Шицзин

Царь Просвещенный — Вэнь-ван[340] — пребывает теперь в вышине,

О, как на небе пресветлый сияет Вэнь-ван!

Чжоу издревле в своей управляли стране,

Новый престол им небесною волею дан.

Или во славе своей не сияют они?

Воля небес неужели не знает времен[341]?

Ввысь устремится Вэнь-ван или вниз низойдет[342],

Справа иль слева владыки небесного он!

Царь Просвещенный был полон усердья и сил,

Слава его бесконечной является нам.

Небо свои ниспослало на Чжоу дары —

Внукам Вэнь-вана, потомкам его и сынам,

Внукам Вэнь-вана, потомкам его и сынам —

Корню с ветвями[343], да жить им в веках и веках!

Людям служилым, что были у Чжоу в войсках,

Разве им также не славиться ныне в веках?

Разве они не преславны пребудут в веках

Тем, что с усердьем исполнили царский завет?

Полных величия, много служилых людей

Царство Вэнь-вана тогда породило на свет,

Царство Вэнь-вана их всех породило, и вот,

Чжоуский дом в них опору нашел и оплот.

Много достойнейших стало служилых людей —

Царь Просвещенный в спокойствии полном живет.

Был величаво-прекрасен властитель Вэнь-ван,

Ревностным был он надолго прославлен трудом.

Воля небес[344], о, насколько она велика!

Шанского дома потомки порукою в том.

Шанского дома потомки порукою в том:

Многое-множество их пребывало в те дни,

Волю верховный владыка свою проявил —

Чжоу покорность свою изъявили они.

Чжоу они изъявили покорность свою.

Воля небес не навечно почиет на вас!

Лучшие лучших из иньских служилых людей

Предкам творят возлиянья в столице у нас.

Нашему предку ворят возлиянья, одев

Платье с секирами, в прежнем убранстве главы[345].

Вы, из достойных достойные слуги царя,

Вашего предка ужели не помните вы?

Вашего предка ужели не помните вы?

Кто совершенствует доблесть духовную, тот

Вечно достоин пребудет и воли небес,

Много от неба и сам он получит щедрот.

Инь, до того как народ и престол потерять,

Вышнего неба владыке угодна была.

Инь пред очами да будет! Хранить нелегко

Судьбы великие. И сохранившим — хвала!

Судьбы и волю небес сохранить нелегко!

Трон сохраняя, от неба себя не отринь!

Славы сиянье о долге свершенном простри,

Мудро размысли, как небо отринуло Инь!

Вышнего неба деянья неведомы нам,

Воле небес не присущи ни запах, ни звук!

Примешь Вэнь-вана себе в образец и закон —

Стран мириады с доверьем сплотятся вокруг!

Светлая, светлая доблесть взошла на земле[347] —

Воля державная неба сошла с вышины!

Трудно, однако, на небо одно уповать

Да и царем быть — дела управленья трудны.

Иньский наследник небесный престол занимал —

Он и утратил четыре предела страны[348].

Князем был Чжи, говорят, его средняя дочь,

Жэнь по прозванью[349], в Инь-Шан появилась она.

К нам она в Чжоу пришла, чтобы супругою стать,

Жить она стала в столице как Ван-цзи[350] жена.

Ван-цзи, наш предок, совместно с супругой своей

Жили, и долг свой они соблюдали сполна.

Там величавая Жэнь от него понесла,

Там Просвещенного[351] в мир породила она.

Этот Вэнь-ван был наш царь Просвещенный, и он

Сердцем внимателен был и исполнен забот.

Вышнему неба владыке со славой служил,

Много от неба он принял и благ, и щедрот.

Доблесть души и достоинство в нем без пятна!

Царство над миром он принял и с ним его род.

Вышнее небо взирает на землю внизу,

Воля небес поручить ему царство — тверда.

Годы правленья Вэнь-вана едва начались —

Небо готовит подругу ему навсегда.

Там, где находится северный берег у Ся[352],

В этой стране, что у самого берега Вэй...

Брачного возраста царь Просвещенный достиг.

Царства великого князь был там с дочкой своей.

С князем великого царства и дочка его,

Чистой красою — как младшая неба сестра!

Сделав подарки, о счастье гадает Вэнь-ван —

К Вэй отправляться для встречи невесты пора!

Мост через реку из стругов готовит Вэнь-ван.

Разве не блеском сверкающим брак осиян?

Воля от неба на землю тогда снизошла —

Волею неба и стал на престоле Вэнь-ван:

Стал он в столице, был в Чжоу удел ему дан.

Дева из Шэнь[353], — государыню-мать заменив, —

Старшая дочь из далеких явилася стран.

Милостью неба от ней и родился У-ван.

Небо тебя сохранит и поможет тебе —

Небу покорный, пойдешь на великое Шан!

Иньские, шанские — всюду отряды видны,

Лесу подобные, строятся рати солдат

В полном порядке, как стрелы в пустыне Муе.

Только и наши с достоинством рати стоят.

Неба верховный владыка с тобою, У-ван,

В сердце своем да не будешь сомненьем объят!

Эта пустыня Муе[354] широка, широка!

Блещет сандалом своим колесница — ярка;

Каждая лошадь в четверке гнедая — крепка.

Шан-фу, великий наставник, искусен в боях —

Будто орел, воспаряющий ввысь в облака!

Помощь У-вану несет эта Шан-фу рука.

Шанскую мощную рать разбивает У-ван,

В это же утро страну очищают войска.

Тыквы взрастают одна за другой на стебле...

Древле народ обитал наш на Биньской земле,

Реки и Цюй там и Ци протекают, струясь.

В древности Дань-фу[355] там правил — наш предок и князь.

Людям укрытья и норы он сделал в те дни —

И ни домов, ни строений не знали они.

Древний правитель однажды сбирает людей,

Утром велит он готовить в поход лошадей.

Кони вдоль западных рек устремились, бодры, —

Вот и достигли подножия Циской горы.

Он и супруга — из Цзянского рода сама —

Место искали, где следует строить дома.

Чжоу равнины — прекрасны и жирны они,

Горькие травы тут сладкими были в те дни...

Мы совещались сначала — потом черепах

Мы вопрошали: остаться ли в этих местах?

Здесь оставаться! — Судьба указала сама —

Здесь и постройки свои возводить, и дома.

Жителей князь расселил изволеньем своим:

Тех ободрит он, участки укажет другим,

Метит границы, назначит наделы земли.

Между участками — пашен межи провели.

С запада Дань-фу проходит страну на восток...

Всюду он задал работу, всё сделал, что мог!

Дань-фу зовет управителя главных работ,

Также зовет уставителя общих тягот:

Здания он повелел возводить и дома,

Мерять веревкой — так будет постройка пряма;

Доски связать и набить между ними земли...

В строгом порядке храм предков сперва возвели.

Рыхлую землю ссыпает в корзины народ —

Плотно ее между связанных досок кладет.

Громко удары звучат — уплотнилась стена,

Мажут, скоблят ее — только была бы ровна...

Многие тысячи футов возвысились в срок;

Рвенье большой барабан соразмерить не мог[356]!

Ставят большие ворота в ограде дворца —

Очень высокие эти ворота! С крыльца

Ставят у входа дворцовые двери теперь —

В строгом величии высится каждая дверь.

Духам земли величавый алтарь возведен —

Всем начинаниям — место священное он[357].

Ярость властителя неукротима была —

Слава его преуменьшиться тем не могла.

Выдернул он и дубы, и терновник с пути —

Ехать возможно теперь и свободно идти.

Варваров этих — гунь-и — разбежалася рать,

Быстро бежала, пыхтя и не смея дышать!

Юйский и жуйский князья разрешили свой спор[358],

Быстро Вэнь-ван возрастил свою силу с тех пор.

Я же скажу: те внушали покорность другим,

Те — были первыми, эти — последними с ним;

Те, я скажу, — о царе разносили хвалу,

Эти — давали отпор и насилью и злу!

Пышные, пышные — кущею терны стоят —

Дров нарублю я и сделаю добрый запас.

Вы величавы собою, наш царь-государь,

Всюду народ ваш так тесно сплочен вокруг вас!

Царь величавый — творит возлияние он[359] —

Чаши для жертвы подносятся с разных сторон.

Чаши подносят, достоинства сами полны,

Лучшие люди — служилые люди страны.

Вижу: ладья устремилась по Цзину-реке —

Много гребцов — опускаются весла их в ряд.

Чжоуский царь выступает, я вижу, в поход.

Вслед за царем устремились шесть ратей солдат.

Как широка эта звездная в небе река,

В небе узором сияет светла и ярка.

Разве не царь вдохновляет примером людей?

Чжоуский царь — да живет он века и века!

Так вырезают, чеканят прекрасный убор:

Золотом с яшмой украсится тонкий узор.

Царь созидает основы, дал правила нам

В царстве обширном, что нет, не охватит твой взор!

Взгляни на подножие Ханьской горы

Орешник густой и терновник на нем.

