Глава шестая
Философия санкхъи

Рассмотрев две признанные системы индийской философии, поскольку это представлялось необходимым в общем обзоре деятельности древних мыслителей Индии, мы должны теперь вернуться назад и снова забраться в густую и почти непроницаемую чащу мышления, из которого в различных направлениях расходились все пути, ведшие к настоящим, определенным философским системам. Одна из них и, по моему мнению, самая важная для всего умственного развития Индии – веданта – была изображена мною, по крайней мере, в ее главных очертаниях.

Мне представляется нежелательным приступать здесь к исследованию того, что называют позднейшей ведантой, которую мы можем изучать до таким произведениям, как Панчадаши или Веданта-сара и по многим популярным трактатам, как в стихах, так и прозаическим.

СМЕСЬ САНКХЬИ С ПОЗДНЕЙШЕЙ ВЕДАНТОЙ

Было бы, однако, неверно и не исторично считать такое позднейшее развитие веданты простым ухудшением или извращением старой философии. Несомненно, что она несколько запутана сравнительно с системой, излагаемой в старых сутрах веданты; она есть то, чем сделалась веданта, обсуждаемая и изучаемая в различных философских школах в средневековой и современной Индии. Всего более в этой системе нас удивляет смесь идей веданты с идеями, заимствованными, по-видимому, от санкхьи, а также и от йоги и он ньяи. Но и тут трудно решить, были ли эти идеи действительно заимствованы от этих систем в их законченном виде или они были первоначально общей собственностью, в позднейшее время присвоенной той или другой из шести философских систем. В Панчадаши, например, мы встречаем идею о пракрити (природе) – идею, которую мы привыкли считать специальным достоянием системы санкхьи. Тут пракрити признается отражением или, как сказали бы мы, тенью Брахмана; она находится во владении трех гун (элементов): доброты, страсти и мрака или, как объясняют иногда, – Добра, безразличия и зла. Эта теория трех гун не встречается, однако, в первоначальной веданте; по крайней мере, ее нет в чисто ведантических упа-нишадах, и в первый раз она появляется в Шветашвата-ра-упанишаде. Потом в позднейших ведантических произведениях авидья и майя употребляются как синонимы, и если их различают, то они признаются происходящими от более или менее чистого свойства или субстанции[119]. Всеведущий, но личный Ишвара признается здесь отражением майи, но подчинившим ее себе, а индивидуальная душа (праджна или джива) изображается подчиненной авидье и разнообразной вследствие разнообразия авидьи. Индивидуальная душа, как одаренная каузальным или тонким (невидимым) телом, верит, что тело принадлежит ей, и от этого происходят разнообразные заблуждения и страдания. Что касается развития мира, то сообщается, что пракрити, находящаяся во власти мрака, по приказанию Ишвары производит элементы эфира, воздуха, огня, воды и земли, которыми должны пользоваться, то есть которые действуют на индивидуальные души.

Навряд ли мы ошибаемся, признав во всем этом влияние идей санкхьи, затемнивших и испортивших монизм веданты, монизм чистый и простой. В настоящей философии веданты нет места для Второго, или для пракрити, а также для трех гун, да и вообще ни для чего реального рядом с Брахманом.

Мы не знаем, каким образом объяснить это влияние: возможно, что в древние времена существовало также влияние одной философии на другую, потому что даже в некоторых из упанишад мы видим некоторую смесь того, что впоследствии сделалось специальными учениями веданты, санкхьи и йоги. Следует помнить, что в Индии навряд ли существовало даже представление о частной собственности на какую-либо философскую истину. Личность, как мы говорили раньше, не имела значения и не могла оказывать такого влияния, которое оказывали в Греции такие мыслители, как Сократ или Платон. Если можно доверять описаниям индийской жизни, исходящим от самих индусов, а также и от приходивших с ними в соприкосновение лиц других национальностей, от завоевателей-греков или от пилигримов-китайцев, то мы поймем, что истина, или то, что считали истиной, считалась в Индии не частной, а обшей собственностью. Если происходил обмен идей между индийскими искателями истины, то, скорее, ради сотрудничества для достижения общей цели, чем ради отстаивания притязаний на оригинальности или на первенство отдельных учителей. В древние времена в Индии никому и в голову не приходило, что один человек должен писать книги и публиковать свои философские взгляды, что другой должен читать и критиковать эту книгу и продолжать работу, оставленную ему его предшественниками. Если А ссылался на В, часто, как говорили, ради простой вежливости (пу-гартха), то и В ссылался на А; но никто не стал бы утверждать, как это часто бывает у нас, что он предупредил открытие другого или что кто-нибудь украл у него его идею. По мнению индусов, истина не такой товар, который мог быть украден. Единственное, что могло случиться и что случилось, так это то, что известные мнения, обсуждавшиеся, критикуемые и вообще принятые в одной роще (ашрама), в одном саду (арама) или в одном религиозном поселении (паришад), со временем собрались членами такого поселения и приводились в более или менее систематическую форму. Какова была эта форма в древние времена, мы это видим из брахман и в особенности в упанишаде, то есть заседании, собрании учеников вокруг учителей, или позже – из сутр. Нельзя сомневаться в том, что эти сутры по своей систематической форме предполагают продолжительный и непрерывный умственный труд; мне кажется даже затруднительным объяснить их оригинальную литературную форму иначе, как тем, что они предназначались для заучивания наизусть, и тем, что они с самого начала сопровождались комментариями, без которых они были бы совершенно непонятны. Я уже раньше заметил, что этот весьма оригинальный стиль сутр получил бы самое лучшее историческое объяснение, если бы можно было доказать, что они были первыми попытками письменности в Индии. Какова бы ни была точная дата введения алфавита sinis-trorsum и dextrorsum (от левой руки к правой и от правой к левой; в Индии, несмотря на все старания, до сих пор не открыто ни одной надписи, которую с достоверностью можно было бы отнести к периоду до Ашоки, в третьем веке до н. э.), всякий ученый-классик знает, что всегда бывает очень продолжительный промежуток времени между употреблением алфавита для надписей и его употреблением для литературных целей. Люди обыкновенно забывают, что период, когда существует писанная литература, требует публики, и большой публики, умеющей читать, потому что предложения без спроса не бывает. Мы не должны забывать и о том, что старая система мнемонической литературы (парампара) считалась чем-то священным и нелегко уступала свое место литературе писанной. Эта старая мнемоническая система поддерживалась строгой дисциплиной, составлявшей главную часть установленной системы воспитания в Индии, как это подробно изображается в Пратисакхьях. Тут нам объясняют, при посредстве какого процесса существовавшая в то время литература, главным образом священная, прочно запечатлевалась в памяти молодых людей. Эти молодые ученики фактически были книгами, а мозг был бумагой. Нам очень трудно представить себе подобное положение литературы, и переход от него к литературе писанной должен был отмечать новое направление в умственной жизни всего народа или, по крайней мере, образованных классов. Всякий, кому приходилось вступать в отношения с пандитами Индии, знает, какие поразительные вещи могут делаться этой дисциплиной памяти даже в настоящее время, хотя она уже и вымирает от появления печати, и в особенности печатных изданий их священных книг. Мне едва ли нужно говорить, что если мнение Бюлера о введении торговцами-путешественниками семитического алфавита около 800 или 1000 года до н. э. и не было простой гипотезой, то это все же доказывало бы существование тысячелетней литературы в то время. Приспособление семитического алфавита к фонетической системе, выработанной в Пратисакхьях, могло произойти в третьем, может быть, в четвертом веке до н. э., но пользование этим алфавитом для надписей начинается только с середины третьего века; хотя мы и не можем отрицать возможности употребления его в то же время и для литературных целей, подобная возможность была бы очень ненадежным руководителем в хронологии индийской литературы.

Но каково бы ни было происхождение оригинальной литературы сутр – и я свое мнение выдаю только за гипотезу, – все ученые, вероятно, согласятся с тем, что эти сутры не могли быть делом одного философа и что в них мы имеем окончательный результат целых веков мышления, результат работы многих мыслителей, имена которых забыты и никогда не будут открыты.

ОТНОСИТЕЛЬНАЯ ДРЕВНОСТЬ ФИЛОСОФСКИХ СИСТЕМ И СУТР

Если мы будем помнить об этом, мы поймем, что на вопрос о том, следует ли рассматривать какой-либо текст одной из шести философских систем, которые мы знаем, как более древний по сравнению с другими, действительно ответить совершенно невозможно. Признаки определения относительной древности литературных произведений, применяемые к литературе европейской, не применимы к литературе Индии. Так, например, когда один греческий писатель цитирует другого, мы имеем право признать этого последнего предшественником или современником первого. Но из того факта, что Джаймини цитирует Бадараяну, а Бадараяна Джаймини, что в их системах заметно знакомство с другими пятью философскими системами, мы еще не имеем права делать какого-либо вывода относительно распределения этих систем в хронологическом порядке. Канада, знакомый с Капилой, несомненно, критикуется Капилой, по крайней мере в тех сутрах Капилы, которые мы знаем. Капила, которому приписываются сутры санкхьи, принимает одну из сутр Бадараяны (IV, 1, 1) и буквально воспроизводит ее в своем произведении (IV, 3). То же самое он сделал и с сутрами йоги (I, 5; II, 46), воспроизведенными в сутрах санкхьи (II, 33; III, 34; VI, 24), которые нам известны. Канада был, очевидно, знаком с Готамой, а Готама в свою очередь, нападает на некоторые из учений Капилы и Бадараяны. Предполагали, что Патанджали старше авторов всех других систем, так как он их игнорирует. Но все подобные заключения, вполне законные относительно греческой и латинской литератур, не имеют никакого значения относительно истории литературы Индии, так как в течение ее мнемонического периода многое могло быть прибавлено и многое выпущено раньше того времени, когда каждая система получила ту форму, в какой мы знаем ее.

ДРЕВНОСТЬ СУТР КАПИЛЫ

Дошедшие до нас сутры Капилы не были произведением основателя этой системы, так что гораздо вернее будет признать их последним приведением в систему доктрин, накопившихся в одной из философских школ в течение целых веков преданий (парампара). Легко усмотреть, что философия йоги предполагает существование философии санкхьи; но хотя Патанджали, предполагаемый автор сутр йоги, относится ко второму веку до н. э., теперь вообще признается, что известные нам сутры санкхьи не могут быть старше четырнадцатого века до н. э. Необходимо различать шесть философских систем как шесть направлений мышления, от сутр, в которых изложены их учения и которые дошли до нас как самые древние из известных нам памятников. Йога, как технический термин, встречается раньше названий других философских систем. Это название встречается в Тайттирия-упанишаде, в Катха-упанишаде и упоминается в таком древнем памятнике, как Ашвалаяна-грихья-сутры. В Майтри-упанишаде (VI, 10) мы встречаем даже упоминание о йогах (последователях йоги). Но из этого совсем не следует, что йога, известная в те древние времена, была той же самой, какую мы знаем из сутр Патанджали, из сутр философии йоги. В так называемых классических упанишадах мы напрасно искали бы название санкхьи или веданты; но санкхья встречается в смеси санкхья-йоги в Шветашватара-упанишаде (VI, 13) и в некоторых из младших упанишад. Следует заметить, что и веданта в первый раз встречается в той же Шветашватаре (VI, 22), а позже – в младших упанишадах. Все эти указания могут быть ценными для хронологических целей. В Бхагавадгите (II, 39) мы встречаем слово санкхья как название философской системы, а также как название ее последователей (V, 5).

В первый раз древность сутр санкхьи была подвергнута сомнению Фиц-Эдвардом-Гэлем. Вачаспати Мишра, автор санкхья-таттва-каумуди, которого, по мнению профессора Гарбе, мы смело можем отнести к 1150 году после н. э., не цитирует ни одной из наших сутр санкхьи, и ссылается только на более древних авторитетов, как то: Панчашикха, Варшаджанья и Раджавартика. Даже Мадха-ва около 1350 года, который очевидно знает сутры других систем, никогда не цитирует наших сутр санкхьи; почему это так, если они в его время уже существовали?

Но дальше этого мы идти не должны. Из всего этого совсем не следует, что все сутры, входящие в наш сборник сутр санкхьи, составление которого приписывается Баласастрином такому позднему времени, как шестнадцатый век, суть произведения этого позднего времени. Ба-ласастрин утверждает, что все они составлены известным Виджнянабхикшу, который, по тогдашнему обычаю, написал также и комментарии на них. Очень возможно, что наши сутры санкхьи суть просто то, что можно назвать позднейшими рецензиями старых сутр. Мы знаем, что в Индии устная традиция некоторых текстов, например сутр Панини, на время была прервана, а потом снова восстановлена или при помощи рассеянных по всей стране рукописей или при посредстве воспоминаний о менее забытых личностях. Если так обстояло дело с таким обширным произведением, как Махабхашья, то почему некоторые части сутр санкхьи не могли сохраниться то тут, то там, не могли время от времени добавляться или переделываться, пока, наконец, не получили своей окончательной формы в такие сравнительно новые времена, как четырнадцатый или даже шестнадцатый век? Это, несомненно, было бы большим ударом для ученых, признающих большую древность индийской философии, если бы они должны были признать, что сочинения, которые всегда признавались очень древними, не старше времен Декарта, по крайней мере в той законченной литературной форме, в которой они дошли до нас. Но если мы примем во внимание все обстоятельства, то мы найдем весьма возможным, что наши сутры философии санкхьи содержат как самые древние, так и самые новые сутры; заявления Капилы, Асури, Панчашикхи и Варша-ханьи, а также и заявления Ишваракришны и даже Виджнянабхикшу.

САНКХЬЯ-КАРИКИ

Если мы и должны принять такую очень недавнюю дату наших сутр Капилы, мы можем, к счастью, принять более раннюю и гораздо более определенную дату другого произведения, бывшего, по-видимому, в течение целых столетий признанным авторитетом для последователей санкхьи в Индии, так называемых санкхья-карик, или шестидесяти девяти или семидесяти versus memoriales Ишваракришны (с тремя дополнительными стихами, тоже приписываемыми тому же автору). Что эти карики старше наших сутр, это легко доказать местами, попадающимися в сутрах и почти буквально заимствованными из карик[120].

Аль-Бируни, писавший свой отчет об Индии в первой половине одиннадцатого века, был хорошо знаком не только с произведением Ишваракришны, но также и с комментарием на это произведение Гаудапады[121]. Мы можем даже сделать еще один шаг в более далекую древность. Санкхья-карики имеются также в китайском переводе, сделанном Кан-ти (буквально – «истинная истина»); возможно, что это был Парамартха, учитель при династии Khan (от 557-589, а не 583 года н. э.). Парамартха прибыл в Китай около 549 года н. э., в царствование императора Вути из династии Лиан, управлявшей южным Китаем в 502-557 годы и за которой последовала династия Khan[122]. Он жил до 582 года, и в настоящее время имеется не менее двадцати восьми его переводов; перевод Suvarna-saptati-sastra по счету двадцать седьмой (№ 1300 в каталоге Nanjio). Предполагают, что китайское название «Семьдесят золотых речей» относится к семидесяти стихам карик. Кан-ти не считается хорошим китайским ученым и, например, его перевод Абхидхарма-коша-шастры заменен новым переводом Сюань-цзана.

Хотя таким образом мы имеем возможность отнести санкхья-карики к шестому веку нашей эры, из этого не следует, что это произведение не существовало еще до указанного времени. Туземное предание относит его к первому столетию до н. э.

ДАТА ГАУДАПАДЫ

Новые затруднения встречаются при определении века, когда жил Гаудапада, автор комментария на карики. Этот комментарий, как сообщает Биль, был тоже переведен на китайский язык до 582 года н. э.; но возможно ли это, если не отказаться от того немногого, что нам известно относительно даты Гаудапады? Шанкара считается учеником Говинды, бывшего учеником Гаудапады.

Вообще полагают, что Шанкара начал свою литературную деятельность около 788 года. Каким же образом он мог быть литературным внуком Гаудапады и сыном или учеником Говинды? Так как я не мог посоветоваться с Билем, я просил одного из моих учеников-китайцев, покойного Касавару, перевести для меня часть китайского комментария; но присланные им мне образцы недостаточны для решения вопроса, действительно ли это перевод комментария Гаудапады. Следует указать здесь, что Теланг (Telang) в Indian Antiquary (XIII, 95) полагает, что Шанкара жил гораздо раньше, в 590 году, и что Флит в том же журнале (январь 1887 г.) утверждает, что 630-655 годы есть самая поздняя дата царя Непала (Вришадевы), принимавшего, как говорят, Шанкару при своем дворе и действительно давшему своему сыну имя Шанкарадева в честь философа. Для того чтобы выйти из всех этих затруднений, я снова написал в Японию другому моему ученику – Такакузу, и он, сравнив внимательно китайский перевод с санскритским комментарием Гаудапады, сообщил мне, что китайский перевод никоим образом не может быть названным переводом комментария Гаудапады. Такие затруднения часто могут быть вызваны одним неосторожным выражением. Во всяком случае это затруднение теперь устранено, и нам незачем изменять дату Шанкары. Автор карик в конце этого произведения говорит, что философия, провозглашенная величайшим мудрецом, то есть Капилой, была сообщена им Асури, Асури сообщена Панчашикхе, и, как прибавляет к этому Татгва-самаса, от Панчашикхи перешла к Патанджали[123] и преподавалась многим, пока через непрерывный ряд учителей дошла до Ишваракришны[124]. Он называет эту философию шашти-тантра, то есть учением шестидесяти. Подобный же отчет дает и Парамартха в комментарии на первый стих: «Капила, – говорит он, – был риши, нисшедший с небес, и был одарен четырьмя добродетелями: готовностью исполнять долг (дхарма), мудростью (праджна), отречением от желаний (вайрагья) и свободой (мокша). Он видел брахмана по имени О-шу-ли (Асури), поклонявшегося небесам (или девам) в течение тысячи лет, и сказал ему: «О, Асури, доволен ли ты положением хозяина (грихастха)?» Через тысячу лет он снова пришел к нему, и Асури признался, что он доволен положением грихастхи. Потом он в третий раз пришел к Асури, и тогда Асури оставил положение хозяина и сделался учеником Капилы». Может быть, это просто добавления, сделанные Парамартхой, но они во всяком случае указывают, что и для него Капила и Асури были людьми, жившими в далеком прошлом.

ТАТТВА-САМАСА

К какой бы древности ни принадлежали карики Ишваракришны, они во всяком случае просто метрическое произведение в стиле позднейших веков – веков, произведших и другие карики, вроде карик о грамматике Бхартрихари (около 650 г. после н. э.). Потому приходится удивляться, куда же девались подлинные сутры санкхьи, если только они вообще существовали; а если они не существовали, то почему не было каких-нибудь таких сутр для столь важной философской системы, как санк-хья? Очевидно, что существует большой пробел между концом периода упанишад и тем литературным периодом, который мог произвести метрическое произведение Ишваракришны. В какой же форме могла существовать философия санкхьи в этот промежуток времени?

Судя по аналогии, мы, конечно, должны сказать, что она существовала в форме сутр, подобных тем, которые переданы нам устным преданием для других отраслей изучения. Сами карики предполагают такое предание, как и гораздо более поздние сутры, какие мы имеем. Их задача – повторение уже существовавшего, а не создание новых и оригинальных мыслей. Когда в кариках говорится, что в них намеренно выпущены акхаики, то есть объясняющие (иллюстрирующие) рассказы, находящиеся в четвертой книге сутр, то это еще не доказывает, что карики позднее сутр в той форме, в какой мы их знаем, но доказывает, что во времена Ишваракришны существовала философия санкхьи, в которой были и такие рассказы, которые мы находим в наших сутрах, но не находим ни в кариках, ни в Таттва-самасе. Кроме этих рассказов Ишваракришна выпустил и другие вещи, известные под именем Паравада (вероятно, полемика – например, споры о необходимости Ишвары, Господа).

Ввиду всего этого я решаюсь утверждать, что такое произведение в форме сутр не только существовало, но что мы имеем его, – а именно это текст Таттва-самасы, которой обыкновенно пренебрегают. Так как в ней много новых технических терминов, ее сразу признали новейшего происхождения, как будто новое для нас должно быть непременно новым и хронологически. Мы знаем слишком мало об истории санкхьи, чтобы такое смелое заключение было оправдываемо. Кольбрук[125] давно уже говорил, что если можно доверять схолиасту Капилы[126], – а почему же ему и не доверять? – то Таттва-самаса есть настоящий учебник философии санкхьи. Это простая случайность, что Кольбрук не мог найти копии ее. «Недостоверно – писал он – существует ли эта Таттва-самаса или сутры Панчашикхи». В другом месте он говорит: «Из предисловия Капила-бхашьи видно, что более обширный трактат в форме сутр или афоризмов назывался Таттва-самаса и что он приписывался тому же автору», то есть Капиле.

Я допускаю, что вводная часть этого трактата представляется новейшей, и, вероятно, она и есть такова, но в самом произведении я не нахожу никаких признаков новейшего происхождения. Наоборот, имеются некоторые указания на то, что это более древняя форма философии санкхьи, чем имеющияся у нас карики и сутры. В тех случаях, когда Таттва-самаса согласуется почти буквально с кариками, метрическая форма, по моему мнению, предполагает более раннее существование прозы, а не наоборот. В самих сутрах мы не находим и намека на атеистические или нетеистические доктрины, которыми отличаются позднейшие тексты санкхьи и которые отсутствуют также и в санкхья-кариках. Так называемые айшварьи (сверхчеловеческие силы), признаваемые в Тат-тва-самасе, по-видимому, предполагают и признание Ишвары, хотя это и сомнительно; но прямое отождествление Пуруши с Брахманом в Таттва-самасе, конечно, указывает на более древний и менее яркий характер старой санкхьи как системы без Бога (ниришвара). Следует также упомянуть и о том, что Виджнянабхикшу, немалый авторитет по этому вопросу, так как некоторые предполагают, что он сам был автором наших сутр санкхьи, считает доказанным, что Таттва-самаса предшествовала во времени тем сутрам Капилы, которые нам известны. Иначе почему бы он стал защищать Капилу, а не автора.

