Шицзин

Утки[3], я слышу, кричат на реке предо мной.

Селезень с уткой слетелись на остров речной...

Тихая, скромная, милая девушка ты,

Будешь супругу ты доброй, согласной женой[4].

То коротки здесь, то длинны кувшинок листы[5],

Справа и слева кувшинки, срываю я их...

Тихая, скромная, милая девушка ты.

Спит иль проснется — к невесте стремится жених.

К ней он стремится — ему недоступна она,

Спит иль проснется — душа его думой полна:

Долго тоскует он, долго вздыхает о ней,

Вертится долго на ложе в томленье без сна.

То коротки здесь, то длинны кувшинок листы,

Справа и слева мы их соберем до конца...

Тихая, скромная, милая девушка ты,

С цитрой и гуслями[6] мы встретим тебя у крыльца.

То коротки здесь, то длинны кувшинок листы,

Мы разберем их, разложим их в дар пред тобой.

Тихая, скромная, милая девушка ты...

Бьем в барабан мы и в колокол — радостный бой.

Стебли простерла далеко кругом конопля[8],

В самой долине покрыла собою поля.

Вижу густые, густые повсюду листы;

Иволги, вижу, над нею летают, желты.

Иволги вместе слетелись меж частых дерев.

Звонкое пенье несется ко мне сквозь кусты.

Стебли простерла далеко кругом конопля,

В самой долине покрыла собою поля.

Вижу листва ее всюду густа и пышна,

Срезав, ее отварю — созревает она.

Тонкого, грубого я наткала полотна,

Платьям из ткани домашней останусь верна!

Старшей над нами я все доложила — она

Скажет супругу, что еду в родные края.

Дочиста платье домашнее вымою я.

Будет сполоснута чисто одежда моя.

Только не знаю, какой же наряд полоскать.

Еду проведать отца и родимую мать.

В поле травы — там «ушки мышиные»[9] рву я —

Но корзины моей не смогла я набрать.

О любимом моем все вздыхаю, тоскуя,

И корзину кладу у дороги опять…

Подымаюсь ли вверх по скалистому склону —

Истомилися кони и труден подъем.

Я вина наливаю в кувшин золоченый,

Чтобы вечно не думать о милом моем.

Подымаюсь ли я на крутые отроги —

У коней побурели от пота бока,

Налила я вином тяжкий рог носорога,

Чтобы сердце не ранила больше тоска.

Еду ль на гору я — за горою мой милый,

Но коней обессилила горная даль,

И возница теряет последние силы,

И на сердце такая печаль.

На юге у дерева долу склоняются ветви —

Ползучие травы кругом обвивают его[10].

О, радость моя — только он — этот муж благородства,

Пусть благо и счастье всегда окружают его.

На юге у дерева долу склоняются ветви —

Ползучие травы укрыли так плотно его!

О, радость моя — только он — этот муж благородства,

И верность, и счастье да будут оплотом его.

На юге у дерева долу склоняются ветви —

И травы кругом постепенно обвили его.

О, радость моя — только он — этот муж благородства!

Да, благо и счастье навек пусть возлюбят его.

Ты, саранча[11], распростершая крылья,

Стаей несметной летаешь всюду.

Пусть же всегда у тебя в изобилье

Дети и внуки рождаться будут.

О саранчи крылатые стаи,

Мерно в полете крылами звените.

Пусть ваши внуки, вечно летая,

Род ваш продлят непрерывной нитыв.

Ты, саранча крылатая, всюду

Вместе летаешь сплошною тучей.

Дети и внуки твои да будут

Вечно роиться роем могучим!

Персик прекрасен и нежен весной —

Ярко сверкают, сверкают цветы.

Девушка, в дом ты вступаешь женой —

Дом убираешь и горницу ты.

Персик прекрасен и нежен весной —

Будут плоды в изобилье на нем.

Девушка, в дом ты вступаешь женой,

Горницу ты убираешь и дом.

Персик прекрасен и нежен весной,

Пышен убор его листьев густых.

Девушка, в дом ты вступаешь женой —

Учишь порядку домашних своих.

Заячью сеть он в порядке расставить сумел,

Колья вбивает — удар за ударом звучит.

Этот охотник силен и отважен и смел —

Нашему князю он прочная крепость и щит!

Заячью сеть он в порядке расставить сумел

В месте, где девять путей разбежались вокруг

Этот охотник силен и отважен и смел —

Нашему князю он добрый товарищ и друг.

Заячью сеть он в порядке расставить сумел,

Заячью сеть расставляет он в чаще лесной.

Этот охотник силен и отважен и смел —

Сердцем велик он и доблести с князем одной.

Рву да рву подорожник[12] —

Все срываю его.

Рву да рву подорожник —

Собираю его.

Рву да рву подорожник —

Рву все время его.

Рву да рву подорожник —

Чищу семя его.

Рву да рву подорожник —

Вот в подол набрала.

Рву да рву подорожник —

В подоле понесла.

Там, под деревом юга с прямым стволом,

Не укрыться в тени никогда,

Бродит девушка там над рекою Хань —

Недоступна она и горда.

Как простор этих ханьских вод широк!

Переплыть их никто никогда не мог.

Вдоль великого Цзяна на утлом плоту

Не уплыть далеко на восток.

Я вязанку высокую дров нарубил,

Я добавил терновника к ней.

В дом супруга сегодня вступаешь ты —

Покормлю на дорогу коней.

Как простор этих ханьских вод широк!

Переплыть их никто никогда не мог.

Вдоль великого Цзяна на утлом плоту

Не уплыть далеко на восток.

Я вязанку высокую дров нарубил,

Чернобыльником крыта она.

В дом супруга сегодня вступаешь — я дам

Лошадям твоим резвым зерна.

Как простор этих ханьских вод широк!

Переплыть их никто никогда не мог.

Вдоль великого Цзяна на утлом плоту

Не уплыть далеко на восток.

Вдоль плотины иду я над водами Жу[13].

Там срезаем мы ветви и рубим стволы.

О супруг благородный, давно я не вижу тебя!

И, как голод томящий, страданья мои тяжелы.

Вдоль плотины иду я над водами Жу.

Там я ветви рублю и побеги у пней.

О супруг благородный, я вижу тебя!

Ты вернулся, не бросил подруги своей.

Лещ устал — покраснели уж перья хвоста[14].

Царский дом нас, как зной, истомил неспроста.

Но хотя он томит нас как будто огнем,

Слишком близок к огню наш родительский дом.

Линя[15] стопы милосердья полны[16] —

То благородные князя сыны.

О линь-единорог!

Как благородно линя чело —

Ныне потомство от князя пошло.

О линь-единорог!

Линь, этот рог у тебя на челе —

Княжеский доблестный род на земле.

О линь-единорог!

Сорока свила для себя гнездо —

Голубка поселится в нем.

В пути новобрачная, сто колесниц

Встречают ее с торжеством.

Сорока свила для себя гнездо —

Голубка его займет.

В пути новобрачная, сто колесниц

Ей вслед выступают в поход.

Сорока свила для себя гнездо —

Голубка займет его.

В пути новобрачная, сто колесниц

Венчают ее торжество.

Кувшинки идет собирать она,

В пруду их срывает у островков.

Она приготовит свои цветы,

И жертвенник князю будет готов.

Кувшинки идет собирать она

В протоке средь сжатых горами вод.

Она приготовит свои цветы

И в княжеский храм сама принесет.

Она в накладной прическе стоит,

Там, в храме, до света — смиренен вид.

Неспешно и тихо идет назад:

Вернется она, исполнив обряд.

Цикада в траве зазвенит, запоет,

И прыгнет кузнечик зеленый — сверкнет!

Супруга давно уж не видела я,

И сердце тоскует — скорбит от забот.

Я знаю: лишь только увижу его,

Лишь только с дороги я встречу его,

Как боль в моем сердце утихнет — пройдет.

На южную гору взошла я — пора

Там папоротник молодой собирать.

Давно уж супруга не видела я —

Уж скорбное сердце устало страдать.

Я знаю: лишь только увижу его,

Лишь только с дороги я встречу его,

Как в сердце мне радость вернется опять.

На южную гору взошла я, теперь

Там папоротник собираю давно.

Давно уж супруга не видела я,

Поранено сердце — тоскует оно.

Я знаю: лишь только увижу его,

Лишь только с дороги я встречу его,

Как сердце утешится, мира полно.

Гравы водяной набрала и полыни

В потоке, бегущем по южной долине.

Прилежно зеленые руппии рвет

У края струящихся медленно вод.

Растения собраны, нужно сложить их

В корзинах прямых и овалом плетенных;

В корзины сложила и будет варить их

В треножниках медных, в котлах плоскодонных.

Для жертвы она установит все это

Под окнами храма с востока и с юга.

О, кто же блюдет так усердно все это?

То юная, чистая сердцем супруга.

Пышноветвистая дикая груша растет;

Ты не руби, не ломай ее пышных ветвей —

Шао-правитель под ней отдыхал на траве.

Пышноветвистая дикая груша растет;

Листьев не рви, не ломай ее веток рукой —

Шао-правитель под нею изведал покой.

Пышноветвистая дикая груша растет;

Ты не ломай ее пышные ветви, не гни —

Шао-правитель садился под нею в тени.

Этой ночью роса увлажнила пути,

Рано ночью возможно ль идти?

Я скажу ему: много росы на пути.

Кто же скажет: у птичек рога не растут?

Воробьи под пробитою кровлей живут.

Кто же скажет, что ты не помолвлен со мной?

Ты меня призываешь на суд[19].

Пусть меня призываешь на суд, говорят, —

Не окончен наш брачный обряд.

Кто же скажет: клыков нет у мыши лесной.

Что прогрызла ограду в саду?

Кто же скажет, что ты не помолвлен со мной?

Ты меня призываешь к суду[20].

Что же, пусть ты меня призываешь к суду, —

За тебя все равно не пойду.

В шубах овчинных идут они в ряд...

Шелком пять раз. перевит ваш наряд,

Яства отведать от князя домой

Мирно уходят, и радостен взгляд.

Шубы из шкурок барашка новы

Шелком прострочены белые швы...

С видом довольным из княжьих ворот

Яства отведать выходите вы.

Шелком прошитая шуба добра!

Взгляд благосклонен — ведь кушать пора.

Шелком пять раз ваш наряд перевит —

С княжьего вышли степенно двора.

Гулко грохочет гром —

Там. от Наньшаня на юг.

Как ты ушел? Ведь гроза кругам!

Ты отдохнуть не посмел, супруг!

Милый супруг мой, прошу об одном:

О, возвратись же скорей в наш дом!

Гулко грохочет гром —

Там, где Наньшаня склоны круты.

Как ты ушел? Ведь гроза кругом!

Но задержаться не смеешь ты.

Милый супруг мой, прошу об одном:

О, возвратись же скорей в наш дом!

Гулко грохочет гром —

Там, у Наньшаня, внизу.

Как ты ушел? Ведь, гроза кругом!

Дома побыть не посмел в грозу.

Милый супруг мой, прошу об одном:

О, возвратись же скорей в наш дом!

Слива уже опадает в саду,

Стали плоды ее реже теперь.

Ах, для того, кто так ищет меня,

Мига счастливей не будет, поверь.

Сливы уже опадают в саду,

Их не осталось и трети одной.

Ах, для того, кто так ищет меня,

Время настало для встречи со мной.

Сливы опали в саду у меня,

Бережно их я в корзинку кладу.

Тот, кто так ищет и любит меня,

Пусть мне об этом скажет в саду.

Сколько малых звезд на небосводе!

Ярких — три иль пять на весь Восток.

К князю я спешу, лишь ночь приходит..

С князем я — рассвета близок срок...

Звездам дал иное счастье рок.

Много малых звезд на небосводе,

Светит Мао, Шэнь уже видна[21].

К князю я спешу, лишь ночь приходит,-

Одеяло принесет жена...

Звезд судьба и наша — не одна!

Так с Цзяном сольется протока волна...

Та девушка шла к жениху.

С собою нас брать не хотела она[23],

С собою нас брать не хотела она,

Потом стосковалась одна.

Так воды сливаются за островком...

Та девушка шла к жениху.

С собой ты нас взять не хотела в свой дом,

С собой ты нас взять не хотела в свой дом,

Была ты нам рада потом.

Тэ[24] в Цзян возвращает поток своих вод...

Та девушка шла к жениху.

Она собралась, только нас не берет,

Да жалко ей стало, что нас не берет,

И свищет теперь и поет.

Убитая лань на опушке лесной,

Осокою белой обвил ты ее.

У девушки думы на сердце весной —

О юный счастливец, пленил ты ее.

В лесу низкорослый дубняк шелестит.

Убитый олень на опушке лежит,

Он белый осокой вокруг перевит.

А девичья прелесть, как яшма, блестит.

«Потише, потише, не трогай меня,

Коснуться платка не позволила я,

Не трогай — залает собака моя».

Как дикая вишня густа и пышна!

Одетая ныне в цветочный наряд...

И разве не скромная строгость видна

В строю колесниц этой внучки царя?

Как слива и персик густы и пышны!

Цветы распустились сегодня на них.

То внучка Пин-вана[25], невеста-краса.

Сын циского князя[26] — царевны жених.

Что нужно тебе, чтобы рыбу удить?

Из шелковых нитей витая леса![27]

Сын циского князя — царевны жених.

То внучка Пин-вана, невеста-краса.

Как пышно разросся камыш над рекой...

Пять вепрей убиты одною стрелой...

Вот, Белый наш тигр, ты охотник какой!

Густой чернобыльник стоит как стена.

Стрела — пятерых поразила одна...

Вот, наш Цзоу-юй[28], ты охотник какой.

Так кипарисовый челн уплывает легко —

Он по теченью один уплывет далеко!

Вся я в тревоге и ночью заснуть не могу,

Словно объята тяжелою тайной тоской, —

Не оттого, что вина не нашлось у меня

Или в забавах найти б не сумела покой.

Сердце — не зеркало, всей не раскроет оно

Скорби моей, что таится в его глубине.

К братьям пойти? — Но и братья родные мои

Быть не сумеют надежной опорою мне!

Как я пойду им поведать печали одни,

Зная, что встречу у них лишь неправедный гнев?

Сердце мое — ведь не камень, что к почве приник,

Сердце мое ведь не скатишь, как камень с холма!