Спокоен и радостен наш государь,

Стяжает он славу в веселье своем.

На скипетре яшмовый кубок[360] тяжел:

Для жертвы в нем желтое блещет вино

Спокоен и радостен наш государь —

Вот счастье — ниспослано небом оно.

То ястреба в небе высокий полет,

То рыба метнулась под бездною вод!

Спокоен и радостен наш государь,

Не он ли к добру подвигает народ?

Пресветлое в чаше вино, и ярка

Вся рыжая, чистая шерсть у быка[361]:

Ты в жертву дары принесешь, государь, —

Да будет награда тебе велика!

Дубняк низкорослый — густой он, густой!

Его на дрова собирает народ.

Спокоен и радостен наш государь,

От духов он множество примет щедрот.

Пышнеет, пышнеет вьюнок по полям,

Ползет по ветвям и древесным стволам.

Спокоен и радостен наш государь,

Он счастье снискал, непорочен и прям.

Почтенья была преисполнена Тай-жэнь,

Царя Просвещенного матерь она;

Свекровь свою — Цзян[362] — почитала с любовью,

Достойная царского рода жена,

И Тай-сы прекрасную славу блюла[363];

И были потомки царя без числа.

Князьям, своим предкам, царь следовал строго,

И светлые духи не знали обид[364],

И светлые духи не знали печали.

Вэнь-ван для жены образцом предстает,

Он братьям высокий пример подает,

К добру направляет страну и народ.

Согласье и мир во дворце этом царском,

Царь входит с почтеньем сыновним во храм;

Один — а ведет себя, будто при людях,

В труде неустанном блюдет себя сам.

Не мог отвратить он великие беды[365],

Но блеск и величье его без пятна.

Деянья, которым он не был научен[366], —

И те совершенны, в них мудрость видна.

И доблестью духа мужи овладели,

Стремились к ней юноши с этой поры.

Был древний наш царь неустанно прилежен,

И славные царские слуги мудры!

Вышнего неба державен верховный владыка,

В грозном величии вниз он глядит и четыре

Царства предела кругом озирает и ищет

Места народ успокоить в довольстве и мире.

Так увидал он, что оба великие царства[367]

Сбились с пути — потеряли давно управленье;

Так озирал он и стороны света, и царства:

Воли небесной достойных[368] — искал в размышленьи

Выбрав достойного, неба верховный владыка

Царство его захотел увеличить границы

Взор обращает с любовью владыка на запад...

Земли дарует ему, чтобы там поселиться, —

Вот очищают там землю от мертвых деревьев —

И подгнивающих стоя, и павших на землю:

Всё подравняли, приводят в отменный порядок

В парках аллеи и буйно растущие чащи;

После всего прорядили, как надо, катальпы,

Лишние прочь удалили прибрежные ивы,

Лишние ветви у всех шелковиц отрубили,

Горные туты, почистив, подстригли красиво.

Светлого доблестью ставит Тай-вана владыка.

Варвары в страхе дороги заполнили... Милость

Небо явило, царю приготовив супругу:

Воля небес над Тай-ваном тогда укрепилась...

Вот озирает небесный владыка и гору:

Чащи колючие он разредил и дубравы,

Сосны и туи нечастыми стали. Владыка,

Царство воздвигнув, достойного ищет державы.

Жил-был Тай-бо, а при нем младший брат его Ван-цзи[369],

Ван-цзи — вот этот, лишь доблестью духа богатый,

Следовал сердца влеченью — Тай-бо возлюбил он!

Нежно любил, почитая как старшего брата.

Ван-цзи свое торжество укрепил, возвеличил —

Был одарен он за это сверкающей славой,

Принял щедроты от неба, приняв, не утратил —

Так завладел он и всею обширной державой.

Этому Ван-цзи великий верховный владыка

Сердце измерил — и всюду разносит незримо

Славу о доблести духа и верности Ван-цзи.

С доблестью духа всё стало тому постижимо:

Вещи он мог постигать и умел различать их,

Мог поучить он и быть государем народу.

Правя всей этой великой страною, снискал он

Всюду покорность и преданность царскому роду —

Время настало царю Просвещенному править!

Доблесть духовная в нем навсегда безупречна,

Много щедрот он от вышнего неба владыки

Принял и передал детям и внукам навечно.

Молвил царю Просвещенному неба владыка:

«Людям изменчивым не уподобишься ныне[370],

Не уподобишься алчным и сластолюбивым!

Шествуя прямо вперед, поднимайся к вершине!»

Люди из Ми[371] непочтенье свое показали,

Дерзко осмелясь перечить великой державе,

Вторглись в пределы Юани[372] и Гуна[373] достигли!

Царь поднимается, грозный и в гневе и в славе, —

Царь Просвещенный отряды свои собирает,

Чтоб подавить этой рати пришедшей дерзанье,

Благо для Чжоу еще укрепить, приумножив,

И утолить Поднебесной страны упованье!

Царь наш спокоен в столице, а царские рати,

Выгнав врага из Юани за наши границы,

Горы проходят высокие; войско чужое

Больше на наших холмах не осмелится биться.

Нашими стали холмы и пологие скаты,

Пить не посмейте из наших источников ныне! —

Нашими стали источники, наши — озера.

Хочет наш царь поселиться в прекрасной долине.

Циской горы избирает он южные склоны,

Там, где поблизости — вэйские чистые воды.

Тысячи стран в нем достойный пример обретают,

Снова царя обрели в Поднебесной народы.

«Светлую доблесть и мудрость твою полюбил я, —

Молвил царю Просвещенному вышний владыка, —

Праведный гнев твой, глубоко в груди затаенный[374],

Вдруг не проявишь ты громким и яростным криком.

Не полагаясь на знанья свои и на опыт,

Ты подчинился владыкою данным заветам».

Молвил царю Просвещенному вышний владыка:

«Царства союзные все призывая к совету[375],

С братьями выступишь ты в единении ныне,

Лестницы ваши стенные захватишь с крюками,

Башни осадные двинув и взяв катапульты,

К городу Чун приступи со своими войсками».

Медленны, медленны так катапульты и башни,

Высятся, высятся мощные чунские стены.

Чунских людей одного за другим изловили;

Суд учинив, мы обрезали уши у пленных[376].

Небу и богу войны совершили мы жертвы,

Этим покорно пристать к нам всех пригласили —

Нас не обидел никто в Поднебесной отказом.

Башни по стенам осадные били и били...

Крепко-накрепко стоят эти чунские стены.

Царь, нападая, войска посылает, и боле

Рода их нет — он прервался, совсем уничтожен!

Нет в Поднебесной противников царственной воле.

Чудесную башню задумал и начал Вэнь-ван,

Задумал построить, измерил и вычертил план:

И вот весь народ принимается строить ее,

И дня не прошло — завершает, усерден и рьян.

Вэнь-ван, начиная, сказал: «Не спешите к концу!»

Приходит народ наш к Вэнь-вану, как дети к отцу.

Вот царь Просвещенный идет в свой чудеснейший сад-

Олени и лани повсюду спокойно лежат,

И шерсть на оленях лоснится, лоснится, блестит,

И птиц белоснежных сверкает чистейший наряд!

Вот царь Просвещенный выходит на берег пруда —

В нем рыбки резвятся, чиста и прозрачна вода.

Звучащие камни висят под узорным гребнем,

А мы в барабаны большие и в колокол бьем.

И стройно звучат барабаны и колокола,

И в школу средь круглого озера радость пришла!

Как стройно звучат с барабанами колокола,

И в школу средь круглого озера[377] радость пришла!

Из кожи каймана ритмично звучит барабан:

Слепые поют свои песни, чтоб слушал Вэнь-ван.

Ныне У-ван[379] утверждает правление Чжоу...

Мудрыми слыли цари у былых поколений:

Чжоуских три государя отныне на небе[380] —

Их продолжатель в столице обширных владений.

Их продолжатель в столице обширных владений,

Хочет поднять он всю доблесть державного рода,

Вечно достоин он неба верховных велений,

Он пробуждает и веру в царя у народа.

Он пробуждает и веру в царя у народа,

Землям подвластным примером пребудет надолго.

Бечно сыновней любовью он полн и заботой,

Он образцом да пребудет сыновнего долга!

Был он один над землею, любимый народом,

Доблесть покорная стала народа ответом.

Вечно сыновней любовью он полн и заботой,

Тем он прославлен, что следовал предков заветам.

Так он прославлен, что много грядущих потомков

Следовать будет примеру их предка У-вана.

Тысячи, тысячи лет от всевышнего неба

Будут щедроты они получать непрестанно.

Неба щедроты да будут для них непрестанны;

С данью придут Поднебесной предела четыре!

Тысячи, тысячи лет протекут, а потомки

Разве опоры себе не найдут они в мире?

Царь Просвещенный, он славу имел:

Да, он великую славу имел!

Мира для царства искал он; удел

Мудрого — зреть торжество своих дел.

Был Просвещенный воистину, царь!