Таттва-самасы, против обвинений в пунарукти, то есть в том, что он дает бесполезные повторения, и почему он не находил другого извинения для существования сутр Капилы, кроме того, что они кратки и полны, тогда как Таттва-самаса кратка и компактна?[127]

Кольбрук, не находя рукописи Таттва-самасы, решился перевести вместо нее санкхья-карики, поэтому и вышло то, что большинство ученых начали думать, будто и в Индии эта стихотворная версия считается наиболее авторитетным и наиболее популярным учебником философии санкхьи. Таким именно образом и появляются часто некоторые предложения. С того времени от Баллантай-на[128] мы узнали, что в Бенаресе, где он жил, эти карики почти никому не известны, кроме людей, видевших английское их издание профессора Вильсона, тогда как Таттва-самаса была знакома всем его помощникам туземцам. Нельзя сомневаться в том, что в этой части Индии, наиболее знакомой Баллантайну, это действительно важное и популярное произведение, если принять во внимание число написанных на него комментариев[129] и частые указания на него, встречающиеся в других комментариях. Комментарий, изданный Баллантайном, анонимный, если только я правильно понимаю его. Он дает сперва то, что называет Санкхья-сутрани, а потом Сама-сакхья-сутра-вриттих. Галль цитирует один комментарий Кшемананды, называемый Samkhya-krama-dipika, но для меня не вполне ясно, тот ли это комментарий, который издан Баллантайном, а других рукописей я не видел.

Не следует забывать, что в новые времена в некоторых частях Индии философия санкхьи утратила свою популярность. Еще в шестнадцатом столетии Виджнянаб-хикшу в его комментарии на сутры санкхьи жалуется, что она сожжена солнцем времени и что осталась только малая часть луны знания; в Бхагавата-пуране (1, 3, 10) о санкхьи говорится, что она уничтожена временем (ка-ла-виплута). Профессор Вильсон рассказывал мне, что при его сношениях с учеными туземцами он встретил только одного брахмана, который говорил, что знаком с произведениями этой философской школы, и профессор Бхандаркар утверждает, что само название Санкхья-пра-вачана не известно в его части Индии. Потому совершенно понятно, что рукописи санкхьи редки в Индии, а в некоторых местах и совершенно отсутствуют. Возможно и то, что туземные ученые признают Таттва-сама-су менее важной именно благодаря ее краткости и малому объему и что с течением времени она стала для них второстепенной ввиду ее более обширных комментариев. Но если мы признаем ее тем, чем она хотела быть и чем была в Индии, по крайней мере во времена Видж-нянабхикшу, то она именно и есть та книга, которая заполняет указанный мной выше пробел. Сама по себе она состояла только из нескольких страниц. Она представляет, в сущности, только простое перечисление предметов и как таковое она вполне согласуется с несколько смущающим названием санкхья, означающим именно перечисление. Все другие словопроизводства этого названия представляются по сравнению с этим очень далекими[130]. По мнению Виджнянабхикшу в его комментарии на сутры (изд. Галля) сутры санкхьи и сутры йоги суть просто развитие Таттва-самаса-сутр. Поэтому их и называли Санкхья-правачана (изложение санкхьи), последнее прибавляло особые аргументы для доказательства существования Ишвары (Высшего Господа) и потому называлось сешвара в отличие от санкхьи, называвшейся ан-ишва-рой (безбожной).

Здесь важно отметить также и то, что название шишти-тантра (учение шестидесяти), данное Ишварак-ришной или, во всяком случае, автором 72 стиха его ка-рик, объясняется Таттва-самасой как содержащее 17 (перечисляемых в 64 и 65 стихах) и 33 (раньше перечисляемых в 62 и 63 стихах) предмета, вместе с 10 основными фактами (муликартхи), составляющими шестьдесят предметов шашти-тантры. В конце 25 главных предметов Таттва-самасы мы встречаем прямое заявление: «Iti Tat-tva-samasakhya-samkhya-sutrani» (здесь оканчиваются сутры санкхьи, называемые Таттва-самаса).

С первого взгляда, несомненно, представляется, что самаса обозначает просто извлечение, но это слово можно также употреблять в противоположность слову брихат, и нет никакого произведения, извлечением из которого можно было бы назвать Самасу; конечно, она не извлечение из карик или из новых сутр, какие известны нам. Все распределение отлично от других, более новых изложений философии санкхьи. Три рода страданий, например, вообще составляющие отправной пункт всей системы, отнесены в конец как отдельный предмет. Мы находим технические вопросы и технические термины, не встречающиеся во всех других и, по-видимому, более новых произведениях этой школы. Краткость Таттва-самасы навряд ли может служить доказательством того, что она не была важным произведением, потому что встречаются и другие краткие и, однако, древние произведения в сутрах, например, Сарванукрама и другие анукрамани, описанные в моей Истории древней санскритской литературы[131]. Как бы то ни было, в вопросах такого рода приходится избегать как чересчур положительных утверждений, так и чересчур положительных отрицаний дат и подлинности санскритских текстов. Единственное, что мы можем сказать, это то, что нет признаков нового происхождения в их языке, хотя комментарий, несомненно, позднейшей даты. Для меня важен тот факт, что индийские пандиты рассматривают Таттва-самаса-сутры как первоначальный абрис философии санкхьи, тогда как предположение об их позднейшем происхождении и о том, что они подложны, не основываются, по моему мнению, ни на каких доказательствах.

ПЕРВЕНСТВО ВО ВРЕМЕНИ ВЕДАНТЫ ИЛИ САНКХЬИ

Из всего сказанного нами очевидно, насколько бесполезно при тех скудных сведениях, которыми мы располагаем, пытаться доказывать первенство во времени веданты или санкхьи как систем философии, отличных от тех сутр, какие мы имеем. Внешних или исторических свидетельств у нас не имеется, а внутренние доказательства, хотя и могут служить поддержкой гипотезы, очень редко составляют доказательство положительное. Мы можем понять, каким образом из семян, рассеянных в упаниша-дах, со временем выросли систематическое распределение и окончательное изложение систем, дошедших до нас в сутрах веданты, санкхьи и других школ. Нельзя отрицать и того, что в период упанишад идеи веданты были более распространенными и более господствующими, чем идеи санкхьи. Я иду дальше даже и допускаю, что философия санкхьи могла быть некоторого рода протестом против крайнего монизма (адвайта-веданта). Я полагаю, что можно понять недоумение и страх людей, смущенных неуклонным монизмом веданты, по крайней мере, в истолковании ее той школой, представителем которой, хотя и не основателем, был Шанкара. Двумя пунктами, возбуждавшими всего более затруднений и оскорблявшими сознание обыкновенных людей, были, по-видимому, полное отрицание того, что мы понимаем под реальностью объективного мира и требуемое отречение от всякой индивидуальности со стороны субъекта, то есть от нас. Эти два пункта представляются смущающими даже для нас, и весьма возможно, что именно они вызвали к существованию другую систему, свободную от тех поразительных учений, которые мы находим в веданте. Конечно, эти учения составляли главный камень преткновения для Рамануджи и его предшественников, вроде Бодхаяны и других пурвачарьев, и заставили их предложить свое собственное, более человечное истолкование веданты, хотя и жертвуя Ишварой, чтобы спасти реальность пуруши (духа, личности).

Эти противоречащие один другому взгляды на мир, на душу и на Бога уже встречаются и в упанишадах; в некоторых из них, например в Шветашватаре, Майтри и Катха-упанишадах, попадаются заявления, гораздо более близкие к учениям санкхьи, чем к учениям веданты. Тем не менее идеи веданты столь решительно преобладают в упанишадах, что легко понять: в устном предании школ учения санкхьи имели только весьма незначительное влияние, хотя и могли привиться людям, которым были неприятны крайние взгляды монистической веданты. Последователи Капилы имели над ведантистами то преимущество, что они признавали пракрити, или нечто объективное, не зависимое от Брахмана или пуруши, хотя и вызываемое к жизни и деятельности только взглядом пуруши и исчезающее вместе с исчезновением этого взгляда.

Последователи санкхьи гораздо менее ведантистов расходились с общим сознанием человечества, так как признавали реальность индивидуальной души. Дуализм всегда бывает популярнее сурового монизма; а санкхья была системой, очевидно, дуалистической, постулируя природу не только как результат авидьи или майи, но и как нечто реальное в обычном смысле этого слова приписывая независимость также и дживам, то есть индивидуальным душам. Нужно припомнить, что отрицание Ишвары (личного Господа) не составляло, вероятно, части первоначальной санкхьи, как она излагается в Тат-тва-самасе. Поэтому представлялось, что в этих очень важных вопросах философия санкхьи была более примирительной и менее противоречила здравому смыслу человечества, чем веданта; хотя это далеко еще не доказывает, что она была позднейшей системой сравнительно с ведантой в ее строгой форме, это все же может считаться указанием того, что эти два течения мышления шли параллельно; правда, впоследствии разошлись, причем веданта неуклонно шла по своему прямому пути, а санк-хья избегала известных водоворотов мышления, представлявшихся опасными для обыкновенного пловца. Для обыкновенных смертных дело представлялось так, что веданта учит единству всех индивидуальных душ (или субъектов) в Брахмане и иллюзорности всего объективного, а санкхья признавала во всяком случае временную реальность объективного мира и множественность индивидуальных душ. Конечно, в настоящее время мы должны считать открытым вопрос о том, принадлежали ли крайние монистические взгляды Шанкаре или он так же, как и Рамануджа, мог сослаться в своем толковании сутр Ба-дараяны на авторитет пурвачарьев. Если бы это было так, то различие между обеими системами были бы непримиримым, тогда как менее важные различия допускали, по крайней мере, в Индии дружеское соглашение между ними.

АТЕИЗМ И ОРТОДОКСИЯ

Даже в таком вопросе, который кажется нам основным для всякой философии – в вопросе об атеизме и теизме – индийские философы, по-видимому, были способны приходить к соглашению и к компромиссу. Мы должны помнить, что брахманы считали философию санкхьи атеистической и, однако, ортодоксальной. Нам это кажется невозможным; но дело в том, что в Индии ортодоксия имела совершенно иное значение, чем у нас. Для индусов ортодоксия была равнозначна признанию высшего авторитета вед. Санкхья, что бы мы ни думали о ее ведическом характере, никогда открыто не отрицала авторитета вед, хотя, может быть, и менее решительно высказывала свое подчинение им. Некоторые ученые полагали, что у Капилы признание высшего авторитета откровения (шрути) было задней мыслью, просто теологической дипломатией. Но если это так, то мы будем вынуждены допустить, что при помощи такой дипломатии философы санкхьи желали занять такое же положение, какое раньше их занимали ведантисты и что это указывает на более позднее появление санкхьи как философской системы.

Здесь важно припомнить то обстоятельство, что санк-хья высказывалась не только за авторитет вед, но и никогда открыто не отвергала его, подобно Брихаспати или Будде. Совершенно другой вопрос, действительно ли она была проникнута духом вед, и в особенности упанишад. То обстоятельство, что Шанкара, великий защитник ве-дантизма, отрицал правильность истолкований вед Капи-лой, доказывает, в конце концов, только то, что они оба расходились во мнениях, но в то же время доказывает и то, что Капила, как и Шанкара, старался представить свою философию как опирающуюся на места из вед. Судя по одному месту в начале санкхья-карик, можно полагать, однако, что Капила ставил свою философию выше вед. Но в действительности тут он говорит только, что известные средства устранения страданий, предписываемые ведами, хороши, но и другие средства, предписываемые философией, тоже хороши; и что из этих двух средств последние лучше, то есть действительнее (таттва каумуди). Это совсем не касается авторитета вед в их целостности сравнительно с философией или человеческим знанием. Не следует, ведь, забывать и того, что само откровение (шрути) гласит, что все средства суть только палиативы, что действительная свобода (мокша) от страдания может быть достигнута только при посредстве философского знания и что это знание несравненно выше жертв или других актов милосердия (Санкхья-пра-вачана, I, 5).

АВТОРИТЕТ ВЕД

Какую авторитетность Капила признает за ведами, видно из того, что он говорит о трех источниках знания: восприятии, выводе и аптавачане, то есть о том, что получено, об истинном, правдивом слове или, иначе говоря, о слове достоверной личности. Он объясняет аптавачану как апташрути, что ясно обозначает полученное откровение или откровение от достоверного источника (V, 5). Как бы ни различались в своих толкованиях комментаторы, здесь шрути может обозначать только веды, хотя, разумеется, веды в истолковании Капилы. Что веды рассматриваются не только как равные чувственному восприятию и выводу, но и ставятся Капилой много выше их, это видно из того обстоятельства, что Капила (Сутры, V, 51) признает их самоочевидными (сватахпра-мана), тогда как восприятие и вывод не таковы, но признаются подверженными ошибкам и требующими подтверждения.

Хотя поэтому и верно, что для истинного последователя санкхьи веды не обладают тем сверхчеловеческим авторитетом, какой приписывается им Бадараяной, я не могу думать, что эта уступка со стороны Капилы была простой хитростью, чтобы избежать судьбы, выпавшей, например, на долю Будды. Имеется много мест, где Капила совершенно естественно ссылается на шрути (откровение). Он ссылается и на шрути и на ньяю (рассуждение), во многих местах он ссылается только на одно шрути (1, 36). Что откровение должно признаваться выше опыта или чувственного восприятия, утверждается им, когда он говорит: «Тут нет отрицания того, что установлено шрути (1, 147). В другом месте, говоря о философии ньяи, пытавшейся при посредстве рассуждения установить, что органы чувств составлены из элементов, Капила разбивает всю ее аргументацию простым обращением к шрути: «Они не могут быть так образованы, говорит он, так как шрути гласит, что они составлены из аханкары (самосознания)» (II, 20)[132].

Другие места, в которых Капила или его комментаторы признают главным авторитетом шрути, в Санкхья-сут-рах следующие: I, 36, 77, 83, 147, 154; II, 20, 22; III, 15, 80; IV, 22 и пр.

САНКХЬЯ ВРАЖДЕБНА ЖРЕЧЕСТВУ

Есть в сутрах Капилы только одно место, в котором проглядывает решительно враждебное отношение к брахманам, и это место, по-видимому, полно значения. В числе различного рода уз, которые связывают, но не должны связывать человека, есть узы, называемые дакшина-бандха, происходящие от принесения даров жрецам, что, по-видимому, осуждается как вредное и суеверное действие[133].

Санкхья как исходившая, подобно философии веданты, от массы накопленного и собранного в упанишадах философского мышления, вероятно, сначала не считалась ни ортодоксальной, ни еретической. Она была просто одной из попыток разрешить мировые загадки, и даже тот факт, что она не ссылается на личного Бога или Творца, очевидно, сначала не считался достаточным для того, чтобы придать ее анафеме, как неортодоксальную или антиведическую. Вероятно, только в позднейшее время, когда веданта и другие системы уже укрылись за откровением, за ведой, как высшим авторитетом в философских вопросах, другие системы, оказавшиеся не ведическими, стали считаться неодобрительными или неортодоксальными, тогда как веданта, как указывает и само ее название, была в безопасности под покровом вед. Я знаю, что другие ученые утверждают, будто у последователей санкхьи обращение к ведам было только хитростью, а совсем не существенной частью их системы, что оно не было даже вполне честным. Можно признать, что санкхья не нуждалась в ведах, но почему бы она ссылалась на них даже в вопросах безразличных, если бы не считала их высшим авторитетом? Возможно, что первоначально существовало различие между шрути (откровением) как нечеловеческим и аптавачаной (авторитетным преданием) как человеческим и что Капила сначала считал веду подходящей под рубрику аптава-чаны. Но как бы там ни было, если только наше представление о развитии индийской философии, развитии, проблески которого мы замечаем то там, то сям в течение веков, не совершенно ложно, то должно быть ясно, что при современном состоянии наших знаний называть одно из направлений философского мышления, санкхью или веданту, в той форме, в какой мы их знаем, более древним сравнительно с другим, значит просто играть словами.

ПАРАЛЛЕЛЬНОЕ РАЗВИТИЕ ФИЛОСОФСКИХ СИСТЕМ

Следствие желания определять даты в таких случаях, когда такое определение невозможно, часто оказывалось очень вредным. Ученые с признанным авторитетом высказывали убеждения не только значительно различные, но и прямо противоположные. Главной причиной подобной путаницы было то, что мы всегда в силу естественной нашей склонности желаем распределить вещи nacheinander (в их причинной связи), не довольствуясь тем, чтобы принять их nebeneinander, то есть параллельными и сформировавшимися при подобных условиях, проистекавшими из одного источника и шедшими бок о бок в одном направлении.

Ссылка на историю языка может лучше объяснить то, что я хочу сказать этим. Никто не будет утверждать, что греческий язык старше латинского. В греческом языке некоторые формы более примитивны сравнительно с латинским, но и в латинском языке есть формы, более примитивные, чем в греческом. Правда, нам известны греческие литературные произведения более древние, чем таковые же латинские, и ни один санскритолог не будет отрицать того, что сутры Бадараяны в той форме, какую мы знаем, древнее сутр санкхьи тоже в той форме, в какой они дошли до нас. Но в силу этого греческий язык на один день не будет старше латинского. Оба они разветвлялись, сначала медленно, может быть, почти незаметно от того времени, когда произошло разделение арийцев. В их зародышевой форме они оба восходят к неопределенно-отдаленному времени, далеко за пределы всякой хронологии. В Индии мы можем изучать, что философия, подобно языку, религии и мифологии, сначала также составляла общее достояние. Мы находим философские идеи, имеющие ведантический характер, хотя в форме еще не решительной, не выработанной, даже в гимнах Ригведы; мы снова встречаем их в брахманах и в некоторых из упанишад, тогда как идеи санкхьи менее выделяются благодаря, по-видимому, тому, что веданта уже в этот древний период получила преобладание. Вместо того чтобы предполагать, будто места, могущие служить поддержкой идей санкхьи и попадающиеся в некоторых из старейших упанишад, были вставлены в позднейшее время, мне кажется гораздо вероятнее предположить, что они просто пережитки древнего периода еще не дифференцировавшегося философского мышления.

БУДДИЗМ ПОЯВИЛСЯ ПОЗЖЕ УПАНИШАД

Из всего хронологического строения индийской философии в конце концов остается неприкосновенным только тот факт, что идеи веданты и санкхьи существовали до появления буддизма. Само название упанишад, например, настолько оригинально, что его появление в старых буддистских текстах доказывает существование некоторых из этих произведений до появления буддизма.

Учреждение нищенствующих монахов как института социального кажется мне тоже простым заимствованием у брахманов. Само название бхиккху, даваемое членам буддистского братства, исходит из того же источника. Правда, слово бхикшу не встречается в классических упанишадах, но право просить милостыню в первой или третьей стадии жизни ашрамов (брахмачарин или ванап-растха) вполне признается, только в древние времена третья и четвертая ашрамы не различались так резко, как в законах Ману и позже. В Кауш.-уп. (II. 2) мы читаем о человеке, просившем в деревне милостыню и ничего не получившем (бхикшитва); в Чх.-уп. (IV, 3, 5) упоминается о просившем милостыню брахмачарине (студенте, ученике). Технический термин для обозначения этого прошения милостыни в Бр.-уп. (III, 5, 1) есть бхикшачарья, и то же сложное слово бхиккхачарья встречается и в Дхаммападе (392); в Мундаке (I, 2, 11) также встречается слово бхикшачарья, так что тот факт, что существительное бхикшу не встречается в классических упанишадах, навряд ли может служить доказательством того, будто положение нищенствующего монаха не было известно в Индии до распространения буддизма. Правда, в классических упанишадах мы не находим слова ашрама – названия трех или четырех жизненных стадий в его социальном значении; но так как в Майтри-упанишаде (IV, 3) мы находим слово ашрамин, то навряд ли можно сомневаться в том, что три или четыре стадии (брахмачари, гахаттхо, ванапаттхо и бхиккху) были известны до появления буддизма и заимствованы буддистами у брахманов. У буддистов остались только две общественные стадии (ашрамы) – стадия грихинов и стадия биккху.

Давно уже известно, что многие из технических терминов буддистов заимствованы ими из того же источника, так что поистине можно сказать, что без брахманизма не было бы и буддизма.

Институт вассо, например, то есть уход во время дождливого сезона, очевидно, взят от варша – дождливого сезона у брахманов, а также и празднование через каждые пять лет панчаваршапаришад и многие другие обычаи, принятые буддистами.

ЛАЛИТАВИСТАРА

Я уже объяснил раньше, почему в настоящее время я придаю меньше, чем раньше, значения тому обстоятельству, что в Лалитавистаре встречается много терминов, в том числе санкхья, йога, вайшешика и, может быть, ньяя.

Если бы дата, приписываемая Станиславом Жюльеном и другими некоторым китайским переводам этого произведения, могла быть установлена, то столь часто цитируемое место из двенадцатой главы было бы для нас очень ценным для составления понятия об индийской литературе того времени, когда составлялась Лалитавистара. Мы находим тут названия не только ведического глоссария (Нигханту?), нигамы (часть нирукты), пураны, итихасы, веды, грамматики, нирукта (этимология), шикша (фонетика), чхандас (метрика), кальпа (обряд), джьотиша (астрономия), но, что гораздо важнее для нас, названия трех систем философии – санкхьи, йоги и вайшешики, а слово нетувидья навряд ли может обозначать что-либо другое, как не ньяю. Но до тех пор, пока не будет пересмотрен вопрос о датах различных китайских переводов Жития Будды (Лалитавистара), следует воздержаться от пользования ими для обозначения дат их санскритских оригиналов.

«БУДДХАЧАРИТА» АШВАГХОШИ

Может быть, гораздо более можно доверять «Буддха-чарите» Ашвагхоши, которого с большой степенью вероятности относят к I в. н. э. Он упоминает о Вьясе, сыне Сарасвати как о компиляторе вед, хотя и не сутр веданты; он знает Вальмики, автора Рамаяны; Атрея, учителя медицины; Джанаку, известного царя и учителя йоги. Для нашей настоящей цели в Буддхачарите наиболее важно место, где передается разговор между Арадой и будущим Буддой, тут названным уже бодхисаттвой в двенадцатой книге. Этот Арада, очевидно, учитель философии санкхьи – и, может быть, в ее ранней форме, хотя название санкхья и не встречается, но зато встречается имя Капилы (XII, 21) и даже упоминается об одном его ученике. Стало быть, в поэме, относимой к первому веку после н. э., мы имеем ясное указание на философскую систему, теперь известную нам под названием санкхья, и указано имя Капилы, предполагаемого автора этой системы. Упоминается также о Капилавасту[134], месте рождения Будды и местопребывании знаменитого мудреца Капилы. Замена ведантического имени Брахмана именем Пуруши – замена, характерная для философии санкхьи, заслуживает внимания.

