимут веревки, будут содержать очень хорошо.

Открытое лицо, улыбающиеся глаза молодого японца внушали доверие. Но как же быть с окровавленными узлами тонких, режущих пут, с этим варварским обычаем вязать человека так, что он не может даже есть и вынужден принимать пищу из рук конвоира?

Гонзо уверял, что это чисто японский обычай. Вяжут чиновников, заподозренных в проступках, вяжут наказанных за леность и проказы школьников, провинившихся солдат и матросов.

Число чиновников, сопровождающих пленников, все увеличивалось. К ним присоединился представитель местного князя — важного самурая. Особый воин носил перед ним копье с лошадиным хвостом, и все встречные низко склонялись перед этим знаком власти.

В городе Хакодате русских встретили с любопытством и без всякой враждебности. На улицах толпились нарядно и пестро одетые жители. Мальчишки шумно сопровождали пленников по всему пути до небольшого пустыря, окруженного высокой деревянной стеной.

А когда русских ввели во двор, открылся предназначенный для них низкий, невзрачный сарай. Деревянные стены, земляной пол, заклеенные бумагой тюремные оконца с железными решетками.

Но это было еще не все. Внутри сарая стояли тесные клетки. В этих клетках, подобно животным, и предстояло жить русским пленникам.

В тот же день Головнина посетил японский чиновник, а на другой день его повели к начальнику города. Потянулись бесконечные вопросы.

Спрашивали обо всем, начиная от имени и полного перечня близких и дальних родственников. Японцев интересовали самые, казалось бы, посторонние вещи. Они словно задались целью изучить русские нравы, обычаи, чины и одежду властей, прически, чинопочитание в обществе и так далее — без конца. Выказывался интерес и к размерам Российской империи, к столице, армии и флоту, к богатству страны.

Но вскоре Головнину стало ясно, что в центре всего стоит вопрос о причинах нападения «Юноны» на японские берега. Видимо, инцидент произвел на японские власти неизгладимое впечатление. Прошло уже пять лет, а японское правительство переживало этот случай и как национальное оскорбление, и как предостережение на будущие времена.

Головнин неизменно и последовательно объяснял, что поступок лейтенанта Хвостова был осужден русскими властями, что «Юнона» принадлежала Российско-Американской компании и не входила в списки флота империи. Но как звучало все это в передаче переводчика, трудно было представить.

Допросы продолжались мучительно долго, и чем чаще и придирчивее возвращались японские чиновники к этой щекотливой теме, тем меньше было надежд на то, что Головнину и его товарищам удастся убедить японцев в мирных намерениях «Дианы».

Отношение охраны несколько раз менялось то в лучшую, то в худшую сторону. Иные из тюремщиков, стремясь вселить в пленников надежду, говорили об освобождении. Но власти, от которых зависело такое решение, были далеко. Чтобы проехать от Хакодате до столицы, нужно было около двадцати дней. При свойственном японским чиновникам стремлении к точности, боязни ошибиться, паническом страхе перед высшей властью надеяться на скорое решение дела было бы величайшей наивностью.

Головнин и его друзья сознавали это. Такие мысли не радовали — каждый день был испытанием. И порой русские, в особенности матросы, впадали в совершенное уныние. Угнетало еще и полное неведение о судьбе «Дианы» и ее экипажа.

Двадцать пятого августа к клетке Головнина подошел начальник Отахи Коска со свитой. Слуги разостлали свежие циновки. Видимо, предстояло что-то необычайное. И действительно, с величайшим изумлением Головнин увидел свой сундук из капитанской каюты. Сундук поставили на циновки, а рядом разместили чемоданы Мура, Хлебникова и еще какие-то, видимо матросские, узлы.

Начальник долго расспрашивал Головнина, какие кому из пленных принадлежат вещи. Его интересовали отдельные, даже мелкие предметы, их назначение и ценность.

Головнин отвечал односложно, думая совсем о другом. Как могло все это попасть сюда? Неужели «Диана» захвачена японцами и разграблена? И какая же участь постигла экипаж и Рикорда?

Наконец начальник Отахи Коска сказал, что эти вещи русские моряки сами свезли на берег, оставив письменную просьбу передать их владельцам.

Как будто камень упал с плеч Головнина.

Допрос окончился. Вещи были унесены.

Потянулись долгие дни и недели тяжкой неволи. Вновь и вновь вызывали пленников к начальству, задавали множество вопросов, и по-прежнему в центре были вопросы, касавшиеся Хвостова и Резанова. Добивались: не был ли кто-либо из экипажа «Дианы» на корабле «Юнона», не участвовал ли в обстреле японских берегов?

На одном из допросов главный японский начальник вынул из-за пазухи бумагу, положил ее перед русскими.

В глаза бросились дата и подписи:

«Июля 11 дня 1811 года. Жизнью преданный Петр Рикорд, жизнью преданный Илья Рудаков...»

Текст нельзя было прочитать, мешали слезы. Мур упал на колени, прижимая письмо к лицу...

Взяв себя в руки, Василий Михайлович внимательно слово за словом дважды прочел письмо. «Диана» цела. О пленении русских моряков узнают в России. Примут меры. Но как это все далеко и ненадежно...

Японцы потребовали перевести письмо. Нечего было и думать перевести дословно. Невозможно было сознаться в слабости шлюпа, равно как и в том, что «Диана» пошла в Охотск за помощью. Потребовался час, чтобы «перевести» письмо.

Японцы вновь стали добиваться — зачем пришла «Диана» к японским берегам? Беседа была пересыпана вопросами о Петербурге, об Англии, о Дании. Спрашивали, какие суда строит Россия, какие войска и крепости имеются у берегов Сибири.

Русским стали выдавать сахар к чаю, фрукты и сагу. Устроили что-то вроде ванны, выдали по смене белья.

В особенности проявлял к русским внимание один японец, у которого пропал без вести брат.

Тридцать первого августа переводчик передал Муру официальное письмо лейтенанта Хвостова старшине прибрежного японского селения. Прочитав письмо, Мур даже рассмеялся, — все это показалось ему шуткой. Но, взглянув на Головнина, он прикусил язык.