Небо царю повеление шлет,

Он совершает свой ратный поход —

Чун[381] покарал Просвещенный — и вот,

Город на Фынской[382] земле создает.

Был Просвещенный воистину царь!

Стены возвел он по вырытым рвам,

Фын он воздвиг соответственно им.

Мелким не стал предаваться страстям,

К предкам — сыновнепочтителен сам.

Был он, державный, воистину царь!

Славными были заслуги царя,

Только лишь стены он Фына воздвиг,

Стали едины пределы страны —

И точно столп царь державный велик.

Был он, державный, воистину царь!

Фын свои воды стремит на восток[383] —

Подвиги Юй совершил свои встарь!

Стали едины пределы страны —

Царь наш державный им всем государь!

Он, наш державный, воистину царь!

Круглый, как яшмовый скипетр, пруд

В Хао-столице[384]. С востока идут,

С запада, севера, юга... Смотрю:

Нет уж нигде непокорных царю!

Он, наш державный, воистину царь!

Судит наш царь и гадает о том,

Будут ли в Хао столица и дом.

Будет! — решил черепаховый щит. —

Царь наш Воинственный дело вершит.

Он, наш Воинственный, — истинно царь!

Травы питает река наша Фын.

Разве У-ван не трудился один?

Планы исполнил для внуков своих,

Будет доволен почтительный сын[385]!

Царь наш Воинственный — истинно царь!

Древен народ наш — с самых первичных времен!

Он Цзянь Юань — праматерью нашей — рожден.

Как наш народ был порожден? — Могла Цзянь Юань,

Зная обычай, для жертвы принесть свою дань,

Чтобы бесплодье минуло ее, — и в ответ

Пальца большого владыки верховного след

Видит она, на него наступает... И вот,

Вся задрожав, в тот же миг понесла она плод...

Времени мало ждала она[386] — ей суждено

Было родить и питать Государя-Зерно[387].

Месяцы вышли — она родила первенца

Так же легко, как рождает ягненка овца.

Он ей не рвал и не резал утробу тогда,

Не было матери славной — ни мук, ни вреда.

Это ль не чудо явилось у всех на глазах?

Разве верховный владыка не рад в небесах?

Чистая жертва ему не отрадна ль была,

Что так легко Цзянь Юань первенца родила?

В узкий загон для скота положили его[388].

Овцы с быками, жалея, укрыли его.

Был он покинут потом на равнине в лесу —

Но дровосеки его подобрали в лесу.

Брошен младенец на смерзшийся лед в водоем-

Птица его, согревая, укрыла крылом!

Птица едва оставляет ребенка на миг —

Князя-Зерно раздается пронзительный крик.

Так был силен и протяжен им изданный звук,

Что все дороги собою наполнил вокруг!

На четвереньках едва только ползает он,

Но, как скала, уже он и могуч и силен!

Пищу едва научился тянуть себе в рот —

А уж бобами успел засадить огород!

Пышно, как флаги, бобы в изобильи стоят,

Пышные злаки красиво посеяны в ряд,

Тучей тучнеет пшеница и с ней конопля,

Многое-множество тыкв покрывает поля!

В поле Зерно-Государь изо всех своих сил

Силам природы взрастить урожай пособил.

Дикие сорные травы сгоняет с земли,

Сеет хлеба, чтобы, ярко желтея, росли.

Вот в скорлупе своей всё набухает зерно,

Вот прорвалось, вот.росток выпускает оно...

Вот и пробился росток, вот и колос стоит:

Зерна окрепли и стали добротны на вид.

Зернами полный склоняется колос — созрел!

Тай, как наследственный дом, получил он в удел.

Много прекрасных семян раздавал он кругом:

Черное просо и просо с двойчаткой-зерном[389],

Красное сорго и белое! Всюду подряд

Черное просо и просо-двойчатка стоят,

Сжали и в груды сложили весь хлеб на полях.

Сорго — и красным, и белым — покрыта земля,

Носят его на плечах, на спине по домам...

Жертвы приносит народ, что взлелеял он сам!

Как же нам жертву такую готовить дано? —

Тот обдирает, а тот растирает зерно,

Тот провевает, тот топчет колосья ногой,

Плещутся всплески — зерно промывает другой.

Варят зерно — уже пар над котлами поплыл.

Надо, чтоб каждый посильную лепту вложил!

Надо с полынью для жертвы размешивать жир,

Духам дороги баранов готовить на пир.

Мясо повсюду и варит, и жарит народ,

Чтобы успешно начать наступающий год.

Мы это мясо кладем в деревянный сосуд,

Чистым отваром сосуды из глины нальют...

Стал уж вздыматься от них к небесам аромат,

Неба верховный владыка доволен и рад —

Благоуханью ль, что не запоздало оно?

Жертве ль, указанной нам Государем-Зерно, —

Той, непорочной, что, свято блюдя, как закон,

Люди приносят еще и до наших времен!

Густо тростник возле самой дороги растет,

Пусть не потопчет и пусть не примнет его скот!

Вот развернется тростник, свой наденет наряд-

Нежные листья его заблестят, заблестят.

Кровные, кровные братья теперь у меня —

Не разлучайтесь, да будет вся вместе родня!

Вот и циновки для пира подстелены вам,

Низкие столики[391] ставят — опору гостям.

Столики поданы, мат на циновку кладут,

Слуги, сменяясь все время, подносят еду.

Чаши хозяин сперва наливает гостям —

Гости подносят ему, чтобы выпил он сам.

Чаши омыты, но их наполняют опять:

Каждый отставил в сторонку, не стал выпивать.

Ставят соленья и с соусом острым блюда,

Ставят жаркие и печень. Богата еда!

Лакомый самый кусочек — язык и сычуг.

Гусли поют... В барабаны ударили вдруг!

Лук установлен — изогнуты круто углы,

И в равновесии строгом четыре стрелы[392];

Спущены стрелы, в цель они метко летят...

Судя по меткости, гости поставлены в ряд.

Туго натянуты луки резные, и вот,

Каждый четыре стрелы из колчана берет:

В цель как впиваются стрелы! Закончив игру,

Тех, кто не чванился, ценят гостей на пиру.

Пира хозяин — потомок преславных отцов —

Добрым, приятным вином угостить нас готов.

Вот наливает большими ковшами, а сам

Жизни до желтых волос он желает гостям,

Желтых волос и пятнистой спины, как у рыб[393], —

Чтобы друг другу советом всегда помогли б,

Чтоб долголетней счастливая старость была, —

Дни благоденствия множатся пусть без числа!

Ныне вином напоил допьяна,

Нас напитал от великих щедрот.

Тысячи лет да живешь, государь!

Светлое счастье твое да растет!

Ныне вином напоил допьяна,

Данный тобою прекрасен обед.

Тысячи лет да живешь, государь!

Да возрастет лучезарный твой свет.

Свет лучезарный твой блещет кругом —

Ясность высокая с добрым концом!

Добрый конец ты теперь заложил —

Мертвых наместник[394] добро возвестил.

Что возвестил он? Сосуды полны,

Яства в сосудах чисты и вкусны.

В помощь избрал ты достойных друзей[395]

В них величавость и строгость видны.

В срок величавость и строгость яви!

Сын твой почтительной полон любви,

Не оскудеет любовью твой сын,

Благо вовеки тебе, господин!

Благо какое да будет тебе? —

Вечно счастливый, в покоях дворца

Тысячи лет да живешь, государь!

Будет потомство твое без конца!

Будет какое потомство твое? —

Милость небес навсегда над тобой,

Тысячи лет да живешь, государь!

Ты, одаренный великой судьбой!

Как одарен ты судьбой навсегда? —

Ты удостоен преславной жены,

Ты удостоен преславной жены —

Внуков отцами да будут сыны!

Утка и чайка на Цзине-реке[396] — над водой.

Мертвых наместник пришел насладиться едой

С чистым вином твоим, вижу, сосуды стоят,

Яства твои издалека струят аромат.

Мертвых наместник пирует и пьет у тебя,

Счастье его совершенно, он весел и рад.

Утка и чайка сидят на песке у воды.

Мертвых наместник явился отведать еды.

Ты угощаешь его в изобильи вином,

Яства прекрасны на вкус на обеде твоем.

Мертвых наместник пирует и пьет у тебя,

Счастье и радость для гостя наполнили дом.

Утка и чайка на остров садятся средь вод.

Мертвых наместник теперь на пиру отдохнет.

Чисто отцежено, вижу, для гостя вино,

Яства твои — то крошеное мясо одно.

Мертвых наместник пирует и пьет у тебя,

Радость нисходит на гостя, и счастье полно!

Утка и чайка на устье притока средь вод.

Мертвых наместнику ныне и пир и почет!

Ныне едой насладиться явился он в храм[397],

Счастье и радость нисходят с наместником к нам.

Мертвых наместник пирует и пьет у тебя,

Высшим блаженством и счастьем исполнен он сам!

Утка и чайка в стремнине потока меж скал.

Мертвых наместник, он радостным, радостным стал!

