Шестой час

Часть третья Дракон

Уничтожить труп убитого царя поручено трем красноармейцам: Балкаю, Авербуху и Брагину. Привычное дело и легкий труд. У ямы с известью шипит автомобиль, вороны кружатся над тихим полем.

— Ну, Его Величеству еще не очень хочется помирать, — шутливо заметил Авербух, тронув носком сапога слабо вздохнувшее тело.

— Это я ему загвоздил, — сказал Брагин и высморкался в руку. — Ишь, аккурат промеж глаз. Шабаш, крышка.

— Закапывай, — буркнул Балкай.

Он отошел с Авербухом к автомобилю и закурил. Брагин еще раз высморкался, приподнял тело, снял с мертвой руки обручальное кольцо, сунул себе в рот. Он собирался вывернуть карманы, но Балкай крикнул:

— Но, но! — и прибавил что-то не по-русски.

Авербух захохотал. Брагин обиженно швырнул покойника в яму, заровнял, вздохнул, утерся и, подойдя к товарищам, долго сопел и переминался.

Балкай шевельнул усами:

— Ну?

— Стало быть, мне теперича ехать?

— Да. Отправляйся. Вот бумаги.

— Ладно. А за труды-то уж положь сколь ни на есть.

— Держи.

— Ну, спасибо. Маловато сорок-то рубликов. Чай, прибавь.

— Больше не стоит. — Балкай опять сказал нерусское слово и умчался в автомобиле с хохочущим Авербухом.

Брагин подтянулся, поправил фуражку и вынул из-за щеки кольцо. Примерил, но оно не лезло на ноготь мизинца.

— Ладно. Продам. Поди, сотельную дадут.

От Екатеринбурга Брагин ехал в заплеванном вагоне первого класса с ободранными диванами и с выбитым окном.

Медленно попивал он коньяк, заглатывая бутылку. Пассажиры на него глядели с тревогой.

— Это ваш, стало быть, дитенок? — указал Брагин на девочку лет семи.

Черноглазая дама в белом вздрогнула и прижала к себе ребенка.

— Да, это моя дочь.

— Ишь ты. Как звать-то тебя, касатка?

— Скажи дяде, не бойся: дядя добрый.

— Соня.

— Софья, стало быть, — Брагин хлебнул из бутылки, — откуда же ты теперича, Софеюшка, едешь?

— С хутора.

— С футура? У вас, стало быть, футор есть? На футуре хорошо. Собирайтесь дети в школу, петушок давно пропел! — гаркнул Брагин на весь вагон.

Девочка обеими руками вцепилась в мать.

— Одевайтесь попроворней. Смотрит солнышко в окно!

Девочка заплакала.

— Цыть, шкура! Я вас, буржуев, анафемов! Ишь, навалили, полон вагон! Перестрелять всех и больше никаких!

Брагин выхватил револьвер. Истерические крики и женский визг утолили его ярость. Он ухмыльнулся.

— Ладно, пес с вами, — и захрапел.

Малоконский губернский комитет российской коммунистической партии открылся в бывшем губернаторском дворце. Председательствует присяжный поверенный Исакер. Президиум: доктор Розенталь с женой, заведующая отделом народного образования Цацкина, редактор газеты «Малоконская коммуна» Лавринович и литератор из Петербурга Осип Шоколад. Обязанности секретаря несет жена председателя Роза Абрамовна Исакер.

— Товарищи, заседание открыто. И прежде всего поздравляю вас и за вами всю великую свободную Россию. Николай Кровавый со своей паскудной семьей казнен. Эту светлую новость привез нам один из исполнителей народного приговора, товарищ Брагин. Предлагаю выразить ему сочувствие.

Рукоплескания. Брагин угрюмо кланялся.

— Теперь на очереди универсальный вопрос о народном образовании, вопрос реагирующий на всю будущность нашей освобожденной родины. Товарищ Цацкина, изложите ваше мнение.

Цацкина, прокуренная, желтая, в кожаной юбке, наскоро затянулась.