Документом за печатью командира корабля «Юнона» лейтенант Хвостов жалует старшине японского селения серебряную медаль на Владимирской ленте в знак принятия японских поселений в российское подданство.

Официальный документ с подписью и печатью!

Чего же стоили в глазах японцев все словесные утверждения Головнина и его спутников, что русские и не помышляли о насильственном захвате каких-либо японских поселений? Естественно, что приход «Дианы» японцы связывали с действиями «Юноны».

Японцы слушали объяснения Головнина внимательно, кивали в знак согласия головой: «Да, да. Так, так». И при этом смеялись. Ясно было, что они не верят словам Головнина. Слова словами, а бумажка — это что? На бумажке все в порядке — и подписи и печать. А медаль на орденской ленте откуда? И может ли фрегат принадлежать купеческой компании? И еще десятки вопросов.

Но и это было далеко не все. Четвертого сентября русские моряки оказались на дворе градоначальника все вместе, и тогда открылась ужасная тайна. Оказалось, что переводчик Алексей заявил, что камчатский исправник Ломакин поручил ему «высмотреть» японские селения и крепости. А когда японцы спросили Алексея, зачем это понадобилось исправнику, тот сказал, что через год должны прийти из Петропавловска семь судов за тем же, что и «Юнона» лейтенанта Хвостова.

Эта чудовищная выдумка растерявшегося и перепуганного Алексея показалась японцам правдой. Как будто все подтверждало ее: и выстрелы «Юноны», и документ, подписанный Хвостовым. И теперь японский начальник допрашивал Алексея отдельно от русских офицеров. Потянулись дни кошмарных предчувствий ожидания самого худшего.

ТРИ ТЫСЯЧИ ВЕРСТ ВЕРХОМ

— Сознаете ли вы, на какой риск пускаетесь? Какую задачу ставите перед собой? Три тысячи верст! Это пять раз от Петербурга до Москвы. И не по дорогам, а по тропам, по обрывам, обледенелым косогорам.

Рикорд выслушивал эти увещевания не в первый раз и теперь смотрел на капитана второго ранга Миницкого как на врага.

Разве дано этому капитану, владыке дальневосточных захолустий, где до бога высоко, а до царя далеко, понять всю силу дружбы и неистребимого веления долга!

— Если вы не дадите мне лошадей и провожатых хотя бы за мой счет, я пойду пешком!

— Пешком?! Из Охотска до Якутска? А затем в Иркутск? А вы, часом, прыгнуть на Луну не собираетесь?

И вдруг совсем иным тоном:

— Дорогой мой лейтенант! Поверьте, я понимаю вас. Я дам вам лучших лошадей, дам конвой. Дам вахмистра, знающего дороги, поселки, чумы. Дам бумагу с большой печатью, перед которой снимают шапку старосты. Молебен велю отслужить. А умеете ли вы ездить верхом? На некованых лошадях, по наледи? И на оленях? Помните — на них надо садиться ближе к холке. У них спина слабая.

Петр Иванович слушал эти новые для него слова, видел, как лицо капитана менялось. На нем уже и горячая заинтересованность, и искреннее дружелюбие.

Конечно, эта невероятная поездка будет испытанием всех его физических и душевных сил. Но она отвлечет его от терзающих мыслей, от непереносимого чувства бессилия.

— Я убежден, господин капитан второго ранга, что на моем месте вы поступили бы так же.

— Может быть, может быть, — смущенно сказал Миницкий, и они перешли к деловому обсуждению поездки в деталях.

Гонимый неубывающим волнением, несся Рикорд к далекой цели. Пятьдесят шесть дней этого пути верхом он вспоминал впоследствии как самую трудную кампанию из всех походов и битв его жизни.

Иркутск встретил Рикорда трескучим морозом и холодом канцелярий. Генерал-губернатор Сибири Пестель находил для себя удобным править огромным краем из Петербурга. А раз так, Иркутск терял для Рикорда значение центра и местопребывания властей, способных сделать что-либо для Головнина и его товарищей.

Но обойти гражданского губернатора Сибири Трескина было невозможно. Рикорд бурно ворвался в кабинет губернатора и встретил поразившее его спокойствие опытного дельца, правившего обширным краем под защитой своего двусмысленного положения: с одной стороны — полнота власти и бесконтрольность, с другой — постоянная возможность сослаться на отсутствие узаконенных полномочий.

— Ваше превосходительство! Я взываю к вашему патриотизму, к вашей человечности, — горячо заговорил Рикорд, прилагая все силы, чтобы сдержаться, остаться в достойной позиции. — Спасти доблестного и высокоуважаемого моего начальника и друга, замечательного мореплавателя, капитан-лейтенанта Головнина, — наша с вами священная обязанность. Не щадя себя, я верхом проскакал три тысячи верст, каждый час боясь опоздать, каждую минуту воображая, какие муки приемлют мои товарищи.

Волнуясь, отыскивая самые действенные слова, Рикорд смотрел в лицо собеседника, надеясь увидеть в нем живые искры сочувствия.

Губернатор сидел, откинувшись в обширное кресло, и говорил не торопясь, с намеренными паузами, сознательной целью коих было дать собеседнику время успокоиться и одновременно придать значительность каждому своему слову.

— Ваше волнение и многие понесенные вами труды, господин лейтенант, свидетельствуют не только о добром сердце, но и о преданности воинскому долгу, что делает вам честь.

Рикорд не мог сдержать жест, означавший: «Ах, не в этом же дело!»

Трескин уловил движение и ответил на него еще более долгой паузой.

— Интересы Российской империи требуют мира на берегах Тихого океана. Вы сами видели, сколь ничтожными силами мы располагаем в Охотске и на Камчатке. Вообразите себя на моем месте. Что могли бы вы предложить? Какими способами и силами могли бы вы освободить вашего начальника и его спутников? Вся беда произошла по вине неразумных и безответственных людей, вроде Хвостова, обстрелявшего японскую крепость. Фрегат «Юнона» шел под российским флагом, а по существу являлся судном Российско-Американской компании, принадлежность и статут коей и для нас не всегда ясны.

В этих словах Трескина невольно проявилось давнее недовольство администратора, вынужденного сознавать свое бессилие в отношении к людям и делам компании.