Вкусно вино твое и весел ым-веселб,

И ароматами мясо давно изошло!

Мертвых наместник пирует и пьет у тебя,

В будущем минут тебя и несчастье и зло.

Счастлив наш государь, прекрасен он,

Достоинством высоким одарен.

Ведя, как подобает, свой народ,

От неба принял множество щедрот,

И волей неба верно он храним,

И милость неба непрерывно с ним.

Несчетно и счастлив он, и богат.

Его потомство — сотни мириад:

Почтительны державные сыны —

Князья, цари, достойные страны, —

Не умалят того, что сделал он,

Блюдя и помня древний наш закон!

У них величья полон строгий вид,

Их слава без ущерба прозвучит,

Чужды им будут ненависть и гнев.

Друзей своих советы рассмотрев,

Они стяжают счастье свыше мер,

Для всей страны кормило и пример!

Примером кто, законом будет сам,

Тот мир дарует всем своим друзьям.

Владыка, и вельможа, и солдат

К царю с любовью взоры обратят.

Кто не ленив на троне будет, тот

В довольстве успокоит свой народ.

Великодушен князь — преславный Лю[398]!

Он отдыха не знает от работ:

Межи в полях, черты границ ведет,

С полей в амбары жатву соберет.

Зерно сложил в мешки на этот год,

В тюки припасы: думал он свой род

Во славе успокоить[399]. «Пусть народ

Натянет луки, стрелы припасет,

Секиры, копья и щиты возьмет!»

Князь Лю тогда отправился в поход.

Великодушен князь — преславный Лю!

К долине этой обращает лик:

На ней народ числом уже велик.

Народ спокоен: всюду он проник —

Народ вздыхать подолгу не привык!

И вот поднялся князь на горный пик,

Спустился вновь в долину, где родник.

На поясе что было у него?

Редчайшие каменья и нефрит,

И в самоцветных ножнах меч висит.

Великодушен князь — преславный Лю!

Идет туда, где сто истоков вод,

Широкою долиною идет;

Поднялся он на южные хребты,

Высокий холм увидел с высоты:

Там место есть для множества жилищ,

Он жителей велел селить на нем.

Для чужеземцев он построил дом,

И здесь за словом слово будет течь,

А там пойдет за мудрой речью речь.

Великодушен князь — преславный Лю!

Себе на горке прочно ставит дом.

Величья полные мужи кругом...

Велит постлать циновки[400] в доме том,

Зовет на пир, и гости входят в дом,

Расселись — приказал он пастухам:

Свинью из хлева выбрали б, — а сам

В простые тыквы льет вино гостям[401].

И те едят и пьют вино его,

И как царя, как предка чтут его[402].

Великодушен князь — преславный Лю!

Его земля обширна — всех сторон

Границы очертил по тени он[403];

Где солнечный и где тенистый склон,

Где токи рек стремится он узнать.

Три легиона — княжеская рать...

Он знает, где возвышенность, где падь.

Межи и подати ввел с этих пор[404].

Узнал страну он к западу от гор.

Владений Бинь просторным стал простор!

Великодушен князь — преславный Лю!

Лишь временный себе поставил дом.

Как через Вэй[405] устроил он паром,

К себе железо стал возить на нем.

Устроив всех, межи везде ведет —

В довольстве множится его народ.

Строенья сжали весь Хуан-поток,

Достигли мест, где мчится Го-поток[406], —

Идут они, густы и широки,

До самых до излучин Жуй-реки[407]!

Там далёко вода дождевая бежит по дороге —

Почерпните ее, принесите сюда эту воду:

Можно рис отварить и, обед приготовив, подать.

Государь, и счастливый, и вместе любезный народу, —

Для народа он словно отец и родимая мать!

Там далёко вода дождевая бежит по дороге —

Почерпните ее, принесите сюда эту воду:

Пригодится она, чтобы вымыть в ней винный сосуд.

Государь, и счастливый, и вместе любезный народу, —

И народ, прибегая к нему, обретает приют!

Там далёко вода дождевая бежит по дороге —

Соберите скорей, принесите сюда эту воду:

Пригодится, чтоб вымыть сосуды водою такой!

Государь, и счастливый, и вместе любезный народу, —

И народ, прибегая к нему, обретает покой!

Где холм стоит, в излучину на нем

Донесся с юга теплый ветер вдруг.

Ты, наш счастливый, добрый государь,

Пришел гулять и песни петь вдвоем;

Услышь же песни этой стройный звук.

Прогулки — красят твой досуг они;

С приятностью гуляя, отдохни.

Ты, наш счастливый, добрый государь,

Да будет жизнь твоя полна[408], и ты,

Как прежние цари, окончишь дни!

Обширна и славна твоя земля,

И всё растет и крепнет день за днем.

Наш благосклонный мудрый государь,

Да будет жизнь твоя полна, и ты

Всех духов, как гостей, да вводишь в дом[409].

По воле неба взыскан ты давно[410]

Щедротами, и благо суждено

Тебе, счастливый, добрый государь!

Да будет жизнь твоя полна! Тебе

Навеки счастье чистое дано.

Да будут же помощники царя

Сыновним долгом, доблестью полны —

От них совет и помощь для царя.

Ты, наш счастливый, добрый государь,

Да будешь ты законом для страны!

Величья полон твой достойный вид,

Будь духом чист, как скипетра нефрит[411],

Пусть слава добрая твоя звучит.

Ты, наш счастливый, добрый государь,

Для всей страны ты — правило и щит!

Четою ныне фениксы летят,

В полете крылья их шумят, шумят,

И по местам своим расселись вдруг.

Есть много, много добрых царских слуг

Почтительных, готовых для услуг:

Сын неба для таких — любимый друг!

Четою ныне фениксы летят,

В полете крылья их шумят, шумят,

И неба достигает их полет.

Царь много, много добрых слуг найдет:

Коль царь приказы им дает —

Они полюбят весь его народ[412].

И ныне фениксы поют четой,

На том хребте поют, что так высок...

Растут утунги[413] на горе на той,

Чей склон глядит под солнцем на восток:

Ут нги в зелени густы, густы,

А звуки пенья так чисты, чисты!

Есть колесницы ныне у царя —

В его войсках так много, много их.

Есть у тебя и кони, государь,

И быстр привычный бег коней твоих!

Ты песни пел — и лишь в ответ на них

Сложил и я короткий этот стих.

Народ наш страждет ныне от трудов —

Удел его пусть будет облегчен.

Подай же милость сердцу всей страны[414],

Чтоб мир снискать для четырех сторон[415].

Льстецам бесчестным воли не давай,

Чтоб всяк недобрый был предупрежден.

Закрой пути злодеям и ворам —

Небесный ведь не страшен им закон.

Дай мир далеким, к близким добрым будь,

Да укрепится этим царский трон!

Народ наш страждет ныне от трудов —

Пусть он вздохнет немного от работ.

Подай же милость сердцу всей страны,

Чтоб стал единым ныне наш народ!

Льстецам бесчестным воли не давай,

Чтоб в страхе был смутьянов шумный сброд.

Закрой пути злодеям и ворам,

Избавь народ от горя и забот.

Не оставляй трудов своих — тогда

Покой и государь наш обретет.

Народ наш страждет ныне от трудов!

Чтоб передышку всё же он имел,

Столице нашей милость окажи,

И в мире будет каждый наш удел.

Льстецам бесчестным воли не давай,

Чтоб тот был в страхе, кто забыл предел.

Закрой пути злодеям и ворам,

Пусть зло они отныне не творят.

Блюди всегда достойный, строгий вид,

И те придут, кто доблестью богат.

Народ наш страждет ныне от трудов,

Пусть он немного отдохнет пока.

Подай же милость сердцу всей страны,

Чтоб скорбь людей была не так горька.

Льстецам бесчестным воли не давай,

Зло обуздай, смири клеветника,

Закрой пути злодеям и ворам,

Чтоб истина не рушилась века!

И пусть теперь ты сам и мал, и слаб,

Твоя заслуга будет велика!

Народ наш страждет ныне от трудов,

Он мог бы в мире жить, но мира нет.

Подай же милость сердцу всей страны,

И царство не узнает больше бед!

Льстецам бесчестным воли не давай,

Чтоб вечно в страхе подлый был клеврет,

Закрой пути злодеям и ворам,

Чтоб истине не причиняли вред.

Как яшму, будет царь любить тебя, —

Прими же этот строгий мой совет.

Милость верховный владыка сменил на грозу;

Страждет от гнева его весь народ наш внизу.

Сходное с истинным слово не выйдет из уст,

Так и расчет недалек, что ты строишь, и пуст.

«Нет мудреца и опоры!» — ты скажешь в ответ?

Правды в речах твоих только воистину нет —

Этот расчет, что построил ты, вновь недалек!

В слове моем оттого и великий упрек.

В дни, когда небо лишь беды нам шлет с высоты,

Не подобает быть вовсе веселым, как ты.

В дни, когда небо колеблет всю землю, — пред ним

Не подобает быть вовсе беспечным таким!