— Я ставлю борьбу с религиозными пережитками на самом переднем плане. В нашей губернии замечается перепроизводство церквей, эксплуатирующих народный труд. Всех этих попов и архимонахов необходимо заставить работать, помещения в алтарях и папертях отвести под театры и кино, так называемые мощи разослать по музеям. Впрочем, о последнем специальном виде религиозного шарлатанства сделает сообщение товарищ Розенталь.

— Товарищ Розенталь, слово за вами.

— Уважаемые товарищи! Мне, человеку науки, смешно доказывать, что никаких мощей нет, что эти нетлеющие тела не что иное, как натуральные препараты, возникшие под совокупным влиянием физиологических и почвенных взаимодействий. Правда, все они издают особый специфический запах, напоминающий атмосферу парфюмерного магазина, но тут, по моему глубочайшему убеждению, действует какой-то бальзамический секрет, возможно, занесенный в Византию из Египта.

— Товарищ Шоколад, ваша очередь.

Шоколад, бледный, с желтой улыбочкой бритый человечек, называл себя «пушкинистом». Всю жизнь копался он в мелочах пушкинского текста, составлял статейки о Пушкине и этим жил.

— Дорогие товарищи! Я человек по натуре скромный. Моя обязанность оберегать памятники родной истории от роковых и, увы, неизбежных эксцессов. Правительством поручено мне регистрировать культурные ценности Малоконской губернии. Книги, рукописи, фарфор, картины, оружие, утварь, монеты, золото, драгоценные камни и прочие многообразные сокровища прошлого необходимо вырвать из дворянских берлог. В частности, мне говорили про какую-то Ахматовку.

Цацкина встала:

— Товарищ председатель, прошу слова. Насколько мне известно, упомянутое село принадлежало губернатору Ахматову, казненному по приговору партии в 1905 году. Сын его служил жандармом. Он тоже давно умер. Никаких особенных ценностей в усадьбе нет. Но рядом с ней находится монастырь, где похоронен предок жандарма, какой-то окольничий или сокольничий, которого считают святым. Необходимо подчеркнуть, что в настоящее время там оперирует какой-то старец Глеб и нахально морочит своих поклонников и, в особенности поклонниц.

— Благодарю вас, товарищ Цацкина. В таком случае комитет просит товарищей Шоколада и Розенталя немедленно ликвидировать монастырь, мощи мнимого святого сжечь, а старца Глеба доставить в губчека. Может быть, кто-нибудь из присутствующих знает эту личность?

— Так точно. Я знаю, — Брагин, качаясь, багровый, подошел к столу. — Дозвольте съездить. Не замолю ли греха.

— Хе, хе, товарищ. Вы очень остроумны, только напрасно пьете коньяк. Знали вы губернатора Ахматова?

— Как не знать. Добрейший был барин… Родитель у его кучером служил. Вместе их и убили. Их да еще барыню Зарницыну. Опять же…

Брагин не договорил. С мучительным криком Лина упала на ковер. Все сразу встали. Черные головы с вороньими косами склонялись над Линой, будто клевали ее.

Роза у окна презрительно улыбалась.

Исакер и Шоколад закусывают вдвоем в бывшем губернаторском кабинете.

— Выпьем, Оська.

— Выпьем, Мунька. Такие-то дела.

— А помнишь, Оська, как ты бедовал в Одессе? Уй!

Писал черносотенные статейки у Озмидова, православие принял. А теперь…

— А теперь… выпьем, Мунька.

— Выпьем. Да, семьдесят лет ровно шел процесс. Сколько крови! Мадзини, Бакунин, Гарибальди, Герцен — все на нас работали. Теперь каюк. Русская интеллигенция все сгноила. Дворянство — тю! — нет его, а мужичье, как бараны, побей Бог!

— Только боюсь я, Мунька, что с православной верой потруднее будет справиться, чем с царем.

— Дудочки! Церковь без царя нуль. Она им одним держалась. Культ вымрет через несколько лет.

