Шестой остров

еще где поблизости какие-либо сокровища. Затем, по- [ стояв на утесе и убедившись, что нигде на горизонте не видно ни одного паруса, он смекнул, что теперь надо побыстрее соорудить плот, связавши стволы канатами, и переправить сундуки и ларец на берег. Но прежде чем привести замысел в исполнение, Памбеле пришло на ум, что ежели бы ему высвободить фок-мачту из расселины, то она сама могла бы послужить ему вроде ладьи, однако, сколько он ни напрягался, сил на это у него не хватило и он возвратился на берег вплавь ни с чем; однако, плывя, он обнаружил, что в двадцати шагах от фок-мачты ноги уже достают до дна, и тогда, переменив намерение, он стал искать какой-нибудь ствол потолще, каковой и нашел шагах в пятидесяти от берега,— там лежало поваленное бурею дерево, сломанное почти пополам. Памбеле стал обламывать ветви, тут-то пригодилась его богатырская сила, трудился он немалое время, затем, связав канатами остаток ствола с ветвями, соорудил как бы плот, опустил его в воду и потащил вплавь туда, где находились сундуки. Привязав один сундук к стволу и отойдя шагов на тридцать, где вода доходила ему до пояса, он потянул за канаты, так что ствол с сундуком подплыл почти к самому берегу. Таким вот хитроумным способом Памбеле удалось перетащить один за другим и сундуки и ларец на берег острова, который он решил не покидать, а дожидаться удобного случая, чтобы забрать сокровище, надеясь, что время подскажет, как лучше поступить.

Ларец был обвязан цепями, и о его содержимом Памбеле узнал только позже, когда получил от голландских корсаров инструменты и смог его вс ыть. Что до двух сундуков, он уже знал, что в них были слитки золота; сундуки он открыл и перенес слитки по частям в глубь острова, сложил в естественную расщелину между скалами, очень для этого дела удобную, потом засыпал землею и песком, да еще навалил сверху увесистых камней, так что снаружи не осталось и следа тайника.

Ларец же пришлось перетаскивать с большим трудом, поддевая с обеих сторон толстыми бревнами, как рычагами; его Памбеле закопал у подножья пальмы, где он находился и сейчас, только со временем, заимев инструменты и поглядев, что там, негр закопал поглубже, чем раньше.

Немного времени прошло, и в море стали появляться суда, подбиравшие оставшихся в живых после крушения, человек шестьдесят, как я узнал впоследствии,— все они мало-помалу обнаружились на соседних островах, расположенных дугою с востока на юг; а на четвертый день появились суда с водолазами, которых прислал Франсиско Нуньес Мелиан из Ла-Абаны, а также нахлынули английские и голландские пираты, прознавшие про кораблекрушение и устремившиеся за легкой поживой, однако никому не удалось что-либо найти — Памбеле, неоднократно ныряя, тщательно осмотрел дно вокруг, чтобы не осталось ни единого золотого слитка. Он также уничтожил все следы своего пребывания на острове — испанцы и пираты, убедившись, что остров необитаем, не утруждали себя слишком усердными поисками, хотя фок-мачта все еще торчала, зажатая между скалами.

Приблизительно через месяц Памбеле удалось раздобыть кремень, шлюпку, рыболовные снасти — чем он еще раз доказал свою сметливость, храбрость и решительный нрав.

Поведав мне эту историю, на сей раз истинную, он сказал, что все время терпеливо ждал встречи с человеком честным и достойным доверия, который помог бы ему увезти сокровище. Он даже был готов предложить сделку Баодайно, но все же не пошел на это, у корсара, мол, глаза алчного пса, такой взгляд не сулит ничего доброго; а коли уж не делиться с командиром, он, Памбеле, предпочитает не делиться ни с кем, потому как Баодайно все равно в конце концов узнал бы и при первом удобном случае облапошил бы негра и отобрал бы все как есть. Короче, Памбеле пришел к решению честно и благородно разделить сокровище со мною — я помогу ему увезти драгоценности и слитки и мы вместе уедем куда-нибудь подальше, где меня бы не могли схватить как преступника, а его как беглого раба, и мы могли бы жить свободно и в достатке; на что я ответил, что весьма благодарен за его щедрость и доверие, но что, по-моему, разумнее будет мне скорее уехать отсюда на каком-нибудь пиратском судне, заработать в набегах долю добычи и, набрав команду в шесть — восемь человек, приобрести небольшое судно, которое бы доставило нас во Францию или в Италию, где я мог бы выдать себя за богатого дворянина, хозяина Памбеле, а на самом-то деле мы бы жили как друзья-

