Шеврикука, или Любовь к привидению

30

«Наизнанку и навыворот! Навыворот и наизнанку! – твердил себе Шеврикука. – Разговор со мной вели навыворот и наизнанку! Да! Навыворот и наизнанку!»

Вспомнились Шеврикуке его предгибельные печали о неисправностях в светильниках Бабякиных на пятом этаже и возможном коротком замыкании. Вернувшись в Землескреб, он сразу же отладил бабякинские светильники (гэдээровские, естественно, о трех и пяти рожках), выяснил, что и розетки в квартире нехороши, и розетки облагородил. В его печалях вблизи Увещевателя возникал Пэрст-Капсула, но разыскивать его Шеврикука не стал.

Опустился в малахитовую вазу стариков Уткиных.

По наблюдениям внимательных жителей Северной Великороссии, Ярославского Пошехонья, в частности, у леших непременно левая пола кафтана обязана быть запахнута за правую, а лапти перепутаны: правый – на левой ноге и т. д. Такая у них житейская и практическая мода. «Прет-а-порте», как уточнили бы в журнале «Московский стиль». Опять же необходимости сосуществования тех же великороссов хотя бы и с лешими и вековой опыт изысканий и процветаний подсказывали: чтобы отчураться от хулиганств озорного лешего, порой и неоправданно злых, следовало сейчас же вывернуть наизнанку что-либо из одежды, переместить обувь и рукавицы. Средство отведения беды было сильнейшее и безотказное.

Увещеватель не явил Шеврикуке лица. Но явил войлочные тапочки. Они перепутали ноги. И наверняка их высветили намеренно. Возможно, что и штаны Увещевателя либо рубашка его под кафтаном, или свитером, или френчем были надеты наизнанку. Шеврикука этого не знал. Но на обувь Увещевателя его внимание обратили. Естественно, вряд ли Увещеватель при свидании с Шеврикукой трепетал, бормотал в ужасе: «Чур меня! Чур!» – и был намерен рассеянностью обуви (но явно не своей собственной) оберечь себя от злодейской силы или наследства буйных леших из сосновых боров, предположительно запертого в Шеврикуке. Чушь это была бы и глупость! И использовать теперь опыт непросвещенных телевидением фантазеров Ярославского Пошехонья или, скажем, яхромчан Дмитровского уезда было бы делом наивным и неловким.

Ему, Шеврикуке, давали знак.

И все ухваты, пилы, чугуны, самовары, квасники, миски, плошки, поварешки, да и белая плечистая печь за спиной Увещевателя были лишь оснащением этого знака.

А знак такой.

Разговор идет наизнанку и навыворот. Подсказок и намеков не жди. Соображай сам, что, из-за чего и к чему.

Никакого увещевания, никаких вразумлений и бичеваний не происходило. Все укачивающие слова по поводу несовершенств злонамеренного детины, чье дарование так и не расцвело, следовало вывести за пределы разговора. И за пределы Обиталища Чинов. Не для здешних дьяков и стряпчих было это занятие! Увещеватель прибыл из Обиталища более существенного. Словами о детине лишь соблюдались правила приличия. Вполне возможно, что и ради соблюдения приличий и видимости привычного хода дел создали и очередь к Увещевателю. Впрочем, как знать…

Из всего увиденного и услышанного Шеврикукой вытекали две очевидности. Хотя бы две.

Одна из них. О нем все известно. Все, все, все. И даже более того, что он знает о себе сам. В рассуждениях об этом Шеврикука даже дотронулся до левого уха и чуть ли не принялся выяснять, не сидит ли в нем кто посторонний. Стал вспоминать, не звенело ли недавно у него в левом ухе. Опять же по вековым представлениям не осчастливленных еще электронным образованием тех же пошехонских и яхромских великороссов, в левом ухе каждого существа мог селиться непрошеный постоялец – ушкарь, бдить, все запоминать, ловить и не выговоренные слова, и не названные мысли, и дуновения желаний, а потом летать по вызовам с донесениями куда следует. При возвращении же ушкаря к месту бдения в левом ухе обычно звенело. Шеврикука усмехнулся. Темнота и дикость. Нынче могли обойтись, и не утруждая ушкарей…

Известно все… Но все ли? Существует правило. Коли ты наблюдательный, сметливый, вхожий, куда не пускают, умеющий видеть то, что скрывают, проявляй себя менее осведомленным, нежели ты есть на самом деле. (А Шеврикука порой из-за бахвальства, фанфаронства или просто сгоряча давал понять – и лишним! – что ему ведомо то, что ему не было ведомо, и себе же вредил.) Но на этот раз не пожелали ли некоторые показаться более осведомленными, чем к тому имели основания? Могло быть и такое. Оставалось ублажать себя надеждой.