СУТТЫ БУДДИСТОВ

Обращаясь к суттам буддистов, которые, каково бы ни было время их составления, во всяком случае были записаны в первом веке до н. э. и потому могут служить достоверным свидетельством относительно того времени, мы также находим взгляды, приписываемые брахманам времен Будды, – взгляды, очевидно, проникнутые духом философии санкхьи. Но утверждать что-нибудь большее, говорить, что подобные места сутт доказывают существование вполне развитых философских систем или вообще чего-нибудь отличного от того, что мы находим уже в некоторых из упанишад, было бы рискованным. Мы можем сказать только то, что в суттах встречается множество терминов, одинаковых с терминами, употребляемыми в философских системах веданты, санкхьи и йоги, вроде слов: атман, шашвата, нитья (анитья?), ак-шобхья, брахман, ишвара, дхарма, паринама и многих других; но, насколько мне известно, нет ни одного такого термина, который мог бы быть заимствован только из сутр, а ни из какого-либо другого источника.

Следует вспомнить, что в буддийском каноне мы находим постоянное упоминание о титпгхиях или о тиртхаках и об их еретических философских системах. Упоминается о шести современниках Будды: один из них Нихантхо Натапутта, известный основатель джайнизма, потом Пурана Кашьяпа, Маккхали, Аджита, Пакудха и Санджая[135]. В Трипитаке встречаются и имена предполагаемых авторов шести систем брахманской философии. Но ничего не говорится о литературных произведениях, приписываемых Бадараяне, Джаймини, Капиле, Патанд-жали, Готаме и Канаде. Некоторые из этих имен попадаются также в санскритском тексте сутт, например в Ланкаватаре, где встречаются имена Канады, Капилы, Акшапады и Брихаспат, но опять-таки нет ни одного образца или извлечения из них сочинений.

АШВАЛАЯНА ГРИХЬЯ-СУТРЫ

Помочь в определении времени существования старых сутр и бхашьев могут Ашвалаяна и Санкхаяна грихья-сутры – произведения, принадлежащие к веку ведической литературы, хотя, может быть, к самому концу того периода, который я назвал периодом сутр. Тут, как я указал еще в 1854 году в моей Истории древней санскритской литературы, мы находим не только Ригведу со всеми ее подразделениями, но и такие имена, как: Суманту, Джаймини, Вайшампаяна, Паила, сутры, бхашьи, Бхарата[136], Махабхарата; и имена учителей закона: Гананти, Бахави, Гаргья, Гаутама, Шакалья, Бабхравья, Мандавья, Мандукея, Гарги Вачачнави, Вадава Пратитаеи, Сулабха Майтреи, Кагола Каушитака, Махакаушитака, Паимхья, Махапаимхья, Суджна, Санкхаяна, Айтарея, Махайтарея, Шакала (текст), Башкала (текст), Сугатавактра, Аудавахи, Саугами, Махаудавахи, Саунака, Ашвалаяна. Санкхаяна Грихья-сутры (IV, 10) дает тот же список имен, хотя немногие и добавляет, а другие допускает. Наиболее ценная часть обеих этих Грихья-сутр – та, где они свидетельствуют, что в древний и, вероятно, добуддийский период существовали не только сами сутры, но и комментарии к ним (бхашьи), без которых, как я уже заметил выше, ни философские, ни грамматические и никакие иные сутры не были бы понятными и даже возможными.

ЗАИМСТВОВАЛ ЛИ БУДДА У КАПИЛЫ?

Меня могут считать большим скептиком в этих вопросах, но, право же, я никак не могу поверить, что основатель буддизма заимствовал у санкхьи или у какой-либо другой определенной философской системы, известной нам в ее окончательной форме сутр, в том смысле, в каком мы понимаем слово заимствование. Мне кажется, что Будда имеет такое же право на многие так называемые идеи санкхьи или веданты, как и Капила или кто-либо другой. Кто будет утверждать, например, что его вера в сансару (переселение душ) заимствована у Бадараяны или у Капилы? Эта вера, как вера в карму (непрерывное действие дел), была в Индии общим достоянием. При крайней недостаточности исторических данных, может быть, и извинительно хвататься даже за соломинку, чтобы не утонуть при исследовании хронологии индийской литературы. Встречаемые нами затруднения очень велики, потому что даже в тех случаях, когда упоминаются названия тлавных философских систем и имена их предполагаемых авторов, откуда мы можем узнать, что эти упоминания относятся именно к известным нам литературным произведениям? Когда мы встречаем буквальную цитату, мы все-таки знаем, имеется ли тут в виду известная книга известного автора или просто общая традиция (парампара), передаваемая в различных ашрамах, – а эти две вещи надо строго различать.

Любопытно, как часто возбуждаются надежды и как часто они бывают обмануты. Нам известно, что в весьма ценном переводе Ангуттары профессора Гарди упоминается о многих философских школах, существовавших во времена появления Будды – эти школы следующие: 1) адживаки, 2) нигантхи, 3) мундашаваки, 4) джатилаки, 5) париббаджаки, 6) магандхики, 7) тедандики, 8) ави-руддхаки, 9) готамаки, 10) девадхаммики. Но ни одно из этих имен не помогает нам в деле установления действительных дат. Адживаки и нигантхи – это аскеты-джай-ны, последние принадлежат к секте дигамбаров, появившейся навряд ли задолго до появления Будды; а мундашаваки – ученики бритого Будды; готамаки, по-видимому, – школы, обязанные своим существованием самому Будде. Другие названия: джатилаки (аскеты), париббаджаки (нищенствующие монахи), тедандики, то есть самньясины, носящие три посоха, применимы как к брахманским, так и к буддийским сектам. Магандхики, если это название обозначало магадхиков (жителей Магадан), опять-таки буддисты. Авируддхаки – название для меня неясное, могло означать аскетов, отрекшихся от всяких желаний, а девадхаммики, очевидно, почитатели старых национальных богов (дев) и потому брахманские и, может быть, ведические секты. От названий этих школ – если только это были школы – мы не получаем никаких исторических данных. Они говорят нам только то, что в то время брахманские и буддийские секты существовали рядом в большом количестве, хотя между ними и не было постоянных столкновений, как обыкновенно полагали[137]. О шести признанных системах философии, об их предполагаемых авторах, об их произведениях мы ничего не узнаем.

«ХАРШАЧАРИТА» БАНЫ

Даже в позднейших произведениях, относящихся к V, VII и VIII вв. н. э., мы не встречаем настоящих цитат из наших сутр шести даршан (систем). Бана в его биографии царя Харши, конечно, знает об kapilas и kanadas; если kapilas – последователи школы санкхьи, а kanadas – школы вайшешики, то aupanishadas навряд ли могли обозначать кого-либо другого, кроме ведантийцев. Варахамихира (VI в.) тоже упоминает о Капиле и о kanabhug (вайшешика), но даже и это нисколько не помогает нам при определении дат составленных ими сутр.

Китайский переводчик карик (тоже VI в.) сообщает, что эти карики содержат слова Капилы или Панчашик-хи, ученика Асури, бывшего учеником Капилы. Он сообщает также, что первоначально было 60000 гатх и из них Ишваракришна выбрал семьдесят для своих семидесяти или семидесяти двух карик.

То обстоятельство, что Мадхава (1350 г. после н. э.), упоминая о сутрах других систем, не упоминает о сутрах санкхьи, составляет, несомненно, как я уже заметил, сильный аргумент в пользу признания несуществования их в это время. Но этот аргумент не есть еще доказательство, так же, как из того факта, что Сюань-цзан перевел Вайшешика-никая-дасападартха-шастра Кнаначанд-ры, а не Вайшешика-сутры Канады, еще не следует, что в его время эти сутры не существовали. Тут следует быть вообще особенно осторожными, потому что неосторожное признание чисто гипотетических дат может помешать открытию даты действительной.

Сюань-цзан упоминает также о некоторых произведениях школы ньяи, но не упоминает о сутрах Готамы. Доказывает ли это, что сутры Готамы в седьмом веке были неизвестны? Может быть, и так, а может быть, и не так. Он рассказывает, что Гунамати победил знаменитого философа, последователя санкхьи по имени Мадх-ва – но опять-таки он ничего не говорит больше. Известно, что сам он специально изучал философию йоги. И тут опять, упоминая о множестве произведений этой школы, он ни слова не говорит о самом важном из них – о сутрах Патанджали[138]. И однако я сомневаюсь, чтобы из этого можно было сделать тот вывод, будто в то время эти сутры не существовали.

ТАТТВА-САМАСА

Если я и решаюсь назвать Таттва-самасу самым древним, дошедшим до нас отчетом о философии санкхьи, если в своем изложении этой философии предпочитаю следовать этому произведению, я все-таки сознаю, что многие ученые не согласятся со мной и предпочтут изложение философии санкхьи в кариках и в сутрах. И несомненно, что карики и сутры, и в особенности кари-ки, дают нам более систематическое изложение этой философии, как это видно из превосходных изданий и переводов профессора Гарбе и, могу прибавить, из переводов Сатиш Хандра Банерджи 1898 года. Если, как я полагаю, Таттва-самаса-сутры старше Санкхья-сутр, то их отчет о философии санкхьи будет всегда иметь особый интерес с исторической точки зрения; и если даже их первенство во времени по сравнению с кариками и с сутрами сомнительно, они все-таки сохранят свое значение, указывая, какое громадное разнообразие философских систем существовало в такой огромной стране, как Индия.

Правда, эти Самаса-сутры представляют почти только оглавление, простую санкхью или парисанкхью, но это доказывает еще раз, что они предполагали с самого начала одновременное с ними существование комментария.

Имеющиеся у нас комментарии, может быть, и не очень древние, так как комментарии в различных школах могут появляться и исчезать, тогда как объясняемые ими сутры остаются без изменений, запечатленными в памяти учителей и учеников. Насколько постоянной была эта философская парампара, видно из того, что рассказы, адхьяи-ки, выпущенные в кариках, конечно, должны были существовать и до времен Ишваракришны и после него, потому что хоть их нет ни в кариках, ни в Таттва-сама-се, они снова появляются в сутрах санкхьи. Где же они сохранялись в этот промежуток времени, как не в сутрах или в кариках, теперь утраченных?

Комментарий же Таттва-самасы, изданием которого мы обязаны Баллантайну, начинается введением, представляющимся, несомненно, позднейшим преданием, но в некоторых отношениях напоминающим о диалоге в начале китайского перевода комментария на Санкхья-карики. Хотя он и кажется позднейшего происхождения, на доказать, что это так, было бы затруднительно. Хронология не дело вкуса и устанавливать ее на основании простых впечатлений невозможно.

Некоторый брахман, рассказывают нам, побежденный троякого рода страданиями, ищет прибежища у великого риши – Капилы, учителя (хотя и не непременно основателя) санкхьи[139] – и, объявив свое имя, фамилию и общину, чтобы быть принятым в число его учеников, говорит ему: «Достопочтенный господин, что здесь на земле наивысшего (summum bonum), что есть истина? Что должен я сделать, чтобы спастись?»

Капила отвечал: «Я скажу тебе это». И затем следуют топики (предметы), числом двадцать пять:

ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ ТАТТВ

I. Восемь пракрити (первичные и производящие элементы).

1. Пракрити как авьякта (недифференцированный или неразвитый принцип).

2. Буддхи (разум, интеллект), восьми родов.

3. Аханкара (субъект), трех родов (вайкарика, тайджаса, бхудати).

4 – 8. Пять танматр (сущностей) звука, осязания, цвета, вкуса и обоняния.

П. Шестнадцать викар (видоизменения, модификации).

9-13. Пять буддхендрий (органы восприятия). 14-18. Пять кармендрий (деятельные органы). 19. Манас (центральный орган или мозг.) 20 – 24. Махабхуты (материальные элементы).

III. 25. Пуруша (дух или я).

IV. Трайгунья (триада гун). V. Санкара (эволюция).

VI. Пратисанкара (разложение). VII – 1Х. Адхьятма, адхибхута, адхидайвата относятся к тринадцати орудиям, то есть к буддхи, к аханкаре, к манасу и к десяти индриям. X. Пять абхибуддхи (понятий), пять актов буддхи или индрий.

VII. XI. Пять кармаёни (источников деятельности). XII. Пять ваю (ветров или жизненных духов).

XIII. Пять карматман, родов аханкары.

XIV. Авидья (незнание), пятеричная, с шестьюдесятью двумя подразделениями.

XV. Ашакти (слабость), двадцативосьмерная (девять

атушти и восемь асиддхи).

XVI. Тушти (довольство), девятерное.

XVII. Сиддхи (совершенство), восьмеричное.

XVIII. Муликартхи (кардинальное, основные факты), восемь.

XIX. Ануфахасарга (благостное создание).

XX. Бхутасарга (создание материальных элементов), четырнадцать.

XXI. Биндха (узы рабства), тройные.

XXII. Мокша (свобода), тройная.

XXIII. Прамана (авторитеты, источники знания), тройные.

XXIV. Духкха (страдание) тройное.

Я привожу здесь эти названия или заглавия по-санскритски и часто буду дальше употреблять санскритские термины, так как английские их эквиваленты – если и можно найти таковые – слишком часто непонятны без комментариев или приводят к недоразумениям без комментариев. Комментарий, обыкновенно присоединяемый к сутрам, имеет целью объяснение их смысла и вообще объясняет их удовлетворительно, но английские слова никогда не передают вполне точно санскритских терминов.

Комментатор начинает вопросом: что такое восемь пракрити? И отвечает опять-таки техническими терминами, подлежащими объяснению: 1) авьякта (хаос), 2) буд-дхи (свет или восприятие, перцепция), 3) аханкара (субъективность), и 4-8 пять танматр (трансцендентные элементы).

АВЬЯКТА

И он продолжает: 1. «Стало быть, теперь следует объяснить авьякту, нейтральное (неразвитое). Как в мере очевидны различные предметы, например водяные ведра, ткани, сосуды, постели и т. д., так не очевидна авьякта. Она не замечается чувствами, ухом и т. д. Почему? Потому что она не имеет ни начала, ни середины, ни конца и не имеет частей. Она не слышна, не осязаема, не видима, не уничтожаема, вечна, без вкуса и без запаха. Ученый говорит, что она без начала и середины, что она вне того, что велико[140], неизменно и присуще. И потом эта авьякта тонка, без атрибутов, без начала и без конца, производящая (прашута), но из всех восьми пракрити непроизведенная (апрашута), без частей, единая, но общая всему. И все это ее синонимы, то есть слова, применимые к авьякте при известных обстоятельствах: прадхана (главный), брахман,[141] пура (местопребывание), дхрува (неизменный), прадханака (главный), акшара (неуничтожаемый), кшетра (поле, объект), тамас (мрак), прашута (производительный).

БУДДХИ

2. «Что же называется буддхи (разум, интеллект)? Буддхи есть адхьявашая (определение). Это есть то, чрез что получается убеждение (пратипатти) по отношению к корове и пр. Это есть то и то, а не иное, это есть корова, а не лошадь; это есть столб, а не человек». Таково буддхи, самая удивительная фаза пракрити».

Буддхи здесь принимается в субъективном или психологическом его значении, но что бы ни говорили об этом туземные и европейские авторитеты, невозможно, чтобы таково было его первоначальное значение в уме Капилы. Если буддхи означает только определение (адхьявашая) даже в самом широком смысле этого слова, то оно, очевидно, предполагает позднейшие фазы; не только аханкару (субъект), манас (центральный орган, мозг) и индрии (органы восприятия и действия), как субъективный, но также нечто познаваемое и определяемое, то есть махабхуты (материальные элементы) или, по крайней мере, танматры (сущности ощушений). Хотя такое психологическое понимание буддхи обычно среди туземных исследователей философии санкхьи, но смысл важнее комментариев. Буддхи, или махат, здесь должно понимать как фазу в космическом развитии вселенной, нечто вроде пракрити как начала, а также чувства и другие органы души; как бы смело ни казалось такое толкование, но мы вряд ли можем понимать это великое начало, великий принцип (махат) иначе как в смысле космическом. Первым шагом после авьякты неразвитой, глухой, так сказать, бесчувственной пракрити, может быть только пракрити как просвещенная материя, уже не бесчувственная, а способная к восприятию. Если понимать это в психологическом смысле, то, без сомнения, в последней стадии это делает возможным также и индивидуальное восприятие или определение того или другого. Но первоначально буддхи должно было пониматься как интеллектуализированная и просвещенная пракрити, способная позже стать зародышем аханкары (различения субъекта и объекта), манаса (мозга, мышления) и индрий (чувств воспринимающих). Только после того как простое материальное соприкосновение стало сознанием, мы можем представить себе различение, как общее, так и индивидуальное, субъект и объект (аханкара) и их новое отношение как воспринимающего и воспринимаемого, как я на одной стороне и «то» или «это» – на другой.

Такое толкование, повторяю, может казаться чересчур смелым, и притом оно совершенно несогласно с толкованиями туземных ученых; но до тех пор пока не будет дано более понятное и разумное истолкование буддхи, избежать моего толкования, кажется, невозможно.

Что сделали из буддхи туземные комментаторы, это видно, например, из комментария к карике 23 Вачаспати Мишры: «Всякий человек сначала пользуется своими внешними чувствами, потом он рассматривает (при посредстве своего манаса – центрального органа мысли), потом передает различные объекты своему я (аханкара) и наконец своим буддхи (разумом) решает, что ему делать». Это, может быть, совершенно верно в последней фазе развития пракрити, но это не верно, если нужно представить себе первую эволюцию пракрити из хаотического состояния к свету и возможности восприятия. Буддхи не может предшествовать, быть антецедентом аханкары (субъекта), манаса (мозга) и даже танматр (органов чувств), если он есть только акт фиксирования в мышлении того или этого. С удовольствием отмечу, что С. X. Банерджи на 146 странице своего произведения приходит к такому же заключению.

Проявлений этого буддхи (разума, интеллекта) восемь – а именно: 1) дхарма (добродетель), 2) джняна (знание), 3) вайрагья (бесстрастие), 4) айшварья (сверхчеловеческая сила).

Так как каждое из этих проявлений требует объяснения, то комментатор и объясняет их при посредстве своего излюбленного метода; он говорит, что 1) дхарма (добродетель) противоположна одхарме (пороку) и предписывается и шрути и смрити (откровением и преданием). Она не противоположна опыту лучших людей и, напротив, вполне согласуется с ним и внешняя ее цель есть счастье.

2) Джняна (знание), противоположная аджняне (невежество) объясняется как понимание двадцати пяти предметов (таттв), состояний мышления (бхава) и элементов (бхута).

3) Вайрагья (бесстрастие) противоположна страсти и состоит в том, чтобы не быть зависимым от внешних объектов, например звука и пр., и не подлежать их влиянию.

4) Айшварья (сверхчеловеческая сила) противоположна бессилию и состоит из восьми свойств, вроде аниман, то есть способности принимать самую малую форму, иметь самый малый вес и т. д.[142]

Эти четыре рода или проявления буддхи (интеллекта) называются саттвика.

Противоположные их проявления называются тамаса (мрачными или дурными).

Через посредство добродетели, как средства, происходит движение вверх, через посредство знания – освобождение, через посредство бесстрастия люди поглощаются пракрити (пракритилая?), через посредство сверчело-веческой силы появляется свободное, не стесняемое ничем движение.

Так описывается буддхи в его восьми формах.

Синонимы буддхи суть: манас (мозг), мати (мысль), махат (великий), Брама[143], мужского рода, кхияти (различение), праджна (мудрость), сурти (внушение, вдохновение), дхрити (твердость), праджнанасантати (непрерьгоность мышления), смрити (память) и дхи (созерцание).

Совершенно очевидно, что при всех этих объяснениях буддхи понимается как интеллект, и притом личный, и что идея о космической стадии интеллектуальности совершенно упускается из виду. Только таким образом и можно объяснить утверждение, что этот буддхи, когда он находится во власти саттвы (гуны чистоты), принимает форму (рупа) добродетели, знания, бесстрастия и сверхчеловеческой силы, а находясь во власти тамаса (гуны мрака), он принимает четыре противоположные формы порока и пр. Каким образом это возможно прежде, чем отличие субъекта и объекта было реализовано аханкарой, раньше, чем буддхи получил свойство чувственного восприятия (буддхендрияни). Действительно, необходимо читать философию санкхьи в двух текстах – один текст, так сказать, старая крупная рукопись, которая кое-где указывает нам на процесс космический, а другой – это мелкая и гораздо позднейшая рукопись, объясняющая буддхи в смысле психологическом.

АХАНКАРА

3. Что такое аханкара? – спрашивает комментатор и отвечает: «Это есть абхимана – предположение или неверное понятие (misconception); оно состоит в веровании, что я – в звуке, то есть что я слышу, я чувствую, я вижу, я осязаю, я обоняю; я – господин и богатый, Ишвара, наслаждение; я предан добродетели, мной убит человек, я буду убит могущественными врагами и т. д.».

Шанкара в его комментарии к сутрам веданты приводил, хотя и с другой точки зрения, еще несколько таких примеров: человека, воображающего, что он несчастен, потому что несчастны его жена и дети; воображающего, что он толст, силен, худ, красив; что он стоит, ходит или прыгает; что он глух, бессилен, слеп и т. д; что у него есть желания, сомнения, страх и т. д.; тогда как все это принадлежит совсем не ему, а только пракрити.

«Синонимы аханкары или, скорее, видоизменения ее суть: вайкарика – видоизменяющий, тайджаса – светоносный, бхутади – первый из элементов, санумана – зависимый от вывода, ниранумана – от вывода независимый».