Сердце мое — не вплетенный в циновку тростник,

Сердце мое не свернуть, как циновки в домах!

Вид величав мой, поступки разумны всегда —

В чем упрекнуть меня можно? Не знаю сама.

Сердце мое безутешной печали полно.

Толпы наложниц меня ненавидят давно!

Много теперь я познала скорбей и обид.

Сколько мне тягостных бед испытать суждено!

Думы об этом в глубоком молчанье таю.

Встану и в грудь себя бью — не заснуть все равно.

Солнце на небе, и месяц по небу поплыл —

Мрак, почему не луну ты, а солнце сокрыл?

Точно нечистой одеждой, тоской облеклось

Сердце мое, и печаль мою сбросить нет сил.

Думы об этом в глубоком молчанье таю,

Птицей бы я улетела, да не дано крыл!

Одежда на вас зеленого цвета,

Вы желтый мой шелк для подкладки избрали.

Печаль моего одинокого сердца —

О, где же конец постояной печали?

Супруг мой, одежду зеленого цвета

На желтой сорочке вы носите всюду.

Печаль моего одинокого сердца —

О, как же тоску и печаль позабуду?

Одежды — зелеными были шелками,

Шелка для одежд выбирали вы сами.

Я, древних людей вспоминая, стараюсь

Себя уберечь от вины перед вами.

Я в холст облекаюсь то в тонкий, то в грубый,

Мне в стужу согреться под ним не под силу.

Я, древних людей вспоминая, стараюсь

Вновь дух обрести в своем сердце унылом.

То ласточки, вижу, над нами летают кругом,

Их крылья неровные, вижу, мелькают вдали.

Навеки она возвращается ныне в свой дом!..

Ее провожаю до края родимой земли.

И вслед ей смотрю я, уж взору ее не догнать,

И слезы мои, изобильны, как дождь, потекли.

То ласточки, вижу, над нами летают кругом...

То падают вниз, то взлетают опять в вышину.

Навеки она возвращается ныне в свой дом...

Далеко ее провожаю в родную страну!

И вслед ей смотрю я, уж взору ее не догнать,

Стою неподвижно, и слезы струятся опять.

То ласточки, вижу, над нами летают кругом,

Их крики то ниже, то к небу поднимутся вдруг...

Навеки она возвращается ныне в свой дом,

Далеко, далеко ее провожаю на юг...

И вслед ей смотрю я, уж взору ее не догнать,

И сердце мое преисполнено боли и мук.

Правдива душою была она, Чжун-госпожа,

Была беспредельною сердца ее глубина.

Всегда благородной душою тепла и добра,

Была непорочной, к себе была строгой она,

И памятью князя, покойного мужа, всегда,

Бодрила подругу, что доблестью сердца бедна[32]!

Солнце и месяц, вы свет земле

Шлете, плывя в вышине!

Древних заветы забыл супруг,

Стал он суров к жене.

Или смирить он себя не мог —

Взор свой склонить ко мне?

Солнце и месяц, не вы ль с высот

Льете на землю свет?

О, почему же любви ко мне

В сердце супруга нет?

Или смирит он себя? Найдет

Чувство мое ответ?

Солнце и месяц, радует нас

Вашим восходом восток!

Слава худая идет про него[33],

Что муж мой со мной жесток.

Если бы смог он себя смирить,

Забыть меня разве мог?

Солнце и месяц, с востока вы

Всходите день за днем!

Мать и отец! Ведь вам меня

Не прокормить вдвоем.

Разве он может смирить себя?

Отклик найду ли в нем?

Ветер все дует... Он и порывист и дик.

Взглянешь порою и мне улыбнешься на миг.

Смех твой надменен, без меры насмешлив язык!

Скорбью мне смех твой в самое сердце проник.

Ветер все дует, клубится песок в вышине...

Нежен порою, придти обещаешь ко мне;

Только обманешь, ко мне ты забудешь придти! —

Думы мои бесконечно летят в тишине.

Ветер все дует — по небу плывут облака,

День не истек, все плывут и плывут облака.

Глаз не сомкнуть мне — я ночью заснуть не могу.

Думы и вздохи о нем, и на сердце тоска.

В тучах все небо, нависшие тучи черны,

Глухо рокочет, гремит нарастающий гром...

Глаз не сомкнуть мне, я ночью заснуть не могу —

Все мои помыслы, все мои думы — о нем!

Лишь барабан большой услыхал —

Сразу вскочил, оружие взял.

Рвы там копают в родной земле,

В Цао[34] возводят высокий вал.

К югу идем мы за рядом ряд,

Сунь благородный ведет солдат,

Мир уже с царствами Чэнь и Сун[35] —

Все ж не хотят нас вести назад!

Горе сердца сжимает нам.

Здесь отдохнем, остановимся там...

Вот распустили коней своих,

Будем их долго искать по лесам.

Жизнь или смерть нам разлука несет,

Слово мы дали, сбираясь в поход.

Думал, что, руку сжимая твою,

Встречу с тобой я старость свою.

Горько мне, горько в разлуке с тобой,

Знаю: назад не вернусь я живой.

Горько, что клятву свою берегу,

Только исполнить ее не могу.

Южного ветра живительный ток

Веет, лелея жужуба росток.

Стали красивы и нежны ростки —

Высохла мать от забот и тоски.

Южного ветра живителен ток,

Вырос жужуб, теплым ветром согрет.

Ты, наша мать, и мудра и добра,

Добрых детей у тебя только нет!

В местности Сюнь[36] есть источник один —

Много несет он студеной воды

Семь сыновей нас, а мать и теперь

Тяжесть несет и труда и нужды.

Иволга блещет своей красотой[37],

Тонкие трели выводит вдали.

Семь сыновей нас у матери, мы

Дать ее сердцу покой не смогли!

Как пестрый фазан далеко улетает —

Медлителен крыл его плавный полет.

Не так ли супруг мой, всем сердцем любимый,

Сам бедной мне горе разлуки несет?

Далеко фазаний самец улетает,

Крик слышен то снизу, то вдруг с высоты...

Не сам ли супруг благородный, любимый,

Мне сердце наполнил страданием ты?

Взгляну ли на солнце, взгляну ли на месяц[38],

Все думы мои лишь о нем, лишь о нем!..

Но в путь он собрался, я знаю, далекий.

Когда же он снова вернется в свой дом?

Но кто ж из людей благородных не знает,

Что доблестен муж мой в поступках и строг?

Нет алчности в нем, нет завистливой злобы!

О, разве б он сделать недоброе мог?

У тыквы зеленые листья горьки...

Глубок переход через воды реки.

Глубок — я в одеждах пройду по нему,

А мелок — край платья тогда подниму.

Поток набухает, разлиться готов;

Лишь самки фазаньей мне слышится зов.

Колес не покроет разлив этих вод...

Любимого самка фазана зовет!

Уж слышны согласные кркки гусей,

Лишь солнце взойдет поутру горячей[39].

В дом мужа уходит невеста, пока

Еще не растаял весь лед от лучей.

Зовет перевозчик меня на беду!

Все в лодку садятся, а я не иду...

Все в лодку садятся, а я не иду...

Я друга желанного жду!

Ветер с восточной подул стороны,

Дождь благодатный принес, пролетев..

Сердцем в согласии жить мы должны,

Чтоб не рождались ни злоба, ни гнев.

Репу и редьку мы рвали вдвоем —

Бросишь ли репу с плохим корешком[40]?...

Имя свое не порочила я,

Думала: вместе с тобою умрем.

Тихо иду по дороге... Гляди,

Гнев и печаль я сокрыла в груди.

Недалеко ты со мною прошел,

Лишь до порога меня проводил.

Горьким растет, говорят, молочай[41] —

Стал он мне слаще пастушьей травы!

Будто бы братья, друг другу верны,

С новой женою пируете вы!

Мутною кажется Цзин перед Вэй[42],

Там лишь, где мель, ее воды чисты.

С новой женою пируете вы,

Верно нечистою счел меня ты?

Пусть на запруду не ходит она

Ставить мою бамбуковую сеть...

Брошена я, и что будет со мной? —

Некому стало меня пожалеть!

Если поток и широк, и глубок —

К берегу вынесут лодка иль плот[43];

Если же мелок и узок поток —

Путник легко по воде побредет...

Был и достаток у нас, и нужда,

Много я знала трудов и забот.

Я на коленях служила больным

В дни, когда смерть посещала народ.

Нежить меня и любить ты не смог,

Стал, как с врагом, ты со мною жесток.

Славу мою опорочил, и вот —

Я, как товар, не распроданный в срок.

Прежде была мне лишь бедность страшна,

Гибель, казалось, несет нам она...

Выросла я у тебя; и одна

Стала отравой для мужа жена.

Как он хорош, мой запас овощей!

Зимней порой защитит от беды[44].

С новой женою пируете вы —

Я лишь защитой была от нужды.

Гневен со мной ты и грубый такой,

Только трудом одарил и тоской.

Или забыл ты, что было давно?

Что лишь со мною обрел ты покой?

Зачем, о зачем мы ничтожны, бедны,

Вдали от родимой своей стороны[46]?

Иль здесь не для вас собрались мы, о князь,

Где едкая сырость и жидкая грязь?

Зачем, о зачем мы ничтожны, бедны,

Вдали от родимой своей стороны,

Назад не идем? Из-за вас без вины

В росе и грязи мы здесь мерзнуть должны!

Взросла конопля над пологим холмом,

Уж стелятся стебли широко кругом.

О старшие родичи наши, увы,

Прошло столько дней, мы всё помощи ждем!

Зачем же в поход не сбирается рать[47],

Иль, может, союзников надобно ждать[48]?

Так долго зачем не выходит она?

О, верно тому быть причина должна!

Из лис наши шубы сносились не в срок.

Иль шли колесницы не к вам на восток[49]?

О старшие родичи наши, от вас

Сочувствия нет, ваш обычай жесток.

Остатки, осколки мы рати былой —

В скитаньях не знаем приюта себе.

О старшие родичи наши, у вас

Улыбка, но уши закрыты мольбе.

Я плясать всегда готов

Так свободно и легко...

Над высокою площадкой

Солнце в полдень высоко.

Рост могучий, я — танцор,

Выхожу на княжий двор...

Силой — тигр, берет рука

Вожжи — мягкие шелка.

Вот я в руки флейту взял,

И перо фазанье сжал,

Красен стал, как от румян, —

Князь мне чару выпить дал.

На горе орех растет

И лакрица меж болот...

Думы все мои о ком?

Там, на западе, есть дом,

В нем красавица[50] живет —

Там, на западе, живет!

Поток выбегает к далекому Ци[52].

Стремится волна за волной.

Так сердце, тоскуя о Вэй, что ни день

Исполнено думой одной.

Прекрасные милые сестры, под стать

Нам дружный совет меж собою держать.

Нам в Цзи по дороге пришлось ночевать

И чару прощальную в Ни выпивать[53]...

Коль девушка замуж выходит, она

Отца оставляет, и братьев, и мать.

Теперь бы я теток увидеть могла

И с старшей сестрой повидаться опять!

В пути ночевать мы остались бы в Гань,

Мы б чару прощальную распили в Янь[54],

Мы б смазали медь на концах у осей,

Чтоб шли колесницы обратно живей,

Мы б скоро домчались обратно до Вэй —

Коль зла не боялись для чести своей[55]!

Одна Фэйцюань[56] в моих думах — река,

Ей вечные вздохи мои и тоска.

Там помню я Цао[57] и Сюй[58] города —

К ним сердце в печали стремилось всегда.

Коней бы запрячь мне и мчаться туда,

Чтоб скорбь разлилась, как из чаши вода!

Вышел я из северных ворот,

В сердце боль от скорби и забот —

Беден я, нужда меня гнетет —

Никому неведом этот гнет!

Это так, и этот жребий мой

Создан небом и судьбой самой —

Что скажу, коль это жребий мой?

Службой царскою томят меня,

Многие дела теснят меня,

А приду к себе домой — опять

Все наперебой корят меня.

Это так, и этот жребий мой

Создан небом и судьбой самой —

Что скажу, коль это жребий мой?

Службы царской труд назначен мне,

Труд все больше давит плечи мне,

А приду к себе домой — опять,

Кто из близких не перечит мне?

Это так, и этот жребий мой

Создан небом и судьбой самой —

Что скажу, коль это жребий мой?

Северный ветер дыханьем пахнул ледяным,

Снежные хлопья упали покровом густым...

Если ты любишь, если жалеешь меня,

Руку подай мне — вместе отсюда бежим.

Можем ли ныне медлить с тобою, когда,

Все приближаясь, надвинулась грозно беда?

Северный ветер... Пронзительный слышится вой

Снежные хлопья летят над моей головой.

Если ты любишь, если жалеешь меня,

Руку подай мне — в путь мы отправимся свой.

Можем ли ныне медлить с тобою, когда,

Все приближаясь, надвинулась грозно беда?

Край этот страшный — рыжих лисиц сторона.

Признак зловещий — воронов стая черна.

Если ты любишь, если жалеешь меня,

Руку подай мне — у нас колесница одна!

Можем ли ныне медлить с тобою, когда,

Все приближаясь, надвинулась грозно беда?

Тихая девушка так хороша и нежна!

Там, под стеною, меня ожидает она.

Крепко люблю я, но к ней подойти не могу;

Чешешь затылок, а робость, как прежде, сильна

Тихая девушка так хороша и мила!

Красный гуань[59] в подарок она принесла.

Красный гуань сверкает, как будто в огне;

Как полюбилась краса этой девушки мне.

С пастбища свежие травы она принесла,

Как хороши и красивы побеги травы!

Только вы, травы, красивы не сами собой —

Тем, что красавицей милой подарены вы!

Светла эта новая башня, ярка,

Под ней полноводная плещет река...

Ты к милому мужу стремилась — и вот

Больного водянкой нашла старика.

Там новая башня чистейшей стеной

Над ровною высится гладью речной...

Ты к милому мужу стремилась, тебе

Старик стал супругом — опухший, больной!

Для рыбы речная поставлена сеть,

Да серого гуся поймала она...

Ты к милому мужу стремилась — и вот

В супруги больного взяла горбуна!

Двое детей[61] садятся в лодку простую,

Тени, я вижу, на глади колеблются вод,

К ним я душою стремлюсь в думе о детях:

В сердце сомненье, в сердце тревога растет.