Но про приход к Отродьям, про обещания с Бордюром, с Белым Шумом, с Пэрстом-Капсулой несомненно знали… Н-да…

Ладно. Отодвинем пока это в сторону, постановил Шеврикука. И рассмотрим вторую очевидность.

От него, Шеврикуки, что-то ждали. И теперь ждут. И не просто ждут. А нестерпимо и неотложно ждут.

Ждут и желают.

В серединном разговоре, начатом якобы недоумением: «Не предосудительно ли…» и тем же недоумением оборванном, Увещеватель не столько недоумевал, сколько ставил Шеврикуку в известность, размышлял вслух как бы сам с собой и задавал вопросы, но и себе не отвечал, и не требовал от Шеврикуки ни разъяснений, ни оправданий. Да, вся суета Шеврикуки у кого надо на виду, пресечь или прижечь ее можно и сейчас же, но спешить не будут. Два интереса вопрошавшего (или вопрошавших) были скорее личных свойств, разрешение их вышло бы не слишком важным для дела. Не утомление ли участью («бесконечность повторений схожих происшествий») вызывало хлопоты или забавы Шеврикуки? Утомление, или не утомление, или какие взбрыки Шеврикуки – для дела это не имело значения. Возможно, Увещеватель впрямь сам вдруг задумался о собственной участи и своих состояниях в бесконечности схожих происшествий. И завздыхал отчего-то. Наверное, были причины для вздохов. Что же касается желтого кружочка с ликом властителя, то разузнать, пропуск ли это и, если пропуск, то куда, можно было бы и доступными приемами, Шеврикуке же показалось, что Увещеватель заинтересовался монетой скорее как частное лицо, не исключено, что он был нумизмат. Но вот что волновало Увещевателя всерьез и о чем было открыто Шеврикуке, хотя как бы и между прочим, это – существующая в действительности или гипотетическая доверенность домового Петра Арсеньевича. Из-за этой доверенности его, Шеврикуку, и вызывали в Обиталище Чинов. Причем не терзали, а давали повод для рассуждений. Рассуждения же Шеврикуки, им и это было известно, приводили к действиям. Порой и к самым несуразным. Теперь от Шеврикуки ждали действий.

«На-кось, выкусите!» – пообещал Шеврикука ожидающим.

Можно было предположить, что в случае с доверенностью мухомора с улицы Кондратюка, гулявшего по Звездному бульвару в чесучовом костюме и с инкрустированной тростью, определенности, дающей основания душевного равновесия, у них не было. Но они определенно ведали, что Петру Арсеньевичу было что доверять, завещать, хранить в убежищах и что доверенность или даже завещание были им составлены. Однако то, что доверял или завещал Петр Арсеньевич, неожиданно оказалось для них барышней в парандже. Это Шеврикука чувствовал. И не зря вырвалось слово «душеприказчик». Душеприказчик Петра Арсеньевича был для ожидающих его, Шеврикуки, действий либо любезен и необходим, либо опасен. Опасен и при этом вооружен документом.

Кстати, во всем «срединном» разговоре Увещеватель непременно держал в мыслях Петра Арсеньевича. Ведь это Петр Арсеньевич назвал монету или жетон оболом и пропуском куда-то. И он же произнес слова: «Наша участь – бесконечность повторений схожих происшествий». При этом назвал и произнес, обращаясь к нему, Шеврикуке. И ни к кому более. И об этом вызнали. Опять же ладно. Но получалось так, что Петр Арсеньевич, в предчувствиях ли каких, либо исполняя неведомую миссию, либо обставленный капканами, стремился выйти именно на Шеврикуку. То ли имел располагающие к тому сведения, то ли просто наугад, наудачу, то ли доверившись предуведомлениям души. И получалось так, что он и вправду был одинок. Одинок в деле. Прежние свои заключения о взрыве и пожаре на улице Кондратюка, о силах, вызвавших исчезновение Петра Арсеньевича, Шеврикуке пришлось отменить. Значит, все было не так, как представил себе Шеврикука. А как? Но стоило ли сейчас строить об этом догадки? Снова вышло бы воздушное гадание. Что искал в нем Петр Арсеньевич – оплот, опору, вспомогателя или некое промежуточное средство? И об этом гадать имело смысл, лишь зная о пожеланиях Петра Арсеньевича. Коли его не обманули. А если не обманули, то и Увещеватель мог не ведать о решении и секрете Петра Арсеньевича.

