Шепот шума

Валерия Нарбикова

ШЕПОТ ШУМА

1

Дул ветерок. Была жара. Шел дождь. Была. Стояла нелетная погода. Люди скопились. Никто не летал. Никто. Трагически ни один самолет. Даже поезд не летел. И теплоход. Все сидели и ждали. И все сидели как все. И все как один. И Вера сидела. И народ, который сидел, он, народ, одновременно ходил, лежал, спал, ел и бодрствовал. Трагедия нелетной погоды могла произойти только в одной стране, только в одной, во всех других странах все летало великолепно: летали поезда, теплоходы и велосипедисты. Трагедия нелетной погоды произошла в стране, где было полно хорошей погоды, где сама по себе погода была просто великолепна, но трагедия произошла на семидесятом году власти, которая за восемьдесят лет так замучила и изуродовала погоду, что в каждой точке союза стояла нелетная погода. В магазинах тоже ничего не летало, ни мясо, ни хлеб, ни рыба, при полном отсутствии видимости, все скисло, шла Саша по шоссе и сосала сушку. На аэродроме Вера думала о вокзале. Она думала, как же я тебя люблю, вокзал, какие же вы, поезда, хорошие люди, какие душевные. А самолет это идеал, самолет - это коммунизм, наша цель, вперед к самолету. Самолеты орут, они ругаются плохими словами, к ним нельзя подпускать детей, самолеты надо вызвать на дуэль и убить. Не надо на дуэли убивать самолеты, они такие же бедненькие и грязненькие, как все совьетики, их плохо кормят, им не дают бай-бай, но кого тогда нужно вызвать на дуэль и убить? ну кого? ну-ка, ну-ка, ну-ка?

Напротив Веры сидела идеальная семья: замученные и бедные, так они друг к другу жались, и так любили друг друга, и дети-спали, а мать их обнимала, а отец смотрел по сторонам и обнимал мать, которая тоже спала, и даже если бы отец тоже заснул, то все это грандиозное сооруженние из матери отца и детей все равно бы не развалилось, потому что все они были абсолютно точно подогнаны друг к другу и их отец тоже спал на вершине. И власть, которая состоит из почтмейстера, губернатора и полицмейстера надо отодрать за уши и отправить обратно в ту бедную крестьянскую семью, из которой они вышли, чтобы их там научили как следует пахать, чтобы они не пахали в черной тачке и в кресле, потому что они ничего не умеют делать; кроме того, что они делать не умеют ничего.

Прокричал петух и объявили посадку. И всё потекло, люди грязненькими ручейками потекли к трапу, и там в общей мясорубке криков, под рев мотора, все втиснулись в самолет, и на последнем дыхании он взлетел. И он полетел. И он летел и летел. За окном плыли чистые облака, море облаков, и в абсолютном великолепном небе летел самолет. Вот это было очень странно - там, где нет человека, там все чисто и великолепно, а там где есть человек не так чисто и не так великолепно. Вера стала засыпать и при ровном постукивании колес и проносящихся огоньках на просто потрясающих мертвых вокзалах в тамбур вышел покурить вот такой человек: на голове у него имелись волосы, седые и очень жесткие, а на бледном лице проступала щетина нелетной погоды.

И, проснувшись, Вера увидела рядом с собой именно этого человека на фоне блестящего, абсолютно синего неба, которое было невероятно синим и невероятно блестящим. И Вера сказала ему, что вот только сейчас она видела, что как будто во сне они едут как будто в поезде и как будто за окном ночь и мелькают станционные огни, "и как будто бы вот именно вы, - выходите в тамбур покурить". И он сказал, что он действительно курит, и она, - что она тоже, но мало, и он, что он много и что хочет бросить курить, и она сказала: "не в этом дело", потому что она имела в виду, что сначала нужно присниться, а потом уже выйти покурить во сне, а он как будто бы только покурил во сне, но не приснился. И он сказал: "действительно, не в этом дело". И Вера опять заснула. И как только она проснулась, как только самолет прилетел, как только все подхватили чемоданы и с чемоданами вывалились на улицу, и как только вот тот отец тех троих детей, как только он оторвался от жены и детей, как только он сделал несколько шагов вперед, как только отъехал автобус, как только он стал переходить дорогу, и как только из-за автобуса выскочил мотоцикл, и только этот мотоцикл выскочил, и только отец сделал два шага назад, - автобус его раздавил. И как только все это случилось, такой раздался крик, и не только крик, крик был только в самом начале, а потом был рев какого-то животного ужаса.

Жена бросилась к мужу, а люди не пускали детей, они их держали и дети кричали; скорая помощь, почему-то подъемный кран, и солнце во всем блеске, в лужах крови, и Вера услышала такой жуткий крик, и она не сразу поняла, что это ее собственный крик, и она обнаружила, что у нее нет руки. Ее рука была в совершенно чужой руке одного человека, который стоял рядом с тем человеком, который у нее во сне вышел в тамбур покурить. Это и был Нижин-Вохов, и оба они были очень похожи. Но только тот, кто был старше был похож на себя, а тот, кто был моложе, был похож на того, кто был старше. И все это было на самом деле. И только сидя на самом деле в машине, она поняла, что она на самом деле сидит в машине. И машина поехала. После того, как ее спросили "как вас зовут", она сказала "Вера". После того как она сказала, что ее зовут Вера, она спросила "как вас зовут?". Действительно, это оказались отец и сын. Действительно, сын приехал встречать отца. И действительно, произошел несчастный случай. И сын вел машину, а рядом с ним сидел отец, которого он называл Свя..., у которого полное имя было Святослав, но его так никто не называл, а почти все люди называли Свя, хотя он им был и не отец.

И вот эти три человека, абсолютно здоровые: Вера, Свя, Н.-В., ехали мимо леса, в котором росли земляника, сыроежки, орешник, береза, дуб, сосна, но не росли еще тридцать видов кустарников, деревьев и трав, поэтому можно сказать, что лес этот был не здоровым, а больным.

- все здоровы? - спросил Свя.

- все заболели, - сказал Н.-В., - сначала Снандулия, а потом Василькиса, но уже выздоравливает.

- ей нельзя болеть.

- ей как раз можно,

- а с мальчиком все хорошо?

- это, оказывается, девочка.

- но с ним все хорошо, то есть с ней?

- пока хорошо.

В совершенно прозрачной березовой роще, которая была прозрачна от дождя, потому что пошел дождь, Вера плавала от какого-то туманного разговора о какой-то Василькисе, которая болеет и Снандулии, которая выздоравливает и каком-то мальчике, который оказался девочкой, и разговор этот так и остался в прозрачной роще, где вдруг загремел гром, и в молнию, прямо блеснувшую на шоссе, - врезалась черная собака, и когда Нижин-Вохов резко затормозил, собака уже была мертва. Первым вышел Н.-В. и увидел, что она уже мертвая, и когда Свя наклонился над собакой, он сказал: "она мертвая", и когда Вера посмотрела на собаку, она увидела, что она мертвая. И всем вместе показалось, что эта черная собака и выскочила на шоссе, уже будучи мертвой. То есть сначала она умерла, а потом уже выскочила, а не сначала она выскочила, а потом уже умерла. То есть она уже мертвая бежала к тому месту, где и умерла. Эта собака была уже давно мертвая. И всем вместе показалось, что этот миг, когда собака выскочила на шоссе и умерла, произошел не в тот миг, когда машина остановилась. Просто в этот миг они все вместе наблюдали тот миг, когда собака выскочила на шоссе и умерла. Но этот миг был намного раньше, может, утром, а может, еще вчера. Жизнь висит на волоске, но я хочу спросить, из чего сделан этот волосок, на котором висит эта жизнь? это натуральный волосок, на котором висит эта натуральная жизнь?

И как только Нижин-Вохов привез Свя домой, и как только он сказал Вере: "я вас отвезу домой", и как только он привез ее домой,и как только они вошли, и как только Вера сказала: "спасибо", и как только Нижин-Вохов ушел, и как только она осталась одна, и как только она услышала звонок в дверь, и как только он вернулся и сказал, то есть как только он ничего не сказал, он не только не собирался ничего говорить, он собирался только стоять и молчать. И только. Вот удивительно, как один человек может к чему-то одному пристраститься: есть голубятники, кошатники, собачатники, нумизматы, бабники, а есть такие маленькие пауки-каракурты, и один каракурт может убить одного верблюда, а один грамм никотина - одну лошадь, эти пауки, почти мыши, они живут в норках, они почти суслики, они не живут на паутине, как все пауки, они почти крысы. И Нижин-Вохов стоял и молчал. Квартирка, как войдешь - сразу кухня, и сразу на кухне туалет с ванной, и сразу же комната, и сразу еще одна комната. Все сразу! комплексный обед, перерыв на обед, потом сразу спать, потому что уже пора спать, потому что уже пора вставать.

Нижин-Вохов стоял и у него блестели глаза, и полностью отсутствовал цвет у глаз, был только блеск. Какого цвета блеск? блестящего. И вот так, блестя глазами, он сказал одну вещь. Это секрет. Его секрет. И вдруг, открыв свой секрет, он сказал: "ты девушка моей мечты". Пустая фраза. Банальная. Пошлая. Пусть. Пускай. Но ведь надо суметь сказать. Редкий дар. "Нежный ветерок", "ласковое солнце", "чудесное море" - тоже ведь банальные слова. Их тоже надо суметь сказать. Тоже особый дар. Он сказал. Получалось, что у него была, есть мечта. И у него в мечтах была, есть одна девушка. И вот эта девушка, о которой он мечтал, мечтает, стоит напротив него. Вот и все. И ничего сложного. Все так просто и банально. И они стояли напротив друг друга: мечта и мечтатель. Владеющий мечтой и предмет мечты. Владелец и его собственость. И то, что он всегда делал со своей девушкой в мечтах, то, о чем он мечтал, он эту мечту стал осуществлять. И он не торопился. И вообще все было каким-то замедленным. И спасибо за это времени, что оно не торопилось. Большое спасибо. Ему жутко хотелось дотронуться до нее. И он дотронулся. До щеки. И когда он убрал свою руку, она сделала такой жест, она как будто смахнула его прикосновение, как смахивают со щеки пушинку. И он улыбнулся ее жесту, потому что ее жест был нежностью. Великой нежностью. И только потом он увидел, что она разглядывает его. Не смотрит, не присматривается, а именно разглядывает. Она разглядывала его как существо. И взгляд ее говорил: "кто ты?" А правда, кто он был такой? А ты-то сам, кто такой? А мы все, кто такие? Ну, люди. Ну, жители. У нас есть тело и вес. Ну, пол. Душа. Мы населяем планету. Мы живем на земле. Едим, спим, пьем. Потом мы умрем. Все. И он такой же как все, житель, человек, мужчина, душа, ест, пьет, и умрет как все, он родился и живет. И это немало. Но это значит почти ничего не сказать. Этого мало. Это все знают. Почти все.

И так больше ничего и не сказав, так и не продвинувшись из коридорчика ни на шаг, он ушел, и это обозначало только то, что он ушел сам.

Номер квартиры, номер дома, название улицы, которая носила имя одного русского писателя, которому не сладко было в жизни, но он жил и прославился, и в честь него назвали улицу, а люди, которые жили на этой улице, им тоже не сладко было в жизни, но они жили и ничем не прославились, их было несколько тысяч этих людей, и, когда они умрут, сразу тысяча улиц не будет названа их именами. Отсюда следует, что прославившийся человек потом становится улицей, бывает даже, что потом он становится городом. Его имя мусолят после смерти. Нижин-Вохов вернулся к Свя, а Свя мастерил ужин. Он мастерски его мастерил.

- отвез? - спросил Свя.

- ты и картошку сварил, - сказал Нижин-Вохов. И заглянул в кастрюльку и понюхал картошку, у которой запах был совершенно святой.

- хорошая девушка, - сказал Свя.

Свя мелко стругал огурчики и делал салат. Он все понимал в своем салате. И Нижин-Вохов даже размечтался, глядя на Свя, потому что Свя трудился над салатом, как пчелка над цветком. Он над ним очень вкусно трудился. Нижин-Вохов присел. То есть его поза явно говорила, что он в любой момент может встать и сбежать, если только Свя сейчас начнет один разговор. Между ними был один такой разговор, который они никак не могли договорить. В этом разговоре не было ясности. То есть то, что Н.-В. было абсолютно ясно, Свя было совершенно не ясно. А то, что Свя было ясно, Нижину-Вохову было совершенно не ясно. И каждый старался прояснить. Тогда Нижин-Вохов убегал от разговора. В буквальном смысле сбегал. Причем этот разговор имел свой момент, и мог даже начаться в момент другого разговора, соврешенно не имеющего отношения к этому разговору. Собственно, этот разговор имел какое-то свое собственное право на Свя и Нижина-Вохова. Мало того, этот разговор был именно их разговором, он мог происходить только между Свя и Нижиным-Воховым, и это разговор уже знал их абсолютно. Получалось, что даже не они имели этот разговор, а этот разговор имел их. И вот когда он их имел, им даже некуда было деться от этого разговора. И они разговаривали. И этот разговор вытряхивал из них душу. Он их, действительно, имел. И всласть поимев их, этот разговор обрывался, когда, например, Нижин-Вохов сам сбегал, но на самом деле сбегал сам разговор; может быть, даже в самый важный момент разговора сам разговор сбегал и все. До следующего момента. И присев, Нижин-Вохов сел поудобнее, догадавшись, что этого разговора не будет.

И действительно, они просто так между собой поговаривали, можно сказать, даже ворковали. И вот так, поворковав, поужинав, немного выпив, они разошлись по комнатам, которых было две, одна из которых была побольше, но места в ней было поменьше, потому что беспорядка было больше, чем места, зато другая комната, в которой жил Свя, хоть и была поменьше, места в ней было побольше.

А Вера совсем не находила себе места. Этот денек ее поразил. Есть вещи, которые можно перенести и которые перенести нельзя. И она не могла перенести смерть вот того отца тех троих детей, которого раздавил автобус. То есть она могла это перенести как Вера, но никак не могла это перенести как трое детей и его жена. Чуть только подумав, что она его жена или она - его трое детей, она теряла всякую способность жить. И она гнала от себя мысль о том, что она жена и что она - трое детей. Но картина смерти была такой ясной перед глазами, она была как на картинке, что может быть поэтому она казалась чуть-чуть нереальной. Уж очень натурально все было, даже не верится. Но если поверить в эту натуральность, то как дальше жить. Вот смерть. Она ведь бывает и просто как смерть в конце жизни, то есть когда просто жизнь кончается смертью, когда человек к этому готовится всю жизнь. А бывает вот такая смерть прямо посреди жизни. То есть человек прямо в жизни умирает, да еще прямо в жизни своей жены и троих детей, прямо на улице. Только убиваться. И горе - оно всегда натуральное, в нем всегда есть детали. И от этих деталей не хочется жить. А любовь - ведь совсем ненатуральная, абсолютно никаких натуральных деталей, полный провал в памяти во время любви, лунатическое занятие, какая-то приманка, чтобы человека куда-то приманить и что-то ему показать, но куда? но что? полная неизвестность, абсолютная ненатуральность.

