Широкая кость

Вафли

Эти карамельные вафли – потрясающая штука. Подержишь их над кружкой с чаем, и они нагреваются. Когда разделяешь вафлю вдоль, ее намазанные карамельной тянучкой руки цепляются друг за друга, как будто ты – злой жестокосердный великан, разлучающий безумно влюбленных. Если окунуть вафлю в любой горячий напиток, тягучесть исчезает.

– А почему Дав сегодня не пришла? – Папа все принимает так близко к сердцу. Он ужасно не уверен в себе, настолько, что не может сказать вслух, что не уверен в себе, и сваливает все на других.

– Она бегает по крышам.

– А, это называется паркур, да? У меня есть парень в кордебалете, его сын тоже этим занимается. Когда я сказал, что Дав увлекается паркуром, все решили, будто я шучу. Их привело в шок то, что это делает девочка. – Интересно, а мужик в кордебалете – это не шок? Сексисты и зануды.

– Ха! Все так говорят.

– Правда? – Папа хмурится. – Думаешь, это опасно?

– Думаю, это круто.

– По-моему, тоже круто. – Папа возится с пакетиком сахара. Ненавижу в кафе пакетики с сахаром, такая дешевка. – Но разве не опасно для девочки бегать и скакать с крыши на крышу, и все такое? Она же может разбиться.

– Мальчики тоже могут разбиться, пап.

– Я не это имел в виду. – Папа всегда впадает в панику, когда разговор заходит о том, что Дав и я – девочки, и превращается в громадного слона в посудной лавке, крушащего фарфор. – Конечно, мальчики тоже – разве для кого угодно не опасно прыгать по крышам?

– Наверное, опасно.

– Знаешь, когда я был молодым, мы устраивали театр протеста перед Парламентом – прямо на крышах домов, мощная штука! Конечно, полиция нас ненавидела – мы же были движением! Злокозненная армия партизан-комедиантов отчаянно бунтует против системы, но это было тогда, когда…

– Да-да, ты рассказывал.

– Дав прислала мне видео, но я не знаю, как его нормально загрузить на телефоне. – Кто бы сомневался. – Но кусочек я видел; она даже не забирает вверх волосы, представляешь?

– Она как Тарзан.

– Да, вот именно. Ты уверена, что дело не в том, что она не хочет меня видеть?

– С чего бы это?

– Ну мало ли, рассердилась, что я съехал от вас. Это же только временно. – Ну еще бы. Я уже давно не принимаю их разъезды всерьез.

– А как поживает Небыть?

– Прекрасно.

– Я соскучился по этому псу.

Наших собак зовут Быть и Небыть (куда ж без доброго старого Шекспира). Папа считает, что Небыть комплексует от того, что он не Быть, и всегда говорит мне, что этому псу нужно выказывать больше любви. И теперь баланс изменился в другую сторону, то есть не быть Быть на самом деле лучше, чем быть Быть. Вот и ответ на вопрос. А еще Быть однажды снимался в рекламе страхования автомобилей, за которую заплатили больше, чем папа зарабатывает за год, так что он теперь главная знаменитость и большая шишка в стране далматинцев. И на оплату центрального отопления хватило…

Я улыбаюсь.

– Уверена, он тоже соскучился. – Но Небыть – собака, а это не считается. Собака будет скучать по хозяину, даже если этот хозяин убийца. Хотела бы я, чтобы папа был таким, каким его видит Небыть… В глазах пса, вероятно, он герой боевика… а не разочарованный седоволосый, тощий как палка человечек в круглых черепаховых окулярах (это он так называет очки, не я. Еще он называет скутер мотороллером, а «сникерсы» – «марафонами»… так что можете себе представить, с кем я имею дело).

Мы разглядываем людей. Вежливые улыбки, привет, спасибо, кто-то вывернул шею, кто-то заложил волосы за ухо, кто-то чихнул в салфетку. Младенец тихо хнычет, другой малыш, мающийся в тесной коляске, пытается вытянуть ножки и роняет башмачок, моложавый тип с бородой поднимает башмачок, но мамаша этого не видит, и он потихоньку кладет обувку малышу на колени, заказывает американо навынос и уходит. Люблю людей.

– А знаешь что? – говорю я веселым голосом, с интонацией «только-не-ругайся».

– Что?

– Я больше не пойду в школу! – выпаливаю я с восторгом, как будто жду, что он сейчас подпрыгнет от радости. Но нет. Он хмурится. А его потертый и мешковатый черный актерский костюм выглядит так, будто он отыскал его на помойке, чтобы надеть на мои похороны.

– Ты… что?

– Я бросаю школу.

– А как же выпускной класс? Я думал, ты уже принята.

– Не пойду.

– А университет в будущем?

– Не пойду в университет. Куча долгов за то, что я не хочу учить. Пришлось бы выбирать курс, просто лишь бы что-то выбрать. Я хочу подождать.

– Так возьми академический отпуск.

– Нет, пап. Нельзя просто так взять академический отпуск. Для этого нужно до восемнадцати лет официально где-то учиться.

– А почему бы тебе не продолжать заниматься в школе рисованием, шитьем, выпечкой и прочим, пока тебе не стукнет восемнадцать, а после этого весь мир будет к твоим услугам? Не нужно пороть горячку.