— Они нашкодили, а мы расхлебываем.

— Ваше превосходительство, прошу вас выдать мне паспорт на поездку в Санкт-Петербург.

— Господин лейтенант, ехать вам в столицу незачем. Господин генерал-губернатор Сибири своевременно оповещен мною о случившемся. Вам надлежит ждать решения на месте.

Перед Рикордом возникала и крепла стена более неодолимая, чем разлившиеся реки и обледенелые косогоры.

Наступило тягостное молчание.

Выждав достаточно, губернатор открыл ящик обширного стола и извлек оттуда папку. Молча вручил ее Рикорду. Развязав шнурки, Петр Иванович увидел надпись: «Секретно». Перед ним была переписка иркутского гражданского губернатора с Санкт-Петербургом.

— Вам надо отдохнуть после этой безумной скачки. Придите в себя, познакомьтесь спокойно с этой перепиской. В ней вы найдете кое-какие мои мысли о возможности помочь капитан-лейтенанту Головнину.

— Значит, вы думали о такой возможности, господин губернатор?

— Все найдете в этой переписке. Завтра мы обсудим написанное здесь, а потом прошу отобедать у меня.

Усталость взяла свое. Впервые за много месяцев Рикорд спал удобно, долго и крепко.

Вторая беседа несколько примирила его с губернатором. Он прочел документы, переданные ему для ознакомления, и ему стало понятно и то, что Петербургу, занятому сложной политической игрой в Европе, было не до Головнина, и бессилие России на этих дальних окраинах необъятной Сибири и на просторах омывающих ее океанов.

— Как вы нашли мой план мирной экспедиции в Японию? — спросил Трескин.

— План обстоятелен и продуман... Это широкое предприятие, но оно требует на подготовку много средств и, главное, времени.

Трескин, казалось, сам был увлечен планом. Он охотно и подолгу обсуждал его пункты, уточнял детали. Любовался собственной изобретательностью, выискивал местные средства, искал опытных и сильных людей.

Но как еще отнесутся к плану Трескина в Петербурге? И Рикорд нервничал. Ежедневно он посещал канцелярию гражданского губернатора. Столоначальник, ведавший почтой, уже на пороге встречал его широким жестом, означавшим — ответа нет. Наконец правитель канцелярии сказал Рикорду:

— Зайдите к губернатору.

С бьющимся сердцем Петр Иванович вошел в строгий обширный кабинет. По лицу Трескина он понял — отказано...

Рикорд молча опустился в кресло.

— Вам высочайше приказано вернуться в Охотск и приступить к исполнению своих обязанностей.

После долгой томительной паузы Рикорд обратился к губернатору с просьбой разрешить ему отправиться летом к берегам Кунашира с целью дополнить и завершить сделанные им и Головниным исследования. Конечно, Рикорд надеялся узнать новое о Головнине и его товарищах.

— Не только разрешаю, но и прошу захватить с собой японца Леонзаймо. Это, кажется, порядочный человек, и он может помочь вам в сношениях с японскими властями. Он человек состоятельный и пользуется у себя на родине уважением. Леонзаймо и его спутники потерпели аварию у берегов Камчатки. Русские спасли их, и, я надеюсь, они будут ходатайствовать перед своими властями за пленников.

ПОСЛЕ ХАКОДАТЕ — МАТСМАЙ

Из Хакодате пленников направляли в Матсмай. Попрощаться с русскими пришло множество японцев. Площадь перед тюрьмой расцветилась пестрыми одеждами. Незнание языка стеной отделяло хозяев от невольных гостей, но ни во взглядах, ни в жестах японцев не было неприязни.

Церемониал и приготовления затянулись до полудня, и, наконец, длинный кортеж тронулся в путь. Русским были предложены носилки и даже верховые лошади, но они предпочли идти пешком. После унылого сидения в клетках хотелось размяться.

Как и в Хакодате, русские входили в Матсмай сквозь густую толпу зрителей. Солдаты конвоя приоделись и пообчистились. Улицы были залиты жгучим японским солнцем. Кругом царило оживление. Жители и здесь были настроены к русским дружелюбно.

Но тюрьма, в которую ввели русских, была куда суровее и мрачнее сарая и клеток в Хакодате. Для трех офицеров был отведен один ящик, для матросов и Алексея — другой. В ящики надо было вползать на четвереньках. Заключенные были все время на виду у стражи. Ночью только коптилка у караульных давала проблески света. Пища была отвратительная. Чай без сахара.

Все строение — низкий сарай — было окружено земляным валом и деревянной стеной. Новые, столь ценные в Японии, бревна ограды говорили о том, что японцы готовили тюрьму тщательно и надолго. Частые, через каждые полчаса, проверки свидетельствовали о строгости режима.

Местный буниос (губернатор) Аррао Тадзимано Ками принял русских в огромном светлом зале с раздвижными ширмами вместо стен. Пол зала выстлан мягкими циновками. Чиновники были одеты в свободные красочные халаты с широкими спадающими рукавами. Они сидели на полу, поджав ноги.

Задав несколько вопросов о Хвостове, губернатор стал спрашивать о посторонних вещах. Как русские хоронят мертвецов, какие ставят памятники? Какие шляпы носит русский царь, какие одежды, сапоги? Как одеваются чиновники, что носят женщины, дети? Чем торгуют в Петербурге? Какова высота, длина и ширина царского дворца? Какие у русских праздники? Каких лет женщины рожают и носят ли шелковые платья?

Вопросам не было числа, и надо было опасаться, как бы не ответить на один и тот же вопрос по-разному: ведь секретари записывали всю эту чепуху, и, конечно, буниос был рад поймать русских на противоречиях.

Губернатор не скупился на встречи. Русских приводили к нему во дворец часто, и он целыми часами мучил их расспросами. Он старался казаться доброжелательным — велел сшить русским офицерам платье по европейскому образцу, матросам выдать теплые халаты, улучшить питание. Каждый день русских стал навещать лекарь.

В конце октября пленникам были выданы бумага, японская тушь для письма и кисточки. Было предложено начать подробное изложение всего дела, начиная с отбытия из Петербурга и кончая приходом в японские воды.

