Часть первая Спрут

И обуял меня недуг

Коневской

Георгий Ахматов и Жорж Розенталь сидели в гимназии семь лет на одной скамье.

У Георгия отец губернатор, у Жоржа аптекарь. Предки Ахматова из Золотой Орды, у Розенталя из западного края.

Встречались товарищи только в школе, перед молитвой здоровались, после уроков прощались. Розенталь, сгорбившись, нес ранец под мышкой и торопился домой. Живет он на главной улице в собственном доме под вывеской «Аптека и аптекарский магазин». Здесь же лавочки часовщика и золотых дел мастера, заведение искусственных минеральных вод, полицейский участок. Ахматов, прямой под ранцем, медленно отвечал на козыряния городовых, подходил к белому губернаторскому дворцу, отдавал швейцару пальто и подымался наверх.

Отец Ахматова, Николай Аркадьевич, чернобородый красавец, давно вдовеет. Имение его от Малоконска всего в шести верстах. Знакомых у губернатора немного — начальник гарнизона генерал фон Клодт с женой и вдова предводителя Анна Петровна Зарницына. Унее собираются по вторникам, по четвергам — у фон Клодтов, по субботам — у Ахматовых. Анна Петровна имеет сына классом моложе Георгия и дочь гимназистку, единственный сын фон Клодтов, взрослый кадет, а две племянницы кончили в институте. Каждую субботу затеваются танцы. Старая гувернантка, садится за рояль, и три веселые пары до самого ужина, пока большие играют в карты, то носятся по залу, то щебечут в гостинной.

Ахматов перешел в восьмой класс без экзамена. Летом того же года, в самый день смерти Чехова, у Розенталя умер отец.

* * *

Покойный муж Анны Петровны Зарницыной несколько лет был малоконским губернским предводителем дворянской опеки, но из деревни выезжать не любил. Делами заведовал юноша-секретарь, племянник Анны Петровны. Предводитель никогда не требовал от него отчетов, боясь оскорбить жену; наконец, в одно осеннее утро секретаря нашли в кабинете бездыханным, а кассу пустой. Зарницыну были предъявлены векселя покойника; все их скупил аптекарь Розенталь. Тотчас явился присяжный поверенный Исакер, развязно бросил на стол тугой портфель и предложил повести дело таким образом, что никто ничего платить не будет; надобно только ему, Исакеру, выдать пять тысяч. Предводитель раздумывал недолго: он швырнул адвоката за дверь вместе с портфелем, пополнил кассу и сжег векселя.

Дети Зарницыных погодки. В характере Вадима женская непоследовательность и слабость: сплошь и рядом порицает он сегодня то, что вчера хвалил. Вадим тонок, белокур, с капризной улыбкой. Мать обожает первенца.

Лина Зарницына, или, как зовут ее знакомые, Акилина Павловна, воздушная, стройная, с профилем Кавальери, привыкла считать себя красавицей. Она на самом деле красива. Портит Лину обидчивая складка бледных губ: не в силах она помириться со своим именем — Акилина, ведь это Акулина, что же я прачка или кухарка? Даже из них не всякую так зовут. Имя ей дано по воле отца: в роду Зарницыных было четыре Акилины. — Акилина, значит орлица, красиво и звучно, объяснил он жене, умолявшей не давать бедной девочке такого вульгарного имени.

Георгий Ахматов и Мишель Клодт оба влюблены в Лину. Давно уже условились они соблюдать строгую очередь. Одну субботу танцует с Линой чернокудрый, в синем мундире Георгий, другую — белесоватый, в кадетской куртке голубоглазый Мишель.

Осенний вечер. Лина с матерью и братом возвращалась от всенощной. Еще сияют где-то паникадила, лампады и образа, еще гудит расчесанный в парче дьякон, а может быть, самовар, что дожидается дома. Лина шла и дремала; вдруг увидала Ахматова.

— Жорж, это вы? Добрый вечер.

— Добрый вечер.

Красивый гимназист прошел, приподымая фуражку.

— Ах, Лина, можно ли так?

— Простите, мама. Вадим усмехнулся.

— Это Розенталь. Неужели ты его никогда не видала?

— Разумеется, видала много раз. Но почему он ответил, когда я назвала его Жоржем?

