Шейн

3

Поначалу здорово было смотреть на них. Они стучали топорами часто, щепки так и плясали в воздухе. Я думал, может, теперь каждый перерубит свой корень ц на том они остановятся. Но Шейн покончил со своим, глянул поверх пня на отца, работающего в ровном темпе, по губам скользнула мрачноватая улыбка, и он перешел к другому корню. Через несколько секунд и отец сокрушил свой корень, да таким ударом, что топор прошел насквозь и воткнулся в землю. Отец подергал топорище, высвободил лезвие и тут же схватился со следующим корнем, даже не обтерев землю с топора. Стало ясно, что дело это затянется надолго, и я тихонько побрел прочь. И только собрался завернуть за угол сарая, как навстречу вышла мать.

Никого красивее и свежее я в жизни не видел. Она вытащила свою шляпку, ободрала с нее старую ленту и переделала, как ей Шейн рассказывал. Впереди пристроила небольшой букет из цветов, сорванных возле дома. Прорезала щели в полях и пропустила через них широкий пояс от своего лучшего платья — он охватывал шляпку сверху и был завязан пышным бантом под подбородком. Она ступала грациозно и здорово гордилась своим видом.

Она подошла к самому пню. А эти два лесоруба были так заняты и сосредоточены, что, хоть, может, и поняли, что она тут, но на самом деле ее не заметили.

— Ну-ну, — сказала она, — вы что, на меня и посмотреть не хотите?

Оба остановились и оба уставились на нее.

— Я правильно сделала? — спросила она у Шейна. — Так они носят?

— Да, мэм, — сказал он. — Примерно так. Только у них поля пошире.

И повернулся обратно к своему корню.

— Джо Старрет, — сказала мать, — может, ты хотя бы скажешь мне, нравлюсь ли я тебе в этой шляпке?

— Послушай, Мэриан, — сказал отец, — ты знаешь чертовски хорошо, что, в шляпке ты или без шляпки, нет для меня на этой зеленой земле Господней ничего прекраснее, чем ты. А теперь не мешай нам больше. Ты что, не видишь, что мы заняты?

И тоже отвернулся к своему корню.

У матери лицо стало красное. Она рывком развязала бант и сорвала шляпку с головы. Стояла и раскачивала ее в одной руке, держа за концы пояса. Волосы у нее растрепались, она просто бешеная стала.

— Гм-м! — произнесла она. — Довольно чудный вид отдыха вы себе нашли сегодня…

Отец опустил топор на землю и оперся на топорище.

— Может, это тебе и кажется чудным, Мэриан. Но лучше отдыха, чем этот, у меня не было, сколько я себя помню.

— Гм-м! — сказала мать снова. — Только вам в любом случае придется на время прервать ваш отдых и заняться тем, что, надо полагать, вы бы назвали работой. Обед на печи, горячий, и ждет, чтоб его подали на стол.

Она резко повернулась и зашагала прямо к дому. Мы все трое побрели за ней следом и принялись за еду в неловком молчании. Мать всегда считала, что человек за едой должен вести себя благопристойно и вежливо, особенно при гостях. Ну, она и сейчас вовсю соблюдала благопристойность и вежливость. Она была подчеркнуто любезна, говорила одна за всех, но ни слова не промолвила о своей шляпке, лежащей на стуле возле печки, там, где она ее бросила. Вот только вежлива она была сверх меры, и это не сулило ничего хорошего. Уж слишком она старалась быть любезной.

И, тем не менее, двоих мужчин за столом такое ее поведение ничуть не трогало — по крайней мере, с виду Они рассеянно слушали ее разговоры, отвечали, когда она обращалась к ним с каким-то прямым вопросом, но остальное время хранили молчание. Мысли их вертелись вокруг старого пня и вокруг того, что этот старый пень вдруг стал значить для них, и им не терпелось снова за него взяться. Чем он их так зацепил?..