– Мне не нравится школа, папа. Это не для меня. Мое место не там.

– Над тобой что, смеются?

Я вспоминаю, как некоторые девчонки пялятся на меня, когда я ем на большой перемене. Или в раздевалке перед физкультурой. Когда красные полоски от лифчика выделяются на коже, как шрамы.

– Да нет, конечно, нет. Просто не хочу возвращаться. Я переросла школу.

– Переросла школу? В этом что-то есть. – Он задумывается. – Наверное, можно перерасти что угодно. Подсолнух может перерасти весь сад… Конечно, лучше перерасти все другие цветы, чем вообще не видеть солнца. Чем остаться в зимней тьме и погибнуть, потому что другие растения тебя затеняют.

– Или потому, что тебя душит плющ.

– И это тоже… – Он кивает – наверное, представил себе эту картину. – А что говорит мама?

– Интересно, что ядовитый плющ вызвал у тебя ассоциацию с мамой.

– Ничего подобного, – врет папа. – Но я же знаю, она должна была высказаться по этому поводу. И, конечно, дать тебе разрешение. – Мама не привратник королевы. Что за занудство. – Ну… так что она сказала?

– Она не очень довольна.

Я почти воочию вижу, что происходит у папы в мозгу – будто голова у него стеклянная. Вот завертелись и залязгали шестеренки: ситуация может послужить лазейкой, чтобы сблизиться со мной и переиграть маму. Он теребит в пальцах кусочек фольги, который нашел в кармане. И методично успокаивается; игра, думаю я, читая между строк, – все актеры любят делать вид, будто их занимают мелочи, например, шарик фольги, найденный в кармане. Он принимается жевать вафлю, используя ее как реквизит, – актеры просто обожают есть и играть одновременно. Они считают, что это железное доказательство того, что они люди. Они бы и пукали на сцене, если бы было можно.

– Ну не знаю, чем она недовольна: она сама не училась в колледже, и я тоже, а только посмотри на нас.

Ага. Сам посмотри на себя.

– Интересно, не могут они тут капнуть чуть-чуть виски вот в это? – шутит он с абсолютно серьезным лицом и пряча глаза. Я молчу. Он продолжает: – И это превратит обычный кекс в свадебный пирог. – Ему всегда кажется, что мне понравится острота, если в ней будут упомянуты пироги. На самом деле ни один толстяк не любит острот про пироги, если только не сам прохаживается на этот счет. – Думаю, что ты достаточно взрослая, чтобы самой решать, как тебе жить. – Все-таки произнес это, хотя и через силу. – Так чем же ты собираешься заниматься? Не актрисой же ты хочешь стать?

Слово «актриса» в его устах звучит как «гоблин», с одной стороны, он в ужасе, с другой – тайно гордится своей профессией.

– Еще чего не хватало!

– Ничего плохого нет в том, чтобы пойти на сцену, по стопам твоего очень старого отца. – Надо же, тут же начал защищаться. – Такая английская роза вроде тебя… – ФЫРК. – Ну… так какие планы?

– Еще немного поработать вне штата в «Планете Кофе». Не знаю… Может быть, потом стать пекарем?

– А путешествовать или…

– Возможно.

– Тебе стоит научиться играть на гитаре. Я всю жизнь мечтал выучиться играть как Боб Дилан. Знаешь, чуть ли не больше всего в жизни я жалею, что не умею играть на гитаре.

Это ты жалеешь, папа…

– Возможно, – вру я, хотя это означает категорическое «нет». – А лучше я усовершенствую искусство изготовления шоколадного фондю.

– Ну конечно, – говорит он, но явно разочарован.

– А тебе еще не поздно научиться играть на гитаре, пап.

– Нет…

Обкусанными кончиками пальцев он собирает со стола крупинки коричневого сахара. Он употребляет только коричневый – считается, что такой полезнее. Якобы фермерский. Я думаю обо всех его привычках и повадках, которых не вижу теперь, когда он живет отдельно от нас. Когда я не знаю его так же хорошо, как раньше. Он всегда выбирает натуральное. Если вареные яйца экологически чистые, сок свежевыжатый, кофе свежесмолотый, а пиво из бочки, он и доволен.

– Так значит, вот как. – он слегка оттаивает. – Значит, теперь по Лондону будут бегать две мои шальные девчонки! Что это у тебя?

– Дневник питания.

– Ты же не собираешься записывать туда то, что я сказал о маме? Наподобие репортера?

– Нет, папа. Это часть нашей с мамой сделки. Я ухожу из школы и за это заполняю его каждый день, чтобы показать медсестре. Из-за астмы.

– Сделка с мамой? Она тебя шантажирует? Невероятно. В этом она вся.

– Так велела медсестра.

Отец несимпатично складывает губы.

– И что это будет? Череда признаний в любви еде?

– В основном да. Преимущественно неразделенной.

Папа сочувственно гладит меня по плечу.

– Можешь написать там о моих чувствах к твоей маме. Если она прочитает – как думаешь, она прочитает? Ты ведь можешь рассказать ей, что я все еще люблю ее?

– Она знает, что ты ее любишь, папа.

– А можешь сообщить ей, что я сегодня выглядел настоящим красавцем?

– Нет, пап, это же дневник, тут надо писать правду. В этом весь смысл.