Вот и спускали его с поводка на розыски «генеральной доверенности». Ныряй за ней в болото и волоки ее к нам в пасти. А там поглядим, как с тобой быть. Положение, в какое его поставили, нельзя было не признать сомнительным. Увещеватель и иже с ним его ни к чему не подталкивали и не поощряли. Хотя, конечно, и подталкивали. Но какие упреки можно было бы им потом предъявить? Войлочные тапочки, нарушившие бытовую географию, ввели в заблуждение? Да, они были. Но мало ли что могло прийти в голову Шеврикуке. Известному, в пределах Останкина, конечно, сумасброду и пустобреху И все же они подталкивали и наводили. И весь этот явленный реквизит в кабинете Увещевателя из предметов домашнего обихода крестьянина-великоросса, и мерцающее нечто над печью, так взволновавшее Шеврикуку, направляли его мысли к Бордюру, к Отродьям Башни. И как бы предлагалось Шеврикуке продолжить с Бордюром общение, а может, и подтвердить Отродьям знанием просвещенного: да, то, чем они желают обладать, есть.

Вы со мной навыворот и наизнанку, ну и я подпояшусь велосипедным колесом!

И ни в каком случае нельзя было вытягивать портфель Петра Арсеньевича из-за томов Мопассана. Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра!

А не терпелось…

Потерпишь, повелел себе Шеврикука. И они потерпят. Ко всему прочему, можно было посчитать, что и не один он – на подозрении. Наверняка есть и иные предполагаемые кандидаты в душеприказчики. И те, возможно, сидели в очереди. У нас ведь без списков не обойдутся.

Теперь Концебалов-Брожило, уповающий процветать на холмах Третьего Рима, простите, Рима Первого, всадником-оптиматом Блистонием с полномочиями и колесницей. Он-то что возник? Он был приготовлен и до сигнального свистка ожидал за углом в коридоре или его столкнул с Шеврикукой случай? Помнилось, Концебалов и прежде был спесив, нынче же он подчеркивал, что он домовой не только сановный, но и светский. Вхожий в круги. Однако перед уходом Шеврикуки из Обиталища он, пожалуй, слишком расстарался. Карточку протягивал, забыв о светских манерах. Блистоний! Всадник и оптимат! Придется заглядывать в «Словарь античности» из собрания флейтиста Садовникова. Странно, но Шеврикука поверил в интимные и даже лирические интересы Концебалова. Могли, могли – и это чувствовалось – быть лирические интересы. Хотя… Дело как будто бы торопило, в мыслях о нем Концебалов думал о Шеврикуке, а обратился к нему лишь при случайной встрече. Конечно, и такое бывает. Но противоречия и вранье (пусть даже и милое вранье любящего приукрасить себя) были рассыпаны в словах Концебалова. Он, служащий в т-а-к-о-м доме, да и сам по себе, без дома, обо всем и вовремя наслышанный, удивился, узнав, что привело Шеврикуку в Обиталище Чинов. А номер Увещевателя его и вовсе испугал. Но кончилось все чуть ли не мольбами и искательно протянутой визитной карточкой. Намеков на что-либо Шеврикука в ней пока не разгадал.

Но этот Блистоний, этот всадник и оптимат, несомненно взгорячил Шеврикуку. Как ни опасны были общения (употребим термин Увещевателя) с Лихорадками, а вместе с ними и с Блуждающим Нервом – канат над Ниагарой, и шест держать в руках не позволят, а то еще и глаза завяжут, – Шеврикуку и теперь поманило пройтись по канату. Он не мог не признаться себе в этом. И о Гликерии, и доме на Покровке Концебалов напомнил не без толка. Он мог открыть Шеврикуке нечто важное. «Зачем, зачем мне эти Лихорадки, Блуждающий Нерв, Гликерия!» – чуть ли не вскричал Шеврикука. Но знал: «зачем?» не имеет никакого значения, а он не удержится и ринется…

Но от него-то как раз и хотели, чтобы он не удержался и ринулся. Сначала на поиски доверенности Петра Арсеньевича, а потом и в иные подсказанные ему углы и пещеры.

Удержимся, постановил Шеврикука, и не ринемся.