товарищи; тогда Памбеле, чей ясный и живой ум я с каждым днем ценил все больше и который был мне пре дан со всей горячностью, на какую его побуждало долгое одиночество, возразил, что замысел мой никуда не годится — ведь, разделив наши сокровища на десятерых, мы уже не сможем жить в свое удовольствие и, как он полагает, надо лишь немного подождать, и вскоре непременно появится еще какая-нибудь эскадра с трехцветным флагом, и куда надежнее будет, ежели не он, а я объявлю себя хозяином сокровища и предложу треть голландскому корсару за то, чтобы он оставил нам две другие трети и привез нас в Голландию. Даже без уверений Памбеле я знал, что, ежели капитан корсаров даст слово, то он сдержит его во что бы то ни стало, однако я возразил, что не могу вернуться в Голландию, ибо там известно о том, что я натворил, будучи во Франции, а равно о похищении яхты на Кубе; Памбеле все же настаивал, убеждая, что никто меня теперь не узнает, когда лицо мое обезображено шрамами и рубцами, когда я лишился зубов и языка да и волосы на голове не только сильно поседели, но выпадают клочьями, так что вскоре я вовсе облысею; много всяких доводов приводил он, и весьма разумных: кто бы ни был тот корсар, которому представится легкая возможность завладеть третьей частью сокровища, он охотно поверит любому моему вымыслу, я могу назвать себя уроженцем любой страны, придумать себе любое имя и изобрести любую мало-мальски правдоподобную историю того, каким образом я стал обладателем этих богатств; тогда я обеспечу себе жизнь в довольстве и спокойную старость, а он, Памбеле, так, мол, полюбил меня за то время, что мы живем вместе, что, хотя он мне не раб, он всею душой и всеми силами будет стараться служить мне и Угождать.

Я вскочил на ноги и в волнении обнял его, сказав, что согласен на все его предложения, что доводы его кажутся мне весьма дельными и что, кроме естественной благодарности, которую я питаю к нему за спасение от гибели, он, беглый негр, предстает нынче в моих глазах неким фениксом дружества и безмерного благородства. Небу, однако, не было угодно споспешествовать моим планам, и, по его соизволению, через тРи дня после нашей беседы на западной стероне горизонта появилось судно. Оба мы, ожидая увидеть

на мачте желанный трехцветный флаг, поспешили на наш сторожевой утес, но, увы! узрели черный пиратский флаг, да еще, к величайшему нашему изумлению, флаг того самого Тернера, изверга, отрезавшего мне язык.

Лишь только я узнал его корабль, как почувствовал, что всего ревеня в мире не хватит, чтобы изгнать желчь, вскипевшую в моей крови; я был не в силах сдержать неистовую жажду отомстить сторицею этому негодяю и дал себе клятву не позволить ему уйти живым; теперь это стало главной моей целью, и, чтобы лишить его жизни, я бы не пожалел своей.

ТАНЖЕР, НОЯБРЬ 1954

Дорогой мой падре Кестельнуово!

Я было уже думал больше не писать Вам. Не хотел Вас огорчать. Вы не догадываетесь, что со мною произошло?

Это подкралось ко мне бесшумно, падре, как подкрадываются годы. Я узнал об этом второго января после полудня, гуляя возле пирамиды Хеопса. С нею я простился без слез и без радости, как картахенец Кривой Лопес, герой известного сонета, прощался со своими старыми башмаками.

Я все уже Вам сказал? Нет? Так знайте, падре, не буду тянуть. Я пришел к атеизму.

Не знаю, почему у меня вдруг появилось желание написать Вам об этом. Возможно, я сам себе ставлю какую-то ловушку. Возможно.