— Скоро.

— Из такого народа! Да их, скотов, заставить можно опять Перуну лбом стукать. Через каких-нибудь двадцать пять лет русскую молодежь родная мать не узнает. Нет, Святая Русь осталась теперь только в учебниках, да и то у Иловайского.

— Значит, Мунька, мы с Розенталем отправляемся в Святогор на могилу Пушкина. Череп я привезу сюда.

— Час добрый. Гениально ты это придумал, Оська. Коллекция черепов. Кого ты еще подберешь себе?

— Представь, выходит не очень много. Ну, Лермонтов, Достоевский. Можно Алексея Толстого. Льва, конечно.

— Царей достань.

— Обязательно. В Америке их с руками оторвут.

— А Тургенев?

— Не стоит выделки. Все эти сморчки Тургеневы, Некрасовы, Салтыковы интересны только для интеллигентской слякоти.

— Слушай, Оська, с вами поедет Брагин, так что за ним посматривай.

— Пустяки. Розенталь его вытрезвил теперь. У него просто белая горячка начиналась. Ну, еще по одной! За новую Россию!

— Ура!

Комиссия по охране могил великих русских людей прибыла в Святогорский монастырь рано утром. Шоколад распорядился пригласить настоятеля.

— Здравствуйте, почтенный отец. Мы к вам по делу. Вот мой мандат. Нам необходимо удостовериться, как выглядят останки поэта Пушкина.

— Господи, помилуй! Да кто же их тронет. Нечего и тревожить покойника.

— Те, те, те, почтенный отец. Это уж наше дело. А вы дадите нам пока двух ваших братьев и три лопаты, только скорохухенько.

Суровый обрыв дожидался новых гостей. Они прошлись вокруг белого подновленного памятника, посмотрели на далекие луга. Бабочки вились под могильными крестами.

— И пусть у гробового входа младая будет жизнь играть, и равнодушная природа красою вечною сиять… В четырех строках весь смысл человеческой жизни взят за квадратные скобки. Однако, приступим.

Брагин и двое монастырских служек взрыли могилу снизу. Заложенный досками склеп замазан глиной. Показался гроб.

— А, наконец-то! Пожалуйте сюда, Александр Сергеич, и дайте на вас посмотреть. Ставьте его здесь. Вот так.

Ветхая крышка легко снялась. В гробу трухлявый скелет; обрывками кисеи кой-где прикрыты желтые кости. На ногах истлевшие башмаки.

— Черт возьми, это не Пушкин.

Розенталь посмотрел.

— Скелет определенно женской структуры.

— Ну да. Это его мать. Товарищи, кладите мадам Пушкину обратно и отдыхайте пока. Честные братья, рюмочку финь-шампань.

— Бог спасет, нам нельзя.

— Вольному воля, пьяному рай, сказал Пушкин. А что много у вас молебщиков?

— Теперь не очень.

— Не очень? Ну, товарищи, продолжим. Алло!

Заступы снова зашуршали. Второй гроб показался из-под земли.

— Одну минуточку. Ну, это его гроб, несомненно. Дубовый, настоящий камер-юнкерский.

Крышка поддалась с трудом. Все увидели высохшего покойника; на желтом черепе два ряда белых зубов. Монахи перекрестились.

— Товарищ Брагин, проводите честных братьев и возвращайтесь сюда. Розенталь, озираясь, карманной пилой быстро снял голову Пушкина, Шоколад осторожно уложил ее в пустой ящик. Подошедший Брагин стал заделывать могилу.

— Товарищ Брагин, вы читали Пушкина?

— Никак нет, товарищ Шоколад.

— А слыхали про него?

— Слыхать-то слыхал.

— И что же вы слыхали?

— Да быдто левой ногой писал.

— Что? Хо, хо, хо! Левой ногой? Ну, до этого футуристы не додумались. Браво, товарищ!

Комиссия выехала в Ахматовку. Шоколад на прощание поднес настоятелю томик «Гаврилиады».