Тут надо опять различать аханкару (субъект) как космическую силу от аханкары как условия, предполагаемого при всяком умственном акте индивидуального мыслителя. Аханкара настолько известна в смысле личного я, что слово это, как и буддхи, понимают в обычном его смысле, а не в техническом его значении философии санкхьи. Я опять-таки признаю, что мое толкование смело, но я не вижу, как обойтись без него, чтобы надлежащим образом понять древнюю санкхью, соперницу веданты. Нужно помнить, что в философии санкхьи, что бы она ни означала в позднейшее время, было нечто, развившееся из первобытной материи, после того как эта материя прошла стадию буддхи (интеллект). Буддхи, действительно, не может действовать без разделения вселенной на субъект и объект, без введения в нее я или ego, что опять-таки невозможно без не-я или чего-либо объективного. Только после этого мы можем ожидать развития общеобъективного в объективное то или это (танматры, сущности). Но если создание объективного и субъективного есть единственное возможно значение космической аханкары, то психологическое ее истолкование гораздо легче. Так говорят, что есть пять видоизменений аханкары: 1) вайкарика, находящаяся под властью саттвагуны, помогает делать добрые дела, 2) тайджаса, находящаяся под властью раджасгуны, помогает совершать злые дела, 3) бхутади, находящееся под властью тамасгуны, помогает совершать тайные дела, 4) санумана аханкара, ответственная за ненамеренное добро, и 5) ниранумана, ответственная за ненамеренные злые дела. Такое разделение, хотя и несколько запутанное, во всяком случае, указывает на то, что тут аханкара считается простым моральным деятелем, находящимся под властью гун, но не космической потенции. Эти пять модусов ахапкары (субъекта) называются также карматманы, то есть самой сущностью наших действий, тогда как в другом месте Таттва-самасы объяснено, что аханкару нужно понимать, как акт буддхи, направленный к восприятию природы я (субъективного) и не-я (объективного). Хотя аханкара означает только создание я, но это создание я включает и создание не-я, и таким образом делит мир на субъективное и объективное.

ПЯТЬ ТАНМАТР (СУЩНОСТЕЙ)

4 – 8. На вопрос: что такое пять сущностей? – комментатор отвечает: «Пять субстанций или сущностей, исходящих от аханкары (субъекта), суть сущности звука, соприкосновения (осязания), цвета, запаха и вкуса».

Сущность звука воспринимается только в звуках. Различия звука, как то: острый, виолированный, глухой и густой и ноты гаммы, как то: шадга (С), ришабха (D), гандхара (Е), мадхьяма (F), панчама (G), дхайвата (А), нишада (В), – воспринимаются, но в сущности звука различия нет.

Сущность осязания воспринимается только в осязании. Различия осязания, как то: мягкий, твердый, грубый, скользкий, холодный и горячий, – воспринимаются, но в сущности осязания различий нет.

Сущности цвета воспринимаются только в цветах. Различия цветов, как то: красный, белый, черный, зеленый, желтый, пурпурный, – воспринимаются, но различий в сущности цвета нет.

Сущности вкуса воспринимаются только во вкусе.Раз-личия вкуса, как то: острый, горький, кислый, гнилой, сладкий, соленый, – воспринимаются, но различий в сущности вкуса нет.

Сущности запаха воспринимаются только в запахе. Различия запахов, как то: приятный и неприятный, – воспринимаются, но различий в сущности запаха нет.

Таким образом объясняются сущности. Их синонимами, хотя иногда и весьма неясными, считаются: авишеша (недифференцированный, и потому невоспринимаемый), ма-хабхуты (?) (великие элементы), пракрити (природа), абходжья (неиспытуемая, не подлежащая опыту), aнy (атом), ашанта (не доставляющий удовольствия), агхора (не ужасный), амудха (не глупый); последние три суть отрицания свойств махабхут, соответствующие трем гунам, имеющим в них преобладание. На вопрос, почему же только эти восемь пракрити, от авьякты (хаос) до танматр (сущностей), называются пракрити, дается ответ, что только они пракурванти, то есть только они развиваются.

ШЕСТНАДЦАТЬ ВИКАР (ЭВОЛЮЦИИ)

II. На вопрос: что такое шестнадцать викар (эволюции)? – комментатор отвечает: «Одиннадцать органов чувств (включая и манос, центральный орган) и пять элементов».

ПЯТЬ БУДДХЕНДРИЙ (ОРГАНОВ ЧУВСТВ)

9-13. «Теперь объяснение органов: ухо, кожа, глаза, язык и нос составляют пять буддхендрий (органы восприятия).

Ухо воспринимает, как его объект, звук, кожа – прикосновение, глаз – цвет, язык – вкус, а нос – запах».

Чувства происходят от танматр (сущностей), как воспринимающие, того же характера, так и воспринимаемые объекты; этот взгляд принадлежит значительной древности.

ПЯТЬ КАРМЕНДРИЙ (ОРГАНОВ ДЕЙСТВИЯ)

14-18. «Пять кармендрий (органы действия): голос, руки, ноги, орган выделения и орган размножения; каждый исполняет свое дело. Голос произносит слова, руки работают, ноги совершают движения, орган выделения производит очищение и орган размножения – удовольствие».

МАНАС (МОЗГ)

19. «Манас (ум, мозг) воспринимающий и деятельный, совершает свои акты сомнения и определения».

Центральный орган чувств – таково наиболее близкое истолкование значения слова манас; но манас может быть, если вспомнить его определение в философии санкхьи, воспринимающим, подобно другим органам чувств, и в то же время действующим, подобно деятельным органам (кармендрий).

«Таким образом объяснены одиннадцать органов. Их синонимы суть: карана (орудия), вайкарика (изменяющие), ньята (специальные), падани (применения)[144], авадхритани (подвластные (?), ану (атомы), акша[145] (органы)».

ПЯТЬ МАХАБХУТ (ЭЛЕМЕНТОВ)

20 – 24. Махабхуты (грубые элементы) суть земля, вода, свет, воздух и эфир!

Земля, как объясняет комментатор, помогает остальным четырем, так как она их поддержка или опора. Вода помогает другим элементам, увлажняя их. Свет помогает другим элементам, давая им созреть. Воздух помогает, высушивая. Эфир помогает остальным четырем, давая им пространство.

«Земля обладает пятью свойствами: звуком, осязанием, цветом, вкусом и запахом. Вода – четырьмя: звуком, осязанием, цветом и вкусом. Свет – тремя: звуком, осязанием и цветом. Воздух – двумя: звуком и осязанием. Эфир обладает только одним свойством – звуком». Так объясняются пять махабхут.

Их синонимы суть: бхуты (элементы), бхутавишеши (специальные элементы), викары (видоизменения), окрити (виды), тану (кожа или тело?), виграха (формы), шанта (дающие удовольствие), гхора (страшные), мудха (глупые). Так описываются шестнадцать викар (эволюции).

ПУРУША (ДУХ, Я)

III, 25. Теперь спрашивается: что такое пуруша? Ответ таков: «Пуруша без начала; он тонок (subtle), вездесущ, воспринимающий, без свойств, вечный, видящий, испытывающий, не действующий, знающий объекты, незапятнанный, не производящий. Почему он называется пурушеи?. Потому что он древний (пуранат), потому что он пребывает в теле (пури саяте) и потому что есть пурохита (правитель)».

Конечно, это фантастическая этимология; навряд ли можно сомневаться в том, что пуруша – воспоминание о Пуруше вед, одном из многих имен высшего божества, таком же имени, как Вишвакарман, Хираньягарбха, Праджапати и т. п. Подобно Брахману, понимаемому как атман, слово пуруша, вероятно, употреблялось для обозначения как божественной, так и человеческой формы той же силы. В философии санкхьи оригинальна только множественность пуруши.

«Почему пуруша без начала? Потому что нет ни начала, ни середины, ни конца ему». Не особенно удовлетворительный ответ, но, вероятно, он означает только то, что мы не замечаем ни начала, ни середины, ни конца его. Почему он тонкий (subtle?) Потому что он без частей и сверхчувственный. Почему он вездесущ? Потому что, подобно небу, он охватывает все, и пространство его бесконечно. Почему он воспринимающий? Потому что воспринимает (то есть временно) удовольствие, страдание и заботу. Почему он без свойств? Потому что в нем нет свойства добра, нет различия и зла. Почему он вечен? Потому что он не создан и не может быть создан. Почему он видящий? Потому что он замечает видоизменения пракрити. Почему он пользующийся? Потому что, будучи воспринимающим, он воспринимает (временно) удовольствие и страдание. Почему он не деятель? Потому что он индифферентен и без свойств (гун). Почему он познающий тело и объекты? Потому что ни добрые, ни злые дела не принадлежат пуруше. Почему он не производящий? Потому что он не имеет семени, то есть не может производить ничего. Так описывается пуруша санкхьи.

Синонимы пуруши: атман[146] (я), пуман (мужеский), рит-gunagantugivah (мужское живое создание), кшетраджня (знающий объекты или тело), нара (муж), кави (поэт, брахман), акшара (неуничтожаемый), прана (дух), yahkah (некто), cam (он)».

Таким образом описаны двадцать пять субстанций, то есть восемь пракрити, шестнадцать викар и пуруша. Тот, кто знает эти двадцать пять субстанций, в какой бы стадии жизни (в каком бы общественном положении) он ни находился, носит ли он чесаные волосы, косу или бреется, – освобожден; в этом нет сомнения. Философы санкхьи часто цитируют этот стих. На этом, по-видимому, заканчивается первая часть Таттва-самасы, содержащая список двадцати пяти таттв (предметов) в трех разделениях: пракрити, викар и пуруши.

ПУРУША (СУБЪЕКТ)

1. Пракрити (объект).

2. Авьякта (хаос).

З. Махат или буддхи (свет и разум, как самашти, еще

не индивидуализированный). 4. Аханкара (субъективация). 5. Танматры (саттвика). Десять индрий, органы (раджаса), один манас (центральный орган) – пять буддхендрий, пять кармендрий и один манас.


Танматры

Звук (шабда).

Осязание (спарша).

Цвет (рупа).

Вкус (раса).

Запах (гандха).


Буддхендрий

Шротра (слушание ухом).

Твак (осязание на коже).

Чакшу (видение глазом).

Гихва (вкус в языке).

Гхрана (обоняние носом).


Кармендрий

Речь в языке.

Хватание руками.

Движение в ногах.

Очищение в паю.

Размножение вупасхе.


Пять махабхут (тамаса, грубые, материальные элементы)

1. Акаша (эфир), шабда.

2. Ваю (воздух), шабда, спарша.

3. Тедж (огонь), шабда, спарша, рупа.

4. An (вода), шабда, спарша, рупа, раса

5. Притхиви (земля), шабда, спарша, рупа, раса, гандха.

ДЕЯТЕЛЕН ЛИ ПУРУША?

Далее идет ряд специальных вопросов, требовавших, по-видимому, более подробного обсуждения. Первый из них таков: деятелен ли пуруша или нет? Если бы он был деятелен, он совершал бы только добрые дела и не было бы трех родов действий. А эти роды действия таковы:

1. Доброе поведение, называемое добродетелью (дхарма), и состоящее из доброты, управления (органами) и сдержки их, свободы от ненависти, размышления и развития сверхчеловеческих сил.

2. Страсть, гнев, жадность, злорадство, насилие, недовольство, грубость, проявляющаяся в изменениях выражения лица, – называются поведением безразличным.

3. Безумие, опьянение, безделие, нигилизм, любовь к женщинам, пьянство, негодяйство, нечистота – называются дурным поведением.

Мы снова видим тут, что три гуны первоначально должны были иметь более широкое значение, чем то, какое дается им тут. Здесь они признаются чисто нравственными свойствами, тогда как ранее они должны были пониматься более широко как силы космические. Они совсем не свойства или простые атрибуты; наоборот, они ингредиенты пракрити в ее дифференцировании на добро, безразличие и зло, на свет, полумрак и мрак, на легкое, подвижное и тяжелое. Тут мы видим то же ограничение, ссужение космических идей, какое мы указали раньше по отношению к буддхи и аханкаре и которое искажает, по моему мнению, первоначальное значение философии санкхьи, делая эту философию совершенно незначительной. Мы не должны забывать, что даже тогда, когда санкхья говорит о нравственных свойствах, эти свойства принадлежат природе, такой, какой ее видит дух (пуруша), а не пуруше, отдельному от прокрыты.

ТРИ ГУНЫ (СВОЙСТВА)

Когда эта триада замечается в мире, то очевидно, что деятельность принадлежит ей, этим трем гунам, и из этого следует, что пуруша недеятелен.

Безумец, обманываемый страстью и мраком, не понимая этих принадлежащих пракрити, а не ему гун, воображает, что он сам есть деятель, хотя в действительности он не способен сам по себе сломать даже соломинку. Мало того, он даже становится как бы деятелем, безумный и опьяняемый лживым воображением, и говорит: «Все это сделано мною и принадлежит мне».

А между тем сказано в Бхагавадгите: «Акты совершаются свойствами (гунами) пракрити, но я (атман), обманываемый ложным мнением я (аханкара, субъект), воображает, что я и есть деятель». (III, 27).

«Это непогибаюшее, высшее я, сущее без начала и лишенное свойств, не действует и не страдает даже тогда, когда оно пребывает в теле» (там же, XIII, 31).

«Тот смотрит справедливо, кто смотрит на действия, как совершаемые во всех отношениях одной пракрити, а не я, как никогда не деятельного» (там же, XIII, 29).

ОДИН ЛИ ПУРУША ИЛИ МНОЖЕСТВЕННЫЙ?

Ставится очень важный вопрос, о единстве или множественности пуруши. Ответ на этот вопрос отделяет философию санкхьи от веданты. Первая отвечает, что тгу-руша, очевидно, множественный, вследствие разнообразия актов удовольствия, страданий, забот, слияний и очищений (расы), состояний здоровья, рождений и смертей, а также вследствие стадий жизни, общественных положений (ашрама) и различий каст (варна). Если бы был только один пуруша, как утверждают ведантисты, то если бы один был счастлив, и все были бы счастливы; если бы один был несчастен, и все были бы несчастны, и так далее по отношению к людям, находящимся под влиянием забот, слияния рас, чистоты рас, здоровья, рождений и смертей. Поэтому существует не один пуруша, а многие в силу разнообразия, указываемого формой, рождением, местопребыванием, богатством, обществом и уединением. Поэтому-то Капила, Асури, Панча-шикха и Патанджали и все другие философы школы санкхьи признают многих пуруш.

ИЗРЕЧЕНИЯ ВЕДАНТЫ

Учителя, последователи философии веданты, – Гариха-ра, Хираньягарбха, Вьяса и другие – признают единого Пурушу. Почему? Потому что, гласит веданта:

«1. Пуруша есть все, что было и что будет; он Господь бессмертия, происходящего в силу (жертвенной) пищи, то есть он выше и вне бессмертия обыкновенных бессмертных богов[147].

2. Он есть Агни, он есть Ваю, он есть Сурья, он есть Чандрамас, он есть чистый, он есть Брахман, он есть вода, и Праджапати[148].

3. Он есть истинный, он есть бессмертный, он есть освобождение, он есть высшее, он есть неразрушимое, он есть свет (слава) солнечный.

4. Выше него нет ничего иного, как ничего меньше и ничего больше него; он единый стоит, как дерево, посаженное в небесах; им и Пурушей все наполняется[149].

5. Он стоит, все покрывая, имея руки и ноги везде, имея везде рот, голову и глаза, и слыша все в мире.

6. Сияя[150] через свойства (гуны) всем чувствам и, однако, свободный от всех чувств, властитель всего, Господь, великое прибежище для всех.

7. Он есть все сущности и везде, я всего, источник всего, он есть то, в котором все поглощается, которого мудрецы знают как Брахмана.

8. Ибо[151] есть только одно Я всего сущего, пребывающего во всяком; оно видимо как единое и как многие, подобно луне в воде.

9. Ибо он единый, великое Я, пребывает во всех существах, движимых или недвижимых, он, которым все распространено.

10. Это мировое Я едино; как же оно сделано множественным? Некоторые говорят о я как о нескольких по причине существования, знания и т. д. (потому что знание различно у разных людей).

11. Мудрые[152] видят одно и то же (Атмана) в Брахмане, в червях и насекомых, в отверженном, в собаке и слоне, в животных, в корове, в мулах и червяках.

12 – 13. Как один и тот же шнурок проходит через золото и жемчуг, через бриллианты, кораллы, фарфор и серебро, так одно и то же я известно как пребывающее в коровах, людях и в слонах и оленях» и т. д.

В этих извлечениях мы видим смесь терминов и идей веданты и санкхьи; в 10 стихе одновременно высказываются два разных мнения – о единстве Брахмана и о множественности пуруши.

ОТНОШЕНИЕ МЕЖДУ ВЕДАНТОЙ И САНКХЬЕЙ В ДРЕВНОСТИ

Отношения между этими двумя философскими школами в период упанишад не особенно ясно. Большинство ученых считают его чем-то вроде синкретизма; но возможно и то, что это такой период философского мышления, когда эти два взгляда на мир еще не окончательно дифференцировались и не считались вполне несогласованными. Хотя в упанишадах в том виде, в каком мы их знаем, замечается решительное преобладание ведантического истолкования, но и философы санкхьи не были вполне неправы, утверждая, что и их положения можно защищать при помощи авторитета вед. Все эти положения сначала были просто догадками относительно истины, блужданиями во мраке; но мнение, что если один из этих взглядов верен, то другой должен быть ложным, решительно принадлежит позднейшему периоду, периоду систематической и полемической философии. Есть некоторые технические термины (например, пуруша, буддхи, гуны и т. д.), которые считались специальным достоянием санкхьи, а другие (например, атман, брахман, авидья, майя и пр.), которые сразу указывают нам на философию веданты; но даже эти термины свободнее употребляются в брахманах и в упанишадах, чем в даршанах, и притом в древних и в позднейших источниках они употребляются не везде в одинаковом смысле и в одинаковом порядке.

Так, в Катхака-упанишаде мы читаем: «Выше чувств суть объекты (артха), выше объектов – ум (манас), выше ума – интеллект (буддхи), а великое я (махат атма) выше интеллекта. Выше великого – неразвитое (авьякта), а выше неразвитого – пуруша. Выше же пуруши нет ничего; он есть цель, высочайшее» (III, 10, 11).

В той же упанишаде мы читаем:

«Выше чувств – ум, выше ума- высшее чувство (сат-тва-уттама), выше этого существа – великое я (махата-тма), выше этого великого я есть высшее неразвитое.

Выше неразвитого – пуруша, всепроникающий и незаметный. Всякое создание, знающее его, освобождено и достигает бессмертия» (VI, 7, 8).


111,10.11

Индрии

Артхи

Манас

Буддхи

Махататма

Авьякта

Пуруша


VI, 7, 8

Индрии

Манас

Саттва-уттама

Махататма

Авьякта

Пуруша


Описываемое здесь последовательное развитие не вполне согласуется с системой санкхьи, но еще менее оно согласуется с идеями веданты. Даже эти два объяснения, даваемые в одной и той же упанишаде, не согласуются вполне, и это доказывает, насколько мало точности было в периоде упанишад. Так, сравнивая два эти места, мы получаем такие ряды:

Опушение объектов (артха) не особенно важно, так как они, как индрияртхи, предполагаются чувствами (индриями). Но почему буддхи, вообще первая эманация пракрити в ее неразвитом состоянии (авьякта), заменен Саттва-уттамой (Высшим существом)? Слово это могло означать буддхи, так как буддхи часто называли великим (махат); но трудно сказать, почему его называли великим. Это, несомненно, не эквивалент финикийского mot, как несколько лет тому назад предположил профессор Вильсон[153]. Махат-атма похож на термин веданты, но даже в этом случае он должен бы был заменить термин дживатма, индивидуализированное я, и каким образом это последнее могло считаться исходящим из хаоса (авьякта)?

Другое место, гораздо более напоминающее о философии санкхьи, чем о веданте, встречается в Майт.-уп. (II, 5), где мы читаем: «Тот, имя которого Пуруша и который очень мал, невидим и неосязаем, пребывает по своей собственной воле[154] здесь в части[155], как уснувший человек по своей воле пробуждается. И эта часть, которая вполне разумна, присущая во всяком человеке, знающая тело, свидетельствуемая (доказываемая) убеждением (манас), волей (буддхи) и верой в субъект и объект (аханкара), есть Праджапати, именуемый Вишва. Им, разумным, и тело делается разумным, и он двигатель (управитель) его».

В этом месте не особенно много идей санкхьи, но слова пуруша и, может быть, и буддхшгурва, по-иидимому, указывают скорее на идеи Капилы, чем на идеи Бадараяны. Но тот же источник указывает и другие слова, например, санкальпа, адхьявашая и абхимана в смысле аханкары. Все место, однако, темно, и комментатор тоже не особенно много помогает нам, если только не признать, справедливости ради, его утверждения, что тут кроется зародыш позднейшей ведантической идеи о Праджапати, именуемом Вишва или Вайшванара (Веданта-сара, §38), Тайджаса и Праджна.

Можно упомянуть и еще об одном Месте Майтриупанишады (III, 2) как напоминающем об учении санкхьи. Там мы читаем: «Существует, однако, другое отличное единое, именуемое я элементов (бхутатма), которое, будучи подвластно светлым и мрачным плодам действий, вступает в доброе или в дурное рождение, так что движется оно вверх или вниз и, управляемое противоположными (парными) силами, плывет. Таково объяснение этого. Пять танматр (звука, осязания, света, вкуса и обоняния) именуются бхута (элементами) и пять маха-бхут (грубые вещественные элементы) тоже называются бхута. Потом агрегат всех их называется шарира (тело), а тот, кто пребывает в этом теле, называется бхутатман (элементарный атман). Истинный, его бессмертный атман (я) остается незапятнанным, подобно капле воды на листе лотоса: но он, бхутатман, находится во власти гун (свойств) пракрити. Потом, находясь в их власти, он смущается, дичает; и в смущении своем он не видит творца, то есть святого Господа, пребывающего в нем. Увлекаемый гунами, омраченный, непостоянный, легкомысленный, пригнетенный и полный выдумок, колеблясь, вступает он в абхиману (ложное мнение о субъекте и объекте), полагая: я есть он, это мое и т. д. Он связывает сам себя, как птица ловится в сети, и, побежденный плодами того, что он делал, он потом вступает в доброе или худое рождение, двигаясь вверх или вниз, и, находясь во власти противоположных течений, он плывет так».