Я живу в этом мавританском порту, живу среди мавров. Они терпеть не могут, когда их называют маврами. Надо говорить: мусульмане, арабы, магометане; но я говорю «мавры», и до сих пор меня еще не убили. Напротив, они меня любят. Я говорю по-арабски, живу с парнями из «Истикляль» ', я подкладывал бомбы в Рабате и в Касабланке, участвовал в ограблении банка в Марракеше и пишу Вам это письмо, зная, что оно может попасть в лапы французской «Сюрете». Но мне плевать. Одно из немногих

1 «Истикляль» — политическая партия в Марокко, основанная в 1943 г., активно боролась за независимость.

моих удовольствий — игра с опасностью. Все это я делаю без внутреннего убеждения. С моими друзьями-арабами меня связывает некая неопределенная солидарность, суть которой скорее эстетическая, чем человеческая. Иногда мне кажется, что я их люблю. Но только иногда. И меня ни капли । не тревожит, что сегодня или завтра меня могут убить.

Парни из «Истикляль» планируют новые акции в Танжере и в Испанском Марокко. Я тем временем работаю на катерах контрабандистов, которые везут отсюда сигареты, виски, оружие к берегам Балеарских островов или на Сицилию. Как видите, я покинул Пия X11 ради Счастливчика Лучиано, который, из своей ссылки в Италии, заправляет контрабандной торговлей в западной части Средиземного моря. Мы ведем перестрелку с таможенными катерами. Они нас уважают, но иногда кое-кого и пришьют. Конечно, жизнь нелепая, но мне нравится.

Все началось уже довольно давно. Во время одного из рейсов на «Нортумберленде» к нам в Гавре села еврейка-сефарди, возвращавшаяся в Александрию. Еще никогда меня так не пленяла женщина с первого взгляда: орлиный нос, хищный рот, глаза колдуньи, стан одалиски и несравненная походка восточных женщин. Вдобавок богемный нрав, причудница, наследница фирмы по экспорту хлопка и обширных поместий на обоих берегах Нила. Эта Сима и Александрия побудили меня уйти с «Нортумберленда». Мы прожили вместе восемь бурных месяцев: кабала, гашиш, космополитическое общество, но главное — безудержная страсть. Ради Симы я без угрызений совести уничтожил бы цель.'й легион таких, как тот Москера. Я был готов погибнуть с нею в любой безумной затее. Но в один прекрасный день я ей наскучил, и она сменила меня на немца-археолога. Рассказывать — длинная история.

Без нее я уже не мог жить в Александрии. Вдрызг пьяный, с карманами, полными денег, я всю ночь пробродил по предместьям и грязным кабакам, пытаясь ввязаться в драку. Никто не хотел меня убивать. Утром я купил осла и решил отправиться в паломничество к святым местам, но поехал не по той дороге. Попал я в Эль-Аламейн и через два дня проснулся 0 шатре бедуинов, где меня окружили невероятным

радушием, на которое способны арабы, принимающие гостя, говорящего на их языке.

Затем Ливия, Тунис, Алжир... В «казбе» 1 Туниса меня оставили in puris naturalibus 91 92. Единственное, что не забрали, были носки. И случайно в носках у меня оказалось сто египетских лир. Я решил больше не одеваться по-европейски: купил себе феску, бурнус, туфли без задника и другого осла, чтобы добраться до Алжира.

Возможно, в другой раз я доскажу эту историю. Сейчас я немного хмельной от «перно». Я сижу на верхней площадке танжерской крепости, где устроили шикарный бар-бельведер. Прозрачный воздух Средиземного моря позволяет разглядеть берега Испании. Блистают белизною стены Тарифы, где Гусман Добрый принес в жертву своего сына 93. И я думаю об Адбурах-манах, об Юсуфах, о халифатах, об исламских полчищах, которые в течение восьми веков переправлялись через Гибралтарский пролив, дабы в священной войне обрести Магометов рай, и думаю также о том, что Вы, падре, пока еще не высказали своего мнения насчет того, кто прав: слепые мусульмане или уэльский шахтер. Но, сказать по правде, это уже не важно.

Салям алей кум!

Бернардо.

Р. S. Разве не испытали бы Вы волнения, сознавая, что сидите в стенах тысячелетней крепости, где наверняка некогда прохаживался знаменитый араб, чьими руками был доставлен в Испанию свиток папируса с писаниями язычника Аристотеля, кои потом вдохновляли схоластов инквизиции на преследование тех же мавров, на сжигание еретиков, евреев и всяческих Джордано Бруно? Ну, скажите, разве этот мир — не грандиозная