— Потому, что он и есть Жорж.

— Георгий?

— Нет, не Георгий, а Жорж.

Зарницына держала деньги в частных банках. Зимой один из них лопнул, и Анна Петровна очутилась в затруднении. Тут выплыли еще срочные платежи. Положим, можно занять, но как?

Январские сумерки. Анна Петровна в гостинной одна. Ей доложили: дама по делу. Приторный запах пачули, шелест атласных юбок. Вошла полная, низенькая брюнетка в трауре, с огромной брошью.

— Садитесь, пожалуйста. Что вам угодно?

— Ваше превосходительство, извините, что я таки совсем незванная появляюсь в ваши апартаменты. Мой бедный муж так уважал вашего супруга, так всегда мне говорил: «Смотри, Берта, если не дай Бог, что случится, ты должна не забывать».

— Pardon, но кто же ваш муж, и почему он знал Павла Андреевича. Они вместе служили?

— Ой нет! Мой Абрам нигде не служил, он просто держал аптеку.

— Теперь и я вас узнала. Ваша фамилия Розенталь?

— Ну да. Я же всегда сама бываю за кассой, и сколько раз вы у меня покупали. Еще во вторник ваша дочка брала у нас вежеталь. Ай, какая она интересная! Ай-ай-ай!

— Что же вам собственно угодно?

— Извините меня, ваше превосходительство, я женщина простая и буду со всей душой. Я же знаю, вам надо деньги. И вот я пришла и говорю: возьмите у меня. И, пожайлуста, возьмите.

— Но позвольте, на каком основании…

— Ай, что тут! Я сама мать. У меня тоже дочь красавица. Ну и я помню моего бедного мужа. Он мне всегда говорил: смотри, если что случится, ты должна, понимаешь, Бepтa?

— Благодарю вас. Но только как это? Надо написать вексель?

— Ах, мадам Зарницына, и что нам вексель? Я не хочу брать векселя.

— Merci, вы очень добры.

— Я с вас возьму сохранную расписку.

— Но как это сделать? Я никогда…

— Позвольте, мадам Зарницына. Зачем вам беспокоиться? Я сама плохо знаю в таких делах. Но моя дочь Роза выходит замуж. У ней жених присяжный поверенный. Уй, какая голова! Сам Плевако от него отказался: не могу, Исакер умнее меня. В субботу у нас будет вечеринка только для своих. Вы с деточками пожалуйте на чашку чая. Соломон вам все объяснит, а я деньги приготовлю.

— Не знаю, право. В субботу мы заняты.

— Ну да, у господина губернатора. Но один вечер можно пропустить. Вы тоже мать, у вас дочь красавица. Конечно, мы не самого высшего круга, но все-таки мой сын первый ученик. Он даже сидит рядом с губернаторским сынком.

Анна Петровна была озадачена. Ей не хотелось огорчить отказом добрую женщину, но и смущало знакомство. Наконец, Зарницына решила, что снизойти один раз до аптекарши ничего не значит. Она согласилась.

* * *

Вот и суббота. Анна Петровна не в духе. Разумеется, визита к Розенталям не скроешь, но это с полбеды; важно в своем круге избежать нареканий. К счастью, Николая Аркадьевича вызвали в Петербург, и обычный вечер у Ахматовых отменяется.

Зарницыны были одеты, когда за звонком в передней мелькнуло гимназическое пальто Георгия. Лина вышла к нему в душистом белом платье, нежная, как фиалка, и попросила зайти к Розенталям в десять часов.

— Вы нас проводите, потом посидите с нами. Хорошо?

Оглянувшись, она вскинула тонкие руки на плечи Ахматову.

У аптекарши в доме вполне прилично. Горничная в кружевном переднике. В зале на концертном рояле скрипка и ноты; в углу бюст Рубинштейна. Разряженная хозяйка провела гостей в столовую.

— И позвольте вам представить. Это моя дочь Роза. Это ее жених Соломон Ильич Исакер. А это сын Жоржик. Пожалуйста, садитесь и будьте, как дома. Ваша дочка блондинка, мой сын брюнет, так они сядут рядом, а ваш сынок с моей дочкой, и пусть себе ухаживает при женихе. Пусть Соломон поревнует, а мы выпьем с Анной Петровной по рюмочке коньячку.