Тут мы снова видим смесь идей санкхьи и веданты; первой свойственны такие термины, как пракрити и гуны, а веданте – атман, и, может быть, бхутатман. Этот бхутатман, однако, далеко не так ясен, как иногда предполагают. Это термин, свойственный Майтри-упанишаде, и, кажется, позднейшими упанишадами заимствован оттуда. Если на него, как и на многое другое в Майтри-упанишаде, следует смотреть как на принадлежащего к системе санкхьи, мы все-таки должны помнить, что атман, хотя и упоминаемый иногда как синоним пуруши, здесь не может считаться заменяющим его. Такое сложное слово, как бхута-пуруша, было бы невозможно. Майтри-упанишада гласит, что атман бхутатман, хотя также именуется атманом, – нечто другое и что он пребывает в теле (шарира), которое состоит из танматр, бхуты и махабхуты. Потому он, скорее, соответствует дживатману веданты. Но если этот бхутатман происходит от пракрити, то он не может заменять пурушу санкхьи, так как этот пуруша так же не происходит от пракрити, как пракрити не происходит от него. Потому никакой атман не может быть чисто объективным. Строго говоря, этот бхутатман не подходит ни к системе веданты, ни к системе санкхьи и, скорее всего, принадлежит к такой философии, в которой эти два мировоззрения еще не разделились окончательно.

Другой несколько неясный термин в Майтри-упани-шаде – это ниратман (selbstlos); такой термин совершенно не возможен в системе веданты и довольно неясен для системы санкхьи.

Подобное же смешение философских терминов мы находим и в Шветашватара-упанишаде. В стихе I, 10, например, мы встречаем прадхану – термин, свойственный санкхье, и майю – термин, свойственный веданте, по крайней мере позднейшей, а в IV, 10 майя прямо отождествляется с пракрити. Пуруша встречается в стихе III, 12, где, очевидно, он заменяет Брахмана (IV, 1). Хотя в этой упанишаде преобладают идеи санкхьи, это отнюдь не исключает и идей веданты. Сами названия санкхьи[156] и йоги встречаются там, но встречается (VI, 22) и название веданта. Все это дает нам некоторую возможность понять положение индийской философии, не бывшей в то время ни чистой санкхьей, ни чистой ведантой, если только не признать эти упанишады более новыми, а их философию результатом позднейшего синкретизма.

ТРАЙГУНЬЯ (ТРИАДА ГУН)

IV. Возвращаясь снова к Таттва-самасе, мы прежде всего находим некоторые замечания о трех гунах: добродетели, чистоте и доброте – о саттве; о тумане страсти и движении – о раджасе; и о мраке или незнании – о тамасе. Еще Кольбрук говорил, что гуны санкхьи не следует понимать в смысле свойств. «Эти три свойства, – говорит он, – не простые акциденции природы, а ее сущность; они входят в ее состав, подобно разным течениям, образующим одну реку, хотя некоторое время и сохраняющим различные окраски». Слово гуны всего лучше будет перевести как составные «части», хотя все-таки лучше удержать термин гуны, так как в английском языке нет слова, точно соответствующего ему, как его определяет санкхья. Мы унаследовали наши идеи о сущности и свойствах от греков и средневековых философов, но даже и для нас определение присущих свойств не особенно легко, так как для нас сущности не существуют без свойств и свойства не существуют без сущностей.

Комментатор спрашивает: что такое триада гун? И отвечает: триада состоит из добра, страсти и мрака. Триада гун означает три гуны.

Добро (саттва) бесконечно разнообразно; это спокойствие, ясность, добродушие, достижение желаемого, довольство, терпение, радость и т. д. Одним словом, добро есть счастье.

Страсть тоже бесконечно разнообразна; это огорчение, печаль, разлука, возбуждение, достижение дурного и т. д. Одним словом, страсть есть страдание.

Бесконечно разнообразен и мрак; это незнание, скрытность, отвращение, тяжесть, лень, сонливость, пьянство и т. д. Одним словом, мрак есть беспокойство или безумие.

Таким образом объясняется триада гун. Да будет известно, что добро – это все светлое, страсть – все возбуждающее и мрак – все несветлое. Это именно и называется трайгунья.

Кроме того, гуны всегда объясняются как дравьяни (материя); свойство и то, что обладает свойством, в санкхьи рассматриваются как подразделения. Например, четыре стороны куба так же будут гулами (свойствами) его, как голубой цвет свойством неба. Эти гуны играют выдающуюся роль в индийской философии и вошли в сферу народного мышления Индии. Всего лучше будет объяснить их общей идеей о двух противоположностях и о среднем термине или как гегелевские тезу, антитезу и синтез, проявляющиеся в природе как свет, мрак и полумрак, в нравственности – как добро, зло и безразличие с различными применениями и видоизменениями. Если санкхья говорит об известных предметах как о счастливых вместо приносящих счастье и т. д., то следует вспомнить, что и мы также называем сахар сладким, желая сказать, что он вызывает в нас ощущение сладости. Индусы считали состояние равновесия трех гун совершенством и в преобладании одной из них видели первую причину движения и деятельности в природе (пракрити), иными словами, видели в нем начало создания.

САНКАРА И ПРАТИСАНКАРА (ЭВОЛЮЦИЯ И ДИССОЛЮЦИЯ)

V – VI. Теперь ставится вопрос, что такое санкара и что такое пратисанкара? Ответ: санкара есть эволюция, а пратисанкара – разрушение или реинволюция (обратная эволюция). Эволюция такова: из авьякты (хаоса, неразвитой пракрити), объясненной выше, под надзором высшего и вездесущего духа (пуруши) появляется интеллект (буддхи), и он бывает восьми родов. От этого буддхи (сущности разума) выходит аханкари (ложное мнение я, или субъективность). Аханкара трех родов: вайкарика (видоизмененное), то есть видоизменение саттвы[157], тайд-жаса (светящееся), под влиянием раджаса производящее буддхендрии, и бхутади – первый из элементов. Из видоизмененной аханкары или вайкарики, которая под влиянием тамаса производит грубые вещественные элементы, происходят боги и чувства; от первого из элементов (бхутади) происходят сущности (танматры), а из светящейся тайджасы и то и другое. Танматры (сущности) производят существенные элементы. Таково развитие (санкара). Разрушение (пратисанкара) таково: вещественные элементы разлагаются на сущности (танматры); сущности и чувства – на аханкару, аханкара – на буддхи (разум, интеллект), буддхи – на авьякту (неразвитое); все это различные формы пракрити. Неразвитое не разлагается, так как оно не из чего не развилось. Поэтому познавайте пракрити и пурушу как не имеющих начала. Так объясняется разрушение, разложение.

АДХЬЯТМА (СУБЪЕКТИВНОЕ), АДХИБХУТА (ОБЪЕКТИВНОЕ) И АДХИДАЙВАТА (БОЖЕСТВЕННОЕ)

VII – IX. Далее спрашивается, что такое адхьятма (субъективность), адхибхута (объективное) и адхидайвата (относящееся к божеству)? Ответ: интеллект есть субъективное; то, что воспринимается, – объективное; а Брама есть божество. Аханкара есть субъективное; воспринимаемое и замечаемое ею есть объективное, а Рудра – божество. Манас (центральный орган мышления) есть субъективное, понимаемое – объективное, а Чандра (луна) – божество. Ухо – субъективное, слышимое – объективное, а Анаша (эфир) – божество. Кожа – субъективное; то, к чему прикасается она, – объективное; а Ваю (ветер) – божество. Глаз – субъективное, видимое – объективно; а Адитья (солнце) – божество. Язык – субъективное, дающее ощущение вкуса – объективное, а Вару на[158]божество. Нос – субъективное, обоняемое – объективное, а Земля – божество. Голос – субъективное, заявляемое – объективное, а Агни (огонь) – божество. Две руки – субъективное, хватаемое – объективное, Индра – божество. Ноги – субъективное, пройденное ими – объективное, а Вишну – божество. Орган выделения – субъективное, выделяемое – объективное, Митра – божество. Орган размножения – субъективное; то, чем наслаждаются при его посредстве, – объективное, Праджапати (владыка созданного) – божество. Таким образом, по отношению к каждому из этих тринадцати орудий есть и субъективное, и объективное, и божество.

Надлежащим образом изучивший сущность, формы свойств (гунасварупани) и божество (адхидайвата) свободен от зла и освобождается от всех грехов, он испытывает свойства (гуны), но не соединяется с ними. На этом заканчивается рассуждение отаттвах (сущностях)[159].

АБХИБУДДХИ (ПЯТЬ ПОНЯТИЙ)

X. Теперь, что такое пять абхибуддхи (пониманий, понятий, apprehensions). Ответ: это – вьявашая (узнавание), абхимана (понятие), иччха (желание), картавьята (решение действовать или воля), крия (действие).

Понимание того, что это сделано мной, есть узнавание, определение, акт интеллекта. Абхимана (понятие) направлено к восприятию природы, я и не-я; то есть аханкара, акт интеллекта. Иччха (желание) есть пожелание, идея мозга, акт интеллекта. Картавьята (воля совершить такие акты, как слушанье и т. п., совершаемые чувствами, имеющими своим объектом звук и т. п.) есть акт интеллекта, относящийся к буддхендриям. Крия (акт интеллекта, вроде речи и т. д., относящийся к карменд-риям) есть действие[160]. Таким образом объясняются пять абхибуддхи (пониманий).

КАРМАЁНИ, ПЯТЬ

XI. Что такое пять кармаёни? Ответ: они суть дхрити (энергия), шраддха (вера или полнота веры), сукха (блаженство), авивидша (беззаботность), вивидиша (желание знания).

Свойство дхрити (энергии) таково, что человек решает и приводит в исполнение свое решение; шраддха (вера или полнота веры) состоит в изучении вед, в религиозном обучении, в принесении жертв и в побуждении других совершать жертвоприношения, в покаянии, в раздаче и получении приличных даров и в совершении обливаний (хома).

Сукха (блаженство) происходит, когда человек для получения его посвящает себя знанию, жертвам и покаянию, занимаясь всегда делами покаяния.

Авивидша (беззаботность) состоит в поглощении всего сердца радостями чувственных наслаждений.

Вивидиша (желание знания) есть источник знания мыслящих людей. То, что должно быть познанным, есть единство (пракрити), отдельность (пракрити и пуруши) и т. ц. Пракрити есть вечное, невоспринимающее, невещественное (тонкое), дающее реальные продукты, и ненарушимое. Это и есть вивидиша. Это состояние, принадлежащее пракрити, разрушающее, уничтожающее причину и следствие. Таким образом объясняются (?) пять кармаёни.

Некоторые из этих стихов не ясны, и текст их, вероятно, испорчен. Я принимаю gneya за gneyam, относящееся к каждому из предметов, которыми занимается вивидиша (желание знания). Конструкция весьма несовершенна, но это объясняется, может быть, тем, что, в конце концов, Таттва-самаса есть только указатель. Я отделяю сукшму и принимаю его в смысле сукшматвы. Саткарья относится к саткарьяваде. Третья строка для меня совершенно непонятна, а потому Баллантайн вполне правильно поступил, оставив ее без перевода. Она может означать, что вивидиша есть состояние, принадлежащее пракрити, которое помогает уничтожить причину и следствие, указывая, что они одно и то же, но это просто догадка.

ВАЮ (ПЯТЬ ВЕТРОВ)

XII. Что такое ваю (ветры)? Они суть прана, апана, самана, удана и вьяна, то есть ветры в телах тех, которые имеют тело. Ветер, именуемый прана, состоит под надзором рта и носа и называется праной, потому что он выводит или выдвигает. Ветер, именуемый апана, находится под надзором пупка (navel) и называется апаной, потому что отводит и движет вниз. Ветер, именуемый самана, находится под надзором сердца и называется саманой, потому что он ведет и движет ровно. Ветер, именуемый удана, находится под надзором глотки, он называется уданой, потому что идет вверх и выдвигает. Вьяна проникает всюду. Таким образом объясняются пять ветров.

Действительное значение ветров до сих пор остается непонятным. Если перевести их как жизненный дух, мы ничего не выиграем, так как это значит объяснять темное темным (obscurum par obscurius). Может быть, ими имели в виду объяснить жизненные процессы, составляющие деятельность чувств (индрий), а также и других органов тела; это возможно, но все-таки первоначальное их значение остается нам неизвестным. Они составляют нечто вроде физического организма, антахкарана, но специальные ее функции различными авторами часто описываются различно.

КАРМАТМАНЫ (ПЯТЬ)

XIII. Что такое пять карматманы (я как деятельное)? Это вайкарика, тайджаса, бхутади, санумана и нира-нумана. Вайкарика (видоизменяющий) совершает добрые дела. Тайджаса (светлый) совершает злые дела. Бхутади[161], первый из элементов, совершает тайные дела. Аханкара (субъект), соединенная с выводом (санумана), совершает доброе и разумное, не соединенная с выводом (ниранума-на), совершает недоброе и неразумное. Таким образом объясняются пять карматман.

АВИДЬЯ (НЕЗНАНИЕ), ПЯТЬ

XIV. Что такое пятеричное незнание (авидья)? Это – тамас (темнота), моха (иллюзия), мохамоха (великая иллюзия), тамистра (мрак), андха тамистра (крайний мрак). Темнота и иллюзия опять-таки восьмерные, великая иллюзия десятерная, мрак и крайний мрак восемнадцатер-ные. Томас (темнота) есть ложное понятие, будто я тождественно с вещами, которые суть не-я, а именно пракрити, авьякта, буддхи, аханкара и пять танматр. Моха (иллюзия) есть ложное понятие, вытекающее из достижения сверхъестественной силы, вроде покоя и малости (умаления своего тела). Мохамоха (великая иллюзия) – это то, когда человек считает себя освобожденным в десяти состояниях по отношению к объектам звука, цвета и т. д., слышимого, видимого и пр. Мрак есть несдерживаемая ненависть, направленная против восьми сверхъестественных сил, а именно умаления и пр., и против десятерного чувственного мира, причиняющего тройное страдание. Крайний мрак есть огорчение, появляющееся во времени смерти, после того как приобретена восьмерная человеческая сила и побежден десятерной чувственный мир. Так объясняется неведение (авидья) с его шестидесятые двумя подразделениями.

АШАКТИ (СЛАБОСТЬ), ДВАДЦАТЬ ВОСЕМЬ

XV. Что называется ашакти, двадцативосьмерной слабостью? Ошибки одиннадцати органов чувств и семнадцать ошибок разума. Первые, относящиеся к органам чувств: глухота уха, косноязычие, проказа кожи, слепота глаз, потеря обоняния, глухота голоса, искривление рук, хромота ног, запоры в органах выделения, бессилие органов размножения, безумие в мозгу – таковы дефекты одиннадцати органов. Семнадцать дефектов разума противоположны тушти (довольствам) и сиддхи (совершенствам).

АТУШТИ И ТУПІТИ

XVI. Скажем о противоположностях довольств (ту-шти). Это ананта – убеждение, что не существует прадхана (природа, пракрити); тамусалина, состоящая в признании атмана в махате (в буддхи, в разуме); авидья – непризнание я (аханкары); авришти – отрицание того, что сущности (танматры) суть причины элементов; асутара – старание приобретать объекты чувств; асупара – старание сохранить их; асунетра – стремление к богатству, не понимая того, что оно может быть утрачено; асумарикика – преданность наслаждениям; ануттамамбхашика – занятие наслаждениями без понимания того, что это приносит зло и вред живым существам. Таким образом объясняются десять противоположностей довольств (тушти).

АСИДДХИ И СИДДХИ

XVII. За этим следуют противоположности совершенств (сиддхи), которые именуются также асиддхи (несовершенствами): атара, когда разнообразие принимается за феноменальное единство; сутара – когда, выслушав только слова, понимают противоположное; например, услыхав, что человек, знающий различные принципы, предметы (таттвы), освобожден, человек понимает противное, то есть, что тот человек не освобожден; атаратара (незнание), когда человек, хотя и посвятивший себя слушанию и изучению, не успевает познать двадцать пять принципов – или вследствие его тупости или вследствие того, что его разум извращен ложными учениями. Когда человек, хотя бы и побежденный душевными страданиями, не желает познавать и не заботится о переселении душ, так что знание не доставляет ему удовольствия, то это есть апрамода. Также следует смотреть и на следующую пару апрамудита и ап-рамодамана (взаимно необрадованный). Неведение человека с нерешительным умом даже относительно того, чему его учит его друг, есть арашья. Неспособность несчастного приобрести знание – или вследствие дурного обучения или вследствие невнимания учителя – есть асатпрамудита. Так объясняются восемь асиддхи, противоположности сиддхи (совершенств), и этим заканчивается объяснение двадцативосьмерной слабости (ашакти).

ТУШТИ И СИДДХИ

Теперь следовало бы говорить о самых тушти и сиддхи; но поскольку мы уже говорили об их противоположностях, то можно обойтись и без перечисления их. В разных текстах некоторые из этих технических терминов различны, но вообще они не имеют особого значения[162]. Я боюсь, что даже приведенный мной длинный список терминов, характерных для философии санкхьи, чересчур скучен и не имеет особенно близкой связи с великими проблемами философии. Признаюсь, что во многих случаях некоторые из этих подразделений кажутся мне совершенно незначительными, но я думаю, что они имеют некоторое историческое значение для надлежащей оценки метода индийской философии. Длинные списки орудий и актов интеллекта, источников деятельности, шестидесяти двух подразделений незнаний и т. п., хотя, по моему мнению, и незначительны, однако указывают, как долго и с какими подробностями должны были обсуждаться эти философские вопросы, чтобы оставить такие следы. Такое огромное количество терминов, конечно, поразительно. Некоторые из них, например, шуки, пада, авадхарита и т. п., не встречаются ни в кариках, ни в сутрах, и этот факт, который обыкновенно объясняли их более новым происхождением, напротив, кажется мне говорящим в пользу древнего и независимого происхождения Таттва-самасы и ее комментария. Если бы эти термины были новыми изобретениями, они чаще встречались бы в новых сочинениях о философии санкхьи, а этого, насколько мне известно, нет.

МУЛИКАРТХИ

XVIII. Нам осталось еще рассмотреть, хотя по возможности короче, муликартхи, или восемь кардинальных фактов, то есть самых важных предметов, устанавливаемых санкхьей[163]. По отношению к пракрити или прадхане эти факты суть: ее реальность (аститва), ее единство (экатва), то, что она имеет объект или намерение, цель (артхаваттва) и что она предназначена для кого-то другого (парартхья). Кардинальные факты по отношению к духу (пуруша) таковы: он отличен от природы, от пракрити (аньятва), он деятелен (акартритва), но он множествен (бухутва). Кардинальный факт по отношению и к пракрити и к пуруше – их временное соединение и разделение, тогда как стхити (постоянство) относится к грубым и тонким (вещественным и невещественным) телам – сукиме и стхула-шарире. Аститва (реальность), по-видимому, принадлежит и пракрити и пуруше, но она обозначает реальность только одной пракрити, установлением реальности которой главным образом и занимается философия санкхьи против ведантистов, отрицавших реальность всего объективного и допускавших ее только для субъекта, называется ли он пурушей или атманом. Однако комментатор, а за ним и профессор Гарбе связывают аститву (реальность) как с пурушей (духом), так и с пракрити (природой). Материя не имеет особого значения, если только аститва не понимается как 'феноменальная или воспринимаемая реальность. Философы как санкхьи, так и веданты, конечно, никогда не сомневались в высшей реальности духа (пуруши или атма-на), но эта реальность есть .нечто большее, чем аститва.

ШАШТИ-ТАНТРА

Следует добавить к этому, что тут комментатор еще раз объясняет название шашти тантра (учение шестидесяти), но на этот раз складывал 17 тушти и сиддхи с 33 (авидья 5+ашакти 28) и с 10, а не 8 му-

ликартхами и таким образом получал шестьдесят предметов. Китайское название предполагает Шаптати – шастра (трактат семидесяти), что, вероятно, относится к первоначальному числу стихов в карике.

АНУГРАХА-САРГА

XIX. Но тут Таттва-самаса еще не оканчивается; она объясняет ануграха-саргу (создание благоволения) как производство видимых объектов пятью танматрами (невещественными сущностями) для пуруши. Брама, увидав эти (органы чувств?) создавшимися, произведенными, но еще не имеющими сферы, в которой могли бы проявиться их измеряющая или воспринимающая сила, создал для них так называемое «создание благоволения», форму которому дала сущность (танматры)[164].

БХУТА-САРГА

XX. За этим следует бхута-сарга с четырнадцатью подразделениями. Божественное создание состоит из восьми подразделений, состоящих из добрых и злых духов и богов, из пишачей, ракшасов, якшов, гандхарвов, Индры, Праджапати и Брахмы. Одушевленное создание состоит из домашних животных, птиц, диких животных, пресмыкающихся и из неподвижных существ или растений. Человеческое создание состоит только из одного человека, от брахманов до чандала. Домашние животные – разные, от коровы до мыши; птицы от гаруды до мух; дикие животные от львов до шакалов; пресмыкающиеся от шеши (змей) до червей; неподвижные существа от райского дерева (париджата) до травы. Такое тройное создание, состоящее из богов, человека и животных; причем животные, то есть живые существа, составляют пять классов.

БАНДХА (УЗЫ РАБСТВА)

XXI. На вопрос, что такое тройные узы рабства (бандха), дается такой ответ: они состоят из восьми пракрити, из шестнадцати викар и из дакшипы (дары жрецам). О восьми пракрита мы говорили выше; до тех пор пока человек считает их высшими, он поглощен пракрити и связан ею. Узы шестнадцати викар сковывают как аскетов, так и мирян, если они подчинены чувствам, которые суть викары, если они преданы объектам чувств, если они не подчиняют себе своих органов чувств, если они невежественны и обмануты страстями.