Теперь приходилось иметь дело с официальным переводчиком Кумадзиро. Это было нелегкое дело. Переводчик плохо понимал русский язык и смертельно боялся допустить ошибку.

Это часто создавало непреодолимые препятствия. Над иным словом бились часами. Например, слово «императорский». «Император» перевести можно. А куда девать «ский»? Пропустить совсем нельзя. Два дня ушло на одно это слово. Как быть с предлогами? В русском языке они ставятся перед существительным, в японском — после него.

Еще труднее получалось с порядком слов. Вот уже смысл отдельных слов ясен. Но когда слова расставляли в порядке японского синтаксиса, получалась несусветная чепуха. Зато великую радость Кумадзиро доставляли фразы с одинаковым порядком слов в русском и японском тексте.

Только в середине ноября удалось составить японский текст «Дела ,,Дианы»». После этого с немалыми трудами был составлен текст прошения на имя буниоса об освобождении и отправке на родину всех русских моряков.

И вот тогда случилось еще одно неожиданное происшествие. Алексей заявил японцам, что все его прежние показания — ложь. Теперь он стойко утверждал это, невзирая на угрозы смертью.

Русских повели к губернатору. И конвой и чиновники держались весело. Намекали на ожидаемую радость.

Действительно, буниос с довольным видом заявил Головнину и его товарищам, что он, буниос, верит им. «Диана» действительно пришла с мирными целями, а поступок Хвостова был злонамеренным действием, за которое может отвечать только сам Хвостов. И если бы судьба русских зависела от него, буниоса, он тут же отпустил бы их на родину. Но он только буниос провинции и без воли японского императора сделать этого не может. Он приложит все усилия, чтобы получить такое решение от императорского правительства, а пока с русских снимут веревки и улучшат их положение.

Чиновники и даже караульные стали поздравлять русских. Вернувшись, пленники не узнали своей тюрьмы. Исчезли ящики, был настлан и покрыт циновками дощатый пол, горели свечи, приготовлены курительные трубки и чайные чашки, появилась новая посуда и подносы.

Утром пришли японцы-горожане, иные с женами и детьми. Все поздравляли русских, и появилось даже вино. Настроение пленников поднялось.

Так продолжалось три дня. А затем появились признаки ухудшения дела. Сперва исчезли свечи, вернулся рыбий жир. Веревки вновь повисли на стене.

Появился новый переводчик Мураками Тёскэ. Оказалось, японское правительство нашло, что одного переводчика мало. Надо двоих. При этом обучить нового переводчика русскому языку должны сами русские офицеры.

— Никогда они нас не выпустят! — приходил в отчаяние Мур. — Все это обман. Это чтобы мы не покончили с собой. И не буду я обучать этого Мураками.

— Ну, это напрасно, — спорил с ним Хлебников. — Почему не обучить японца русскому языку? Что плохого? А может быть, это и ускорит разбор нашего дела.

— Я думаю, обучать нужно, — решил Головнин.— Будем все заниматься с Мураками.

Но учиться русскому языку стали ходить и лекарь Того, и переводчик Кумадзиро. Кумадзиро задавал множество вопросов о России и Европе. Любознательность японца подкупала русских.

Тёскэ оказался живым и способным учеником. Он сидел у русских с утра до вечера. Он был доброжелателен, и так как одновременно служил секретарем у губернатора, то это было пленникам на пользу. Но была и другая сторона дела. Тёскэ был чрезвычайно любопытен и во всем добивался точного смысла. А это во многих случаях создавало досадные трудности.

Принес он китайские изображения Кантона. Над зданиями европейских факторий развевались колониальные флаги. Русского не было. Почему? Почему в России простые люди могут иметь такое же имя, как у наследника престола? Японцев это повергало в величайшее изумление. Почему на российском корабле «Надежда» был кормовой военный флаг и, кроме того, имелись флаги различных других держав? И так без конца. А время шло, неделя за неделей, месяц за месяцем.

Но вот Тёскэ пришел с важной новостью: из столицы прибыло решение, не согласное с мнением губернатора.

— Распечатав пакет, буниос даже уронил его от огорчения, — рассказывал Тёскэ. — Если поведение ваше не будет хорошим, губернатору предписывается вновь запереть вас в тюрьму.

Это известие окончательно сразило пленников. Надежда на скорое освобождение рухнула. И у Головнина сложилось решение бежать...

«ДИАНА» ВНОВЬ ИДЕТ НА КУНАШИР

Летом 1812 года «Диана» и маленький бриг «Зотик» вышли из Охотска к Курильским островам. В августе суда вошли в «Бухту Измены».

Рикорд с волнением осматривал в трубу хорошо запомнившийся пейзаж. Все так же возвышалось укрепление, ставшее ловушкой для Головнина и его спутников.

Еще в пути Рикорд заготовил письмо главному начальнику острова Кунашир. В нем он напоминал о том, каким недостойным, обманным путем был пленен командир «Дианы» капитан-лейтенант Головнин и с ним мичман Мур и другие российские моряки. Сейчас «Диана» пришла за ними. У русских нет враждебных намерений против Нифонского (Японского) государства. На «Диане» находится видный японский негоциант Леонзаймо и с ним еще шесть японцев, спасенных русскими с разбившегося прошлым летом у берегов Камчатки японского корабля.

Рикорд попросил Леонзаймо перевести это письмо на японский язык. Японец сперва уклонялся, потом согласился. Рикорд посмотрел на текст перевода и удивился: японский текст был значительно больше русского.

— Почему письмо стало таким длинным?

— Здесь три письма, — пояснил Леонзаймо. — Одно — это перевод вашего, второе — рассказ о моих приключениях и третье — доклад о крушении японского судна, на котором я плавал у берегов Камчатки.

— Хорошо, пусть будет так. Но сперва мы пошлем письмо о Головнине. Получим ответ — пошлем ваше.

Японец сразу пришел в ярость. Лицо его перекосилось. Вынув ножик, он отрезал «свою» часть письма, скомкал и начал жевать.

За последнее время Рикорд приобрел кое-какие знания японского языка и по отдельным словам оставшейся первой части письма смог понять, что там действительно говорилось о Головнине, Хлебникове, Муре и матросах.