Да. Там был еще мошенник и потрошитель Кышмаров. И вспоминал про должок. Был или оказался? (Кстати, о говорильне, куда якобы удостоили приглашением Кышмарова, осведомленный Концебалов ранее не слышал. А говорить – и чрезвычайно! – собирались о Неразберихе, Лихорадке и Сутолоке. Пусть даже и не о той Лихорадке, вблизи которой протекал интимный интерес Концебалова, а всепроникающей.) Шеврикука задумался. Конечно, он был не мармелад и не бодайбинский самородок, чье место в государственном хранилище. Можно было посчитать, взирая из палаты образцов, что он пребывал в долгах и грехах. Так порой он себя понимал. И стоил самобичеваний. Но ни об одном долге, свойства коего имели бы отношения к увлечениям и стилю жизни Кышмарова, запамятовать он не мог. Тем более, если Кышмаров имел право включить счетчик. А вдруг? Последний раз бытие сталкивало их с Кышмаровым лет двадцать пять назад. Подробностей этого столкновения Шеврикука не держал в голове. Теперь он стал вызывать из прошлого сюжеты прежних своих приключений. Или игровых злоказ. Но быстро прекратил усердия, опасаясь увязнуть в воспоминаниях. Если Кышмаров не шутил, не блефовал и не дурачился на публику, он возникнет вновь. Или сам. Или направит к Шеврикуке дрессированных и хватких молодцов. Вот тогда и прояснится, был ли должок и какой, тогда и последуют действия. Пока же напрягать себя из-за кудряша Кышмарова с наваксенными, поющими сапогами нет нужды.

И уполномоченный Любохват, стало быть, свой в Обиталище Чинов. На какое же экстренное заседание приглашали его? И не Любохватов ли ушкарь посиживает в тепле возле левой барабанной перепонки Шеврикуки? Как же! Коли бы оказался героем-следопытом ушкарь, можно было бы и не особо нервничать. Но простые способы не были теперь в чести. К ним относились с высокомерием образованного хитроумия.

Однако – а история с географией войлочных тапок? Она-то что же? Но что тебе дались эти «наизнанку и навыворот»! Опять же если и впрямь ему, Шеврикуке, давали знак, в случае с обувью Увещевателя, пожалуй, мудрили. При этом между собой и Шеврикукой, брошенным в одиночество, располагали стены из валунов, водяные рвы, пустыню недоверия. Ты – сам по себе. Мы – вдали. Прегрешения твои ведомы и объявлены, и при неблагополучных расположениях к тебе светил будешь скрытно раздавлен и развеян. Для этого и одного твоего прегрешения довольно. Поручений тебе не даем, и ты нас ничем не замараешь. А вдруг и принесешь пользу.

Не важно, держат ли его они (а может быть, и Концебалов, сам по себе, а вероятно, по соглашению с ними или даже по их разработке) в простаках или же признают натурой осмотрительной и недоверчивой. Он пригодится им и такой и эдакий. Им важно, что он у них (не у Концебалова, конечно) в руках, под гнетом и присмотром и что он, по наблюдениям и исследованиям, таков, что из-за любознательности и страсти к легкомысленным побуждениям долго сидеть на цепи своей воли не станет, а разохотится, наделает дел себе без выгоды, а для них выполнит то, что они ожидают. А сами не могут. После же его или придержат, или прихлопнут. Что и случится.

От этих соображений Шеврикука загрустил.

Тошно ему стало.

Не загулять ли, подумал в грусти он. Не пуститься ли самому в распыл. Не отправиться ли городским транспортом в Сокольники, к приятному душе знакомцу, свирепому Малохолу?

Или взять и, вспомнив обычаи стариков, умевших усмирять трепет и отгонять влажные туманы печалей, а с ними ломоту в суставах и мигрени, взять да и пропасть и замереть. Если не выдержит надолго, то хотя бы на пять дней. С бумагой о проведении упреждающе-назидательного Увещевания он мог бы пять дней не являться никому на глаза, шалить и бездельничать, а позже оправдаться очередью в Обиталище Чинов.

Но шалить не хотелось. И не захотелось пропасть и замереть. Оно и не вышло бы.

Кожа Шеврикуки стала зудеть. Требовалось непременно смыть с себя все, что осело на нем в Обиталище Чинов. В ванной Уткиных горячая вода не потекла. «Ну да, – вспомнилось Шеврикуке, – вчера ведь внизу приклеили бумажку…» В связи с разрешением топливно-энергетических проблем горячая вода была отправлена в очередной отпуск. Шеврикука мог совершить омовение холодной водой, мог возобновить в трубах пятого этажа ток воды горячей, мог, наконец, предпринять поход в баню. Но он понял: ход обстоятельств подталкивает его отправиться в Сокольники, к Малохолу.