Двое детей садятся в лодку простую,

Лодка, колеблясь, уходит по глади воды.

К ним я душою стремлюсь в думе о детях —

В сердце тревога: не было б с ними беды.

Кипарисовый этот челнок унесло,

И плывет он средь глади речной...

Ниспадали две пряди ему на чело,

Был он муж мне, и клятва осталась со мной:

Я другому до смерти не буду женой.

Ты, о мать моя, вы, небеса в вышине.

Отчего вы не верите мне?

Кипарисовый этот челнок унесло

Вдоль по краю реки, без весла...

Ниспадали две пряди ему на чело,

Он единственный мой был, я клятву, дала,

Что до смерти не сделаю зла.[64]

Ты, о мать моя, вы, небеса в вышине,

Отчего вы не верите мне?

Так на стене чертополох растет,

Не справится с колючками метла,

Как о гареме нашем есть молва —

Ее поведать я бы не могла.

Когда б ее поведать я могла —

Как было б много и стыда и зла!

Так на стене чертополох растет,

Его не вырвешь, заросла стена.

О гинекеях наших есть молва —

Ее передавать я не должна.

О, если все я передать должна —

Я знаю, будет речь моя длинна.

Так на стене чертополох растет,

Его колючки не связать в пучок,

О гинекеях наших есть молва —

Никто из нас пересказать не мог.

Но если б ты ее поведать мог —

Какой позор! Как будет суд жесток!

С супругом вместе встретишь старость ты.

В подвесках к шпилькам яшмы белизна,

В наколке ты — спокойна и стройна,

Как горный пик ты, как река плавна.

В наряд узорный ты облачена.

Но если в сердце нет добра — зачем

Нарядом украшается жена?

Он ярко блещет — пышный твой наряд,

Фазанами расшитый, расписной!

И словно туча чернь твоих волос —

В прическе нет ни пряди накладной,

И яшмовые серьги у тебя,

Слоновой кости гребень твой резной,

Твое чело сияет белизной.

И кажется: с небес явилась ты,

И кажется: вот дух передо мной!

И ярко-ярко, точно яшмы блеск,

Твои одежды пышные горят,

Сорочку тонкую из конопли

Обтягивает плотно твой наряд.

И вижу я, как твой прекрасен лоб,

Округлены виски и ясен взгляд.

О, эта женщина! Подобной ей

Красы в стране нет больше, говорят.

Вот иду собирать я повилику-траву,

На полях, что за Мэй[65], повилики нарву.

Но о ком я тоскую, мои думы о ком?

Ах, прекрасною Цзян ту подругу зову.

Цзян меня поджидает в роще тутов[66] одна,

Цзян в Шангуне сегодня встретить друга должна,

Цзян, меня ты проводишь над рекою — над Ци!

Воемя сбора пшеницы, ухожу я за ней —

Я ее собираю там, на север от Мэй.

Но о ком я тоскую, мои думы о ком?

И прекрасная, верно, имя милой моей.

И меня поджидает в роще тутов одна,

И в Шангуне сегодня встретить друга должна,

И меня ты проводишь над рекою — над Ци[67].

Репу рвать выхожу я, репа нынче крупна —

Там от Мэй на востоке созревает она.

Но о ком я тоскую, мои думы о ком?

Юн красавицу эту называют у нас!

Юн меня поджидает в роще тутов одна,

Юн в Шангуне сегодня встретить друга должна

Юн, меня ты проводишь над рекою — над Ци!

Четой перепелки кружат у гнезда;

Четою повсюду сороки летят.

Недобрый он был человек, говорят,

А мной почитался как старший мой брат.

Четою повсюду сороки летят,

Четой перепелки кружат у гнезда,

Недобрый он был человек, говорят,

Его господином считал я всегда.

Созвездие Дин высоко, наконец[69],

Он в Чу[70] воздвигать начинает дворец.

По солнцу, по тени размерил шестом

Пространство и Чуский он выстроил дом[71].

Орех и каштан насадил он кругом,

И тисе, и сумах, и катальпу над рвом —

На цитры и гусли их срубят потом.

Поднялся на древний разрушенный вал

И Чуские земли кругом озирал.

Он долго взирал и на Чу, и на Тан[72],

Он смерил и тень от горы, и курган,

Тутовник осматривать в чуский свой стан

Сошел... На щите черепахи гадал[73],

И добрый ответ был властителю дан!

Дожди благодатные пали с весны —

Приказ дал вознице властитель страны

Коней на звезде гаревой запрягать:

В поля надо ехать, где туты видны.

Не прям ли душою властитель страны? —

В нем помыслы все глубоки и ясны.

Прекрасны большие его табуны[74]!

Радуга встала в небе с востока[75] —

Никто не смеет рукой указать...

Девушка к мужу идет, покидает

Братьев своих, и отца, и мать.

Радуга утром на западе всходит —

Будет все утро дождь без конца[76].

Девушка к мужу идет, покидает

Братьев своих, и мать, и отца.

Брака с любимым желает дева!

Видишь: в слиянье с солнцем вода,

Не знаешь ни воли небесной, ни гнева

И, верно, совсем не знаешь стыда!

Ты на крысу взгляни — щеголяет кожей,

А в тебе нет ни вида, ни осанки пригожей!

Коль в тебе нет ни вида, ни осанки пригожей,

Почему не умрешь ты, на людей непохожий?

Посмотри ты на крысу — у нее есть зубы,

А ведь ты человек без удержу, грубый!

Если ты человек без удержу, грубый,

Чего ждешь, кроме смерти? Что тебе любо?

Посмотри ты на крысу — лапы, как надо.

Человек! А ни чина у тебя, ни обряда!

Коль ни чина нет у тебя, ни обряда,

Что же, смерть до срока тебе не награда?

Высоко-высоко вознеслись бунчуки —

За Сюнь[77], за селеньем полки далеки...

Шнуры были белого шелка у них,

Добры были кони в четверках у них.

Со свитой приехал прекрасный наш гость,

Оделим какими подарками их?

И сокол поднялся на ткани знамен,

То в наших селеньях он был вознесен!

Шнурами повиты знамена у них,

И кони в пятерках могучи у них.

Со свитой приехал прекрасный наш гость,

Оделим подарками лучших из них?

И в перьях цветных в высоте засверкал

Их знак, лишь взошли колесницы на вал.

На знаке белели шнуры — для него,

Их кони в шестерках добры — для него.

Со свитой приехал прекрасный наш гость.

О чем же рассказы пойдут у него?

Мчалась утешить, коней подгоняла бичом,

К вэйскому князю спешила в родимый свой дом.

Лошади вскачь, но дорога княгини длинна —

Города Цао достичь не сумеет она.

Скачет чрез реки и степи вельможа за ней —

Он догоняет, и грудь ее болью полна!

Думы мои не считаете добрыми вы —

Я не могу возвратиться в родимое Вэй.

Вижу сама, как меня осуждаете вы —

Думы мои не забыть мне в печали своей.

Думы мои не считаете добрыми вы —

Мне не вернуться чрез реки из Сюйской земли.

Вижу сама, как меня осуждаете вы,

Только вы думы мои оборвать не могли!

Вот поднялась я на этот обрывистый холм,

Царских кудрей[79], чтоб рассеять печаль, набрала.

Много желаний в женской таится груди —

Если б я эти желанья исполнить могла!

В княжестве Сюй мой народ осуждает меня —

Все вы, как дети, безумны от гнева и зла!

Едет назад меж полей колесница моя,

Вижу, как пышно желтеет пшеница кругом.

Помощь мне надо искать у сильнейшей страны[80],

Кто мне опора, найду я прибежище в ком?

Вы, о вельможи! И вы, благородства мужи!

Не осуждайте напрасно княгини своей.

Много советов, я знаю, у нас, но для Вэй

Лучше их всех исполнение воли моей!

Полюбуйся на эти извивы у берега Ци[82],

Что так пышно одеты бамбуком зеленым, густым.

Благородный и тонкий душою есть друг у меня —

Точно резаный рог, что обточен искусным резцом,

Как нефрит ограненный, до блеска натертый песком!

Величав он собою, степенен и важен на вид,

Он достоинства строгого полон и нравом открыт.

Благородный и тонкий душою есть друг у меня.

Мне его не забыть, он вовеки не будет забыт!

Полюбуйся на эти извивы у берега Ци!

Бирюзово-зеленым бамбуком одета вода.

Благородный и тонкий душою есть друг у меня —

Два прекрасных нефрита в ушах его блещут всегда

И расшитая яшмою шапка его, как звезда!

Он степенен и важен, собой величавый на вид,

Он достоинства строгого полон и нравом открыт.

Благородный и тонкий душою есть друг у меня,

Мне его не забыть, он вовеки не будет забыт!

Полюбуйся на эти извивы у берега Ци!

Как на ложе циновка, густеет зеленый бамбук.

Благородный и тонкий душою есть друг у меня —

Он как золото чист, и как олово светел мой друг,

Как нефритовый жезл он, как княжеский яшмовый круг[83]!

Сколь душою широк он, как сердцем безмерно велик!

Он стоять в колеснице с двойною опорой[84] привык.

Посмеяться умеет — он шутки искусство постиг —

Но жестоким и грубым его не бывает язык.

Там радость свершилась[85] — в долине, где плещет поток...

О, как величав ты и как ты душою широк[86]!

Ты спишь иль проснешься, но все ж без меня одинок.

Клянешься: забыть никогда б эту радость не мог!

Там радость свершилась, где холм возвышался большой.

О, как величав ты с твоею широкой душой!

Ты спишь иль проснешься — один ты, так песню запой.

А мне поклянись: никогда не грешить предо мной.

Там радость одна для двоих, где высокая гладь...

О, как величав ты! Твоей ли души не узнать[87]?

Ты спишь иль проснешься один — засыпаешь опять.

Клянись! Никому ты об этом не вправе сказать!

Ты величава собой, высока и стройна,

Виден узорный наряд под одеждою из полотна.

О новобрачная, цискому[89] князю ты дочь,

Нашему вэйскому князю теперь ты жена.

Брат твой отныне в покоях восточных дворца[90],

Ты повелителю Сина[91] в супруги дана.

Таньский[92] правитель — твой шурин теперь, о княжна!

Пальцы — как стебли травы, что бела и нежна...

Кожа — как жир затвердевший, белеет она!

Шея — как червь-древоед белоснежный, длинна,

Зубы твои — это в тыкве рядком семена.

Лоб — от цикады, от бабочки брови... Княжна!

О, как улыбки твои хороши и тонки,

Резко сверкают в глазах твоих нежных зрачки.

Ты высока, величавой полна красоты!

Стала на отдых меж нив за предместьями ты;

Кони в четверках сильны, удила их свиты

В пышно-красивые красного шелка жгуты,

В перьях фазаньих стоят над повозкой щиты[93],

Близок твой поезд. Вельможи! Спешите домой[94] —

Пусть не томится наш князь ожиданьем пустым.

В княжестве Ци сколь водой изобильна Река[95],

Резво струится она и на север течет...

С плеском там сети забросят, бывало, — и вот

Стая в сетях осетровая рвется и бьет...

Пышен тростник у зеленого берега вод.

Сестры в богатых нарядах готовы в поход!

Грозны черты провожающих вас воевод.

Ты юношей простым пришел весной,

Ты пряжу выменял на шелк цветной.

Не пряжу ты менял на шелк цветной,

Ты к нам пришел увидеться со мной.

Чрез Ци[96] с тобой я шла в весенний зной,

Пришла в Дуньцю[97] — назад идти одной!

Отложен срок — не я тому виной,

Не слал ты сватов во время за мной,

Так не сердись же, милый, на меня —

Срок будет осенью — не я виной...

Взойду ль на обветшалый палисад,

Спешишь ли ты обратно — брошу взгляд[98]...

Когда тебя мой не встречает взгляд —

Потоки слез глаза мои струят.

Но лишь тебя поймает жадный взгляд —

Звучит мой смех и губы говорят:

«Ты на щите и тростнике гадал[99] —

Несчастья нам не будет, говорят.

В повозке за приданым приезжай —

Меня с собою увезешь назад».

В листве зеленой — как наряден тут,

Пока листы его не опадут!

Но ягодой его, голубка, ты

Не лакомься, хоть ягода сладка[100].

Будь осторожна, девушка, и ты:

Не принимай ты ласки от дружка!

Коль завелась утеха у дружка,

О ней он все же может рассказать...

А девушке про милого дружка

На свете никому нельзя сказать!

Но высохнут тутовника листы,

На землю свалятся они, желты.

В твой дом ушла я — и три года там

С тобой вкушала горечь нищеты!

Разлились воды Ци, шумит волна,

Моей повозки занавесь влажна[101]...

Три года я тебе была верна,

Твой путь иной, я брошена, одна!

Ты, господин, женою пренебрег —

Менялся часто, лгал, как только мог.

Три года я была женой, в дому

Я счета не вела своим трудам:

С зарей проснусь, едва забывшись сном, —

Я отдыха не знала по утрам.

Блюла я клятву — кто виновен в том,

Что ты со мною стал жестоким сам?

Не знают братья всей моей беды:

Вернуться к ним? Насмешки встречу там.

Одна в молчанье думаю о нем,

Себя жалею, волю дав слезам.

Состарились с тобою мы, а ты

Мне в старости наполнил сердце злом!

Так Ци сжимают берега кругом,

Так сушей сжат в низине водоем[102].

Я помню: волосы сплела узлом,

Беседовали мы, смеясь, вдвоем[103]...

Быть верным клятву дал ты ясным днем!

Ты обманул... Могла ль я знать о том,

И в мыслях не держала я, поверь!

Что делать мне? Всему конец теперь.

Длинен и тонок бамбук уды —

Рыбу ты удишь на Ци реке.

Мысли мои не с тобой ли в тоске?

Мне не придти — я одна вдалеке.

Слева течет там Цюань-юань[104],

Справа там воды Ци без конца...

Девушка в дом уйдет к жениху,

Братьев покинет, и мать, и отца.

Справа там воды Ци, левей

Воды Цюань-юань струит...

Яшмой улыбка моя блестит,

Выйду — о пояс звенит нефрит.

Там воды Ци текут плавней,

Знаю: сосновый челн на ней,

Весла из кедра... Запрячь коней

Горечь развеять тоски моей.

Горькая тыква стебли простерла весной...

Отрок свой пояс украсил иглой костяной[105]...