Если в согласие с истиной слово придет,

Будет и в добром согласье отныне народ.

Речь твоя доброю будет — от речи такой

Будут в народе устойчивы мир и покой.

Службы хотя и различны у нас, говорю:

Мы, как товарищи, оба на службе царю.

Ныне пришел я, чтоб дать тебе добрый совет.

Слушаешь ты, а к словам и внимания нет.

Ныне о важных делах я веду свою речь —

Этим с усмешкой такою нельзя пренебречь.

Древний народ говорил, что разумен лишь тот,

Кто и у сборщика сучьев советы берет!

В дни, когда небо являет жестокость и гнев,

Не подобает над этим шутить, обнаглев.

Правдою правда в словах у меня, старика, —

Ты же хоть молод, а гордость твоя велика;

Так не считай же безумными сказанных слов! —

Горе в забаву себе обратить ты готов.

Видишь: пожар все сильней и опасней везде,

Только лекарства не сыщешь ты в помощь беде!

В дни, когда ярости неба народу не снесть,

Не подобают тебе ни зазнайство, ни лесть.

Вид и достоинство ныне теряешь ты сам!

Добрые люди подобны теперь мертвецам[416]:

В дни, когда плач и стенанье — народа удел,

Вникнуть в причину стенанья никто не посмел!

Смута везде, разоренье и гибель, и вот:

Нет никого, кто б утешил наш бедный народ!

Небо людей просветляет, им радость дарит.

С флейтою нежной согласно сюань так звучит[417],

Княжеский жезл так слагался из яшм[418] — так оно

Точно пас взяло и точно ведет вас давно.

Если ведет, разве спросишь прибавки? И вот,

Так же легко небеса просветляют народ!

Много грехов у народа, и ныне при всех

Не выставляй напоказ ты и собственный грех!

Доблести муж величавый — то царства оплот,

Царства ограду собою являет народ,

Сильных удел — перед входом поставленный щит[419]

Род знаменитый — столпом и опорой стоит,

В мире любовью к добру утвердится страна,

Родичи наши — тебе крепостная стена;

Не допускай же, чтоб стены разрушились в прах,

Чтоб не осилил тебя, одинокого, страх!

Страх перед гневом небес постоянно имей

И предаваться веселью и играм не смей;

Бойся, что небо изменит все судьбы людей,

И на погибель страшись погонять лошадей!

Небо державное — это сияющий свет,

Где б ты ни шел, от него не укроешься, нет[420]!

Небо державное — это как солнца восход —

Всюду беспутство твое озарит и найдет!

Великий, великий верховный владыка —

Владыка народов, живущих внизу.

Жестокий и грозный верховный владыка —

Дары его злом осквернились внизу[422]!

Хоть небо рождает все толпы народа,

Нельзя уповать лишь на волю творца:

Недобрых совсем не бывает вначале[423],

Но мало, кто добрым дожил до конца.

И царь Просвещенный воскликнул: «О, горе!

О, горе великое царству Инь-Шан!

Насилие и угнетение вижу,

Одна лишь корысть и стяжанье вокруг!

Насильники эти на месте высоком,

А ты из стяжателей выбрало слуг —

Нам небо их, наглых, на муку послало,

А ты подняло их, ты силу им дало».

И царь Просвещенный воскликнул: «О, горе!

О, горе великое царству Инь-Шан!

Имеешь ты к долгу ревнивых людей,

Насильники ж злобу плодят между нами,

Тебе отвечают пустыми словами[424],

А здесь при дворе только вор и злодей:

С проклятьями злоба кругом зашумела,

И нет им границы, и нет им предела!»

И царь Просвещенный воскликнул: «О, горе!

О, горе великое царству Инь-Шан!

В стране лишь твоя злая воля была,

И доблесть твоя — лишь стяжание зла,

И доблесть царя твоего не светла!

Нет помощи трону кругом, но хула

Идет, что померк твоей доблести свет,

И в царстве достойных советников нет».

И царь Просвещенный воскликнул: «О, горе!

О, горе великое царству Инь-Шан!

Вином разве небо поит тебя? — Нет!

Ты следуешь тем, что от долга далеки,

Ты облик достойный теряешь в пороке,

И света от полного мрака не в мочь

Тебе различить, только крики и вопли

Я слышу, и день обратило ты в ночь!»

И царь Просвещенный воскликнул: «О, горе!

О, горе великое царству Инь-Шан!

Гудит, как цикады, и ропщет народ,

Бурлит, как в разливе вскипающих вод:

Великий и малый здесь гибель найдет,

Но ты продолжаешь губительный ход,

И гнев поднимается в царстве Срединном[425],

До демонских стран[426], разливаясь, идет».

И царь Просвещенный воскликнул: «О, горе!

О, горе великое царству Инь-Шан!

Безвременье шлет не верховный владыка —

Ты, Инь, небрежешь стариною великой:

Хоть нет совершенных и старых людей-,

Законов живет еще древнее слово,

Но ты не вникаешь в законы, и снова

Великие судьбы распасться готовы[427]».

И царь Просвещенный воскликнул: «О, горе!

О, горе великое царству Инь-Шан!

Народ поговорку имеет такую:

Коль валятся, корни подняв, дерева,

А ветви их целы, и цела листва,

То были подрезаны корни сперва[428]!

Для Инь недалеко и зеркало есть,

И память о Ся-государе жива[429]!»

Прежде всего за достойной осанкой следи:

Признак она, что достоинство скрыто в груди.

Люди теперь поговорку сложили вот так:

Всякий мудрец, говорят, непременно дурак!

В глупости черни, пожалуй, сказать бы я мог,

Главное то, что она прирожденный порок;

Из мудрецов же бывают лишь те дураки,

Кто поступает природе своей вопреки.

Силы, мудрей человека, воистину, нет:

Вся Поднебесная слушает мудрый совет.

Если б явил он и доблести светлой дела —

Вся бы страна за таким государем пошла.

Тверды указы, и планы его широки,

К времени слово, и думы его далеки,

Если блюдет и осанку достойную он,

То для народа правитель — пример и закон.

Если же ныне блуждает правитель иной,

Сам поднимает он смуту в правленьи страной,

.Доблести духа в себе ниспровергнул давно

И погрузился бездумно в одно лишь вино.

Ты хоть утехам безмерно предаться готов,

Разве не вспомнишь и ты о наследье отцов?

Не устремишься ль душою ты к древним царям,

Правилам светлым ужель не последуешь сам?

Небо державное нас отвергает, и вот,

Не уподобимся ль ныне источнику вод:

В бездне исчезнуть и мы не стремимся ужель?

Раньше вставай и лишь ночью ложися в постель,

Двор свой опрыскай и вымети сор со двора:

Будешь народу примером труда и добра.

Сам же готовь и коней с колесницами ты,

Стрелы и копья готовь, и мечи, и щиты:

Будешь на страже ты против внезапной войны:

Прочь да изгонишь и варваров южной страны.

Да укрепишь ты народ свой на добром пути,

Княжеский долг и закон исполняй ты и чти.

Будь наготове, чтоб недруг врасплох не застиг,

Будь осторожен в словах, что пришли на язык.

Вид величавый и вместе достойный блюди:

Будет во всем и добро и покой впереди.

Если с пороком белейшая яшма жезла,

Тут бы шлифовка исправить порок помогла;

Если же в слове твоем оказался порок,

Чтоб ты ни делал, но слова б исправить не мог.

Пусть легковесного слова не скажут уста,

Речь у тебя да не будет небрежно пуста:

Знай, что не держит никто языка твоего,

Слово нельзя отпустить, не обдумав его.

Знай же, что слово найдет непременно ответ,

Блага, чтоб кануло без воздаяния, — нет.

Милостив будь и к советникам — добрым друзьям,

Милостив будь и к народу, как к малым детям.

Внуков пойдет от тебя непрерывная нить:

Тысячи тысяч да будут им вечно служить.

Видят, как ты с благородными дружбу ведешь:

Лик твой приятен и мягок, и сам ты хорош,

Думаешь, как бы не вышло ошибки какой.

Будь же таким и тогда, как заходишь в покой:

Перед отверстием в крыше[430] своей не красней,

Не говори, что не видно, каков ты под ней,

И что никто за тобой не следит: и тогда

Светлые духи незримо приходят сюда.

Можно ль предвидеть и их появление здесь?

Может быть, паче у них отвращение есть.

Если, правитель, ты явишь нам доблесть души,

Если поступки добры и всегда хороши,

Если хранишь ты заботливо благостный вид,

Без упущений ведешь себя, как надлежит,

Если чужды тебе будут обида и грех.

Разве не будешь, правитель, примером для всех?

Кто мне подарит душистого персика плод,

Сливу всегда от меня в благодарность возьмет.

Кто ж от ягненка захочет рогов, не шутя.

Только обманом потешит себя, как дитя[431].

Стеол деревца, если нежен он, гибок, упруг,

Шелковой нитью покроют и сделают лук.

В том, кто исполнен вниманья к другим и тепла,

Доблесть в таком человеке опору нашла.