Когда они вышли, а я остался помочь матери с посудой, она начала потихоньку напевать про себя, и я понял, что больше она не злится. Уж слишком заедало ее любопытство, чтобы еще для чего-то место осталось.

— Что там происходит, Боб? — спросила она. — Что в этих двоих вдруг вселилось?

А я сам толком не знал. Ну, я попробовал, как мог, рассказать ей про Ледьярда и про то, как наш гость обрезал его с этим культиватором. Только, наверное, я что-то не так говорил, потому что, когда я рассказывал, как Ледьярд его обзывал и как поступил Шейн, она разволновалась, вся красная стала.

— Что ты говоришь, Боб? Ты его боялся? Он тебя

напугал? Отец бы никогда не позволил ему тебя обидеть.

— Да нет, я не его испугался, — я мучился, пытаясь растолковать ей разницу. — Я… мне просто так страшно было. Я боялся… ну, не знаю… ну, того, что может случиться…

Она протянула руку и потрепала меня по волосам.

— Думаю, я поняла, — сказала она мягко. — Он и у меня вызывает похожие ощущения…

Она подошла к окну и посмотрела в сторону сарая. Ровный ритмичный звук двойных ударов, которые частенько почти сливались вместе, сюда, до кухни, долетал слабо, но отчетливо.

— Надеюсь, Джо знает, что делает, — пробормотала она, будто сама с собой разговаривала. А потом повернулась ко мне: — Беги уже, Боб. Я сама закончу.

Теперь на них смотреть было уже не так интересно. Они снизили темп и работали медленно и упорно. Отец сперва послал меня за точильным камнем, и они подправили лезвия топоров, а после — за лопатой, чтобы отгрести землю от самых нижних корней, и тогда до меня дошло, что он меня будет гонять туда-сюда все время, пока я тут под рукой. Так что я сам удрал и пошел поглядеть, как там поживает после дождя мамин огород и при случае увеличить численность населения в коробке с червяками — я их собирал, чтобы пойти на рыбалку с ребятами из городка.

Я убил на это много времени. Забрался далеко в поле, играл там. Но, куда бы я ни ушел, все время я слышал вдали тюканье топоров. Ничего я не мог с собой поделать, я уставал просто от того, что все время слушал и думал, как они там работают, и не мог забыть об этом.

Наконец, уже во второй половине дня, я зашел в сарай. А там возле заднего стойла была мать, стояла на ящике и смотрела в маленькое окошко. Она спрыгнула на землю, как только услышала мои шаги, и приложила палец к губам.

— Должна тебе заявить, — прошептала она, — что кое в чем эти двое — мальчишки похлеще тебя, Боб. Ну, совершенные мальчишки… — Она наморщила брови так забавно, с таким ко мне доверием, что у меня тепло внутри стало. — Ты только не вздумай проболтаться им, что я так сказала. Но они затеяли такую битву с этим старым чудовищем — просто великолепно!

Она пронеслась мимо меня и устремилась к дому так легко и живо, что я отправился следом, поглядеть, что это она собралась делать.

А она летала по кухне, я моргнуть не успел, как она уже сунула в духовку целую сковородку бисквитов. Пока они там пеклись, она взяла свою шляпку и аккуратно пришила на место старую ленту.

— Гм-м-м, — сказала она, не столько мне, сколько себе. — Думай себе что хочешь, но кое-что я поняла. Это — не Додж-Сити. Это даже не железнодорожный полустанок. Это — ферма Джо Старрета. Впрочем, тут мое законное место, и я этим горжусь.

Тем временем бисквиты поспели. Она уложила их на тарелку, сколько поместилось, сунула один себе в рот, а еще один дала мне. Потом подхватила тарелку и зашагала с нею за сарай. Переступила через обрубленные корни, нашла ровное место на верхушке пня и поставила туда тарелку. Посмотрела на них двоих, сперва на одного, после на другого.