УЗЫ ДАКШИНЫ (ДАРЫ ЖРЕЦАМ)

Узы рабства жредам оковывают тех людей, хотя бы изучающих, нищих или пустынников, умы которых находятся во власти страстей и ошибок и которые вследствие своего непонимания приносят жрецам дары. Тут приводится такой стих: «Узы называются узами пракрити, узами викиры, и третьи узы через жреческие дары». Эти последние, по моему мнению, очень важны, и странно то, что на это никогда не указывали как на доказательство нецерковного и не ортодоксального характера философии санкхьи[165]. Что сталось бы с брахманами без дакшин (даров), когда само название брахмана есть дакшиния – человек, которого кормят другие? В Айта-рея-брахмане мы читаем о яти, осуждавшем жертвоприношения, но там говорится, что этого яти бросали на съедение шакалам. Что такое кормление жрецов рассматривалось как одна из трех уз – это, во всяком случае, доказывает, что последователи Капилы были выше суеверий и что они считали жертвы и жречество, скорее, препятствием, чем пособием для истинной духовной свободы (мокши).

МОКША (СВОБОДА)

XXII. Эта мокша (свобода), высшая цель философии Капилы, опять-таки была трех родов, смотря по тому, происходила ли она от увеличения знания, от успокоения чувственных страстей или, наконец, от уничтожения всего. От увеличения знаний и от успокоения чувственных страстей происходит разрушение всего того, что обыкновенно считают заслугой и грехами; а от разрушения заслуги и греха происходит конечное блаженство, состоящее в полной отрешенности от мира и в сосредоточении духа (пуруши) в себе самом.

ПРАМАНЫ (ИСТОЧНИКИ ЗНАНИЯ)

XXIII. Следующие за этим три праманы не требуют подробных разъяснений, так как выше уже много было сказано о них. Но каждая из философских систем смотрит на них по-своему, и характер каждой системы более или менее отражается ее положениями о действительной природе знания. Важнее всего то обстоятельство, что каждая из индийских систем философии признавала значение этого вопроса как составляющего введение во всякую философию. Это опять выгодно отличает индийскую философию от философий других стран. Все философские системы Индии признают пратьякшу (чувственное восприятие) первой из праман (источников знания). Но веданта смотрит на веды как на единственный источник истинного знания и только им дает название пратьякши. Обыкновенные три или шесть праман мимансы применимы к миру незнания (авидьи), а не к истинному миру Брахмана. См. сутры веданты (II, 1, 14). Названия иногда изменяются, но значение остается то же. Чувственное восприятие, когда оно означает то, что воспринимается, иногда называется дришта (видимое); вместо веды мы встречаем шабду (слово) и аптавачану – в санкхьи – (справедливое утверждение). Анумана (вывод) объясняется обычными примерами как вывод о дожде из появления туч, вывод о воде из появления в этой местности комаров, вывод об огне из появления дыма. То, чего нельзя доказать ни чувствами, ни выводом, может быть принято как аптавачана; например, существование Индры (царя богов), северного Куру, Меру (золотой горы), апсар (нимф сварги) и т. д. Апта – усидчивый, старательно занимающийся своим делом человек, свободный от ненависти и страсти, обладающий всеми добродетелями, на которого поэтому можно положиться. Эти три праманы (меры) названы так потому, что если в обыкновенной жизни зерновой хлеб измеряется такими мерами, как прастха, а сандал и пр. взвешиваются на весах, то таттвы (принципы), бхавы (их видоизменения) и бхуты (сущность элементов) измеряются или доказываются при посредстве праман.

ДУХКХА

XXIV. Последний параграф Таттвы-самасы указывает опять на первый. Вначале мы видели, как появляется брахман, который, побежденный тройным страданием, прибегает к риши Капиле. На вопрос, что такое это тройное страдание, дается ответ, что это есть адхьятмика, адхибхаутика и адхидайвика. Адхьятмика – страдание, происходящее от тела, производимое ветром, желчью, флегмой и т. д., и от мозга (манас), то есть обусловливаемое желанием, гневом, жадностью, безумием, завистью, разлукой с любимым, соединением с нелюбимым и т.д. Адхибхаутика – страдание, происходящее от других живых существ; например, от воров, скота, диких зверей и т. п. Адхидайвика – страдание, причиняемое божественными агентами; например, страдание, происходящее от холода, жары, дождя, грома и пр., которые все управляются ведическими божествами (девами). Когда брахман удручен таким тройным страданием, в нем появляется желание узнать причину, как у жаждущего человека появляется желание воды. Свобода от страдания, или конечное блаженство, может быть достигнуто изучением Таттва-самасы. Тот, кто знает философию, содержащуюся в ней, снова не рождается. Таково учение великого мудреца Капицы, и так заканчивается комментарий на сутры Таттва-самасы.

ИСТИННОЕ ЗНАЧЕНИЕ САНКХЬИ

Излагая философию санкхьи, я следовал только Тат-тва-самасе, не смешивая ее ни с кариками, ни с сутрами. Я знаю, что эти последние дали бы нам более ясный систематический отчет от этой философии. Но если я прав в своем предположении, что Таттва-самаса древнее сутр и карик, мне кажется важнее знать, чем в действительности была санкхья в ее первоначальной форме. Сравнивая Таттва-самасу с кариками и сутрами, мы видим, как этот остов системы развился в позднейшее время. Но хотя карики и сутры дают нам более систематический отчет о санкхьи, все существенное уже можно найти и в самасе, если попытаться самим систематизировать и распределить голые факты. Следует признать без сомнения, что ни в сутрах, ни в кариках, ни в Таттва-самасе мы не находим того, что всего ценнее во всякой философии, а именно проникновения в душу и в сердце основателя этой философской системы. Если спросить себя, почему вообще была выдумана и выработана такая система; какое утешение, умственное или моральное, давала она людям, мы не найдем почти никакого ответа. Мы узнаем только то, что человек, подавленный тем, что тут названо тройным страданием, и не надеясь на спасение от них ни посредством добрых дел, ни посредством жертв, которые обещают только временное счастье на земле или на небесах, ищет совета у философа Капилы, веруя, что тот может дать ему полную свободу от всех его забот.

СУЩНОСТЬ СТРАДАНИЯ

Тут мы наталкиваемся, наконец, на что-то похожее на человеческие чувства. Мы можем понять, почему страдание, и не только фактическое страдание, а и кажущиеся аномалии или несовершенства вселенной должны были открыть человеку глаза на то, что в его природе есть что-то неладное и ограниченное, и есть неладное и ограниченное в окружающем его мире; вполне понятно, что это сознание ограниченности должно было действовать как стимул для изыскания причины этой ограниченности. Это естественно приводит к решению – религиозному или политическому; так именно и было в Индии. Религия существовала раньше, чем был поставлен вопрос о происхождении страдания; но религия, по-видимому, скорее увеличивала затруднения спрашивающего, чем разрешала их. Бог или боги, даже при несовершенном понятии о них, предполагались добрыми и справедливыми. Каким же образом они могли быть творцами человеческого страдания, в особенности того телесного или душевного страдания, за которое личность не была ответственной – вроде, например, слепоты, глухоты или безумия от рождения? По-видимому, это ясно сознавалось индийскими философами, не желавшими обвинять какую-либо божественную силу в несправедливости и жестокости к человеку, хотя бы вообще они и были невысокого мнения об Индре и Агни, и даже Праджапати, Вишвакармане или Браме.

Тут именно и выступает со своими решениями философия, тут даже она впервые и появляется, и ответ, который она дает на вопрос о происхождении страдания или, в более широком смысле, о происхождении зла, состоял в том, что все, представляющееся нам несправедливым в мире, должно быть следствием причин, следствием дел, совершенных если не в этой, то в прежней жизни. Никакое дело (карма), хорошее или дурное, малое или большое, не может быть без последствий, без вознаграждения и наказания. Таков был основной принцип этих индийских философов; и несомненно, что это превосходный принцип. Это просто иная версия того, что мы называем вечным наказанием, без которого мир разрушился бы, разлетелся бы на куски; так как справедливо замечено, что вечное наказание в действительности есть не что иное, как вечная любовь. Но такая идея о вечной любви не может висеть в воздухе, она предполагает вечного любящего, личного Бога, творца и правителя мира; но индийские философы не считали даже такую идею несомненной без доказательств. В некоторых случаях, признавая, что дела имеют последствия, они доходили до признания, по крайней мере, надзирающей заботливости божественного Существа, точно так же как падающий дождь дает семенам возможность развиваться, хотя сами-то эти семена суть дела, совершаемые людьми, как деятелями независимыми и потому берущими на себя все последствия этих дел – как хороших, так и дурных.

Но хотя этого и было бы достаточно для убеждения людей в том, что мир таков, каким он должен быть, и что иным он быть не может, так как сам человек сделал его таким, каков он есть (человек как личность или как член класса), тут все-таки появляется снова вопрос, и уклониться от постановки его невозможно, а именно: действительно ли не в силах человека когда-либо положить конец непрерывной и неизбежной последовательности следствий дел, как своих собственных, так и других людей; действительно ли цикл жизни и смерти или то, что называется caнcapa, будет идти всегда своим путем? На это индийские философы смело дают ответ утвердительный. Да, caнcapa может быть остановлена; прежние деяния человека могут быть сняты с него, уничтожены, но только одним путем – посредством знания или философии. Для того чтобы произвести такое освобождение от всякого страдания, от всяких ограничений, от всяких уз мира сего, человек должен узнать, что он в действительности такое. Он должен узнать, что он не есть тело, так как тело вянет и умирает, и с ним, по-видимому, оканчиваются все телесные страдания. Но и это снова отрицается, так как через невидимую деятельность (адри-шта или апурва) возникает новое я, подлежащее страданиям за свои прежние деяния, как будто бы они совершены им в этой земной его жизни. Поэтому человек должен узнать, что он не есть то, что мы называем я, потому что я тоже создается средой или обстоятельствами и снова исчезает, подобно всему другому. Что же остается? После тела и после я как личности остается еше то, что называется пурушей, или атманом (я); и это я признается или как тождественное с тем, что в прежние времена понималось как божественное, вечное, необусловленное и называлось Брахманом, или как Пуруша, совершенное, независимое и абсолютное в себе, блаженное в своей независимости и в полной отчужденности от всего другого. Первое понимание есть, как мы видели, понимание веданты, а второе понимание санк-хьи. Обе системы имели одни и те же корни, но в последующем их развитии разошлись. Взгляд веданты на человека иногда ошибочно считался апофеозом человека. Но люди забывают, что у этих философов не оставалось theoi, к обществу которых они могли бы присоединиться и превосходства которых могли бы достичь. Божественное, о котором они говорили, было божественное в человеке, и они добивались примирения между божественным внутри и божественным вовне. Их мокша, или нирвана, не была обожествлением (vergotterung) и даже не была vergöttung Экгарта; они понимали ее как полную свободу, свободу от всех условий и ограничений, как ячество (selfdom) или в форме восстановления божественного, как Брахман или как Атман, или как что-то, что выше всех названий, которые давались божественному как вечному субъекту, не определенному никакими свойствами, довольному и блаженному в своем собственном бытии и в своем собственном мышлении.

Что бы мы ни думали об этих двух решениях великой мировой загадки, мы можем только удивляться их оригинальности и их смелости, в особенности если сравнить их с другими решениями, предлагаемыми другими философами как древних, так и новых времен. Ни один из них, по моему мнению, не понимал так полно то, что можно назвать идеей о душе как фениксе, пожираемом пламенем мышления и выходящем из своего пепла, вздымающемся к тем сферам, которые более реальны, чем все то, что можно назвать реальным в этой жизни. Такие взгляды невозможно критиковать так, как мы критикуем обыкновенные системы религии и нравственности. Это – мечтания, если угодно; но такие мечтания, дающие нам видения иного мира – мира, который должен существовать, хотя бы он в своем вечном молчании, и был не похож на тот мир, каким мы представляем его себе или представляли древние пророки и созерцатели Индии.

Любопытнее всего то, что подобные взгляды могли высказываться индийскими философами, причем они не вступали в столкновения с представителями древней релиии страны. Правда, философию санкхьи обвиняли в атеизме, но ее атеизм весьма отличен от того, который мы знаем. Он был просто отрицанием необходимости признания активного и ограниченного личного бога, и потому в Индии его отличали от атеизма настиков (нигилистов), отрицавших существование всего трансцендентного, всего, выходящего за пределы наших чувств, всего божественного. Назвать санкхью атеистической, а веданту неатеистической было бы философски совершенно неверно, и индийским жрецам делает большую честь то обстоятельство, что они признавали обе эти философские системы ортодоксальными или, во всяком случае, незапрещенными, лишь бы только изучающие их при посредстве предварительной суровой дисциплины приобретали силу и приспособленность, необходимые для такого трудного дела.

Насколько отличен был мир мышления в Индии от нашего, видно из необычайной защиты так называемого атеизма санкхьи. Нам такая зашита представляется совершенно нелепой, но она совсем не нелепа, если принять во внимание народные суеверия индусов в то время. Обычной верой в Индии была та, что человек при помощи сурового покаяния мог возвыситься до положения бога (дева). Существовало множество легенд в этом роде. И несомненно, что это можно назвать апофеозом; и ясно сказано, что Капила игнорировал или не признавал вопроса о существовании таких теоморфических или антропоморфических существ, возбуждающих соперничество людей, именно потому, что он хотел устранить пустые стремления сделаться личными богами. Мы навряд ли можем понять подобные объяснения, но в Индии они были вполне искренними.

ВЕДАНТА И САНКХЬЯ

Мы этим заканчиваем наш отчет о философии санкхьи. С первого взгляда никакие две философские системы не были столь отличными одна от другой и исходящими от столь различных точек зрения, как веданта и санкхья. Ведантист школы Шанкары смотрел на мир – включая одушевленную и неодушевленную природу, мелких богов и еще более мелких людей – как на феноменальное проявление неизвестной силы, которую он называл Брахманом. Кроме него ничего нет, ничто не может быть названо реальным, за исключением этого независимого Брахмана. Тогда появился вопрос: откуда же этот феноменальный мир? Или так как точкой отправления служила идея, что от века до века существует только одна реальность, то появился такой вопрос: каким образом этот вечный Брахман мог положить начало миру как его причина, не только деятельная, но и вешественная, если только есть что-либо вещественное в объектах, известных ведантисту? При подобных условиях был возможен только один ответ, что Брахман и мир, поскольку он есть Брахман, но только как Брахман, реален. Феноменальный мир таков, каким мы его видим и в каком живем, изменчив, переходящ и, следовательно, никогда не реален в ведантическом смысле этого слова. Мы не видим его и не знаем, каков он в действительности, до тех пор пока не сделаемся ведантистами. Невозможно думать, что это вечное существо, как бы мы ни называли его, могло когда-нибудь измениться или быть измененным. Этот взгляд на вселенную как на развитие Брахмана, может быть, и был оригинальным взглядом Бадараяны, и, очевидно, что такого взгляда держались Рамануджа и его последователи, объяснявшие мир как эволюцию (парина-ма). Но не такова была теория Шанкары. Он признает два факта, что мир изменчив и не реален и что реальная его причина, то есть Брахман, изменяться не может.

ВЕДАНТА, АВИДЬЯ И АВИВЕКА

Тогда не остается ничего другого, как только приписывать изменчивость и феноменальность мира чему-нибудь другому, а именно, по веданте, – незнанию, но не личному, а некоему первичному незнанию, относительно видимого и проявляющегося Брахмана. Это незнание (авидья) опять-таки не может быть названо реальным, оно ничто по отношению к Брахману, поэтому оно и не могло когда-либо иметь власть над ним. Все подобные мнения исключаются постулатом, что Брахман свободен, что он есть едино и все: опять-таки тут другие веданти-сты расходятся с Шанкарой и изображают авидью действительной силой (шакти) Брахмана, то есть майей (силой иллюзии), которая и производит то, что мы называем созданием, и ответственна за него. Конечно, немедленно же появляется вопрос: откуда явилась эта авидья (или майя) и что она такое? Каким образом она может быть чем-либо, кроме опять-таки Брахмана, единого сущего? Ответ, даваемый на это Шанкарой и удовлетворяющий его, хотя и не удовлетворяющий других ве-дантистов, состоит в том, что нам известно существование незнания (авидьи) как факт, но мы знаем также, что его и нет, раз мы становимся способными увидать его, способными уничтожить его посредством видьи (знания), даваемого нам философией веданты. Ведантисты утверждают, что все, могущее быть уничтоженным, не может иметь претензий на истинную реальность. Потому авидья, хотя и существующая, не может быть названной чем-нибудь реальным. Большое затруднение состоит в том, каким образом на Брахмана может действовать авидья, которая есть слабость или недостаток, которых можно избежать, только признавая Брахмана как находящегося на время в тумане, как забывающего себя самого, хотя и реального в то время, когда на него действует авидья или когда на него смотрят через эту авидью. И мы тоже, то есть индивидуальные души, в действительности не что иное, как Брахман, хотя на время и отделены от него, потому что в силу авидьи забываем о нем. Пока существует такое состояние незнания, истинный Брахман (среднего рода) может для нас сделаться Брамой (муж. рода) – творцом и правителем мира и как таковой принимать поклонение его созданий. Но раз рассеяны облака незнания, этот творец тоже исчезает и сразу получает свое истинное достоинство, возвращается к своему настоящему положению. Он – так называемый Ишвара (Господь) или Творец снова становится тем, что он есть и чем всегда был, полным Брахманом; мы сами также припоминаем и потому получаем свое истинное брахманство или ячество, не потому, что мы были отделены от него когда-нибудь, а только потому, что мы на время были ослеплены авидьей до того, что забыли себя самих, нашего истинного я, то есть Брахмана.

САНКХЬЯ, АВИВЕКА

Санкхья занимает, по-видимому, совершенно иное положение по отношению к мировой проблеме. Это отношение к миру и дает ключ к пониманию всякой философии. Если веданту мы назвали монизмом, то санкхья была положительно дуализмом. Она признавала всю объективную вселенную реальной и называла ее пракрити – словом, которое часто переводили как природа, хотя в действительности оно непереводимо, так как идея, представляемая им, в нашей философии отсутствует. Пракрити можно назвать неразвитой, первобытной материей (urstoff), содержащей в себе возможности всего. Сама по себе она бессознательна, она просто растет и развивается до сознания, когда ее видит дух (пуруша). И она развивается не только в объективный или вещественный мир, но в то же время и в то, что мы должны назвать миром субъективным или умственным, доставляя орудия восприятия и мышления, доставляя и воспринимающего и воспринимаемое. Вопрос, откуда явилась эта первобытная материя, не задается так же, как мы не можем задать такого вопроса по отношению к Брахману. Она есть, была и начала не имеет. Но для того чтобы объяснить мир опыта, предполагается, что эта неразвитая пракрити всегда деятельна до тех пор, пока она не замечена или не воспринимается духом, я, пурушей, и что в ней всегда происходит процесс эволюции; это важное условие. Пракрити работает только до тех пор, пока не воспринимается пурушей, или истинным я. Это подходит довольно близко к признанию субъективности всего нашего знания и к признанию того, что для нас мир существует только в форме знания. Если мы назовем пракрити материей, то философы санкхьи ясно понимали, что эта мертвая, глупая и смертная материя одна не могла объяснить всего мира. Поэтому они заставляют пракрити под взором пуруши развиваться в буддхи – слово, обыкновенно переводимое как перцепция, восприятие, но в действительности обозначающее такой род перцепции, которая включает нечто подобное тому, что мы называли бы умом, интеллектом. Таково, по моему мнению, действительное значение буддхи в этом месте; это просто просвещение пракрити (мертвой материи) разумом, так что она становится воспринимающей, а также и воспринимаемой. Это индийское: да будет свет! В этой своей стадии пракрити называется великой (ма-хат); может быть, для того чтобы указать ее значение в великом развитии вселенной. Здесь нельзя понимать ее в исключительно психологическом смысле, хотя и несомненно, что она доставляет возможность появления и индивидуального разума. Развитие мира в космическом смысле часто называется самашти, а в психологическом, в применении к личности оно получает название виашти. Так Виджнянабхикшу (Санкхья-сутры, I, 63) замечает, что «…как шрути и смрити (откровение и предание) гласят (Чх.-уп., VI, 2, 3): «Пусть я умножусь, пусть я порожу», и создание элементов и т. п. предваряется абхиманой (то есть аханкарой или субъективностью), то из этого следует, что абхимана есть действительно причина создания мира как предшествуемого деятельностью буддхи, то есть космического буддхи (разума), а не личного органа мышления и решения (так вообще объясняют буддхи), как часть индивидуального или психологического развития. Ради краткости иногда говорится, что абхимана, или аханкара, есть причина создания, ибо в конце концов все викары (развивающееся) служит одной и той же цели. Буддхи существует в человеческой природе как способность восприятия, и тогда он, хотя и не вполне правильно, отождествляется с манасом или антахкараной, происходящей в нас умственной деятельностью, комбинирующей и регулирующей, как мы увидим дальше, чувственные впечатления. Но буддхи (как сила космическая) дает свет (как необходимое условие знания) и после развивается в чувство, в силы света и мышления – две идеи, часто выражаемые корнем будх (пробуждает или воспринимает). Буквально будх обозначает пробуждать. Как спящий глух и инертен для внешнего мира, но начинает воспринимать его при пробуждении, так и пракрити инертна до тех пор, пока она не пробуждена (пра-буддха), и тогда она делается буддхи – воспринимающей или восприятием.

Однако этот буддхи, который понимается здесь – этого мы не должны забывать ни на минуту – как развитие пракрити и, не субъективный и не объективный пока, требует нового развития прежде, чем становится пригодным для сознательной умственной работы. Перцепция (восприятие), согласно санкхьи, не может действовать без аханкары, буквально обозначающей делание я, эгоизм, но в философии употребляемое в более широком смысле, а именно, если я не ошибаюсь, для обозначения того, что производит чувство субъекта и, вследствие этого, также и объекта. Природа, несмотря на то, что она просвешена или сделалась способной воспринимать и быть воспринимаемой, даже при достижении ею стадии буддхи требует разделения всего мира на субъект и объект раньше, чем может иметь место действительное восприятие. Поэтому ближайшей стадией развития должно быть субъективирование, хотя, само собой разумеется, субъективирование невозможно без одновременного объективирования.