Пусть он свой пояс украсил иглой костяной —

Разве он мудростью может сравняться со мной?

С поясом мужа он беззаботен и рад —

Кисти у пояса, вниз опускаясь, висят!

Листья простершая тыква мала и горька...

Отрок на пояс привесил наперстье стрелка...

Пусть он на пояс повесил наперстье стрелка,

Разве с моею сравнится искусством рука?

С поясом мужа он беззаботен и рад —

Кисти у пояса, вниз опускаясь, висят!

Кто скажет теперь, что река эта, Хэ[107], широка?

С одною тростинкою переплыла б я ее.

Кто скажет теперь, что земля эта, Сун, далека?

Привстав на носки, я глазами нашла бы ее!

Кто скажет теперь, что река эта, Хэ, широка?

Вместить не могла даже малую лодку вода!

Кто скажет теперь, что земля эта, Сун, далека?

Я меньше чем в утро одно добежала б туда!

Грозен и смел мой супруг на войне,

Всех он прекрасней и лучше в стране.

Палицу сжал он и мчится вперед

Прежде всех царских других воевод.

Муж на востоке... Развился с тех пор

Пухом летучим прически убор[108]...

Голову нечем ли мне умастить?

Чей красотою порадую взор?

Часто мы просим у неба дождя —

Солнце ж все ярче блестит в синеве.

Мыслями вечно к супругу стремлюсь,

В сердце усталость и боль в голове!

Где бы добыть мне забвенья траву?

Я посажу ее к северу, в тень.

Мыслями вечно к супругу стремлюсь.

Сердце тоскует больней, что ни день

Ищет подругу и бродит лис,

Там, где над Ци есть гать.

Сердце болит, что негде вам

Одежду исподнюю взять!

Ищет подругу и бродит лис,

Где через Ци есть брод...

Сердце болит, никто для вас

Пояса не найдет!

Ищет подругу и бродит лис —

Виден по берегу след...

Сердце мое болит — у вас

Даже одежды нет!

Мне ты в подарок принес плод айвы ароматный,

Яшмой прекрасною был мой подарок обратный.

Не для того я дарила, чтоб нам обменяться дарами,

А для того, чтобы вечной осталась любовь между нами.

Мне ты в подарок принес этот персик, мой милый!

Я же прекрасным нефритом тебя одарила.

Не для того я дарила, чтоб нам обменяться дарами,

А для того, чтобы вечной осталась любовь между нами.

Сливу в подарок принес ты сегодня с приветом,

Я же прекрасные в дар отдала самоцветы.

Не для того я дарила, чтоб нам обменяться дарами,

А для того, чтобы вечной осталась любовь между нами.

Там просо склонилось теперь к бороздам.

Там всходы взошли ячменя...

И медленно я прохожу по полям,

В смятении дух у меня.

И всякий, кто знает меня, говорит,

Что скорбь в моем сердце и страх.

А тот, кто не знает меня, говорит:

«Что ищет он в этих полях?»

О неба лазурная даль в вышине,

Кто пыль запустенья разнес по стране?

Там просо склонилось теперь к бороздам,

Ячмень колосится давно...

И медленно я прохожу по полям,

И сердце смятеньем полно.

И всякий, кто знает меня, говорит,

Что скорбь в моем сердце и страх.

А тот, кто не знает меня, говорит:

«Что ищет он в этих полях?»

О неба лазурная даль в вышине,

Кто пыль запустенья разнес по стране?

Там просо склонилось теперь к бороздам,

Зерно налилось ячменя...

И медленно я прохожу по полям,

Как тесно в груди у меня!

И всякий, кто знает меня, говорит,

Что скорбь в моем сердце и страх.

И тот, кто не знает меня, говорит:

«Что ищет он в этих полях?»

О неба лазурная даль в вышине,

Кто здесь запустенье разнес по стране?

На службе у князя супруг далеко —

Не знаю, когда он вернется ко мне,

И где он теперь, и в какой стороне?

Уж куры расселись по гнездам в стене,

Склоняется к вечеру день, и с полей

Коровы и овцы бредут в тишине.

На службе у князя супруг далеко —

Как думой к нему не стремиться жене?

На службе у князя супруг далеко...

Не день и не месяц проводит подряд!

Когда же домой возвратится солдат?

Уж куры давно по насестам сидят,

Склоняется к вечеру день, и с холмов

Коровы и овцы вернулись назад.

На службе у князя супруг далеко,

Пусть голод и жажда его пощадят!

Весел супруг мой — нет ни тревог, ни забот.

Вижу: он в левую руку шэн свой берет[112],

Машет мне правой — в дом за собою зовет.

Как наша радость, моя и его, велика!

Весел супруг мой — он мирную радость хранит.

Вижу: для пляски в левой руке его щит[113],

Машет мне правой — взойти на площадку велит.

Как наша радость, моя и его, велика!

Хотя б возмутить недвижные воды реки —

Дрова из вязанки ведь не разбросать даже им[114]!

Там наши родные от нас далеки, далеки,

А здесь, одинокие, в Шэнь[115] мы дозором стоим.

Мы думу одну лишь — о наших родных бережем!

В какую луну мы вернемся в родимый свой дом?

Хотя бы возмутились недвижные воды реки —

Вязанку ветвей не размечут теченьем они!

Там наши родные от нас далеки, далеки,

Здесь, в Фу[116], мы дозором должны оставаться одни.

Мы думу о них лишь, мы думу о них бережем!

В какую луну мы вернемся в родимый наш дом?

Хотя б возмутились недвижные воды реки —

Лозняк из вязанки не будет разбросан и в них!

Там наши родные от нас далеки, далеки,

Здесь, в Сюй[117], мы дозорами встали, одни, без родных!

Мы думу о них лишь, мы думу о них бережем!

В какую луну мы вернемся в родимый наш дом?

Глубоко в долине глухая крапива растет.

На почве сухой ту крапиву от зноя сожгло.

Покинуть супруга беда заставляет жену;

Его покидая, вздыхает она тяжело,

Его покидая, вздыхает она тяжело,

Увидеть пришлось от супруга и горе, и зло[119].

Глубоко в долине глухая крапива растет,

Она увядает и листья ее сожжены.

Покинуть супруга беда заставляет жену —

Протяжны стенанья и плач уходящей жены,

Протяжны стенанья и плач уходящей жены,

И злобу познав, расставаться супруги должны[120].

Глубоко в долине глухая крапива растет,

А зной и в низинах сырых ту крапиву пожег.

Покинуть супруга беда заставляет жену,

С рыданьями слезы текут — непрерывен их ток...

С рыданьями слезы текут — непрерывен их ток;

Зачем эти слезы? Ужель отвратят они рок?

Заяц медлителен и осторожен,

Фазан простодушен — попал он в силок.

О, если 6 от жизни моей начала

Того, что я сделал, не делать я мог!

И вот во второй половине жизни

Все эти печали послал мне рок!

О, если 6 навеки уснуть без тревог!

Заяц медлителен и осторожен,

Фазан простодушен — он в сеть залетел.

О, если бы от жизни моей начала

Вовек бы не делать мне сделанных дел!

И вот во второй половине жизни

Все эти страданья — мой горький удел!

Уснуть, не проснуться я б ныне хотел!

Заяц медлителен и осторожен,

Фазан же... в тенетах запутался он!

О, если б от жизни моей начала

Так службою не был бы я утомлен,

И вот во второй половине жизни

Здесь беды со всех я встречаю сторон!

О, пусть непробудным да будет мой сон!

Сплелись кругом побеги конопли

По берегу речному возле гор...

От милых братьев я навек вдали,

Чужого я зову отцом с тех пор...

Чужого я зову отцом с тех пор —

А он ко мне поднять не хочет взор.

Сплелись кругом побеги конопли,

Где берег ровную раскинул гладь...

От милых братьев я навек вдали,

Чужую мне я называю — мать...

Чужую мне я называю — мать,

Она ж меня совсем не хочет знать.

Сплелись кругом побеги конопли,

Где берег взрыт рекой, подобно рву.

От милых братьев я навек вдали,

Чужого старшим братом я зову...

Чужого старшим братом я зову —

Не хочет он склонить ко мне главу.

Уйду ли, мой милый, на сбор конопли,

Лишь день мы в разлуке, но кажется мне:

Три месяца был ты вдали!

Сбирать ли душистые травы иду,

Лишь день мы в разлуке, а кажется мне:

Три времени года я жду!

Уйду ль собирать чернобыльник лесной,

Лишь день мы в разлуке, а кажется мне:

Три года ты не был со мной!

Колесница большая[121] грохочет — гремит на пути,

В ней зеленой осокой дворцовое платье блестит.

Разве я не стремлюсь и душою, и думой к тебе?

Да боюсь я тебя, и не смею к тебе подойти[122].

Ехал медленно ты — колесница твоя тяжела,

И одежда твоя, точно алая яшма, светла.

Разве я не стремлюсь и душою, и думой к тебе?

Да тебя побоялась — с тобою бежать не могла.

Хоть с тобою, мой милый, и в разных домах мы живем,

Мы умрем и могилу разделим под общим холмом.

Если скажешь, любимый, что сердцем неискренна я —

Светлым солнцем клянусь, что правдива я в сердце моем!

Вижу, вдали конопля поднялась над пологим холмом,

Кто-то Цзы-цзе удержал там — он, верно, с другою вдвоем.

Кто-то Цзы-цзе удержал там — он, верно, с другою вдвоем —

Радость Цзы-цзе обещал, что придет веселиться в мой дом!

Там вдалеке над пологим холмом и пшеница видна,

Кто-то Цзы-го удержал — я его ожидаю одна.

Кто-то Цзы-го удержал — я его ожидаю одна —

Он мне придти обещал и отведать и яств, и вина!

Слива вдали над холмом — одинако той сливе расти,

Юношей кто-то другой удержал у холмов на пути.

Юношей кто-то другой удержал у холмов на пути —

Яшмы для пояса мне обещали они принести.

Пригожи вы, князь, в черном платье своем,

Износите это — другое сошьем,

Ваш двор посетим[125] и, домой возвратись,

Отборной едой угостим мы вас, князь.

Как черное платье прекрасно на взгляд,

Износите — новый мы скроим наряд,

Ваш двор посетим и, домой возвратясь,

Отборной едой угостим мы вас, князь.

Как пышен одежд этих черный атлас,

Износите — скроим другие для вас,

Ваш двор посетим и, домой возвратясь,

Отборной едой угостим мы вас, князь.

Чжуна просила я слово мне дать

Не приходить к нам в деревню опять,

Веток на ивах моих не ломать.

Как я посмею его полюбить?

Страшно прогневать отца мне и мать!

Чжуна могла б я любить и теперь,

Только суровых родительских слов

Девушке нужно бояться, поверь!

Чжуна просила я слово мне дать

К нам не взбираться опять на забор,

Тутов моих не ломать на позор.

Как я посмею его полюбить?

Страшен мне братьев суровый укор.

Чжуна могла б я любить и теперь,

Только вот братьев суровых речей

Девушке надо бояться, поверь!

Чжуна просила я слово мне дать

Больше не лазить в мой сад на беду,

Не обломать мне сандалы в саду.

Как я посмею его полюбить?

Страшно мне: речи в народе пойдут.

Чжуна могла б я любить и теперь,

Только недоброй в народе молвы

Девушке надо бояться, поверь!

Шу на охоту поехал, по улице гонит коней —

Улица точно пуста и людей я не вижу на ней...

Улица разве пуста и людей ты не видишь на ней?

Нет между них никого, равного Шу моему,

Всех он прекрасней собой, всех он добрей и умней!

Шу на охоту поехал — его колесница видна.

Нет здесь на улице нашей умеющих выпить вина...

Разве на улице нет здесь умеющих выпить вина?

Нет между них никого, равного Шу моему,

Как он прекрасен и добр, знает про это страна!

Шу по стране разъезжает — он ищет добычи для стрел.

Юношей нет здесь таких, кто бы править конями умел...

Разве здесь юношей нет, кто бы править конями умел?

Нет между них никого, равного Шу моему.

Как он прекрасен собой, как он отважен и смел!

Шу на большую охоту ехать собрался в поля,

Вот в колесницу поднялся, правит четверкой коней,

Вожжи в руках натянул он шелковой ленты ровней,

Пляшут его пристяжные княжьих танцоров плавней.

Шу на охоту поехал — только болото кругом,

Разом вздымается кверху пламя зажженных огней.

Торс обнажил он, руками тигра сжимает сильней;

Князь в колеснице — он тигра прямо сложил перед пей.

Шу я просила: не надо тигров руками ловить;

Ран от когтей берегись ты — ран не бывает страшней!

Шу на большую охоту ехать собрался в поля,

Вот в колесницу поднялся, правит четверкой гнедых,

Головы вздернула кверху пара его коренных,

Дикие гуси в полете — пара его пристяжных.

Шу на охоту поехал — только болото кругом.

Разом огонь разъяренный в зарослях вспыхнул густых.

Шу на охоте, наверно, лучший из лука стрелок.

Шу ведь искусством возницы также похвастаться б мог.

Вскачь он порою пускает, сдержит порою коней,

Пустит стрелу он и мчится прямо вдогонку за ней!

Шу на большую охоту ехать собрался в поля,

Вот в колесницу поднялся — серых четверка пошла,

Вровень несут коренные головы и удила,

Две пристяжные, как руки, вслед им простерли тела.

Шу на охоту поехал — только болото кругом —

Вспыхнул огонь, и повсюду все он сжигает до тла.

Лошади Шу утомились — тише и медленней ход,

Реже и реже из лука стрелы свершают полет.

Вот свой колчан отвязал он, стрелы в колчане лежал,

Лук свой он к месту приладил — едет с охоты назад.

Цинские[126] люди под городом Пэн[127], с этих пор

Кони четверками мчатся — броня их убор.

Алый из перьев с двух копий свисает узор,

Кружит над Хэ[128] колесница, свершает дозор.

Цинские ныне под Сяо[129] в дозоре полки,

Грозные кони в броне, колесницы тяжки,

Подняты кверху двух копий двойные крюки;

Воины бродят по берегу Желтой реки.

Цинские люди под Чжу[130] караулом стоят,

Кони в броне выступают так весело в ряд.

Правит возница, оружье снимает солдат,

Сам воевода меж ними доволен и рад!