На одной половине стола — серебряный самовар, на другой — графинчики и вазы с фруктами. Соломон, бритый, рыжий, в веснушках, весело поднял бровь.

— И слава Богу, если молодой человек отобьет у меня невесту. Я уже раздумал себе жениться, с такой тещей…

— Слушайте, слушайте.

— Вы адвокат?

— К вашим услугам, мадам.

— Вы тоже знали моего мужа?

— Ну, и как знал? У нас был малюсенький разговор по делу и больше ничего. — Жорж наклонился к Лине. — Какого вина вам налить?

— Благодарю вас, никакого. — Лина изумленно глядела ему в брови.

— Почему же?

— Какой ты глупый, Жорж, — заметили Роза.

— Разве барышням можно пить вино?

— Ты же пьешь.

— Так я же невеста.

У Розы смуглое лицо с янтарным оттенком, агатовые глаза. Движется она легко и плавно, точно летает.

— Ну и что за глупости, спрашиваю я вас? — кричит Соломон. — Ходят с флагами, пьют, а дело стоит. И зачем этот Гапон ввязался, не понимаю. Ведь он же знал, что Государь Император в Царском. Правду говорят, что это не Гапон, а Япон. Японский шпион.

Хозяйка переглянулась с гостьей и обе вышли. За ними скользнул Соломон.

Роза налила две рюмки: себе и Вадиму.

— Вадим Павлыч, какой ваш любимый поэт?

— Надсон.

— Неужели? А я люблю Бальмонта. «Мы с тобой сплетемся в забытьи».

— Я не читал.

Aннa Петровна вернулась румяная. Соломон и аптекарша весело чокнулись с ней. Звонок. — Барыня, пожалуйте сюда.

— Что там такое? — Хозяйка встала и вдруг засуетилась. — Жорж, Жорж, иди скорей! Какой сюрприз!

В передней стоял Ахматов. Аптекарша и Соломон приглашали его войти, соблазняли чаем, пытались насильно снять пальто. Узнав, что Георгий пришел проводить Зарницыных и с ними уходит, хозяева подняли грустный вопль.

Одна только Роза не тронулась из столовой. Кусая яркие губы, она вслушивалась в оживленный разговор.

* * *

Зарницыны и Ахматов, вернувшись от аптекарши, встретили ожидавшего в гостиной Мишеля. Вадиму показалось, что Клодт расстроен.

— Что с тобой, Мишель, встряхнись. Кадет остановился перед Зарницыным.

— Как, по твоему, Вадим: дворянин может солгать?

— То есть?

— Если дворянин, записанный в Бархатную книгу, не сдержит слова, что тогда?

— Да почему непременно дворянин? Всякий честный человек обязан держать слово.

— А, честный человек… так. — Ахматов встал. — Вадим, скажи: может ли русский дворянин отказать даме, если она попросит о чем-нибудь?

— Нет, не может.

За чайным столом Георгий и Мишель были изысканно вежливы, но говорить между собой избегали. Лина увела Клодта в гостиную и велела написать ей в альбом стихи. Мишель писал, чувствуя ее дыхание на своем стриженом затылке.

— Прощайте, Лина.

— Не прощайте, а до свидания.

— Как знать.

На погоны кадета упали воздушные руки. Вспыхнул и замер беззвучный поцелуй.

Мишель с Георгием вышли вдвоем. Падал веселый снежок.

— Надеюсь вы поняли меня, господин Ахматов?

— Понял, господин Клодт.

— Не Клодт, а фон Клодт. Я потомок рыцарей-крестоносцев. Вы изволили нарушить честное слово, ухаживая за Акилиной Павловной, между тем, сегодня моя очередь.

— Да ведь наш вечер, ты знаешь, не состоялся, а потом Лина сама приказала мне проводить ее.

— Ваших извинений я не принимаю, господин Ахматов.

— Я и не извиняюсь, господин фон Клодт.

— Значит…

— Когда хотите.

— Завтра в два часа на площади за лагерем.

— Отлично.

Снег перестал. В облаках улыбнулась луна.

* * *

Семиклассники Антонычев и Зеленецкий шли за город кататься на лыжах. Широкоплечий Антонычев нес на спине обе пары лыж и свернутое пальто. Поглядывая исподлобья, он мрачно слушал товарища. Зеленецкий зябнул и, чтоб скорее согреться, метал камнями в придорожных ворон и галок.