Вера была бедной девушкой. Но что такое бедность? Очень относительная вещь. По сравнению с богатыми людьми она была, конечно, бедна, но по сравнению с бедными она была, конечно, богата. А что такое богатый человек в Союзе? По сравнению с действительно богатыми людьми вообще все нищие. И если хиппи ездят в плацкарте (3-м классе), жрут какую-то дрянь, не имеют денег, то бедные совьетики, которыми набиваются поезда, которые по-скотски ездят в плацкарте, они что, тоже хипуют? Тогда у нас в стране все хипуют, все до одного, кроме номенклатуры, потому что все они чистые экологи, т.е. зеленые. Они живут, как правило, в сосновом бору за бетонным забором и как правило сохраняют этот бор для потомства и не дают совьетикам в нем гадить, потому что все совьетики свиньи, а бор надо охранять, что они и делают. И экологически чистая среда только там, где обитает номенклатура, а вся остальная среда засрана совьетиками.

У Веры была даже маленькая квартирка, потому что в нашей стране нет бездомных и безработных. И все люди работают, но выглядят как-то странно. Как безработные. Такие серенькие, такие какие-то. Совершенно какие-то бездомные. И даже если будет больше, то все равно будет меньше и хуже. И там и там не будет. И здесь. "Лишь бы только" - это путеводная звезда, это стихи. Лишь бы только не было войны. Лишь бы хлеб был. Лишь бы не было дождя. Может, у нас просто климат холодный? Может быть. И у нас бесплатное лечение и обучение тоже. Но лучше бы было платным. Лучше бы заплатить и лечить. Заплатить и жить. Лишь бы зажило. И люди все время удивляются. А что тут удивляться? Если вся власть принадлежит народу, то все бесплатное принадлежит только власти. Это порочный круг. Это извращение. И в системе групповушка. А может они кролики, если у кроликов тоже групповушка? Лишь бы только не заебли.

Но ведь и сами по себе люди вообще не привлекательны, они или пашут, как лошади, или скучают. И больше всего какому-то одному человеку нравится унизить другого человека. И за это нужно платить большие деньги, чтобы это выглядело прилично. А также за большие деньги можно качественно скучать. И вообще людям скучно чувствовать себя хорошо, и они стараются почувствовать себя плохо, для этого и допинг, чтобы все болело, чтобы побыстрее скиснуть от этой жизни. Вот и не заметишь, как жизнь пройдет. Но вот розочки трепещут на ветру, абсолютно розового цвета, две розовых розочки в абсолютной тишине, которую нарушает только ветер, но слава богу, не человек. И нет ничего противней человеческого шума. Потому что он членораздельный. Шум состоит из слов, слова составляют смысл, а шум есть полная бессмысленность. А в шуме моря нет смысла, и в шуме ветра смысла нет.

И когда Вера стала засыпать, когда она уже выключила свет и в каждом углу стало темно и ни в одном углу не было ни огонька, в одном углу прямо без света как есть прямо в темноте что-то зашевелилось, как будто там была птица в этом углу, даже как будто это была птичка, и когда Вера присмотрелась получше, она увидела вот того отца, которого раздавил автобус. Он сидел на корточках и вытягивал вперед голову, которую ему отдавил автобус и обратно втягивал ее. И вот так, вытягивая и втягивая голову, он сказал: "я воробей-малобей". Он пошутил чуть-чуть, а потом упрыгал в угол. Назад. К себе. А ведь Нижин-Вохов был совсем не мечтатель. Он хотел от жизни то, что жизнь ему давала, то он и хотел. И его желания исполнялись. Даже так: исполнение желания опережало само желание, а может быть даже было так: сначала желание исполнялось, а потом он уже его желал. А ведь есть люди которые хотят от жизни больше, чем она им может дать, и они мечтают о другой жизни. А Н.-В. жил своей жизнью и он ее проживал. Одни люди ходят на работу и за эту работу получают маленькие деньги, и даже если они будут бегать на эту свою работу, даже если они будут на нее летать, никто им не заплатит больше. Им раз и навсегда платят столько-то и никогда больше. И почему-то они на это соглашаются. И может быть, все обман и мираж, и может быть в этом мираже одни ходят на работу, а другие получают деньги. Вот как раз именно все так и есть - надо или ходить на работу или получать деньги. Потому что ходить на работу и получать за это деньги просто невозможно. И каждый человек в этом мираже должен для себя сразу решить, как ему жить: или ходить на работу или получать деньги. И в этом мираже есть какие-то особые миражные проценты, которые и получает тот человек, который раз и навсегда для себя решил на работу не ходить. Н.-В. из этих миражных процентов получает только 20%. Но ведь это были 20% от очень миражных денег. И когда утром Н.-В. допил чай и вышел из дома, у него на расходы был один рубль. А что такое рубль? это просто мираж, это чья-то фантазия, это относится к области... а собственно, ведь нет такой области, к которой можно отнести рубль. Н.-В. шел в один магазин. Даже в магазинчик. Нет, даже в отдельчик одного магазинчика, где его рубль не требовался. Как неохота говорить о политике, да и никто бы не стал о ней говорить, такая скучная тема, просто серая скучища, но ведь политика даже в автобусе, где слишком много... даже в магазине, где слишком мало, на пляже, где слишком много... от этого сочетания тошнит. А правда странно, что человек все время сталкивается с людьми, и по отношению к человеку - они все эти люди - люди, а он по отношению к людям человек. Но на самом деле все очень хорошо! И на самом деле люди, они не все состоят из людей. Ровно столько же, сколько видов животных, столько же и видов людей, но может быть, чуть меньше, может, чуть больше. И даже среди видов есть различные названия людей - есть кролики, кошки, зайцы, но вот среди животных нет ублюдков, а среди людей - есть. И если среди животных попадаются мутанты, то это, как правило, феникс или сфинкс, которых полно в Ленинграде, но они все каменные, а живых сфинксов в Ленинграде нет, зато мутантов - полно, они живут в коммуналках, они уроды, они еле держатся на ногах, из них вырастают совьетики, которые становятся неграми и сами хотят выехать в Африку собирать бананы или работать посудомойками в Австрии. Это чистая правда. И в этой правде много грязи.

Нижин-Вохов шел вяло и уныло. И солнце в небе было вялым и унылым, и улицы вялые и унылые под дождиком, который шел. Несмотря на то, что у Н.-В. был один рубль на расходы, у него имелись некоторые другие купюры, на которые действительно можно что-то купить. И в этом отдельчике этого магазинчика он купил на маленькие деньги: три баночки пива и пачку сигарет, и коробочку конфет и все такое маленькое и хорошенькое, что этих маленьких и хорошеньких денег было не жалко на все это маленькое и хорошенькое. И на одной купюре был изображен Дебюсси, а на другой Делакруа. Все-таки изысканные, эти французы. У них на купюрах - художник и композитор. Их знают и любят, потому что один написал красивые картины, а другой красивую музыку, и это осталось для вечности. А у нас кто на купюрах, что он сделал такое красивое, что осталось для вечности? что? что-что? С баночками и коробочками Нижин-Вохов шел прямо к Снандулии, которая жила прямо рядом с этим магазинчиком, то есть, если выйти из этого магазинчика и идти все время прямо, то как раз там и будет дом, в котором жила Снандулия. И хорошо, что не было соседки. Хотя соседка была сама по себе хорошая, но все-таки хорошо, что не было дома хорошей соседки. И хорошо, что Снандулия жила в центре. Все-таки в центре Москвы жить намного лучше, чем скажем, на юго-западе или на юго-севере. Конечно, хорошо бы, если бы соседки не было вообще в природе, но в природе ее не быть не могло, и она была. Ее не было сегодня. Оказывается, ее не будет целую неделю.

- а потом она обещала позвонить, - сказала Снандулия.

- хорошо выглядишь, - сказал Н.-В.

Снандулия была не просто женщина, которая была хороша собой, ведь она была его жена. И он ее любил, но у них были очень веселые отношения. А сегодня сердце. Оно как-то не так стучит. Но это не сердечные муки. Оно болит не от любви. Оно побаливает. Оно ноет, как зуб. А после пива вдруг прошло. А вторую баночку она потом выпьет. Он бы и сегодня женился на ней. Как и десять лет назад он бы на ней женился. И когда он на ней женился десять лет назад, ей было двадцать лет, и сейчас, через десять лет, он бы на ней женился, как и тогда. Она задремала. И у нее были волосы, которые были почти розовыми, и это было от природы, и от природы она была несомненно красавицей, которой он пришел сказать одну вещь.

- Снандулия, - позвал Н.-В. - ты спишь?

Она пошевелилась

- я вчера встретил девушку моей мечты, - сказал Н.-В.

У нее был приоткрыт рот, когда она повернула к нему голову. Она что-то хотела сказать.

- в раю? - сказала она.

- нет, на самом деле.

- где? - сказала Снандулия, - дай подушку.

Н.-В. дал ей подушку и хотел сказать, где, и сказал.

- вчера на аэродроме.

- ну и как там?

- где? - спросил Н.-В.

- в раю, - сказала Снандулия. И отвернулась.

- я пошутил, Снандулия, ну-ка посмотри на меня, Снандулия. Прямо на глазах у одной девушки задавили человека, вот и все.

- принеси чаю.

- сейчас принесу, это была трагедия.

И Н.-В. пошел на кухню за чаем и услышал, как кто-то открывает дверь. И дверь открыла именно соседка, которая уехала на неделю, но внезапно вернулась. И он шел к входной двери и видел, как соседка открыла дверь, захлопнула ее, поставила сумку, села на пол и умерла. Когда Нижин-Вохов подошел к ней, она уже умерла. И когда он к ней подошел, ему показалось, что и вернулась она уже мертвая. То есть она уже мертвая открыла дверь, поставила сумку и села на пол. Она внезапно вернулась, уже будучи мертвой. И когда он вернулся к Снандулии, он сказал:

- ничего страшного, там вернулась мертвая соседка. Как Снандулия оказалась уже рядом с соседкой, было просто непонятно. Перепрыгнула? Она склонилась над соседкой, но соседка была уже абсолютно мертвой. В коридоре двери сидела какая-то нереальная соседка, т.е. пока она была живая, она была как раз реальной, но как только она умерла она стала как раз нереальной, даже было непонятно, сколько ей лет. Тридцать? Это была мертвая молодая соседка.

- у нее был кто-нибудь? - спросил Н.-В.

- надо вызвать врача, никого у нее не было.

- ты же помнишь, какая она была, очень некрасивая, - сказал Н.-В., посмотри на нее сейчас. Снандулия посмотрела прямо на соседку, прямо на ее лицо.

Перемена, которая произошла в лице соседки, была просто поразительной. Эта мертвая соседка просто стала хороша собой.

- поразительно, - сказал Н.-В. - как она изменилась.

Пока ехал врач, Н.-В. смотрел на мертвую соседку, как она сидит и не шевелится, как она сидит, как кукла.

- разве такое может быть, - сказал Н.-В. - чтобы вот так изменилось лицо? Снандулия, ты слышишь меня? Но Снандулии не было рядом. Н.-В. пошел в комнату, но и там не было Снандулии.

- Снандулия, - позвал он, - ты где?

Он дернул дверь в ванную, но дверь не открылась.

- открой, Снандулия, ты что? - сказал Н.-В.

Снандулия мылась под душем, и пока она мылась все время под душем, за это время похоронили соседку, и хоронить соседку помогала другая соседка по дому, и эта другая соседка по дому взяла вещи мертвой соседки и комнату опечатали, и вот те розочки, которые трепещут на ветру... Время, когда время стоит, и никаких дел. Кроме одного дела. Но это дело можно и не делать. Например, отдать пакет. И если этот пакет отдать, то это будет дело. И если его не отдать, то это тоже будет дело. Электричка покачивалась - мимо с одной стороны завода, - мимо, с другой стороны, реки, тоже отравленной.

Вот станция. Вот киоск. Вот варежки в киоске. Которые зимой можно носить, а летом покупать, чтобы до зимы потерять. Нижин-Вохов шел к даче, которая стояла в таком просторном лесочке. И дача была тоже просторная. И лесок тот рос с большим вкусом, в нем сочетались разные деревья, и полянка перед дачей тоже была с большим вкусом расположена перед дачей, и на полянке было три пенька, и один пенек был побольше, и он был как бы столик, а два пенька поменьше, как бы стульчики. И было солнце. И можно было загорать. И можно было все. И когда Н.-В. подошел к калитке, он увидел Василькису, которая одета была тоже с большим вкусом. На ней было такое простенькое платье, которое нарочно было так сложно сшито, чтобы выглядеть простым. И полянка и дача, и даже платье были куплены отцом Василькисы, который жил и работал в Европе. И получалось, что по отношению к Европе Василькиса живет и работает в Азии. Василькиса даже летом работала. У нее был ученик, и она учила его французскому языку. И этот ученик не шел. И когда скрипнула калитка, Василькиса увидела вместо своего ученика Нижина-Вохова. И она даже не сразу обрадовалась, то есть она конечно обрадовалась сразу, как только поняла, что это не ученик, а Н.-В. И они поцеловались. Скорее нежно, чем страстно. Скорее просто, чем сложно. Конечно, Н.-В. любил Василькису, то есть конечно он бы на ней женился, если бы не было Снандулии, но не мог же он на ней жениться раз он уже женился на Снандулии. И он ее обманывал. И она ему верила. Разве это не счастье? Н.-В. открыл бутылку вина, и первый глоток совершенно открыл глаза на невероятную красоту места в данный момент. Это место было прекрасно, как первый глоток, даже три сосны и домики вдалеке и абсолютно некрасивая дорога, но тоже красивая, потому что на ней не было ничего некрасивого в данный момент: ни собаки, ни человека, ни грузовика. Даже не шел ученик. Его тоже не было на дороге.

- с утра его жду, - сказала Василькиса.

- а я за тобой, - сказал Н.-В., - я раньше не мог.

И он рассказал про соседку. Как она внезапно умерла, и как Снандулию так потрясла ее смерть, что она не хотела, но он настоял, чтобы все неделю, пока соседку не похоронят, Снандулия жила у них с отцом. А теперь уже похоронили. И теперь уже Снандулия вышла на работу.