Петр Иванович решил отправить эту часть письма с одним из японцев. Мичман Рудаков свез японца на катере к устью речки, где «Диана» брала когда-то воду. Японца встретили три курильца и повели к крепости.

Когда японец и курильцы подошли к крепости, японцы выпалили по «Диане» из трех пушек.

Шел день за днем, а ответа от японцев все не было. Забеспокоился и Леонзаймо, хотя он и утверждал, что в Японии есть обычай не отвечать раньше трех дней.

Рикорд решил набрать воды без разрешения. Когда мичман Рудаков подошел к берегу с бочками и вооруженными людьми, Рикорд отправил в крепость еще одного японца, чтобы разъяснить цель высадки.

Японец вернулся к двенадцати часам. Слова встретившего его японского чиновника из крепости Леонзаймо перевел так:

— Вода пускай бери, а ты ступай назад.

Проходили дни. Никакого ответа на письмо Рикорда не было. Даже Леонзаймо удивлялся молчанию кунаширских властей.

После долгих колебаний Петр Иванович решил послать к японцам Леонзаймо. Обрадованный купец дал клятву вернуться.

— Я вам верю, — сказал Рикорд.

— А если начальник Матсмая не отпустит меня? Там мои жена и дети. Он может убить их.

Это было справедливо, и Рикорд сказал купцу:

— Тогда пишите письмо к родным. Здесь нам делать нечего. Завтра в море...

— Хорошо, — сказал купец упавшим голосом. — Мне остается умереть в неволе. Я долго не проживу.

Рикорд заколебался. Перед ним был человек, у самых берегов родины теряющий надежду когда-либо вернуться к своим, к жене, к семье.

— Я отпускаю вас, — сказал он японскому купцу,— без всяких условий.

Леонзаймо был отпущен к своим в сопровождении японца, который уже ходил к крепости. Рикорд дал Леонзаймо три билета. На первом было написано: «Головнин жив и находится здесь». На втором: «В Матсмае, Нагасаки, Едо». На третьем: «Умер».

На другой день в девять часов утра Леонзаймо вернулся. Его встретили на шлюпе как друга. По его рассказу, его не впустили в крепость, и он спал на траве.

— Ну, а как с русскими? Как с Головниным?

— Головнин и все убей... Прошлого года... ступай... бей нас. Мы жизни не жалеем.

Эта страшная весть ошеломила всех.

— Слушайте, Леонзаймо, — сказал Рикорд. — Я не могу поверить, что Головнина убили. И наше правительство не поверит мне. Добейтесь от начальника письменного свидетельства о смерти капитана Головнина и его спутников. Вас и ваших соотечественников я отпускаю.

— Хорошо, капитан. Я скажу так и еще раз вернусь к вам.

Леонзаймо и освобожденных японских моряков свезли на берег.

Прошло несколько дней, а Леонзаймо не возвращался и никаких вестей от него не поступало. Офицеры и матросы на «Диане» и «Зотике» горели желанием наказать японцев за коварство и убийство Головнина и его товарищей, разнести орудийным обстрелом укрепление и поселок. Но Рикорд сохранял выдержку.

«Можно ли полностью доверять Леонзаймо? — раздумывал он, уединившись в своей каюте. — А если Головнин и его спутники живы? Тогда нападение на Кунашир может оказаться причиной международных осложнений и прежде всего погубит русских пленных, если они остались в живых».

Явился матрос и доложил:

— Ваше благородие, на виду большое японское судно!

Рикорд вышел на палубу, несколько минут в трубу рассматривал японское судно и отдал приказ овладеть им.

Вечером хозяин судна был доставлен в каюту Рикорда.

— На мой взгляд, это очень хороший человек, — доложил Рикорду штурман Середний, руководивший захватом. — Его зовут Такатай Тахи.

Рикорд взял японца за руку и усадил рядом с собой.

Японец был в унынии.

Рикорд показал ему копию своего письма начальнику острова.

Японец оживился:

— Капитан ваш — Матсмай. Живой. Семь русский, — показал он на пальцах, — живой.

Рикорд вскочил и обнял японца. Затем приказал спустить шлюпку и вместе с Такатаем Тахи поехал на захваченное судно.

В чисто прибранной каюте хозяин и гости сели пить чай.

Рикорда все подкупало в Такатае Тахи, но он не мог освободиться от подозрения, что и этот японец в душе относится к русским враждебно и только придерживается иной тактики, нежели Леонзаймо.

Роясь в голландско-японском словаре, Рикорд с трудом выбирал нужные слова.

Разговор был трудный. Все же он понял, что и Такатай Тахи не ждет ничего доброго от начальника Кунашира, да и другие японцы боятся этого недоброго пограничного места.

Рикорд сообщил Такатаю, что вынужден взять его с собою. Захваченное судно и японскую команду отпустили.

«Диана» и «Зотик» отошли к русским берегам.

ПОБЕГ

Из сарая русских перевели в дом, где предоставили три комнаты. Половину дома заняли караульные. О возвращении в Россию больше не говорилось ни слова.

Своим планом побега Головнин поделился с Хлебниковым и Муром. Хлебников сказал:

— Я на все согласен, лишь бы покончить с этим положением.

Мичман Мур долго молчал, потом вдруг, глядя в сторону, сказал:

— Бегите... Я вам не помеха. Я никому не скажу о вашем плане. Но сам я решил остаться в Японии на всю жизнь.

Головнин замер от удивления. Пришлось сделать вид, будто этот план он предложил в шутку.

С этих пор Мур стал держаться в стороне от товарищей, сделался молчалив, задумчив. Он говорил о чем-то с переводчиками. Повторял, что по происхождению он не русский, а немец. Ночью спал неспокойно. Часами одиноко глядел в темный угол. Переводчик сообщил Головнину, что Мур намерен изучать японский язык и стать у японцев переводчиком с европейских языков.

Наступила весна. Остров оделся зеленью. Пленников стали водить на прогулку за город.

С высоты пригородного кладбищенского холма Головнину и его товарищам открывались лес над городом, залив, прибрежные скалы, морская даль. Все побережье было занято рыбацкими деревушками.