После такого развития пракрити в буддхи и ее дифференцирования на субъективное и объективное следующим шагом будет тот, который производят танматры (элементы чувств), как и элементы чувственных объектов, то есть зрение и свет, слух и звук, обоняние и запах, вкус и вкусовое ощущение, осязательное ощущение и прикосновение. Все эти способности, а также и соответствующие им чувственные восприятия суть видоизменения той же пракрити и потому в известном смысле одно и то же, только рассматриваемое с различных точек зрения, как субъективное или объективное, и как изменяющееся, наконец, в вещественную реальность чувствующих способностей, с одной стороны, и в объективный мир – с другой. Наконец, все это развитие все еще остается без реальной сознательности до тех пор, пока оно не привлечет внимания какого-нибудь пуруши (духа или я), который, сознав пракрити и все ее произведения, производит единственную реальность, о которой мы имеем представление, – феноменальную реальность самосознательной души. Надеюсь, что я верно понял это развитие мысли, но все-таки остается многое, требующее более полного уяснения. Действительно ли Капила смотрит на восприятие и мышление как на орудие, созданное пракрити для пуруши и остающееся инертным, подобно телескопу, до тех пор пока через него не взглянет пуру-ша; или первый взгляд, брошенный пурушей на пракрити в ее хаотической стадии, в ее состоянии авьякты, дает первый толчок деятельности пракрити, – тот толчок, который вообще приписывается деятельности свойств (гун)? Многое может быть сказано в защиту как того, так и другого взгляда, но я не решусь высказывать, как делали по этому поводу другие, какое-либо решительное мнение.

Если ведантист объясняет создание как результат познания (авидьи), то последователь санкхьи объясняет его временным соединением пуруши и пракрити. Такое соединение происходит, по мнению философа санкхьи, от недостатка различений (авивека) и в высшем смысле – не действительное соединение, так как при знании различающем (вивека) оно снова исчезает и далее имеет в конце концов только единственную цель – вызвать в пуруше отвращение и в конце – ясное признание его полной независимости и полной свободы от пракрити (карика 66). Таким образом, создание феноменального мира и наше положение в нем обусловливаются для ведантиста незнанием (авидья), а для философа санкхьи – отсутствием различения (авивека), такое отсутствие различения в сутрах йоги (II, 24) даже и названо ведантическим термином авидья. Можно спросить поэтому, какое же различие между этими двумя мировоззрениями? Различие в способах представления, несомненно, имеется, но в конце концов и веданта и санкхья смотрят на то, что мы называем реальностью как на результат временной ошибки, будем ли мы называть эту ошибку иллюзией, отсутствием различения или как-нибудь иначе. Поэтому, если такие философы, как Виджнянабхикшу признают это первоначальное сходство тенденций веданты и санкхьи, то будет навряд ли основательным осуждать их за то, что они смешивают две философские системы. Несомненно, что эти системы в своем позднейшем развитии разошлись, но точки их отправления, их цель одинакова, и в течение некоторого времени они двигались в одном направлении. Если ведантисты хотели прийти к тому, что называется атма-анатма-вивека – к различению между атманом и анатманом, то последователи санкхьи хотели прийти к различению между пурушей и пракрити: пракрити – пуруша – вивека. В чем же тут различие? Если позднейшие последователи этих философских систем забыли об их общем интересе и настаивали на разногласиях гораздо сильнее, чем на сходстве, было естественно, что люди, смотревшие на вопрос более глубоко, стараются уяснить, какие черты первоначального семейного сходства двух философских систем сохранились до сих пор.

АТМАН И ПУРУША

Различие между единым Брахманом веданты и многими пурушами санкхьи гораздо больше, чем различие между незнанием (авидьей) и недостатком различений (авивека) как причинами мира. По мнению Шанкары, индивидуальных душ нет, а по мнению Капилы, они существуют. По мнению первого, в действительности существует только один атман, или я, так сказать, одно солнце, отражаемое в бесчисленных волнах мирового океана; по мнению второго, столько пуруш, сколько есть душ, божественных, человеческих, животных и растительных; и их множественность понимается не как только феноменальная, а и как вечная. Стало быть, в этом отношении разница между двумя системами радикальная; и это, по моему мнению, обусловливается недостатком точного мышления у последователей санкхьи. Не приходится вследствие этого пренебрежительно относиться к философии санкхьи, но необходимо указать по возможности причину такого уклонения. С высшей точки зрения Пуруша Капилы в сущности то же самое, что Брахман или Атман веданты – абсолютный субъект. Отличие только в том, что пуруша никогда не понимался как материальная причина вселенной, а Брахман признавался такой причиной, хотя при этом с той очень важной оговоркой, что все материальное обусловливается незнанием. Помимо этого, если пуруша признавался абсолютным, вечным, бессмертным и необусловленным, то для Капилы должно было быть ясным, что множественность пуруш предполагает, что они ограничены, определены и обусловлены, и в силу этого понятие о пурушах будет самопротиворечивым. Конечно, Капила прибегал ко всевозможным аргументам для поддержания своего мнения о множественности индивидуальных пуруш, но он забывал, что всякая множественность предполагает первоначальное единство и что как деревья в конце концов предполагают одно дерево, как люди происходят от одного человека – называйте его Адамом, Ману или как-нибудь иначе – так и многие пуруши, с метафизической точки зрения, делают необходимым признание одного пуруши, точно так же как многие боги признавались в действительности единым Богом, без второго, или в конце концов простой ошибкой Брахмана. В этом отношении Виджнянабхикшу был прав, утверждая, что Капила не так много отличается от Бадараяны, как это кажется, так как если предположить существование многих пуруш, то они уже не будут пуруши, а, будучи пурушами, они по необходимости перестают быть многими. Можно сказать, что это значит выходить из границ философии Капилы, но, конечно, мы имеем право на это.

Необходимо, во всяком случае, чтобы мы настолько же ясно понимали это, насколько понимали Виджнянабхикшу и другие философы, и только тогда мы будем в состоянии понять то единство, которое находится в основе кажущегося различия индийских философских систем. Мы не должны также забывать и о том, что наши философские сутры, к какому бы веку они ни принадлежали – к четырнадцатому после н. э. или к пятому до н. э., во всяком случае представляют окончательный результат философской деятельности всей страны и что мы совершенно не знаем их исторических антецедентов. Мы должны помнить также и то, что грамматические сутры Панини часто противоречат грамматическим формам, к счастью сохранившимся в древних брахманах и мантрах ведического периода. Подобных памятников древнего периода философии, предшествовавшего сутрам, у нас не имеется, за исключением упанишад, до сих пор еще не приведенных в систему, и, может быть, некоторых более древних частей Махабхараты; но и в других отношениях мы не имеем никаких древних фактов, хотя и твердо убеждены, что такие совершенные системы, какие мы находим в сутрах, не могли появиться внезапно, в один день, и еще меньше могли быть продуктом умственной деятельности одного человека, что они должны были подвергаться многим изменениям, к лучшему или худшему, раньше, чем могли принять ту окончательную и постоянную форму, в которой мы находим их в сохранившихся литературных памятниках. Сутры, действительно, есть конечный результат целых веков исследований и обсуждений.

Из замечаний Виджнянабхикшу, по-видимому, следует, что в Индии философ мог быть одновременно и последователем веданты и последователем санкхьи, если только он понимал, что эти две системы, идя по различным дорогам, тем не менее имеют одну и ту же точку отправления и ведут к одной и той же цели. Если на это смотреть с исторической точки зрения, то это ничему не вредило, хотя, несомненно, являлась опасность перепутать отличительные черты каждой из систем, если обращать исключительное внимание на их общие черты или на черты, бывшие общими в древний период их развития. В одном отношении Виджнянабхикшу – чтобы говорить о нем одном только – был вполне прав, не прибегая сразу к мнению, будто в тех случаях, когда идеи веданты и санкхьи были одинаковы, должно иметь место заимствование. Мы ни на минуту не должны забывать, что в древней Индии был период не ограничиваемого ничем развития философского мышления и что во время этого периода философские идеи – как истинные, так и ложные – были общим достоянием и свободно могли приниматься различными школами философии. В сутрах эти школы являются уже окаменевшими.

В одном отношении Виджнянабхикшу заходил, может быть, и чересчур далеко, подчиняясь искушению, для нас не существующему. Для него не только веданта и санк-хья, но и все шесть даршан, то есть философских систем, были ортодоксальны, все они были смрити (предание), хотя и не шрути (откровение). Понятно, что при этом он хотел доказать, что они не противоречат друг другу ни в одном существенном вопросе. Примирив к своему удовольствию противоречивые положения веданты и санкхьи и удачно, по крайней мере по моему мнению, открыв общую основу обеих этих систем, он пытался сделать то же и по отношению к ньяе и вайше-шике. Может казаться, говорил он, что эти две системы, как представляющие себе я одаренным свойствами, противоречат веданте и санкхьи, доказывающим, что я, или пуруша, не может обладать свойствами, но это не так. Ньяя и вайшешика представляют, по мнению Виджня-набхикшу, только первый шаг к истине, хотя они и признают, что я имеет свойства и подвержено и страданью и радости; они учат, что, во всяком случае, я отлично от тела. А это указывает на некоторое приближение к верному пониманию я, не только отличного от тела, но и не подлежащего действию страдания и радости, не страдающего и не наслаждающегося, но думающего и никаким образом не действующего. Для последователей философии ньяи Брахман (абсолютное) есть тоже анирвакания – не определяемый и не выразимый. Полный свет учения санкхьи может ослепить начинающего, и этим объясняется, по мнению Виджнянабхикшу, полезность ньяи и вайшешики как постепенной подготовки для восприятия высшей истины. Но, по-видимому, не имеется никаких древних доказательств мнения Виджнянабхикшу, будто системы ньяи и вайшешики были только подготовительными, и еще менее доказательств того, что они существовали как философские системы до того времени, как учения санкхьи начали влиять на мыслителей Индии. О санкхьи как о высочайшей истине упоминается в Махабхарате (XIII, 111, 98), но не говорится, чтобы другие системы были только подготовительными к ней. Они являются совершенно независимыми, как и все другие даршаны; и я не помню ни одного места, в котором сам Готама и Канада говорили бы о своем учении как о подготовлении, ведущем к высшему знанию веданты или санкхьи, не помню также ни об одном заявлении Капилы и Бадараяны, что необходимо такое подготовление.

ПРОИСХОЖДЕНИЕ АВИДЬИ

Вопрос, на который санкхья, по-видимому, не могла ответить и на который в действительности и ответить нельзя, таков: каким образом могла появиться авивека, это заблуждение пуруши, каким образом, через какие стадии прошло развитие пракрити, которое, в конце концов, повело к иллюзии пуруши и заставило его смотреть на чувства, на манас (центральное чувство), на ахам (я), на буддхи (разум) – одним словом, на все, принадлежащее к сфере его опыта как на принадлежащее ему, как на его собственное? Капила учил и хотел учить, но в действительности ничто не есть его собственное, не принадлежит ему, за исключением его я, или, как он называет это, пуруша (дух). Тут мы видим, как при всех этих рассуждениях Бадараяна мог для защиты каждого из своих положений сослаться на веды; Капила, при всем его уважении к аптавачане, очевидно, хотел сам, своими силами выдумать свою систему, хотя и не вступая в открытую борьбу с ведами. Поэтому сутры Капи-лы получили название манана шастра (институт разумной истины).

ШАСТРА

Если теперь задать вопрос, каким образом Капила узнал что-нибудь о пракрити (первобытной материи), которая под надзором пуруши ответственна за все созданное, каким образом мы можем узнать что-нибудь о ее различных эволюциях, начиная с разума (буддхи) и переходя от буддхи к аханкаре (созиданию я или ego), или субъективности, отдельной от объективности, и от аханкары к танматрам (невешественным субстанциям) и т. д., мы будем вынуждены сознаться вместе с автором Санкхья-сары, что ничто, кроме самой шастры, не поддерживает этих прямых и поразительных утверждений[166]. Шастра иногда заменяет веду, но тут она не может быть принята в этом смысле. Скорее всего, это слово указывает на существование трактата, вроде Санкхья-сары или оригинального текста сутры санкхьи или всей философии санкхьи, передаваемой с незапамятных времен в различных школах Индии. С первого взгляда представляется, конечно, странным производить разум (буддхи) от природы (пракрити) или от неразвитого (авьякта). Но мы должны вспомнить, что передача всех этих терминов на чужой язык весьма несовершенна Пракрити есть нечто весьма отличное от природы, хотя перевести ее как-либо иначе навряд ли возможно. В философии санкхьи пракрити постулируется как нечто существующее и производящее все, не будучи само произведенным. Когда ее называют авьякта, это обозначает, что она сначала хаотична, неразвита и невидима.

КОСМИЧЕСКОЕ РАЗВИТИЕ ПРАКРИТИ

Вместо этой одной пракрити мы часто читаем о восьми пракрити, начинающихся с буддхи или махата и отличающихся тем, что они произведены так же, как и производят, тогда как первая пракрити (авьякта) только производит, но не произведена. Это обозначает только то, что семь видоизменений (викар) и форм пракрити суть следствия и служат снова причинам, тогда как авьякта (неразвитая пракрити) не имеет предшествующей ей причины, а сама есть единственная причина всех других форм пракрити.

ОБЩИЙ ОБЗОР СИСТЕМЫ КАПИЛЫ

Просмотрев длинный список предметов, составляющий элементы философии Капилы, мы считаем небесполезным дать более общий обзор этой системы. Начнем ли мы с начала – постулируемой пракрити или с конца – феноменального мира, отражаемого индриями и манасом (чувствами и центральным органом), естественно, что Капила должен был задать себе вопрос, каким образом то, что постулируется как начало (авьякта), неразвитая пракрити может объяснить все последующее; и каким образом это последующее может быть прослежено до этой постулируемой пракрити? Раз дана эта неразвитая пракрити, Капила полагает, что вследствие нарушения равновесия трех ее составных частей (гуны) она впервые пробуждается к жизни, к свету и мышлению, к физической и интеллектуальной деятельности. Все метафизики прибегают к какому-нибудь такому импульсу. Этот первый шаг к развитию пракрити, это первое пробуждение инертной субстанции понимается Капилой как буддхи (освещение) и, стало быть, пракаша (свет) – главное условие всякого восприятия, пока буддхи ограничивается пракрити. После того как пракрити таким образом освещается и становится буддхи или потенциальным восприятием, в этой светлой и воспринимающей массе, в этом так называемом махате или буддхи, делается необходимым другое различение, а именно – дифференцирование субъекта и объекта, воспринимающего и воспринимаемого. Эта работа приписывается, как я думаю, аханкаре, которую я предпочитаю переводить словом субъективирование (Гарбе), а не словом ego, egoism.

Этот переход от буддхи к аханкаре сравнивали с cogito ergo sum – Декарта[167], но не будет ли это, скорее, sum, ergo cogito как указывающее, что само бытие было бы невозможно, если бы оно не было освещено и дифференцировано на субъект и объект, что esse в действительности есть percipi или даже percipere?

Когда эволюция авьякты дошла до этого пункта, появляется вопрос, каким образом может происходить этот процесс восприятия, как возможно субъективно восприятие и как оно возможно объективно. Начиная со стороны объективной, Капила отвечает, что должны существовать танматры. потенциально воспринимаемое (perceptibilia), не потенциальность всего вообще, а потенциальность только того или этого (танматра). Эти пять потенциальностей суть звук, осязание, запах, свет и вкус. Это еще не то, что слышимо, видимо и т. д., и не то, что видит и слышит – в нем содержится возможность и того и другого. Так как без звука нет слышания, то, по мнению Капилы, нет и звука без слышания. В танматрах имеется потенциальность и того и другого. Следовательно, согласно разделению, производимому аханкарой на субъект и объект, пять танматр осуществляются как пять субъективных способностей восприятия – способностей слышать, осязать, обонять, видеть и чувствовать вкус и как соответствующие им пять объектов чувств – объектов зрения, осязания, обоняния, звука и вкуса. В окончательной их форме пять танматр являются как вещественные – субъективно как ухо, кожа, нос, глаза и язык, а объективно как эфир, воздух, свет, вода и земля (пять махабхут). Эти пять танматр дают всевозможные и реальные формы, в которых имеет место и может происходить восприятие.

Следует помнить, однако, что для объяснения восприятия, каково оно есть в действительности, необходимо шестое чувство в добавление к этим пяти; это чувство называется манас, обыкновенно переводимое как дух, ум (mind), но в сущности это некоторый центральный орган восприятия, действующий как привратник, не позволяющий восприятиям смешиваться, распределяющий их в понятия и являющийся таким образом необходимым условием всякого упорядоченного и рационального мышления. Можно было бы переводить слово манас как мозг, если бы в наше время этот термин не считался совершенно ненаучным. Можно также называть его сре-доточением внимания и апперцепции, но даже и это навряд ли поможет нам в уяснении того, что именно понимал Капила под манасом. Во всяком случае несомненно то, что мы не должны считать манас настоящим я. Манас настолько же простое орудие знания и продукт пракрити, как и пять чувств. Все они необходимы для восприятия, понятия и всего прочего и совершенно отличны от высшего Я, называется ли оно Атман или Пуруша. Пуруша надзирает над этим механизмом и на некоторое время впадает в заблуждение, полагая, что он тождествен с деятельностью пракрити.

Это плохая попытка объяснить взгляды санкхьи на бытие и знание, и я не утверждаю, что мы теперь вполне понимаем те проблемы, которые занимали Капилу, и предложенные им решения. Я говорю только, что недостаточно повторять лозунги какой-нибудь древней философской системы, известной нам из сутр, что мы должны, по крайней мере, попытаться уяснить себе эти проблемы, усвоить их и попытаться следовать за древними мыслителями по тем немногим тропинкам, которые еще доступны для нас.

В Санкхья-таттва-каумуди (36) есть один пример, указывающий на другое мнение о процессе знания и заслуживающий нашего внимания: «Как деревенские старшины собирают с хозяев налоги и передают их окружному начальству, а тот передает их казначею, а казначей царю, так и внешние чувства, замечая что-нибудь, передают это внутреннему чувству (манас) – органу, определяющему, что это такое и передающему это дальше аханкаре, а аханкара, усвоив это, передает высшему Господу (буддхи). Тут буддхи, хотя он и высший, решительно отличается от космического буддхи, происходящего от авь-якты и ведущего к аханкире; не легко понять, каким образом эти два буддхи или, лучше сказать, один буддхи в двух его функциях, мог признаваться одним и тем же философом.

ИДЕАЛИЗМ ЛИ САНКХЬЯ?

Есть и еще один вопрос, решение которого не легко. Спрашивается, понимали ли индусы тот факт, что мы сознаем только наши ощущения и что все, называемое нами телом или внешним объективным миром, есть только результат неизбежного вывода нашего ума – вывода, который можно назвать авидья. Мы, конечно, сознаем, что мы сами не составляем причины наших ощущений, что мы не делаем неба, а что оно дано нам. Но, помимо этого, наш мир есть мир индуктивный, он есть, так сказать, наше создание; мы сами делаем небо голубым, и за выключением первичных и вторичных свойств от мира остается только пракрити, на которую смотрит пуруша или, как сказали бы мы, «вещь в себе» (ding an sich), которую мы не можем познавать непосредственно. Внутри нас, под нашей властью эта пракрити стала всем, что существует, не исключая ни наших собственных тел, ни наших чувств, ни наших манасов, ни наших танматр, ни нашей аханкары, ни нашего буддхи. Так ли смотрели на дело философы санкхьи? Понимали ли они, что развитие мира (санкара) происходит в нас, что это наше развитие, хотя и не наше дело, что свет, который как буддхи исходит из пракрити, есть наш внутренний свет и при его посредстве мы имеем способность восприятия; что ахам (я) и твам (не-я) определяют не только нас самих, но и весь мир; что то, что мы называем реальным, чувственно воспринимающим и воспринимаемым миром, есть только развитие немыслящей природы, отражаемой в чувствах нашего очарованного я? Мировая загадка, которую должна была разрешать философия санкхьи, в этом случае состояла только в объяснении интереса, возбуждаемого в я этим отражением, сознания этим я этого отражения, той основной ошибки, в силу которой я, по крайней мере временно, отождествляет себя с этим образом. С этой точки зрения, такой процесс отождествления действительно заменял бы то, что мы называем созданием; закрыть духовные ресницы значило бы опустить занавес и закончить мировую драму; такое окончательное признание нашего космического заблуждения вернуло бы снова я от мировой его стадии к себе самому, уничтожило бы все создание и положило бы конец страданию, которое есть следствие рабства и конечности.

Мне кажется, что именно такие взгляды положены в основание всей индийской философии, хотя они и были забыты и заслонены верованием в реальность, определяющую нашу практическую жизнь (вьявахара). Если мы признаем такое смешение космических и психологических точек зрения, то многое в философии санкхьи уясняется для нас, мировой буддхи и наш собственный буддхи станут единым разумом, и вера в реальность вещей, объективную и субъективную, может быть объяснена действительно как следствие авивеки, отсутствия различений между я и призраками природы. Тогда становится понятно, почему пракрити сама по себе признается ачетаной – объективной, немыслящей; почему пуруша (дух) – субъективным, сознательным и мыслящим; почему пуруша в его одиночестве понимается как недеятельный, а пракрити как вечно действующая; почему пуруша иногда обозначает вечное я, а иногда человека, каков он есть или каким он себя считает, заинтересованного в мире, верующего в него и, однако, постоянно стремящегося к более истинному и к более высокому состоянию – к свободе от мира, от страданий, от всякого космического бытия, к свободе быть наедине с самим собой.