— Этой поэмой оригинально разрешается важнейшая религиозная проблема. Рекомендую вам, почтенный отец, прочитать ее. Вы увидите, как сразу расширится ваш духовный кругозор.

Шоколад сам правил автомобилем. В куртке и гетрах, напевая, поворачивал машину, задерживал ход, трубил. Одной ногой он упирался в ящик с черепом.

Пролетела Ахматовка, барский дом, колодезь, колокольня, Брагин покосился на свою закопченную избу.

В обители путников встретили пятеро красноармейцев.

— Отлично, товарищи. Всех сюда!

Игумена в монастыре не оказалось. Отец-эконом сообщил, что настоятель уехал в город.

— Черт побери, удрал. А где у вас старец Глеб?

Монахи переглянулись.

— У нас нет такого старца.

— Нет? Что вы мне голову морочите? Он есть. Эй, вы, эконом, как вас там, отвечайте, где старец Глеб?

— Отец Глеб, наш настоятель, иеромонах. Он в городе. А старец у нас прозывается Серафим.

— Какое иезуитство! Разве монах и старец не тоже самое, а? И где же этот ваш Серафим Саровский?

— Старца Серафима тревожить не полагается. Он в затворе.

— Час от часу не легче. В каком затворе?

— В келии у себя. Пять лет мы его не видим. Вкушает только воду да просфору.

— Вот факир! Любопытно посмотреть. Товарищи, доставьте сюда святого Серафима.

Монахи столпились, глядя в землю. Через полчаса двое солдат привели высокого бородатого схимника.

— Отвечайте, как вас зовут.

— Раб Божий Серафим.

— Может быть, вы забыли ваше имя, так я напомню. Вы Глеб, не так ли?

— Отец Глеб у нас игуменом.

— Значит Цацкина ошиблась. Ну все равно. Ваш Глеб от нас не уйдет. Товарищи, приготовьте яму. Сейчас мы осмотрим труп. Ройте подальше за оградой.

— Непременно за оградой, — сказал старец. — Падаль нельзя зарывать в обители.

— Хо, хо! Это вы своего угодника зовете падалью?

— Не угодника, а тебя.

— Кто же меня зароет?

— А вот они.

— И когда?

— Завтра, об эту пору.

— Ну, я этих фокусов не боюсь. Товарищи, отведите старого попугая в его клетку. И все приходите в церковь.

Отец-эконом пытался объяснить Шоколаду различие между канонизированным святым и местночтимым усопшим, между мощами прославленного угодника и останками, находящимися под спудом. Шоколад хохотал.

— Мы сами прославим вашего угодника. А как зовут?

— Борис, в мире Георгий. Из роду бояр Ахматовых. Основал нашу обитель при царе Феодоре и преставился при нем.

Солдаты разобрали пол справа между алтарем и клиросом. Показалась каменная плита.

— Черт! Придется повозиться. Живее, товарищи!

Надписи на плите никто не умел прочесть. Чтобы поднять ее, пришлось орудовать ломом. Разбитая гробница открыла полуистлевшие кости.

— Вот вам, товарищи, поповские фигли-мигли! Вот чем морочили ваших отцов и дедов! Видите теперь?

— Видим, так точно.

— Убедились?

— Убедились, товарищ Шоколад. Знамо, обман.

— Товарищ Брагин, третьего дня мы вскрывали обыкновенный гроб. Какой покойник лучше сохранился, тот или этот?

— Стало быть, тот.

— Ну вот. Моя миссия закончена. Однако кто это из вас, товарищи, душится такими тонкими духами?

Все нюхали воздух.

— Быдто из гроба тянет, — заметил Брагин.

Жорж выступил вперед.

— Не смущайтесь, товарищи. Это монашеская хитрость. Они надушили кости. Закройте их крышкой до утра. Товарищ Брагин, вы здесь останетесь на ночь, а у дверей мы поставим караул. Покойной ночи.