— Вы, конечно, пара дураков, — сказала она. — Но нет такого закона, который запрещал бы мне тоже быть дурой.

И, не взглянув больше на них, высоко подняла голову и зашагала обратно к дому.

Они оба смотрели ей вслед, пока она не скрылась за сараем. Потом повернулись и уставились на бисквиты. Отец глубоко вздохнул — так глубоко, что, казалось, вздох этот исходил изнутри его тяжелых рабочих башмаков. Только в этом вздохе не было ничего грустного или печального. Просто у него внутри нарастало что-то такое большое, что не сдержать. Он уронил топор на землю. Наклонился вперед и разложил бисквиты на две кучки рядом с тарелкой, считая их, чтоб вышло поровну. Один бисквит остался на тарелке. Он положил его на пень отдельно. Поднял свой топор, нацелился, потом отпустил — топор мягко упал и разрубил этот бисквит точно по срединке. Он прислонил топор к пню, взял две половинки бисквита и положил по одной в каждую кучку.

Он не сказал Шейну ни слова. Он набросился на одну кучку, а Шейн на другую, и они оба стояли, глядя друг на друга, над последними необрубленными корнями, и жевали эти бисквиты так, будто серьезнее дела у них в жизни не было.

Отец прикончил свою кучку и пальцами собрал с тарелки последние крошки. Он выпрямился и потянулся, разведя руки вверх и в стороны. Он, казалось, все вытягивался и вытягивался, пока не вырос в громадную башню, надежный оплот высотой до самого предвечернего солнца. А потом внезапно кинулся на эту тарелку, схватил ее и бросил мне. И, продолжая то же движение, подхватил топор, описал им в воздухе широкую дугу и обрушил на корень. Шейн, как всегда быстрый, ударил одновременно с ним, и они, оба вместе, продолжили свой разговор со старым пнем.

Я отнес тарелку матери. Она чистила на кухне яблоки, весело напевая.

— Дровяной ящик пуст, Боб, — сказала она и снова запела.

Я таскал дрова, пока не заполнил ящик. А потом поскорее выскользнул за дверь — того и гляди, она бы мне придумала новую работу.

Довольно долго я проторчал на речке — запускал «блинчики», швыряя плоские камни в воду, грязную после дождя. Меня бы надолго хватило. Но в этом равномерном тюканьи топоров была необыкновенная притягательная сила. Меня все время тянуло к сараю. Я просто понять не мог, как им хватает терпения продолжать это дело час за часом. Никак до меня не доходило, зачем им так упорно трудиться, не такое уж важное дело выкорчевывать этот старый пень. Я болтался с другой стороны сарая, как вдруг заметил, что звук переменился. Теперь стучал только один топор.

Я тут же помчался за сарай. Шейн все еще махал топором, врубаясь в последний корень. А отец орудовал лопатой, подкапывался сбоку под пень, выгребая землю между обрубками корней. Вот он отложил лопату в сторону и налег на пень плечом. Он его старался приподнять. На лице выступил пот. Наконец негромко чавкнуло, и пень слегка шевельнулся.

Тут и на меня подействовало. Так накатило, что я слышал, как кровь в ушах застучала. Мне хотелось наброситься на этот пень, толкать его и чувствовать, как он шевелится… Только отец опять бы сказал, что я путаюсь под ногами.

Шейн покончил со своим корнем и пришел помочь отцу. Они вместе налегли на пень. Он отклонился почти на целый дюйм. Даже щель появилась, там где он оторвался от земли. Но стоило им чуть ослабить нажим, и пень тут же сел на место.

Снова и снова наваливались они на пень. Каждый раз он отклонялся чуть больше. И каждый раз падал обратно. Один раз им удалось поднять его на целых полтора фута, но это был предел. Преодолеть его им было не под силу.

Они остановились, тяжело дыша, оба просто полосатые от струек пота, сбегающих по лицу. Отец попробовал заглянуть под пень подальше.

— Там, видать, главный корень остался, — сказал он.