Если я мудрого разумом вижу, и сам

Тут же его поучаю я добрым словам,

Будет добро он послушно творить до конца;

Если ж случится учить от природы глупца,

Скажет, напротив, такой, что я вовсе неправ:

Каждый в народе имеет свой собственный нрав.

Малый ребенок недавно явился на свет,

Не понимает еще, что добро и что нет;

Я же ребенка не только за ручку вожу,

Но непременно и дело ему покажу;

Кроме того, что учу его с глазу на глаз,

Уши, бывает, ему надираю не раз.

Если ж ты скажешь, что сам неразумен — то лежь.

На руки сына и сам ты порою берешь.

Кто, как не полный гордыни, постигнув с утра,

Только к закату исполнил бы дело добра.

Неба державного всепроникающий свет!

В жизни моей ни веселья, ни радости нет.

Вижу я, мрак омрачил тебя, точно во сне,

Болью болеет рт этого сердце во мне.

Я поучал тебя, вновь повторяя слова,

С видом небрежным меня ты прослушал едва,

Не за того меня счел ты, кто учит людей,

А за того меня счел, кто другому злодей.

Если ж ты скажешь, что разумом сам не велик, —

Вспомни, что сам ты почтенный глубокий старик!

Если ж и впрямь ты как малый ребенок теперь,

Древние истины я повествую, поверь!

Слушай и следуй отныне советам моим,

Горьким раскаяньем после не будешь томим.

Небо нам беды и скорби послало пока,

Гибель, скажу я, и этому царству близка.

Мне за примером не надо далеко идти:

Небо державное, знай, не блуждает в пути.

Кто ж исказил в себе доблесть врожденную, тот

Сам навлекает великую скорбь на народ!

Нежная в пышной листве шелковица[432],

Тень ее всюду под нею ложится.

Листья сорвали, и ствол засыхает:

Люди без тени под нею страдают.

Сердце болит непрестанной тоскою,

В скорби своей я не знаю покоя.

Вышнее небо, повсюду твой свет:

Разве ко мне сострадания нет?

Кони в четверках могучи, могучи,

Носятся сокол и змеи, как тучи,

Мира не стало, и смута родится,

К гибели каждое царство стремится[433].

Черноволосых в народе не встретишь[434].

Всюду лишь горе и пепел заметишь.

Горе! Печалью исполнен народ:

Царство опасной дорогой идет!

Царство идет к своей гибели скорой,

Небо оставило нас без опоры!

Даже пристанища нам не найти.

Как мы идем, по какому пути?

Коль благородные люди на деле

В сердце охоты к вражде не имели,

Кто ж породил бесконечное зло,

Что нас к несчастью теперь привело?

Скорбное сердце тоскою изныло:

Вспомнил о доме и родине милой.

Видно, родился в недоброе время:

Вынес я гнева небесного бремя.

С дальнего запада шел на восток я:

Места найти, где б укрыться, не мог я,

Много страданий я видел — сильней

Боль испытал у родных рубежей.

Держишь советы, и сам ты на страже:

Слабеешь, а смута расширилась даже!

Правду скажу вам про ваши печали —

Если б к себе мудрецов приближали,

Кто же горячее взял бы рукою,

Не омочив его прежде водою?

Как же мы можем окончить добром,

Если все вместе в пучину идем?

В дни, когда ветер навстречу немалый,

Так задыхается путник усталый...

Люди в народе есть доброго нрава,

Но говорят: «Мы не справимся, право!».

Вместе с народом и до утомленья

Любят пахать они вместо кормленья[435].

И лишь один земледельческий труд

Вместо «кормленья» и ценят и чтут.

Небо нам смуты и смерти послало:

Царь наш лишен уже мощи бывалой.

Шлет оно вредных жуков, угрожая

Хлебные нивы лишить урожая.

Царство в великой печали и в горе:

Всё в запустенье окажется вскоре.

Выпрямить силы не стало хребет,

Взор обратить на синеющий свод!

Царь справедливость проявит — и вежды

Люди, очнувшись, поднимут с надеждой..

Планы задумавши, — пусть не однажды

Царь проследит за помощником каждым!

Если ж бессмысленно всех ты неволишь,

Правым считаешь себя одного лишь,

Прихоти следуешь только — и вот,

В ярость безумья приводишь народ!

В сердце лесов ты увидишь: под сенью

Дружно стадами гуляют олени...

Здесь же друзья прекословят друг другу,

Доброе дело не ставят в заслугу!

Есть поговорка: куда ни пойдешь —

Взад ли, вперед ли — всё в ров попадешь!

Мудрого взгляду и мудрого речи

Сразу сто ли перейти — недалече[436];

Если же глупого взять для примера,

Рад он безумствовать всюду без меры...

Слово дрожит у меня на устах —

Вымолвить только мешает мне страх...

Добрые люди нашлись бы, но сами

Их не зовут и не дарят чинами;

Тех же, чье жесткое сердце сурово,

Ценят всё более снова и снова.

Смуты народ полюбил наш и рад

Горький точить и губительный яд!

Ветер великий своими путями

Бродит — пустыми, большими долами...

Коль человек добронравен — ужели

Добрым себя не окажет на деле?!

Кто же злонравен и дерзостен, тот

Темной и грязной дорогой идет.

Ветер великий пути свои любит...

Алчный — своих же товарищей губит.

Слушали б — знали бы правду мою;

Ныне ж, как пьяный, лишь песню пою.

Добрыми царь небрежет, — и от дум

Больше и больше мутится мой ум[437]!

Ныне же, друг ты мой милый, ужели

Песню слагал я, не ведая цели?

Песня моя — точно дротик летящий,

Мелкую мошку порою разящий...

Шел я спасти тебя, песню пропев, —

Встретил в ответ лишь угрозу и гнев.

То, что народ наш теряет пределы, —

Это — его совратителей Дело! —

Зло причинять ему — входит в обычай,

Только, пожалуй, не сладить с добычей!

Те, кто народ наш с пути совратил,

Спорят над ним изо всех своих сил.

Будет народ успокоен нескоро[438],

Грабят народ наш жестокие воры.

«Это нельзя», — говорят лицемеры,

Лгут за спиной и поносят без меры.

«Это не мы!» — Но ответите вы,

Песню про вас я слагаю, увы!

Горела ярко звездная река[439],

Кружа, пересекала небосвод.

И царь сказал: «Увы мне, горе нам!

Чем ныне провинился наш народ?

Послало небо смуты нам и смерть,

И год за годом снова голод шлет.

Все духам я моленья возносил,

Жертв не жалея. Яшмы и нефрит

Истощены в казне. Иль голос мой

Неслышен стал, и небом я забыт?

А засуха ужасна и грозна,

И зной, скопясь, поднялся к небесам.

Я жертвы непрестанно возношу,

Переходя с мольбой из храма в храм.

Давно погребены мои дары[440]

И небу, и земле, и всем богам,

Но Князь-Зерно помочь в беде не мог,

А царь небесный не снисходит к нам.

Чем видеть мор и гибель на земле,

Я кару принял бы за царство сам!

А засуха ужасна и грозна!

Ее не отвратить, и смерть кругом,

И страхом я и ужасом объят,

Как будто надо мной грохочет гром.

О царство Чжоу, где же твой народ?

Калек, и тех не остается в нем!

Небес великих вышний государь,

Ужель царя ты не оставишь в нем?

О предки, как нам в трепет не прийти? —

Не станет жертв пред вашим алтарем[441]!

А засуха ужасна и грозна!

Ее не угасить, и всё в огне,

И всё кругом покрыл палящий зной,

И места нет, куда б сокрыться мне.

Надежды нет, куда ни бросишь взор —

Судеб великих близится конец[442]!

Я помощи не вижу от князей,

Издревле правивших в моей стране...

Ужель вы не жалеете меня,

Отец и мать, и предки в вышине?

А засуха ужасна и грозна!

Гора иссохла, и иссяк поток,

И всюду сеет пламя и пожар

Свирепый демон — засух грозный бог.

Изнемогает сердце от жары —

Как бы огонь больное сердце сжег!

Князья, что древле правили страной,

Не слышат нас (мой голос одинок).

Небес великих вышний государь,

О, если б я уйти в изгнанье мог!

А засуха ужасна и грозна!

В смятеньи я — бежать мешает страх,

И засухой, не знаю сам за что,

Наказан я, и этот край исчах!

У стран земли моля обильный год[443],

Я жертвы в срок вознес-на алтарях.

Небес великих вышний государь,

Ужель забыл ты о моих мольбах?

Пресветлых духов чтил я — не должны

Меня их гнев и ярость ввергнуть в прах.

А засуха ужасна и грозна!

Все разбрелись кругом, ослаб закон,

В беде правители моей страны,

Советник царский скорбью поражен.

Начальник стражи нашего дворца,

И конюший, и кравчий — двух сторон

Вельможи[444] — все спешат помочь, никто

Не говорит, что неспособен он[445]...