Баранья придворная шуба блестит,

Мягка, и гладка, и прекрасна на вид:

О, это такой человек, говорят,

Судьбой он доволен и верность хранит.

А барсовый мех к рукавам прикреплен.

Отважный вассал — он и смел и силен.

О, это такой человек, говорят, —

В отчизне был правды ревнителем он.

Пышна эта шуба баранья на нем —

На ней украшенья сверкают огнем.

О, это такой человек, говорят,

Прекраснейшим был он в отчизне бойцом!

Вдоль дороги большой я прошла, не устав, —

Я держала тебя за рукав.

О, не надо теперь ненавидеть меня,

Сразу старую нежность прервав.

Вдоль дороги большой я прошла, не устав, —

Твою руку сжимая весь путь...

И теперь ты со мною жестоким не будь,

Вдруг былую любовь не забудь.

Жена сказала: «Петух пропел».

Супруг ответил: «Редеет мрак».

«Вставай, супруг мой, и в ночь взгляни.

Рассвета звезды горят, пора!

Спеши на охоту, супруг, живей —

Гусей и уток стрелять с утра!»

Летит твой дротик на ловлю их,

Я для супруга сготовлю их;

С тобой мы выпьем вдвоем вина,

Пусть будет старость у нас одна.

Готовы цитра и гусли здесь,

Пусть будет радость совсем полна.

Кто к мужу в гости к нам в дом придет-

Получит яшму на пояс тот.

Кто другом станет тебе, супруг,

Тот будет яшмой одарен, друг.

И тем, кто будет тобой любим,

На пояс яшмы отдам я им!

Девушка вместе со мной в колеснице сидит,

Сливы цветок мне напомнила цветом ланит.

Видишь, стремительно едем дорогой кругом,

Только в подвесках сверкнет драгоценный нефрит.

Старшую Цзян мы красавицей нашей зовем —

Верно, прекрасна она и прелестна на вид.

С девушкой этой иду по дороге вдвоем,

Сливы цветку она нежным подобна лицом.

Едоль по дорогам мы долго гуляем кругом,

Пояс в подвесках твой, яшмы бряцают на нем.

Старшую Цзян мы красавицей нашей зовем,

Добрую славу о ней навсегда сбережем!

На горе растут кусты,

В топях — лотоса цветы...

Не видала красоты —

Повстречался, глупый, ты.

Сосны на горах растут,

В топях ирисы цветут...

Не нашла красавца тут,

Повстречался мальчик-плут

Лист пожелтелый, лист пожелтелый

Ветер несет в дуновенье своем.

Песню, родной мой, начни, — я хотела

Песню продолжить, мы вместе споем.

Лист пожелтелый, лист пожелтелый

Ветер кружит и уносит с собой...

Песню продолжи, родной — я хотела

Песню окончить с тобой.

Хитрый мальчишка

Мне слова не скажет совсем...

Иль без тебя я

Больше не сплю и не ем?

Хитрый мальчишка

Со мной не разделит еду!..

Иль без тебя я

Покоя теперь не найду?

Коль обо мне ты с любовью подумал —

Подол приподняв, через Чжэнь[131] перейду

Если совсем обо мне ты не думал —

Нет ли другого на эту беду?

Самый ты глупый мальчишка из всех!

Коль обо мне ты с любовью подумал —

Подол приподняв, перейду через Вэй[132].

Если совсем обо мне ты не думал —

Нет ли другого для милой твоей?

Самый ты глупый мальчишка из всех!

Как он дороден, прекрасен собою на вид!

Он у дороги, меня ожидая, стоит —

Я ж не могу проводить его, сердце скорбит.

Как величав он собою и как он силен!

В дом наш вступает и ждет меня в горнице он

Выйти нельзя мне и скорбью мой дух удручен.

Платьем простым я прикрою наряд расписной —

Тканой сорочки узор я прикрою холстом —

Милый, пора в колесницу коней запрягать,

Вместе отсюда уедем с тобою вдвоем.

Тканой сорочки узор я прикрою холстом,

Платьем простым я прикрою наряд расписной —

Милый, пора в колесницу коней запрягать,

Вместе отсюда уедешь с твоею женой.

Площадь просторная есть у восточных ворот,

Там по отлогому скату морена растет,

Здесь же и дом твой — он близко совсем от меня,

Только далеко хозяин, что в доме живет.

Там и каштан у восточных ворот в стороне,

Домики в ряд расположены вдоль по стене...

Разве я думою больше к тебе не стремлюсь?

Что же теперь никогда не заходишь ко мне?

Ветер с дождем, холодны, словно лед...

Где-то петух непрерывно поет.

Только, я вижу, супруг мой со мной —

Разве тревога в душе не замрет?

Ветер бушует, он резок и дик...

Вновь петушиный доносится крик.

Только, я вижу, супруг мой со мной —

Разве мне в сердце покой не проник?

Ветер с дождем, и повсюду темно...

Крик петушиный несется в окно.

Только, я вижу, супруг мой со мной —

Разве не радостью сердце полно?

Ворот одежды блестит бирюзовый на нем.

Сердце скорбит бесконечно о милом моем.

Хоть никогда не хожу я его повидать —

Сам почему не зайдет он проведать наш дом?

К поясу светло-зеленый привесил нефрит,

Думы мои бесконечны, и сердце скорбит.

Хоть никогда не хожу я его повидать —

Сам почему он меня посетить не спешит?

Вечно резвится он, вечно беспечный такой,

Вечно он ходит на башне стены городской.

День лишь его не увижу, а сердце мое,

Словно три месяца долгих, томится тоской!

Бурные воды реки —

Связка ж ветвей проплывет нерушима.

Кто так сердцами близки —

Я лишь и ты, мой любимый!

Слову людскому не верь,

Люди обманут, любимый…

Бурные воды — взгляни...

Нет, не растреплют плетенку с дровами

Кто нам сердцами сродни? —

Только лишь двое — мы сами!

Слову людскому не верь,

Люди неискренни с нами.

Вот из восточных ворот выхожу я, и в ярких шелках

Девушки толпами ходят, как в небе плывут облака.

Пусть они толпами ходят, как в небе плывут облака,

Та, о которой тоскую, не с ними она — далека.

Белое платье ты носишь и ткань голубую платка —

Бедный наряд, но с тобой лишь радость моя велика.

Я выхожу из ворот через башню в наружной стене[133],

Девушек много кругом, как тростинки они по весне.

Пусть же толпятся кругом, как тростники они по весне,

Думой не к девушкам этим в сердца стремлюсь глубине.

Белое платье простое и алый платочек на ней —

Бедный наряд, но с тобой лишь счастье приходит ко мне!

В поле за городом травы ползучие есть,

Вижу — на травах повисла роса тяжело.

Знаю — прекрасный собою здесь юноша есть,

Вижу, как чисто его и прекрасно чело.

Встретились вместе нежданно мы двое — и вот

Я утолила желанье, что в сердце легло.

В поле за городом травы ползучие есть,

Росы висят на траве тяжелы и густы.

Знаю — прекрасный собою здесь юноша есть,

Брови и лоб — как прекрасны они и чисты!

Встретились вместе нежданно мы двое — и вот

Радостно вместе с тобой мне, и радостен ты.

Той порой Чжэнь и Вэй

Разольются волнами,

И на сбор орхидей

Выйдут девы с дружками.

Молвит дева дружку:

«Мы увидимся ль, милый?».

Он в ответ: «Я с тобой,

Разве ты позабыла?».

«Нет, опять у реки

Мы увидимся ль, милый?

На другом берегу

Знаю место за Вэй я —

На широком лугу

Будет нам веселее!»

С ней он бродит над Вэй,

С ней резвится по склонам,

И подруге своей

В дар приносит пионы.

Глубоки Чжэнь и Вэй,

Мчат прозрачные волны,

Берег в день орхидей

Дев и юношей полный.

Дева молвит дружку:

«Мы увидимся ль, милый?».

Он в ответ: «Я с тобой.

Разве ты позабыла?».

«Нет, опять у реки

Мы увидимся ль, милый?

На другом берегу

Знаю место за Вэй я —

На широком лугу

Будет нам веселее!»

С ней он бродит над Вэй,

С ней резвится по склонам,

И подруге своей

В дар приносит пионы.

«Слышу, давно уж пропел петух,

Шум на дворе наполняет слух[136]!» —

«Рано еще, не поет петух, —

Это гудение синих мух».

«Уж на востоке заря ясна,

Полон твой двор, пробудись от сна!» —

«То не заря на востоке ясна —

То поднялась и блестит луна».

«Слышу я крыльев летящих звон.

Сладок с тобой, господин мой, сон —

Только собрался народ и ждет,

Нас ненавидеть не должен он!»

«Как на охоте вы, сударь, ловки и быстры!» —

Он повстречался со мною у Нао-горы,

Вместе двух вепрей матерых мы гнали, и он

Ловкость мою похвалил, отдавая поклон.

«Сударь, прекрасней охотника трудно найти[137]!» —

Встретил меня он у Нао-горы на пути,

Там двух лосей мы погнали с ним вместе — и что ж,-

Он поклонился, сказав, что и я был хорош!

«Сколь совершенно ваше искусство, о друг!» —

Встретил меня под горой он от Нао на юг.

Вместе погнали мы двух под горою волков —

Он мне, склоняясь, сказал, что и я, мол, таков[138]!

Ты у ворот, где ограда входная[139], меня ожидал,

Белого шелка шнуры ты к закладкам ушным привязал,

К ним прикрепил самоцветы — каждый прекрасен и ал,

Там на открытом дворе у крыльца ожидал меня ты.

Вдеты в закладки ушные зеленого шелка жгуты,

В уши свои самоцветы редчайшей вложил красоты!

Встретив меня, по ступеням ты вводишь невесту в свой дом,

Желтые ленты к закладкам в уборе твоем,

Вижу — в ушах самоцветы красиво сверкают огнем!

Солнце ль с востока поднимется днем

Эта прекрасная дева придет,

День проведет она в доме моем,

День проведет она в доме моем,

Следом за мною пришла она в дом.

Ночью ль с востока засветит луна —

Эта прекрасная дева со мной

В доме за дверью моею она,

В доме за дверью моею она,

Следом за мною и выйти должна.

В тумане еще не светлеет восток,

Он платье набросил поспешно, как мог;

Сорочку он спутал с халатом своим —

С приказом от князя прислали за ним.

В тумане восток не сверкает в лучах,

Он платье набросил свое впопыхах;

Он спутал с сорочкой халат, торопясь, —

Приказ передали, что требует князь.

Я ив наломал и обнес огород,

Шел мимо дурак — остерегся и тот;

А князь когда день, когда ночь не поймет

Со светом не будит, так ночью зовет!

Южные горы велики в своей вышине,

Лис только бродит за самкою[141] в той стороне.

В княжество Лу вся дорога проходит ровна.

Циская наша княжна в дом проедет по ней,

Наша княжна в дом супруга уж едет по ней —

Вам для чего неустанно грустить в тишине?

Туфель пеньковых пять пар подобрала она,

Пара подвязок на шапке — ровна их длина[142].

В княжество Лу там дорога проходит ровна,

Наша княжна проезжает дорогою там,

Наша княжна уже едет дорогою там —

Вам для чего выезжать за княжной по следам?

В поле своем коноплю ты посеять хотел —

Поле вспаши поперек и в длину до конца.

В дом свой супругу ты ныне ввести захотел[143] —

Должен тогда известить ты и мать и отца.

Мать и отца известил ты, обряды уже свершены —

Мужу зачем выполнять все желанья жены?

Как поступить, коль ты дров нарубить захотел?

Разве не станешь рубить, как и все, топором?

В дом свой супругу ты ныне ввести захотел —

Разве без сватов введешь ты супругу в свой дом?

Ныне сосватал и ввел ты супругу в свой дом —

Крайности эти зачем еще в доме твоем?

Не надо запахивать пашню, что так велика, —

Лишь плевелы пышные там разрастутся вокруг.

Не надо о том вспоминать, кто далеко теперь, —

Усталое сердце опять не спасется от мук.

Не надо запахивать пашню, что так велика, —

Лишь плевелы встанут густые, густые на вид.

Не надо о том вспоминать, кто далеко теперь, —

Твое утомленное сердце опять заболит.

Прекрасен, казалось, ребенок, и нежен, и мал,

И волосы он, как дитя, в два пучка собирал —

Но малое время прошло, ты его повидал,

Глядишь — он уж в шапке теперь и мужчиною стал!

То кольца на гончих собаках звенят —

Хозяин их добр и прекрасен на взгляд.

Звенит на собаке двойное кольцо[144] —

С густой бородой он, прекрасно лицо.

Тройное кольцо на собаке звенит —

С густой бородой он, красавец на вид

Совсем обветшала мережа в запруде у нас —

В нее только щука с лещем и попались пока.

То циская дочь выезжает в супружеский дом[146],

И свита ее многочисленна, как облака.

Совсем обветшала мережа в запруде у нас —

В нее только линь и попался сегодня с лещем.

То циская дочь выезжает в супружеский дом,

И движется свита за ней непрерывным дождем.

Совсем обветшала мережа в запруде у нас —

И рыба свободно проходит в мереже такой...

То циская дочь выезжает в супружеский дом,

И свита за нею течет непрерывной рекой.

Гонишь, торопишь коней, и возок громыхает, как гром;

Алою кожей обит он, плетеным закрыт бамбуком.

Эта дорога из Лу[147] пролегает гладка и ровна;

Циская наша княжна выезжает с ночлега в свой дом.

Лошади скачут в четверке, прекрасны они и черны.

Вожжи с четверки свисают, они и мягки и длинны.

Эта дорога из Лу пролегает гладка и ровна —

Счастье и радость являет лицо этой циской княжны.

Вэнь[148] многоводные волны широким потоком струит;

Много по этой дороге людей проходящих спешит.

Эта дорога из Лу пролегает гладка и ровна;

Циская наша княжна проезжает беспечна на вид.

Вэнь многоводные волны стремит, и струится вода;

Толпы людей по дороге проходят туда и сюда.

Эта дорога из Лу пролегает гладка и ровна.

Циская наша княжна проезжает беспечна, горда.

Сколь видом величав ты, о хвала!

Как ты высок и строен, как мила

Была краса широкого чела,

Прекрасных глаз и твоего чела[149]!

Легка походка важная была[150],

Всегда метка была твоя стрела.