— И вот он ему говорит. Я говорит, глупостей не читаю.

— Молодец.

— Ты погоди, что дальше было. Тот ему опять, что же народу нужно? Маркс нужен народу, говорит.

— Молодец.

— Ну тут и я встал тоже. Я, говорю, Чернышевского читал и знаю, что делать, меня не собьете. Всех перевешать и деньги их разделить, а мы в стеклянных дворцах жить будем.

— Правильно. Эх, брат, Васька, скорей бы это времечко приходило. Дворян, купцов, попов я бы удавил, ей Богу.

— Нашего батьку в первую голову.

— Бог даст, вздернем и батьку. Он мне пару залепил намедни. Соборов вселенских я не знал. А на кой они прах?

Вон и Христа-то, говорят, никакого не было, все выдумали попы. Эва, гляди-ка, Васька, никак наши гимназисты.

— Нет, один гимназист, другой кадет. Пойдем поглядим.

Товарищи подкрались к лагерной площадке. Летом здесь гремит военный оркестр, гуляет чинно городская публика. Теперь площадка пуста, раковина для музыкантов забита, и на крыше хохлится сонная галка. Ахматов и Клодт отмерили по двенадцать шагов.

— Раз! — крикнул Георгий.

Треснул выстрел. Фуражка Ахматова слетела в снег.

— Два! — раздался ровный голос Мишеля.

Георгий выстрелил. Противники сошлись, посмотрели в глаза друг другу и крепко поцеловались.

— Ну-ка, ребятишки, еще разок пальните, мы не видали.

Антонычев, хихикая, прыгнул на площадку. За ним кривлялся Зеленецкий.

— Ишь, шапку-то скрозь просадил. А башку не задело?

— Откуда вы взялись?

— Оттуда. Вот скажем, тебя и выгонят.

— Вот еще, выгонят. Небось губернаторского сынка не тронут, это не наш брат.

— Скоты, — заметил Мишель брезгливо.

— А ты, красная говядина, кадет, на палочку надет.

— Послушайте, господа, это уже свинство, — сказал Георгий.

— Давай три целковых, тогда не скажем.

— Убирайтесь к черту. Пойдем, Мишель. Никто таким прохвостам не поверит.

— Ого! Да мы присягу примем, икону поцелуем. Ну давай по рублю.

Ахматов швырнул Зеленецкому два полтинника и об руку с Клодтом сошел с площадки. Визг, крики, звук пощечин.

— Отдай, отдай, сволочь, — кричал Зеленецкий.

Антонычев ударил его; он ткнулся в сугроб.

* * *

Анна Петровна с детьми собиралась завтракать. Горничная подала Вадиму книгу. В столовой запахло резкими духами.

— Откуда это?

— Из аптеки, ваше превосходительство. Просят ответа.

— Ответа не будет. Ступай. Что это за книжка, Вадим?

— А это… видите ли, мама, вчера та барышня… Роза говорила мне про одного декадента и вот посылает его стихи.

Анна Петровна взяла книгу и покраснела.

— Какая гадость! И ей не совестно? Что за обложка!

Лина, поди в свою комнату. Анна Петровна позвонила.

— Кто принес книгу Вадиму Павлычу?

— Не знаю-с какой-то господин.

— Он ушел?

— Никак нет, они ждут на кухне.

— Позови сюда.

Легкие шаги. Анна Петровна смутилась, увидя Соломона.

— С добрым утром. Вот счастливые люди. Мы уже с шести часов на работе, а они только встают.

Соломон поцеловал хозяйке руку, потрепал Вадима по плечу и, усевшись с ним рядом, протянул раскрытый портсигар.

— Мерси, я не курю.

— Дело ваше. Вы мне позволите закурить мадам?

У Анны Петровны кипело сердце. Ей хотелось выгнать вон нахального адвоката, пустить в лицо ему гнусной книжонкой, крикнуть, что он наглец и хам. Она вздохнула.

— Пожалуйста. Не хотите ли кофе?

— С удовольствием. Роза дала мне книжку, и я…

— А я удивляюсь, как вы позволяете вашей невесте читать книги с такой обложкой.