По-моему, это были единственные слова, произнесенные между ними за всю вторую половину дня. Отец больше ничего не говорил. И Шейн ничего не сказал. Он просто взял в руки топор, оглянулся на отца и остановился в ожидании.

Отец начал качать головой. Была между ними какая-то невысказанная мысль, которая его тревожила. Он посмотрел вниз, на свои большие руки, и пальцы их медленно согнулись и стиснулись в тяжелые кулаки. Потом голова перестала качаться, он выпрямился и глубоко вздохнул. Повернулся спиной и начал втискиваться между двумя обрубками корней, прижимаясь к пню. Он утоптал ногами землю, чтобы опора для ног была потверже. Согнул колени, скользнул спиной вниз по пню и охватил своими здоровенными ручищами обрубки корней. Медленно начал он выпрямляться. Медленно начал подниматься этот громадный старый пень. Он полз кверху дюйм за дюймом, пока не поднялся до того предела, которого они достигали прежде.

Шейн присел, чтобы заглянуть под него. Он просунул свой топор в отверстие, и я услышал, как он стучит по дереву. Но работать топором там, в этой яме, можно было в одном-единственном положении — стоять на правом колене, а левую ногу опустить в яму и опираться на нее. Тогда он мог хоть чуть-чуть размахнуться топором, да и то над самой землей.

Он бросил один быстрый взгляд на отца, который стоял рядом, у него за спиной, закрыв глаза, напрягая мускулы в страшном усилии, и тут же полез в эту яму, и весь жуткий вес пня навис над ним, а он скорчился там на одном колене и начал наносить топором быстрые и мощные удары.

Внезапно мне показалось, что отец поскользнулся. Только он не поскользнулся. Он даже выпрямился больше, чем раньше. Пень приподнялся еще на несколько дюймов. Шейн выпрыгнул из ямы и отбросил топор в сторону. Он ухватился за обрубок корня и помог отцу опустить пень на место. Оба они пыхтели так, будто долго бежали. Но они отдыхали не больше минуты, а потом снова налегли на пень. Теперь он поднимался легче, и земля вокруг него трескалась и обсыпалась.

Я понесся домой быстро как мог. Я ворвался в кухню и схватил мать за руку.

— Скорее! — кричал я. — Бежим! — Она как будто сначала не хотела идти, и я начал тянуть ее. — Ты должна это видеть! Они его вытаскивают!

Тогда и ее охватило то же возбуждение, и она побежала рядом со мной.

Они уже подняли пень довольно высоко, он сильно наклонился. Они оба были внизу, в яме, каждый со своей стороны, они выталкивали руками снизу, упираясь в нижнюю поверхность пня, и она уже задралась над ними выше головы. Можно было подумать, что пень вот-вот перевалится своим древним основанием кверху. Но тут он застрял. Надо было приподнять его еще на какие-то несколько дюймов, а они не могли.

Мать, смотревшая, как они борются с ним, наконец не

выдержала.

— Джо, — позвала она, — а почему бы не пошевелить мозгами? Возьми лошадей, они его выдернут за одну минуту!

Отец замер в напряжении, удерживая пень на месте. Он только повернул голову и покосился на мать.

— Лошадей! — выкрикнул он. Все то молчание, что они вдвоем хранили так долго, было сокрушено одним этим возмущенным выкриком. — Лошадей! Господи Боже всемогущий! Ну, уж нет! Мы начали это своими руками, и, черт меня раздери, своими руками и закончим!

Он отвернулся, еще раз взглянул снизу на пень, а после опустил голову пониже между сгорбленными плечами. Шейн, стоящий с другой стороны, напрягся, и они вдвоем устремились в очередную атаку. Пень вздрогнул, еще чуть приподнялся — и замер под невероятным углом.