О сколь ты славен в блеске красоты,

Твои глаза прекрасные чисты,

Достоинства исполнены черты.

Ты целый день из лука бьешь в мишень,

И стрелы не выходят за щиты[151].

О, нам воистину племянник ты!

Сколь ты хорош — исполненный красот,

Глаза чисты, прекрасен лоб, но вот

Ты пляску начал — прочие не в счет.

Стрела взлетит и цель насквозь пробьет,

Все в точку стрелы устремляют лёт —

В годину смут ты крепкий нам оплот!

Легкие туфли свои из пеньки

Он и в морозец согласен носить —

Нежные женские руки теперь

Платье ему не поленятся сшить.

Пояс и ворот я сшила — он рад,

Мужу понравился сшитый наряд.

Видом хорош он спокойным своим;

Влево отходит — уступит другим[153].

Пояс украшен гребнем костяным.

Низкие сердцем[154] — в супруге моем

Видят упреки жестокие им!

Щавель по низинам над Фэнь[155]-рекой

Она собирает проворной рукой.

Ты, сударь, конечно, нет спору о том,

Прекрасен безмерно, красавец такой!

Прекрасен безмерно, красавец такой,

Но все ж до правителя княжьих путей

Тебе еще так далеко!

Над Фэнь над рекою, где берег высок,

Сберет она каждый на тутах листок.

Ты, сударь, конечно, нет спору о том,

Прекрасен собой, как весенний цветок!

Прекрасен собой, как весенний цветок,

Но все ж от начальника колесниц

Ты, сударь, обличьем далек!

Над Фэнь, там, где берег пологий извит,

Она, подорожник срывая, стоит.

Ты, сударь, конечно, нет спору о том,

Прекрасен собою, как чистый нефрит!

Прекрасен собою, как чистый нефрит,

Но все ж у правителя княжеских дел

Получше бы должен быть вид!

Персиком благоухают сады,

Годны для пищи, созрели плоды...

Сердце печалью томится, а я

Песни пою, точно нет и беды.

Те, кто не знает меня, говорят:

«Воин вы, сударь, и очень горды!»

Люди такие, пожалуй, правы, —

Что им на это ответите вы?

В сердце печаль и тоска у меня —

Кто из них знает причину? Увы!

Кто из них знает причину? Увы!

Не утруждает никто головы!

Есть и жужубы в саду, и у всех

В пищу годится созревший орех.

Сердце печалью томится, иль мне

Царство объехать в надежде утех?

Те, кто не знает меня, говорят:

«Вы в беспредельный впадаете грех»

Люди такие, пожалуй, правы, —

Что им на это ответите вы?

В сердце печаль и тоска у меня —

Кто из них знает причину? Увы!

Кто из них знает причину? Увы!

Не утруждает никто головы.

Взбираюсь ли я на высокий хребет

Поросших лесами гор,

Все к хижине той, где отец живет,

Я вновь обращаю взор.

Я знаю: отец теперь тяжко вздохнет:

«Ведь сын мой на ратную службу идет,

Покоя на службе не будет ему

Все ночи и дни напролет.

Смотри ж, береги себя, младший сын мой,

Смотри же — вернись обратно домой,

От дома родного вдали

В земле не останься чужой».

Всё выше всхожу на крутой хребет

Нагих каменистых гор,

И к хижине той, где мать живет,

Я вновь обращаю взор.

И знаю я: мать моя горько вздохнет:

«Дитя мое к князю на службу идет,

Не будет он ведать покоя и сна

Все ночи и дни напролет.

Смотри ж — берегись от близких вдали,

Смотри ж — возвратись из чужой земли,

Чтоб брошенный труп твой вдали от меня

Лежать не остался в пыли».

Всё выше и выше всхожу на хребет

По склону отвесных гор,

На хижину эту, где брат мой живет,

Последний бросаю взор...

Я знаю, мой брат теперь тяжко вздохнет:

«Брат младший мой к князю на службу идет

На службе с друзьями в согласии будь

Все ночи и дни напролет.

Смотри ж, берегись, любимый мой брат,

Смотри же, вернись с чужбины назад,

Чтоб смерть не сразила тебя на пути,

Домой возвратись, солдат!»

Где занято несколько моу[157] под тутовым садом,

Там листья сбирают и бродят в саду за оградой.

Там шепчут: «Пройтись и вернуться с тобою я рада».

А дальше за садом, где туты посажены были,

Там сборщики листьев гуляли и вместе бродили.

Шептали: «С тобою пройдемся мы», — и уходили...

Удары звучат далеки, далеки...

То рубит сандал дровосек у реки,

И там, где река омывает пески,

Он сложит деревья свои...

И тихие волны струятся — легки,

Прозрачна речная вода...

Вы ж, сударь, в посев не трудили руки

И в жатву не знали труда —

Откуда ж зерно с трехсот полей

В амбарах ваших тогда?

С облавою вы не смыкались в круг,

Стрела не летела из ваших рук —

Откуда ж висит не один барсук

На вашем дворе тогда?

Мы вас благородным могли б считать,

Но долго ли будете вы поедать

Хлеб, собранный без труда?

Удары звучат далеко, далеко...

Колесные спицы привычной рукой

Тесал дровосек над рекой.

На берег он сложит те спицы свои.

Над ровною водною гладью покой,

Прозрачна речная вода.

Ио хлеб ваш посеян не вашей рукой,

Вы в жатву не знали труда.

Откуда же, сударь, так много снопов

На ваших полях тогда?

Мы вас благородным могли бы счесть,

Когда б перестали вы в праздности есть

Хлеб, собранный без труда!

Далеко, далеко топор прозвучал —

Ободья колес дровосек вырубал.

И ныне обтесанный, крепкий сандал

Он сложит на берег реки.

Кругами расходится медленный вал,

Прозрачна речная вода...

Нет, наш господин ни в посев не знал,

Ни в жатву не знал труда —

Откуда же триста амбаров его

Наполнены хлебом тогда?

Он с нами охоты не вел заодно,

И дичи из лука не бил он давно,

Откуда ж теперь перепелок полно

На этом дворе тогда?

Коль он благородным себя зовет,

Так пусть он не ест без тревог и забот

Хлеб, собранный без труда!

Ты, большая мышь, жадна,

Моего не ешь пшена.

Мы трудились — ты хоть раз

Бросить взгляд могла 6 на нас.

Кинем мы твои поля —

Есть счастливая земля,

Да, счастливая земля,

Да, счастливая земля!

В той земле, в краю чужом

Мы найдем свой новый дом.

Ты, большая мышь, жадна,

Моего не ешь зерна.

Мы трудились третий год —

Нет твоих о нас забот!

Оставайся ты одна[158] —

Есть счастливая страна,

Да, счастливая страна,

Да, счастливая страна!

В той стране, в краю чужом,

Правду мы свою найдем.

На корню не съешь, услышь,

Весь наш хлеб, большая мышь!

Мы трудились столько лет —

От тебя пощады нет.

Мы теперь уходим, знай,

От тебя в счастливый край,

Да, уйдем в счастливый край,

Да, уйдем в счастливый край!

Кто же в том краю опять

Нас заставит так стонать?

Давно уже в доме сверчок зазвенел,

К концу приближается год,

И коль не вкусили мы радость теперь —

День минет, и месяц уйдет!

Не радуйся слишком, как ты бы хотел,

Но вспомни о жизни, что ждет;

Пусть радость и счастье имеют предел —

Ты должен бояться невзгод[160]!

Давно уже в доме сверчок зазвенел,

И дни убегают в году,

И коль не вкусили мы радость теперь —

Дни минут, и луны уйдут!

Не радуйся слишком, как ты бы хотел.

Но вспомни: труды еще ждут;

Пусть радость и счастье имеют предел —

Ты должен быть предан труду[161].

Давно уже в доме сверчок зазвенел,

Не слышно телег — тишина,

И коль не вкусили мы радость теперь —

День канет, и минет луна!

Не радуйся слишком, как ты бы хотел,

Но вспомни, что горесть грозна;

Пусть радость и счастье имеют предел,

Да будет с тобой тишина!

С колючками ильм вырастает средь гор,

А вяз над низиною ветви простер.

Есть много различных одежд у тебя,

Но ты не наденешь свой лучший убор[162];

Повозки и лошади есть у тебя,

Но ты не поскачешь на них на простор.

Ты скоро умрешь, и другой человек

Займет, что 6 добром насладится, твой двор.

Сумах вырастает средь горных высот,

И слива в низине растет средь болот.

Есть внутренний дворик и дом у тебя —

Никто их, как следует, не подметет.

Там есть барабаны, и колокол есть,

Никто только в них не колотит, не бьет.

Ты скоро умрешь, и другой человек

Владеть твоим домом богатым придет!

Сумах вырастает на склоне крутом,

Каштаны в низине растут под холмом.

Есть яства, хмельное вино у тебя,

Но гуслей не слышим мы в доме твоем[163].

Ты счастлив не будешь и дни не продлишь

Игрою на гуслях своих за вином.

Ты скоро умрешь, и другой человек

Хозяином вступит в оставленный дом

Бурные, бурные воды реки[164],

Чисто омытые белые скалы.

В белой одежде, что с воротом алым,

В У[165] я тебя, милый мой, провожала.

Свижусь ли я, мой любимый, с тобою —

Разве не радость настала?

Здесь, в возмутившихся водах реки,

Белые скалы до блеска омыло.

Белое платье я алым расшила,

В Ху я иду за тобою, мой милый.

Свижусь ли я, мой любимый, с тобою

Скорби ужель не забыла?

Бурные, бурные воды реки,

Белые скалы видны над волнами.

Слышу твой зов — не осмелимся сами

Тайну поведать другому словами!

Перцового дерева крупные зерна

Обильны, уж полон для мерки сосуд;

Вы ж, сударь, могучи собою и рослы,

Достоинством равного вам не найдут!

Перцовое дерево здесь, и на нем

Все ветви простерлись далеко кругом.

Перцового дерева крупные зерна

Обильны, уж пригоршни обе полны;

Вы ж, сударь, могучи собою, и рослы,

И духом своим благородным сильны!

Перцовое дерево здесь, и на нем

Все ветви простерлись далеко кругом.

Дважды хворост кругом оплетя, я вязанку сложила,

В эту пору тройное созвездие[166] в небе светило.

Этот вечер — не знаю, что это за вечер сегодня?

Я тебя увидала — собою прекрасен мой милый.

Почему же таким ты, почему же таким ты

Был прекрасным и добрым, мой милый?

Я охапку травы, сплетя, положила на плечи…

Три звезды нам светили на юго-востоке в тот вечер.

Этот вечер — не знаю, что это за вечер сегодня?

Но сегодня мы встретились — это нежданная встреча!

Почему же с тобою, почему же с тобою

Так отрадна нежданная встреча?

Я из веток вязанку сложил, оплетя их в два круга,

Три звезды перед дверью моею светили нам с юга

Этот вечер — не знаю, что это за вечер сегодня?

Но тебя я увидел сегодня — прекрасна подруга!

Почему же скажи мне, почему же, скажи мне,

Так мила и прекрасна, подруга!

Груша растет от деревьев других в стороне,

Ветви раскинулись в разные стороны, врозь,

Так же и я одинако брожу по стране.

В спутники разве чужого не мог бы я взять?

Но не заменит он брата родимого мне!

Вы, что проходите здесь по тому же пути,

Что ж не идете вы с тем, кто совсем одинок?

Близких и братьев лишен человек, почему

В горе ему на дороге никто не помог?

Груша растет от деревьев других в стороне,

Ветви раскинулись, густо листвой обросли...

Так же один, без опоры скитаюсь вдали...

В спутники разве чужого не мог бы я взять?

Только чужие родных заменить не могли!

Вы, что проходите здесь по тому же пути,

Разве не жаль вам того, кто совсем одинок?

Близких и братьев лишен человек — почему

В горе ему на дороге никто не помог?

В барашковой шубе с каймой из пантеры

Ты с нами суров, господин наш, без меры.

Другого ужели нам нет господина?

Служили мы исстари правдой и верой.

Рукав опушен твой пантерой по краю.

Ты с нами жесток — мы в труде изнываем

Другого ужели нам нет господина?

Мы старую верность тебе сохраняем

То дикие гуси крылами шумят,

К могучему дубу их стаи летят —

На службе царю я усерден, солдат.

Я просо не сеял, забросил свой сад.

Мои старики без опоры... Мой взгляд

К далекой лазури небес устремлен:

Когда ж мы вернемся назад?

То гуси, шумя, направляют полет,

Туда, где жужуб густолистый растет.

Нельзя быть небрежным на службе царю —

Я просо засеять не мог в этот год.

Отец мой и мать моя, голод их ждет!

Когда, о далекое небо, скажи,

Конец этой службе придет?

Пусть гуси свои вереницы сомкнут,

Слетаясь на пышный, развесистый тут.

Нельзя нерадиво служить — ив полях

Ни рис, ни маис в этот год не растут.

Отец мой и мать где пищу найдут?

О дальнее синее небо, верни

Солдату привычный труд!

Разве можно сказать, что я сам не имею одежды?

Семь различных нарядов теперь у меня;

Только эти, тобою дареные ныне одежды

Будут много удобней и лучше, поверь, для меня.

Разве можно сказать, что я сам не имею одежды?

Но различных одежд было шесть у меня.

Только эти, тобою дареные ныне одежды

И теплей, и удобней нарядов, что есть у меня.

Вот одинокая груша растет,

Влево она от пути.

Милый ко мне, одинокой, домой

Все собирался прийти.

Сердцем моим так люблю я его!

Чем напою, накормлю я его?

Вот одинокая груша растет,

Там, где пути поворот.

Милый ко мне, одинокой, домой

Звать на гулянье придет.

Сердцем моим так люблю я его!

Чем напою, накормлю я его?

Прочно окутан терновник плющом,

Поле с тех пор зарастает вьюнком.

Он, мой прекрасный, на поле погиб —

Как проживу? Одиноким стал дом.

Плющ протянулся — жужубы укрыл,

Вьется на поле вьюнок у могил.

Он, мой прекрасный, на поле погиб —

Я одинока, никто мне не мил.

Рог изголовья[168] красив и, как свет,

Блещет парчой покрывало — и нет

Мужа со мной, мой прекрасный погиб,

Я одиноко встречаю рассвет.

Летние дни без конца потекут,

Будут мне зимние ночи долги...