— Ну и что особенного? Теперь везде рисуют дезабилье кавалеров и дам. В прошлом году в Одессе…

— Но у меня дочь, я не могу…

— Мама, я отнесу эту книжку и спрячу. Лина не увидит.

— И конечно так. Вы разрешаете казус, как мой тезка Соломон.

Вадим удалился. Исакер пил кофе, глядя на Анну Петровну. Под хищным взглядом желтых его зрачков Зарницына смутилась и покраснела, как девочка.

— Я вас забыл вчера предупредить, мадам, зачем вы выдали бессрочную расписку?

Анна Петровна растерялась.

— Как бессрочную? Я ничего не знаю. Я только подписала. А кто составлял ее, разве не вы?

— Боже, Царя храни! Вы, пожалуйста, меня не впутывайте мадам.

Анна Петровна заплакала.

— Ну вот и об чем же плакать? Ведь бессрочная расписка всегда выгодней срочной. Там вы платите в срок, а тут, когда угодно, даже без процентов. Поняли теперь? Ну же улыбнитесь?

Анна Петровна улыбнулась.

В понедельник Вадим опоздал к обеду. Он заходил в аптекарский магазин и встретился с Розой. Стали говорить о Бальмонте, а туг подошел Исакер, сама аптекарша и чуть не силой увели Вадима наверх.

Вечером, когда Зарницыны сидели у самовара, явился Жорж с книгами. Пришлось пригласить его к столу. Розенталь сидел, сгорбившись, похожий на молодого ворона, и всматривался в Лину.

Анна Петровна увидела себя в осаде. Дня не проходило, чтобы дом аптекарши не соприкоснулся так или иначе с ее домом. Иногда ей начинало казаться, что в этом знакомстве ничего предосудительного нет. И до того ли теперь? В газетах появляются такие новости, что страшно читать. Должно быть поэтому Зарницына легко согласилась отпустить детей к аптекарше в день рождения Розы. Сама она чувствовала слабость, точно от простуды. Равнодушно перекрестила сына и дочь и, только оставшись одна в полутемной спальной, с рыданием упала перед киотом.

Огромный рояль гремит. По залу кружатся с барышнями гимназисты, молодые люди в штатском, несколько студентов. В перерыве между танцами Роза увела Лину к себе. Здесь на столике фрукты, конфеты, ликеры. Лина выпила рюмку и ослабела. Оба глаза у нее вдруг превратились в один и этим глазом все видно. Вот Роза с алыми маками в черных, как уголь, волосах, картины, зеркало, ширма, цветы на окнах. Только не хватает чего-то в переднем углу, и от этого страшно. Скорее домой! А вот Соломон. Он подходит, кладет Лине ладонь на темя, сжимает виски. От его ястребиного взгляда так сладко спится.

Роза и Соломон осторожно вышли. Из-за ширмы выступил Жорж. Глаза его сверкали, рот растянулся.

Лина спала.

* * *

Весной Георгий получил по почте две записки в узких конвертах. Неизвестная объяснялась ему в любви. Третье письмо пришло уже после экзаменов. Ахматову назначалось свидание на городском бульваре.

В этот день Георгий с утра уехал в деревню по хозяйственным делам.

— Неужели папа выйдет в отставку? — сказал он Клодту, когда пара вороных понесла коляску вдоль зеленеющих нив. Жаворонки звенели. Мишель посмотрел на широкую спину кучера.

— Подумаю. Говорят, он будет товарищем министра.

В Ахматовке молодых господ не ждали. Приказчик, выскочив из флигеля, приглашал их отзавтракать, но Георгий захотел сперва отстоять молебен.

Старый священник и два дьячка готовят стол, зажигают свечи. Глухо отдаются в пустой церкви шаги и голоса. Где-то журчат и гулькают голуби. Иволга мяукает за окном.

— Как поживаете, батюшка? — спросил Ахматов, садясь подле Клодта в поповской светелке за чайный стол.

— Благодарение Господу, Георгий Николаевич, что Бога гневить? — за вашим папашей как за каменной стеной. Фабрик здесь нет, народ смирный. А вот и дочка моя.