Отец зарычал от злости. Видно было, как сила накапливается у него в ногах, широких плечах и больших жилистых руках. Его сторона задранного кверху пня качнулась вперед, а та сторона, где стоял Шейн, пошла назад, и весь пень задрожал, как будто должен был вот-вот вывернуться вниз и рухнуть в яму, на них, только в другом, каком-то нелепом положении.

Я уже хотел крикнуть: «Осторожно!» Но только и рта не смог раскрыть, потому что Шейн резко мотнул головой вбок, чтобы отбросить волосы с лица, и я на мгновение увидел его глаза. Они пылали сосредоточенным холодным огнем. Больше он ничего не сделал, ни рукой, ни ногой отдельно не двинул. Просто весь, всем телом, рванулся в одном неимоверном взрыве мощи. Даже на расстоянии ощущалось, как жар, жестокая энергия, внезапно полыхнувшая в нем, изливалась через, него в едином целеустремленном порыве. Его сторона пня наклонилась вперед вровень с отцовской, и всей массой громадный пень вырвался из земли, лишившись последней поддержки, перевернулся и неуклюже раскорячился перед ними, признав свое поражение.

Отец медленно вылез из ямы. Он подошел к пню, положил руку на его округлый бок и слегка потрепал, как будто это был старый друг и ему было его немного жалко. И Шейн на другой стороне пня тоже мягко опустил ладонь на старое твердое дерево. Оба они подняли головы, и их глаза встретились снова, как и тогда, давным-давно, этим утром.

Сейчас должна была бы царить полная тишина. Но это было не так, потому что кто-то кричал, орал тонким визгливым голосом, просто вопил без слов. Наконец я понял, что это мой голос, и закрыл рот. Вот теперь настала тишина, чистая и благотворная, и это была одна из тех картин, которые ты никогда не забудешь, как бы ни обкатало тебя время в бороздах годов — старый пень, лежащий на боку, и обрубки корней, образующие несуразный силуэт на фоне солнечного сияния, пробивающегося из-за далеких гор, и два человека, глядящие поверх него друг другу в глаза.

Я думал, что они должны бы положить руки на пень совсем рядом. Я думал, они, по крайней мере, должны что-то сказать друг другу. А они стояли тихо и неподвижно. Наконец отец повернулся и пошел к матери. Он так устал, что его просто шатало на ходу. Но в голосе усталости не слышалось.

— Мэриан, — сказал он. — Вот теперь я отдохнул. Я думаю, ни один человек с начала времен не был таким отдохнувшим.

Шейн тоже шел к нам. Он тоже обратился только к матери.

— Да, мэм, кое-чему я научился сегодня. Оказывается, чтобы быть фермером, человеку нужно куда больше, чем я когда-нибудь мог вообразить… И еще: теперь я, кажется, готов съесть немного пирога.

Мать смотрела на них, широко раскрыв глаза в изумлении. Но при этих последних словах она просто завопила:

— О-о-ох… вы… вы… мужчины! Я из-за вас о нем забыла! Он же, наверное, весь сгорел! — И понеслась к дому, путаясь в юбке.

Пирог действительно сгорел, да еще как. Мы это чуяли даже снаружи, не заходя в дом, пока отец и Шейн отмывались над желобом возле насоса. Мать распахнула дверь, чтобы проветрить кухню. Шум внутри был такой, как будто она расшвыривала все вокруг. Гремели котелки, звякали тарелки. Ну, когда мы зашли внутрь, то поняли, почему. Она накрыла стол и теперь раскладывала ужин по тарелкам. Она хватала миски и вилки со своих мест и грохала их на стол. И ни на кого из нас не глядела.

Мы уселись и стали ждать, пока она к нам присоединится. А она отвернулась спиной, замерла над низкой полкой возле печи и все глядела, не отрываясь, на большую форму для пирога и на обугленную массу в ней. В конце концов отец проговорил довольно резко:

— Послушай-ка, Мэриан. Ты что, даже сесть не хочешь?