Кажется: минут века, лишь тогда

Снова я свижусь с моим дорогим[169].

Будут мне зимние ночи долги,

Летние дни без конца потекут...

Кажется: минут века, лишь тогда

С ним обрету я в могиле приют.

Часто сбором я лакрицы занята

На вершине Шоуянского хребта[170].

А что люди говорят, — всё лгут они,

Этим толкам не доверься ты спроста,

Эти речи, эти речи отклони!

Не считай их сплетни правдой, помяни:

Всё, что люди ни болтают, лгут они —

Что их речи? — Толки лживые одни!

Собирала там я заячью траву,

Я ее под Шоуяном рву да рву.

А что люди говорят, — всё лгут они,

Ты не верь, не слушай лживую молву.

Эти речи, эти речи отклони.

Не считай их речи правдой, помяни:

То, что люди ни болтают, лгут они —

Что их речи? — Толки лживые одни!

Собирать мне репу в поле там опять,

На восток от Шоуяна собирать!

А что люди говорят, — всё лгут они,

Ты не верь, не надо сплетням их внимать.

Эти речи, эти речи отклони.

Не считай их речи правдой, помяни:

Всё, что люди ни болтают, лгут они —

Что их речи? — Толки лживые одни!

Гром колесниц все слышней и слышней;

Белые пятна на лбах у коней.

В горнице мужа не вижу еще,

Только слуга наш по-прежнему в ней.

Вижу сумах я у горных высот.

Вижу в низинах каштан у болот.

Только супруга завидела я,

Рядом садимся, он гусли берет.

Радость ужель мы не вкусим теперь?

Старость настанет, и время уйдет.

Вырос на взгорьях возвышенных тут,

Тополи там по низинам растут.

Только супруга завидела я,

Рядом садимся мы, шэны поют.

Радость ужель мы не вкусим теперь?

Смерть приближается, годы уйдут!

Черная блещет железом четверка дородных коней,

Собраны в руку возницы три пары поводьев-ремней.

Князь в колеснице сидит, и любимые слуги его

Ныне охотиться будут и вслед выезжают за ней.

Гонят по времени года пригодных для жертвы самцов[172].

Те, что пригодны для жертвы, ныне самцы велики!

Князь лишь прикажет вознице левей колесницу держать,

Пустит стрелу и сразит он — все стрелы у князя метки.

Северным парком с охотой теперь отправляется князь,

Кони привычною рысью в четверке бегут, торопясь.

Легкая едет повозка, звенят в бубенцах удила —

Гончих собак и лягавых для травли она повезла!

Для боевой колесницы кузов короткий — как раз!

Гнутое дышло красиво кожей повито пять раз,

В круге скользящем все вожжи[173], чтобы лежали ровней,

Посеребренные кольца держат тяжи из ремней.

Втулки длинны колесницы, шкура тигровая в ней,

Пегих, а к ним белоногих впряг он могучих коней.

Я, о супруг благородный, думой с тобою всегда;

Тверд, благороден, как яшма, сердцем же яшмы нежней!

В срубах дощатых ночуешь в дикой далекой стране —

Скорбь о тебе наполняет сердца изгибы во мне!

Мощные тучные кони — вся их четверка крепка,

Вместе ременные вожжи держит возницы рука.

Пегий с гнедым черногривым тянут в упряжке одной,

С ними — с боков — черномордый желтый, а с ним — вороной.

Верно, с драконом на поле рядом уперты щиты,

В посеребренные пряжки средние вожжи взяты!

Я, о супруг благородный, думой с тобою всегда,

Там, благородный и нежный, в городе варварском ты!

Скоро ли, скоро ль настанет вам возвращения срок?

Вся я душой истомилась в думах о том, кто далек!

Дружных коней покрывает тонкой брони чешуя,

Посеребренная блещет ручка тройного копья[174],

Щит разукрашенный в перьях длань прижимает твоя.

Кони с резными значками[175], в шкуре тигровой твой лук;

В шкуру тигровую накрест всунул два лука супруг,

Чтобы не гнулись, привязан к лугам упругий бамбук.

Я, о супруг благородный, думой с тобою всегда,

Лягу ль на ложе, встаю ли — в мыслях единственный друг!

Тверд и спокоен, я знаю, кто благороден и прям, —

Добрая слава о муже, знаю, несется вокруг.

Тростники с осокой сини, сини,

Белая роса сгустилась в иней.

Тот, о ком рассказываю вам я,

Верно где-нибудь в речной долине.

По реке наверх иду за ним я —

Труден кажется мне путь и длинен;

По теченью я за ним спускаюсь —

Он средь вод — такой далекий ныне.

Синь тростник и зелена осока —

Не обсохли от росы глубокой.

Тот, о ком рассказываю вам я,

Где-нибудь у берега потока.

По реке наверх иду за ним я —

Путь мой труден, путь лежит высоко-

По теченью я за ним спускаюсь —

Он средь вод на островке далеко.

Блекнет зелень в сини тростниковой.

Белая роса сверкает снова.

Тот, о ком рассказываю вам я,

Где-нибудь у берега речного.

По реке наверх иду за ним я —

Труден путь, я вправо взять готова;.

По теченью я за ним спускаюсь —

Он средь вод у острова большого.

Что сыщешь ты там, у Чжуннаньских[176] высот?

Там слива с катальтою горной вдвоем.

Муж доблести прибыл на этот хребет,

Он в шубе из лис, под узорным плащом,

И лик, точно киноварь, ал у него!

Его мы своим государем зовем.

Что сыщешь ты там, у Чжуннаньских высот?

Утесы да глади широкие плит.

Муж доблести прибыл на этот хребет,

Халат его пестрым узором расшит,

О пояс в подвесках бряцает нефрит.

Пусть век он живет и не будет забыт!

Там иволги, вижу, летают кругом,

На ветви жужуба слетаясь, кружат.

Кто с князем Му-гуном в могилу пойдет?

Цзы-цзюйя Янь-си выполняет обряд.

И этот Янь-си, что исполнит обряд,

Был самым храбрейшим из сотен солдат.

Но только к могиле приблизился он,

Как весь задрожал он и был устрашен.

А ты, о лазурное небо вдали,

Так губишь ты лучших из нашей земли!

Как выкуп за тех, кто живым погребен.

Сто жизней мы отдали б, если б могли.

Там иволги, вижу, летают кругом,

Кружат, собираясь на тут под курган.

Кто с князем Му-гуном в могилу пойдет?

Из рода Цзы-цзюйя могучий Чжун-хан.

О, этот из рода Цзы-цзюйя Чжун-хан!

Он сотню солдат отражал, великан!

Но только к могиле приблизился он,

Как весь задрожал он и был устрашен.

А ты, о лазурное небо вдали,

Так губишь ты лучших из нашей земли!

Как выкуп за тех, кто живым погребен,

Сто жизней мы отдали б, если б могли.

Там иволги, вижу, летают кругом,

Садясь меж колючих терновых кустов.

Кто с князем Му-гуном в могилу пойдет?

Чжэнь-ху с ним в могильный уляжется ров.

И этот Чжэнь-ху, что разделит с ним ров,

Был с сотнею воинов биться готов!

Но только к могиле приблизился он,

Как весь задрожал он и был устрашен.

А ты, о лазурное небо вдали,

Так губишь ты лучших из нашей земли!

Как выкуп за тех, кто живым погребен,

Сто жизней мы отдали б, если б могли!

То сокол, как ветер, летит в небесах,

Он в северных рыщет дремучих лесах.

Давно уж супруга не видела я,

Великая скорбь в моем сердце и страх.

О, как это сталось? Ужель я одна,

Надолго забытой остаться должна?

Ветвистые вижу дубы над горой,

Шесть вязов я вижу в долине сырой.

Давно уж супруга не видела я,

И боль безысходная в сердце порой.

О, как это сталось? Ужель я одна,

Надолго забытой остаться должна?

Там сливы на горных вершинах густы,

В низинах там дикие груши часты.

Давно уж супруга не видела я...

О сердце, от боли как пьяное ты!

О, как это сталось? Ужель я одна,

Надолго забытой остаться должна?

Кто сказал: нет одежды в поход снарядить бедняка?

Плащ с тобой пополам разделю я в походе любой!

Царь сбирается в путь и свои поднимает войска —

Приготовил я дротик и длинную пику, и в бой!

Вместе выйдем на битву, ведь враг у нас общий с тобой.

Кто сказал: нет одежды в поход снарядить бедняка?

Мы разделим с тобою исподнее платье мое.

Царь сбирается в путь и свои поднимает войска —

Приготовил я дротик и с ним боевое копье.

Встанем вместе на битву за дело мое и твое[178]!

Кто сказал: нет одежды в поход снарядить бедняка?

Есть рубашка у нас, мы рубашку разделим вдвоем.

Царь сбирается в путь и свои поднимает войска —

Латы я приготовил и острым запасся мечом.

Знаю, вместе с тобою мы в битву с врагами пойдем.

Брата матери ныне я в путь провожаю с войсками,

Берег северный Вэй — и здесь предстоит нам проститься.

Чем его одарить, я не знаю, — какими дарами?

Подарю я гнедую четверку с большой колесницей.

Брата матери ныне я в путь провожаю с войсками,

Бесконечная дума о нем в моем сердце сокрыта.

Чем его одарить, я не знаю, — какими дарами?

Подарю самоцветы и пояс с прекрасным нефритом!

Жаловал нас

В большой горнице, как подобало:

Ныне ж от яств на пиру ничего не осталось

Жаловать нас

Не умеет, как было сначала.

Жаловал нам

От всех яств по четыре сосуда;

Ныне ж не ели мы досыта с каждого блюда.

Жаловать нас

Не умеет, как было сначала.

Ты стал безрассуден, гуляешь с тех пор,

Поднявшись на холм, на крутой косогор!..

Хоть добрые чувства к тебе я храню,

К тебе не поднять мне с надеждою взор.

Ты бьешь в барабан, и разносится гром,

Внизу ты гуляешь под этим холмом.

Порою ли зимнею, летним ли днем

Там с белым стоишь ты от цапли пером[180].

Ты в накры[181] из глины ударил, опять

Идешь по дороге на холм погулять.

Порою ли зимнею, летним ли днем

Готов с опахалом из перьев плясать!

Там вязы растут у восточных ворот,

Дубы на вершине крутого холма.

Сегодня, я знаю, Цзычжунова дочь

Под теми дубами нам спляшет сама!

Прекрасное утро избрали — вдали,

По южной долине мы будем гулять...

Сегодня не треплет никто конопли,

От площади рыночной пляски пошли!

В прекрасное утро мы вышли с тобой!

Идем по дороге все вместе гурьбой.

Ты — яркая мальва в цвету по весне,

Душистых дай перечных зернышек мне!

За дверью из простой доски[182]

Возможен отдых без тревог;

Я у бегущего ключа,

Голодный, радоваться мог!

Ужели рыбой на обед

Должны быть хэские лещи[183]?

Жену берешь — ужель и здесь

Ты только Цзян из Ци ищи[184]?

Ужели рыба на обед

Лишь карп из Хэ, и нет иной?

Жену берешь — ужель и здесь

Лишь Цзы[185] из Сун возьмешь женой?

Есть у восточных ворот водоем,

И коноплю можно вымочить в нем.

Цзи, ты собой хороша и мила, —

Песню я спел бы с тобою вдвоем[186].

Есть у восточных ворот водоем,

Носим крапиву мочить в этот ров.

Цзи, ты собой хороша и мила. —

Речи вести я с тобою готов!

Есть у восточных ворот водоем,

Вымочить можно в том рву камыши,

Цзи, ты собой хороша и мила, —

Поговорить мне с тобой разреши!

Там, у восточных ворот, зеленеют ракиты —

Пышной густою листвою их ветви покрыты.

Встретиться в сумерки мы сговорились с тобою,

Звезды рассвета блестят, обещанья забыты.

Там, у восточных ворот, зеленеют ракиты —

Ветви их скрыты густою и пышной листвою.

Встретиться в сумерки мы сговорились с тобою,

Звезды рассвета блестят над моей головою.

У врат могильных разрослись жужубы;

Срежь их топор — они несут нам беды.

Правитель наш неправый и недобрый,

И нрав его в стране всем людям ведом.

Хоть ведом — нет предела и управы —

Был издавна таков правитель нравом.

У врат могильных разрослись и сливы;

Слетясь на них, грозят бедою совы.

Правитель наш неправый и недобрый,

Все люди князя обличать готовы.

Моим словам не внемлет он, но вскоре,

Поверженный, о них он вспомнит в горе»

Вьет гнездо сорока на плотине;

На горе хорош горошек синий.

Кто сказал прекрасному неправду?

Сердце скорбь наполнила отныне.

Черепицей к храму путь устлали;

Пестр, хорош ятрышник в горных далях.

Кто сказал прекрасному неправду?

Сжалось сердце в страхе и печали.

Вышла на небо луна и ярка, и светла...

Эта красавица так хороша и мила!

Горечь тоски моей ты бы утешить могла;

Сердце устало от думы, и скорбь тяжела.

Светлая, светлая вышла на небо луна...

Эта красавица так хороша и нежна!

Горечь печали могла бы утешить она;

Сердце устало, душа моя грусти полна.

Вышла луна, озарила кругом облака —

Так и краса моей милой сверкает, ярка.

Путы ослабь, что на сердце связала тоска,-

Сердце устало, печаль моя так велика!

Чем я там буду так занят в Чжулинь[188]?

Следом иду, провожаю Ся Нинь.

Это иду я не в город Чжулинь —

Следом иду, провожаю Ся Нинь.

«Вы запрягите четверку коней —

В Чжу отдыхать я поеду на ней.

Сам погоню я коней молодых —

Завтракать в Чжу я поеду на них!»

Там, где плотина сжимает наш пруд,

Лотосы там с тростниками растут.

Есть здесь прекрасная дева одна...

Кто мне поможет? — Печали гнетут;

Встану ль, прилягу ль — напрасен мой труд

Слезы обильным потоком текут.

Там, где плотина сжимает наш пруд,

Там с валерьяной росли тростники.

Есть здесь прекрасная дева одна,

Стан ее пышен, прекрасны виски.

Встану ль, прилягу ль — напрасен мой труд —

В сердце лишь боль бесконечной тоски.

Там, где плотина сжимает наш пруд,

Лотосы там расцветают меж трав.