- значит, ты ей об этом ничего не говорил? - спросила Василькиса.

Об "этом" - и было как раз о том, что Н.-В. хочет жениться на Василькисе. То есть Василькиса хотела, чтобы Н.-В. хотел на ней жениться и чтобы он поговорил об этом со Снандулией. Но Н.-В. никогда об этом со Снандулией не говорил, а говорил об этом только с Василькисой. Со Снандулией он не хотел об этом говорить. И не мог. И не мог, и не хотел.

Они посидели еще чуть-чуть на полянке и перешли в дом, где все тоже было устроено с большим вкусом. Каждая вещь была на своем месте, и если окно выходило в сад, то сад радовал глаз, а если другое окно выходило в лес, то уже лес начинал радовать глаз. И так, переходя из одной комнаты в другую, все время можно было радоваться. А потом стало темнеть. И казалось, что все еще рано, но уже стемнело, и в Москву уже было возвращаться поздно. И Н.-В. с Василькисой устроились на веранде, и Василькиса его все время кормила, а он все время ел. И не потому, что он все время хотел есть, а просто это было такое занятие: она занималась тем, что она готовила, а он занимался тем, что ел. И она опять заговорила о своем ученике, что она боится, что он утонет на экзамене, что он все-таки слабенький ученик, нет, что если его, конечно, не топить он может быть и сдаст экзамен, "но ведь знаешь, язык такая вещь, легче всего утопить".

- почему ты думаешь, что его будут нарочно топить? - спросил Н.-В. без особого интереса.

- даже если и не топить, - сказала Василькиса, - он очень смущается, у него неважно с произношением.

- а может, он в тебя влюблен? - спросил Н.-В., - мальчики часто влюбляются в учительниц.

- может, ты ревнуешь? - сказала Василькиса.

- может быть, - сказал Нижин-Вохов.

Так они приятно болтали, и Василькисе было приятно, что Н.-В. ее ревнует к ученику, а Н.-В. было тоже приятно, потому что он видел, что это приятно Василькисе. И время приятно шло, как вдруг на дороге за калиткой раздался какой-то неприятный шум. Говорило сразу несколько человек, и голоса их были какие-то визгливые и неприятные.

- пойду посмотрю, что там, - сказала Василькиса.

- не надо, не ходи, я сам.

Они вместе вышли на этот неприятный шум за калитку. Там стояло несколько человек на дороге, и лиц их было почти не видно, а голоса их были очень неприятные.

"говорят в два часа"

было не совсем понятно о чем говорят эти люди, но было понятно, что что-то случилось, что-то неприятное. Случилось. Вот тот ученик, который не пришел к Василькисе, он действительно утонул в речке. "Говорят судороги". И никто его нарочно не топил.

- не думай об этом, - Н.-В. повторил эту фразу уже несколько раз, потому что Василькиса не могла об этом не думать, и сам он не мог об этом не думать, об этом ученике. И когда они вместе об этом заговорили, было не так страшно, но когда каждый начинал об этом думать про себя, было очень страшно. Но Н.-В. было даже страшнее, потому что он думал еще о том отце троих детей, которого раздавил автобус, но он не мог об этом сказать Василькисе, потому что тогда нужно было бы сказать ей о Вере, а о Вере он ей сказать не мог. И когда Василькиса говорила ему: "о чем ты думаешь?" он говорил:

- я не об этом думаю, и ты не думай об этом.

И Н.-В. заснул уже под утро, а Василькиса никак не могла заснуть, и она смотрела на него и видела, как он постанывает во сне. И она видела, что ему снится какой-то сон. И после этого сна, Н.-В. был очень сонным, потому что сон этот не давал ему спать и мучил его во сне. Потому что когда Н.-В. вышел к мыльной реке, там мылись какие-то мыльные люди. И когда он присмотрелся к этим людям, то увидел, что они вроде бы и не люди. То есть они только выглядели как люди и именно сделаны были как люди, но сразу было видно, что это не настоящие люди. Это были какие-то дураки, и эти дураки мылись. И мылись они тоже как-то по-дурацки. И потом он увидел какую-то фигуру на берегу. И он сразу подумал, что эта фигура пасет этих людей. Эта фигура была женской фигурой. А эти дураки были ее стадом. И эта женская фигура сказала ему, что это стадо людей, она так и сказала - стадо людей, и у них отсутствуют все пять чувств. То есть у них есть глаза, но они не видят. Они совершенно слепые, глухие, они даже немые, у них даже нет органов обоняния и осязания, и вкуса они не чувствуют. И вся эта мыльная река с этим стадом людей и женской фигурой вдруг стала уходить у него из под ног.

И когда он взглянул вниз, он увидел у себя под ногами, где-то далеко внизу такую мыльную канавку, где копошились какие-то мыльные козявки. А когда он проснулся, он стал гнать от себя сон. И пока он гнал его, он был сонным. И сонным он был, пока его окончательно не прогнал.

2

Главное - заняться делами. Но главное, сделать наконец одно важное дело. Из-за этого несделанного дела невозможно заниматься другими делами. И главное, по этому важному делу невозможно дозвониться. Никто не подходит. И Вера опять позвонила, и опять никого. А дело-то, хоть и было важным, было простым. Ей рекомендовали одного человека, который может помочь в этом деле. Ей сказали: "Все, что от него зависит, он сделает, только к нему надо прийти со слайдами". И если все будет удачно, она должна будет заплатить ему двадцать процентов. И Вера сказала: "А если у меня нет слайдов?" - "Ну, вы можете с ним договориться, может быть, он приедет и посмотрит ваши картины". И вот уже три дня по этому важному делу невозможно дозвониться. Может быть, найти другого человека, но другого тоже ведь надо найти. И на это может уйти не три дня, а еще больше. И, просидев весь день дома, еще несколько раз позвонив, Вера разозлилась к вечеру и на этого человека, который не подходил к телефону, и даже на того, кто ей этот телефон дал. И вот, так разозлившись, она решила позвонить еще раз. И вдруг дозвонилась. И сказала. И сказала она, что звонит по рекомендации такого-то и ей нужен такой-то. И мужской голос сказал: "Ну, я слушаю". И Вера сказала, что она хотела бы устроить свою выставку и, может быть, несколько работ продать, и мне сказали, что как раз вы можете в этом помочь.

- Скажите, как ваша фамилия?

- А я никогда не выставлялась, вы меня не знаете.

- Все-таки скажите.

И Вера сказала. И действительно такую фамилию он не знал.

Даже не слышал.

- Вы можете показать мне слайды?

- У меня нет слайдов, - сказала Вера, - может быть, вы посмотрите картины.

- Тогда сделайте слайды, а потом позвоните.

И Вера зло сказала: "Не буду я делать никакие слайды".

- А где вы хоть живете?

И Вера назвала улицу, дом и квартиру. Была небольшая пауза, потому что, когда девушка назвала именно ту улицу, тот дом и ту квартиру, Нижин-Вохов просто не мог поверить, что эта девушка и есть Вера.

- Простите, а как вас зовут? - спросил он.

- Вы уже спрашивали.

- Имя? Ваше имя?

И Вера сказала: "Вера".

- Сегодня, - сказал Н.-В.

- Что, действительно сегодня?

- Через полчаса.

И он приехал. И он был действительно Нижин-Вохов.

И как только Вера открыла дверь, и как только увидела в дверях того человека, который вез ее с аэродрома, и как только вспомнила и про того отца, которого раздавил автобус, и про ту черную собаку, она не только забыла про делового человека, которого она ждет, она забыла и про само дело. С тех пор как тот человек привез ее с аэродрома, прошло две недели, и она думала, что тот человек ей позвонит, но он так и не позвонил, и она подумала, что он забыл о ней, и теперь она подумала, что он о ней вспомнил. А Нижин-Вохов стоял и смотрел и ничего не говорил, потому что Вера тоже смотрела на него и ничего не говорила. И наконец Вера сказала:

- Вот это да! Вспомнили обо мне.

Ее слова дошли до него мгновенно. Ее слова говорили о том, что она не понимает, что он тот, с кем она говорила полчаса назад по телефону, но что она думает, что он тот, с кем она виделась две недели назад. И это восхитило его. Значит, было бы так же восхитительно, если бы он приехал сам, а не по делу. Но все-таки он не приехал сам, а приехал по делу. И сейчас должно было произойти совпадение двух людей: того, о ком она помнит, и того, кого она сама добивалась по важному делу. Эти два человека должны были совпасть. И Н.-В. сказал: "Удивительное совпадение, я хотел позвонить, но не знал телефон, и тут ты звонишь сама".

- Что-что? - сказала Вера.

Ну конечно же, как она сразу не поняла, что Нижин-Вохов и есть тот самый человек, которого она ждет. Но в то же время он и тот, кто привез ее с аэродрома. То есть все-таки получалось, что их два. Но все-таки это был один Ниясин-Вохов. И она сказала совершенно уж бессмысленную фразу:

- Я вас перепутала.

Но что она на самом деле перепутала? Просто она перепутала того Н.-В., который вез ее с аэродрома, с тем Н.-В., который ей нужен был по важному делу. И вдруг это оказался все один и тот же человек. И Вера окончательно запуталась. Теперь она не знала, какой человек ей больше нужен, тот, который вез ее с аэродрома, или тот, который пришел по важному делу. Ей было приятно, что тот человек говорит ей "ты". Но она не понимала, почему этот деловой человек, новый Нижин-Вохов, говорит ей "ты". И Вера совсем не знала, как ей вести себя с ним: как с тем или как с этим, говорить ему "ты" или "вы", и тогда она сказала "мы". Она сказала:

- Мы будем смотреть картины?

Все в жизни занятие. И еда - занятие. И сон. И живопись. И стихи. Да и сама жизнь - тоже занятие. А все помимо этих занятий - освещение. Залаяла собака. Это она что-то хотела сказать. А на улице лаялись люди, тоже что-то хотели, сказать своим лаем. Один и тот же лай. Хотя собака лаяла по-человечески. А люди лаялись по-собачьи. Одно и то же.

- Прошу тебя, говори мне "ты", - сказал Нижин-Вохов. Он смотрел на Веру, которая стояла прямо посреди комнаты, и комната была освещена электрическим светом, но и на улице еще было светло, хотя уже начинало темнеть. И на улице был серый свет, а в комнате желтый, на улице было естественное освещение, а в комнате неестественное. "Еще светло", - сказал Н.-В. и выключил свет. И без света в картинах пропали кое-какие детали. Но кое-какие новые детали даже появились. И в Вере без света появилось что-то новое. И лай стих.

- Но мне-то все это зачем? - сказала Вера.

- Не бойся.

Вот он, этот поцелуй. Нужно бояться. Чтобы потом не было страшно. И когда идешь, и когда спишь, и когда плывешь, а в Индийском океане надо бояться гамадриад, потому что их яд в двадцать раз сильнее яда кобры. Зачем у них такой сильный яд? Ведь если кобра укусит, то мгновенно умрешь. А если гамадриада укусит, то в двадцать раз мгновенной умрешь? Но ведь это невозможно - в одно мгновение умереть в двадцать раз мгновенней. Это было самое настоящее опьянение от поцелуя. То есть были все признаки опьянения, даже головокружение и тошнота. И даже трудно было сориентироваться - что где? Все везде. Даже как будто заблудились. Как будто туда была какая-то дорога, а обратно не было. Как будто даже не знаешь где.

- Где? - сказал он.

- Вот, - сказала Вера.

Почему-то потом оказалось, что свет горит. И почему-то свет горел не только в той комнате, где все это было, а даже и в той, где ничего не было. И в туалете, и на кухне

- везде горел свет. Как будто бы это все - у них было везде, даже в туалете и даже на кухне. И почему-то жутко хотелось спать. И спать хотелось без света. И свет раздражал. И почему-то все началось сначала, только не сразу, а когда действительно уже не было света и было темно абсолютно везде. И почему-то потом все кончилось.

И они заснули. И как только они заснули в одной комнате, в другую вошла черная собака. Она вошла и легла. Но легла не как мертвая собака. Совсем не так, как тогда, когда ее раздавил автомобиль. И за собакой вошла молодая соседка, которая в момент смерти вдруг похорошела. И они стали ждать. И соседка погладила собаку, а собака лизнула ей руку. И ждали недолго. И в комнату вошел отец тех троих детей. И на шее, где у него была кровь, кровь у него так и осталась, но она не капала и не струилась, она была как бы под такой прозрачной пленкой, как под целлофаном, и этот целлофан не давал ей вытекать, но это был натуральный целлофан, а не целлофановый. И этот отец держал за руку мальчика, но это был не просто мальчик, а тот ученик, который утонул. И когда они все вместе встретились, они поцеловались. Это у них была такая одна семья, как у живых людей. Как будто молодая соседка заменила ученику мать, а отец как будто стал ему отцом, а черная собака стала их собакой. И, добравшись всей семьей, они пошли посмотреть, как спят живые люди. И они бесшумно вошли в комнату, где спали Нижин-Вохов и Вера. Они смотрели, а потом вернулись. Назад. К себе.

Просыпаются птицы, дети, лифты. Кто первый проснется, тот и прав. Вера первая проснулась и первая поразилась, что рядом с ней спит человек, о котором она ничего не знает как о человеке. Бывает собака - хороший человек, бывает птица - хороший товарищ, даже бывает кошка - друг детства, и даже в детстве бывают такие зверюшки: кролики или дрозды, такие милые, которых любишь почти как маму. Этого кролика можно поцеловать. И где этот миг сейчас? Прекрасно, что каждый миг прекрасен в свой миг. Потому что для этого мига только и есть один миг. И если в этот миг нет этого мига, то этого мига может и не быть. Никогда. Будет другой миг. Но этот - никогда. Почему нельзя в жизни сделать что-то одно раз и навсегда. Вот если мама одна, она раз и навсегда одна, и только маму можно любить как маму, то разных людей можно любить по-разному как людей. Даже любимый. Но он всего-навсего один из мужчин. Как это грустно. Но самое невообразимое то, что можно любить даже не один раз (а просто невозможно вообразить), даже два раза или даже несколько раз. Но ведь любят даже параллельно. Тоска. Может, любят даже перпендикулярно. Почему невозможно раз и навсегда родиться, влюбиться, жениться, почему нужно каждый раз еще раз, почему все происходит все время. И жизнь очень даже бурная. А телефон - это такая фигура в каждом логическом рассуждении, которая данную логическую мысль делает абсурдной. Когда звонит.