Она развернулась и как глянет на него! Я-то думал, что она плачет там над этим пирогом. Но не увидел на лице у нее ни слезинки. Оно было сухое, измученное и белое как стенка. А голос звучал так же резко, как у отца.

— Я собиралась приготовить яблочный пирог в глубокой форме. Ну, так я его приготовлю. И никакие ваши дурацкие мужские глупости меня не остановят.

Подхватила она эту большую форму и вылетела с нею за дверь. Мы услышали ее шаги по ступенькам, а через несколько секунд загремела крышка мусорной бадьи. Потом снова донеслись шаги по ступенькам. Она вошла в кухню, направилась к боковому столу, где был чан для мытья посуды, и начала отскребать эту форму для пирога. И все это она делала так, как вроде нас вообще тут не было.

У отца побагровело лицо. Он схватил вилку, хотел было начать есть — и снова бросил на стол. Он вертелся на стуле и все поглядывал искоса на мать. А она домыла форму, подошла к бочонку с яблоками и набрала в деревянный таз самых крупных и круглых. Села у печки и принялись их чистить. Отец пошарил в кармане и выудил свой старый складной нож. И пошел к ней, ступая потихоньку. Потянулся за яблоком — хотел ей помочь.

Она даже глаз не подняла. Но голос ее перехватил его, как если б она кнутом хлестнула.

— Джо Старрет, не смей трогать эти яблоки!

Он вернулся на место робко, как овечка. Но потом просто озверел. Схватил нож, вилку и врубился в еду на тарелке, он отхватывал здоровенные куски и свирепо жевал. Мне с нашим гостем не оставалось ничего, кроме как последовать его примеру. Может, это был хороший ужин. Не могу сказать. Мы не знали, что едим. Сейчас для нас пища была… ну, просто чем-то таким, что можно в рот положить. А когда мы закончили, делать было нечего, только ждать, потому что мать сидела у печи, упершись глазами в стенку, и ждала, пока пирог допечется.

А мы трое сидели за столом и глядели на нее, и такая тишина стояла, что аж больно было. Ничего мы не могли поделать. Мы пытались отвести взгляд, но все равно глаза к ней возвращались. А она как вроде и не замечала нас. Можно было подумать, будто она вообще забыла, что мы тут есть.

Но ничего она не забыла, потому что, как только почувствовала по запаху, что пирог готов, она его вытащила, отрезала четыре больших куска и разложила по тарелкам. Первые две она поставила перед отцом и Шейном. Третью придвинула мне. А последнюю поставила перед своим местом и села на свой стул за столом. Голос ее был все еще резкий:

— Извините, мужчины, что заставила вас так долго ждать. Теперь ваш пирог готов.

Отец так пялился на свою порцию, будто боялся ее. От него потребовалось настоящее усилие, чтобы взять вилку и подцепить кусочек. Он его пожевал, проглотил, скосил глаза на мать, а после поднял их на Шейна, сидевшего напротив.

— Замечательный пирог, — сказал он.

Теперь и Шейн наколол вилкой кусочек. Он его внимательно осмотрел. Он положил его в рот и принялся жевать с жутко серьезным видом.

— Да, — сказал он. В лице у него появилась добродушная усмешка, подтрунивание — такое явное, что и слепой не прозевал бы. — Да. Это самый лучший кусок пня, какой мне в жизни пробовать доводилось.

Что бы могло значить такое глупое замечание? Но мне некогда было удивляться, уж больно странно отреагировали на него отец с матерью. Они оба уставились на Шейна, у них просто челюсти отвалились. А потом отец захлопнул рот и начал смеяться, и так он смеялся, что его шатало на стуле.

— Господи, Мэриан, так он же прав! Ты тоже это сделала!

А мать только глаза переводила с одного на другого. Измученное выражение сошло с ее лица, щеки раскраснелись, глаза стали теплые и мягкие, как положено, и она смеялась так, что слезы катились. И тут мы все набросились на пирог, и на всем свете только одно было плохо — что его так мало.