Брагин один прошелся по церкви. Здесь стаивал он когда-то с отцом и матерью, сюда же мать водила его причащаться. Вспомнил он и ахматовскую церковь, покойного барина, батюшку отца Ивана.

Брагин дремлет. Ему чудится благоухание. Все нежнее, все сладостнее оно. В гробнице желтеют кости. И видит Брагин: они обрастают плотью, облекаются в одежду. Из гроба встает благоухающий старец. Глаза голубые, чище неба. И слышится ласковый, тихий голос:

— Что, веришь теперь, что я жив?

Шоколад, Жорж и все солдаты, шумно толкаясь, бросились в церковь. Лежа ничком на гробнице, Брагин ревел:

— Братцы, сюды! Православные, помогите! Господи!

В суете никто не мог ничего понять. Первый опомнился Шоколад.

— Тише! Что случилось? Чего вы кричите?

Брагин притих.

— Ну?

Брагин поднялся. Он постоял, подумал и вдруг развернулся что было сил. Шоколад отлетел, прокатился по полу вверх ногами и замер. Жорж заглянул в его лицо, пожал плечами.

— Уже. Товарищи, арестуйте убийцу.

Красноармейцы не двинулись. Брагин шагнул вперед. Розенталь отскочил и столкнулся с чернобородым монахом.

— Вы за мной приехали? Я игумен.

Жорж ободрился. Связанного Брагина посадили в автомобиль; рядом уселся солдат с винтовкой. Другой на переднем месте держал за руку отца Глеба. Жорж правил машиной, оглядываясь на спокойного игумена.

— Не может быть.

Шоколада зарыли за оградой. Под голову ему положен был череп Пушкина.

Лина бледнела и таяла с каждым днем. Последнее время ей было настолько плохо, что Жорж и Роза отказались от заседания в чрезвычайной комиссии. Соломон поморщился.

— Ну хорошо. Я их один допрошу. Это же все равно.

Усевшись за стол, он вытащил список.

— Все старые знакомые. Секретарь консистории Антонычев и жена его Клавдия Ивановна — за спекуляцию. Гм. Ну это понятно. Начальник охранного отделения полковник Белинский. Ага. Товарищи, введите обвиняемого номер третий.

Белинский, исхудавший и поседелый, в оборванном кителе без погон, звеня единственной уцелевшей шпорой, хмуро взглянул на Исакера.

— Бывший полковник Белинский! Что вы можете сказать в ваше оправдание?

— Я не знаю, в чем моя вина.

— В том, что вы жандарм. Этого слишком-таки достаточно.

— Я ничего особенного не сделал. Даже не понимаю. Служил из-за куска хлеба. Николая ненавижу, как все порядочные люди. Принципиально примыкаю к большевикам. Пощадите, товарищ председатель. Обещаю служить честно народному правительству.

— Ну знаете, что, господин полковник! Нам таких слуг не надо. Сегодня вы за Николая, завтра за нас, а там еще себе за кого-нибудь. И разве не так?

Белинский вдруг оживился.

— Тилли? Да неужели это вы?

— И какой там Тилли? Что вы, уже с ума свихнулись? Товарищи, уведите его. Номер четвертый.

Понурый Белинский вышел. В дверях его чуть не сшибла дородная дама в красном костюме.

— Вы не смеете держать меня под арестом! Что за свинство!

— Потише, госпожа Зарницына. Не волнуйтесь себе. Здесь не охранное отделение.

— Что вы хотите этим сказать?

— Сейчас узнаете. Семь лет назад вы состояли агентом в Москве при жандармском управлении.

— Ложь!

— Нет. Вас знали под кличкой Жар-Птица. Нам все известно от провокатора Тилли, который вчера расстрелян. Что вы, в обморок падать желаете: падайте, падайте.

Исакер велел унести бесчувственную Зарницыну. Ввели Зеленецкого. Весь бледный, он озирался.

— Ну, с вами, господин Зеленецкий, я много не буду говорить. Вас выдала Сандвич, ваша сотрудница по охранке.