И если к тому, что было вчера, отнестись просто, то все, конечно, не просто, но намного проще, чем если к тому, что было вчера, отнестись не просто. И вдруг Н.-В. проснулся. И проснулся он совершенно по-деловому, и по-деловому осмотрелся, и совершенно по-деловому сказал: "Особенно вот эта" и он показал на картину, которая висела среди других картин, но все равно Вера сразу поняла какая.

- А мне эта и вон та.

- Та тоже хорошая, но особенно эта.

- А эта? - сказала Вера и показала на север, где было холодно, и куда люди уезжали на заработки, чтобы заработать побольше денег и прожить. И в Африку тоже уезжают люди, чтобы заработать побольше денег и прожить. Потому что больше всего денег платят, когда очень холодно или очень жарко. А потом заболеть и умереть. Потому что в Африке много болезней и они пристают к человеку. И если бы Рембо не поехал в Африку, он бы не заболел и не умер, а так он поехал, заболел и умер. И если бы он не умер, то написал бы много стихов. Но все равно бы не заработал много денег. Потому что одни люди пишут стихи и им за это почему-то дают деньги. А другие пишут и им почему-то за это не дают. А почему?

- Почему эта незаконченная? - сказала Вера.. - Ты встань и посмотри.

Н.-В. встал, посмотрел и опять лег. Конечно, лежа - незаконченная, и сидя - незаконченная, только стоя законченная. Особенно сзади незаконченная. И особенно картина была незаконченная в такой позе, в которой Вера оказалась после того, как Н.-В. опять лег. Потому что лег он не так, а наоборот.

- Ну что, законченная?

- Законченная, законченная.

Живопись располагает. И особенно в левом углу, и особенно под одеялом.

- Ты только не вставай, - сказал Н.-В., - я сейчас вернусь.

- А куда ты?

Н.-В. сбегал и принес. И пришел он даже быстрее, чем ушел. Потому что покупал он тоже сзади. Потому что страна была необыкновенная. Это была редкая страна, может быть, единственная среди других стран. Где существовал как бы перед и зад. И все необыкновенное делалось сзади. Сзади продавали сигареты, вино и мясо, даже дома, даже... Но, собственно, речь сейчас шла о...

- Ничего другого не было, - сказал Н.-В., - только коньяк. И он был вкусный. Потому что если его пить часто, то он невкусный, а если редко, то вкусный, а если его совсем не пить, то он французский коньяк. Почему-то смех приходит вместе с опьянением: то ли опьянение смешит, то ли смех опьяняет. Особенно много смеялись обсуждая возраст. Сначала Вера себе немного сбавила, а Н.-В. ничего не сбавлял, и получилось, что он старше. А потом Вера себе накинула то, что сбавила, и даже прибавила еще один год и получилось, что она старше его на год. И тогда Н.-В. накинул себе несколько лет, и получилось, что он намного старше, и это было особенно смешно. И потом они уже вместе скинули то, что прибавили, и получилось, что Вере столько же, сколько и Н.-В., только они никак не могли разобраться с армией и с зимой. Потому что, если Н.-В. родился зимой в таком-то году и чтобы его не забрали в армию, ему на месяц изменили дату рождения и получалось, что он родился не в эту зиму, а тоже зимой, но в следующем году. Но трудно было разобраться, в каком следующем. И получалось, что у него два дня рождения: одно настоящее, а другое официальное. И сначала он родился по-настоящему, а потом уже через 18 лет официально. И чтобы по-настоящему не умереть официально, он не служил в армии совершенно официально. Потому что учился в таком институте, после которого в армию не берут. "А куда берут?" - "Сразу на работу". Но на работу, на которую берут, Н.-В. сам не пошел, а на которую хотел пойти, его не взяли. И он сам себе нашел работу, на которую не ходил.

- Но других же забирают, - сказала Вера.

- Куда?

В армию. И там избивают. Их не кормят, бьют и убивают. И чтобы в армии не сойти с ума, нужно до армии притвориться сумасшедшим. Нужно стать педерастом, которых тоже не берут, наркоманом, уголовником, заикой, с нарушением вестибулярного аппарата не берут, нужно быть левшой, квашней, дураком, политическим. Или сходить, отслужить и вернуться. И вернуться заикой, педерастом, дураком... или мертвым.

И утро то такое, а то такое, и то люди, то воробьи, и те мысли и те эти. И если жить, то столько, а если умереть, то во сколько? В сто лет. А что здесь делать-то в сто лет, на этом свете. А если умереть в тридцать. То что там делать в тридцать лет, на том свете? Начать новую жизнь. А может, у смерти нет возраста. Все молодые. Только у жизни есть возраст - все старые. И земля как-то быстро состарилась. Ее съели. И съели ее люди. Все съедобное. И человек жует сам самого себя. А вот как речь зашла о Снандулии, было просто непонятно. Сначала они просто говорили о редких именах. А у Веры было простое имя. И у Н.-В. простое. И пусть его простое имя останется тайной. А у Снандулии непростое. И Вера сказала: "А помнишь, как звали ту женщину, которая выздоравливает? Кто она тебе, помнишь, ты говорил в машине". И Н.-В. сказал: "Снандулия". "И кто она тебе?" - опять спросила Вера. И Вера совсем не удивилась, что Снандулия его жена.

- И сколько ей лет?

- Почти столько же, сколько тебе.

- Почти столько же больше или почти столько же меньше?

- Почти столько же, столько же.

- Зачем ты на ней женился?

Зачем люди вообще женятся. То ли так выходит. То ли по-другому не выходит. Есть браки по любви и по расчету. И в браке по расчету расчет только один, что это будет брак. Это и есть личная жизнь. Которая никому лично другому не понятна, кроме того, у кого эта личная жизнь есть.

- Она была девушка, - сказал Н.-В., имея в виду Снандулию.

- А ты? - спросила Вера.

- И я - девушка.

Они лежали обнявшись, и оба были немножко пьяненькие, грязненькие и бедненькие. И им было хорошо. А если бы они были трезвые, чистые и богатые, может быть, им было бы и плохо. Кто знает? Тот, кто об этом знает, тот пусть и скажет. Пусть напишет. Один писатель пишет: "П. пошел, П. пришел", ясно, что это он пишет о себе, это он пришел и ушел, а другой писатель пишет: "П. заснул", ясно, что это он сам заснул. Все пишут о себе. И Лев Толстой бросился под поезд, а не Анна Каренина, Анна по-прежнему живет с мужем. Все пишут о себе. Но кто же напишет о других людях? Сами и напишут. Эти другие люди и напишут опять же сами о себе.

И потом стали приходить второстепенные мысли. Нужные, но незначительные, как второстепенные герои, и даже если всех второстепенных героев соединить вместе, то не получится одного главного. Эти второстепенные мысли были, конечно, второстепеннными по отношению к главной мысли. Но главную мысль как-то трудно было сформулировать, и поэтому все мысли казались второстепенными, а главной так и не было.

- Вот, что я тебя хотела спросить, - спросила Вера, и она привстала.

- Что?

- Забыла, - сказала, и она опять легла.

- Вспомнила, - сказала она, когда легла, - ты что, влюбился в меня?

- Ты сама меня в себя влюбила, - сказал Н.-В.

- Кто?

- Ты сама.

- Что?

- А кто закричал на аэродроме, кто сел ко мне в машину? Ты.

- А кто схватил меня за руку и усадил к себе в машину? Ты.

- А кто ко мне приехал? Ты.

И трудно в этом разобраться. Это труд, который не стоит труда. Это нелегкий труд. И неблагодарный. Но ведь это. и есть счастье - не знать кто - в кого. Кто влюбил, а кто влюбился. Кто первый, а кто второй. Кто дает, а кто берет. Кто кого кто. И, кажется, наступил вечер. Потому что, кажется, стемнело. И есть захотелось точно. И суп был холодный. Потому что в нем было много сыра. И в супе было все, что надо для человека. И Вера пока резала зелень, она ее одновременно и жевала. И про зелень не в супе, а в природе говорят - листья или трава, а про барана в супе говорят - баранина, а корова в супе - говядина, а индюшка в супе - индейка, а свинья в супе - свинина, а теленок в супе - телятина. И суп - это вещь. А человек, который ест суп, - это человек, который ест.

Все-таки замечательно, что в жизни не устаешь удивляться жизни. Самой жизни. И розочки, которые трепещут на ветру, и они там тоже где-то серые от сумерек. И где-то там за горизонтом граница моря заходит вместе с солнцем на горизонте. И люди размножаются вокруг одной удочки. И эта удочка не просто удочка. Эта такая леска, а на ней крючки, а на крючках мясо. И нужно на матрасе уплыть далеко в море. И рыба, которая ест мясо, так и остается рыбой, а мясо ест траву и так и остается мясом. И люди, которые ловят рыбу, разговаривают. Они говорят:

- Гыр-гыр-гыр - буек.

- Гыр-гыр-гыр - зажигалка.

- Гыр-гыр - дискотека.

В их языке не нашлось слов для буйка, зажигалки и дискотеки, потому что их язык, на котором они говорят, - старый, а эти слова - новые. Даже не юные, и не молодые, и не молоденькие, а - новенькие. Эти слова даже не успеют состариться, так и умрут новенькими. И рыба уснула и не стала есть мясо, и люди уснули и не стали есть рыбу.

И после зеленого супа, после белого захотелось кого-нибудь убить. Кого-нибудь живого. Живого барана или живую корову, даже курицу. Но в комнате их не было - живых. Их не было даже мертвых. Они, мертвые, были только в магазине. И только сзади. Но не хотелось сзади идти в магазин. Только в ресторан. Но и в ресторан - сзади. Или сзади заснуть. Но заснуть можно и не сзади. Можно просто заснуть. И никого не убивать. И ничего не есть. Потому что, когда спишь, не хочется есть. А когда живешь, хочется. А когда спишь, нет. Значит, во сне не живешь. Во сне спишь - когда уже поел. Зато во сне не хочется спать. А в жизни - хочется. И в жизни - хочется жить. И вот что еще удивительно. Пока один человек живет, другой ведь тоже живет. И этот другой человек живет своей жизнью, а этот своей. А потом вдруг, когда они вдруг встречаются, каждый преподносит друг другу свою жизнь. Вот это сюрприз! Сюрпризом для Н.-В. оказалось то, что у Веры есть дочка. "Никогда бы не подумал". - "Она еще маленькая". - "А муж?" Оказывается, и муж есть. И мама и папа, и бабушка и дедушка. "И где они?" Все на своих местах. Все - у себя. Мама - у себя, папа - у себя, муж - у себя. А дочка - у бабушки с дедушкой. А потом все вместе соберутся. "Никогда бы не подумал, удивительно". А что тут удивляться? Удивительно то, что, когда человек живет, ему кажется, что только он один и живет. А все остальные - это как бы фон для его жизни. И все остальные служат ему фоном. Что, они ему действительно служат?

- А у тебя?

- Что? - спросил Н.-В.

- Есть дети?

- Почти, - сказал он.

Это было самое неприятное. Что, кроме Снандулии, у Н.-В. есть еще и Василькиса и что у нее должен быть ребенок.

- Твой? - спросила Вера. - Но это же ужасно.

Нет, вообще это, конечно, прекрасно, что дети рождаются, потому что это все-таки новые люди. Но когда жена - это одна женщина, возлюбленная - другая женщина, а мама ребенка - третья женщина. Разве не может одна женщина быть и женой, и возлюбленной, и мамой ребенка. Не может. Не получается. Получается, что, когда возлюбленная становится женой, она перестает быть возлюбленной, а когда жена становится мамой ребенка, она перестает иногда быть даже женой. Вот именно так и получается. А по-другому не получается.

- А у Снандулии? - спросила Вера.

Не получился ребенок. И она так и осталась женой и не стала мамой ребенка.

- Это твоя жизнь, - сказала Вера, - и не впутывай меня в свою жизнь.

- Но никто не запрещает влюбиться, - сказал Н.-В. А сердце - это мышца. А скелет - конструкция. А душа - есть. А глаза - зеркало души, которая есть.

И кое-кто читал в детстве книжки "У меня в доме собака", или "Как ухаживать за рыбками", или "Домашние птицы - зимой". Но нет таких книг "У меня в доме муж", или "Как ухаживать за женой", или "Возлюбленная - зимой". А ведь это тоже важно, это часть жизни - летом и зимой. И нужно знать, как с ними обращаться.

Мертвые все прибывают, а живые убывают. И мертвых становится все больше, и они такие умные, и талантливые и близкие. А живым надо еще доказать живым, что они умные и талантливые, потому что они живут среди живых. И живые будут умными и талантливыми, когда умрут, а пока они живут, они просто живые. Им и так хорошо. Но ведь даже среди живых людей есть люди, у которых никогда не было такой страстной жизни, и страстной любви, и страстной смерти, а была просто обыкновенная жизнь, которую они и прожили. Пили, ели, спали, ходили на работу, сидели, скучали и писали письма. И спали. Главное - вовремя заснуть. И главное - вовремя не вставать. И главное - вовремя поесть. А потом вовремя умереть, чтобы не быть в тягость. А думать надо столько же, сколько и писать. А больше не думать. Чтобы мысли не пропали. Чтобы все, что подумаешь, надо подумать в следующий раз и в следующий раз записать. Что: люди живут мирно, но вот из-за какого-нибудь пустяка навсегда поссорятся: кто-нибудь не так закурил или не так пописал, а если оба так закурили и так пописали, то придет какой-нибудь третий и скажет, что кто-то из них не отдал долг. И это ссора. Это войны, танки и убийства.

А чтобы жить мирно, нужно все делать так.

И даже найти время для работы. И чтобы лучше работалось, надо пить домашнее вино, чистый сок чистого винограда. И если пить вдвоем, надо выпить утром полбанки, а больше не пить и вечером работать, а остальное оставить на завтра, а завтра, наоборот, утром не пить вино и работать, а вечером выпить полбанки. Или сразу выпить целую банку и совсем не работать, только разговаривать, зато завтра совсем ничего не пить, а только работать. Или совсем не связываться с банкой, а просто выпить стаканчик. И стаканчик этот чистый сок, а совсем не вино, совсем не пьянит, тогда лучше выпить сок, который совсем не пьянит, тогда лучше выпить все-таки стаканчик не для пьянства, а для вкуса и не разбавлять его водой, потому что это значит, что греки разбавляют вино водой, так они и употребляли его в качестве воды, а воду в чистом виде совсем не пили, а когда вино пили в качестве вина, то совсем не разбавляли водой, потому что вино - это кровь Христова, а хлеб - тело Христово. И то, что вместе с Христом распяли еще двух, тоже не случайно, потому что всех вместе их должно было быть ровно три. И не четыре, и не пять, и не один. Потому что по обе стороны Христа были распяты вместе с ним и Бог-отец и Бог-святой дух. И потом они воскресли. То есть в этих разбойниках и были Бог-отец и Бог-святой дух. То есть была распята вся Троица. Только Бог-отец и Бог-святой дух уже сразу были боги и не должны были натурально воскреснуть. А Бог-сын еще был пока человек. И воскрес натурально. Потому что этих разбойников не могло быть два - случайно. И не могли они быть случайно по обе стороны Христа. Значит, получается, что все не случайно. А если не случайно, то Бог-отец и Бог-святой дух не оставили одного Христа на кресте. И по обе стороны от него были тоже на кресте. Но кто все это сказал? А никто не сказал. Тогда нужно взять и сказать об этом, "и я, правда, в это верю", но ведь, правда, не могли же они Христа оставить одного на кресте, совсем одного, где они тогда были? А как раз и были они по обе стороны Христа, тоже распятые.