ПУРУША И ПРАКРИТИ

Но если мы будем приписывать творцам философии санкхьи Капиле, Асури и Панчашикхе подобные прогрессивные взгляды, если они действительно уяснили себе, что у человеческих существ нет ничего своего, кроме знания, мы легко поймем, почему они представляли себе весь процесс восприятия и комбинирования, всякую радость и всякое страдание и, стало быть, и всякую волю, принадлежащими не пуруше (или я), а другому – манасу (центральному чувству) и косвенно – пракрити, тогда как пуруша, по-видимому, видящий, комбинирующий, радующийся, страдающий и желающий, видит, комбинирует, радуется, страдает и жалеет только по недоразумению, подобно зрителю, увлеченному своими симпатиями к Гекубе, но в конце концов утирающему свои слезы и удерживающему вздохи, оставляющему мировой театр и выходящему на свежий воздух ясной ночи. Санкхья употребляет именно такое сравнение. Все развитие пракрити, говорится там, происходит только до тех пор, пока пуруша смотрит на танцовщицу, то есть пракрити, во всех ее костюмах. Если он не смотрит, она для него не танцует, и раз он совершенно отвращает от нее свои взоры, она прекращает свои попытки нравиться ему. Она может нравиться другим, которые продолжают смотреть на нее, и потому можно сказать, что она никогда не перестает существовать, так как всегда будут новые пуруши, и они всегда будут освобождаться от ее чар.

СОСТОЯНИЕ ПУРУШИ, КОГДА ОН СВОБОДЕН

Часто задавали вопрос, что же делается с пурушей, когда он сбросит с себя чары пракрити, когда он перестает интересоваться фантасмагориями мира, навязанными ему манасом и всеми поддерживающими этот мание продуктами пракрити. Но на такой вопрос никакая философия отвечать не может. Единственное, что можно сказать, состоит в том, что пуруша, свободный от всех уз пракрити, от незнания и знания, от радости и грусти, сделается самим собой, будет тем, чем может быть только он один, неограниченным, свободным и независимым и потому совершенным в высшем смысле этого слова, счастливым в себе самом. Такое состояние невыразимого блаженства, понятно, разделяет судьбу всех подобных понятий, вроде понятия о единстве в Брахмане, о нихшреясе, или поп plus ultra, и о нирване буддистов. В глазах менее прогрессивных мыслителей такое неизмеримое блаженство, естественно, получает характер райского счастья, рисуемого самыми блестящими, часто чувственными красками, тогда как для более просвещенных оно представляет спокойствие (шанти), совершенный покой и самодовольство. Я согласен с Дальманом[168]. Что буддийская идея о нирване первоначально была той же самой, что идея о высшем блаженстве в веданте и в философии санкхьи, но я не думаю, чтобы она была заимствована буддистами у той или у другой. Нирвана – это одна из идей, которая в Индии носилась в воздухе; она разрабатывалась Буддой так же, как и Капилой и Бадараяной, и каждым из них разрабатывалась по-своему. Само название, подобно многим техническим терминам учения Будды, несомненно, брахманское. Оно встречается в веданте, хотя и отсутствует в сутрах санкхьи. Из буддийских сутт мы видим, что буддисты употребляли этот термин сначала в простом его значении свободы от страстей, а потом понятие это все более и более развивалось и в конце концов оно сделалось совершенно отрицательным. Если бы оно было просто заимствовано Буддой у какого-нибудь учителя установившейся философской системы, оно сразу проявило бы свое происхождение, но мы видим, что оно вполне естественно появляется в философии Будды, так же, как в философии Бадараяны и Капилы. Все они брали материалы из одного и того же слоя мышления и перерабатывали их в системы и притом, вероятно, одновременно. Вопреки очень талантливой и очень ученой защите Дальмана, я должен еще раз заявить, что не нахожу никаких доказательств для предположения, будто Будда прямо заимствовал у Капилы или, наоборот, Капила заимствовал у Будды.

Капила не входит в подробный анализ своей нирваны или, как он называет ее, одиночества (кайвалья). Он хочет только показать, как происходит страдание, как можно абсолютно устранить его. Если свобода от ограничения и страдания есть счастье, то это счастье можно обеспечить при посредстве философии санкхьи так же, как при посредстве веданты или философии Будды; но хотя ведантист и признает счастье (ананда) вместе с бытием и восприятием (сат-чит), свойственным только высшему Брахману, он не пытается объяснить, что он разумеет под таким счастьем; некоторые философы веданты действительно отрицали счастье (ананда) как положительный предикт высшего Брахмана. Во всяком случае отрицательно это счастье может быть определено как свобода от страдания, свобода от всех границ и уз и потому как совершенное блаженство.

ЗНАЧЕНИЕ СТРАДАНИЯ

Было бы чересчур удивительно и совершенно недостойно такого великого философа, как Капила, если бы он имел в виду только обыкновенные страдания, выпадающие на долю всех сынов земных. Он должен был знать, что для них существует также и счастье и нечто среднее между страданием и счастьем, что все это составляет содержание жизни человека. Капила понимал под страданием нечто иное. Он, по-видимому, чувствовал то же, что Шеллинг: грусть проникает всякую конечную жизнь; но это нечто иное, отличное от всегдашнего стремления отделаться от страданий, присущих земной жизни. Капила, очевидно, говоря о духкхе (страдании), имеет в виду нечто большее, чем физическое или даже душевное страдание, а именно – сознание своей обусловленности, ограниченности, связанности, не раздельных с этой жизнью. Но что бы ни понимал он под словом страдание, предлагаемый им способ его устранения, несомненно, смел и решителен. Все эти страдания, говорит он, не наше страдание, как мы воображаем. Подобно всей эволюции пракрити, и страдание принадлежит тоже пракрити, а не нам, непурушам.

ПУРУША

Для объяснения мира мы должны признать не только пракрити, поднимающуюся в форме буддхи, аханкары и маната до вершины индивидуального существования, восприятия и действия, но также и другое, совершенно независимое бытие – пурушу, реальное или лучшее и более истинное л, и потому совпадающее с атманом веданты. Следует помнить, что в учении Будды пуруша и атман отсутствуют, и такое устранение их делает идею нирваны почти не имеющей значения. Но в этом вопросе нам приходится опять-таки ожидать дальнейших объяснений.

Для Капилы я (пуруша) существует всегда, как до его освобождения, так и после него. Правда, что он только созерцает то, что происходит в пракрити, как бы смотрит в зеркало, отражающее все дела пракрити. Временно, вследствие того же странного отсутствия различений, этот пуруша, один из многих пуруш, забывает о своей истинной природе и отождествляется с этим отражением пракрити.

Тогда он воображает, что сам он видит и слышит, сам страдает и радуется, сам есть я, действительно обладающий всем, что дает ему мир, и не хочет отдать это назад ни в жизни, ни в смерти. Его тело, его органы чувств, даже его ум и его индивидуальность не его, они – не он; если он изучит мудрость Капилы, он навсегда выше тела, выше всяких ощущений, выше всякого страдания. Даже пракрити, бездушная и действующая, только увлекаемая своей природой, когда на нее смотрит пуруша, прекращает свои фарсы, раз от нее отвернется пуруша.

АВТОМАТ ЛИ ПРАКРИТИ?

Может быть, мы лучше поймем отношения между пурушей и пракрити, если в последней будем видеть автомат, вроде описываемого Декартом, – автомат, исполняющий все функции, которые мы считаем нашими собственными и общими человеку и животному, – будем видеть в ней простой механизм, а разумную душу (пурушу) будем считать мыслящим (chose pensante), прибавленным к этому автомату. Профессор Гёксли указывает, что как следствие подобного предположения все наши душевные способности могут быть рассматриваемы, как простые символы (i'ratlbimba) сознания изменений, автоматически происходящих в организме. Точно так же и все изменения пракрити, от простого ощущения до понятия и мышления, могут считаться, включая страдания и радость и последующее за ними действие, деятельностью пракрити, не зависимой от зрителя, хотя этот зритель, как околдованный, воображает, что он сам делает то, что в действительности делает за него пракрити. Это прекрасно уясняется примером танцовщицы, о которой мы уже говорили, но которая тут изображается не только той, что пытается очаровать и обмануть пурушу, но старается также открыть ему глаза и освободить от ее чар и оков. Тут мы имеем новое применение вышеуказанного сравнения.

НЕЭГОИСТИЧНОСТЬ ПРАКРИТИ

В кариках (59 – 62) мы читаем: «Как танцовщица, сошедши со сцены, перестает танцевать, так перестает и природа (пракрити), когда она сделалась ясной для пуруши (59). Пракрити во многих отношениях служит пуруше, который, однако, ничего не делает ей обратно; она великодушна и заботится только о благе того, кто неблагодарен по отношению к ней (60). Нет ничего скромнее, я полагаю, пракрити, которая не выставляется снова пред пурушей, раз она знает, что на нее глядели (61). Поэтому пуруша действительно и не скован и не становится свободным, не странствует; только одна пракрити, зависимая от разных пуруш, странствует от одного рождения до другого, связана и освобождается» (62).

И действительно, кажется, что пракрити, чаруя или связывая пурушу, не имеет другой цели, кроме той, чтобы пуруша в конце концов заметил свои узы и при помощи различений освободился от них (карика 59).

Тут именно гордиев узел философии санкхьи. Мы временно верим в нашу собственную физическую природу и в окружающую нас природу, и до тех пор, пока верим, мы страдаем. Мы подвержены страданиям всякого рода, пока наши глаза не откроются и мы не увидим, что видит и действует, убивает и бывает убитой, страдает пракрити, тогда как мы воображаем, что делаем все это и страдаем сами мы. Раз получается такое знание, раз пуруша различает себя от всего, что не есть он, сразу совершается освобождение, танец жизни оканчивается навсегда, по крайней мере по отношению к этому освобожденному я. До тех же пор пока не совершилось это окончательное освобождение и все не обновилось вполне, продолжается переселение душ, и пуруша облекается в то, что называется линга-шарира – невещественное, тонкое тело. Что бы мы ни думали о верности подобной системы, мы не можем не удивляться ее последовательности и той смелости и героизму, с которыми она разрубает гордиев узел.

ГРУБОЕ И НЕВЕЩЕСТВЕННОЕ ТЕЛО

Идея о тонком, невещественном теле, существующем вместе с нашим грубым телом, довольно естественна; как известно, и у греков Пифагор предполагал существование тонкой эфирной оболочки души, помимо ее грубой оболочки, когда она соединена с телом. Но настоящая природа этого тонкого тела и его отношения к грубому телу далеко не столь ясны, как это было бы желательно.

Последователи санкхьи и ведантисты согласны в признании необходимости такого тонкого тела для объяснения процесса после смерти. В веданте название этого тела или оболочки (ашрая) для перехода души от одного существования к другому – сукшма-шарира, тонкое (subtle) тело. Ведантисты смотрят на эту тонкую и прозрачную оболочку души, как на потенциальное или се-мянное (шакти или виджа) тело, после смерти оставляющее без всяких для себя повреждений грубое вещественное тело. Это тонкое тело происходит, по мнению ведантистов, от так называемых упадхи (условий) и состоит из телесных чувств (дехендрий) – как воспринимающих (буддхендрии), так и действующих, активных (кар-мендрий) – из манаса (центрального чувства), буддхи (разума) и веданы (ощущений), предполагающих (вишаи) объекты, необходимые для ощущений и уже предполагаемы манасом. Физическая жизнь этого тонкого тела зависит от мукхья-праны (жизненного духа) и от пяти пран (специализированных духов). Индрии (чувства) этого тонкого тела не следует понимать как видимые органы чувств, вроде глаз, ушей и т. д., а только как их функции (вритти). Это тонкое и невидимое тело (сукшма-шарира) сохраняется, по мнению ведантистов, до тех пор пока не появляется истинное значение и пока индивидуальная душа не получает снова своего истинного бытия в Брахмане. Ведантисты, однако, не вполне последовательны в своих взглядах на эти два тела – тонкое и грубое (сукшма- и стхула-шарира) – или на процесс, посредством которого одно действует на другое и управляет им. Они говорят, что при окончательном разложении грубого тела индрии (чувства) поглощаются манасом (центральным чувством), манас поглощается мукхьяпраной (жизненным духом), жизненный дух поглощается джшой (индивидуумом), и этот последний переходит в тонкое тело; но ни упанишады, ни сутры веданты не были последовательны и точны в их взглядах на этот предмет, и мне представляется совершенно бесполезным пытаться подводить различные догадки, встречаемые в этих памятниках древней литературы, под одну однообразную теорию.

В философии санкхьи тонкое тело (сукшма-шарира) называется линга-шарира (тело-знак, тело-символ). Стхула-шарира (грубое вещественное тело), по словам некоторых из учителей санкхьи, состоит из пяти или четырех грубых элементов (бхуты), а по мнению других, только из одного элемента – земли и составлено из шести покровов: волос, крови, мяса, связок, костей и мозга (в костях – marrow). Тонкое или внутренее тело, иногда называемое оболочкой, или ативахика-шарира, образовано из восемнадцати элементов[169]: 1) из буддхи; 2) из аханкары; 3) из манаса; 4 – 8) из пяти танматр или сукшмабхутов; 9-18) из десяти чувств. Это тело, конечно, невидимо, но без него грубое тело было бы бесполезно. Оно составляет то, что мы назвали бы нашей личностью и составляет причину различия в характерах индивидуумов, так как само оно таково, каким его сделали прежние дела. Награде и наказанию подлежит это тонкое тело, а не пуруши (духи), которые все одинаковы и неизменны; оно же при посредстве приобретенных расположений и склонностей определяет и характер тех грубых тел, в которые входят в каждой новой жизни, до тех пор пока пуруша не достигнет окончательной свободы; и не только грубое тело, а также и тонкое тогда снова поглощается пракрити.

АТЕИЗМ КАПИЛЫ

Нам осталось сказать несколько елов по поводу обвинений последователей санкхьи в атеизме. Конечно, должно представляться странным, что в такой седой древности и окруженный жертвоприношениями и гимнами, обращенными к бесчисленным ведическим богам, Капила не сказал о том ни одного слова, ни за, ни против. Очень вероятно, что в то время и до него различные боги (девы) народной религии в умах мыслящих людей уже уступили место единому божеству, Праджапати, Вишва-карману или Брахману. В Таттвасамаса-бхашье упоминается и о Праджапати и о Браме. Но такие высшие дева или адхидева не признавались и не отрицались Капилой. В его системе есть место для какого угодно числа подчиненных богов, но нет места для Бога как творца или как покровителя вселенной. У него нет прямого отрицания такого существа, нет открытого атеизма, но просто для Бога не осталось места в системе, выработанной этим древним философом. Он действительно вложил почти все, что принадлежало Богу, в пракрити (природу), и эта пракрити понималась как чисто объективная, как действующая без сознательной цели, раз на нее смотрел пуруша (дух); и действует она, как мы уже сказали, только ради его блага.

Иногда это уясняется басней, должно быть, очень старой, о том, как калека безногий встретил другого калеку слепого. Так как они не могли жить каждый сам по себе, то и начали жить вместе; хромой сел на плечи слепого и указывал ему, куда идти. Пракрити – слепой, а пуруша – безногий.

Нужно помнить, однако, что эта слепая пракрити всегда представляется реальной, так как философия санк-хьи смотрит на все существующее как на исходящее из чего-либо реального (сат-карьявада). И тут мы снова видим основное различие между санкхьей и другими философскими системами, как указывает Вачаспати Мишра в его комментарии на Санкхья-карику.

Буддист считает реальный мир следствием, происходящим от ничего; ведантист считает нереальным, но происходящим из чего-либо реального; последователи ньяи и вайшешики производят несуществующее от существующего. У Капилы готов ответ и на такой вопрос: каким образом начинает работать и привлекать внимание пуруши бессознательная пракрити? Гуны сначала находились в состоянии равновесия, говорит он, но когда одна из них получает преобладание, появляется напряжение, и пракрити начинает свою внутреннюю деятельность с эманации буддхи (разума) и кончает последней из двадцати четырех таттв.

Между атеизмом Капилы и другими атеистическими системами философии имеется еще та разница, что Капица нигде не высказывает враждебного отношения к идее Божества. Он нигде не отрицает прямо существования даже мифологических богов, вроде Индры, и это, разумеется, странно; точно так же он нигде не приводит аргументов для отрицания единого Бога. Он просто говорит – и в этом отношении не особенно отличается от Канта – что не имеется логических доказательств существования Бога, но он не приводит доказательств и для его отрицания. Нам известно, что Кант – именно потому, что он был честным мыслителем – отвергал все логические доказательства существования Бога как недостаточные и основал аргументацию для своей веры в Бога на основе чисто этической. Мы не имеем права предполагать что-нибудь в этом роде по отношению к Капи-ле, когда ему пришлось поставить себе этот великий религиозный и моральный вопрос – вопрос о существовании высшего Божества; но все же мы обязаны отметить его беспристрастие и полное отсутствие в его философской системе какой-нибудь враждебности против веры в Бога. Капила навряд ли мог серьезно верить в ведических богов (дев), и однако он щадит их, позволяет им существовать, может быть, имея в виду то, что народ, почитая их, бессознательно приближался к истинному пуруше. Мы не должны забывать, что для многих атеизм обозначал и обозначает отрицание богов, а не отрицание единого Бога – первой причины мира. Но этот вопрос будет уяснен лучше, когда мы будем говорить о философии йоги и рассматривать аргументы, направленные Патанджали против Капилы для защиты признания Высшего существа, обыкновенно называемого Ишвара (Господь).

БЕЗНРАВСТВЕННОСТЬ САНКХЬИ

Утверждали также, что философия Капилы не только без Бога, но и без всякой нравственности. Хотя и вполне верно, что, по мнению Капилы, пуруша в его совершенном состоянии не нравствен и что для него тогда не существует ни заслуги, ни греха, ни добродетели, ни порока, но он, конечно, не признается в силу этого безнравственным. Философия санкхьи, подобно веданте и другим системам индийской философии, предполагает строгое нравственное чувство своей верой в дело (карма) и в переселение душ. Капила также утверждал, что дела, раз совершенные, никогда не исчезают, за исключением только состояния полной свободы (мокша), и производят одно следствие за другим как в этой, так и в будущей жизни. В уме индусов такое убеждение неизменно существует. В нем, помимо признания порока и добродетели, скрывается еще и осуждение страсти и восхваление бесстрастия. Они представляются как формы буддхи (разума), руп или бхав (формы или состояния), присущих буддхи и потому следующих за линга-шарирой (тонким телом) в каждом новом рождении. Мало того, прямо говорится, что движение вверх обусловливается добродетелью, а движение вниз – пороком, так что добродетель как предварительное условие действительно необходимо для окончательного освобождения.

Правда, тут нравственность приводится к простому подсчету последствий, но ведь и такой подсчет, который приводится к рассуждению, представляет сильный мотив нравственного поведения. Во всяком случае нет никакого основания для утверждения, будто система Капилы игнорирует обычную нравственность, и тем менее можно сказать, что она поощряет порок.

ПРИТЧИ САНКХЬИ

Есть и еще одна черта в системе санкхьи, заслуживающая упоминания; этой черты мы не встречаем в других философских системах Индии, и можно предполагать, что именно она дала буддистам мысль об их методе обучения посредством притчей. Целая четвертая глава сутр представляет сборник рассказов, из которых каждый иллюстрирует какую-нибудь из доктрин Капилы. Некоторые из рассказов очень удачны и часто одним словечком напоминают о том, чему хотят выучить. Первый из рассказов объясняет примером, какая полная перемена происходит с человеком, когда он изучит свою истинную природу при помощи санкхьи – «Как было с одним царским сыном». Следующий за этим заглавием рассказ повествует, что юный принц, родившийся под несчастной звездой, был увезен из своей столицы и воспитан шабарой (лесным дикарем). Когда он вырос, он, понятно, думал, что он сам шабара и жил соответственно своему званию. Но министр, открывший, что принц жив, тайком пришел к нему и рассказал, что он первый сын, а не шабара. Принц немедленно бросил свою мысль о том, что он дикарь, поверил, что он принц и начал вести себя истинно по-царски. Точно так же и человек, которому учитель открывает его настоящий характер, оставляет мысль, что он материальное и смертное существо, находит свою истинную природу и говорит: «Так как я сын Брахмана, то я сам не что иное, как Брахман, а не существо, отличное от него в этом феноменальном мире».

Комментатор прибавляет извлечение из Гаруда-пура-ны, которая заимствована, вероятно, тоже из санкхьи: «Как все, сделанное из золота, есть золото, как по маленькому кусочку золота познается, что такое золото, так по знанию Бога становится известным весь мир».

«Как брахман, одержимый злым духом, воображает, что он шудра, но, когда пройдет одержимость, он знает, что он брахман, так и душа, находясь во власти майи, воображает, что она есть тело, но после того как майя приходит к концу, она снова познает свое истинное бытие и говорит: «Я есмь Брахман».

Седьмой рассказ озаглавлен «Подобно отрезанной руке»; он учит, что никто не может снова получить руку, раз она отрезана, и точно так же никто не должен отождествлять себя с чем-нибудь объективным, после того как откажется от иллюзий объективного. Шестнадцатый рассказ, на который я много лет тому назад обращал внимание ученых как на имеющий связь с фольклором древних арийцев, учит, что даже случайная небрежность может быть роковой для достижения высшей цели, как было с «женой-лягушкой».

Рассказ повествует о царе, увидавшем во время охоты в лесу прекрасную девушку. Она согласилась быть его женой с тем условием, что он никогда не допустит, чтобы она увидела воду. Он дал ей такое обещание, но один раз, когда царица, утомленная играми, попросила у него воды, он забыл о своем обещании и принес ей воду; и тогда дочь царя лягушек превратилась в лягушку (бхечи) и исчезла в озере. Ни сети, ни другие меры не могли вернуть ее, царь потерял ее навсегда. Так и истинное знание исчезает вследствие одного акта небрежности и никогда более не возвращается.

Такая система обучения при помощи притчи была очень популярной у буддистов, и очень возможно, что первый импульс дали им именно последователи Капилы, которых часто называли тайными буддистами (прачхан-на-бауддхи).

Я уже обращал внимание на тот факт, что такие объяснительные притчи, не встречающиеся ни в кариках, ни в Таттва-самасе, должны были существовать все время в парампаре брахманов, так как они появляются в сутрах, то есть в шестнадцатом веке. Подобно сутрам, ссылающимся на эти притчи, в нашей теперешней коллекции Санкхья-сутр могли быть и другие сутры, существовавшие целые века и передаваемые преданиями, но опущенные в кариках и даже в Таттва-самасе.

Загрузка...