Я взор подъял к великим небесам:

Ужель удел мой только боль и стон?

Я взор подъял к великим небесам —

Сверкают звезды, предвещая зной!

Мужи совета, доблести мужи,

Свершили всё под светлой вышиной.

Судеб великих близится конец —

Не оставляйте труд ваш!... Я иной

Удел у неба не себе ищу,

А вам, что правите моей страной.

Я взор подъял к великим небесам:

Да будет милость их и мир со мной!»

Горы святые[447] высоки, велики:

Самого неба достигли их пики.

Духа сошла с них священная тень,

Фу[448] порождает он роды и Шэнь[449].

Шэнь поднялися и Фу и с тех пор

Стали для Чжоу[450] на место опор,

Царств четырех[451] они стали стеной,

Доблесть явили пред нашей страной!

Трудится Шэнь-князь, по царскому слову

Подвиги предков продолжить готовый.

Жалован в Се[452] был столицею он,

Южным уделом, — в пример и закон.

Шаоский князь, отряженный царем,

Строит для Шэнь и столицу, и дом,

Юг устрояет: пребудут в веках

Подвиги Шэнь у потомства в руках[453]!

Шэньского князя царь чтит приказаньем:

«Южным уделам служить назиданьем;

И чтобы жители Сеской земли

Город и крепость тебе возвели[454]».

Шао велел царь[455], чтоб подати все

С Шэньских земель собиралися в Се.

Домоправителю велено вдруг

В Се перевесть домочадцев и слуг.

В Се началися для князя работы,

Князю из Шао тут было заботы.

Прежде воздвиг он вкруг города вал,

Храм и с пристройками после создал;

Храм тот пространно построенный был.

Шаньскому князю наш царь подарил

Сильных-преоильных четыре коня,

Бляхи сверкают их ярче огня.

Царь отправляет его из столицы

В царской с четверкой коней колеснице.

«Думал о доме твоем, не нашли

Места, достойнее южной земли.

Яшмовый жезл я тебе подарю —

Знак драгоценный, что служишь царю.

Дядя царя своего ты, иди

Южные наши владенья блюди!»

Вот шэньский князь отправляется, следом

В Мэй[456] его царь угощает обедом.

Шэньскому князю на юг повернуть

Надо, он в Се направляет свой путь.

Князю из Шао приказано: все

Были бы подати собраны в Се,

Чтобы в закромах копилось зерно,

Князю в пути пригодится оно[457]!

Шэньский наш князь так воинственно, смело

В Се приезжает, и свита поспела;

Тьма колесниц, и спешит пешеход.

В царстве великом ликует народ:

«Добрый оплот ныне будет и щит!

Шэньский наш князь разве не знаменит?!

Дядя старейший царя! Наконец,

Будет для власти живой образец[458]!»

Шэньский наш князь трех достоинств радетель:

Мягкий, прямой он, для всех благодетель.

Он успокоил уделы страны,

Славою князя все царства полны.

Цзи-фу[459] сложил эту песню о нем,

Стих зтот сложен с большим мастерством,

Следуют звуки в согласии их.

Шэньскому князю дарю я свой стих.

Небо, рождая на свет человеческий род,

Тело и правило жизни всем людям дает.

Люди, храня этот вечный закон, хороши,

Любят и ценят прекрасную доблесть души.

Небо, державно взирая на чжоуский дом,

Землю внизу осветило горящим лучом,

И, чтобы сына небес не коснулося зло,

Небо в защиту ему Чжун Шань-фу родило.

Доблестью духа был наш Чжун Шань-фу одарен,

Мягок, прекрасен, всегда почитал он закон,

Видом достойный и всем выраженьем лица,

Был осторожен, внимателен был до конца.

Древних реченья, как правила жизни, любил,

Вид величавый блюдя изо всех своих сил.

Сыну небес был послушен всегда и не раз

Всем возвещал он царский пресветлый приказ.

Царь говорит: «Чжун Шань-фу, повеленью внемли:

Будь ты примером властителям нашей земли,

Предков своих продолжая заслуги и путь,

Царской особе ты телохранителем будь.

Царскую волю вещая и всюду творя,

Будешь ты сам языком и устами царя!

Наши решенья везде быть известны должны,

Их да исполнят четыре предела страны!»

Важными, важными были приказы царя:

Чжун исполняет их, царскую волю творя.

Был ли послушен иль был непокорен удел —

Светлым умом Чжун Шань-фу это всё разумел.

Разума ясность и мудрость ему помогла

И самому оградиться от всякого зла.

Отдыха он не имеет ни в утро ни в ночь,

Чтоб одному человеку[461] в правленьи помочь.

Мягкий кусочек легко принимают уста,

Твердый кусочек они изблюют изо рта —

Тоже сложил поговорку такую народ.

Но Чжун Шань-фу человек был, однако, не тот:

Мягкий кусочек его не глотали уста,

Твердый кусок не выплевывал он изо рта —

Не угнетал, как другие, он сирых и вдов,

Сильных отпора не труся, был с ними суров!

Доблесть души человека легка, точно пух,

Редкий поднять ее только найдет в себе дух —

Тоже сложил поговорку такую народ.

Я поразмыслил, подумал над нею, и вот,

Только один Чжун Шань-фу и поднять ее мог,

Я, хоть люблю его, в этом ему не помог.

Царское платье с изъяном бывает[462], не зря

Лишь Чжун Шань-фу не боится поправить царя.

Жертву приносит Чжун духам дороги: на ней

Крепких из крепких четверка могучих коней.

Быстрые, быстрые люди собрались в поход:

Думает каждый из них лишь, что он не дойдет.

Мощные, мощные кони четверкою в ряд,

Восемь на них колокольчиков звоном звенят.

Царь повеление дал Чжун Шань-фу, чтобы в срок

Крепость построить, он ехал теперь на восток.

Сильными, сильными были четыре коня,

Восемь бубенчиков брякают, звоном звеня:

В княжество Ци[463] Чжун Шань-фу отправляется мой

О, поскорей, поскорей возвращайся домой!

Цзи-фу хотел бы, тебе эту песню сложив,

Нежную песню, как чистого ветра порыв,

Чтоб, Чжун Шань-фу, среди долгих раздумий твоих,

Сердца коснувшись, печали утешил мой стих.

Мощные, мощные Лянские горы[465],

Юй[466] лишь один их измерил просторы.

Ханьский наш князь на великом пути[467],

Должен к царю за указом идти[468].

Княжеский жезл царь вручает и званье:

«Дабы продолжил ты предков деянья.

Долг не нарушив пред нами, о князь,

Утром и ночью трудись, не ленясь.

Если ты долг свой исполнишь исправно,

Мы не изменим указ наш державный[469].

Дань ко двору не несущих смиря,

Будешь помощником верным царя».

Кони в четверке прекрасны и ровны,

Длинны тела их и ростом огромны.

Ханьский наш князь к государю спешит,

С ним его скипетр — чистый нефрит.

Принят был князь государем, потом

Сделаны были подарки царем:

Знамя узорное с перьями птицы,

Верх и резное ярмо к колеснице,

В сбруе чеканные пряжки горят,

Алые туфли и черный халат,

Тут же тигровая шкура лежала,

Вожжи из кожи с кольцом из металла.

Жертву приносит всех путников богу

Князь этот ханьский, пускаясь в дорогу.

В Ту ночевал князь, и там для него

Сянь-фу[470] готовил уже торжество.

С чистым вином сто кувшинов могли бы

Всех напоить, черепахи и рыбы,

И для приправы к ним поданы лишь

В нежных побегах бамбук и камыш.

Был он одарен, пред тем как проститься,

Царской упряжкой с большой колесницей.

Блюд было множество там, на пиру

Были князья, что пришли ко двору.

Князь избирает супругой желанной

Дочку сестры государя Фэнь-вана[471],

Гуй-фу, советника царского, дочь.

Ханьский наш князь, чтобы делу помочь

К Гуй-фу поехал за девою тою:

Сто колесниц — красота красотою,

Восемь бубенчиков звоном звенят —

Блеск этот разве не радует взгляд?

Вышла невеста и с нею сестрицы[472] —

Словно как туча по небу стремится;

Ханьский наш князь оглядел их в упор —

Словно бы блеском наполнился двор!

Гуй-фу с великой отвагою, смело

Все объезжает на свете уделы,

И не находит для Хань-цзи[473] своей

Ханьского славного царства милей.

В Ханьской земле этой радуют взоры

Реки большие, большие озера,

Жирны здесь окуни, жирны лещи,

Ланей хоть сколько угодно ищи,

Тут и медведи — большой есть и малый,

Диких котов здесь и тигров достало.

Доброму месту был Гуй-фу наш рад:

Будет для Хань-цзн премного услад.

Ханьский был город велик и достоин,

Некогда яньским народом построен[474].

Предкам указ был торжественно дан:

Править народами варварских стран.

Снова обласкан был князь государем:

Чжуй ему дарим и Мо ему дарим.

Севера земли преемствуя, он

Станет главой для окрестных племен.