Угрюмая девушка с серым лицом в коричневом платье, кивнула Георгию и покосилась на Клодта. За ней баба внесла кособокий самовар. Молодая хозяйка села поодаль. Перемывал посуду, заваривал и наливал сам отец Иван.

— Уж не обессудьте, Георгий Николаич: моя Клавдюша всегда за книжками, занимается наукой, вот ей и некогда.

Под окном запели детские голоса.

Семик честной,

Семик радошный

Семик праздничный.

Семичку — старичку

Наяишничку.

Семик Троицу ведет,

Семичиха его бьет,

Корзинку несет,

Кошельком трясет,

Подайте яичка на яишенку!

Мишель с Георгием выглянули в окно. Пятеро пестрых ребятишек держали березку. Ахматов бросил двугривенный; дети радостно залепетали и вдруг рассыпались, как стайка воробьев. Дверь, распахнувшись шумно, впустила рослую молодую женщину.

— Слышала, Клавка? Ах, поганцы паршивые! Ведь каждый день их учу: вставай, подымайся. Нет, горланят «семик», дьявол бы их разобрал. Дайте-ка на папироску, товарищ.

— Pardon, я не курю.

— Ну мне из вашего пардона не шубу шить. Что Васька, с вами пришел?

— Какой Васька?

— Зеленецкий, нашего батьки сын, брат Клавдюхин. А прокламации готовы?

Отец Иван давно мигал говорливой гостье, наконец, привстал и шепнул ей что-то. Она ударила себя по лбу.

— О, чтоб вас! — И выскочила в дверь.

— Что это за особа? — спросил Мишель.

— Учительница наша, Мущинкина.

На улице говор и шум. Сухощавая баба ведет косолапого мальчишку; сзади толпа.

— Здравствуй, батюшка Егорий Николаич, с праздником.

— Здравствуй, Авдотья. Что тебе?

— К вашей милости. Заступись, кормилец. Сладу нет с Ванькой, замучил окаянный.

— А что он сделал?

— Что сделал? То-то и есть, что ничего не сделал. Да уж лучше бы зарезал меня, анафема. Вот так и глядит, как волк. Работать не работает, от рук отбился.

— Так что я могу?

— Скажи папаше, кормилец, чтоб школу прикрыли.

— Это нашего кучера Василия сын, — сказал Ахматов Мишелю.

— Что же его не порят?

— Пороли, не помогает.

Из толпы вышел сам Василий.

— Позвольте доложить, Георгий Николаич. Авдотья — баба, ей невдомек. Не мы тут виноваты, выходит. Я на службе был, Авдотья грамоте не знает. Акурат школа открылась: на что лучше? Только мы думали парнишку будут учить молитвам, ремеслу, страху Божьему научат. А учительница им одно внушает: Бога, дескать нет, и в церковь ходить не надо. Либо поет с ними: лягушка, мол, по дорожке скачет, вытянувши ножки. Зачем ребятам про это самое знать? Нешто это наука?

Толпа загудела.

— Верно!

— Это точно!

— Батюшка-барин, заступись!

— Этак у нас всех ребят перепортят.

Внезапно запахло гарью.

— Что там, пожар?

— Это учительница бумаги жгет, — сказал басом Ванька.

В толпе засмеялись.

Скоро коляска Ахматова понеслась в Малоконск. За околицей встретили ее Антонычев, Клавдюша, учительница и Зеленецкий. У Антонычева узелок, у Зеленецкого бутылка.

Вслед коляске дружный крик:

— Шпион! Жаворонки звенели.

— Шибко балуется народ, — заметил с козел Василий. — Место свое забыли, значит.

* * *

Карточный вечер у Клодтов прошел скучновато. Николай Аркадьич казался озабоченным. Зарницына путала масти. Генеральша молчала. Один генерал был весел. Анна Петровна за весну заметно осунулась.

— Вы чем-то расстроены, дорогая, — сказала генеральша.

— Ах не говорите. Все неприятности. Особенно беспокоит меня Лина. Можете представить: у нее пропал с шеи крестик.

— Что вы? Какая нехорошая примета.

Николай Аркадьич вернулся домой пешком. В кабинете ждал его Георгий. Они поговорили о деревне, об урожае, о тяге.

Георгий смущенно взглянул на знакомый узкий конвертик.

— Папа, от кого тебе письмо?