К побегу готовились долго и осторожно. Все надо было делать тайком не только от караульных, но и от Мура, да и Алексей был на подозрении. Сушили лепешки из риса и прятали их в пояса. Нашли и спрятали долото. Подобрали трут, нашли осколки кремня.

Матросы в последний день раздобыли на кухне два ножа и старый чайник.

В полночь, когда прошел по двору очередной караул, все незаметно вышли во двор и матросы ножами подкопали вал. За тюремную стену выбрались бесшумно. Но с Головниным при этом приключилась беда: он сильно ушиб колено. Острая боль вскоре прошла, но предстоял трудный переход через скалы и ущелья, в лесу, в темноте. Колено Головнина быстро распухло, без палки нельзя было ступить. Приходилось часто останавливаться. Не зная дороги, подолгу обходили крутые обрывы. Отыскивали места, где нет снега, чтобы не оставлять следов. Двигались медленно.

Одно время показалось, что судьба улыбнулась беглецам — встретилась удобная дорога, ведущая вверх. Но очень быстро пришлось броситься в сторону и укрыться в пещере — послышались голоса погони. А тут еще новая неприятность: в спешке матрос Шкаев потерял свой колпак, сделанный из цветного шерстяного чулка, — приметный, бросающийся в глаза след беглецов.

Рядом с пещерой, где они укрылись, с грохотом свергался в ущелье водопад. Но даже и его грохот не мешал слышать то удаляющиеся, то приближающиеся голоса.

Взошло солнце. День казался бесконечным. Мучила жажда, и хотя водопад был рядом, выходить к нему не решались.

Наконец в небе опять блеснули звезды. Надо было продолжать путь.

Нога Головнина еще более распухла и разболелась. Каждый шаг давался с усилием, а путь шел через все более глубокие ущелья, рытвины, завалы.

Претерпевая невыносимые боли, держась за кушак силача матроса Макарова, Головнин с трудом одолевал подъемы и спуски, которые были трудны и для здорового человека.

Глубокое ущелье без дорог и спусков прошли уже перед утром. Переправившись через небольшую горную речушку, стали подниматься на новый хребет. Неровные откосы крутой горы над пропастью были покрыты лесом, но и придерживаясь за стволы деревьев подниматься было трудно.

Все окончательно выдохлись. Даже неутомимый силач Макаров начал сдавать.

Взобравшись на вершину, обессиленные беглецы, несмотря на неудобства и холод, заснули в случайном шалаше. Уже двое суток они были в дороге почти без еды и без отдыха. А впереди предстояли еще большие трудности.

Проспали часа три. Затем тронулись дальше. Решили спускаться к берегу и там искать баркас или лодку.

Шли вдоль стремительной горной речушки. День был ясный. По дороге попалась пустая хижина дровосека. В ней беглецы сделали короткий привал, чтобы сварить подобие супа из черемши и щавеля.

Наконец открылось море, и не было предела горькому разочарованию, когда в утренних лучах Головнин увидел перед собою знакомые очертания двух крохотных скалистых островов. Они пришли к тому самому месту, откуда бежали. Нечеловеческие усилия оказались затраченными впустую.

Еще три дня одолевали они новые и новые спуски и подъемы. Все были крайне измучены и голодны, когда к вечеру вышли к прибрежному обрыву.

Внизу виднелись огоньки рыбацкой деревни. Предстояло незаметно спуститься к берегу. Но тут темнота сыграла злую шутку. Приняв огромный стог сена за отлогий спуск, все разом покатились вниз прямо к рыбачьему дому. Поднялся собачий лай. Вышли люди с фонарями.

Беглецам удалось спрятаться в лесу, но местные рыбаки заметили их, и, когда наступило утро, на окраине селения уже было много конных солдат. Русских окружили, и им пришлось сдаться. Оказывается, за ними уже два дня шли по следу, не выпускали из виду.

Итак, снова спутаны руки. Тесно, плечом к плечу с пленниками идут конвоиры, с ружьями, копьями, луками. Но руки пленников связаны слабо. Нет неприязни в глазах любопытствующих рыбаков. У пожилых женщин на глазах слезы.

Головнина, едва превозмогающего боль, ведут под руки.

Шли пешком. Реки, ручьи переходили вброд. Ночью перед каждым пленником несли фонарь. В опасных местах зажигали пучки соломы.

Беглецов доставили прямо к губернатору.

Губернатор встретил их обычной улыбкой. Без гнева спросил он Головнина: что побудило русских бежать?

— Мы потеряли надежду, что нас когда-нибудь отпустят на родину.

— С какой же целью вы ушли? — допытывался губернатор.

— Хотели завладеть какой-нибудь лодкой и плыть к берегам Сибири.

— Но разве вы не понимали, что с момента вашего бегства по всем селениям острова разослали приказ сторожить все лодки?

— Конечно, мы предполагали это, но рассчитывали на счастливый случай. Со временем ваша бдительность должна была ослабеть.

— Знали вы, что если бы вам удалось уйти, то губернатор и многие другие чиновники должны были бы лишить себя жизни?

— Мы не думали, что японские законы столь жестоки.

Хлебников и матросы по категорическому приказу Головнина сказали на допросе, что во всем подчинялись своему командиру.

Когда допрос закончился, губернатор сказал длинную речь.

— Ваша цель была, — говорил он, — достигнуть своего отечества, которое всякий человек должен любить более всего на свете. У вас не было цели причинить вред Японии. Я не переменил о вас доброго моего мнения. Я буду стараться доставить вам позволение возвратиться в Россию.

Это были хорошие слова, но судьба русских вновь зависела от решения японского правительства. А пока — опять тюрьма.

ВТОРОЙ И ТРЕТИЙ ПОХОД РИКОРДА

Прибыв в Петропавловск, Рикорд получил от гражданского губернатора Сибири предписание стать начальником Камчатки и привести жизнь этого обширного далекого края в соответствие с российскими законами и порядками.

Произвол местных властей, разбой купцов, пользующихся невежеством местного населения, были ненавистны Рикорду. Со всей энергией принялся он исполнять порученные ему обязанности, передав мичману Рудакову команду на «Диане».