Стены да строит со рвами и башни,

Пусть собирает он подати с пашни,

В дань представляя, другим не в пример,

Бурых медведей и рыжих пантер.

В Цзяне[476] и Хань[477] высока, высока вода...

Мощным потоком[478], солдаты, спешим сюда.

Отдых неведом нам вовсе и чужд покой:

Ищем мы варваров там, за Хуай рекой[479].

Вышли уже колесницы у нас в поход,

С соколом знамя расшитое вновь встает.

Ни отдохнуть не могу, ни замедлить шаг:

Стройное войско сразится и дикий враг.

Воды и в Хань, и в Цзяне кипят, кипят...

Грозный из грозных вид у моих солдат!

И, успокоив пределы своей страны,

Мы известить о победе царя должны.

«Мирны теперь пределы твоей земли,

Царским владеньям твердый оплот нашли».

Нынче у нас надолго окончен спор...

В сердце царя нисходит покой с тех пор.

...Там возле Хань и Цзяна, где рать у нас,

Вновь Шао Ху[480] получает царя приказ:

«Наши расширить земли мы слали рать,

Здесь, на границах, подать с земли собрать.

Мы не тесним с обидою наш народ,

Пусть, как у нас, — и всюду налог идет!

Земли межуйте, делите поля скорей,

Так поступайте, делите поля скорей,

Так поступайте до самых южных морей!

Вновь Шао Ху получает приказ царя:

«Так поступайте всюду, указ творя.

В дни, когда Просвещенный престол снискал[481],

Шаоский князь для Чжоу опорой стал.

Нас ты теперь дитятей считать забудь!

Шаоский князь, ты предку подобен будь.

Славны твои заслуги, и по трудам

Счастьем великим ныне тебе воздам!

Дам я скипетр из яшмы и кубок в нем[482],

Для возлияний предкам кувшин с вином.

В храме, где Просвещенный, — его спросив[483], —

Много я дам тебе горя, земель и нив!

Ныне от Чжоу получишь мой указ,

Примешь, как предок Шао, свой сан от нас».

Ху поклонился в землю, сказав в ответ:

«Царь да живет наш вечно тысячи лет!».

Ху поклонился в землю, обряд творя

И восхваляя милость и дар царя.

Запечатлел князь Шао свои дела —

Тысячи лет сыну неба, царю — хвала!

Светлый-пресветлый принял владыка вид,

Добрая слава о нем без конца гремит,

Доблести дух высокий он нам несет,

Благом исполнив царства и свой народ!

Грозный из грозных и светлый-пресветлый у нас

Царь Сюань-ван! — Он советнику отдал приказ —

То Хуан-фу[485], достославного Нань-чжуна[486] внук,

Царского дома великий наставник и друг.

«В строй расположишь ты ныне шесть ратей моих.

Наше оружье сперва приготовив для них,

С должной опаской (дабы не узнали враги)

Южным уделам скорее в беде помоги».

Инь-господину[487] наш царь говорит, торопясь:

«Сю-фу[488], приказ напиши, чтобы чэнский тот князь

Войско и справа и слева расставил в ряды,

Рати свои остерег бы в пути от беды.

Следуя вдоль по Хуай, по ее берегам,

Сюйские земли[489], как надо, разведал бы сам;

Чтобы не ставил солдат, не держал их в пути,

Дабы три рода работ продолжали идти[490]».

Грозный из грозных, великий, великий был царь —

Полный величия, истинный наш государь!

Рати царя, мы неспешно, спокойно идем,

В ком не сжимаясь и не разбредаясь кругом.

Сюйскую землю тревога объемлет — и вот,

Страхом объятый трепещет весь сюйский народ,

В молниях будто, обрушился грома раскат,

Сюйский народ весь трепещет — он страхом объят!

Наш государь проявил свой воинственный пыл:

Весь встрепенулся — так гнев его яростен был.

Двинул он воинов, храбрых, как тигры, вперед,

Тигру подобный, что в ярости гневной ревет!

Густо отряды усеяли берег реки,

Пленных хватают — их толпы уже велики.

В добром порядке отныне Хуай берега,

Царские рати здесь встали на место врага.

Царские рати спешат за отрядом отряд —

Словно на крыльях, вперед устремляясь, летят,

Точно как Цзян и как Хань, велики и быстры,

Несокрушимые, будто подножье горы,

Будто струит свои воды могучий поток!

Строй их порвать и нарушить никто бы не мог.

Неизмеримы и непобедимы никем! —

Сюйское царство они покорили совсем.

Были стремленья царя и честны и ясны —

Вот и склонился народ этой Сюйской страны.

Сюйские земли едины становятся вдруг —

Это плоды государевых были заслуг!

Мирны уже все четыре предела с тех пор[491];

Сюйские люди теперь посещают наш двор.

Сюйские страны уже не изменят свой путь!

Царь приказал по домам наши рати вернуть.

Я взор подъемлю к небесам,

Но нет в них сожаленья к нам.

Давно уже покоя нет,

И непосильно бремя бед!

Где родины моей оплот?

Мы страждем, гибнет наш народ:

Как червь, его грызете вы,

Мученьям нет конца, увы!

Законов сеть и день, и ночь

Ждет жертв[493] — и нечем им помочь!

Имел сосед твой много нив —

Но ты их отнял, захватив;

Другой имел людей и слуг —

Ты силой их похитил вдруг;

Кто был безвинен, чист и прав,

Того схватил ты, в узы взяв;

А кто и впрямь закон попрал,

Того простил и обласкал.

Мужчина град возвел — умен,

Да женщиной разрушен он!

В жене прекрасной есть, увы,

Коварство злобное совы.

Коль с длинным языком жена,

Все беды к нам влечет она.

Не в небесах источник смут,

А в женщине причина тут.

Ни поучений, ни бесед

Для евнухов и женщин нет.

Пред ложью жен молчат мужи[494]:

Лгут, отрекался от лжи!

Как скажешь: «Вам преграды нет!»,-

«Что ж тут плохого?», — их ответ.

Как благородным на базар

Сбывать за три цены товар, —

Так не к лицу жене твоей

Оставить кросна и червей[495]!

Зачем же неба грозный глас

И духи — благ лишили нас?

Презрев набеги диких орд,

Ты лишь со мной гневлив и горд[496],

Перед несчастьем не скорбя!

И нет величья у тебя,

И верных нет людей — и вот,

Всё царство к гибели идет!

Нам небо ныне беды шлет:

Увы, уж им потерян счет.

Нет праведных людей в стране —

Скорбь раздирает сердце мне.

А небеса нам беды шлют,

Они близки, они грядут.

Нет, нет людей, день ото дня

Печальней сердце у меня!

Коль бьет и брыжжет водный ток-

Тогда исток его глубок.

Коль в сердце горечь так сильна —

Сейчас ли началась она?

Зачем пришел не раньше нас,

Не позже этот скорбный час?

О небо! Так ли сильно зло,

Чтоб ты исправить не могло?!

На предков стыд не навлекай —

Своих потомков, царь, спасай!

Небо благое взъярилось и гнева полно —

Щедро нам смерти теперь посылает оно,

Нас удручая, послало нам голод и мор.

Весь наш народ, погибая, разбрелся кругом,

В царстве до самых границ запустенье с тех пор.

Карами небо как неводом нас облекло!

Черви, грызущие нивы! Вы сеете зло.

Долга не помня, и мрак и насилье творя,

Злые смутьяны, вы призваны править страной,

Нашу страну успокоить, по воле царя!

Горды-прегорды, клевещут, клевещут на всех —

Царь и не знает, каков их губительный грех!

Мы же, хоть совесть имеем, — томителен страх...

Очень давно мы покоя совсем лишены:

Нас понижают, однако, все время в чинах.

Это подобно тому, как в засушливый год

Пышно-зеленой трава никогда не растет;

В птичьем гнезде засыхает цветок водяной...

Как посмотрю я на нашу родную страну —

Смуты повсюду, повсюду над этой страной!

Были богаты мы в древние те времена...

Что же, богата, — но только несчастьем страна!

Горя такого, как ныне скопилося в ней,

Горя такого еще не бывало сильней!

Вы — будто в рисе отборном плохое зерно! —

Сами от службы зачем не откажетесь вы,

Чтобы не длилось несчастье, не крепло оно?

Если иссохнет вода, наполнявшая пруд,

Не говорят ли, что берег причиною тут?

Если источник живой высыхает — тогда

Не говорят ли, что в нем иссякает вода[498]?

Ширится этот от вас истекающий вред,

Горе растет — и беда за бедою вослед!

Разве я сам не страдаю от тяжести бед?

В дни, когда Чжоу престол приняла, воцарясь,

Люди такие бывали, как шаоский князь:

За день тогда возрастала земля на сто ли, —

Ныне же за день по скольку теряем земли?

Тоже сто ли ежедневно теряет страна.

Горе нам, горе! Какие пришли времена!

Или среди появившихся ныне на свет

Древним подобных людей на земле нашей нет?