3

Кончилась бочка, пора начинать новую, кончилось лето, пора начинать новое. И новая бочка будет в этом году, а новое лето будет только в следующем году. "Здравствуй, лето", и как только здравствуй, лето, здравствуй, уже следующее лето. У Веры был муж. Самый настоящий. И он был сделан из мужа. Это не игрушка. И это нельзя сломать. И с этим надо считаться. А вообще мужья и жены в литературе самая неинтересная литература, самая тусклая. А мужья и жены в жизни? Ведь из этого состоит жизнь. Неужели она тоже самая неинтересная и тусклая? Жен и мужей в литературе или обманывают, или не замечают, или даже убивают, а именно: травят, душат, закалывают ножом, а в жизни? Что с ними делают в жизни? В жизни с ними живут. И никто еще не описал счастливый брак, потому что читать про счастливый брак скучно, зато жить в счастливом браке интересно и даже хочется чего-нибудь еще, каких-нибудь приключений. Потому что счастливый брак - это и есть приключение. Это и есть приключение в жизни. И если несчастный брак, то можно покончить с этим приключением и начать счастливый брак. А если счастливый брак, то с этим приключением покончить, конечно, можно, но это значит покончить со счастьем. Это приключенческий роман - счастливо покончить с собственным счастьем. В таком случае лучше всего жениться на девочке тринадцати лет, чтобы не разочароваться в браке, чтобы было счастливое приключение, чтобы всегда была молодой и не постарела. Или выйти замуж за старика, чтобы он так и был молодым стариком и никогда не состарился. Так и умер молодым. А если жениться в двадцать лет, то потом придется жениться и в тридцать, и в сорок, и в пятьдесят, и даже в семьдесят все равно придется жениться. Все равно придется жениться. Все равно придется жениться всю жизнь. Даже у классиков, даже у Шекспира - ни одного счастливого брака, Дездемона задушена. А как она его любила! У Пушкина - все сплошное несчастье. У Достоевского вообще не доходит до брака. И у Лермонтова - не доходит.

У Флобера - несчастье.

У Мопассана - несчастье.

У Толстого - счастья нет.

Но "Капитанская дочка"!

Но зато все несчастья до брака. А где счастливый брак? Нет его в романе. Как будто неизвестно, что было с ними после брака. Может быть, Петрушу Гринева убили на войне, а Маша Миронова отравилась, кто знает? Нет, все-таки есть счастливый брак - в "Старосветских помещиках". Но они же как растения, как зверюшки. Это же не приключение в жизни. Они пьют и едят, спят и встают. И они не мучаются.

А у Шекспира - мучаются.

И у Толстого - мучаются.

И у Достоевского,

И у Пушкина,

И у...

И у...

И у...

И...

И мучиться - это приключение? Но счастливый брак - это особое приключение. Даже имя у Вериного мужа было приключенческим. Его звали дон Жан. И это секрет, почему именно дон. Абсолютно не потому, что он был испанцем. Абсолютно не поэтому. Хотя он мог быть и абсолютным испанцем, он мог быть даже абсолютным итальянцем, но мы бы никогда не стали называть его синьором. А кроме приключения, все абсолютно ужасно, и абсолютно неабсолютно, и совершенно несовершенно. И евреи здесь абсолютно ни при чем. Ну при чем здесь евреи? Если все люди должны быть скромными, а правительство - бойким. Но те и другие должны быть бедными. Но люди должны быть бедными в своей скромности, а правительство бойким в своей бедности. Но несмотря на то, что дон Жан был абсолютно русским, он был абсолютно доном Ж том. Разве это не приключение?

Тогда нужно приготовить ужин. Потому что все остальное есть. И даже есть из чего приготовить ужин. И ужин должен быть не обыкновенный, чтобы съесть и забыть, а необыкновенный, чтобы съесть и запомнить. И для этого нужно постараться. И дон Жан старался. Он старался, чтобы успеть. Чтобы Вера приехала, а у него все готово. И нужно приготовить то, что она любит. Он резал на кубики баклажаны и складывал их в кастрюльку. И потом он резал помидоры, лук, чеснок и складывал их в отдельные мисочки. Он все старательно резал и складывал, потому что это было блюдо, а для блюда надо постараться. И когда он уже все потушил, поджарил, посыпал блюдо сыром и поставил его запекать в духовку, он подумал: вот сейчас она придет. И когда он достал блюдо из духовки, чтобы оно чуть-чуть остыло, он подумал: вот именно сейчас она придет. Но она все не шла. И она все еще не шла, когда уже блюдо стало остывать. И оно остывало все больше и больше, и времени проходило все больше и больше. И вдруг он подумал, что она уже не придет. Но она должна прийти. И он подумал, что именно сейчас она придет. Именно сейчас. Когда уже все готово. И ему вдруг страшно захотелось есть. И вдруг он забыл. Он забыл, что к этому блюду у него есть мясо. Которое нужно сразу пожарить, чтобы сразу съесть. И не ждать, пока оно остынет. И как только он его пожарил, и как только он подумал, что как только он его уложит вместе с блюдом на такое большое блюдо, так сразу Вера и придет. И правда, как только он уложил, как только все было готово, она вдруг пришла.

- Чем это у тебя пахнет, - сказала она, - чем-то вкусным.

И тут она сказала, что не хочет есть.

- Что, совсем?

Она сказала, что совсем не хочет. Что вообще-то съест кусочек, чтобы его не обидеть, но что есть не хочет вообще. Но это же очень обидно, что другой человек ест, чтобы не обидеть.

А чтобы ему совсем было не обидно, она сказала, что она вообще-то на минуту, что у нее еще есть одно важное дело, которое она не успела сделать.

- Ты не обиделся?

- Что за дело?

- Я заехала за одним пакетиком.

- Что еще за дело?

- Ты не видел такой синий пакетик?

И она пошла мыть голову. И когда она вышла из ванной, нет, когда она вошла в комнату, когда в комнате никого не было, когда она позвала его, и когда он не откликнулся, и когда на кухне его тоже не было, и когда она испугалась и опять вернулась в комнату, и как только она вошла, началось приключение, о котором она сначала не хотела и слышать: "Пусти меня, у меня правда важное дело", но он был азартен среди такой пустынной местности, где вообще никого не было, там была только одна девушка, и вдруг она увидела лодку и из нее вышли два рыбака. И когда они увидели эту девушку, они велели ей быть послушной и делать то, что они ей велят, и они ей велели... "Не хочу про эту девушку" - "А про что?" - "Про ту девочку в кино". Она сидела в кино, и вдруг к ней в кино подошел один хулиган, а других зрителей не было, и вместе с этим хулиганом оказалась еще одна его подружка, и еще вместе с двумя хулиганами, и фильм показывали очень хулиганский. И они все стали вести себя с этой девушкой по-хулигански, и вдруг включили свет, и даже не в конце сеанса, а прямо посредине, и девушка была посреди зала среди одних хулиганов, и когда выключили свет и один хулиган вдруг опять стал обнимать девушку, вдруг свет включили опять, и все увидели, как он опять ее обнимает, "включи свет", - и дон Жан включил свет, и Вера прямо на кровати, которая и была в самом центре приключения, прямо на подушках, и кровать эта стояла в таком пансионате на берегу моря среди других кроватей, и на всех этих кроватях лежали девушки, и дон Жан пробирался под кроватями, чтобы найти нужную ему кровать, на которой лежала Вера, и он полз и старался не шуметь, чтобы его не застукала смотрительница пансиона, и все девушки спали, а Вера на своей кровати не спала и ждала, пока он доберется до нее, и когда он добрался до ее кровати, когда его так никто и не заметил, когда даже Вера не заметила, как он уже устроился рядом с ней, и они стали тайно шептаться, чтобы их никто не услышал, и они дошептались, и оказалось, что у нее есть ушки, и она улавливала такие слова, и они, эти ушки, были требовательными, и требовали еще и еще, и слов было мало, а ушек много, и потом слова стали гулом, а ушки телом, и все.

Все равно всегда кто-то один из двух всегда приготовит ужин, а другой придет и съест. И один всегда ждет, а другой всегда опаздывает. И один зарабатывает деньги, а другой тратит. И один рассказывает истории, а другой слушает. И один любит, а другой дает себя любить. И один берет, а другой дает. И кто из них счастливее: тот, кто сам дает себя любить, или тот, кто сам берет и любит. Ведь тот, кто сам берет и любит, всегда более сам, чем тот, кто сам дает себя любить. Зато тот, кто сам дает себя любить, всегда более прав. И он всегда прав, когда опаздывает, тратит, слушает и дает.

- Ты мне не даешь заниматься делами, - сказала Вера после того, как опоздала, послушала, дала и съела.

- Ты не права.

Но все равно она была права, потому что дон Жан ее сам полюбил и она сама дала ему себя любить. И она была жертва его любви. А ведь так и есть. Всегда тот, кто любит, выбирает себе жертву, хотя ему кажется, что он приносит себя в жертву своей любви. Но это не так.

Неужели до того, как Бог принес Христа в жертву, было хуже, чем сейчас, и люди тогда были хуже? А может, и не хуже? Разве язычники сами по себе были плохие люди, когда играли в хулиганские игры и рассказывали хулиганские истории, неужели уж такие плохие, что Бог принес Христа в жертву, чтобы искупить их грехи. Нет, христиане не лучше язычников, христиане нехорошие люди. Какие-то они совсем нехорошие. Просто язычники грешили и не замаливали грехи, грешили от чистого сердца, от всей души, а христиане грешат, а потом каются, и хорошо знают, что хорошо, а что плохо, и все делают плохо, зато каются хорошо. Значит, христиане отличаются от язычников только раскаянием? И значит, если сделаешь что-то плохо, а потом раскаешься, это будет хорошо? Но ведь это правда, что Христос независимо от того, любим мы его или нет, - все равно нас любит, а человек, если его не любишь, докучает своей любовью, а Христос - нет, а человек не докучает, только если его любишь.

Нет никакой определенности и никакой уверенности в завтрашнем дне. Но мысли о завтрашнем дне уже сегодняшние. Потому что о завтрашнем дне нужно думать уже сегодня. Так делают все люди. Они думают: куда мы пойдём завтра? Что мы будем есть завтра? А куда пошли сегодня и что ели сегодня - об этом они думали вчера. И "завтра" - это серьезное понятие, это трансцендентная категория, это жемчужина абсурда. С завтрашнего дня можно бросить и начать. И бросить все плохое и начать все хорошее. С завтрашнего дня можно жить по-новому. А сегодня еще можно жить по-старому. Хорошо, что люди умеют плавать, - и это очень хорошо, это большая радость, и не умеют летать, и в этом нет ничего хорошего, никакой радости. И Шелли не умел плавать и утонул, и Писарев утонул, и даже "Титаник" умел плавать, а все равно утонул.

Нет, Шелли тоже умел, а все равно утонул. Потому что чаще даже тонут те, кто умеет плавать, потому что гибнут не от того, что не умеют, а от того, что умеют. И сколько бы разбилось поэтов, и рабочих, и сердец, если бы они умели летать. Не так взлетел, или не так приземлился, или что-нибудь не так, сколько умерло бы прямо в полете, и они бы мертвые падали на землю точка как листья точка, и это бы уже была осень. И люди, когда им хорошо, хотят, чтобы им было еще лучше. Еще немного выпить, немного прогуляться. Не надо, чтобы было лучше, надо, чтобы было не хуже. Дон Жан был историк, и у него были труды. А вот странно, что люди, которые делают историю, - это все случайные люди, они бы никогда не стали историками, хотя история так и идет к ним, но ведь и историки никогда не стали бы теми, кто делает историю. Это совсем разные люди. И у него был один труд о неполноценности вождя. Что все вожди, которые делают какие-нибудь революции, все они неполноценные люди, они или калеки, или педерасты, или импотенты, чаще всего они заикаются или картавят, чешутся, страдают недержанием мочи, у них может быть страсть к фекалиям или фимоз. И примитивность всякой революции состоит в ее изобретательности, а изобретательность в примитивности. И редкое сочетания примитивности и изобретательности приводит к тому, что революция удается. А если она слишком примитивна, то может не удаться, и если слишком изобретательна, тоже может не удаться. А поскольку революция - всегда насилие, поскольку власть не дают, а берут, поскольку она делается во имя... от которых не остается даже имени, и поскольку ни в одной революции ничего хорошего нет, кроме плохого, и, оказывается, существуют еще такие животные, которые могут так укусить свою жертву, и даже не убить ее, а своим укусом просто заморозить, и она будет замороженная и слегка живая, и она будет живая, но слегка замороженная. И эти животные, когда захотят есть, съедят свою жертву, когда захотят, и им не надо будет рано вставать и на голодный желудок бежать и охотиться, они встанут, умоются и позавтракают, и когда эти животные - животные, они просто животные, а когда эти животные - люди, они просто скоты. А когда такие скоты стоят у власти, общество становится скотским. Потому что люди становятся укушенными, полуживыми, полузамороженными и их в любую минуту можно съесть.