Зеленецкий громко зарыдал. Упав на колени, он целовал сапоги Исакера.

— Я больше не буду!

Его увели. Соломон приказал дать чаю.

— Здравствуйте, дорогой товарищ Брагин. Садитесь себе. Как ваше здоровье?

— Покорно благодарим.

— Чаю желаете?

— Не охота.

— Что у вас там такое вышло, товарищ? Расскажите. Я же человек свой.

Брагин сморкнулся в руку и вынул платок.

— Да-к, что ж? Виноват я, стало быть. Убил этого самого Шоколада, точно.

— Ну, одного Шоколада убили, найдем другого. Фа! А где вы его убили?

— Стало быть, в церкви.

— И как вы туда попали?

— Мощи открывать. Товарищ Шоколад нам говорил, что быдто брешут попье, что нету мощей. Открыли гроб, а оттуда дух такой сладкий, сладкий, медовый. Нас тут сумнение взяло. Посадили меня в церкву на ночь, мощи караулить, ан старец-то мне и явись. Я, говорит, живой. Тут я и упал без памяти.

— Ну, ну?

— Ну, стало быть, вышло, что не попы брехали, а Шоколад. Уверовал я, да с сердцов и дерябнул его, значит, так, что у него инда мозги красные из носу помчались.

— И много вы выпили в этот день?

— Ни синь пороху. Третью неделю не пью. А теперича старцу Борису зарок дал. Шабаш.

— Хорошо, товарищ. Ну и что же вы думаете делать?

— Что делать? Каяться надо, грех замаливать. Ведь я царя убил. Опять же у причастия не бываю.

— Ну да, товарищ, отлично. Завтра мы вас освободим. До свидания.

Вошел отец Глеб. Соломон побледнел и долго его рассматривал.

— И кто вы такой?

— Настоятель Борисоглебской обители иеромонах Глеб.

— Как ваше прежнее имя?

— Георгий Николаевич Ахматов.

Исакер закрыл глаза.

— И потрудитесь перечислить точные факты из вашей прежней жизни.

— Я родился в селе Ахматовке, недалеко отсюда. Отец мой был в Малоконске губернатором. Мы здешние дворяне. Я кончил гимназию и кавалерийское училище, служил в драгунах.

— А потом?

— Потом состоял младшим адъютантом при московском жандармском управлении.

— И как вы относитесь к советской власти?

— Я признаю ее. Несть власти аще не от Бога.

— Но вы сочувствуете ей?

— Да. Я считаю ее заслуженным наказанием всем нам за измену Помазаннику Христову.

— И какой ваш взгляд на революцию?

— Революции в России нет, не было и не будет.

— Так кто же делает теперь все это?

— Вы знаете, кто.

— Товарищи, уведите отца Глеба.

Ночью в типографии «Малоконской Коммуны» набрано было определение чрезвычайной комиссии.

Соломон вернулся домой сердитый. Он прошел к Розе, ее не было. Заглянул на половину Розенталей.

— Как здоровье Алины Павловны?

Из кабинета выскочил Жорж.

— Представь, Соломон, они обе с утра исчезли.

— Жорж, скажи мне всю правду: ты ничего не знаешь?

— То есть?

— Как он остался жив? И кто его вытащил из гроба? Ну да, он был под гипнозом, но кто об этом мог знать?

Исакер всегда ложился одетый в куртке и с револьвером. Чутко дремал он, закинув хищную голову. Под утро раздались шаги.

— Это ты, Жорж?

— Соломон, вставай! Какая история! Ахматов и Брагин убежали.

— Что ты говоришь? А Роза с Линой пришли?

— Нет.

— Ну так они убежали все вместе. Поздравляю. Будем завтракать.

Соломон казался спокойным. Он отдал по телефону приказ о розыске беглецов, развернул газету, но внутренне весь клокотал, как кипевший перед ним на столе кофейник.

Звонок. В столовую медленно вошла Роза.