Все свободное время он посвятил изучению японского языка. Такатай Тахи, в свою очередь, стремился усвоить русский. Оба радовались возраставшей возможности понимать друг друга без посредства малограмотных и случайных переводчиков.

Наконец Рикорд получил разрешение снова отправиться к острову Кунашир, чтобы добиться освобождения Головнина и его спутников. Двадцать третьего мая «Диана» вышла из Авачинской губы и через три недели пришла в «Бухту Измены».

Такатай Тахи выступал в роли посредника. Ему была возвращена свобода, и его свезли на берег.

Вернулся японец на другой день. Он привез радостные вести. Все русские живы, только штурман Хлебников болен. Еще привез он краткое письмо, подписанное Головниным.

Письмо прочли всем матросам в присутствии Такатая Тахи, который был весьма польщен таким вниманием, а команда прокричала в честь японца троекратное ура.

На следующий день Такатай Тахи снова прибыл к Рикорду на судне своего друга — высокопоставленного чиновника Сампея. Судно было украшено цветной полосатой материей и большим красным шаром на мачте. На корме развевался флаг, принадлежавший Сампею, и другие знаки его высокого звания.

На этот раз Такатай Тахи доставил на «Диану» известие, что японские власти готовы освободить Головнина и его спутников. Нужно только доставить Сампею и его чиновникам письмо иркутского губернатора.

«Диана» спешно ушла в Охотск, откуда тринадцатого августа в третий раз отправилась к берегам Японии с требуемым письмом губернатору Матсмая и с ценными подарками японским чиновникам.

ПРОБЛЕСКИ НАДЕЖДЫ

Головнина и Мура привели в канцелярию губернатора. Там чиновник показал им два письма капитана Рикорда — одно кунаширскому начальнику, другое Головнину.

Впервые настоящая надежда охватила истомившихся узников. Но не суждено ли и этой надежде окончиться горьким разочарованием? Ведь уже пришлось пережить тяжелую историю, связанную с японцем Леонзаймо, обещавшим Рикорду содействовать освобождению русских. Получив свободу и прибыв на родину, этот японец стал настойчиво доказывать властям, что Россия готовит нападение на Японию и что «Диана» под командованием Головнина пришла к берегам Кунашира, чтобы обстрелять японские селения, как это сделала раньше «Юнона» под командованием Хвостова.

Много сил отняла тогда у Головнина борьба с вымыслами Леонзаймо. Измученный новыми длительными допросами, Хлебников впал в нервное расстройство, Мур окончательно замкнулся в себе, а матросы были измучены и физически и нравственно. Помогла Головнину порядочность губернатора, который оказался умным человеком. Вместе с высшими чиновниками он уличил Леонзаймо в противоречивых вымыслах, и тот вынужден был сознаться во лжи.

И вот теперь — эти письма Рикорда с хорошими известиями и вера в скорое освобождение пленников при дружеском посредничестве другого влиятельного японца — Такатая Тахи, который, по словам Рикорда, сможет правдиво рассказать о добром расположении русских властей к японцам.

Мучительное нетерпение овладело Головниным и его товарищами по несчастью. Ко всему прибавилось не покидавшее их естественное желание узнать подробности о событиях войны с Наполеоном. Вероятно, эти события ускорили и решение японского правительства об освобождении Головнина и его спутников. Эта таинственная Россия победила непобедимого. Стоит ли раздражать такого соседа?

Кумадзиро по секрету сообщил русским, что вскоре их переведут в Хакодате, и если русское судно привезет удовлетворительный ответ из Охотска, то губернатор имеет полномочия отпустить русских на родину. Отведенный пленникам дом был прибран. Питание улучшено. Стража снята.

Было особенно приятно замечать, как простые японцы всячески выражали свою радость, видя, что власти переменили свое отношение к русским. Пленники получали подарки, и сами старались отблагодарить, как могли. Штурман Хлебников переписывал и объяснял японскому ученому все известные ему новейшие научные формулы и таблицы кораблевождения, а Головнин и Мур раздарили переводчикам свои книги и личные вещи.

В жаркий летний день, когда на улице был весь Матсмай, русские моряки двинулись в путь к Хакодате. Теперь главной заботой конвоя было обеспечить в пути удобства для русских. В Хакодате их поселили в домике с садиком и видом на море. Здесь было чисто и светло, но время стало тянуться еще мучительнее.

Японцы требовали от Головнина написать русскую грамматику и другие работы о России, о русском языке, о русском времяисчислении. Тёскэ, Кумадзиро и ученый-астроном продолжали мучить офицеров расспросами самого различного характера.

— Что означает слово «достойный»? — спрашивал Кумадзиро.

Головнин отвечал:

— Почтенный, похвальный.

— А вот во французском словаре есть слово digne. Что оно значит?

— Оно как раз и значит достойный.

— Значит, виселица — это награда?

— Виселица — это страшное орудие смерти.

— А вот здесь написано по-французски — «достойный виселицы». Как это понимать?

Часами шли такие разговоры. Можно было сойти с ума. А время уходило и уходило — день за днем, неделя за неделей.

Наконец двадцать первого сентября пришло известие о прибытии «Дианы». С большим трудом, при неблагоприятных ветрах, Рикорд сумел ввести шлюп в залив Эдомо, или Эдермо.

Пока «Диана» лавировала, глазам русских представали все новые батареи. У орудий — груды ядер. Неужели японцы решили повторить предательский трюк с арестом Головнина, Хлебникова и матросов?

Головнин спросил Тёскэ — возможно ли это? Но Тёскэ смеялся. Как непонятливы русские!

— Мы бы собрали и больше войск и артиллерии. Вы должны радоваться и гордиться. Таков наш обычай.

У Рикорда на судне был человек, знающий японский разговорный язык. Но витиеватый язык чиновников был ему недоступен. Рикорд обратился к японцам с просьбой писать ему бумаги как можно проще. Японские чиновники покачали головой. Это невозможно. Простой язык они считают ниже своего достоинства. Писать просто может только простой человек. Ни один чиновник не опозорит себя низким стилем послания. Просьба оказалась невыполнимой.