А еще он собрал "Записки замечательных людей". И существует, оказывается, такая рыбная ловля, когда целый кортеж машин едет на рыбалку, и в этом есть какая-то странность. Ведь правда, сначала рыбу ловят, а потом ее едят? Так делают рыбаки. А этот кортеж машин останавливается в далеком поселке в конце пути, прямо на берегу моря, и останавливается прямо у одноэтажной школы. И в школе этой почему-то нет детей и там пустые классы. Зато во весь длинный школьный коридор стоит такой длинный-длинный стол. И как только люди вышли из машин - а стол уже накрыт. И есть даже уха, настоящая, а для настоящей ухи надо убить настоящую индюшку. И на столе так всего много и все так красиво и вкусно приготовлено. И больше всего жареного, но есть и тушеное, есть даже вареное. И есть нарезанное и целенькое. И кто любит целенькое, ест целенькое, а кто любит нарезанное, ест нарезанное. И очень много сортов. И все едят и шутят, а после того, как съели и пошутили, пошли спать в классы. И пришли какие-то невидимые люди и все убрали со столов. И после того, как гости рыбу съели, они пошли ее ловить. Но вот, что странно. Даже после того, как они ее поймали, они ее опять почему-то не стали есть. Потому что и ловили они ее не для того, чтобы съесть, а чтобы... как же это сказать? Как бы это получше сказать, как бы так сказать, чтобы было понятно, как бы так лучше выразиться, даже нет такого подходящего слова... ведь понятно, что если бы кто-то из них был богат и владел землей, и к нему приехали гости, и он их угощал, это понятно. Но школа эта была ничья, и земля ничья, и все, что было на столах, тоже было ничье, и не было ни хозяина, ни гостей, и даже машины не были их собственными, и шофер тоже не был их собственным, поэтому даже не знаешь, как сказать, какая-то одна странность да и только, чтобы все это было ничье и чтобы все это было, чтобы были какие-то невидимые люди и были видимые, и невидимые - пришли, накрыли и ушли; а видимые - пришли, съели и тоже ушли. И никто ничего не видел, и никто ничего не знает. И еще есть такие муравьи, и среди этих муравьев есть рабочие муравьи, рабочие и колхозники, и у них даже есть армия, у муравьев. Похоже, они живут тоже как люди. Как это весело! Но, похоже, люди тоже живут как муравьи, как это грустно.

И пасмурно, и к тому же дон Жан был не ангел. И у него в жизни были симпатии и антипатии, а у ангелов, наверное, нет антипатий, хочется верить, что нет, хочется верить, что ангелы есть. Но ведь есть же что-то такое, что люди подразумевают под ангелами, что-то такое, что сделано не из человека, а из чего-то еще. Из чего? И на востоке люди очень много чего-то жуют и много молятся, но они молятся потому, что жуют, или жуют потому, что молятся?

- Но ты в чистую молитву веришь?

- Верю.

- А веришь, что они жуют?

- Может, и жуют.

И она подумала, что она его не любит. Что вот он лежит рядом с ней, а она его не любит. Что совсем не любит. Нисколько. Даже чуть-чуть не любит. И ей стало так жалко, что она его не любит, потому что это был готовый человек, которого можно любить. И никогда уже не полюбит. И с этим все ясно. И что она и не любила его никогда. И тут она ясно вспомнила, как иногда она его любила. И тут она вспомнила, что любила его, только когда его не было, а когда он был - никогда. Значит, она просто по нему скучала, когда его не было. А когда он был - она скучала с ним. Какая-то бессмысленность. И она подумала, что она его не любит, потому что ей все с ним ясно. Но ведь и с теми людьми все ясно, и с теми, и с теми, и со всеми, со всеми людьми, со всеми до одного, совершенно абсолютно со всеми. Абсолютно совершенно все ясно. И ей показалось, что никогда абсолютно и совершенно никого она не сможет любить абсолютно и совершенно.

Ведь если кроме дона Жана у Веры был еще Н.-В., а у Н.-В. были еще Снандулия с Василькисой, а у Снандулии тоже мог быть кто-то еще (если это допустить), а у дона Жана тоже кто-то еще, а у той, которая была у дона Жана, еще кто-то, а у того кто-то еще, значит, все были друг с другом связаны, а раз все друг с другом связаны, значит, все отвечают за всех. И если среди женщин вообще есть проститутки и бляди, значит, все женщины вообще немножко проститутки и бляди, даже честные бабушки, мамы и невесты. И если среди людей вообще есть убийцы, значит, все люди вообще немножко убийцы. И если есть воры, то все вообще немножко воры. Какой же это ужас, что вообще так все и есть. И ведь как просто вообще поправить, стоит только не быть блядью, проституткой, убийцей и вором - и никто из людей вообще не будет ни блядью, ни вором. Но как это сделать? Как бляди отказаться быть блядью, а вору быть вором, если ей охота давать, а ему охота воровать. А может, и не охота? Ведь даже если по-блядски убить убийцу и обворовать проститутку, все так и останется. И все, как было, так и будет? И вдруг отключили свет. Прямо на глазах, как будто из света вышел воздух, как будто лампочка над кроватью одновременно с телевизором, как будто они сдулись, вот именно так свет отключился. И там было огромное стадо коров среди людей. И коровы жевали. Но это были не просто коровы, потому что они по-настоящему пережевывали настоящих людей. Они также беззлобно, как свою жвачку, жевали людей. Они их также отправляли в рот, как пучок травы, и, неторопливо двигаясь, они все-таки прихватывали какого-нибудь человека и отправляли его в рот. И все поле было в крови. Они даже не до конца съедали людей. Но за первыми коровами шли остальные коровы и медленно дожевывали то, что не съели первые. И люди были сытные, а коровы здоровые. И коровы мычали, а люди кричали. И в самих по себе коровах не было ничего от хищников. Глаза их были добрые и честные. Просто люди были их пищей, и поэтому они их пережевывали. И им надо было постоянно жевать людей, потому что это была их пища. У них была опять потребность их жевать. Это был даже не сон, это была пастораль.

Нелюбимый муж. Нелюбимая жена. Нелюбимый любимый. Любимая еда. Любимое занятие. Любимое время года.

- Иди сюда, - сказала Вера дону Жану.

- Тебе страшно?

И когда нет другого допинга, страх тоже допинг. Есть одинокие люди, есть семьи, бедные, богатые, талантливые, всякие люди, но вот вообще люди, зачем они? Получается, что жизнь - она просто для жизни, она сама для себя, и человек тут совершенно ни при чем, просто на него распространяется жизнь и все, жизнь его имеет, а не он имеет жизнь, потому что он умирает, а жизнь остается, это правда, и жизнь больше человека, и все вранье.

И тут дали свет, его просто так взяли и подали. Сначала они его отключили, а потом они его подали, что хотят, то и делают с человеком; хотят - воду отключат, хотят

- свет, захотят - не будут топить, захотят - вообще могут голодом морить, могут убить, и никто ничего не знает, и никто - ничего. А кто знает, тот ничего не скажет. Ничего.

И вдруг ей захотелось, чтобы дон Жан исчез, чтобы он вдруг испарился; не так, чтобы он встал, оделся и уехал, а чтобы лежа он просто растворился, и тогда бы она сама встала, оделась и уехала. А он бы об этом ничего не знал и никогда бы не узнал и не догадался. Но он материально лежал и материально смотрел. И ей стало жалко его как материю, не как человека, а просто как тело, которое лежит. И тогда она своим телом прижалась к его телу, и, немного полежав, они заснули.

ЗАПИСКИ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ.

Шекспир - Розанову

Ты говоришь опять мне об изгнаньи? К черту философию? ведь философия твоя Джульетты мне не создаст? и города она не передвинет с места? приговора не переменит? так зачем она? на что годна? не говори о ней мне.

Розанов - Шекспиру

После книгопечатания любовь стала невозможной. Какая же любовь с книгою?

Суворов - Розанову

Терентий вместо дела упражняется только в поэзии. За что ж я 500 рублей в год плачу? Ни одного дела как надо не сделал.

Розанов - Екатерине

Мертвая страна, мертвая страна, мертвая страна. Все недвижимо и никакая мысль не прививается.

Суворов - Потемкину Г. А.

Святлейший князь, Милостивый Государь, с наступающим новым годом Вашу Светлость всенижайше поздравляю. Служу я. Милостивый Государь! больше 40 лет и почти 60-ти летний, одно мое желание, чтоб кончить Высочайшую службу с оружием в руках. Не изменил я моего слова ни одному из неприятелей, был щастлив, потому что я повелевал щастьем.

10 декабря 1784 году с. Ундол

Розанов - Екатерине

Не выходите девушки замуж ни за писателей, ни за ученых. И писательство, и ученость - эгоизм. И вы не получите "друга", хотя бы он и звал себя другом. Выходите за обыкновенного человека, чиновника, конторщика, купца, лучше бы всего за ремесленника. Нет ничего святее ремесла. И такой будет вам другом.

Шекспир - Розанову

Плохой уж повар, который у себя пальцев не облизывает; не вкусно значит, готовит; я потому и не приведу таких, которые пальцев у себя не облизывают.

Розанов - Шекспиру

Я хочу, чтобы люди "все цветы нюхали", и больше, в сущности, ничего не хочу. Понюхал. Умер. И могила.

Шекспир - Суворову

Случается порой за миг до смерти, становится вдруг весел человек, что окружающие называют предсмертной молнией.

Суворов - Шекспиру

Месяц я ел очень мало, был на ногах. Видя огневицу, крепко наступившую, не ел почти ничего 6 дней, а наконец осилившую, - не ел вовсе 12 дней и в постели. Чувствую, что я ее чуть сам не осилил, но что проку....

Розанов - Екатерине

Все очерчено и окончено в человеке, кроме половых органов, которые кажутся около остального каким-то многоточием или неясностью.

Суворов - Екатерине

Всемилостивейшая государыня! Великие щедроты Вашего Императорского Величества ко мне изъявляемые, коими и юный сын мой имел щастие быть у достоин, приемля с глубочайшим благоговением, осмеливаюсь принесть Всеподданнейшую благодорность. Повергая себя к освященнейшим стопам, Всемилостивейшая государыня!

Нашего императорского Величества всеподданнейший Граф Александр Суворов-Рымникский,

сентября 28 дня 1795 года.

Розанов - Шекспиру

Одни молоды и им нужно веселье, другие стары и им нужен покой, девушкам замужество, замужним - "вторая молодость"... И все толкаются, и вечный шум.

Шекспир - Розанову

Я знал одну девушку, которая обвенчалась в самый полдень, выйдя в огород за петрушкой для начинки кролика.

Чехов - Ломоносову

Мой сосед рассказывал мне, что его дядя Фет-Шеншин, известный лирик, проезжая по Моховой, опускал в карете окно и плевал на университет. Харкнет и плюнет: - тьфу! Кучер так привык к этому, что всякий раз, проезжая мимо университета, останавливался.

Суворов - Розанову

Русский бог велик... охают французы, усмехаются цесарцы... а здесь, хоть и победно, но тяжело... Наши лучше нельзя; цесарцы долго ровняются; французы горячи, им жарко: побили их много, сберечь трудно... И в Англии мною довольны, и шифр мой на праздниках, и Семен Романович меня хвалит... а у меня чулки спустились.

Чехов - Римскому-Корсакову

1-го июня были на Ваганьковском кладбище, и видел там могилы погибших на Ходынке.

Суворов - Римскому-Корсакову. Я обязан лишь порекомендовать Вам никакое препятствие не считать слишком большим, никакое сопротивление - слишком значительным; но ради достижения неукоснительной цели счесть, что великое намерение, ради которого мы соединились, должно быть достигнуто и с самым великим самопожертвованием - ничто не должно устрашать нас, и мы должны быть убеждены в том, что только решительность и стремительный натиск могут решить дело, - а то и другое сейчас тем более необходимо, что малейшее промедление дает противнику средства оказать сопротивление, а нам создаст новые препятствия, которые будут ежечасно увеличиваться в связи с трудностями доставки провианта в этой стране без дорог.

Розанов - Римскому-Корсакову

Социализм пройдет как дисгармония. Всякая дисгармония пройдет. Странное явление. Не верится. Где бы об истории его прочитать?

Шекспир - Розанову

Как? вы дрожите? испугались вы? Увы, я не виню вас: все вы люди, а взгляд людской без силы перед бесом.

Розанов - Шекспиру

Что я все надавил на Добчинских. Разве они не рады бы были быть как Шекспир? Ведь я, собственно, на это сержусь, почему "не как Шекспир", - не на тему их, а на способ, фасон, стиль. Но где же набраться Шекспиров, и неужели от этого другим не жить?

Пушкин - Шекспиру

Одна из причин жадности, с которой читаем записки великих людей - наше самолюбие: мы рады, ежели сходствуем с замечательным человеком чем бы то ни было, мнениями, чувствами, привычками - даже слабостями и пороками. Вероятно, больше сходства нашли бы мы с мнениями, привычками и слабостями людей вовсе ничтожных, если бы они оставляли нам свои признания.

Лермонтов - Шекспиру

И скучно, и грустно, и некому руку подать.

Шекспир - Лермонтову

Признаться, я и сам не понимаю, чего я так печален. Грусть и вас томит, как вы сказали мне, но право, я все еще узнать стараюсь, как я эту грусть поймал, нашел иль встретил, и из чего она сотворена.

Ломоносов - Ивану Грозному

Страстию называется сильная чувственная охота или неохота, соединенная с необыкновенным движением крови и жизненных духов, при чем всегда бывает услаждение или скука.

Ломоносов - Петру

Радость есть душевное услаждение в рассуждении настоящего добра, подлинного или мнимого. Сия страсть имеет три степени. В самом начале производит немалое, однако свободное движение и играние в крови, скакание, плескание, смеяние. Но как несколько утихнет, тогда переменяется в веселие, и последует некоторое распространение сердца, взор приятный и лицо веселое. Напоследи, как уже веселие успокоится, наступает удовольствие мыслей и перестают все черезвычайные в теле перемены.

Ломоносов - Наполеону

Любовь есть склонность духа к другому кому, чтобы из его благополучия иметь услаждение.

Ломоносов - Пушкину

Животных природа на два пола разделила - на мужеский и на женский. Оттуда и имена их во многих языках суть двух родов: господин, госпожа; муж, жена, орел, орлица. Пристойно кажется, чтобы бездушным вещам быть ни мужского, ни женского, но некоего третьего рода, каков есть у нас род средний: море, небо, сердце.

Пушкин - Вяземскому

Правда ли, что Баратынский женится? боюсь за его ум. Законная пизда - род теплой шапки с ушами. Голова вся в нее уходит.

Пушкин - Вяземскому

Когда-то свидимся! Заехал я в глушь Нижнюю, да и сам не знаю, как выбраться? Точно еловая шишка в жопе; вошла хорошо, а выйти так и шершаво.

Гоголь - Жуковскому

и полетел я в мою душеньку, в мою красавицу Италию. Она моя! Никто в мире ее не отнимет у меня! Я родился здесь. - Россия, Петербург, снега, подлецы, департамент, кафедра, театр - все это мне снилось. Я проснулся опять на родине...

Пушкин - Вяземскому

Грех гонителям моим! И я как Андре Шенье могу ударить себе в голову и сказать:

"Извини эту поэтическую похвальбу и прозаическую хандру. Мочи нет сердит: не выспался и не высрался".