— Так, вздор. Какие-то предупреждения и советы.

Он закурил.

— Георгий мне хочется с тобой поговорить. Ты знаешь, как я люблю тебя. Когда ты начал подрастать, я долго думал о твоем воспитании. Представлялось два пути. Первый кладет в основание известную систему, второй поучает живым примером. Я выбрал именно этот путь. Системы годятся только там, где нет ни культуры, ни традиций. Но ведь ты не хам и не дикарь: ты — Ахматов. Предки твои брали с Иваном Грозным Казань, подписывали грамоту Романовых, побеждали при Полтаве, усмиряли пугачевский бунт, сражались под Бородиным и Севастополем. Среди них были бояре, послы, министры, полководцы, монахи. Был даже один святой, мощи которого явятся еще, может быть, при тебе.

Георгий слушал отца, затаив дыхание.

— Никакие теории не в силах внушить ребенку понятие о долге. Но я жил у тебя на глазах, и ты мог сам решить, надо ли следовать живому примеру. Теперь я вижу, что ты достоин своих благородных предков.

Георгий бросился к отцу, целовал ему руки, обнимал его.

На глазах у обоих светились слезы.

— Тебе известно, что творится на Руси. По Малоконску ходят слухи, будто я назначаюсь товарищем министра. Мне, правда, предложили этот пост, но я его не приму.

— Значит, останешься губернатором?

— Нет, выхожу в отставку. Я верноподданный, а не лакей. От меня из Петербурга требуют уступок и послаблений, тогда как спасти Россию можно только неумолимой строгостью.

Николай Аркадьич встал и обнял Георгия. Они прошлись по пустынным комнатам.

— На этих днях мы переедем в Ахматовку. Будем охотиться, хозяйничать. Пороемся в архиве и в портретной, разберем библиотеку. А теперь покойной ночи. Христос с тобой.

* * *

Придя к себе, Георгий медлил раздеться. Каждый вечер перед сном читал он Евангелие; сегодня ему открылась глава двадцать первая от Луки.

«И так бодрствуйте на всякое время и молитесь да сподобитесь избежать всех будущих бедствий и предстать пред Сына Человеческаго».

В углу зашуршало. Георгий прислушался Снова шорох.

Что это? За портьерой чья-то тень.

— Не бойтесь, это я.

Как черный лебедь, вышла из-за портьеры стройная девушка.

— Роза Абрамовна, как вы сюда попали?

— Не скажу.

Внезапная мысль пролетела в уме Георгия.

— Это вы посылали мне записки?

— Ну, конечно, я. Слушайте, Ахматов. Я вас люблю. Когда я увидала вас в первый раз на концерте, я задохнулась, у меня голова вскружилась, я всю ночь не могла заснуть, принимала капли. Раз на катке вы потеряли перчатку, я подняла ее и ночью кладу с собой. Ахматов, слушайте, я выхожу за Исакера и завтра еду в Одессу.

Роза опустилась на колени.

— Слушайте, Ахматов. Бежим со мной.

— Куда?

— В Америку. Сейчас, сию минуту. Все мои деньги здесь, не бойтесь.

— Вы больны.

— Ахматов, слушайте. Я хочу быть вашей. Возьмите меня.

— Это невозможно.

— Почему?

— Я никогда… вы понимаете… и потом…

— Да, да, да. Я так и знала. За это и люблю. У, какой красивый, сильный! И что ты со мной делаешь?

Роза припала к ногам Ахматова.

— Успокойтесь, Роза Абрамовна. Я никому не могу принадлежать, я люблю другую.

Агатовые глаза пылали.

— Слушайте Ахматов в последний раз, а то будет поздно. Едем со мною, я вас спасу.

— От чего вы хотите спасти меня?

— О, я не могу сказать. Если со мной не хотите, езжайте с вашим отцом. Только скорей, скорей!

Георгию показалось, что он слушает безумный бред.

— Роза, пойдемте, я провожу вас.

— Ахматов, вы верите в Бога?

— Конечно.

— А я не верю.

— Как же вы живете?

— Я верю в чистый разум и в цианистый калий. Недаром я выросла в аптеке.

* * *

Чудесное утро. Над Малоконском плывет благовест, вьются флаги. Грачи кричат в городском саду. В соборе молебен.