Есть здесь прекрасная дева одна,

Стан ее пышен и вид величав.

Встану ль, прилягу ль — напрасен мой труд —

Долго томлюсь, к изголовью припав!

Вы в шубе бараньей опять беззаботно гуляли,

А в лисьей опять на дворцовом приеме стояли.

Могу ли о вас я не думать в тоске и в тревоге?

Уж сердце устало — болит и болит от печали.

Вы в шубе бараньей гуляете всюду без цели,

А лисью вы, сударь, в дворцовых покоях надели.

Могу ли о вас я не думать в тоске и в тревоге?

Вы сердце мне скорбью глубоко поранить успели.

Баранья та шуба как будто намазана салом,

Лишь выглянет солнце — и шуба в лучах заблистала.

Могу ли о вас я не думать в тоске и в тревоге?

Давно уж печаль так глубоко мне в сердце запала.

Коль путника встречу порою под шапкою белой[190],

А путник от скорби по близким — худой, пожелтелый,-

Опять утомленное сердце мое заболело!

Лишь путника встречу я в белой одежде убогой —

Как ранено сердце мое и тоской и тревогой,

И следом за ним я пошел бы одною дорогой!

Увижу: у путника белым колени прикрыты —

Вновь путами скорби и сердце и дух мой повиты,

И, кажется, скорбью с тобой воедино мы слиты.

Дикая вишня в той влажной низине растет,

Нежные ветви на вишне слабы и гибки...

Вишня, ты блещешь своей молодой красотой;

Рад я, что вишня не знает забот и тоски!

Дикая вишня в той влажной низине растет,

Нежные, хрупкие вижу на вишне цветы...

Вишня, ты блещешь своей молодой красотой,

Рад я, что дум о семействе не ведаешь ты!

Дикая вишня в той влажной низине растет,

Нежный, прекрасный на ней наливается плод.

Вишня, ты блещешь своей молодой красотой,

Рад я, что вишня не знает о доме забот!

Не ветер порывист и буря дика,

Не мчит колесница как вихрь седока —

Смотрю на дорогу, что в Чжоу вела,

И в сердце вздымается снова тоска.

Не ветра порыв и не вихря полет,

Не мчит колесница и в беге трясет —

Взглянул на дорогу, что в Чжоу вела,

На сердце легли мне печали и гнет.

О, если б кто рыбу сумел отварить —

Я вымыл бы сам приготовленный таз.

О, если б кто ехать на Запад хотел[192] —

Я доброе слово сложил бы о вас!

Чешуйки жука-однодневки блестят —

Как светел, как светел твой новый наряд!

Но сердце печалью объято мое —

О, если б ко мне ты вернулся назад.

То крылья жука-однодневки весной —

Как ярок, как ярок наряд расписной!

Но сердце печалью объято мое —

Вернись и останься отныне со мной!

То выглянул жук-скарабей из земли,

Он в платье из белой, как снег, конопли;

Но сердце печалью объято мое —

Вернись и жилище со мной раздели!

Ходят они на приехмы, встречают гостей,

Палицы с копьями носят с собою — и что ж?

Люди пустые на княжеской службе у нас —

В алых стоят наколенниках[194] триста вельмож.

Там на плотине ленивый сидит пеликан,

Крыльев мочить не хотел он, за рыбой гонясь.

Люди пустые на княжеской службе у нас —

Даже не стоят одежд, что пожаловал князь.

Так на плотине ленивый сидит пеликан,

Клюв он мочить не хотел и не ведал забот.

Люди пустые на княжеской службе у нас —

Княжеских больше не стоят похвал и щедрот.

Видишь, у нас и деревья, и травы густы,

Дымка поутру над южной горою видна.

Юная девушка там... Но хотя и мила —

Бедная девушка — голод познала она!

На той шелковице голубка сидит,

Семь деток вскормила она.

Сколь доблести муж совершенен собой,

Все в нем — величавость одна.

В поступках его величавость одна —

В ней крепость и сдержанность сердца видна!

На той шелковице голубка сидит,

На сливу птенец залетел.

Сколь доблести муж совершенен собой,

Как пояс твой шелковый бел!

Я вижу, как пояс твой шелковый бел,

Ты черную с проседью шапку надел!

На той шелковице голубка сидит,

Птенцы на жужубе видны.

Сколь доблести муж совершенен собой —

В поступках не сыщешь вины!

В деяньях его не отыщешь вины —

Исправил четыре предела страны!

На той шелковице голубка сидит,

В орешнике вижу птенца.

Сколь доблести муж совершенен собой!

Народа исправил сердца.

Примером исправил народа сердца —

Пусть тысячи лет он живет без конца]

Течет на поля ледяная вода родника,

Густой чернобыльник она залила на лугу.

Восстану от сна и вздыхаю, и скорбь велика,

Столичного города Чжоу забыть не могу!

Течет на поля ледяная вода родника,

Густую полынь, по пути увлажняя, зальет.

Восстану от сна и вздыхаю, и скорбь велика,

О городе этом я полон тревог и забот.

Течет на поля ледяная вода родника,

И в тысячелистниках пышных разлился поток.

Восстану от сна и вздыхаю, и скорбь велика,

О городе этом я полон забот и тревог!

Как просо, бывало, прекрасно всходило везде,

И тучи питанье полям приносили в дожде!

Имели царя все четыре предела страны.

И сюньский правитель царю был опорой в труде[195]!

В седьмую луну звезда Огня[197]

Все ниже на небе день ото дня.

И вот теперь, к девятой луне,

Одежду из шерсти выдали мне.

В дни первой луны пахнёт холодок,

В луну вторую мороз жесток,

Без теплой одежды из шерсти овцы,

Кто год бы закончить мог?

За сохи беремся мы в третьей луне,

В четвертую в поле пора выходить —

А детям теперь и каждой жене[198]

Нам пищу на южные пашни носить.

Надсмотрщик полей пришел и рад,

Что вышли в поле и стар и млад.

В седьмую луну звезда Огня

Все ниже на небе день ото дня.

И вот теперь, к девятой луне,

Одежду из шерсти выдали мне.

Тепло с собою несет весна,

Уж иволги песня вдали слышна.

Вот девушка вышла с корзинкой в руках,

По узкой тропинке идет она.

И всё она ищет, где листья нежней;

Тутовника ветки пригрела теплынь,

Весенние дни всё длинней и длинней,

Уж в поле подруги сбирают полынь.

На сердце печаль у неё лишь одной:

В дом князя войдет она скоро женой.

В седьмую луну звезда Огня

Все ниже на небе день ото дня.

В восьмую луну крепки тростники —

Мы режем тростник и камыш у реки.

Луна шелкопрядов — зеленый тут...

Мужчины тогда топоры берут —

Верхушки со старых срежет топор,

А с юных — зеленый убор сорвут!

Кричит балабан о седьмой луне.

В восьмую — за пряжу садиться жене.

Мы черные ткани и желтые ткем,

А ту, что сверкает багряным огнем,

Что ярче всех и красивей всех,

Мы княжичу в дар на халат отдаем.

К четвертой луне трава зацветет,

О пятой луне цикада поет.

В восьмую луну мы сберем урожай,

В десятую — падают листья, кружа.

И первая вновь наступает луна —

Барсучьей охотой начнется она;

И ловим лисиц мы и диких котов —

Ведь княжичу теплая шуба нужна.

Но вот на облаву выходит рать,

Привычная в пору второй луны, —

Себе поросенка должны мы взять,

А князю мы вепря отдать должны!

Вот время пришло, и о пятой луне

Кузнечика стрекот послышался мне[199]...

В шестую луну донеслось до меня,

Как крылья стрекоз задрожали, звеня.

В седьмую — мы в поле сверчка найдем,

В восьмую — сверчок уже здесь, под крышей,

В девятую он заползает в дом,

В десятую — он под постелью слышен!

В доме замазывать щели пора,

Выкурить дымом мышей со двора!

Крепко закрыто на север окно,

Глиной обмазаны двери давно.

Жены и дети, мы вас зовем:

Год изменился, пришли холода,

В дом свой войдите, живите в нем.

В шестую луну отведать мы рады

Багряные сливы и гроздь винограда.

В седьмую отведать бобы на пару,

В восьмую луну я жужубы сберу.

Мы рис собираем десятой луной —

К весне приготовим хмельное вино,

Чтоб старцев почтенных с седыми бровями

На долгие годы бодрило оно.

Седьмая луна — стала тыква вкусна,

В восьмую горлянки срезает жена,

Девятой луною кунжутные зерна

И горькие травы собрала она.

В запас нарубила и сучьев и дров —

Обед для крестьянина будет готов!

Девятой луною мы ток расчищаем,

В моем огороде прибита земля;

Десятой луной урожай убираем:

Здесь просо, пшеница, бобы, конопля.

Супругу жена говорит своему:

«О муж мой, мы всю нашу жатву собрали.

Работа нас ждет в нашем зимнем дому —

Сбираться в селение нам не пора ли?».

Сбираем мы травы осенние днем,

А ночью глубокой — веревки совьем.

Лишь кровлю поправить успел я — опять

Пора и весенний посев починать!

Лед бьем мы со звоном — вторая луна.

Им в третью широкая яма полна,

И утром в четвертой, как жертву зимы,

Чеснок и барашка приносим мы!

В девятой — вновь иней на травах жесток,

Десятой луной расчищаем мы ток...

У нас на пиру два кувшина с вином.

Овцу и барашка мы князю снесем.

Рога носорога полны вина,

Поднимем их выше и выпьем до дна,

Чтоб жизнь ваша, князь, длилась тысячи лет

И чтоб никогда не кончалась она!

О ты, сова, ты, хищная сова,

Птенца похитила, жадна и зла!

Не разрушай гнезда, что я свила.

С трудом, с любовью я вскормила их,

Моих птенцов, — так пожалей же их!

Пока не скрылся в тучах небосвод,

Кору с корней древесных птица рвет.

Я вью гнездо, сплела из веток вход...

Ужели ты, живущий там внизу,

Меня посмеешь обижать, народ?

Когтями я рвала траву кругом,

Изодран клюв мой жестким тростником,

И всем, что я сбирала, — и потом

Мой клюв был в ранах весь! Но что мне в том,-

Сказала я, — коль не готов мой дом?

Иссякла мощь моих разбитых крыл,

И хвост ослаб — он весь изломан был.

Гнездо в беде; бороться нету сил;

И дождь хлестал его и ветер бил...

Стал голос мой тревожен и уныл.

Мы ходили походом к восточным горам,

Долго, долго мы пробыли там.

И обратно с востока нам время идти —

Мелкий дождь нас мочил по пути.

Но с востока на запад при слове «назад»

Устремились все мысли солдат —

Там сошьют земледельцу привычный наряд,

Рот не сжат[200], не поставят нас в ряд.

Только черви простые теперь поползли

На полях у моих шелковиц...

И одни мы ночуем от близких вдали

Под покровом своих колесниц.

Мы ходили походом к восточным горам,

Долго-долго мы пробыли там.

И обратно с востока нам время идти —

Мелкий дождь всё мочил нас в пути.

Дикой тыквы плоды налились и кругом

Обвисают по кровле теперь,

И мокрицы проникли в оставленный дом,

Паутиною заткана дверь;

И олени пасутся в полях у домов,

Да мерцают огни светляков...

Как тревожит само это слово «назад»,

И волненье в сердцах у солдат!

Мы ходили походом к восточным горам,

Долго, долго мы пробыли там.

И обратно с востока нам время идти —

Мелкий дождь нас всё мочит в пути.

Там, у куч муравьиных, лишь цапли кричат,

Жены дома вздыхают, молчат;

Дома щели заткнули и пол подмели —

Мы с похода внезапно пришли!

Плети тыкв одичалых обвили одни

Дров каштановых груду кругом,

И с тех пор, как ушли мы, до нынешних дней

Я три года не видел свой дом!

Мы ходили походом к восточным горам,

Долго, долго мы пробыли там!

И обратно с востока нам время идти —

Мелкий дождь нас всё мочит в пути.

Только иволги, вижу, летают вдали,

И лишь крылья сверкают у лих...

То невеста сбирается в путь — запрягли

Темнорыжих коней и гнедых.

Вот уж матерью пояс вкруг стана обвит,

В украшеньях невеста стоит,

И жених ее новый прекрасен на вид[201] —

Что же старый, ужели забыт?!

Были разбиты в походе у нас топоры,

Наши секиры расколоты были в куски.

Чжоуский князь[202] выступает в поход на восток —

Царства четыре границы да будут крепки!

Сколь, о народ, состраданья он полон к тебе,

Сколь о народе заботы его велики!

Были разбиты в походе у нас топоры,

Были расколоты острые наши жезлы.

Чжоуский князь выступает в поход на восток-

Царства пределы к добру он выводит из мглы!

Сколь, о народ, состраданья он полон к тебе,

Сколь о народе заботы достойны хвалы!

Были разбиты в походе у нас топоры,

Наши секиры расколоты были давно.

Чжоуский князь выступает в поход на восток —

Царства пределы крепит он и вяжет в одно!

Сколь, о народ, состраданья он полон к тебе,

Сколь похвалы, восхищенья достойно оно!

Когда топорище ты рубишь себе —

Ты рубишь его топором.

И если жену избираешь себе —

Без свах не возьмешь ее в дом.

Когда топорище рублю топором,

То мерка близка, говорят[203].

Увидел я девушку эту — и во г

Сосуды поставлены в ряд[204]!

С девятью кошелями поставлена сеть,

Рыбы там — красноперка с лещом.

Мы увидели князя — был выткан дракон

На узоре одежды на нем[205].

То над островом правит журавль свой полет...

Или места наш князь не найдет?

Он две ночи с тобой проведет!

Журавли над высокой равниной летят...

Или князь не вернется назад?

Он с тобою две ночи подряд.

Так могли мы на платье с драконом взглянуть.

Князь, в обратный не трогайся путь —

Пусть не льется печаль в мою грудь!

Подгрудок отвисший волк лапой прижал, оступясь;

Отпрянув назад, волк ударился тотчас хвостом...

Преславный потомок, велик и прекрасен был князь,

Спокоен и важен, — багряные туфли на нем.

Отпрянув назад, волк ударился тотчас хвостом,

Подгрудок отвисший волк лапой прижал, оступясь.

Преславный потомок, велик и прекрасен был князь,

И славе его, как нефриту, неведома грязь!