Пушкин - Вяземскому

Мы живем в печальном веке, но когда воображаю Лондон, чугунные дороги, паровые корабли, английские журналы или парижские театры и бордели, то мое глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство.

Пушкин - Вяземскому

Жуковский со смехом говорил, что говорят, будто ты пьяный был у девок, и утверждает, что наша поездка к бабочке-Филимонову, в неблагопристойную Коломну, подала повод к этому упреку. Филимонов, конечно, пиздюкъ, а его бабочка, конечно, рублевая парнасская Варюшка, которую и жалко, и гадко что-нибудь нашего ебануть. Впрочем, если б ты вошел и в неметафорический пиздежъ.

Пушкин - Вяземскому

Конечно, я бы не допустил к печати ничего слишком горького, слишком озлобленного. Но элегическую хуйню - жопе позволено сказать, когда невтерпеж приходится благородному человеку.

Пушкин - Вяземскому

Я начал также еть; на днях испразнился сказкою в тысяча стихов, другая в брюхе бурчит.

Пушкин - Дельвигу

Плетнев, наш мизантроп, пишет мне трогательное письмо; жалуется на меня, на тебя, на твой гран-пассианс и говорит: "мне страшно думать: это люди!" Плетнев, душа моя! что тут страшного? люди - сиречь дрянь, хуйня. Плюнь на них, да и квит.

Пушкин - Дельвигу

Я совершенно разучился любезничать: мне также трудно проломать мадригал, как и целку.

Пушкин - Дельвигу

А я езжу по пороше, играю в вист по 8 гривен роберт - и таким образом прилепляюсь к добродетели и гнушаюсь сетей порока - скажи это нашим дамам; я приеду к ним еть полно.

А утром было утро. И дон Жан был мужем. И по отношению к мужу у Веры были обязанности: поговорить, накормить, проводить. И, немного поговорив, кое-чем покормив, она его проводила. И началось. То есть как только Вера услышала телефонный звонок, она подумала - началось. На самом деле началось. Это был Нижин-Вохов. Он быстро объяснил, что они должны быстро встретиться и быстро ехать к одному деловому человеку.

- Лучше от меня, - сказал Н.-В.

- Это почему это? - сказала Вера.

- Не спорь, так лучше, - сказал Н.-В., - не спорь.

И она больше не спорила. Она быстро собралась и быстро приехала. На самом деле.

И она увидела платье. Это было редкой красоты черное платье. Оно было абсолютно черное, но поскольку оно было сшито из бархата, кожи и шелка, то шелк был прозрачно-черным, кожа матово-черной, а бархат совершенно-сумасшедше-черным. И оно было коротким, это платье.

- Надень его, - попросил Н.-В.

"Кити видела каждый день Анну, была влюблена в нее и представляла себе ее непременно в лиловом. Но теперь, увидав ее в черном, она почувствовала, что не понимала всей ее прелести. Она увидела ее совершенно новою и неожиданною для себя. Теперь она поняла, что Анна не могла быть в лиловом и что ее прелесть состояла именно в том, что она всегда выступала из своего туалета, что туалет никогда не мог быть виден на ней".

- Ну, я готова, - сказала Вера, - поехали.

- Сейчас, - Н.-В. подошел к ней вплотную, - сейчас поедем.

И он нашел то, что искал, мгновенно. И это был ее рот. И там был язык. И он захватил его своим ртом мгновенно. Что он только с ним не делал. Наконец они потеряли точку опоры. Потому что Н.-В. опирался на Веру, а Вера опиралась на него. И какое-то время они балансировали, пока не упали куда-то туда, где что-то стояло, кажется кровать.

И там они совсем потеряли голову, то есть совсем ни о чем не думали. И платье, которое было на Вере, совсем уже не скрывало то, что было под платьем. Это платье нарочно открывало то, что было под ним. Это было такое сладкое мученье - мучить друг друга. И так мучительно хотелось мучить еще и еще. И Н.-В. был мучитель. И он ее мучил. Но Вера тоже была мучительница и тоже его мучила. И они мучились от невозможности прекратить это мучение, потому что его хотелось растянуть. И вот еще что: как будто они были малыши, они называли части тела и добавляли слово "дай". И вот еще что: все, что они давали друг другу, было сейчас общим, и все приличные части тела, и все неприличные были общими. И особенно те части, которые считаются приличными, так себя вели, даже хуже самых неприличных, например ладони. Совершенно неприлично. И когда Н.-В. вдруг замер, чтобы не в сию же секунду отмучиться, чтобы мучить себя и Веру еще и еще, и Вера тоже замерла под ним и они даже слышали, как они не дышат, они вдруг услышали, как кто-то открывает дверь. Н.-В. просто выпрыгнул из Веры и, перепрыгнув через комнату, успел закрыть дверь в комнату. Это был Свя. Он неожиданно вернулся домой, конечно не думая застать Веру с Н.-В. дома. Н.-В. как сумасшедший оделся. А Вера и была одета. Оказалось, что они оба одеты. И все прилично.

Н.-В. вышел и поздоровался со Свя, а Вера оставалась все еще в комнате у Н.-В., она стояла у окна спиной к двери, и, когда она отвернулась от окна, она увидела в комнате Свя, который стоял и смотрел на нее, и вдруг она увидела под стариком в нем как бы подростка, т.е. как будто стариковское тело с самого начала было безжизненно, и под этим безжизненным телом просвечивал живой подросток, и получалось, что Свя был даже моложе Н.-В., который был просто натуральным, без старческого покрова и юной сердцевины, потому что то тело, которое проглядывало сейчас внутри Свя и которое Вера видела, было совершенно юным. На самом деле, внутри Свя стоял на ногах мальчик лет четырнадцати, и как раз этот мальчик и смотрел на Веру, а стариковский покров был как бы домиком для этого мальчика. Вот именно это Вера и увидела, повернувшись от окна к Свя. И тут в комнату вошел Н.-В. и совершенно по-деловому сказал, обращаясь к Свя:

- Я тебе не говорил, Вера - художница, я ей помогаю устроить выставку.

- Ты мне не говорил, - сказал Свя.

- Не успел, - сказал Н.-В., - просто не успел сказать.

И Свя с Н.-В. стали говорить о машине. И Свя сказал:

- Она мне не нужна, только один пакет, я съезжу, и ты можешь ее взять.

- Ладно, ты устал, - сказал Н.-В., - скажи, куда съездить, и я отвезу.

- Тут недалеко, - и Свя сказал адрес. И Н.-В. уехал. И Вера со Свя осталась вдвоем.

И как будто Вера вынула этого подростка из Свя, и этот подросток был очень сильный и страстный, и он мало что умел, он только умел "раз-два", но это "раз-два" было очень мужественно, и он пользовался "раз-два" во всю, и хотя этот подросток прижимался к Вере через старенький покров Свя, это было неважно, ведь люди обнимаются и в одежде, и на этого мальчика как раз был натянут состарившийся покров Свя в брюках и пиджаке. И как будто он сказал: "Иди сюда", и как будто она подошла, и он сказал: "Ну, руку дай". И она дала, и вдруг он сам куда-то делся, а вместо него остались брюки и пиджак, и вдруг она куда-то втянулась под пиджак к нему, и прошло какое-то время, и буквально она вынырнула на Земле такой же, как Земля, но только маленькой и круглой, и она закруглялась уже через несколько шагов от них, и он уже стоял там, а она вынырнула через горло пиджака, и они там осуществились. И вот что еще было удивительно: если бы и они сами уменьшились во столько же раз, во сколько уменьшилась земля, то ведь они бы и не заметили, что земля такая маленькая, а поскольку они замечательно сохранили свой рост, то сразу увидели, какая маленькая Земля, на которой они вдруг оказались, вот что.

А вот правда так бывает, что вот, например, услышишь какой-нибудь звук или шум, и вдруг ясно вспомнишь, что уже такое было, вот именно этот звук (шум) уже был, но когда-то раньше. Или вот еще что, кто-то что-то скажет, и даже неважно что, а точно вспомнишь, что уже это было. Или вот приедешь в какое-нибудь незнакомое место, в котором точно никогда не был, а тебе вдруг в этом месте знакома какая-то деталь, и так знакома, что точно знаешь, что когда-то ты ее здесь уже видел, но когда?

И Свя вдруг сильно обнял Веру и сказал:

- Ты девушка дорогая, знаешь что, быстренько давай-ка иди домой. И после этого он поцеловал Веру прямо в губы и сказал:

- Давай-ка, давай, милая девушка, - и он оттолкнул ее от себя, и так сильно, что она пролетела даже несколько шагов назад.

- А что будет? - сказала Вера.

- Вот то и будет... это твое? - и Свя сунул Вере в руки ее брюки и свитер, - беги скорей.

И сама не зная почему, Вера выбежала из квартиры, и, мало того, она бежала оглядываясь, чтобы по дороге вдруг не встретить Н.-В. И она даже пряталась, когда бежала.

И, даже прибежав домой, Вера все еще продолжала бежать. И, не обнаружив дона Жана дома, "слава богу", она на всякий случай выключила телефон, чтобы не позвонил Н.-В. И даже когда она снимала платье, она бежала; и бежала даже тогда, когда прятала это платье, "куда бы его деть". И, только переодевшись, выпив чаю, она, кажется, прибежала. И, прибежав, она опять стала вспоминать, как она убегала. И она тут же вспомнила одну картинку. Эту картинку она увидела из окна машины. Она перед этим долго уговаривала частника, чтобы он ее отвез, он не соглашался, а она уговаривала. Наконец он зло согласился. Они ехали по городу, он зло вел машину, а она смотрела в окно. И они выехали на площадь. И на этой площади ее впервые поразило то, что КГБ стоит напротив "Детского мира", и что "Детский мир" и КГБ абсолютно одинаковой величины, и в "Детском мире" пять этажей, и в КГБ пять этажей, и там коридоры, и там коридоры. И как будто окна КГБ прямо в упор смотрят в окна "Детского мира", и на одно окошко "Детского мира" приходится по одному окну КГБ. И все это нарочно так построено, чтобы "Детский мир" был нарочно на глазах у КГБ. И победит что-то одно, т.е. пересидит или "Детский мир", или КГБ. Какой примитивный смысл. И какой наглядный. Простота.

И когда Н.-В. вернулся домой, он увидел на кухонном столе и танк, и кухонный ножик. И этим танком Свя ездил по мясу, и получалась каша, и у него были руки в крови, а глазки его запотели от лука и налились кровью, и кухонным ножиком он вырезал сердечки из овощей, и по ним тоже гонят на танке. И он сидел весь в этой каше. И каша его засасывала, "папочка, ты куда мою девочку дел?" - "А я ее съел, мой маленький", - "Зачем же ты ее съел, мою маленькую девочку?" - "А чтобы она тебе не досталась, ты себе найдешь другую девочку, а эта девочка - моя, я ее буду лизать и облизывать, сосать и обсасывать", - "Ты вышел из ума, папочка, раз ты кушаешь маленьких девочек", - "Нет, я остальных девочек не кушаю, я только одну девочку скушал, а ты сам еще глупенький и не видишь, что твоя девочка сама меня скушала и ушла домой, а если она еще придет, то пусть опять меня кушает, пусть она меня до конца скушает".

И Свя обтер руки и ножик о тряпку. И Н.-В. ему ничего не сказал.

"И что она понимает в картинах, твоя Вера, пройдись-ка по улице, что там продают - одна хурма, "от хурмы слышу", да вы все девочки, и ты, мой маленький мальчик, ты тоже - девочка, и тебя надо съесть. Гусь, который выйдет из меня после того, как я съем тебя, - это будет совсем не тот гусь, какой выходит из меня, когда я смотрю в окно и кушаю продукты, это будет очеловеченный гусь и одухотворенный, и человек переварит человека, и твоя Вера такая же дурочка, как и все вы, деточки, и вас все папочки, и большие дяди, и дядьки, и чужие дяди - они вас съедят, один я вас не съем, я последний из отцов не скушаю вас, я лучше вам дам себя скушать, чтобы вы попробовали - какие мы вкусные, дяди. Жрите меня, дети мои. Дрите-меня-и-брите мной, да возродится из гуся Родина.

4

Утренним утром по-утреннему с утра на следующее утро с утречка. Любое утро противно как понятие, как тема, как мероприятие.

Но утро как подвиг! Да оно и есть подвиг - утро.

Тарханы - это Михайловское Михаила Юрьевича Лермонтова,

а Ясная Поляна - это Михайловское Льва Николаевича Толстого,

а Рим - это Михайловское Николая Васильевича Гоголя,

а Америка - это Михайловское Владимира Владимировича Набокова,

а Михайловское - это Михайловское Александра Сергеевича Пушкина.

Вера обожала свою дочку. Свою маленькую девочку. И дочка была почти куколка. Почти кисонька. И дочка была Вере мамой и папой. И дочка тоже ее любила. И в дочке было все самое хорошее, что вообще есть на земле, хотя почти ничего хорошего вообще на земле нет. И Вера любила дочку как, конечно же, не просто как человека. И она боялась за свою маленькую девочку. И это был страх даже пострашнее, чем просто ужас какого-нибудь несчастья. И даже когда ее дочке ничего не грозило, она все равно боялась, как бы с ней чего-нибудь все равно не случилось. Как будто она могла вдруг куда-нибудь деться, ее маленькая девочка. И вот если бы какой-нибудь злой карлик или просто злющий, ну, например, злодей пригрозил ей, что отнимет у нее дочку, то она бы отдала ему всех людей, не задумываясь, всех до одного, но только чтобы он оставил ей ее маленькую девочку. И этому злющему, если такой имеется, козлу, она отдала бы ему не только любимого мужчину, но даже и папу, и даже свою маму тоже, но она бы выпросила у него оставить ее маленькую дочку.

А дон Жан ничего не понимал в этой любви - в любви Веры к дочке. Он называл это "женскими штучками", он даже сказал, что в этой любви нет ничего оригинального, что в этой любви даже нет и самой любви. И когда Вера сказала дону Жану: "Ты просто не любишь мою дочку, хотя она и твоя дочка", - он ей сказал: "Да, я люблю тебя, а ее - нет, потому что детей глупо любить. Их вообще нет в природе", и Вера сказала: "Ты злой, потому что ты не целуешь мою девочку", а он сказал: "Ее будет целовать ее жених".