— С добрым утром, мадам Исакер. Как поживаете? Не угодно ли вам за компанию чашечку кофейку?

— Я налью себе.

— Роза, а где Лина?

Роза окинула мужа и брата долгим тяжелым взглядом.

— Слушайте, что я вам скажу. Это я тогда разрыла могилу и спасла Ахматова.

— Почему же ты это сделала?

— Потому, что я его любила. Всю жизнь любила и теперь люблю. Его одного.

— А меня?

— Тебя ненавижу. Знай. Слушайте еще. Нынче ночью я его освободила и отдала ему Лину.

— Роза!

— Молчи, Жорж. Ты знаешь, как Лина тебе досталась. Мы украли ее и должны вернуть.

— Кому? Монаху?

— Нет, Богу.

— И ты это серьезно?

— О, нет, я не про себя. Бог не мог создать таких, как мы. Нас создал кто-то другой.

— Я убью тебя.

Соломон рванулся, сжав кулаки. Жорж обхватил его сзади. Плавно подойдя к столу, Роза бросила в чашку белую пилюлю.

— Если Бог есть, он меня простит.

Во главе отряда красноармейцев Жорж несколько дней искал Ахматова и Лину Исакер, волновался. В иные минуты он был готов все бросить и сам понестись на поиски.

После похорон жены Соломон безвыходно сидел дома. В дождливый холодный вечер услыхал он на лестнице тихие шаги и выскочил в прихожую.

— Ну?

Мокрый Жорж отряхивал шляпу.

— Говори скорей, ну?

Жорж молча прошел в столовую.

— Дай вина.

Соломон выхватил из буфета графин.

— Скажи мне только одно: нашел?

Жорж выпил две рюмки.

— Нашел.

— Молодец. Где же они, здесь?

— Нет?

— Значит, расстрелял на месте? Отлично. А Лина с тобой?

— Нет.

— Нет? Куда же она подевалась? Да что ты такой дохлый? Ну и где же Лина?

— Там же, где Роза.

— Что ты говоришь? Умерла?

— Умерла. Слушай, Соломон. Мы обыскали все окрестности. Три дня я не слезал с автомобиля. Наконец, заехал в ахматовский монастырь и, представь себе, я их застал там всех трех. Лина накануне умерла на руках у Ахматова, и он успел проделать с ней все свои обряды. При мне ее похоронили. Брагин читал над телом. Сам Ахматов был такой счастливый, точно жених.

— Но ты их расстрелял?

— Нет, Соломон, я отпустил их. Ахматов заявил, что они пойдут по России и возвратятся с царем. Брагин демонстрировал какое-то кольцо, говорил, что отдаст его наследнику.

— Ты пьян или бредишь, — взвизгнул Соломон. — Какой там царь и какой наследник! Это мы их цари и наследники! Мы!

— Соломон, я всю ночь провел с Ахматовым и убедился, что наша ставка проиграна.

— Подлец! Ты изменяешь делу!

— Какому? Мы стоим на двух различных плоскостях. Они ничего не боятся. Их церковь оправдывает все.

— Так церковь же мы и должны разрушить, в этом вся задача!

Жорж зевнул.

— Я хочу спать, Соломон.

— Иди, спи.

Утром Розенталь был найден в постели мертвым.

Осенний туманный день. По грязному тротуару Невского шагает солдат. Папиросный дымок слабо вьется из-под рваной фуражки.

— Одолжите огня, товарищ!

Солдат вздрогнул. Два желтых зрачка тянулись к нему из тумана.

— Пожалуйста.

— Мерси, товарищ Зарницын. Солдат отшатнулся.

— Не смущайтесь себе, хе, хе. Мы старые знакомые, даже родня. Я же Исакер.

— Очень рад. Только…

— Только не совсем. Не так ли? Да не смущайтесь же. И что, я не вижу, что ли? Ну были у Колчака, так что ж такое? Я, может быть, сам скоро сбегу. И очень просто.