С правого клироса видит Георгий давно знакомые лица. Впереди на красном сукне Николай Аркадьич в раззолоченном мундире. Подле сутулого вице-губернатора бравый усач-полицеймейстер. Вот розовый генерал фон Клодт в сахарно-белых эполетах, рыжий жандармский полковник, толстяк-предводитель, смуглый прокурор, офицеры в белых перчатках, чиновники при шпагах и с треуголками. У левого клироса дамы — Анна Петровна, генеральша, предводительша, жены чиновников и офицеров, нарядные купчихи, скромные попадьи. Сзади лавочники, мещане, мальчишки. За свечным ларем лысый ктитор-миллионер. На амвоне два архиерея, архимандрит, протопопы в камилавках. Огромный кудрявый протодьякон занес орарь:

— О, пособите, и покорите под нози их всякого врага и супостата.

Бархатистый бас утонул в серебряном разливе хора.

Георгий вышел: ему нездоровилось. Дома он сел у окна и задремал. И видит: вот он венчается с Линой в ахматовской церкви у праха предков. Мерещатся океаны необозримых полей. И немой деревенский вечер. Они гуляют в парке.

— Пора домой, мне холодно, — говорит жена.

Георгий очнулся. Ветер трепал ему волосы, дул в лицо. Солнце сияло. Благовест умолк. Ласточки щебетали и заливались.

Издали свистнул поезд: то Роза едет в Одессу. Георгию вспомнились зловещие слова: «я вас спасу»; что-то ударило в сердце. Так был ужасен удар, что звякнули стекла в доме.

Ахматов видел бегущую толпу, слышал набат и крики, и все не мог ничего понять.

Вечером репортер «Малоконского листка» Лавринович передал издателю Авербуху заметку для хроники.

«Вчера в нашем городе имел место первый террористический акт. После официального богослужения при выходе из собора была брошена петарда. Разорвавшимся снарядом убиты: губернатор, камергер Высочайшего двора Н. А. Ахматов, начальник гарнизона генерал-майор P.P. фон Клодт с женой и сыном, вдова предводителя дворянства А.П. Зарницына и губернаторский кучер запасной рядовой Василий Брагин. Исполнитель акта успел скрыться, и усердные розыски полиции, по-видимому, останутся безрезультатными».

— Так-то, Марк Евсеич, — ухмыльнулся Авербух. — Вот вам и товарищ министра. Бог предполагает, человек располагает, хе, хе, хе.

— Не дурно для начала, — подмигнул Лавринович. — Со святыми упокой.

* * *

Когда ахматовские мужики опустили в могилу гроб убиенного барина Николая и начали заделывать склеп, Георгию вдруг стало казаться, что жизнь его превратилась в сплошную серую мглу.

Вернувшись в город, он отправился к Зарницыным.

Открыл ему Розенталь. Он строго посмотрел на Георгия.

— Могу ли я видеть Акилину Павловну?

— Лину? Не знаю. Лина! Лина!

— Кто там? — отозвался знакомый голос.

— Лина, тебя зовут.

Лина, увидя гостя, слегка покраснела. Прошли в столовую. Здесь сидел Вадим. Разговор не клеился. Сердце Ахматова ныло. Лина сказала, что вот они едут в Одессу, и что Вадим переводится в тамошнюю гимназию.

— А как же имение и дом? — спросил Георгий.

Ему ответила аптекарша. Она выплыла из кабинета Анны Петровны, снисходительно-величавая, в бархатном капоте.

— Если не ошибаюсь, господин Ахматов? Очень приятно. Лина, ты сказала, нет? Ну так я скажу. Мой сын женится на мадмуазель Зарницыной, но вас мы не можем приглашать на свадьбу.

Судорога стиснула горло Ахматову.

— Прежде это было нельзя, но теперь уже, слава Богу! Дышать легче даже нам. Лина приняла лютеранскую религию. Это же и лучше и дешевле. Мадам Зарницына была мне должна по векселю, я не хотела взыскивать, но Вадим благородный молодой человек: он уступил мне наследство. И что же такого? Я им заменяю мать.

Ахматов смотрел на аптекаршу мертвыми глазами. Потом, как во сне, безмолвно простился и тихо вышел.

Загрузка...