И еще Вера любила свою дочку за то, что вот, например, она сейчас маленькая девочка, и она маленькая только сейчас, а потом уже никогда, она никогда не будет маленькой. И этот миг Вера особенно чувствовала как миг сам по себе. А дон Жан в этом миге тоже ничего не понимал. Он сказал Вере: "Да ты сама маленькая девочка". И когда он так сказал, Вера не поняла, что он этим хотел сказать. А может, он просто так это сказал, может, он и сам не понимал. И однажды произошел такой случай. Однажды Вера вернулась домой, а дома никого нет: ни дочки, ни дона Жана, а время было позднее - семь часов вечера. И сначала она подумала, что они пошли погулять. И она стала их ждать. И когда прошел час и они не вернулись, она забеспокоилась. А потом наступило девять и даже десять часов вечера, а их все не было. И на улице было темно. И Вера заплакала. Она плакала, потому что не знала, где ее дочка. И ей даже показалось, что ее уже нет в живых, ее маленькой дочки. Что дон Жан увел ее куда-нибудь в лес и там бросил. Или куда-нибудь пошел с ней в лес и там потерял. Или она поскользнулась и упала в речку и утонула. А потом ей показалось, что дон Жан ее нарочно убил, потому что он не любит ее маленькую девочку, и что он ее убил, чтобы отомстить Вере за то, что Вера дочку любит больше, чем его. И Вера еще больше заплакала. И она еще больше говорила и говорила: "Что же это", и она шла в другую комнату и говорила: "Что же это такое". Но, слава Богу, время шло. И сколько бы она ни говорила, что бы она ни говорила - время-то шло. И время это дошло до того, что было уже двенадцать часов ночи. И Вера даже перестала плакать, когда увидела, что уже столько времени. Это был настоящий конец. И она заговорила со своей дочкой, как будто бы та могла ее слышать. И Вера спрашивала: "Где же ты?", и как будто бы дочка отвечала: "Да вот тут я". И Вера смотрела по сторонам и говорила: "Где же?" А дочка как будто бы пряталась и говорила: "Я вот тут". И Вера бегала из одной комнаты в другую и говорила без конца: "Где же ты есть?" И так прошел еще час. И когда был уже час ночи, она услышала, как дверь открывается. И она увидела свою дочку с совершенно черным личиком и черными ручками. И когда дон Жан сказал: "Мы жгли костер в парке", Вера даже не посмотрела на него, потому что, кроме своей дочки, она ничего не видела. И она понесла ее в ванную и там стала ее мыть. И она ее мыла и мыла. И когда уже дочка была чистая и теплая, она стала спрашивать Веру: "Ты почему, мамочка, плачешь?" - и Вера сказала: "Я не плачу". И она унесла свою дочку в постель и легла с ней вместе, и дочка сразу заснула, вот бегает дворовый мальчик в салазки Жучку посадив, себя в коня преобразив, малыш уж отморозил пальчик, ему и больно и смешно, а мать грозит ему в окно - в этом стишке не один пальчик, а два пальчика: один пальчик, который отморозил мальчик, а второй пальчик - мамы, которая грозит из окна, и хотя про мамин пальчик прямо не сказано - пальчик, но ведь она грозит своему мальчику, конечно же, пальчиком, хотя грозить можно не только пальчиком, можно грозить кулаком, топором, гранатой, атомной бомбой, но мама грозит ему, конечно же, пальчиком, потому что этот пальчик, который отморозил мальчик, так болит у мамы, как будто она его сама отморозила. Нежное слово "пальчик". Есть сами по себе нежные слова - хотя бы "снежинка", мужики не употребляют такое нежное слово, они говорят: "Е... снег" - или даже они говорят: "Е... в рот снег", чистый абсурд, как будто у снега есть рот и какой-нибудь извращенец совершает оральное действие с этим снегом. Хотя все проще - мужик выругался и ушел. Мужик ушел, а ругательство осталось.

Надо сказать (а может, об этом и не надо говорить, нет, все-таки если этот оборот "надо сказать" так распространен в повествованиях, то об этом сказать надо), что пока не появился Нижин-Вохов, у Веры действительно, кроме дон Жана, никого не было, то есть не было такого мужчины, про которого она могла бы себе сказать, что она его; любит; более того, даже не было такого мужчины, которому она могла бы сказать, что она его любит (а ведь в двух этих признаниях - в признании себе и признании ему - есть некоторое отличие). Ведь иногда легко можно объясниться мужчине в любви, но так и не признаться себе самой, что он действительно любим тобой; и в то же время можно бесконечно признаваться себе самой, что он любим тобой, но так ему об этом и не сказать.

Ну что за жизнь! Жизнь ради искусства. А искусство? А искусство ради искусства.

- Ты будешь вкрутую или всмятку?

И за завтраком дон Жан стал рассказывать Вере одну историю. Историю про одну книжку. И Вера ничего не отвечала, и дон Жан думал, что она его внимательно слушает. Но она думала обо всем сразу и поэтому молчала. Автор книжки - гомосексуалист. И Вера, не дослушав историю, спросила: "Если бы тебе пришлось выбирать, ты бы каким был - пассивным или активным?"

- При чем тут я?

- Нет, важно.

- Ну активным.

- А Петр Ильич каким был? А Михаил Алексеевич?

И Вера сказала, что из всех гомосексуалистов она любит только Михаила Алексеевича, а дон Жан сказал, что из всех евреев он любит только Отто Вейнингера. Как раз про него он и рассказывал историю: что как будто он ненавидел женщин, потому что был гомосексуалистом. А Вера сказала, что нет, что, поскольку он был евреем, он любил женщин, что женщины так же затраханы, как и евреи, и он сказал, сказала Вера, что есть два пола - "мужской и еврейский", - "Он этого не говорил", - "Он сказал, что женщины - это не пол, а нация", - "Он этого не говорил", - "Он сказал, что это мужчины борются за то, чтобы женщины перестали быть нацией и стали полом", - "Он этого не говорил". Вот так и поговорили.

Вера выехала из дома и, позвонив Н.-В., узнала, что его нет дома. "Но он скоро будет, - сказал Свя. - Заезжайте". И Вера заехала. Там сидел Свя и Тютюня. Этот Тютюня и был как раз соперником Веры. Н.-В. сразу сказал Вере, что по его плану она будет выставляться с одним художником, который при этом немного слабее ее, но при этом намного известней. И Вера по отношению к Тютюне должна была вести себя соответственно, и Н.-В. по отношению к нему соответственно, а по отношению к Вере - соответственно. План Н.-В. был прост до гениальности. Он выставит художника очень известного и даже в некотором роде способного, то есть такого, который уже внушен публике, потому что у Н.-В. была очень простая теория, что картину написать, конечно, сложно, но, может быть, не менее сложно внушить эту картину публике. И это особое искусство. А написать картину - уж это особое искусство. И вот этого Анатолия, а ласково Тютюню, публика за .что-то очень полюбила. И на фоне известного, но малоталантливого Тютюни, талантливая, но совсем неизвестная Вера должна была выиграть выставку. Впрочем, на этой предстоящей выставке Вера е Тютюней должны были и немного поделиться: Тютюня должен был поделиться с ней своей известностью, а она с ним своим талантом. Но Н.-В., решив, что таланта у нее не убудет, решился на эту выставку. Но больше всего он опасался за Веру, что она начнет ругать Тютюню как художника и все этим испортит. Но неожиданно для него Вера повела себя совершенно по-другому. Как о художнике она не сказала о Тютюне ни одного плохого слова, зато разным людям стала говорить - какой Тютюня "милый человек". То она говорила, что он "чудесный" человек, то такой "простой", то она говорила, что в нем есть что-то симпатичное, а то она говорила просто "очень симпатичный". А когда речь заходила о его картинах, то она просто смотрела и как-то неопределенно кивала.

И, увидев Свя с Тютюней вместе, Вера очень удивилась. И когда Вера пришла, Тютюня не собирался уходить. И вместе с Верой пришел еще аГусев - сосед по дому. аГусев был непонятный человек, с виду русский, а фамилию имел какую-то абхазскую. Сначала он был врачом, потом работал в морге, последнее время работал в одном кооперативе, а в последнее - вообще не работал. Почему-то его любили женщины, этого аГусева. АГусев зашел к Свя прямо из аларька. И аГусев принес с собой одну гадость, даже две, потому что одна у него была в руках, а другая припрятана. Ту, что в руках, он сразу поставил на стол, а ту, что припрятана, поглубже припрятал.

Комната Свя и так была небольшая, а когда все сели у столика, оказалось, что она просто маловата для хозяина и гостей, и даже казалось, что в комнате не четыре человека, а больше. И получилось так, что Свя оказался рядом с Верой, а напротив оказались аГусев и Тютюня. Вера про себя сразу решила, что такую гадость она пить не будет, а аГусев сказал, что это не гадость, а коньячная настойка.

- Ну это как что, например? - спросила Вера.

- Ну для меня, например, как сок, - сказал аГусев.

- А просто соку нет? - спросила Вера у Свя.

- А если вот такой сок, - сказал Свя и достал бутылку вина.

- Я красное не люблю, - сказал аГусев.

- Почему красное, - сказала Вера, - это же белое вино.

- Все равно, - сказал аГусев, - у мужиков любое вино - красное, а белое водка.

"А вот еще у меня такой случай был, - сказал аГусев, - я тогда в морге работал. Да. А после этого приходит к нам его жена. Бывают же такие вещи".

"А еще был такой случай с Гагариным. Я тогда в больнице работал. Да. Оказалось, изнасиловали ее детской ракеткой с Гагариным. Их всех посадили, а девушка умерла".

"А недавно приходит тут ко мне один. Звонок в дверь. Стоит парень. Да. Оказывается, он тогда не утонул".

"У одних моих знакомых собака была. Да. Жалко, конечно, хозяйку, но она ведь не знала".

"А прошлой весной мальчишку нашли. Да. Ведь родная бабка, а какая сволочь оказалась".

И вдруг аГусев ни с того ни с сего как скажет:

- Любишь его? - он показал Вере на Свя. - Смотри люби его, смотри, как он тебя любит, святой человек.

И Свя на это ничего не сказал аГусеву, а Вера даже и не знала, что сказать.

- Я тебя на сколько лет младше? - сказал аГусев Свя и сам же ответил: "Лет на десять. Мы с тобой сколько лет знакомы? Лет восемь".

"У меня тогда как раз такой случай был. Одна моя подруга собралась замуж выходить. Я ей помогал вещи перевозить, ее жених был на пять лет ее моложе. Да. Откуда же она тогда могла знать. А год назад все-таки вышла за другого замуж. И ребенка родила?

Тютюня совсем разложился - он меньше всех говорил и больше всех подливал себе. И он даже не весь сразу ушел, а уходил как-то по частям. И несмотря на то, что основная его часть уже ушла, кое-какая его часть все еще присутствовала. Шея его стала длинной, и на этой шее у пояса висела дохленькая головка. Даже казалось, что он сидит совсем без головы. А Свя, наоборот, сидел очень прямо, он как бы одеревенел и был бледный. И уже сутра время клонилось к вечеру.

"А вот еще у меня такой случай был, мне тогда двадцать лет было. Да. Я потом на этой женщине и женился".

"А Гагарин, говорят, не летал, а Гитлер не сгорел, а Есенина два раза повесили". - "Глупости говорят, и Гагарин летал, и Гитлер сгорел, а Есенина два раза повесили".

И, сложив по частям Тютюню, аГусев стал прощаться. Тютюня все распадался на части, и удержать его было нелегко, в нем было столько веса, что, если бы его взвесить, он явно бы себя перевесил. Вера такое зрелище видела впервые и поэтому отнеслась к этому как к зрелищу. Но тут и аГусев возмутился такому ее взгляду со стороны как бы со стороны.

"У меня как раз такой случай был. Я тогда как раз не работал. И у меня как раз дочка родилась. Да. Оказалось, дочке уже шесть лет". Они ушли и больше никогда не придут. И, начиная с этого мига, никогда больше ничего не изменится. Все так и застрянет. И когда последние части Тютюни были вынесены аГусевым и дверь захлопнулась, Свя посмотрел мимо Веры, но даже там, в этом "мимо", Вера была. И они сели. Но сидеть было страшно и надо было встать и уйти, надо было просто сбежать, скатиться с лестницы, провалиться в шахту лифта, но нельзя было сидеть. Романтическое начало. Сентиментальный человек. Свя ни слова не понимал из того, что Вера говорила. Свя сказал: "Расскажи о себе". И Вера сказала: "Могу в стихах". "Родители у тебя есть?" - "А как же". Старших надо уважать. А младших любить. А ведь так и было. Он ее любил, а она его уважала. Бред. Все бред и кошмар. И в этом кошмаре надо все довести до бреда. Ничего особенного. И ничего неприятного. И ничего страшного. И хорошо, что темно. И хорошо, что он Гёте. А Н.-В. - сын Гёте. Страшно. Потому что это страшно делать даже с Гёте. И никакого чувства, кроме чувства неловкости. И точно известно, что это нельзя. Это нельзя просто потому, что нельзя, и все.

"Или мы должны быть папуасами". - "Можно и папуасами". - "Ониде спрашивают". - "И ты не спрашивай". - "Я уже спросила". - "Ничего страшного". - "Ты отвечаешь?" - "Я за это отвечаю", - "А ты сможешь?" - "Что? Лучше вот так". - "Ответить за это?" - "Как?" - "Сейчас сломаешь". - "Нет, правда?" "Говорю, сломаешь". - "Нет, ответить?" - "Все".

И такая нищета в воздухе.

И просто невозможно дышать этим нищенским воздухом.

И за далеким горизонтом, далеко-далеко за небом, где нет ничего, что хотя бы что-то напоминает, ну ничего из того, про что можно было бы сказать: "штаны", "е...ля", "сосиска", даже хоть что-нибудь похожего на чего-нибудь, где нет сравнения ни с чем, а значит, и ничего нет, потому что то, что ни с чем нельзя сравнить, этого и нет.

Это правда.

А вот правда бывает, что человек кого-нибудь убьет в состоянии аффекта, а государственная машина его наказывает, трезвая и холодная. Он убил горячий, а машина холодная. Пусть она наказывает его, эта машина, тоже в состоянии аффекта, а не взвешивает все "за" и "против". Она тоже должна стать сумасшедшей, эта гос. машина, она не должна ходить, как Раскольников, с топором, она должна наброситься на преступника, как Отелло, и задушить его. Вот тогда будет честно. И надо эту государственную машину все время держать в состоянии аффекта. Не давать ей есть, бить ее, надо ей плевать в глаза, изменять ей, унижать и заставлять раздеваться и ходить без трусов, и надо у нee отнять возлюбленного, а ее детей не кормить. А так она, эта машина, сытая и здоровая, а человек голодней и больной. И доверчивый, как Отелло, а машина рассудительная, как Раскольников, и они друг друга не понимают.