Соломон схватил Вадима под руку и повел.

— И давно вы сюда приехали?

— Как вам сказать… Собственно…

— Да, бросьте же! И чего вы боитесь?

— Я не боюсь, только… Приехал я вчера и все шатался но улицам. Понимаете?

— Понимаю, очень понимаю. Вот что, дорогой свояк: поселяйтесь у меня.

— Если не стесню…

— Вы, меня? Фа! Располагайтесь, как дома. Вот мы и пришли.

Соломон исподтишка наблюдал Зарницына. Отчего Вадим такой вялый: неужели трусит? Нет, не похоже: говорит обо всем. Голоден? И этого незаметно. Осторожно сообщил ему Исакер о смерти близких.

— Супругу вашу расстреляли из-за гнусной клеветы: будто в охранке служила. Мерзавцы! Поэтесса Сандвич и вдруг охранка!

Вадим молчал. Да уж не тик ли у него?

— Вадим Павлыч, и как вы себя чувствуете?

— Благодарю вас, отлично.

— И знаете что? Выпьем за ваше возвращение.

Глаза Зарницына так засверкали, что Соломон испугался.

— Ага вот в чем дело!

Вадим захмелел очень быстро. Он пил коньяк и беспрерывно курил.

— Что жена расстреляна, я очень рад. Черт с ней. Лину, конечно, жалко, но что поделаешь? Ну-с, так вы мне позволяете ночевать?

— Прошу вас, устраивайтесь на постели.

— Нет, я лучше на диван. Вы куда?

— Я скоро вернусь.

Исакер ушел. Зарницын допил коньяк и улегся. Ночью он вдруг вскочил, бледный, взъерошенный. Ночник мигает. На кровати храпит Исакер, уткнувшись в подушку.

Зарницын прошелся. Бутылка пуста. Потрогал шкап: заперто.

У печки что-то блеснуло. Топор. Можно взломать. Неловко, услышат.

Внезапная мысль подсказала Вадиму простой выход. Осторожно подкравшись к постели, он разом поднял и опустил топор.

Бритая голова отскочила в угол. Зарницын усмехнулся, посмотрел на часы: половина четвертого. Он надушился одеколоном Исакера, причесался его гребенкой. Отыскал ключи и достал бутылку.

Неторопливо он пил, отдыхая, пуская дым.

В углу легкий шелест. Вадим всмотрелся. Голова стояла на полу. Она таращила глаза и слабо шипела.

Вадиму сделалось скучно; он снова лег. Совсем засыпая, услышал опять шипение. Так и есть!

Голова стояла среди комнаты и злобно улыбалась. Глухо стуча, покатилась к дивану, натужилась и с визгом прыгнула на грудь Зарницыну.

Он насилу от нее отбился. Упруго, как мяч, вскочила она на стол.

Вадим соображал. Наконец, догадался. Снял осторожно картонную коробку с комода и начал красться. Голова хотела обернуться, но не успела. Зарницын схватил се, спрятал в коробку и завязал шнурком.

Одевшись, взял подмышку и вышел на улицу.

Перед Казанским собором Вадим остановился.

Прямо на него спускалась с неба бледно-пурпурная полоса. Начинаясь за Александро-Невской Лаврой, она кончалась у самых его ног.

Впереди, в красном тумане, семья. Изуродованный отец с пробитым лбом, кротко улыбаясь, гладит усы окровавленной рукой. Мать, истерзанная, с вытекшими глазами, радостно прижимает обезглавленного сына к расстрелянной груди. Четыре дочери в кровавых лохмотьях держатся за руки, ликуя; сияют счастьем.

Багровая полоса вся шевелится от призраков: им нет конца.

А с лазурного креста в небесах склоняется к ним в терновом венце Распятый.

Вадим бежал. Ему слышался издали голос матери, она нежно звала его. В коробке бился и шипел Соломон. Зарницын вскрикнул, ухватился за перила и вместе с коробкой исчез под свинцовой гладью Мойки.

1921 г.