Японцы нашли послание капитана Миницкого написанным благоразумно. Их подкупало и то, что охотский губернатор просил японское правительство отнестись милостиво к японцу Леонзаймо, бывшему в России.

Тридцатого сентября 1813 года состоялось свидание Рикорда с японским губернатором.

Переводчики рассказали Головнину, что Рикорд передал губернатору письмо иркутского губернатора и подарки — золотые часы и редкие материи. Часы изображали лошадь у водопоя и привели японцев в изумление и восторг. Когда следовало отбивать время, лошадь опускала голову столько раз, сколько показывала часовая стрелка.

Величайшей радостью, вызвавшей у пленников слезы, была их встреча с Такатаем Тахи — японцем, побывавшим в России. Это был друг — искренний и деятельный.

Благополучный исход свидания Рикорда с губернатором рассеял последние сомнения. Пятого октября состоялась встреча Головнина с Рикордом. Василию Михайловичу для этой встречи принесли треуголку, саблю и... платье японского шелка и покроя.

Перед этим Головнин сбрил бороду, а волосы остриг в кружок по-украински. Все это было похоже на маскарад, но возврат оружия был настолько знаменателен и радостен, что Головнин не решился оскорбить японцев отказом от их одежды. Так же пестро были одеты Хлебников, Мур и матросы.

В торжественной обстановке губернатор зачитал русским пространную бумагу об освобождении. Во всем был обвинен лейтенант Хвостов. Теперь японское правительство убедилось в том, что командир «Юноны» действовал не по приказу Российского правительства, а самочинно, и решило освободить русских моряков. На следующий день они вступят на борт «Дианы».

Головнин вежливо, но сохраняя достоинство, благодарил губернатора. Все, и японцы, и русские, были рады, и только один Мур был печален. Но оставаться в Японии он уже не хотел.

Весь этот день к русским приходили японские чиновники, военные, офицеры и солдаты.

Японские чиновники с предельной щепетильностью вернули бывшим пленникам их личные вещи и щедро снабдили припасами на дорогу.

Такатай Тахи проводил русских до взморья, усадил всех на губернаторскую шлюпку, и она в сопровождении лодок с провожающими торжественно двинулась к «Диане».

Два года, два месяца и двадцать шесть дней тяжелого пленения, ожидания мучительного конца, неуверенности остались позади.

На палубе «Дианы» состоялась незабываемая встреча — праздник и для освобожденных, и для освободителей. Говорили, перебивая друг друга, с сияющими лицами, обменивались рукопожатиями. Не было конца объятиям, поцелуям, поздравлениям, расспросам.

Все трудное, угнетающее осталось позади. Впереди была встреча с близкими, с победоносной Родиной.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Камчаткой уже овладела зима. Плотно надвинуты снежные шапки на обрывистые, скалистые вершины. Ниже темнели прибрежные густые леса.

В столицу и Охотск были посланы сообщения о благополучном возвращении пленников. «Диана» ремонтировалась после трудного похода. Головнин жадно читал сохранившиеся в Петропавловске столичные газеты, — эти два года были насыщены крупнейшими событиями.

Постепенно отходили душой и телом от перенесенных тягот Головнин и его спутники. Вызывало беспокойство лишь настроение мичмана Мура, который все более погружался в мрачное отчаяние, стыдясь своего слабодушия, проявленного в плену.

После отказа Мура остаться в Японии товарищи не попрекали его за временное отступничество. Строгий к себе Головнин был строг и к другим. Но строгость его не была жестокостью. Еще в Японии он несколько раз беседовал с Муром, стараясь ободрить его, вернуть ему самоуважение, подсказывал путь к этому — нелегкий и долгий. И самая сила раскаяния Мура свидетельствовала о непогасших добрых началах его души, — ведь он был еще так молод.

Одно время казалось, что Мур стал успокаиваться — начал ходить на охоту. Но однажды наступил вечер, а он не возвращался... Нашли его на берегу озера в луже крови. Мур заменил в заряде дробь на два куска свинца, которые и были обнаружены при вскрытии в его сердце.

Офицеры «Дианы» поставили на его могиле каменное надгробие с вырубленными на нем словами:

Семь лет прошло с тех пор, как «Диана» оставила Кронштадтский порт. Петербург, знакомые, друзья вспоминались как что-то бесконечно далекое.

Получив приказ вернуться на родину при первой возможности, Головнин со всей энергией стал готовиться к долгому и трудному пути через Сибирь.

Рикорд рассказывал своему другу о путешествии в Иркутск, стараясь в юмористических тонах изобразить своеобразие этого пути. Головнин слушал не перебивая, но по его взгляду и невольным жестам можно было понять, что воображение подсказывает ему истинный смысл и меру тех усилий, какие потребовались другу в этом героическом походе.

Выехать из Петропавловска удалось только второго декабря. Ехали на собаках, целым поездом. Население Петропавловска устроило Головнину торжественные проводы.

В Иркутск Василий Михайлович прибыл в конце апреля, а в Петербург — двадцать второго июля 1814 года.

Здесь, в столице, его ждали приятные новости. Он получил чин капитана второго ранга, орден Владимира первой степени и пожизненный пенсион в полторы тысячи рублей в год.

Все спутники Головнина также получили новые чины, денежные награды и ордена. Даже курильцу Алексею был пожалован почетный кортик и разрешение получать бесплатно по двадцать фунтов пороха и сорок фунтов свинца ежегодно.

Пережив первые шумные дни чествований, визитов и отдохнув немного, Головнин принялся писать отчет о своем путешествии, о пребывании в плену у англичан и японцев. Его заметки о плавании «Дианы», о японском государстве, о нравах японцев были отпечатаны за счет правительства.

Уже в 1815 году журнал «Сын отечества» напечатал увлекательные записки Головнина о приключениях русских моряков, побывавших в японском плену. Эти записки были переведены на европейские языки. Великий германский поэт Генрих Гейне впоследствии восхищался не только романтическим рассказом, но и умной наблюдательностью автора записок.

Друг Пушкина, декабрист Вильгельм Кюхельбекер, записал в своем дневнике: «Читал записки В. Головнина — без сомнения одни из лучших и умнейших на русском языке и по слогу и по содержанию».